ВЪ КОНЕЦЪ ИСПОРЧЕНЪ!
правитьГлава I.
правитьУ окна нижняго этажа невысокаго, но аристократическаго съ виду дома стояла молодая дѣвушка, жадно глядя на улицу.
Это было въ ноябрѣ, часа въ четыре дня. Солнце свѣтило только въ продолженіи первыхъ утреннихъ часовъ, и теперь, поднимаясь отъ сырой земли, расползался по улицамъ сѣрый, мутный туманъ. Воздухъ былъ неподвиженъ; медленно, точно во снѣ, спадали съ деревьевъ, отдѣлявшихъ улицу отъ насыпи, послѣдніе желтые листья. Въ каютахъ грузовыхъ судовъ, стоявшихъ на якорѣ въ каналѣ по ту сторону дороги, уже мелькали мѣстами огни.
Молодая дѣвушка оперлась головою о стекла и вздохнула не безъ нѣкоторой досады.
— Отчего не позволили мнѣ съѣздить за дядей? Я такъ давно не видала его! прошептала она и, тутъ же, насмѣшливо вздохнувъ, прибавила: Но, понятно, молодой дѣвушкѣ неприлично появляться одной на станціи, гдѣ на нее будетъ смотрѣть всякій праздный народъ.
Нетерпѣливо проведя рукой по коротко обстриженнымъ, курчавымъ чернымъ волосамъ, она принялась внимательно всматриваться въ ряды проѣзжавшихъ каретъ, среди которыхъ ожидаемое купэ все не появлялось. Наконецъ, еще прежде чѣмъ подкатилъ къ крыльцу легкій экипажъ, она услыхала сухое, рѣзкое щелканье бича, которымъ кучеръ обыкновенно прокладывалъ себѣ путь между тяжелыми фурами. Торопливо выбѣжавъ изъ комнаты, дѣвушка спустилась по немногимъ ступенямъ широкой лѣстницы.
— Милый дядя, наконецъ-то ты вернулся!
Высокій, худощавый мужчина въ дорожной шубѣ отвѣчалъ на ласки дѣвушки спокойно, но не безъ сердечности. Потомъ, взявъ ея головку обѣими руками, онъ обернулъ ее къ газовой лампѣ, горѣвшей въ сѣняхъ.
— Ты блѣдна, Ева! Я этого и ожидалъ! Ты опять слишкомъ мало выходила на воздухъ.
Ева ничего не отвѣчала на это замѣчаніе. Взявъ одной рукой дорожный мѣшокъ, она крѣпко охватила другою большую руку пріѣзжаго и поднялась съ нимъ по лѣстницѣ до второго этажа.
— Развѣ тети Анны нѣтъ дома?
— Да, дядя, она въ столовой. Елена тоже тамъ и… господинъ Лезеръ…
— Хорошо, дитя, я аккуратно явлюсь къ столу.
Онъ вошелъ въ уборную, до дверей которой его проводила Ева, и оставилъ дѣвушку въ сѣняхъ, мягко озаренныхъ лампою съ матовыми стеклами. Ева утомленно оперлась маленькой головкой о бронзовую фигуру, поддерживавшую лампу, и закрыла глаза. Дядя не ошибся; дѣвушка была очень блѣдна, и какая-то разочарованность читалась въ ея строгихъ, красивыхъ губахъ.
Внезапно внизу отворилась дверь. Нѣсколько рѣзкій дѣвичій смѣхъ, потомъ произнесенныя сквозь носъ слова: Да гдѣ же gnädiges Fräulein? наконецъ равнодушный, спокойный, matter of fact отвѣтъ тетки: Она вѣрно встрѣчаетъ дядю! — донеслись до Евы. Она встрепенулась, спустилась по немногимъ ступенямъ и вошла въ столовую нѣсколькими минутами раньше дяди.
Господинъ Зибель возвращался домой послѣ дѣловой поѣздки, длившейся нѣсколько недѣль, и единственная перемѣна, замѣченная имъ у себя, была нѣсколько усилившаяся блѣдность и безъ того блѣднаго личика Евы.
Кромѣ этого все осталось по старому. Жена его была такою же холодною, спокойною и разсудительною, какою онъ зналъ ее въ теченіи пятнадцати лѣтъ, съ перваго дня ихъ свадебнаго путешествія; Елена Лакомбъ, внучка стараго домашняго учителя, отличалась тою же живостью и любезностью, какую обнаруживала всегда, когда появлялась, какъ дѣлывала часто, къ позднему обѣду на виллу близъ Темпельгофской набережной. Молодой Лезеръ, товарищъ по дѣламъ Зибеля, пользовавшійся особой протекціей хозяйки, былъ столь же односложенъ и сдержанъ въ разговорѣ, когда онъ не касался курса текущаго дня или экспорта, и столько же старался понравиться Евѣ своими филистерскими манерами, какъ въ теченіи двухъ лѣтъ со дня ея конфирмаціи. Онъ занялъ мѣсто между Еленой и хозяйкой. Разговоръ съ обѣими сосѣдками не клеился, а Ева, не смотря на ясные намеки тетки, и не думала даже принимать въ немъ участія. Можно-ли интересоваться бесѣдой, неизмѣнявшейся вотъ ужъ два года, съ той поры, когда она впервые сѣла за этотъ столъ взрослой дѣвушкой?
При этой мысли на глаза Евы готовы были, казалось, навернуться слезы гнѣва и нетерпѣнія.
Съ минуту Зибель зорко смотрѣлъ на нее сбоку, потомъ, взявъ изъ вазы яблоко и подавая его Евѣ, слегка пожалъ ея руку.
— Очисти мнѣ яблоко, дитя, попросилъ онъ. Ужъ давно не оказывала ты мнѣ никакой услуги.
Тогда Ева улыбнулась и почти не замѣтила, что тетка сказала съ удивленіемъ и не безъ нѣкоторой ироніи: — «Кажется, во всѣ пятнадцать лѣтъ нашей брачной жизни мнѣ не пришлось видѣть, чтобы ты ѣлъ яблоко». Не замѣтила Ева также и того, что на противоположной сторонѣ стола Елена, кокетливо потрясая растрепанными бѣлокурыми завитушками, падавшими ей на лобъ, улыбаясь предложила Лезеру очистить и ему что-нибудь, для того чтобы онъ не остался съ пустыми руками, въ отвѣтъ на что Лезеръ, съ свойственною ему стереотипною улыбкою, маскировавшею дерзкій взглядъ, посмотрѣлъ на розовые пальчики Елены.
Послѣ стола они съиграли партію въ шахматы. Опираясь о стулъ пріятельницы, Ева разсѣянно слѣдила за медленнымъ ходомъ игры.
Въ противоположномъ углу комнаты, около камина, Зибель стоялъ противъ жены.
— Право, смѣшно находить ее блѣдною. Она совершенно здорова. Пускай она, пожалуй, броситъ музыку…
— Этого она не сдѣлаетъ; это ея единственная радость. Но ты дашь ей больше свободы…
— Больше свободы? Фрау Зибель почти презрительно посмотрѣла на мужа. Для того, чтобы она пошла по стопамъ своей матери?.. Я просто не понимаю тебя!
Зибель нетерпѣливо стучалъ носкомъ сапога о желѣзныя перекладины камина.
— Ну, что же ты ничего не говоришь?
— Потому что я уже говорилъ объ этомъ слишкомъ много. Я лучше потолкую съ самой Евой.
— Какъ хочешь!
— На фабрикѣ все въ порядкѣ?
— Лезеръ позаботился обо всемъ. Онъ отлично замѣнилъ тебя. Своимъ хладнокровнымъ обращеніемъ онъ пріобрѣлъ необыкновенный авторитетъ надъ рабочими. Если бы только упрямая дѣвочка согласилась дать ему слово, мы могли бы быть покойны и тутъ и тамъ.
— Ты вѣдь знаешь, что я не стану ее принуждать.
— Еще бы! Ну, ты еще увидишь плоды твоей снисходительности и слабости!
За шахматнымъ столомъ Елена смѣялась надъ какимъ-то особенно удачнымъ ходомъ. Фрау Зибель вышла изъ комнаты, чтобы въ своемъ будуарѣ привести въ порядокъ счета, какъ дѣлала она въ теченіи пятнадцати лѣтъ каждый день послѣ обѣда. Ева заняла покинутое теткою мѣсто у камина.
Зибель кивнулъ ей серьезно, но ласково, и, слегка погладивъ ея густые, черные волосы, близко придвинулъ къ ней стулъ.
— Милое дитя мое, началъ онъ своимъ спокойнымъ голосомъ, къ невозмутимому тону котораго Ева такъ привыкла, что была поражена внезапно дрогнувшею въ немъ тревожною ноткою, — милое дитя, скажи мнѣ откровенно, что съ тобою?
— Ничего, дядя. Я иногда немного утомлена, вотъ и все.
— Охотно посылалъ бы я тебя съ Еленой для твоего развлеченія въ театръ или концерты, но вѣдь ты знаешь, какъ строго смотритъ тетка на такія вещи.
— Знаю, милый дядя. Прошу тебя, не безпокойся объ этомъ.
— Если же у тебя есть какое-нибудь особенное желаніе, осуществить которое я могу, скажи, и все, что въ моей власти, будетъ сдѣлано, чтобы доставить тебѣ удовольствіе.
Ева не сразу отвѣчала. Долго и пытливо глядѣла она на дядю своими большими сѣрыми глазами, чтобы убѣдиться, серьезно-ли онъ говоритъ, потомъ по ея красивому правильному лицу промелькнуло, словно лучъ, мужественное рѣшеніе и, ближе придвинувъ свой стулъ къ дядѣ и схвативъ его за обѣ руки, она прошептала страстно и искренно:
— Мнѣ… мнѣ хочется… къ матери.
Вся краска разомъ исчезла съ лица Зибеля; хриплымъ, дрожащимъ голосомъ съ трудомъ произнесъ онъ: — Къ твоей матери?.. Что это тебѣ вздумалось?.. Такъ внезапно! Ты вѣдь вовсе не знаешь ея!
— Но она все-таки моя мать, такъ тихо и благоговѣйно сказала Ева, точно говорила о святой. Пусти меня къ ней, дядя, хоть на одинъ день, на одинъ часъ! Развѣ ты не можешь понять, что дочь тоскуетъ по матери?
— Конечно, Ева, конечно…
Потъ крупными каплями стоялъ у него на лбу. Что, если она станетъ продолжать разспросы? Вѣдь она ужъ не ребенокъ! Ее не обманешь уклончивыми отвѣтами.
— Ты вѣдь знаешь, Ева… снова началъ онъ.
— Да, знаю, что прежде, когда я была маленькая и еще жилъ отецъ, котораго я также видѣла разъ, всего только одинъ разъ, я не должна была навѣшать ее… Вы говорили, что отецъ этого не желаетъ, что я еще слишкомъ мала… и что тамъ не могутъ достаточно заботиться о моемъ воспитаніи… Но теперь онъ уже давно умеръ, а я… я ужъ больше не ребенокъ…
— Мать писала тебѣ, Ева?
— Ни одного раза послѣ моей конфирмаціи.
Ей было очень больно признаться въ этомъ.
— Просила она тебя когда-либо пріѣхать къ ней?
— Нѣтъ, дядя. Но вѣдь я ея дочь и имѣю право просить мать, чтобы она позволила мнѣ ее навѣстить… Развѣ ты думаешь, что она меня не любитъ?
Такая сильная потребность любви и нѣжности читалась въ глазахъ Евы при этомъ вопросѣ, что Зибель сдѣлалъ невольное движеніе, чтобы привлечь дѣвушку на свою грудь.
— Бѣдное дитя, прошепталъ онъ, склоняясь надъ молодой курчавой головкой, опиравшейся о его плечо, — бѣдное, ни въ чемъ неповинное, довѣрчивое дитя!
Ева подумала, что ей удалось смягчить дядю.
— Могу я съѣздить къ ней?
Онъ внезапно выпустилъ ее и сказалъ почти грубо:
— Нѣтъ, никогда, и если ты меня любишь, не спрашивай о причинахъ. Отецъ твой назначилъ меня опекуномъ; послѣднимъ желаніемъ его было, чтобы ты росла въ моемъ домѣ, какъ мое дитя. Его предсмертная воля должна быть священна для меня.
Ева остановилась за стуломъ дяди. Онъ не могъ видѣть, какъ поблѣднѣла она и какой гнѣвный, почти грозный лучъ вспыхнулъ въ ея глазахъ. Но голосъ ея не выдалъ внутренняго волненія, и она спокойно сказала:
— Еще одинъ вопросъ, дядя; я имѣю право требовать на него отвѣта. Живъ мой вотчимъ?
— Да.
— Онъ съ матерью?
— Нѣтъ.
— Почему?
— Онъ много путешествуетъ заграницей.
— Онъ навсегда разошелся съ нею?
— Не знаю навѣрно; думаю, однако, что такъ.
— Бѣдная мать!
Эти слова вырвались изъ ея губъ точно дуновеніе, между тѣмъ какъ ея стройные пальчики возбужденно и нетвердо ощупывали какой-то предметъ, скрытый подъ платьемъ на ея груди.
На противоположномъ концѣ комнаты шахматная игра кончилась. По обыкновенію Елена Лакомбъ побѣдила своего партнера, и ея растрепанныя завитушки и свѣтло-голубые глаза прыгали наперерывъ отъ радости.
Ея маленькая, полная фигурка самодовольно покачивалась, пока дѣвушка подходила къ сидѣвшей у камина Евѣ, чтобы во всѣхъ подробностяхъ описать ей свои мастерскіе ходы. Мужчины удалились въ кабинетъ Зибеля, чтобы дать и принять отчетъ во всемъ, что дѣлалось на фабрикѣ.
Ева терпѣливо слушала, пока Елена подробно описывала сегодняшнюю партію, сопровождая разсказъ намеками на любезность Лезера, какъ партнера, и ежеминутнымъ рѣзкимъ смѣхомъ. Съ дѣтства привыкла Ева къ роли наперсницы Елены.
Обѣ дѣвушки учились въ домѣ Зибеля подъ надзоромъ госпожи Зибель. Ни за что на свѣтѣ не отдала-бы она племянницы въ высшее учебное заведеніе для дѣвицъ, чтобы не подвергнуть «несчастной дочери брата» опасному соприкосновенію въ институтѣ со «всякимъ сбродомъ», какъ любила величать госпожа Зибель всѣ сословія, кромѣ того, къ которому сама принадлежала.
Дѣдъ Елены, старикъ Лакомбъ, у котораго жила сирота, организовалъ все преподаваніе и руководилъ имъ, и духовное общеніе съ этимъ старикомъ должно было замѣнить Евѣ свободныя, непринужденныя сношенія съ подругами и всю поэзію школьной жизни. Лишь во время уроковъ у профессора Лакомба могла Ева, отличавшаяся молчаливымъ, сдержаннымъ, подчасъ суровымъ обращеніемъ, взять верхъ надъ веселой, болтливой Еленой, которая живо, бойко, если и не всегда естественно, постоянно находила для всего подходящіе отвѣты.
Совершенно такъ-же продолжалось дѣло и тогда, когда выросли дѣвушки, и госпожа Зибель привлекла въ кругъ своихъ домашнихъ удовольствій Елену, съумѣвшую сдѣлаться во всѣхъ отношеніяхъ необходимою этой строгой женщинѣ. Не было обѣда или бала, гдѣ Елена не явилась-бы спутницей Евы. Елена отличалась во всемъ вкусомъ и умѣніемъ. Она избавила госпожу Зибель отъ хлопотъ по туалету Евы, и результатомъ этой любезности большею частью оказывался второй экземпляръ избраннаго Еленой костюма, уже для нея самой. Если увеселенія, которымъ предавались эти патриціи фабричнаго міра, далеко не составляли идеала Елены, то все-же это было много лучше одинокихъ вечеровъ въ обществѣ ученаго дѣда, да вдобавокъ можно было разсчитывать, что подъ покровомъ дома Зибеля найдется приличная партія и для такой совершенно бѣдной дѣвушки, какою признавала себя Елена.
