Въ кухнѣ.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
І.
правитьПролетка вымыта и вся свѣтится, рыжая спина Варвара блеститъ, самъ Фролъ безукоризненно корректенъ въ своемъ вычищенномъ кафтанѣ, съ аккуратно лежащими складками. Его безусое и безбородое лицо, немного напоминающее дѣвицу на выданьи, важно и сурово, какъ только можетъ быть важно лицо двадцати-двухъ-лѣтняго парня, недавно попавшаго на высокій и отвѣтственный постъ кучера, и при томъ хорошо понимающаго, что только исключительные таланты могутъ создавать подобныя блестящія карьеры.
У Фрола была еще причина быть серьезнымъ. Въ кухнѣ случилось крупное происшествіе, — пропалъ Тамерланъ, съ которымъ Фролъ былъ связанъ узами симпатіи и взаимнаго пониманія. Его исчезновеніе сопровождалось нѣкоторыми скандальными подробностями, возбуждавшими у Фрола тревогу и опасенія за будущее Тамерлана: кухарка Орина, побывавшая утромъ въ горницахъ, подтвердила эти опасенія, сообщивши, что баринъ очень сердитъ и грозится прогнать Тамерлана.
Этимъ и объясняется, почему Фролъ, оставаясь суровымъ и холодно величественнымъ, тѣмъ не менѣе тревожно поглядывалъ на дверь подъѣзда.
Баринъ, дѣйствительно, вышелъ изъ двери сердитый. Онъ строго осмотрѣлъ сбрую на Варварѣ, пролетку и самого Фрола и, такъ какъ все оказалось въ порядкѣ и придраться было не къ чему, строго спросилъ:
— Почему Варвара заложилъ? Вчера ѣздили!
— Бычокъ подкову переломилъ, нельзя закладывать.
— Хочешь загонять Варвара? — продолжалъ сердито спрашивать баринъ.
Фролъ еще утромъ перековалъ Бычка, но онъ зналъ, что баринъ любитъ Варвара и всегда дѣлается веселъ, когда ѣздитъ на немъ.
— Загоняешь его… — Фролъ ударилъ Варвара возжей, отчего тотъ вздрогнулъ и сталъ нетерпѣливо перебирать ногами, а Фролъ говорилъ равнодушнымъ и даже презрительнымъ тономъ:
— Загоняешь! Онъ и не знаетъ, какой такой устатокъ на свѣтѣ есть! Его гоняй цѣлый день, — дыхнетъ два раза — и опять хоть на цѣлый день!
Реплика Фрола произвела свое дѣйствіе, но баринъ продолжалъ привязываться.
— За овсомъ ходилъ?
— Такъ точно. Только не стоитъ, баринъ, у Пузанова брать, все три двадцать кладетъ, а Ѳедоръ казначеевъ сказывалъ, снизу на баркахъ привезли — два шесть гривенъ. Я бѣгалъ, — овесъ чистый, шесть пудовъ.
Барину ничего не оставалось дѣлать, какъ сѣсть въ пролетку, но Фролъ, очевидно, хотѣлъ донять его и, не много проѣхавши, оборотился съ козелъ и заговорилъ своимъ суровымъ, дѣловымъ тономъ:
— Насчетъ вотъ шарабана тоже… Кучинъ меньше тридцати не беретъ, говоритъ — возиться не стоитъ. Я гакъ полагаю, баринъ, нечего ему отдавать, я тутъ къ Кузовлеву бѣгалъ, за восемнадцать берется, да и покраситъ въ ту же цѣну.
— Отдашь еще какому-нибудь мошеннику, положитъ заплатку на недѣлю, а тамъ опять чини.
— Никакъ нѣтъ. Своя мастерская… Московскій онъ, главнымъ мастеромъ у Кучина-то былъ. На Брюханова работаетъ, Лексѣю Лексѣичу. Архіерею карету чинилъ.
Фролъ давно зналъ про овесъ, но ему все не удосуживалось сходить на берегъ; давно набивался къ нему и Кузовлевъ, и Фролъ только тянулъ время для сохраненія престижа начальника отдѣльной части; теперь онъ все устроилъ и выкладывалъ равнодушнымъ тономъ незаинтересованнаго и только дѣлающаго одолженіе человѣка.
Баринъ это чувствовалъ и молчалъ.
Пофыркивая и подбрасывая задомъ, Варваръ весело бѣжалъ своей красивой, возбужденной рысью. Онъ чувствовалъ себя недурно. Онъ всегда держался того мнѣнія, что главное въ овсѣ не цѣна, а вкусъ, и его пищевареніе за послѣднее время находилось въ превосходномъ состояніи; онъ имѣлъ много противъ городского самоуправленія, но находилъ мостовую на главной улицѣ весьма сносной; въ это утро онъ всталъ правой ногой, и яркое солнце и весенній воздухъ будили въ немъ нѣкоторыя юношескія воспоминанія и, наконецъ, неудачная, какъ всегда, попытка брюхановскаго рысака обогнать его взвинтила ему нервы и наполнила его чувствомъ пріятнаго торжества.