Такимъ образомъ Ева Варнеръ и Елена Лакомбъ постоянно появлялись въ обществѣ вмѣстѣ, и всюду повторялось одно и то же: всѣ любовались гордой, классической красотой Евы, но веселились съ Еленой и страшно ухаживали за нею.
Даже Лезеръ, на сколько это дозволяла его трезвая, замкнутая натура (знакомые утверждали, будто у него подъ жилеткой вмѣсто сердца таблица цифръ), даже Лезеръ, серьезно намѣревавшійся свататься къ красавицѣ Евѣ, единственной наслѣдницѣ Зибеля, и имѣвшій основательныя надежды получить ея руку, предпочтительно бесѣдовалъ съ Еленой и нерѣдко слѣдилъ за ея граціозной, блестящей фигуркой смущенно-дерзкимъ взглядомъ.
Елена несомнѣнно предпочла-бы совершенно обратное. Она охотно отказалась-бы отъ скучной бесѣды съ Лезеромъ и отъ его втайнѣ нерѣдко назойливаго поклоненія, если бы онъ замѣнилъ это серьезнымъ намѣреніемъ просить ея руки, такъ какъ Лезеръ несомнѣнно былъ одною изъ лучшихъ партій Зибелевскаго круга. Евы она не боялась. Она была увѣрена, что гордая подруга никогда не согласится быть женою этой живой счетной машины, этого молчаливаго, непріятно замкнутаго человѣка. Только начать-бы половчѣе, и изъ поклонника сдѣлается солидный претендентъ. При такихъ обстоятельствахъ ей нетрудно было подчиняться госпожѣ Зибель и постоянно обращать вниманіе Евы на безпримѣрныя достоинства Эгона Лезера.
И въ этотъ вечеръ, достаточно похваставшись своими шахматными и иными побѣдами, Елена вернулась къ перечисленію качествъ Лезера и къ холодному обращенію Евы съ этимъ замѣчательнымъ молодымъ человѣкомъ. Но Ева, обыкновенно столь терпѣливая слушательница, была на этотъ разъ въ высшей степени возбуждена разговоромъ съ дядей и находилась не въ томъ настроеніи, какое нужно было, чтобы внимать похваламъ, расточаемымъ Еленой поклоннику, ей столь антипатичному. Она рѣзко оборвала разговоръ.
— Я могла-бы отвѣтить тебѣ такими-же укорами по поводу нашего молодого рисовальщика, сказала она. Онъ уже давно серьезно привязанъ къ тебѣ.
Елена засмѣялась; ея маленькіе, правильные бѣлые зубки сверкнули при свѣтѣ камина.
— Гансъ Фалькъ! Боже мой! да это просто смѣшно! Какой-то голышъ! Хижина и сердце! Нѣтъ, Ева, не для этого рождена я.
— У него большое дарованіе.
— Вздоръ! Въ томъ-то и бѣда, что онъ это воображаетъ! Если бы онъ намѣревался оставаться на фабрикѣ твоего дяди, медленно переходя со ступени на ступень къ обезпеченной будущности, почемъ знать?..
Она безпечно щелкнула на воздухѣ маленькими пальчиками, точно хотѣла сказать: Почемъ знать? Если все другое не удастся, лучше онъ, чѣмъ никто…
— Но такъ внезапно бросить обезпеченную карьеру, чтобы сдѣлаться скульпторомъ и грызть сухую корку… нѣтъ, это не по мнѣ! прибавила она.
— У него блестящее художественное будущее. Гейденъ увѣрялъ дядю…
— Ну, да вѣдь ты идеалистка, Ева. Если онъ дѣйствительно такъ любитъ меня, онъ не станетъ долго колебаться между мною и своими фантастическими мечтами объ искусствѣ.
— Вся его будущность — ты и искусство. Онъ не отречется отъ васъ, потому что не можетъ этого сдѣлать, не измѣнивъ самому себѣ. А ты ставишь ему дилемму, которая, такъ или иначе, должна разрѣшиться печальнымъ разладомъ. Это безсердечно, Елена.
— А развѣ ты лучше поступаешь? Эгонъ Лезеръ тебя любитъ, а ты его не слушаешь. Слѣдовательно, ты не менѣе безсердечна, чѣмъ я.
— Какой серьезный разговоръ, барышни! раздался вдругъ за ними тоненькій, гнусящій голосъ Эгона Лезера. А тѣмъ временемъ разыгралась непогода, и я имѣю честь предложить фрейлейнъ Лакомбъ проводить ее домой, потому что даже въ закрытомъ экипажѣ она могла-бы подвергнуться нѣкоторому риску по пути въ Краузенштрассе.
Лезеръ рѣдко произносилъ послѣдовательно такія длинныя фразы и утомленно вздохнулъ, доведя свое предложеніе до конца.
— Елена останется здѣсь, рѣшилъ непріятный голосъ фрау Зибель.
Она кончила счеты и вышла въ комнату своей беззвучной, крадущейся походкой какъ разъ въ то мгновеніе, когда Лезеръ началъ говорить. Несмотря на все свое расположеніе къ Еленѣ, фрау Зибель не считала полезнымъ избрать провожатымъ для бойкой дѣвушки того человѣка, котораго прочила въ мужья племянницѣ.
Лезеръ выслушалъ распоряженіе фрау Зибель, потупивъ глаза. Если бы она стояла поближе, ее, быть можетъ, поразила-бы странная складка его губъ подъ изящными усиками. Елена, напротивъ, улыбнулась и съ благодарностью поцѣловала руку госпожи Зибель. Никто не замѣтилъ горькаго разочарованія, причиненнаго ей этимъ вмѣшательствомъ. Елена Лакомбъ постоянно улыбалась; это было у нея правиломъ. Она знала, что въ свѣтѣ уйдешь гораздо дальше съ ея улыбкой, чѣмъ съ нѣсколько тяжелою серьезностью подруги, Евѣ не зачѣмъ было улыбаться; Еленѣ же это было необходимо.
Лезеръ откланялся тѣмъ же чопорнымъ поклономъ, съ какимъ въ теченіи двухъ лѣтъ удалялся изъ салона Зибеля два раза въ недѣлю и кромѣ того еще каждое воскресенье. Дѣвушки поднялись къ себѣ.
Когда затворилась дверь комнаты, всегда готовой для Елены, Ева вынула изъ подъ платья золотой медальонъ. Сжимая въ рукѣ маленькій, тонко нарисованный пастелью портретъ, дѣвушка упала на колѣни. Эти растрепанные волосы съ красноватымъ оттѣнкомъ казались ей настоящимъ сіяніемъ; въ этихъ черныхъ, полузакрытыхъ глазахъ, въ пухлыхъ, страстныхъ губахъ ей чудился вѣчный, неисчерпаемый источникъ таинственной, материнской любви. Благоговѣйно прижалась она губами къ портрету.
— Бѣдная мама! вздохнула она, и слеза за слезою медленно катилась по рукамъ, сжимавшимъ медальонъ.
Глава II.
правитьПервый холодный зимній день. Ночью выпалъ снѣгъ, покрывшій тонкимъ бѣлымъ инеемъ вѣтви деревьевъ, которыя сверкали подъ яркими утренними лучами солнца, точно серебро.
Передъ отелемъ «Vier Iahreszeiten» въ Мюнхенѣ лошади фіакровъ дрожали отъ холода и рыли копытами землю. Боязливо чирикая, летала между ними стая проголодавшихся воробьевъ, чтобы подобрать съ крѣпко замерзшей почвы свою долю пищи.
Подобно грязному сѣрому облаку вспорхнули они съ бѣлой земли, когда отворилась дверь гостинницы и изъ нея мимо низко кланявшагося швейцара вышелъ на улицу мужчина въ богатой дорожной шубѣ. На вопросъ, не нуженъ-ли ему экипажъ, пріѣзжій отвѣчалъ отрицательно. Полною грудью вдыхая чистый воздухъ, онъ эластической поступью двинулся мимо вереницы дрожекъ.
Незнакомецъ пріѣхалъ ночью съ римскимъ поѣздомъ изъ священнаго города, и свѣжій воздухъ былъ, казалось, очень пріятенъ его нервамъ, напряженнымъ послѣ долгой дороги. Съ минуты на минуту ускорялись его шаги и прояснялось лицо. Онъ не былъ чужимъ въ городѣ. Объ этомъ свидѣтельствовали многочисленные почтительные поклоны и дружескіе разговоры, выпадавшіе на его долю по пути. Но онъ не останавливался ни съ кѣмъ болѣе, чѣмъ требовала вѣжливость, а шелъ точно движимый внутреннею силою въ сторону Максимиліановскаго моста.
Здѣсь онъ остановился и, не смотря на рѣзкій холодъ, снялъ на минуту шляпу съ своихъ густыхъ русыхъ волосъ и съ умиленіемъ взглянулъ на цѣпи горъ.
Покрытыя снѣгомъ вершины, мягко озаренныя огненнымъ отблескомъ восходящаго зимняго солнца, ясно обозначились на свѣтло-голубомъ небѣ.
У подножія этихъ горъ, на ихъ полянахъ, стояла его колыбель; на крутыхъ утесахъ, въ дикихъ сосновыхъ и раскидистыхъ буковыхъ лѣсахъ выросъ онъ, и гдѣ бы ни былъ онъ на свѣтѣ, его всегда неудержимо влекло къ чистому воздуху родныхъ вершинъ, къ ихъ синевато-зеленымъ, окаймленнымъ соснами озерамъ, къ бурнымъ, дикимъ потокамъ. Онъ махнулъ шляпой привѣтствіе далекимъ снѣжнымъ высотамъ, болѣе дорогимъ его сердцу, чѣмъ весь блескъ міра, изъ котораго онъ бѣжалъ, чтобы провести нѣсколько дней на родинѣ, а потомъ двинуться далѣе на сѣверъ.
Грудь его томилась по болѣе живительному воздуху, глаза жаждали болѣе энергическихъ очертаній, чѣмъ могли доставить ему Римъ и тѣ кружки, которые онъ покинулъ.
Въ теченіи послѣднихъ трехъ мѣсяцевъ Вильфридъ Гельбахъ былъ кумиромъ римскаго общества.
Въ старомъ княжескомъ дворцѣ устроилъ онъ себѣ мастерскую; подъ пурпуровыми шелковыми одѣялами, въ тѣни рощъ изъ розъ, спалъ онъ.
Обѣдалъ Гельбахъ подъ золочеными балдахинами, подъ потолками, расписанными Тинторетто, Леонардо да Винчи и Микель-Анджело, за столами, уставленными золотомъ и хрусталемъ. Въ своей студіи, украшенной гобеленами и превращенной въ настоящій лѣсъ изъ камелій, онъ принималъ римскихъ принчипессъ, высшихъ сановниковъ всѣхъ европейскихъ дворовъ, представителей искусства и науки, и рисовалъ ихъ портреты, если ему этого хотѣлось. Двери Квиринала и Ватикана одинаково охотно распахивались передъ нимъ; сидя въ caffe di Roina за лимонадомъ или мороженымъ, онъ видѣлъ, какъ мимо проходили красивѣйшія женщины всѣхъ сословій, улыбаясь ему своими темными или свѣтлыми, яркими, какъ звѣзды, глазами. Ежедневно находилъ онъ около своего мольберта благоухающія розы, фіалки и букеты гарденій или изящныя записочки, писанныя хорошенькими женскими ручками. Не разъ дорогія гобеленовскія портьеры опускались въ его мастерской передъ страстно влюбленными женскими глазками, но тоска по родинѣ, потребность уйти изъ атмосферы, до опьяненія насыщенной славой, любовью и запахомъ розъ, и перенестись въ болѣе чистый, живительный воздухъ, не покидала Гельбаха. Кумиръ вѣчнаго города, обожаемый и тайно, и явно, бѣжалъ потихоньку ночью, точно тать.
Но судьба опредѣлила, что ему не уйти отъ самого себя, отъ очарованія его неотразимой личности и его твореній, надѣлавшихъ столько шуму.
Короткая утренняя прогулка уже выдала его присутствіе въ Мюнхенѣ, и, вернувшись въ отель, онъ нашелъ на столѣ своей гостиной записки, визитныя карточки и дорогой букетъ блѣдножелтыхъ розъ, перехваченный, точно струею сочившейся крови, узкою красною ленточкою, на концѣ которой Гельбахъ прочелъ слова: Bicordo! Стефани Орлова.
Стефани Орлова! Во время своего торопливаго бѣгства изъ Рима онъ совершенно забылъ, что «рыжая Стефи», какъ окрестила ее австрійская колонія, уѣхала подъ вліяніемъ каприза незадолго до него въ Мюнхенъ, гдѣ у нея была одна изъ ея соблазнительно нарядныхъ квартиръ, о содержаніи которыхъ съ равнодушной расточительностью заботился ея мужъ, Сергѣй Орловъ, уже много лѣтъ жившій съ нею врозь.
На сколько Гельбахъ зналъ Стефани, онъ былъ увѣренъ, что она увидитъ въ его бѣгствѣ изъ Рима лишь то, что желала видѣть въ этомъ именно свою побѣду надъ «ледянымъ царемъ», какъ прозвала она Гельбаха за его величавую красоту и постоянное равнодушіе къ женскимъ прелестямъ вообще и къ ея собственнымъ въ частности.
Объ этой черноокой сиренѣ съ рыжими кудрями разсказывали необыкновенныя исторіи. Кто считалъ ее дочерью вѣнской опереточной пѣвицы, кто плодомъ неравнаго брака, а ея отцомъ — одного изъ царствующихъ нѣмецкихъ властителей; другіе видѣли въ ней наконецъ воплотившійся проступокъ какой-то баронессы изъ финансоваго міра. Еще прежде, чѣмъ русскій баринъ положилъ къ ея ножкамъ свои милліоны, она уже была, утверждали, замужемъ за честнымъ нѣмцемъ, котораго свела въ могилу своей измѣной. Существовала даже цѣлая группа людей, увѣрявшихъ, что у рыжей Стефи есть гдѣ-то, въ Петербургѣ, Берлинѣ или Парижѣ взрослая дочь, хотя сама Стефани Орлова казалась съ виду не старше двадцати восьми, тридцати лѣтъ.
Вильфридъ Гельбахъ никогда не интересовался прошлымъ Стефани. Онъ видѣлъ лишь одно, что весь Римъ у ея ногъ, что ея богатство и красота открывали передъ ней всѣ двери, вопреки слухамъ о ея происхожденіи. Самъ онъ почти ежедневно встрѣчался съ этой красивой женщиной въ обществѣ. Вскорѣ у него не осталось сомнѣнія, что ея черные глаза никому не сулили такъ много радостей, ея губы не улыбались никому такъ соблазнительно, какъ именно ему, державшемуся дальше всѣхъ отъ нея.
Со времени этого открытія онъ избѣгалъ ея преднамѣренно, какъ прежде избѣгалъ инстинктивно. Какой-то внутренній голосъ заставлялъ его удаляться отъ этой женщины и даже мимолетная любовная связь съ нею, казавшаяся всѣмъ, кромѣ него, довольно соблазнительною, представилась бы Гельбаху въ видѣ несчастія, нависшаго надъ его головою.
Лишь только онъ терялъ эту женщину изъ глазъ, она занимала такъ мало мѣста въ его мысляхъ, что онъ не подумалъ даже о возможности встрѣтить ее въ Мюнхенѣ.
Это было досадно, очень досадно, и въ первый разъ въ жизни Гельбахъ пожалѣлъ, что такъ мало интересовался Стефани Орловою; не будь этого, онъ искуснѣе съумѣлъ бы избѣгнуть ея.
Съ минуту подумалъ онъ сейчасъ же уѣхать и вернуться тайкомъ лишь черезъ нѣсколько дней. Но развѣ онъ трусъ, чтобъ бѣгать отъ женщины? Ради женщины, въ глубинѣ души болѣе чуждой ему, чѣмъ всякая неодушевленная картина на стѣнѣ, онъ пожертвуетъ тѣми радостями, которыхъ ожидалъ отъ родины, и свиданія съ близкими, прежде чѣмъ снова уѣдетъ на чужбину.