Баринъ любезно раскланивался съ знакомыми и успѣлъ крикнуть встрѣтившемуся доктору насчетъ винта. Фролъ, растопыривши локти въ высшемъ стилѣ, густѣйшимъ басомъ кричалъ: «держи лѣвѣй!»
Все шло прекрасно и Фролъ, выѣхавши на городской бульваръ и расчитавши, что рысь «Варвара» успѣла оказать на барина свое благотворное дѣйствіе, заговорилъ, ни къ кому не обращаясь и пристально разсматривая собиравшіяся распуститься деревья:
— Большое въ ёмъ дарованіе…
Баринъ молчалъ, Фролъ повторилъ.
— Я говорю, Тамерлонъ… Большое, говорю, въ ёмъ дарованіе.
Такъ какъ баринъ продолжалъ демонстративно молчать, Фролъ менѣе увѣренно выговорилъ:
— И усердіе имѣетъ…
— Вотъ я за усердіе-то прогоню твоего Тамерлана, — сердитымъ голосомъ заговорилъ баринъ. — Бондарь приходилъ; опять Тамерланъ у него кочета помялъ! Говоритъ, ты учишь…
Фролъ сердито хлопнулъ возжей начавшаго было предаваться философскимъ размышленіямъ Варвара, отчего онъ подобрался и прибавилъ рыси.
— А онъ не ходи, куда не показано, — говорилъ Фролъ. — Гуляй по двору, Тамерлонъ ни въ жизнь не тронетъ, ну, а пошелъ въ сарай — не прогнѣвайся. Онъ, кочетъ-то, зачѣмъ въ сарай ходитъ? Да еще куръ скличетъ, а у меня тамъ овесъ, сами знаете…
— Бондарь пять рублей требуетъ, говоритъ, хотѣлъ кочета на бои пускать.
На дворѣ жилъ бондарь, страстный любитель пѣтушиныхъ боевъ и вѣчный врагъ Тамерлана и Фрола.
— На бои! — Фролъ презрительно скривилъ губы и съ прежнимъ убѣжденіемъ обратился къ деревьямъ.
— И съ курами-то путемъ управляться не умѣетъ, — тоже боецъ! Пять цѣлковыхъ!.. Они и съ хозяиномъ-то вмѣстѣ такихъ денегъ не стоятъ. И много ли потревожилъ! Такъ, крыло маленько…
Варваръ фыркалъ и подпрыгивалъ, и косился на кучера своимъ чернымъ блестящимъ глазомъ, словно хотѣлъ сказать: «баринъ съ кучеромъ ругаются, а у меня спина болитъ»; а Фролъ все сердито говорилъ:
— И не отрекаюсь, я научилъ. Теща-то его, бондаря, какую манеру взяла, — какъ меня нѣтъ дома, сейчасъ въ сарай и кидаетъ оттуда овесъ, да куръ скликаетъ. Хоть у Орины спросите. Ну, Тамерлонъ и отучаетъ, это точно… Мнѣ что, не мое добро…
Такъ какъ баринъ все молчалъ, Фролъ заговорилъ еще сердитѣе:
— А только безъ Тамерлона мнѣ никакъ невозможно… Сами знаете, иной разъ пріѣдемъ — перекладывай Бычка. А безъ выводки нельзя, кто же его выводить станетъ?
— Что же, твой Тамерланъ, что ли?
— Завсегда онъ. Дамъ ему въ зубы поводъ, онъ и выводитъ, пока я перекладываю.
Баринъ выдалъ голосомъ нѣкоторое любопытство.
— Что же, и слушается Бычокъ?
— Слушается… — Фролъ обернулся и улыбнулся съ нѣкоторою пріятностью. — Въ дружбѣ они съ Тамерлономъ. Почтенная лошадь, французская, образованная…
— А Варваръ?
Фролъ улыбнулся еще съ большей пріятностью.
— Развѣ съ Варваромъ сговоришь. Варваръ, такъ онъ варваръ и есть. Не лады у нихъ съ Тамерлономъ. Озорной онъ, Варваръ-то! Обижается, что собака водитъ, — норовитъ копытомъ.
Варваръ внимательно прислушивался къ тому, что говорили о немъ, и убавилъ ходу. Онъ могъ бы сдѣлать нѣкоторыя редакціонныя поправки, но въ общемъ былъ согласенъ съ характеристикой Фрола, въ знакъ чего и кивалъ головой благодушно и доброжелательно. Онъ шелъ шагомъ, раздумчиво поглядывая по сторонамъ, захватилъ-было клокъ сѣна изъ ѣхавшаго впереди воза, но сѣна не одобрилъ и выбросилъ изо рта, мимоходомъ обнюхался съ встрѣтившейся не молодыхъ ужъ лѣтъ, но хорошо еще сохранившейся бѣлой кобылой, и вообще чувствовалъ себя непринужденно и весело.
А въ экипажѣ шла пріятная бесѣда.
— Еще артикулу выучилъ… Скажешь ему: разсыпься въ кусты, онъ сейчасъ за бочку или за дрова и приляжетъ.
Лицо Фрола продолжало сохранять суровое выраженіе, но говорилъ онъ пѣвучимъ, ласковымъ теноркомъ.
— Ловко дѣлаетъ? Какъ это ты, разсыпься…
— Разсыпься, молодцы, за камни, за кусты, по два въ рядъ…
Въ глубинѣ души баринъ былъ неравнодушенъ къ артикуламъ Тамерлана и заинтересовался.
— Словно самъ на службѣ былъ! Фельдфебель заходилъ, видѣлъ, что смѣху положилъ! Говоритъ, военная косточка…
Пріятная бесѣда продолжалась, и вопросъ объ изгнаніи Тамерлана, въ виду его хозяйственныхъ талантовъ и военныхъ заслугъ, остался открытымъ.
Въ это время вверху въ горницахъ шелъ также разговоръ. Барыня перебирала въ корзинѣ принесенную съ базара провизію, передъ ней стояла Орина въ темномъ платьѣ съ низко спущеннымъ на лобъ платкомъ, — вся какая-то темная съ своими застывшими морщинами и не мѣняющимся, напряженно слушающимъ выраженіемъ на неподвижномъ старомъ лицѣ.
— Потроха-то купили? — спрашиваетъ барыня.
— Плохи поросята на возахъ-то, барыня. Придется, видно, въ лавкѣ взять.
— Я говорю, потроха, потроха… — повышаетъ голосъ барыня.
Орина пристально всматривается, какъ шевелятся губы барыни, напряженное выраженіе лица становится еще напряженнѣе, и она увѣренно говоритъ:
— Какіе же теперь рябчики, барыня! Весенніе…
Барыня сердится и громко кричитъ:
— Я васъ спрашиваю про потроха! Гусиныхъ потроховъ велѣла вамъ купить.
Орина сконфужена, и выраженіе вины ложится на ея лицо.
— Ужъ извините, барыня, не дослышала. Были потроха, да не показались мнѣ, — волглые.
Барыня смотритъ на удрученное сознаніемъ вины старое морщинистое лицо и невольно смѣется. Осторожно, углами рта улыбается и Орина.
— Насчетъ творогу вотъ, барыня…
Орина степенно разсказываетъ, что она узнала, наконецъ, что въ слободкѣ у кузнечихи есть свѣжій творогъ и сливки, и сметана, и яйца по дешевымъ цѣнамъ, и заказала ужъ принести. Барыня довольна и, наклонившись къ уху Оривы, громко, раздѣляя слова, на что Орина киваетъ головой, отдаетъ распоряженія насчетъ пасхи и куличей.
— Смотрите, Орина, — заканчиваетъ она, — у насъ гости будутъ. Въ часъ вернемся мы изъ церкви. Чтобы столъ готовъ былъ.
Орина беретъ корзинку и уходитъ, но, подойдя къ двери, оставляетъ корзину и возвращается.
— Барыня, платье хотѣли вы къ празднику мнѣ подарить… — робко говоритъ она.
— Будетъ, будетъ, Орина!
— Я не про то, барыня… Деньгами нельзя ли? Мое дѣло старое, какія мнѣ платья!
— Мнѣ все равно, — успокаиваетъ ее барыня, — вотъ Иванъ Степанычъ пріѣдетъ — возьму денегъ.
Барыня мѣшаетъ ложечкой сахаръ въ стаканѣ и, поглощенная предпасхальными заботами, задумывается. Орина не уходитъ, виноватое лицо становится еще виноватѣе, морщины сбираются какъ-то книзу, а глуховатый голосъ съ усиліемъ выговариваетъ:
— Барыня!.. Тамерлана-то все нѣту…
— И очень рада, — сердито откликается барыня. — Надоѣлъ онъ мнѣ, — вѣчныя исторіи изъ-за него.
Орина осторожно обошла уголъ стола, чтобы видѣть лицо барыни, и снова заговорила:
— Попросите барина, чтобы не прогонялъ Тамерлана… Насчетъ денегъ не безпокойтесь, барыня, — я ужъ слажусь съ бондаремъ. Какъ мнѣ, барыня, безъ Тамерлана-то быть? — съ большей энергіей заговорила она. — Сами знаете, сколько народу въ кухню-то ходитъ… И нищіе, и къ барину кто, и сусѣди. А я въ погребъ ушла, или еще куда, — скажешь Тамерлану: «сиди», онъ и стережетъ. — Орина помолчала. — Жалко ужъ больно мнѣ его, барыня!..