Онъ такъ рѣзко бросилъ на столъ розы, которыми, игралъ во время этихъ размышленій, что два полуоткрытыхъ цвѣтка отломились и упали на полъ.
Гельбахъ горько засмѣялся.
— Для того чтобъ жить, розы должны быть даны чистыми руками. Сейчасъ покончу со всѣмъ этимъ, чтобы сегодня же послѣ обѣда съ легкимъ сердцемъ подняться вверхъ по Изару.
Онъ зажегъ папиросу, позвонилъ слугѣ, далъ ему нѣсколько приказаній относительно писемъ, найденныхъ имъ у себя, велѣлъ подать дрожки и поѣхалъ Пропилеями въ Нимфенбургскую улицу къ хорошенькому домику Стефани.
Хозяйка этой маленькой виллы, отдѣланной съ восточной роскошью и пропитанной туманящими голову ароматами, казалось, ждала визита Гельбаха почти съ увѣренностью. По крайней мѣрѣ, лакей, открывшій художнику дверь, впустилъ его въ будуаръ Стефани безъ дальнѣйшихъ разспросовъ.
Красивая женщина, закутанная въ бирюзоваго цвѣта кашемировыя ткани, распространявшія нѣжный запахъ амбры, лежала на широкой обитой блѣдной восточной матеріей кушеткѣ, держа въ бѣлыхъ зубкахъ изящную, но тяжелую сигаретку. Ея красновато-золотистые волосы, высоко-приподнятые въ видѣ пышнаго узла, придерживались усыпанной драгоцѣнными камнями стрѣлой, оставляя открытымъ бѣлый затылокъ и обнаруживая красивую форму головы.
Стефани была красавицей въ чисто-Макартовскомъ стилѣ, и, не смотря на свою досаду, Гельбахъ долженъ былъ сознаться, что рѣдко видалъ ее столъ прелестной. Ея черные глаза блестѣли нѣжною радостью, пока она протягивала ему изъ-подъ бѣлыхъ кружевъ свою тонкую ручку.
— Ricordo? тихо спросила она.
Стефани имѣла привычку намекать этимъ вѣскимъ словомъ на неопредѣленныя, ей самой невсегда ясныя воспоминанія, въ томъ предположеніи, что ея нѣжный вопросъ навѣрно найдетъ примѣненіе къ какому нибудь мелкому любовному эпизоду. Повредить это не могло никогда. Вѣдь мужчины часто такъ страшно безпамятны.
Но Гельбахъ отлично зналъ, что у него нѣтъ ни малѣйшаго общаго съ Стефани воспоминанія, къ которому могъ бы отнестись интимный вопросъ. Вслѣдствіе этого онъ оставилъ его безъ вниманія, и ласково, но сдержанно освѣдомился о здоровьѣ хозяйки, тотчасъ же прибавивъ, что находится въ Мюнхенѣ лишь проѣздомъ по пути въ Берлинъ, а оттуда въ Швецію и Норвегію.
— Ледяной царь ищетъ своего царства, улыбаясь, отвѣтила она, когда художникъ сѣлъ рядомъ съ ней. Но развѣ это такъ спѣшно, Гельбахъ? Мнѣ кажется, вы всегда держите такъ на виду свой царственный скипетръ, гербъ и корону, что даже среди пламеннаго юга ваше ледяное величество постоянно остается вѣрнымъ себѣ. Развѣ этого съ васъ не довольно?
— Нѣтъ, сказалъ онъ, вторя ея наполовину вынужденной шуткѣ; вы знаете, я ненасытно жажду новой славы и новаго поклоненія моему ледяному величеству. Я уже исходилъ югъ, западъ и востокъ; теперь меня неотразимо влечетъ на сѣверъ, чтобъ въ родственныхъ сферахъ испытать законность моей царственной власти.
— Но зачѣмъ же ѣхать непремѣнно въ Берлинъ, въ это громадное, пустынное, неприглядное море доковъ?
Онъ не смотрѣлъ на нее во время этого вопроса, который звучалъ, точно вынужденный страхомъ. Равнодушно все еще не поднимая глазъ отъ узора турецкаго ковра, Гельбахъ отвѣтилъ:
— Почему бы не въ Берлинъ, какъ во всякое другое мѣсто?
Когда она ничего не отвѣтила, онъ взглянулъ на нее. Въ ея глазахъ и въ сжатыхъ губахъ было дикое выраженіе гнѣва и боли. Теперь она казалось на десять лѣтъ старше, чѣмъ когда вошелъ художникъ.
— Вы жестоки, мрачно прошептала она. Развѣ вы забыли, что я… избѣгаю Берлина?
Онъ дѣйствительно забылъ это. Лишь при ея вопросѣ смутно припомнилъ онъ, что на балу у австрійскаго посланника она повѣрила ему когда-то, что не можетъ, къ сожалѣнію, посѣщать Берлина, но, по семейнымъ или личнымъ соображеніямъ, этого онъ не помнилъ. Гельбахъ и теперь очень неясно представлялъ себѣ этотъ случай, нисколько не интересовавшій его. Увидавъ однако, что Стефани принимаетъ вопросъ къ сердцу, онъ попытался облегчить ея положеніе нѣсколькими вѣжливыми словами, которыя она, вѣроятно, объяснила себѣ, какъ перемѣну въ его планахъ. Лицо ея замѣтно прояснилось и, наклоняя къ нему свой красивый станъ, она спросила съ видомъ невиннаго младенца:
— На чтобы вы ни рѣшились, нѣсколько дней вы все же подарите мнѣ?
— Не могу, gnädige Frau.
— А если я попрошу васъ?.. Я никогда не прошу понапрасну, Гельбахъ.
— Охотно вѣрю, что Стефани Орлова никогда не проситъ тщетно. Будьте же поэтому великодушны и не просите.
— Ледяной царь! воскликнула она, надувъ губки. Хорошо, я буду великодушна, но на одномъ условіи. Сегодняшній день принадлежитъ мнѣ. Въ три часа мы условились ѣхать кататься въ саняхъ изъ моего дома. Графъ Гольмъ назначался мнѣ въ кавалеры; теперь онъ отставленъ; вы займете его мѣсто.
— Вы смущаете меня, gnädige Frau! Графъ Гольмъ, одинъ изъ самыхъ любезныхъ и блестящихъ офицеровъ полка. Предупреждаю васъ, что перемѣна будетъ для васъ невыгодна.
— Это ужъ мое дѣло, Гельбахъ. Главное, чтобъ вы обѣщали пріѣхать.
Она протянула ему усыпанную брилліантами ручку. Нерѣшительно взялъ онъ ее. Сердце его мечтало о совершенно иныхъ радостяхъ на этотъ день. Но, все равно, если только онъ отдѣлается этимъ и будетъ завтра свободенъ. Съ минуту крѣпко сжимала она его нервную руку, потомъ, вздохнувъ, выпустила ее.
Гельбахъ всталъ.
— Я прощусь съ вами теперь, чтобъ во время вернуться.
— Не хотите-ли вы пообѣдать со мной?
— Благодарю. Я уже условился съ Месбауэромъ.
— Съ этимъ медвѣдемъ?.. Брр! До свиданія же.
Онъ бѣгло дотронулся губами до ея пальчиковъ, повернулся, чтобъ выйти, и уже достигъ двери, какъ почувствовалъ, что его удерживаютъ за руку.
— Что мы за дѣти, Гельбахъ! засмѣялась Стефани не безъ нѣкотораго смущенія. Главное-то мы и забыли. Что скажете вы о нашей картинѣ? Весь Мюнхенъ безъ ума отъ нея. Говорятъ, будто вы еще ни разу не писали болѣе удачнаго женскаго портрета. А каково онъ выставленъ? Не безъ труда добилась я этого отъ комитета, но, когда дѣло касается Гельбаха, можно достигнуть всего, даже отдѣльнаго кабинета и плюшевыхъ драпировокъ.
— Я еще не былъ на выставкѣ, gnädige Frau, да и врядъ-ли попаду туда. Если вы довольны, это все, что нужно.
Съ этими словами онъ поклонился отмѣнно вѣжливо и заперъ за собою дверь, не оставивъ Стефани времени для отвѣта.
Онъ много далъ бы теперь, еслибъ не исполнилъ ея желанія и не написалъ портрета. Она явилась къ нему съ этой просьбой въ первое время ихъ знакомства въ Римѣ. Хотя ея пристрастіе къ его особѣ было ему тогда вполнѣ неизвѣстно, какое-то инстинктивное недовѣріе, отъ котораго онъ никогда не могъ отдѣлаться относительно этой женщины, подсказывало ему не соглашаться на ея желанія. Однако чисто-художественная потребность написать такой поразительно красивый и оригинальный женскій портретъ, одержала верхъ надъ всѣми колебаніями, да къ тому же для нихъ не было никакихъ основательныхъ причинъ.
Теперь же, когда весь Мюнхенъ связывалъ его имя съ ея именемъ, онъ былъ бы радъ, еслибъ никогда не соглашался на ея просьбу.
Но все равно; еще одинъ только нынѣшній день, а тамъ и это послѣднее непріятное чувство останется далеко позади, и воспоминаніе о немъ вскорѣ разсѣется подъ вліяніемъ непринужденной скитальческой жизни, которую онъ жадно призывалъ.
Около перваго часа Гельбахъ предполагалъ встрѣтиться съ художникомъ Месбауэромъ въ кафе Максимиліана. Къ числу достоинствъ Месбауэра аккуратность не принадлежала и, не заставъ его въ кафе, Гельбахъ принялся читать «Allgemeine Zeitung» и «Nachrichten».
Взглядъ его сразу упалъ на художественную рецензію — на свое имя и на имя Стефани Орловой.
Грозная складка образовалась между его бровями и тяжелою рукою смялъ онъ на столѣ газету, дочитавъ отчетъ до конца.
Въ это мгновенье вошелъ Месбауэръ.
— Знаешь-ли ты, кто писалъ эту статью? вспыльчиво крикнулъ ему на встрѣчу Гельбахъ.
— Да, отвѣтилъ Месбауэеръ съ слегка насмѣшливой улыбкой. Удивляюсь, только, что тебѣ это не извѣстно. Въ городѣ утверждаютъ, будто ты убѣдилъ Стефани продиктовать статью этому писакѣ.
— Я? Съума ты что-ли сошелъ, Месбауэръ? Чтобъ я компрометировалъ себя съ Орловой? Кто смѣетъ это утверждать?
— Да весь свѣтъ, по крайней мѣрѣ, весь Мюнхенъ.
— Гдѣ этотъ негодяй, чтобъ я свернулъ ему шею? Кто онъ.
— Гельбахъ, прошу тебя, неужели своею опрометчивостью ты придашь значеніе дѣлу, которое забудется черезъ нѣсколько дней. Этимъ ты только все ухудшишь. Вѣдь ты знаешь, эти писаки народъ услужливый, ну, а услужишь рыжей Стефи… гм! Она продиктовала мошеннику статью, чтобъ отвести тебѣ привиллегированное мѣсто при своемъ дворѣ и чтобъ въ недвусмысленной формѣ заявить вотъ тутъ, онъ указалъ на измятую газету, свои притязанія на тебя. Какъ ты это находишь? Вѣдь неглупо. Ужъ одна утонченная, совершенно исключительная обстановка портрета доказываетъ, что между объектомъ художественнаго произведенія и его творцомъ отношенія изъ ряду вонъ… Не даромъ же соединились чары вѣчнаго города съ чарами красивой женщины…
— Молчи, ты доведешь меня до бѣшенства!
— Чего хочешь ты, Гельбахъ? Она считаетъ тебя порядочнымъ человѣкомъ, мой милый, и готова положить руку въ огонь, что ты не станешь отрицать своимъ поведеніемъ факта, сдѣлавшагося общимъ достояніемъ. Это также средство къ достиженію цѣли, старый пріятель, это примѣръ…
— Видитъ Богъ, не бывать этому! Добудь бумаги и перо, Месбауэръ…
— Если ты обѣщаешь не дѣлать глупостей…
— Съ твоего позволенія, я не сдѣлаю пока ничего, а только откажусь отъ одного приглашенія. Быть можетъ, этого съ тебя довольно?
Съ лихорадочной торопливостью, презрительно сжавъ губы, набросалъ онъ три строчки на бумагѣ, принесенной кельнеромъ, потомъ запечаталъ конвертъ и отдалъ его для отправки.
— Госпожѣ Орловой, на Нимфенбургской улицѣ.
— Слушаю, господинъ фонъ Гельбахъ; будетъ доставлено аккуратно.
И кельнеръ нагло осклабился.
Художникъ бросилъ на столъ деньги за не съѣденное кушанье и вышелъ съ Месбауэромъ изъ кафе.
Глава III.
правитьВъ то самое время, когда не смотря на отказъ Гельбаха, все-таки осуществлялось катанье, организованное Стефани (хотя, правда, послѣ нѣкотораго промедленія, такъ какъ получивъ передъ самымъ отъѣздомъ какое-то письмо, хозяйка заболѣла и только минутъ двадцать спустя снова вышла къ гостямъ еще болѣе красивою и свѣжею, чѣмъ прежде) — Гельбахъ отправлялся съ мѣстнымъ поѣздомъ на получасовое разстояніе отъ Мюнхена въ ущелье Изара.
Высадился онъ изъ поѣзда на маленькой станціи и еще съ часъ бодро шелъ среди зимняго лѣсного ландшафта вверхъ по долинѣ.
Солнце уже садилось и роняло между стройными стволами буковъ, опушенныхъ инеемъ съ той стороны, откуда дулъ вѣтеръ, длинные лучи на блестящій мохъ и на подернутые легкимъ морозомъ листья, которыми была устлана почва.
Кругомъ не слышалось ни единаго звука, кромѣ громко раздававшихся среди лѣсного затишья шаговъ путника и рѣдкаго крика птицы.
Все легче становилось Гельбаху во время этого одинокаго странствованія; темныя тѣни въ его глазахъ, грозныя складки на лбу исчезали среди обдававшаго его вольнаго дыханія природы, и, словно освобожденная отъ большой тяжести, вздымалась его грудь. Кончено! Еще одно привѣтствіе и одно прощаніе вонъ тамъ въ маленькомъ домикѣ на откосѣ горы, и тогда начнется новая жизнь.
Что касалось внѣшности Гельбаха, — Стефани Орлова не даромъ прозвала его ледянымъ царемъ.
Словно исполинъ старыхъ миѳовъ сѣвера, выступалъ онъ; дыханіе застывало хрустальными каплями на длинной бѣлокурой бородѣ; глаза побѣдоносно сверкали отъ упоительнаго сознанія одиночества и свободы.
Теперь Гельбахъ свернулъ изъ чащи въ боковую долину ущелья. Стали видны острая, какъ игла, колокольня и разбросанные повсюду домики, а пониже кладбища, на поросшей соснами отлогости стоялъ одинокій домъ, крытый гонтомъ и окруженный бѣлой изгородью, изъ которой выглядывали тщательно укутанныя соломою лѣтнія растенія.
Изъ четырехъ оконъ, выходившихъ на лѣсную дорогу, два правыхъ отъ двери были уже закрыты темными деревянными ставнями, сквозь серцевидныя отверстія которыхъ привѣтливый огонекъ издали манилъ путника.
Съ минуту Гельбахъ съ довольной улыбкой постоялъ передъ маленькимъ аккуратнымъ домикомъ, потомъ постучался въ изящно разукрашенную дверь. Свѣтъ исчезъ за ставнями, и старческій, ласковый голосъ спросилъ:
— Кто тамъ?
— Я, мать.