Виноватое и напряженно слушающее лицо Орины кажется барынѣ такимъ печальнымъ и жалкимъ и она торопливо отвѣчаетъ:
— Ладно, Орина, ладно… Я скажу барину. Идите, Орина…
Орина уходитъ, а барыня остается одна и въ десятый разъ раздумываетъ, разсчитать ли ей Орину, или оставить. Ей надоѣла вѣчная путаница, которая выходитъ изъ-за глухоты Орины, надоѣлъ звѣринецъ, который устроила она у себя въ кухнѣ, — всѣ эти «Оринины сироты», какъ выражался Фролъ. Въ темной каморкѣ Орины всегда были какіе-то искалѣченные щенки, или птицы съ подбитыми крыльями, старыя голодныя кошки, которыхъ она отхаживала и вскармливала, а потомъ выпускала на волю и раздавала деревенскимъ пріятельницамъ, привозившимъ въ городъ молоко, яйца, грибы, ягоды. Своихъ инвалидовъ она подбирала на улицѣ, приносила изъ городскихъ канавъ, на свои деньги выкупала у озорныхъ уличныхъ мальчишекъ, знавшихъ Оринину слабость и нарочно ходившихъ предъ кухней съ какимъ-нибудь слѣпымъ щенкомъ или выпавшимъ изъ гнѣзда воробышкомъ. Все это вспоминала теперь барыня, но вмѣстѣ съ тѣмъ вспоминала и то, что она, не считая, кладетъ деньги, приносимыя Ориной съ базара, что она на цѣлое лѣто оставляла квартиру на Орину и была спокойна, что Орина одна одинешенька и къ ней никто не ходитъ, что, наконецъ, баринъ всегда хвалитъ Оринины щи и жаркое, а въ особенности вспоминала это жалкое и грустное лицо и то выраженіе вины неизвѣстно предъ кѣмъ и неизвѣстно за что, которое не сходило съ ея лица, — и въ десятый разъ рѣшила оставить Орину у себя.
II.
правитьНеизвѣстно, были ли причиной угрызенія совѣсти, или нѣкоторый страхъ за будущее, просто ли необузданная страсть къ приключеніямъ, только Тамерланъ не являлся ни въ этотъ, ни на другой день, и какъ въ воду канулъ.
Не смотря на все болѣе выяснявшееся благопріятное отношеніе горницъ къ Тамерлану, настроеніе кухни было подавленное и унылое. Суровость и важность не позволяли Фролу экспансивно выражать свою тревогу, но онъ обѣгалъ полгорода, всѣ улицы, гдѣ у Тамерлана были заведены болѣе или менѣе прочныя знакомства, и даже сбѣгалъ въ слободку, въ кузницу, гдѣ жила молодая Лэди изящнаго тѣлосложенія и изысканныхъ манеръ, — предметъ давнихъ ухаживаній Тамерлана, но и тамъ его не оказалось, хотя Лэди была дома. Вслѣдствіе нарушеннаго равновѣсія духа у Фрола даже произошли недоразумѣнія съ Варваромъ, что случалось очень рѣдко. Когда, во время чистки, Варваръ, въ знакъ пріятнаго настроенія духа и желанія завести сердечный разговоръ, забралъ въ губы рукавъ Фрола, онъ вмѣсто обычнаго ласковаго отвѣта ткнулъ Варвара ногой въ брюхо, вслѣдствіе чего новая красная рубаха Фрола оказалась разорванною.
Орина же ходила, какъ въ воду опущенная. Она тоже не одинъ разъ бѣгала на собачій дворъ, и къ тому двугривенному, который всегда платила за выручку Тамерлана, обѣщала прибавить еще такую же сумму, ходила къ сестрицѣ барыни, дѣтямъ которой Тамерланъ время отъ времени дѣлалъ визиты, и въ концѣ концовъ съ глубокимъ негодованіемъ рѣшила, что причиной всему та безстыжая молочница изъ подгородной деревни, которая, какъ вспомнила Орина, путемъ систематическихъ подкуповъ склоняла Тамерлана на измѣну.
Орина разыскала знакомаго извозчика, уѣзжавшаго на Пасху въ ту деревню, и дала ему соотвѣтствующія инструкціи. Красную пасху пришлось передѣлывать, а насчетъ будущности куличей у барыни явились самыя мрачныя предчувствія.
Единственной, относительно равнодушной къ участи Тамерлана оставалась горничная Фелицата. Она недавно пріѣхала изъ слободки, ей было «шашнадцать» лѣтъ, у ней былъ задорно поднятый кверху носъ, не закрывавшійся отъ смѣха ротъ, выдающійся талантъ бить посуду и пожирающее влеченіе къ жакеткамъ. Несмотря на значительное сходство характеровъ и міровоззрѣнія, Тамерланъ и Фелицата были только добрыми товарищами и относились другъ къ другу довольно равнодушно. Она драла его за уши и кричала: «Тамерлошка — дуракъ!», а онъ трепалъ ее за подолъ и оба хохотали, всякій по своему. Но такъ какъ, кромѣ жакетокъ, Фелицата имѣла влеченіе и къ Фролу, а Фролъ, съ высоты своего кучерского величія вообще относившійся довольно пренебрежительно къ женскому сословію, въ эти дни совсѣмъ не замѣчалъ ея, то исчезновеніе Тамерлана отразилось и на ней, вслѣдствіе чего она била посуду сверхъ положенной нормы.
Тамерланъ былъ стройный молодой песъ, съ мягкой, волнистой черной шерстью, ласковыми льстивыми глазами, влажными и блестящими, и великолѣпнымъ пушистымъ хвостомъ, вообще, обладалъ наружностью, производившею неотразимое впечатлѣніе на уличныхъ дамъ. По матери онъ происходилъ отъ почтеннаго хорошаго рода серьезныхъ и благомысленныхъ пуделей, но, къ сожалѣнію, характеръ матери не отразился сколько-нибудь замѣтно на физіономіи Тамерлана и, вѣроятно, отъ отца, затерявшагося во мракѣ уличной неизвѣстности, онъ унаслѣдовалъ присущее ему влеченіе къ улицѣ и ту необузданную страсть къ авантюрамъ, за которую онъ такъ много платился и которая такъ часто повергала въ скорбь Орину. Тамерланъ уже не первый разъ исчезалъ изъ дому, и былъ даже случай, когда кратковременная страсть увлекла его далеко за предѣлы города. Разыскивать его въ подобныхъ случаяхъ было тѣмъ труднѣе, что у него былъ очень обширный кругъ знакомства, что объяснялось нѣкоторыми индивидуальными особенностями характера Тамерлана и упрощенной, ему одному принадлежавшей, манерой заводить знакомства. Онъ налеталъ на новую встрѣчную собаку; если та оказывалась слабѣе его, онъ останавливался и съ любопытствомъ разглядывалъ катавшагося въ пыли новаго знакомаго; если новый знакомый оказывался сильнѣе и оскаливалъ зубы, онъ обворожительно вертѣлъ хвостомъ, давая понять, что кромѣ желанія представиться, онъ не имѣлъ другихъ видовъ, чѣмъ и обезоруживалъ самыхъ злобныхъ псовъ.
Въ результатѣ получились обширныя знакомства, и въ самыхъ дальнихъ улицахъ города при видѣ Тамерлана обыватели спрашивали другъ друга: къ кому это нашъ «мировой» ѣдетъ?
Въ немъ не было ни суровости, ни величія; онъ совершенно не оправдывалъ своего имени, которое получилъ случайно только потому, что хозяйской дочкѣ понравилось, какъ актеръ кричалъ «Тамерланъ» въ драмѣ «Волки и овцы». Это былъ вполнѣ современный типъ уличнаго фланера и бонъ-вивана съ смутнымъ понятіемъ о долгѣ, безъ законченнаго собачьяго міровоззрѣнія, съ неукротимой жаждой наслажденій и таковымъ же легкомысліемъ.
Это легкомысліе и удалило его изъ горницъ, гдѣ онъ получилъ первоначальное воспитаніе, — онъ принималъ слишкомъ горячее участіе въ семейныхъ преніяхъ, а сброшенная со стола лампа была послѣднимъ подвигомъ его недолгой культурной жизни; но по странной психологіи, — быть можетъ, справедливо, что противоположности сходятся, — именно это легкомысліе и нравилось степенной Оринѣ, которую даже неистовый бондарь называлъ не иначе, какъ Орина Тимоѳеевна. Своихъ «сиротъ» она только жалѣла, а Тамерлана любила, и старое сморщенное лицо разглаживалось и прояснялось, когда вечеромъ послѣ трудового дня она разглаживала волнистую блестящую шерсть Тамерлана и смотрѣла въ его ласковые, льстивые глаза. Единственнымъ наказаніемъ за многочисленныя преступленія Тамерлана было слово «жуликъ», которое Орина выговаривала очень строго и которое выслушивалось Тамерланомъ съ его обычнымъ легкомысліемъ.
Къ сожалѣнію, онъ не платилъ Оринѣ той же монетой и, какъ часто случается въ жизни, только позволялъ ей любить себя, а самъ любилъ Фрола, что вызывало у Орины ревность и доставляло ей много горькихъ минутъ. Этихъ минутъ случалось тѣмъ больше, что Фролу было лестно показывать свою власть.
Онъ только что возвратился со службы ратникомъ ополченія, очень гордился выслуженнымъ чиномъ унтеръ-офицера и былъ полонъ героическими воспоминаніями.
— Фельдфебель идетъ!
Тамерланъ, съ аппетитомъ уписывавшій свое любимое блюдо — вареную печенку, — со всѣхъ ногъ бросался подъ лавку и смотрѣлъ оттуда вороватыми, испуганными глазами, а Орина принималась ругать Фрола.