При звукѣ этого любимаго голоса, старая, высокая женщина съ бѣлыми, какъ серебро волосами, державшаяся такъ прямо, какъ любая изъ молодыхъ, выронила бы лампу на каменный полъ изъ дрожавшихъ отъ радости рукъ, еслибъ при первомъ же словѣ не подскочила молодая, еще не вполнѣ развившаяся дѣвушка, не взяла одной рукой лампу и не распахнула торопливо другою ворота, давъ старушкѣ возможность прижать къ сердцу обожаемаго сына. Долго стояли, обнявшись, эти два столь похожіе другъ на друга существа, между тѣмъ какъ дѣтское личико, улыбаясь, глядѣло на группу своими блестящими золотисто-карими глазками.
— Вотъ и я, мать, сказалъ наконецъ Гельбахъ, освобождаясь изъ объятій старушки и увлекая ее изъ холоднаго сквозняка полуотворенной двери въ тепло натопленныя сѣни, — вотъ и я. Оставишь ты меня подъ твоей крышей до завтрашняго утра?
Его прекрасный ровный голосъ звучалъ искренно и сердечно, пока онъ говорилъ со старушкой. Ни одна изъ самыхъ блестящихъ красавицъ Петербурга, Парижа или Рима никогда не слыхала этого звука въ устахъ своего кумира.
Старушка обняла его. «Мой Вильфридъ!» прошептала она, и онъ почувствовалъ, какъ сладко ей произносить его дорогое имя послѣ долгой разлуки.
Никто изъ нихъ еще не вспомнилъ про стройную дѣвушку, исчезнувшую за дверью комнаты, куда она отнесла лампу, послѣ чего протянула Гельбаху узкую, смуглую ручку.
— Тонелла! воскликнулъ онъ, здравствуй, дитя мое! Я пріѣхалъ тебя бранить.
Говоря это, онъ обнялъ хорошенькую дѣвушку и ласково поцѣловалъ въ губы.
— Не сердись, дядя Вильфридъ. Твоя мать чувствовала себя такой одинокой!
— Но музыка, Тонелла! Ты, отлыниваешь у меня отъ школы, Миньона!
Хотя Вильфридъ держалъ дѣвушку за руку и все еще улыбался, старушка испугалась, какъ бы онъ въ самомъ дѣлѣ не сталъ бранить ея любимицы. Этого она не могла допустить. Съ чисто-юношескою живостью увлекла она обоихъ въ комнату и не успокоилась, прежде чѣмъ Вильфридъ не узналъ, что Тонелла переселилась къ ней изъ одной доброты и каждый день аккуратно ѣздитъ по желѣзной дорогѣ въ консерваторію.
— Пойми, Вильфридъ, такъ кончила старушка горячую защиту своей любимицы, она ничего не теряетъ, и ты не долженъ ее бранить. Вотъ ея фортепіано; на немъ упражняется она по цѣлымъ часамъ, а театры и концерты ее не интересуютъ. Повѣрь, Вильфридъ, ей гораздо лучше у меня.
Вильфридъ ничего не отвѣтилъ на послѣднее замѣчаніе матери; онъ улыбнулся Тонеллѣ и, слегка погладивъ ея блестящіе, каштановые волосы, прибавилъ такъ тихо, что только ухо раскраснѣвшейся отъ его ласкъ дѣвушки, могло уловить его слова.
— Ты доброе дитя, Тонелла, но ты не должна приносить такихъ жертвъ ради меня.
Тонелла покачала хорошенькой головкой, украшенной вѣнцомъ густыхъ волосъ, точно желала сказать, что для нея вовсе не жертва быть со старушкой. Потомъ она тихо вышла, чтобы приготовить горячее питье Вильфриду.
Когда дверь затворилась за ней, Гельбахъ схватилъ жесткую отъ работы руку матери и прижалъ ее къ своимъ губамъ.
— Тебѣ не слѣдовало допускать этого, мать. Тонелла должна проводить зимы въ городѣ; въ теченіи всего дня, а, главное, по вечерамъ тамъ есть чему ей поучиться, чтобы ея крупное дарованіе могло развиться вполнѣ свободно. Мнѣ не хотѣлось писать объ этомъ; я вѣдь зналъ, что скоро буду у васъ.
— Ну, если ты такъ думаешь, Вильфридъ, отвѣтила старушка. Мнѣ было, конечно, отрадно имѣть дѣвочку около себя, но ты правъ; молодые люди должны жить въ обществѣ. Намъ, старикамъ, приходится покориться; мы уже пожили. Только обѣщай мнѣ не бранить ея.
— То, что она сдѣлала, доказываетъ доброе, благодарное сердце. Могу-ли я бранить ее за это?
— Да, Тонелла благодарна. Она любитъ тебя, какъ своего спасителя, и только и думаетъ о томъ, какъ бы отплатить тебѣ за твою доброту. Бѣдная сиротка, вырученная тобою изъ несчастія-!
— Бѣдное маленькое существо, дѣйствительно брошенное, точно камень, на улицу. И теперь еще вижу я, какъ вошла Тонелла въ мою мастерскую, дрожа отъ страха и со слезами умоляя меня на ломаномъ нѣмецкомъ языкѣ поспѣшить къ смертному одру ея отца, на который его повергло мошенничество негодяя… Бѣдный Николо Оронте! Тяжелое завѣщаніе оставилъ ты мнѣ вмѣстѣ съ заботою о ребенкѣ!
Старушка уже не слушала словъ Вильфрида. Онъ обѣщалъ не бранить Тонеллы; этого было съ нея достаточно. Глазами, полными любви, глядѣла она на своего сына, эту гордость ея бѣдной трудовой жизни, доставившаго ей, усталой вдовѣ, такое покойное, ясное существованіе на склонѣ дней, послѣ длиннаго ряда тяжелыхъ лѣтъ, казавшихся нескончаемыми.
— Откуда пріѣхалъ ты теперь, Вильфридъ? немного погодя прервала она водворившееся молчаніе.
— Изъ страны, гдѣ зимою благоухаютъ фіалки и цвѣтутъ розы, изъ родины Тонеллы.
— Что же, сынокъ, ты опять рисовалъ много портретовъ красивыхъ, блѣдныхъ дѣвушекъ изъ высшаго свѣта?
— Красивыхъ и некрасивыхъ, мать; не будемъ касаться этого.
— Тонелла говоритъ, что ты выставилъ въ городѣ портретъ одной красавицы?
— Видѣла она его?
Онъ рѣзко спросилъ это, и гнѣвная складка опять выступила между бровей.
— Не думаю, но ученицы консерваторіи дразнили ее, будто ты, ея пріемный отецъ, влюбленъ въ прекрасный портретъ. Такъ, пустая болтовня.
— Конечно, болтовня и болѣе ничего. Только плохо, что она проникла даже сюда, въ такую чистую атмосферу.
Въ эту минуту Тонелла вошла въ комнату. Она поставила передъ Вильфридомъ чай, печенье и бутылку темнаго мѣстнаго вина.
Онъ крѣпко сжалъ узкія, услужливыя ручки и заглянулъ въ ея невинные глаза.
— Видѣла ты мою картину, Тонелла?
— Нѣтъ. Барышни въ консерваторіи болтаютъ всякій вздоръ… будто ты влюбленъ въ эту даму… Даже въ газетахъ объ этомъ писали. Но я этому не вѣрю… Вѣдь она замужняя женщина, а когда человѣкъ влюбленъ, онъ не станетъ печатать объ этомъ въ газетахъ, чтобы всѣ это знали.
Вильфридъ на минуту нѣжно привлекъ къ себѣ дѣвушку и поцѣловалъ въ лобъ.
— Это хорошо, Тонелла. Не вѣрь никогда тому, что болтаютъ люди. Вильфридъ Гельбахъ не унизится до того, чтобы полюбить такую женщину и разослать по всему свѣту вѣсть о своей любви на клочкахъ бумаги…
Онъ выпустилъ дѣвушку. Она стояла передъ нимъ, скрестивъ руки.
— Мнѣ хочется тебѣ еще сказать…
Тонелла понизила голосъ до шопота, чтобы старушка не слыхала.
— Я видѣла эту даму; она говорила со мной…
— Ты видѣла… Стефани Орлову?
— Не знаю, какъ ее зовутъ, но это та дама, которую ты нарисовалъ. Она сама сказала мнѣ это. О, она красива, очень красива!..
— Оставь это. Говори дальше…
— Она пріѣхала верхомъ въ наше село и спросила меня, правда-ли, что этотъ домъ, при этомъ она указала хлыстомъ сюда, принадлежитъ художнику Гельбаху, и кто въ немъ живетъ…
— Что-же ты отвѣтила?
— Я сказала, что это правда, и что тутъ живетъ твоя мать.
— А про тебя?
— Я ничего не сказала. Вѣдь она обо мнѣ не спрашивала.
— Это хорошо, Тонелла. А теперь сходи и принеси твои ноты. Мнѣ хочется послушать, чему ты научилась.
Старушка вышла изъ комнаты вмѣстѣ съ Тонеллой, чтобы приготовить на кухнѣ любимое блюдо сына. Вильфридъ тревожно шагалъ взадъ и впередъ, пока дѣвушка не вернулась съ нотами.
Если только Стефани осмѣлится потревожить миръ этого дома! Ея разспросы могли касаться лишь одной Тонеллы! Дѣвушка должна уѣхать отсюда завтра-же, во что-бы то ни стало! Онъ слишкомъ хорошо понялъ сегодня Стефани и того демона, котораго она носила въ своей груди, и не могъ подвергнуть беззащитнаго ребенка ея интригамъ.
Тонелла вернулась съ нотами и сѣла за фортепіано. Сначала въ голосѣ ея слышались, казалось, слезы, но вскорѣ онъ прояснился, и она въ совершенствѣ спѣла нѣсколько итальянскихъ и нѣмецкихъ пѣсенъ
Гельбахъ похвалилъ голосъ, исполненіе и техническіе успѣхи.
Въ заключеніе она выбрала одну изъ его любимыхъ народныхъ мелодій, полную простой и искренней грусти:
Вдалекѣ отъ родимаго края
Бѣдной плѣнницей пташка живетъ,
И, о волѣ былой вспоминая,
Пѣсню горькую въ клѣткѣ поетъ.
И я слушаю пѣсню страданья,
И мнѣ вспомнились свѣтлые дни;
Не забыть мнѣ былого мечтанья,
Не забыть беззавѣтной любви!
На глаза навернулися слезы,
Я томлюсь безотчетной тоской,
И я вспомнила юныя грезы
Подъ напѣвъ вольной пташки лѣсной…
Пока она пѣла, Гельбахъ распахнулъ ставень и глядѣлъ сквозь стекла на зимній вечеръ.
Надъ отягченными снѣгомъ соснами ярко сіялъ серпъ луны. Одна за другою выступали передъ взорами Гельбаха на темномъ сводѣ неба звѣзда за звѣздою. Слѣва высились туманныя очертанія острой колокольни; направо мерцали среди ночи, гдѣ-то внизу яркіе огоньки деревенскихъ домовъ.
Онъ прислонился лбомъ о стекла и задумчиво вперилъ взоръ вдаль, хотя Тонелла уже давно перестала пѣть.
Только тогда, когда внезапно водворившаяся тишина нарушила его размышленія, обернулся онъ и подошелъ къ дѣвушкѣ.
— Ты отлично пѣла, Тонелла, но прости, я былъ разсѣянъ. Прошу тебя, спой послѣднюю строфу еще разъ.
На глаза навернулися слезы,
Я томлюсь безотчетной тоской,
И я вспомнила юныя грезы
Подъ напѣвъ вольной пташки лѣсной…
Пока замирали звуки, въ комнату внезапно ворвался яркокрасный свѣтъ. Гулъ разнообразныхъ голосовъ, раздавшихся за изгородью, нарушилъ безмолвіе.
Гельбахъ подошелъ къ окну.
Онъ увидалъ два смоляныхъ факела, воткнутыхъ въ лѣсную дорогу, неясныя очертанія опрокинутаго экипажа, отпряженную лошадь, дрожавшую отъ испуга, и еще прежде, чѣмъ онъ успѣлъ придти въ себя отъ этого неожиданнаго зрѣлища, дверь растворилась и одинъ изъ ливрейныхъ лакеевъ Стефани предсталъ съ растеряннымъ видомъ передъ Гельбахомъ, отъ возбужденія очевидно даже не узнавъ художника.
— Извините, пожалуйста, я видѣлъ здѣсь свѣтъ, а намъ нужна немедленная помощь. Gnädige Frau сама правила, и съ ней случилось несчастіе. Сани разбиты, и госпожа моя лежитъ на снѣгу.
Съ минуту Гельбахъ испытующимъ взглядомъ смотрѣлъ на худощаваго человѣка, дрожавшаго отъ испуга и холода. Не было сомнѣнія, онъ говорилъ правду, и, если все это было только ловко подстроенною комедіею, лакею очевидно ничего не было извѣстно.
— Пойдемте, я посмотрю, что надо сдѣлать, сухо сказалъ Гельбахъ.
— Могу я быть полезною? спросила Тонелла, робко слѣдуя за нимъ.
— Вѣроятно, нѣтъ. Останься пока въ комнатѣ и задержи мать; я этого настоятельно требую.
Съ этими словами онъ затворилъ за собой дверь и вышелъ на холодный ночной воздухъ съ непокрытою головой.
Стефани сидѣла на спинкѣ опрокинутыхъ саней, прижимая ко лбу бѣлый платокъ, на которомъ виднѣлись кровяныя пятна. Ея длинная, дорогая русская шуба защищала ее отъ рѣзкаго холода.
На землѣ, въ снѣгу лежалъ затоптанный букетъ темно-красныхъ розъ, подобно разливающейся лужѣ крови. Это было цѣнное приношеніе ея кавалера, графа Гольма, котораго она на возвратномъ пути пересадила къ двумъ молодымъ барышнямъ, чтобы выполнить свой фантастическій замыселъ.
Замыселъ этотъ принялъ болѣе серьезный оборотъ, чѣмъ предполагала Стефани. Когда сани опрокинулись передъ домомъ Гельбаха, она дѣйствительно получила не маловажную рану въ голову.
Но Стефани обращала мало вниманія на боль и на все сильнѣе лившуюся кровь. У нея была лишь одна мысль — увидать Гельбаха и помѣшать его отъѣзду, и она почти радовалась серьезной ранѣ, надѣясь, что этотъ несчастный случай сдѣлаетъ художника болѣе податливымъ на ея желанія. Но, когда онъ вышелъ съ лакеемъ изъ дому и приблизился къ ней, она увидала по его лицу, что дѣло плохо. Однако красивая женщина привыкла всегда побѣждать, и мужество покидало ее не такъ легко.
Лакей подошелъ къ лошади.
— Со мной случилось несчастье, Гельбахъ, тихо сказала Стефани, пытаясь вынуть руку изъ муфты и вложить ее въ его руку, но онъ разстроилъ этотъ маневръ ловкимъ движеніемъ.
— Очень сожалѣю, но вы поймете, что въ этой пустынѣ я могу сдѣлать для васъ весьма мало. Я сейчасъ вышлю вамъ воды; у васъ течетъ, кажется, кровь?
Голосъ его былъ ледяной; голубые глаза казались холодными и ясными, точно шлифованная сталь.
— Мнѣ дѣла нѣтъ ни до воды, ни до раны, произнесла она шопотомъ, между тѣмъ какъ художникъ нарочно говорилъ такъ громко, что стоявшій около лошади лакей могъ понять каждое слово. Мнѣ нужно только одно — поговорить съ вами еще разъ, Гельбахъ, все это не случайность…
— Перестаньте; я все знаю. Я отдаю въ ваше распоряженіе экипажъ матери. Онъ не наряденъ и не соотвѣтствуетъ вашимъ потребностямъ, но онъ доставитъ васъ подъ покровительствомъ садовника въ Мюнхенъ или на станцію. Времени терять нечего; кровь льется изъ вашей раны обильно.
Кровь дѣйствительно текла сквозь совершенно промокшій платокъ и между пальцами Стефани по ея щекѣ, медленно капая на дорогую шубу.
Ни одна черта въ лицѣ Гельбаха не измѣнилась. Когда Стефани ничего не отвѣтила, а только сдѣлала новую попытку взять его руку своею рукою, оставшеюся свободною, онъ отступилъ на нѣсколько шаговъ.