Желая выработать въ легкомысленномъ Тамерланѣ должныя суровыя воинскія свойства, Фролъ любилъ проявлять свою власть именно тогда, когда Тамерланъ «лизался» съ Ориной.
— Тамерлонъ, на службу!
Тогда ничто не могло остановить Тамерлана: онъ летѣлъ на дворъ и съ свойственной ему экспансивностью предавался всяческимъ военнымъ экзерциціямъ, къ которымъ чувствовалъ большую склонность. Онъ стоялъ на часахъ — самый трудный для него маневръ, «разсыпался» въ кусты, шелъ въ атаку на врага, а умиралъ такъ художественно, что даже Орина, не одобрявшая Фроловой муштры, выходила въ сѣни и, чтобы не выдать своего любопытства, смотрѣла въ щелку дверей. Таковы глубины собачьей души! — жесткая корка чернаго хлѣба, которую въ такихъ случаяхъ Фролъ давалъ въ награду, казалась Тамерлану слаще, и онъ съѣдалъ ее съ большимъ удовольствіемъ, чѣмъ самые изысканные деликатессы, которыми угощала его Орина.
А Фролъ, въ свою очередь, только позволялъ Тамерлану и Фелицатѣ любить себя, самъ же любилъ Варвара и именно за то, что онъ озорной и только болѣе или менѣе благосклонно принималъ любовь Фрола.
III.
правитьПриближалась полночь, звонили къ утрени. Фелицата, весь день бывшая не въ себѣ изъ-за жакетки, которую шила для нея бондарева племянница, дѣлала за перегородкой послѣдній смотръ своему костюму и завивала передъ маленькимъ зеркаломъ чолку. Фролъ давно управился съ лошадьми и въ голубой шерстяной рубашкѣ съ серебряной цѣпочкой, спускавшейся ниже жилетки, и въ высокихъ блестѣвшихъ сапогахъ съ безчисленными складками — точь въ точь какъ у фельдфебеля — сидѣлъ молчаливый и величественный. Орина возилась у стола и, отворотивши корку дымящагося окорока, втыкала въ сало головки гвоздики.
Фролъ и Фелицата ушли въ церковь. Орина сняла съ себя засаленный передникъ, одѣлась въ свое праздничное темное шерстяное платье, накрыла столъ бѣлой, чистой скатертью, зажгла въ переднемъ углу лампаду и долго молилась, крѣпко прижимая пальцы ко лбу и всматриваясь въ темное лицо иконы своими напряженными глазами.
Гудѣли колокола, огнями свѣтились церкви.
Орина долго смотрѣла въ еле поднимавшееся надъ уровнемъ улицы окно, изъ котораго были видны кусокъ мощенаго кирпичемъ тротуара, выкрашенная въ черную краску тумба, чугунный столбъ подъѣзда и занимавшая всю улицу лужа, въ которую капали, расплываясь широкими кругами, крупныя и рѣдкія капли весенняго дождя.
Мимо окна непрерывной толпой шли веселыя праздничныя ноги, шли свѣтлыя брюки, ярко вычищенные сапоги, новыя резиновыя калоши, бѣлыя крахмальныя юбки.
Прошло много знакомыхъ.
Вотъ прошмыгнули высокіе каблучки и шолковые полосатые чулки и кружевной подолъ юбки Брюхановской племянницы, медленно проползли обшитые кожей, громадные валеные ботики, съ распухшими отъ водянки ногами Матвѣя Матвѣича, углового лавочника, у котораго Орина забирала на книжку, проковыляла деревянная нога стараго капитана Полидорова, базарнаго пріятеля Орины, съ которымъ вотъ уже пять лѣтъ чуть не каждый день она встрѣчается на базарѣ и который очень цѣнитъ мнѣнія Орины насчетъ яицъ, битой дичи, мерзлой рыбы. Быстро промелькнули маленькія дѣтскія ножки въ новенькихъ башмачкахъ барыниныхъ племянниковъ, и тротуаръ опустѣлъ и все стало тихо.
Тихо и пусто было въ кухнѣ. Орина сидѣла на лавкѣ, опустивши голову и положивши руки на колѣна, и обычный, никогда не умолкавшій шумъ, словно гулъ дальняго лѣса, смутный говоръ уходящихъ людей, поднимался въ ея ушахъ. Съ двѣнадцати лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ она опамятовалась отъ той сыпной болѣзни, отъ которой умерли два брата ея, а у ней, какъ объяснилъ матери фельдшеръ, что-то лопнуло въ ушахъ, — этотъ шумъ не покидалъ ея и особенно поднимался вечеромъ, когда она оставалась одна и кругомъ было тихо. Днемъ въ этотъ шумъ врывался внѣшній міръ и больно бился въ ея уши съ своими сердитыми окриками, злыми насмѣшками, строгими вопросами, требовавшими отъ нея отвѣта и вниманія, тогда ея лицо принимало виноватое и приниженное выраженіе и напряженные глаза упорно всматривались, чего хотятъ отъ нея люди.