Изъ ея губъ вырвалось что-то въ родѣ стона. Гельбахъ не былъ варваромъ; какъ ни возмущала его эта новая театральная выходка, все же онъ не могъ оставить раненую женщину въ снѣгу. Сознаніе это стоило ему дорого, и только запинаясь могъ онъ предложить Стефани войти въ домъ, пока запрягутъ лошадей, и обмыть рану.
Стефани встала и медленно послѣдовала за нимъ. Въ сѣняхъ онъ попросилъ ее немного подождать.
Открывъ дверь на право, онъ потребовалъ огня, далъ Тонеллѣ короткое приказаніе и отперъ тогда передъ Стефани противоположную комнату, гдѣ живалъ самъ, когда ночевалъ въ своемъ нагорномъ домикѣ.
Они не успѣли еще обмѣняться ни однимъ словомъ, какъ уже вошла служанка съ тазомъ, полнымъ свѣжей воды, и съ нѣсколькими полосками полотна. Она помогла Стефани обмыть и перевязать рану.
Гельбахъ стоялъ тутъ же съ пасмурнымъ лицомъ, давая служанкѣ указанія, которыя она исполняла довольно неловко. Когда кончилась процедура, служанка вышла изъ комнаты, съ такимъ шумомъ захлопнувъ за собой дверь, что Стефани, блѣдная отъ волненія и потери крови, испуганно вздрогнула.
— Экипажъ сейчасъ подадутъ; дома вы найдете лучшій уходъ, чѣмъ могу предложить вамъ здѣсь я.
Она сидѣла, отдѣленная отъ него всей длиной комнаты, на противоположномъ концѣ; рядомъ съ ней горѣла на столѣ свѣча. Не смотря на большое разстояніе, Вильфридъ увидалъ при яркомъ пламени, что послѣ его словъ Стефани стала еще блѣднѣе.
— Развѣ вамъ ужъ до такой степени хочется отдѣлаться отъ меня? тихо взмолилась она. Неужели у васъ не найдется даже нѣсколькихъ жалкихъ минутъ?
Онъ ничего не отвѣчалъ.
Тогда она встала и подошла къ нему съ почти испуганнымъ взглядомъ.
— Я пріѣхала просить васъ простить меня, если вы это можете; я поступила гадко и знаю, что вы презираете меня…
Когда онъ и на это ничего не отвѣтилъ, она продолжала:
— Я внушила тѣ строки, это правда. Я думала… ну, все равно что; это ужъ прошло… Только я никакъ не ожидала, что все выйдетъ такъ грубо и отвратительно. Хотите вы этому повѣрить?
Въ ея словахъ и позѣ было, по крайней мѣрѣ въ эту минуту, такое сильное горе и раскаяніе, что, несмотря на свой гнѣвъ, Гельбахъ не могъ отдѣлаться отъ состраданія.
— Да, сказалъ онъ, вѣрю, что вы не желали этого въ такой формѣ. А теперь оставьте это, Gnädige Frau, и не волнуйтесь. Рана ваша опять сочится.
Кровь снова выступила сквозь полотно.
— Я очень несчастна, тихо, чуть слышно произнесла она. Въ этотъ горькій часъ я впервые вижу, что вся моя жизнь — крупная ложь, сцѣпленіе бѣдъ и ошибокъ. Еслибы мнѣ оставили моего ребенка, кто знаетъ, не вышло-ли бы все совершенно иначе.
Гельбахъ могъ бы сказать ей, что главныя условія счастья и несчастья въ насъ самихъ, и въ большинствѣ случаевъ совершенно не зависятъ отъ внѣшнихъ обстоятельствъ, но ему не хотѣлось читать въ такую минуту сокрушенной женщинѣ, философское назиданіе, которое она къ тому же едва ли поняла бы. Онъ ограничился поэтому почтительнымъ молчаніемъ. Стефани тихо плакала.
— Дитя мое! вздыхала она, дитя мое! Никогда не томилась я такъ по немъ, какъ сейчасъ. Охотно перенесу я все, что сама заслужила, лишь бы мой ребенокъ былъ счастливъ.
Она смотрѣла на Гельбаха взглядомъ, полнымъ страсти и раскаянія, потомъ прижала его руку къ своимъ губамъ, горячо поцѣловала ее и молча вышла изъ дому на холодный ночной воздухъ.
Послѣ того, какъ Гельбахъ прислушался къ шуму колесъ, замиравшихъ на замерзшей и покрытой снѣгомъ почвѣ, онъ вернулся къ матери и Тонеллѣ, которыя вопросительно посмотрѣли на него при его появленіи.
Но онъ не коснулся ни единымъ словомъ происшествія, нарушившаго мирный покой вечера, а съ участіемъ освѣдомился о мелкихъ домашнихъ заботахъ и радостяхъ. Голосъ его былъ веселый и ласковый, но лучъ счастья исчезъ изъ его глазъ.
Тяжелая атмосфера лжи и страсти послѣдовала за нимъ даже подъ священный кровъ матери! Гдѣ найдетъ онъ миръ, суровую правду, гордую силу, никогда не унижающуюся, ту чистую идеальную гуманность, носившуюся передъ его взорами, какъ высшая, конечная пѣль?
Послѣ ужина онъ поцѣловалъ мать на долгую разлуку.
Онъ хотѣлъ вернуться въ Мюнхенъ въ ту же ночь; ему казалось невозможнымъ заснуть въ томъ домѣ, гдѣ пролилась кровь Стефани.
Съ Тонеллой онъ не простился, а обѣщалъ встрѣтить ее на слѣдующее утро на станціи передъ своимъ отъѣздомъ и снова устроить ее въ городѣ.
Глава IV.
правитьБыло около семи часовъ вечера, когда Гансъ Фалькъ заперъ дверь фабричной конторы и, минуя домъ Зибеля, направился по длинному, мощенному проходу къ высокимъ, чугуннымъ, рѣшетчатымъ воротамъ, отдѣлявшимъ владѣнія Зибеля отъ улицы.
Онъ зажегъ сигару, еще разъ взглянулъ на окна дома, за которыми сегодня не вспыхивали огни, и быстро выйдя изъ тяжелыхъ воротъ, съ трескомъ закрывшихся за нимъ, направился вдоль канала къ Потсдамскому мосту.
Ломовые, дрожки, торопливо ѣхавшіе къ станціямъ, вагоны конной желѣзной дороги, толпы рабочихъ, возвращавшихся по домамъ, неся въ мозолистыхъ рукахъ жестяныя кружки, продавцы газетъ, служанки, бѣжавшія за покупками, попадались ему на улицѣ и тротуарахъ, то перегоняя его, то идя медленно, чуть не ползкомъ, или наталкиваясь на него, такъ что онъ съ трудомъ проложилъ себѣ дорогу среди этой сутолоки до Потсдамскаго моста.
Гораздо тише стало вокругъ него, когда онъ перешелъ на ту сторону канала и свернулъ въ Victoria Strasse.
Вскорѣ передъ нимъ предстала темная масса Тиргартена; надъ могучими купами деревъ парила озаренная лучами мѣсяца богиня побѣды.
. Онъ замедлилъ шаги, сдвинувъ съ высокаго лба шляпу съ широкими полями и нѣсколько разъ глубоко вздохнулъ. Потомъ онъ засмѣялся, точно пробуждающееся дитя, стряхивающее съ себя непріятное сновидѣніе. Что мутило его всѣ эти дни? Пестрая ли бабочка съ развѣвающимися золотистыми волосами, которая уже такъ давно носилась передъ нимъ и не давалась въ руки, или то переходное состояніе его души, гдѣ постоянно поднимался вопросъ, остаться ли ему вѣрнымъ прикладной сторонѣ его искуства, стремиться ли занять первое мѣсто на зибелевской фабрикѣ, или же отдаться этому дорогому искуству всецѣло?
Рѣшительная минута ежедневно надвигалась все ближе. Но у Ганса Фалька было безпечное сердце, не такъ легко пугавшееся передъ рѣшеніемъ. Кромѣ того, благодѣтельная судьба дала ему двухъ спутниковъ въ жизни, на которыхъ онъ могъ безусловно положиться. Одинъ изъ нихъ — его сестра, лучшая, преданнѣйшая сестра на всемъ свѣтѣ; другой — его сосѣдъ, Филиппъ Гейденъ, скульпторъ старой, серьезной, добросовѣстной школы, сманившій молодого, талантливаго рисовальщика съ чугуннолитейной фабрики въ свою мастерскую.
Эти два человѣка заботились о немъ, точно отецъ съ матерью, и, подобно ребенку, онъ принималъ всю ихъ любовь и заботливость безсознательно, какъ нѣчто принадлежащее ему по праву.
Снова грудь его поднялась, точно освобожденная отъ тяжести. Будь, что будетъ, эта лунная ночь все таки очаровательна… А Елена Лакомбъ?…
Но и бабочка дастъ удержать себя, когда вокругъ ея нѣжныхъ крылышекъ обовьется прочная цѣпь изъ лавровъ и золота.
Пробиваясь сквозь изгороди, на вѣтвяхъ которыхъ еще дрожали отдѣльныя, нетронутыя ночными бурями листья, мѣсяцъ бросалъ шаловливые лучи на обширныя полосы газона Königsplatz’а. Сквозь легкій туманъ мерцали тусклые фонари дрожекъ, длинными рядами выстроившихся передъ театромъ Кроля, за желтыми стѣнами котораго самый модный и изящный изъ всѣхъ чтецовъ чужихъ мыслей, водилъ въ это время по заламъ своихъ жертвъ изъ-за антиспиритическихъ цѣлей.
Съ минуту Гансъ колебался, не войти ли ему туда. Нѣтъ; Марта ждетъ его съ ужиномъ, и, зашагавъ бодрѣе, онъ оставилъ позади себя Königsplatz и направился къ мосту черезъ Шпрее.
Тихо и мечтательно журчала подъ нимъ еще не скованная морозомъ рѣка, окаймленная ярко освѣщенными рядами оконъ. Справа, таинственно вырѣзываясь на вечернемъ небѣ, сверкали озаренныя голубоватымъ свѣтомъ крыши Dorotheenstadt’а, надъ которыми высился, отливая серебромъ, стеклянный куполъ желѣзнодорожной станціи.
За нѣсколько шаговъ до моста находился домъ, гдѣ Гансъ и его сестра занимали три комнаты, выходившія въ садъ.
Подобную же квартиру имѣлъ въ тѣхъ же сѣняхъ и Филиппъ Гейденъ. Просторная мастерская художника находилась въ саду, красиво пріютившись между кустами сирени.
Когда Гансъ поднимался по первымъ ступенямъ лѣстницы, дверь второго этажа распахнулась, изъ нея высунулась рѣзко очерченная, почти мужская голова, внимательно прислушалась и привѣтствовала входившаго такою ласковою улыбкою, что легко можно было забыть, какъ неизящны и немоложавы черты, по которымъ эта улыбка скользила, окрашивая ихъ точно солнечный лучъ.
Въ этотъ день Марта особенно нетерпѣливо поджидала брата.
Едва давъ ему время спять шляпу и пальто, она съ радостной поспѣшностью потащила его въ общую комнату, самую просторную изъ всей маленькой квартиры.
Потомъ она становилась передъ нимъ, выпрямилась, радостно и нѣжно поглядѣла въ его ясные глаза, самодовольно потрепала его по плечу и съ торжествомъ начала:
— Гейденъ уже два раза былъ здѣсь, дрянной мальчишка. Нашъ этюдъ головы подучилъ портретную премію. Быть намъ скульпторомъ.
Гансъ звонко разсмѣялся и привлекъ добрую, старую, честолюбивую сестру къ себѣ на грудь.
— Неужели это правда? спросилъ онъ.
— Значитъ, такъ тому и быть. Да благословитъ тебя Господь! прибавила старая дѣвушка и нѣжно прижала къ губамъ руку брата.
Въ эту минуту довольно рѣзко постучались въ дверь, и, не дожидаясь отвѣта, Гейденъ появился на порогѣ.
Ему уже было за сорокъ, и рядомъ съ юношеской внѣшностью друга онъ выглядѣлъ почти старикомъ, но въ его живыхъ глазахъ сверкалъ неугасимый пылъ молодости, когда онъ, схвативъ обѣ руки Ганса и потрясая ихъ въ тактъ сверху внизъ, закричалъ голосомъ Стентора:
— Что скажешь ты объ этомъ, старый пріятель. Изъ насъ будетъ скульпторъ!
— И кому обязанъ я этимъ, какъ не тебѣ, отвѣтилъ Гансъ, растроганный такой любовью и добротой, и крѣпко сжимая руку Гейдена; кому, какъ не тебѣ!…
— И ей! прибавилъ Гейденъ, указывая черезъ плечо на Марту, стоявшую позади и стиравшую нѣсколько едва замѣтныхъ слезинокъ съ своихъ маленькихъ умныхъ глазъ.
— А главное, безъ лишнихъ словъ, мой милый и… гм! гм! сестрица Марта, влагу то мы предпочли бы въ другой формѣ. Въ честь событія мы устроимъ здѣсь ужинъ на общій счетъ и обдумаемъ при этомъ, какъ намъ поскорѣе вызвать этого негоднаго мальчика изъ его чугунно-литейной карьеры. Вѣдь теперь, когда рѣшеніе ужъ принято, надо дѣйствовать энергически.
Между тѣмъ какъ Марта ходила взадъ и впередъ, чтобы, въ честь случая, болѣе празднично устроить простую трапезу (сегодня ей обѣщали двухъ новыхъ ученицъ для фортепіано; значитъ можно позволить себѣ маленькое излишество), друзья совѣщались относительно ближайшаго будущаго молодого скульптора.
Выяснилось, что раньше 1 іюля Гансъ не можетъ покинуть фабрики Зибеля, не нарушивъ своего слова и не причинивъ принципалу серьезныхъ непріятностей.
Зная однако строгую, сдержанную, но все-таки добрую натуру Зибеля, Гансъ надѣялся склонить его взять къ 1 апрѣля второго рисовальщика и этимъ наполовину убавить его собственные рабочіе часы.
Тогда у него останется довольно времени, чтобы въ теченіи первыхъ лѣтнихъ мѣсяцевъ устроить себѣ въ мастерской Гейдена рабочій уголокъ и выполнить на глазахъ стараго друга заказъ, доставшійся начинающему художнику вмѣстѣ съ преміею.
Марта по временамъ вмѣшивалась въ разговоръ, вмѣстѣ съ тѣмъ устанавливая на чистой скатерти небольшія блюда съ холодной закуской и вареными яйцами, и не малое число бутылокъ пива.
Потомъ она передала забытое на радостяхъ извѣстіе, что профессоръ Лакомбъ заходилъ послѣ обѣда узнать, есть-ли у Ганса время набросать для его очерковъ исторіи французской колоніи нѣсколько архитектурныхъ рисунковъ стараго Берлина.
Не успѣла Марта произнести имя Лакомба, какъ Гейденъ съ лукавой улыбкой посмотрѣлъ на друга; однако, предупрежденный быстрымъ взглядомъ молодого человѣка, тутъ же сдержалъ насмѣшки, просившіяся на его уста.
Скромный ужинъ, сопровождаемый смѣхомъ, шутками и розовыми планами для будущаго (Марта, самая страшная идеалистка изъ всѣхъ трехъ, уже видѣла въ обожаемомъ братѣ современнаго Фидія), прошелъ очень весело. Стаканы, полные пива, безпрерывно глухо чокались въ честь такого длиннаго ряда будущихъ произведеній, что на выполненіе ихъ потребовалось бы болѣе двухъ человѣческихъ жизней.
Въ одиннадцать часовъ Марта встала и, подъ предлогомъ усталости, отослала обоихъ друзей.
Въ сущности ея ясные, умные глаза глядѣли еще очень весело изъ подъ густыхъ бровей, но она отлична знала, что Гансъ не покинетъ ее въ этотъ вечеръ безъ ея особаго требованія, но что именно сегодня его неотразимѣе, чѣмъ когда либо влекло въ небольшую, закопченную пивную, гдѣ его ждали друзья и товарищи.
Гейденъ и Гансъ шли сначала молча по заснувшимъ улицамъ. Только подойдя къ Unter den Linden, Гансъ заговорилъ:
— Ты, конечно, отлично понялъ, Гейденъ, почему я просилъ тебя не произносить словъ, вертѣвшихся у тебя на губахъ? Мнѣ не хотѣлось испортить Мартѣ вечера… а… ты вѣдь знаешь, ей непріятно, что я связываю свою будущность съ мыслью объ Еленѣ Лакомбъ.
Гейденъ не сразу отвѣчалъ. Съ минуту пытливо глядѣлъ онъ на своего молодого друга, потомъ проворчалъ съ свойственной ему грубоватостью.
— Ужъ не думаешь-ли ты, мой милый, что мнѣ пріятно видѣть, какъ ты гонишься за мотылькомъ, который желаетъ попасться въ совершенно иные оковы, а вовсе не въ твои! Повѣрь, тѣ цѣпи, которыми она дастъ связать себя, должны быть изъ хорошаго, прочнаго, тяжелаго золота.
— Но, Гейденъ, я разбогатѣю и обезпечу Еленѣ блестящую будущность…
— Сдѣлай мнѣ единственную милость, другъ мой, и не говори вздора. У тебя есть талантъ, это вѣрно, но въ искусствѣ это еще вовсе не одно и то же, что богатство. Если ты мечтаешь о деньгахъ, оставайся лучше при своемъ чугунѣ. Къ тому же, продолжалъ расходившійся Гейденъ, своимъ выборомъ ты не выказалъ блестящаго вкуса для скульптора. Что касается формъ, то бюстъ еще, пожалуй, туда сюда…
— Однако, Гейденъ!
— Но бюстомъ все и кончается. Талія искусственно перетянута, черты лица… ну, объ этомъ, кажется, я имѣю право говорить?.. далеко не классическія. Маленькій вздернутый носъ, ротъ, очень привлекательный, пока онъ свѣжъ, но который черезъ десять лѣтъ будетъ совсѣмъ старушечій.
— Зачѣмъ говоришь ты мнѣ все это? нетерпѣливо прервалъ его Гансъ.
— Зачѣмъ? Ты очень наивенъ, мой милый, — затѣмъ, что это правда. Вотъ, еслибъ ты влюбился въ Еву Варнеръ безъ памяти, до сумасшествія, я бы тебя понялъ, хотя это и было бы величайшей глупостью съ твоей стороны. Эта дѣвушка похожа на оживившуюся статую. Стройный и вмѣстѣ съ тѣмъ пышный станъ, маленькій, бѣлый, классическій лобъ, чудныя линіи носа, благородный, дѣвственный ротъ…
— Но я ее не люблю, а люблю Елену.
— Ты любишь ее… ну, конечно, ты ее любишь!
— А почему бы и нѣтъ? Она мила, весела, пикантна…
— И водитъ тебя за носъ, дружокъ, помяни меня.
— Гейденъ!
Гансъ рѣзко топнулъ ногой.
— Ну, ну!
— Прости, но ты выводишь меня изъ себя.
— Лучше, чтобъ я выводилъ тебя теперь изъ терпѣнія, чѣмъ чтобъ это сдѣлала впослѣдствіи она.
— Ты не знаешь ея такъ хорошо, какъ я.
— Можетъ быть. Мы, бродячій народъ, не имѣемъ чести вращаться въ зибелевскомъ кружкѣ, если мы не украшены случайно орденомъ. Остерегайся, Гансъ; когда ты оффиціально примкнешь къ нашему цеху, когда ореолъ чугуна не будетъ болѣе придавать тебѣ правоспособности по части ухаживанія, тебя вѣжливѣйшимъ образомъ выбросятъ за дверь.
Гансъ ничего не отвѣчалъ.
Гейденъ громко расхохотался.
— Что за капризная вещь кровь! когда видишь вмѣстѣ этихъ двухъ дѣвушекъ, — во имя священнаго Фидія, я желалъ бы, чтобъ гречанка почаще появлялась у старика Лакомба, — кто повѣритъ, что маленькая, подвижная барышня съ дерзкимъ вздернутымъ носомъ происходитъ изъ солидной, буржуазной семьи, между тѣмъ, какъ бабушка этой благородной, классической красавицы была шансонетной пѣвицей. Какъ смотрятъ, по твоему, въ вашемъ спѣсивомъ, замкнутомъ кружкѣ на такое наслѣдіе крови?
Гансъ не успѣлъ ничего отвѣтить. Они уже стояли передъ низкими, доходящими почти до земли окнами пивной въ Французской улицѣ.
Казалось, ихъ ждали. Дверь распахнулась нзинутри, и громкіе клики привѣтствовали ихъ…
Было около двухъ часовъ, когда Гансъ снова стоялъ у окна своей комнатки, глядя въ садъ на оголенныя верхушки деревьевъ.
Онъ оперся головой о холодныя стекла и думалъ объ Еленѣ и о своемъ пріятелѣ.
Конечно, онъ любилъ Елену, но она не необходима для его жизни; онъ можетъ обойтись безъ нея и для своего искусства.
Смутно сознавалъ онъ это уже раньше, но никогда такъ ясно, какъ въ эту минуту. Назрѣло ли въ немъ это сознаніе подъ безпощадной критикой Гейдена, или же оно коренилось въ странномъ свойствѣ его привязанности къ дѣвушкѣ, этого Гансъ не зналъ даже теперь.
Зналъ онъ только, что любитъ Елену и что она составляетъ блестящее, опьяняющее, очаровательное украшеніе его досуговъ среди трудовой жизни.
Грудь его вздымалась и опускалась быстрѣе. Пристально вглядывался онъ въ ночь. Широкая полоса луннаго свѣта падала на затылокъ медицейской Венеры внизу, за незавѣшаннымъ окномъ мастерской Гейдена.
Изъ этого залитаго мѣсячнымъ свѣтомъ затылка выростала статуя величественной, вполнѣ разцвѣтшей женщины. Мраморъ сверкалъ и переливался подъ сіяніемъ луны; вокругъ женщины вставали изъ громадной мраморной глыбы новые образы, миѳическіе и историческіе — мужчины геркулесовскаго сложенія, нѣжныя дѣти, прелестныя, полурасцвѣтшія дѣвушки.
А изъ-подъ мраморной глыбы между всѣми этими образами вспыхивало яркое пламя доменныхъ печей, лились багровые потоки чугуна, но могучія мраморныя фигуры подавляли и пламя, и огненныя рѣки, и тушили ихъ своею исполинскою силою.
Только позади фигуры чудной женщины, выросшей изъ затылка медицейской Венеры, пламя вспыхнуло еще разъ; надъ огненнымъ языкомъ порхнула бабочка съ полу-опаленными крылышками и беззаботно улетѣла надъ головами мраморныхъ статуй въ ночную темноту, къ невѣдомой цѣли…
Глава V.
правитьФилиппъ Гейденъ былъ правъ, назвавъ кружокъ зибелевскаго дома спѣсивымъ и замкнутымъ. Состоялъ онъ изъ патриціевъ берлинскаго фабричнаго міра, тщательно отстранявшихъ все, что не было pur sang и не принадлежало всецѣло къ ихъ обществу.
Всѣ эти семьи жили на собственной землѣ, въ старыхъ частяхъ города, въ особенности къ востоку и сѣверу Берлина. Тамъ стояли эти фабрики со дня ихъ основанія; тамъ отцы и дѣды строили для себя одноэтажные барскіе дома, отдѣленные садомъ и дворомъ отъ фабрики. Семья съ наслѣдственною вѣрностью продолжала жить тамъ, хотя богатство было достаточно велико, чтобы позволить ей поселиться въ западной части Берлина на какой нибудь изящной, отдаленной отъ фабрикъ виллѣ, вмѣсто того, чтобы терзать нервы грохотомъ промышленной мѣстности и глотать пыль и міазмы центра города.
Частые браки между собою все тѣснѣе сближали эти семьи. Политическія, соціальныя и дѣловыя воззрѣнія все болѣе и болѣе сводились къ одному уровню. Личность постепенно уничтожалась, и видъ вступалъ въ свои права.
Всѣ мужчины, безъ исключенія, были либеральны въ своихъ политическихъ вѣрованіяхъ, всѣ женщины въ совокупности были отличными хозяйками. Онѣ отдавали шить дорогія матеріи одному и тому же портному, предпочитали шляпы извѣстной модистки и брали дѣтямъ тѣхъ же самыхъ учителей музыки и рисованія.
Каждую зиму давалось опредѣленное число обѣдовъ, баловъ и маленькихъ раутовъ. Жены и дочери всегда появлялись въ дорогихъ туалетахъ, въ которыхъ отсутствовало, однако, самое лучшее, грація и шикъ.
Все, что было на нихъ, стоило дорого, но носили онѣ свои вещи неизящно и какъ-то формально. За столомъ неизмѣнно чередовался menu изъ лососины, оленьяго филе и мороженаго à la Nesselrode или камбалы, индѣйки, фазановъ и мороженаго à le princesse Pülder.
Съ безконечнымъ презрѣніемъ глядѣлъ на смѣшанное общество, собиравшееся въ западной части Берлина на изящныхъ, черезчуръ модныхъ виллахъ новѣйшихъ тузовъ финансоваго и фабричнаго міра, этотъ кружокъ, гдѣ были терпимы вслѣдствіе тѣсныхъ дѣловыхъ сношеній лишь представители выдающихся строительныхъ компаніи, директора нравственно неприкосновенныхъ торговыхъ банковъ, ассессоры и артиллерійскіе офицеры.
Сборища въ западной части Берлина были, если вглядѣться въ нихъ, не менѣе безсодержательны, но по крайней мѣрѣ тамъ веселились.
Молодому фабриканту, обязанному всѣмъ только самому себѣ, быстро нажившему состояніе счастливыми спекуляціями, не приходилось охранять старыхъ традицій или жить на унаслѣдованныхъ участкахъ. Дѣти его были еще слишконъ малы, чтобы нужно было думать о строгомъ воспитаніи, жена слишкомъ хорошенькая, нарядная и поверхностная, чтобъ не собирать постоянно около себя тотъ пестрый хаосъ, который сегодня толпится вокругъ одного гостепріимнаго стола, а завтра будетъ сплетничать о немъ за другимъ.
Мужчины окрашены здѣсь всевозможными политическими оттѣнками.
Туалеты дамъ, большею частью сшитые по парижскимъ моделямъ, нерѣдко отличались вычурностью, за то были всегда съ шикомъ. Носилась даже смутная легенда, будто одна изъ самыхъ роскошныхъ блондинокъ и одна изъ стройнѣйшихъ брюнетокъ кружка выписывали свои наряды прямо отъ Ворта.
Во всѣхъ направленіяхъ преклонялись здѣсь передъ модою и ея преувеличеніями. Все, что принадлежало къ театру, имѣло не только свободный доступъ въ эти дома, но собираніемъ вокругъ себя представителей комедіи занимались какъ чѣмъ то въ родѣ спорта.
Театральныя сплетни были любимѣйшею темою разговора, и молодые люди спѣшили на слѣдующее же утро перенести ихъ изъ банкирской конторы на биржу.
Рядомъ съ этимъ и концертный міръ съ его развѣтвленіями по салонамъ являлся важнымъ факторомъ, точно также какъ считалось хорошимъ тономъ метать черезъ головы доморощенныхъ поэтовъ и риѳмоплетовъ взоры на Ибсена, Сарду и на послѣдніе туалеты и скандалы Сары Бернаръ.
Вообще издали все это казалось очень забавнымъ, а для молодежи дышавшаго солидностью міра патриціевъ даже весьма соблазнительнымъ. Въ особенности Елену Лакомбъ не пришлось бы просить дважды сдѣлаться перебѣжцицею или, по крайней мѣрѣ, вербовать прозелитовъ; однако, до настоящей минуты она не достигла важныхъ результатовъ ни въ томъ, ни въ другомъ направленіи. Когда послѣ совмѣстной конфирмаціи Елена и Ева появились въ первую зиму въ обществѣ, Елена, по свойству своей натуры, примирилась, какъ умѣла, съ разочарованіемъ, овладѣвшимъ обѣими дѣвушками, когда жизнь обратила къ нимъ свою маску, на которой застыла условная улыбка.
Елена оглянулась, высматривая для себя возможно болѣе блестящую партію и, для забавы, увлекая за собой на привязи своихъ многочисленныхъ поклонниковъ, смотря по ихъ званію, значенію, состоянію и — своему собственному капризу.
Ева, напротивъ, не находила ни средствъ, ни способовъ обманывать себя. Ея воспитаніе въ домѣ тетки отличалось почти пуританской суровостью, исключавшею всякое веселое развлеченіе, всякій свободный поступокъ.
Единственнымъ обществомъ ея была все та же Елена, да сама тетка, потому что привязанность дяди, запуганнаго непреклонною волею жены, проявлялась лишь робко и сдержанно.
Госпожа Зибель считала задачею своей жизни парализовать безуміе брата, давъ его ребенку такое воспитаніе, которое должно было предупредить развитіе всякихъ опасныхъ зародышей. А такъ какъ она съ самаго начала находила дочь непризнанной невѣстки преисполненною бурныхъ наклонностей и не взяла на себя труда убѣдиться въ противномъ, то воспитаніе Евы походило на безконечную вереницу суровыхъ мѣръ, добросовѣстное подчиненіе которымъ не вознаграждалось ни единымъ лучомъ любви.
А между тѣмъ стройная, черноволосая дѣвочка томилась по этому солнечному лучу, который, увы! какъ рѣдко привѣтствовалъ ее только среди запыленныхъ книгъ стараго ученаго Лакомба изъ его полупотухшихъ голубыхъ глазъ.
Любовь къ красавицѣ матери и разъединявшая ихъ тайна, съ которой ея невинное дѣтское сердечко тщетно старалось приподнять завѣсу, составляли единственную поэзію ея дѣтства и превратились подъ вліяніемъ образа жизни, созданнаго для нея фрау Зибель, въ болѣзненный культъ, подчинившій себѣ всѣ ея легко возбуждавшіяся чувства.
Со вступленіемъ въ общество Ева вообразила, что ей удастся стряхнуть тяжкій гнетъ, наложенный на ея молодое сердце воспитаніемъ и холодной атмосферой зибелевскаго дома, гдѣ жизнь ежедневно расходовалась по мелочамъ.
Монотонность существованія, которое при всей его честности и благоприличности, застыло въ самодовольствѣ и негуманности, начало внушать Евѣ невыразимый ужасъ.
Воображеніе рисовало передъ ней пестрыя, яркія картины свободы, красоты, бескорыстія, величія, чисто-божественнаго человѣколюбія, и все это она надѣялась найти въ свѣтѣ.
Она мечтала о благородныхъ мужчинахъ, великодушныхъ женщинахъ, о честныхъ словахъ и великихъ дѣяніяхъ, о могучемъ, увлекательномъ жизненномъ потокѣ, среди котораго грудь вздымается выше, сердце бьется горячѣе и восторжнѣе.
Гдѣ же тѣ идеалы, которыхъ такъ страстно искали ея глаза, отъ природы независимые и безстрашные, какъ глаза молодого орла? Вмѣсто свободы — цѣни, скованныя условностью и эгоизмомъ, вмѣсто величія — узкій, поглощенный мелочами умъ; зависть вмѣсто великодушія, ложь и личина взамѣнъ правды, пустыя слова — вмѣсто дѣлъ, мелкая рѣченка вмѣсто многоводнаго потока… Гдѣ они, ея идеалы?
Пока Елена скучала и ея водянистые голубые глаза вспыхивали упрямствомъ и гнѣвомъ на неудачу любовныхъ попытокъ, душа Евы оплакивала свой разбитый кумиръ. Она была также блѣдна, какъ и прежде.