Теперь внѣшній міръ ушелъ отъ нея, и ровный шумъ тихо несся издалека, морщины разгладились, исчезло виноватое выраженіе и наклонившееся лицо сдѣлалось тихимъ, унылымъ и печальнымъ.
Она давно примирилась съ своей глухотой и выучилась по губамъ узнавать, чего хотятъ отъ нея люди, а насмѣшки и попытки дразнить не волновали ея. Она и не слыша знала, что за перегородкой громко цѣлуются, — что же имъ и дѣлать, молодымъ-то паренькамъ да дѣвушкамъ, какъ не цѣловаться? Во всѣхъ кухняхъ, гдѣ она жила, было все то же; видно, міръ ужъ такъ устроенъ, знать, Богъ такъ положилъ. Много смѣху и издѣвки видѣла она надъ собой… Что же! Должно быть, людямъ любо, глядя на больныхъ, видѣть свое здоровье, знать, весело слушать, какъ глухой не дослышитъ; какъ весело, видно, этимъ уличнымъ мальчишкамъ скакать на одной ногѣ вслѣдъ за деревянной ногой стараго капитана Полидорова…
Божье изволенье, — Онъ видитъ, что кому!
Изъ-за печки, на выбѣленную стѣну вылѣзъ рыжій тараканъ, — послѣдній могиканъ великаго, недавно погибшаго племени, — слабый, еще не оправившійся отъ тяжкой болѣзни; онъ тихо шевелилъ своими усиками и съ упрекомъ смотрѣлъ на Орину. Изъ темной каморки вышла желтая, съ клочьями облѣзлой шерсти, старая кошка, лѣниво вытянулась, утомленными жизнью глазами посмотрѣла кругомъ и улеглась у печки на тепломъ желѣзномъ листѣ, единственномъ мѣстѣ, изъ-за котораго, по ея мнѣнію, еще стоило жить на свѣтѣ. Въ припрыжку выскочила молоденькая галка, сдѣлала нѣсколько туровъ по комнатѣ, попробовала свое сломанное крыло, поправила клювомъ нѣсколько перышковъ, неизящно лежавшихъ, и усѣлась передъ Ориной, поворачивая свою голову и съ любопытствомъ посматривая на Орину своими черными блестящими глазками.
Ярко-вычищенный самоваръ блестѣлъ въ темномъ углу, задумчиво качался маятникъ на бѣлой стѣнѣ, краснымъ сіяніемъ свѣтилась лампада предъ иконой. Двѣ пасхи и блюдо съ крашенными яйцами стояли на столѣ, на лавкѣ, на подушкахъ отдыхали куличи, пахло печенымъ сдобнымъ хлѣбомъ, ветчиной, пряностями.
Орина вынула изъ-за образа тщательно сложенное письмо, полученное утромъ изъ Петербурга отъ ея племянницы, и снова стала перечитывать, медленно вглядываясь въ буквы.
«Какъ пишете вы, милая тетинька», разбирала она, «бросать мнѣ мѣсто и ѣхать къ вамъ и билетъ стоитъ четырнадцать съ полтиной и что я накопила уйдетъ, а будетъ ли у васъ мѣсто Богъ вѣсть, и барыня говоритъ, что я нѣжная, отъ тяжелой работы отвыкла, они держатъ меня только при дѣтяхъ и за столомъ не служу, съ собой сажаютъ. А изъ воли вашей милая тетинька я не выйду вы одна у меня вмѣсто маминьки, что скажете то и будетъ. А про человѣка того я и забыла совсѣмъ. Безпокоитесь вы милая тетинька о моемъ здоровьѣ понапрасну только душа у меня болитъ а больше ничего нѣту. Милая тетинька помолитесь за меня Богу, моя молитва видно не доходитъ, можетъ Богъ вашу услышитъ. Молебенъ отслужите и подайте бумажку за здравіе. Милая тетинька ужъ такъ-ли мнѣ горько, такъ ли мнѣ тяжко».
Орина окончила письмо и долго держала въ рукахъ вложенную въ письмо полоску бѣлой бумаги, на которой крупными шатающимися буквами было написано: «О здравіи скорбящей Елизаветы».
Да, забудешь ихъ! — думаетъ Орина. — Пять десятковъ скоро, а она все помнитъ.
Еще ниже опустила Орина голову. Все идетъ шумъ и изъ дальняго говора, изъ-за лѣсного гула до нея доносится:
«Жди меня, Оринушка»!..
Постояли они у калитки въ ту ночь, подержались за руки, поплакали, поцѣловалъ онъ ее и разошлись. Больше ничего и не было. Кинулся онъ на низъ, въ море, на промыслы рыбные, — думалъ денегъ привезетъ, отъ отца отдѣлится, своимъ домомъ заживутъ. Не сердилась она на родныхъ его! — кому охота глухую-то невѣстку въ домъ принимать! Тоже огородники были, какъ и онѣ съ матерью… На базарѣ торговать, по домамъ ходить, лукъ, морковь продавать, огурцы, капусту, съ людьми разговаривать, — какая она торговка!..