Въ теченіе зимы, проведенной ею въ свѣтѣ, лучъ надежды еще вспыхивалъ по временамъ въ ея глазахъ. — Ты, быть можетъ, ошибаешься, твердила она себѣ, подъ этой поверхностью кроется глубина, непонятная для твоего молодого, неопытнаго ума.
Она все еще надѣялась.
На вторую зиму, когда тетка не скрыла своей досады, что Ева еще не замужемъ — въ этихъ кругахъ считалось почти принятымъ. чтобы къ концу перваго сезона дѣвушки уже были невѣстами, а къ концу второго — молодыми женщинами, — Ева уже ни на что не надѣялась болѣе, а только еще ждала иногда чего-то, что должно было случиться, однако, все не случалось; а потомъ она отказалась и отъ этого.
Общество являлось продолженіемъ однообразнаго стѣсненія, отравившаго ея дѣтскіе годы, только еще болѣе безнадежнымъ. Гдѣ же этому конецъ? Неужели вся ея жизнь будетъ блестящая, пустая, лживая, какъ эти балы и общественныя сборища?
Покорная безнадежность этого вопроса читалась въ серьезныхъ глазахъ Евы, когда черезъ нѣсколько недѣль по возвращеніи дяди она входила въ блестяще освѣщенную бальную залу дома Лезера.
Бѣлое платье съ длиннымъ шлейфомъ, которое, по мнѣнію тетки, она изъ смѣшного упрямства не захотѣла украсить ни цвѣтами, ни драгоцѣнностями, дѣлало ее еще блѣднѣе обыкновеннаго, а, быть можетъ; она дѣйствительно блѣднѣла при мысли о тѣхъ желаніяхъ относительно ея будущаго, которымъ предавались какъ въ этомъ домѣ, такъ и въ ея собственномъ. Во всемъ кружкѣ еще не бывало случаевъ, чтобы предположенное обрученіе не состоялось.
Хватитъ-ли у нея силы дать прочный отпоръ массѣ, напиравшей на нее со взглядами и улыбками, которыми, казалось, управляла единая воля?
Хозяинъ, старый, веселый, коммерціи совѣтникъ Лезеръ и его супруга встрѣтили ее съ многозначительной нѣжностью, отъ которой ея блѣдныя черты стали еще на одну тѣнь блѣднѣе.
Эгонъ, обожаемый сынъ дома, подалъ ей руку съ обычнымъ сдержаннымъ поклономъ, чтобы открыть балъ польскимъ.
Казалось, будто ждали только ея появленія. Кровь Евы за. стыла въ ея жилахъ.
Родители Эгона считали рѣшеннымъ, что во время пира, затѣяннаго исключительно съ этой цѣлью, сынъ сдѣлаетъ предложеніе. Но отъ красивой дѣвушки, стоявшей рядомъ съ нимъ, распространялся такой ледяной холодъ, что Эгонъ, не одаренный отъ природы блестящимъ умомъ или особымъ мужествомъ, не могъ, произнести ничего, кромѣ обычныхъ вопросовъ, на которые ему отвѣчали гордымъ равнодушіемъ.
О какомъ-либо чувствѣ къ дѣвушкѣ, назначенной ему въ жены, не было и рѣчи у Эгона. Но долголѣтняя сдержанность Евы, ея холодность и красота манили его, — какъ подзадоривало бы его назвать своею красивую статую, особенно дорогую и недостижимую для большинства соискателей. Въ этомъ смыслѣ не разъ высказывался онъ въ разговорѣ съ друзьями, не упоминая, однако, вмѣстѣ съ тѣмъ, что Ева Варнеръ единственная наслѣдница значительнаго состоянія Зибеля. Къ чему бы это говорить?
Лезеръ считался самымъ богатымъ человѣкомъ, Ева — красивѣйшею дѣвушкою всего кружка. Даже безъ рубрики ожидаемаго состоянія, указывать на которое ему казалось совершенно лишнимъ, расчетъ опять-таки былъ вѣренъ изъ гроша въ грошъ.
Гансъ Фалькъ имѣлъ счастье заручиться хорошенькой ручкой Елены для польскаго и нѣкоторыхъ другихъ танцевъ.
Маленькая блондинка была сегодня въ свѣтломъ шелковомъ платьѣ, отливавшемъ всѣми оттѣнками розоваго, голубого и зеленаго цвѣта, и украшеннаго массой цвѣтовъ и развѣвающихся бантовъ, такъ что Елена, болѣе чѣмъ когда-либо, походила на бабочку или на блестящую, пеструю змѣю.
Критика Филиппа Гейдена давно померкла въ умѣ Ганса передъ ея лучезарнымъ объектомъ.
Гансъ находилъ ее восхитительнѣе и очаровательнѣе, чѣмъ когда-либо, не смотря на то, что она отнюдь не внимала его нѣжнымъ признаніямъ, а, надувъ губки, призывала его къ отчету «за безумное и безполезное честолюбіе», какъ величала она его переходъ къ искусству.
Если бы Марта или Филиппъ слышали, какъ относилась Елена Лакомбъ къ предмету казавшемуся имъ священнымъ!
Не смотря на привычку легко скользить по важнымъ вопросамъ, Ганса все-таки кольнуло, когда онъ подумалъ, какъ будутъ жить совмѣстно эти серьезные, глубоко чувствующіе люди и это созданіе, едва касающееся поверхности.
На врага еще болѣе опаснаго, на стремленіе къ внѣшнему блеску и величію, бывшее causa movens этой молодой жизни, онъ продолжалъ смотрѣть легкомысленно.
Гансъ Фалькъ придерживался удобнаго воззрѣнія, что къ счастью не надо относиться слишкомъ серьезно, или приглядываться къ нему черезчуръ пытливо, если не хочешь, чтобы оно отвратилось отъ насъ, раздраженное такимъ недовѣріемъ.
Балъ приближался къ своему апогею, къ ужину и котильону.
Передъ этимъ водворилась пауза, во время которой Евѣ удалось незамѣтно укрыться въ амбразурѣ окна отъ столь утомительнаго для нея шума. Спрятанная тяжелою, красною драпировкой, дѣвушка могла безпрепятственно окидывать взоромъ комедію, разыгрывавшуюся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея. Евѣ было всего девятнадцать лѣтъ, но грустное сердце, опасный совѣтчикъ, и глубже, чѣмъ кто-либо во всемъ многочисленномъ, богатомъ годами и опытностью сборищѣ, всматривалось это молодое существо своими пытливыми сѣрыми глазами въ безсодержательную сутолоку.
Долго-ли придется ей играть роль въ этой комедіи?
Ева подумала о своей матери и о томъ, какъ ослѣпительно красива была-бы она при этомъ яркомъ освѣщеніи, какія благородныя слова лились-бы изъ ея устъ, разгоняя свѣтлыми лучами ложь и притворство. Сердце одинокой дѣвушки томительно слалось, точно отъ физической боли.
Систематически закрѣпили сегодня Лезеръ и его семья отношенія къ пей; она казалась сама себѣ плѣнницей, на которую незамѣтно налагаютъ одну цѣпь за другой.
Должна-ли она идти наперекоръ всему, что сказалъ ей дядя черезъ нѣсколько дней послѣ его возвращенія, во время знаменательнаго разговора у камина? Должна ли она стряхнуть оковы, прежде чѣмъ сомкнутся послѣднія звенья, и бѣжать къ матери?
Никогда. Его слово для нея столъ-же священно, какъ и ея собственное. Она должна сама защитить себя.
Быть можетъ, ея понятія о бракѣ и любви такъ-же нелѣпы, такъ-же мало устоятъ передъ лучами истины, какъ устояли ея представленія объ обществѣ и его высокихъ радостяхъ?
Ни одна изъ дѣвушекъ ея круга не выходила замужъ иначе, чѣмъ суждено выйти ей, а между тѣмъ онѣ веселы, даже счастливы. Онѣ появляются молодыми женщинами на томъ самомъ мѣстѣ, съ которымъ простились невѣстами, только съ той выгодной разницей, что могутъ держать себя непринужденнѣе, носятъ болѣе дорогіе туалеты, говорятъ сначала о своей прислугѣ, а потомъ о милыхъ малюткахъ, которыхъ, однако, очень охотно предоставляютъ произволу слугъ, чтобы самимъ посѣщать общество.
Отчего не походитъ она на этихъ дѣвушекъ, такъ легко относящихся къ жизни? Чего ждетъ она?..
Первый изъ всѣхъ замѣтилъ ея убѣжище Гансъ Фалькъ. Пока она стояла, слегка опираясь на красивую руку, и прислонясь къ красной занавѣси своей изящной фигурой, вокругъ которой падало бѣлое платье, Гансъ подумалъ о Филиппѣ. Да, онъ правъ; эта пластическая красота обладаетъ всѣмъ очарованіемъ греческой статуи.
Глаза ея скользнули надъ нимъ безсознательнымъ и печальнымъ взглядомъ.
— Аріадна! промелькнуло въ умѣ художника. Что за сюжетъ для его рѣзца этотъ чудный женскій образъ!
Не отдавая себѣ отчета въ грустномъ значеніи своихъ словъ, онъ подошелъ къ Евѣ и передалъ ей съ своей обычной непринужденностью и любезностью, впечатлѣніе, произведенное ею на него.
Печальная улыбка промелькнула по ея губамъ.
— Да, тихо сказала она, болѣе обращаясь къ себѣ, чѣмъ къ нему, Аріадна на пустынномъ берегу, только такая Аріадна, къ которой тѣмъ менѣе вернется Тезей, что никакой Тезей ея и не покидалъ. Аріадна безъ всякихъ воспоминаній.
Ботомъ она взяла его подъ руку и пошла съ нимъ опустѣвшею тѣмъ временемъ бальной залой въ примыкавшія къ ней комнаты.
Проходя мимо двери оранжереи, они увидали въ тѣни густолиственной музы Лезера и Елену въ оживленномъ разговорѣ.
Лезеръ стоялъ къ нимъ спиной, между тѣмъ какъ лицо Елены было ярко освѣщено. Она улыбалась своею прелестнѣйшею, соблазнительнѣйшею улыбкою.
Ева почувствовала, какъ дрогнула подъ ея пальцами рука молодого скульптора; потомъ онъ поспѣшно провелъ ее въ отдаленный будуаръ и остановился за ея стуломъ.
Гансу Фальку нечего было, однако, безпокоиться. Улыбка Елены только прикрывала приличное отступленіе. Сегодня Эгонъ Лезеръ твердо рѣшилъ, что его предложеніе будетъ выслушано Евой.
Она была такъ невозмутимо красива, такъ страшно холодна, что даже въ его черствую натуру, казалось, проходившую въ жизни съ вѣчно-спущеннымъ забраломъ, проникло то таинственное, неотразимое очарованіе, которымъ окружено все недостижимое. А потомъ… главное!..
Но зачѣмъ это? Не слѣдуетъ сознаваться въ этомъ даже самому себѣ. Сватаясь къ Евѣ, онъ только исполняетъ волю своихъ родителей и ея родственниковъ. Саркастическая улыбка мелькала вокругъ его узкихъ губъ подъ холенными, изящными усиками и вспыхнула какой-то сатанинской радостью въ его маленькихъ косыхъ глазкахъ.
Отъ Елены не ускользнуло, что Лезеръ рѣшился въ этотъ день овладѣть Евою. Но она продолжала улыбаться, скрывая свою досаду.
Когда они разстались подъ пальмовыми вѣтвями, она дала ему руку, какъ доброму товарищу, крѣпко потрясла его руку и сказала съ внушающею довѣріе интонаціею: — Полагайтесь во всемъ на меня.
Она говорила серьезно. Бороться значило безполезно тратитъ время и рисковать болѣе надежными шансами, а въ качествѣ его повѣренной Елена пріобрѣтала право хоть на его признательность. Она съумѣетъ ее эксплоатировать.
Такимъ образомъ Елена перешла во вражій станъ, и Ева осталась на полѣ сраженія безъ союзниковъ.
Глава VI.
правитьСъ бала въ домѣ Лезера протекло нѣсколько недѣль, и хотя уже настали первые мартовскіе дни, но холодная, суровая зима не высказывала никакого желанія кончиться.
Вплоть до наступленія сумерекъ сидѣла Ева у окна своей маленькой, выходившей въ садъ гостиной, глядя на все еще скованную льдомъ природу.
Сквозь надвигавшуюся мглу крыши оранжерей сверкали на морозѣ точно гладко отшлифованные листы стали, а опушенныя снѣгомъ деревья и кустарники парка принимали причудливыя, сверхъестественныя очертанія.
Въ концѣ сада поднимались къ небу фабричныя трубы. Между клубами дыма мелькали по временамъ багровыя искры, потомъ темные, облачные столбы вытягивались въ тоненькія ниточки, едва отличавшіяся отъ сѣраго воздуха. Раздался звукъ колокола, возвѣщавшій окончаніе дневнаго труда, и то группами, то порознь стали рабочіе покидать фабрику черезъ маленькую калитку, нарочно для этой цѣли устроенную въ огородѣ, отдѣлявшей заднюю часть владѣній Зибеля отъ улицы.
Все это проносилось передъ печальными глазами Евы, точно китайскія тѣни.
Зачѣмъ работаютъ, трудятся, мучаются тамъ въ потѣ лица отъ разсвѣта до ночи, зачѣмъ сидитъ дядя и начальникъ бюро по цѣлымъ днямъ надъ книгами, покрытыми цифрами, зачѣмъ тяжелыми усиліями и честнымъ трудомъ наживаются тысячи за тысячами, если все это только помогаетъ вести ту жизнь, какую видитъ она вокругъ себя, жизнь, заставляющую ее содрогаться и на которую она, однако, съ недавняго времени чувствуетъ себя навѣки обреченною.
Уже три недѣли Ева невѣста Лезера.
Еслибъ ее спросили, какъ приняла она такое рѣшеніе, она меньше всѣхъ могла бы объяснить это.
Петли сѣти были такъ тонки, люди, окружавшіе дѣвушку, такъ постепенно, осторожно и искусно затягивали вокругъ нея плотную ткань, что, когда однажды вечеромъ Ева увидала себя рядомъ съ Лезеромъ, принимающею поздравленія, она испытала лишь одно чувство, будто прежняя Ева умерла, а въ ней живетъ теперь только глухая боль.
Всѣ по своему потрудились надъ этой сѣтью: тетка — острыми, какъ игла, уколами, непрерывными упреками и мѣткими, оскорбительными замѣчаніями; Елена съ беззавѣтнымъ рвеніемъ и пылкимъ краснорѣчіемъ, дядя изъ кротости, доброты и изъ опасенія, что самъ онъ недостаточно твердъ, чтобъ предохранить Еву отъ тоски по материнской любви, которую, достигнувъ пристани супружескаго счастья, она скоро забудетъ.
Родители Лезера встревожили чуткую совѣсть дѣвушки постояннымъ вниманіемъ и выраженіемъ полной увѣренности, что въ ней счастье ихъ сына. Наконецъ всѣ знакомые, плотнымъ кольцомъ окружавшіе обѣ семьи, такъ часто произносили заразъ имена Лезера и Евы, что безпомощной и испуганной дѣвушкѣ почти не показалось удивительнымъ, когда она увидала однажды эти два имени, такъ давно повторявшіяся всѣми, на красивой визитной карточкѣ около своего прибора.
Изящныя карточки эти дали поводъ къ цѣлымъ залпамъ письменныхъ и устныхъ выраженій восторга, поздравительныхъ визитовъ, празднествъ и подарковъ. Ева принимала все съ тѣмъ полу-горделивымъ, полу-безсознательнымъ равнодушіемъ, съ которымъ жила она въ отведенномъ ей, строго разграниченномъ мірѣ съ того времени, когда печально пробудилась отъ всѣхъ иллюзій относительно значенія и цѣли существованія.
Лишь тогда, когда улеглась первая буря, поняла она тотъ шагъ, къ которому ее принудили. Этотъ часъ пробудившагося сознанія былъ ужасенъ, но сильная натура дѣвушки вышла побѣдительницею изъ искушенія. Ей и въ голову не пришло нарушить данное слово, она не прибѣгла къ столь близкому софизму, не стала увѣрять себя, что въ сущности никогда не давала слова, а что его вынудили у нея. Свѣтлый, смѣлый взглядъ ея обратился на единственное, что еще оставалось ей, на обязанности относительно того, кто посватался къ ней и былъ принятъ отъ ея имени другими.