И осталась она въ своемъ Алатырѣ-городѣ слезы лить, горе горевать. Божья воля, Ему виднѣе… Вотъ сестрица Настенька за приказчика вышла, люди говорили ни вѣсть что, думали — судьбу нашла, а два годика пожила и за нимъ, за кандальнымъ, въ Сибирь пошла… Маменька въ ту пору кончилась, сряжала она Настеньку, домишко продала, все, что выручила, ей въ юбку зашила и до ближняго этапа проводила. И не было больше объ ней вѣсточки; гдѣ она тамъ, жива ли, мертва ли?…
Осталась она одна съ Настиной Лизынькой — году была, хотѣли потомъ въ Сибирь выписать — и пошла она по бѣлу-свѣту, по постоялымъ дворамъ, по пристанямъ на тяжелую работу, на горькое житье… Кто глухую работницу, да еще съ маленькой дѣвчонкой долго держать будетъ? Кабы не Елизаръ Мосѣичъ, можетъ, не надолго бы и вѣку ея хватило. Пожалѣлъ ее, сироту, царство ему небесное! пріютилъ, привѣтилъ…
Орина подняла голову къ иконѣ и перекрестилась.
Тоже и самъ — какъ перстъ былъ… Изъ крѣпостныхъ еще изъ дальней вотчины въ молодыхъ годахъ былъ вывезенъ, такъ и доживалъ вѣкъ въ поварахъ у стараго барина, куда она судомойкой поступила. Все, бывало, съ Лизынькой нянчился, словно внучку любилъ, а ее къ поварскому дѣлу пріучалъ, — искусникъ былъ покойный… Она ему и глаза закрыла, и въ гробъ обряжала, и надъ могилой поплакала, а въ поминанье слѣдующимъ за отцомъ съ матерью записала. Царство тебѣ небесное, дѣдушка Елизаръ!
Съ его руки по городамъ пошла, по хорошимъ господамъ и жалованье настоящее стали люди класть. А Лизынька въ возрастъ приходила, — гдѣ нянюшкой, гдѣ такъ при дѣтяхъ, для игры…
«Жди меня, Оринушка»… Она и ждала, да не дождалась. У доктора тогда жила, у военнаго, а денщикъ астраханскій былъ, вмѣстѣ они тамъ съ Ларивономъ въ больницѣ лежали… Передъ смертью Ларивонъ все по своимъ мѣстамъ тосковалъ, да Оринушку поминалъ…
А все не забыла… Только со здравія въ поминанье записала рядомъ съ дѣдушкой Елизаромъ и за упокой души поминать стала.
Долго у доктора прожила, хорошіе господа были, Лизынька выровнялась, барыня по воскресеньямъ въ школу отпускала, грамотѣ Лизынька выучилась въ лучшемъ видѣ и ее, Орину, обучала. Съ господами и въ Питеръ уѣхала, — упросили.
И ей незадача видно… худенькая тѣльцемъ, хлипкая, вся въ сестрицу Настеньку — долго ли ее обидѣть. «Ужъ такъ ли мнѣ горько»… Какъ не горько, Лизынька!..
Дверь шумно распахнулась, въ кухню вбѣжалъ похудѣвшій и помятый Тамерланъ. Онъ шнырялъ по кухнѣ, обратилъ вниманіе на таракана, обнюхалъ спавшую кошку, спугнулъ галку, пристально разглядывалъ потолокъ и стѣны и не видѣлъ только Орины, — у него было именно то выраженіе, за которое Орина называла его «жуликъ».
Глаза Орины расширились и руки поднялись съ колѣнъ…
Отъ края до края, переливаясь волнами, носились надъ городомъ радостные звуки пасхальныхъ колоколовъ.
Дождь пересталъ и въ неподвижной водѣ лужи синѣлъ кусокъ неба, свѣтилась одинокая звѣзда. По улицѣ медленно двигались зажженныя свѣчки и не гасли, мимо окна торопливо шли веселыя ноги.
Баринъ долго звонилъ у подъѣзда и сердитый — окна вверху не были освѣщены и, очевидно, ничего не приготовлено — обошелъ со двора и заглянулъ въ кухню.
Вытянувшись во весь ростъ и положивъ лапы на плечи Орины, Тамерланъ лизалъ лицо, ея волосы, а она, крѣпко охвативши руками шею и прижимаясь щекой къ волнистой головѣ Тамерлана, жалобно причитала:
— Тамерлонушка… Дѣтушко ты мое, красавецъ мой писаный! Покинулъ ты меня, Тамерлонушка…
Сердитый баринъ осторожно затворилъ дверь и, тихо крадучись, словно боясь кого разбудить, началъ подниматься вверхъ по черной лѣстницѣ.