Прежде чѣмъ Ева поняла все это, она чувствовала себя такою же чужою своему жениху, какъ былъ онъ до этого чуждъ ей, въ теченіи двухъ лѣтъ являясь раза два, три еженедѣльно обѣдать въ домъ Зибеля, отвѣшивая ей всегда одинъ и тотъ же сдержанный поклонъ, говоря съ ней тѣмъ же однообразнымъ голосомъ, о тѣхъ же внѣшнихъ предметахъ, подавая ей на прощанье холодную, гладкую руку и, какъ она теперь сознавала, никогда не глядя ей честно въ глаза.
Разъ познавъ путемъ тяжелой борьбы, гдѣ ея долгъ, Ева искала его исполненія не въ лицемѣрномъ выраженіи нѣжности, не во внѣшней близости, которой не было въ ея сердцѣ. Она по прежнему не могла рѣшиться перейти на дружеское «ты» или дать жениху для поцѣлуя что нибудь, кромѣ руки или лба. Эта сдержанность заслужила ей отъ тетки первую похвалу, съ которою суровая женщина когда либо обратилась къ «ребенку».
Госпожа Зибель видѣла въ сердечной холодности, пренебрегавшей самообманомъ, лишь благовоспитанность и дѣвичью робость, и привѣтствовала это какъ доказательство того, что ея педагогическій экспериментъ удался поразительно, и что зловредные зародыши въ груди Евы, наслѣдіе пылкой матери и бабушки, дѣйствительно покорены окончательно.
Взамѣнъ внѣшней близости, всѣ помыслы Евы и сильно заговорившее въ ней чувство долга обратились на установленіе съ женихомъ чего-то въ родѣ духовной связи, на возбужденіе въ себѣ сочувствія къ его занятіямъ, къ его жизни въ настоящемъ и въ прошломъ.
Что она не думала раскрыть передъ нимъ свою собственную душу, говорить о томъ, что составляло святыню ея сердца, о ея любви къ матери и о горѣ разлуки съ ней, казалось Евѣ такъ понятнымъ, что она даже не приняла въ соображеніе возможности такого довѣрія. Расказывать подобныя тайны передъ Эгономъ Лезеромъ было бы кощунствомъ. Какое дѣло жениху до святыни ея душевной жизни, до которой еще не коснулась ничья чужая рука? Въ теченіи всего дѣтства и первыхъ лѣтъ молодости Ева охраняла это драгоцѣнное сокровище отъ всякаго нечистаго прикосновенія; она съумѣетъ уберечь его и во время брака безъ любви.
Лезеръ мало поддавался на попытки, внушенныя Евѣ чувствомъ долга. Красивая статуя теперь принадлежитъ ему; какъ онъ и ожидалъ, ему завидовали; этого было съ него достаточно. Холодность невѣсты, къ которой онъ не чувствовалъ ни любви, ни ненависти, конечно, уляжется со временемъ. Установить же внутреннюю связь между собою и дѣвушкой, которая вскорѣ сдѣлается его женой, было бы ему въ высшей степени неудобно. Это вовсе не входило въ его программу брачной жизни.
Въ свѣтѣ онъ слылъ человѣкомъ замкнутымъ, неразговорчивымъ, живущимъ только для одного себя. Никто не удивлялся, поэтому, что онъ не дѣлалъ исключенія въ пользу невѣсты. Свѣтъ любезно забывалъ, что десять лѣтъ тому назадъ, передъ отъѣздомъ Эгона заграницу, онъ былъ совершенно инымъ.
Родители Лезера, гордившіеся и сыномъ и будущей красавицей-невѣсткой, гораздо охотнѣе отвѣчали на ея попытки сближенія. Они разсказывали ей, какой онъ образцовый дѣловой человѣкъ, и какъ его всюду считаютъ первымъ и самымъ уважаемымъ въ его профессіи.
Старый коммерціи совѣтникъ неоднократно настаивалъ на томъ, что онъ удалился такъ рано на покой лишь изъ любви къ сыну, который твердо и безъ всякихъ уклоненій соблюдаетъ интересы фирмы, съ утра до ночи думаетъ только о расширеніи и усовершенствованіи дѣла, и такой солидный, стойкій и толковый, что кромѣ заботъ и радостей, связанныхъ съ фабрикой, въ его сердцѣ нѣтъ почти мѣста ни для чего иного.
Въ своемъ рвеніи старикъ едва-ли замѣчалъ, какъ больно дѣвушкѣ отъ такихъ похвалъ. Но самаго апогея достигъ онъ, когда подъ условіемъ строжайшей тайны повѣрилъ Евѣ, что его Эгонъ отнюдь не всегда былъ такимъ образцомъ солидности, и что только мудрое и либеральное воспитаніе сдѣлало его такимъ fils modèle.
— Когда лѣтъ десять тому назадъ мальчишка сталъ отбиваться отъ рукъ, продолжалъ развивать свои воспитательныя теоріи коммерціи совѣтникъ, я сказалъ себѣ; молодой человѣкъ долженъ перебѣситься; этому нельзя помѣшать. Только здѣсь, въ Берлинѣ, это трудновато. Въ случаяхъ покутить нѣтъ, конечно, недостатка, но въ нашихъ степенныхъ дѣловыхъ кругахъ неодобрительно смотрятъ на такой процессъ броженія. Вотъ я и послалъ Эгона на два года путешествовать по Франціи, Англіи, Испаніи и Италіи. Воспитаніе это обошлось, правда, дорогонько. Сынокъ прожилъ, страшныя суммы; онъ отлично понималъ, какія обязательства налагаетъ на него его имя, и совершенно основательно писалъ мнѣ, что единственный сынъ фирмы Лезеръ и Гамманнъ долженъ постоять заграницею за себя. Ну, да за то дѣло вполнѣ окупилось. Ты видишь, дитя мое, какимъ онъ вернулся; онъ теперь образецъ, для всей нашей молодежи, а что еще лучше, во всемъ Берлинѣ не найдешь человѣка, помнящаго теперь, что десять лѣтъ тому назадъ Эгонъ Лезеръ готовъ былъ натворить глупостей.
Послѣ этого сообщенія Ева при первомъ же случаѣ спросила жениха про его путешествія, въ полной увѣренности, что онъ будетъ охотно разсказывать это, а она слушать.
Вѣдь сама она еще ничего не видала на свѣтѣ, и сердце ея томительно рвалось въ заманчивую даль, сильныя и возвышающія душу впечатлѣнія которой были извѣстны ей лишь изъ книгъ и описаній Лакомба.
Послѣ убѣдительной просьбы разсказать ей про Италію и прежде всего про ея идеалъ — Неаполь и его побережье, Лезеръ смѣрилъ ее испуганнымъ, непріятнымъ взглядомъ. Потомъ онъ сдѣлалъ нѣсколько уклончивыхъ и равнодушныхъ замѣчаній насчетъ страны и ея обитателей, и съ той поры Ева ужъ никогда не испытывала стремленія освѣдомляться о его путешествіяхъ.
Въ маленькой комнатѣ, выходившей въ садъ, давно уже совершенно стемнѣло, а дѣвушка все еще думала о томъ, какъ ничтожны до сихъ поръ результаты ея попытокъ сближенія съ женихомъ. Все снова спрашивала она себя съ тяжелымъ предчувствіемъ, что готовитъ ей будущее.
Такъ углубилась она въ свои мысли, что не слыхала стука въ дверь, и только шелестъ платья вырвалъ ее изъ ея тяжелаго раздумья. Передъ ней стояла Елена Лакомбъ, принесшая вѣсть, что ожидавшіеся въ этотъ вечеръ гости уже въ сборѣ, и что дядя боится, не заболѣла-ли Ева, что такъ долго не появляется.
Тѣмъ временемъ Елена зажгла свѣчу и зорко посмотрѣла на подругу, чья странная сдержанность со времени помолвки съ Лезеромъ казалась ей загадкою, внушавшею ея поверхностной натурѣ, готовой на всякія пзліянія, что-то въ родѣ страха.
Быть можетъ, она надѣялась застать молчаливую невѣсту заплаканною, въ тяжеломъ возбужденіи, и это избавило бы Елену отъ односторонней задачи быть повѣренной и другомъ одного только Лезера. Но ничего подобнаго не нашла она.
Ева была совершенно покойна; глаза ея глядѣли серьезно и задумчиво, но не были затуманены слезой.
— Кто тамъ внизу, Елена? спросила она, замѣняя темное домашнее платье свѣтло-сѣрымъ, изъ тонкаго кашемира, мягко облегавшаго благородныя формы ея стана.
— Развѣ ты забыла, что кромѣ моей милости приглашено всего только два кавалера: мой вѣрный селадонъ, баловень фабрики, да еще другъ Гейдена, бѣлокурый мюнхенскій художникъ, который уже нѣсколько недѣль въ Берлинѣ и на дняхъ совершенно простодушно проникъ въ вашу крѣпость? Тетушка, кажется, не очень рада этому вторженію, но на этотъ разъ твой дядя настоялъ на своемъ. Сколько мнѣ извѣстно, онъ познакомился съ бѣлокурымъ богатыремъ въ клубѣ и увлекся имъ. Развѣ ты еще нигдѣ не встрѣчалась съ знаменитымъ Гельбахомъ?
— Нѣтъ.
— А я видѣла его недавно въ обществѣ.
Со времени помолвки Лезера Елена начала эманципироваться и, къ великой досадѣ Ганса Фалька, уже сдѣлала нѣсколько уклоненій въ сторону младшаго финансоваго міра изъ окрестностей Тиргартена.
— Онъ очень красивъ, только не въ моемъ вкусѣ. Говорятъ, что у него было много интригъ въ Римѣ.
— Кто говоритъ это?
— Вѣсь свѣтъ.
— Весь свѣтъ — значитъ, никто.
— Я разсказала это твоей тетушкѣ.
— Съ какою цѣлью?
— Это ее интересовало. Послѣ этого она навѣрно ни за что не потерпѣла бы художника за своимъ столомъ, если бы не стала гораздо снисходительнѣе послѣ твоей помолвки.
— Развѣ она въ самомъ дѣлѣ снисходительнѣе?
— Ты очень осчастливила ее, давъ Лезеру согласіе. Жаль, что онъ въ отъѣздѣ и не можетъ сегодня познакомиться съ Гельбахомъ.
Тѣмъ временемъ Ева окончила свой простой туалетъ. Дѣвушки вышли изъ комнаты и спустились по устланнымъ ковромъ ступенямъ въ нѣсколько темноватую гостиную.
Гейденъ восторженно описалъ своему другу Гельбаху классическую красоту Евы, но когда дѣвушка, вокругъ прекраснаго стана которой падала мягкая, свѣтлая ткань, появилась въ слабо освѣщенной комнатѣ, прелестно вспыхнувъ отъ внезапнаго смущенія, Гельбахъ почувствовалъ, что при всемъ своемъ энтузіазмѣ Гейденъ сказалъ слишкомъ мало и, быть можетъ, вовсе не понялъ даже ея самаго сильнаго очарованія, ея прелестной дѣвичьей чистоты.
Ева слегка поклонилась незнакомому гостю. Важное художественное значеніе его было ей отлично извѣстно, и во всякое другое время личное сближеніе съ нимъ показалось бы ей драгоцѣннымъ даромъ, брошеннымъ къ ея ногамъ скупой судьбою.
Теперь же ея душа была такъ подавлена тяжкимъ гнетомъ, налегшимъ на нее, что въ ней не оставалось мѣста для новыхъ ощущеній.
Фалькъ, около котораго сѣла Ева, разсказалъ ей про свои занятія въ мастерской Гейдена. Она принимала всегда искреннее, горячее участіе въ стремленіяхъ даровитаго художника, но сегодня слушала его машинально, по временамъ вставляя отрывочныя слова, доказывавшія, что ея мысли далеко.
Такъ какъ и самъ Гансъ былъ разсѣянъ и непрерывно обращалъ взоры на сидѣвшую передъ нимъ парочку, то онъ не замѣтилъ неподходящихъ вопросовъ и отвѣтовъ Евы.
За то Гельбахъ, только поверхностно бесѣдовавшій съ Еленой, которая, хотя онъ и не былъ «въ ея вкусѣ», добросовѣстно старалась очаровать его, слышалъ каждое слово, вырывавшееся изъ устъ Евы, и не зналъ, какъ объяснить себѣ ея ментальной разсѣянности.
Онъ достаточно понималъ свѣтъ и женщинъ, чтобъ видѣть, что настроеніе Евы не имѣло ничего общаго съ разсѣянностью счастливой невѣсты, разлученной съ милымъ и считающей все безъ него мелкимъ и неинтереснымъ.
Обмѣниваясь съ Еленою пустыми фразами на счетъ новѣйшаго художественнаго энтузіазма и журналистики — темъ совершенно неслыханныхъ за этимъ столомъ, онъ думалъ о томъ, въ какомъ родѣ долженъ быть тотъ человѣкъ, съ которымъ красивая дѣвушка обручилась золотымъ кольцомъ, надѣтымъ на ея стройный пальчикъ, и своимъ солиднымъ вѣсомъ и объемомъ точно оттягивавшимъ тонкую ручку.
Зибель спокойно участвовалъ въ разговорѣ Елены съ Гольбахомъ, между тѣмъ какъ хозяйка возсѣдала на диванѣ, насупивъ брови и играя роль молчаливой, но столь же не снисходительной наблюдательницы.
Гельбахъ воспользовался разговоромъ, завязавшимся между его сосѣдкой и Зибелемъ, чтобы обратиться съ какимъ-то замѣчаніемъ къ Евѣ, и Гансъ, обрадованный представившимся случаемъ, поспѣшилъ помѣняться съ художникомъ мѣстами, уступивъ ему стулъ рядомъ съ Евой, чтобы самому всецѣло завладѣть Еленой.
Бесѣда между Евой и Гельбахомъ долго не вязалась. Непосредственная близость къ красивой дѣвушкѣ развлекала живописца; его художественный взоръ невольно создавалъ изъ ея безупречныхъ формъ классическіе образы.
Напротивъ того, Ева имѣла слишкомъ возвышенное представленіе о талантѣ Гельбаха, чтобы подъ гнетущимъ сознаніемъ своихъ собственныхъ несовершенствъ не сдѣлаться еще молчаливѣе обыкновеннаго. Однако, художникъ все-таки нашелъ наконецъ доступъ къ ея мечтательной душѣ.
Онъ началъ говорить о своихъ путешествіяхъ, о Парижѣ, о лихорадочномъ біеніи пульса въ этомъ всегда страстно трепещущемъ и все-таки столь изящномъ организмѣ.
Говорилъ онъ про свои скитанія вдоль французскаго побережья и про разладъ между возвышающимъ душу величіемъ моря и уродливымъ обществомъ, шумно собирающимся на его берегахъ. Говорилъ онъ также про Римъ и Италію. Въ юмористической сатирѣ, не обнаруживавшей никакой терпимости къ лицемѣрному духу нашихъ соціальныхъ порядковъ, бичевалъ онъ римскіе салоны.
Вслѣдъ за тѣмъ огненными штрихами и съ завлекательнымъ краснорѣчіемъ изобразилъ онъ незабвенныя впечатлѣнія и классическое очарованіе вѣчнаго города, и Ева внимала ему, почти не смѣя дышать. Серьезное, затуманенное выраженіе исчезло изъ ея глазъ. Снова глядѣли они смѣло и свободно, съ блаженствомъ вопрошая многообѣщающія тайны жизни.
Во время разсказа Гельбаха она совершенно забыла и себя и все, что ее окружало. Это была снова та дѣвочка, которая бывало отрѣшалась отъ домашней трезвой, педантической атмосферы, отъ своего лишеннаго любви дѣтства, лишь только не спуская глазъ съ своего старого учителя, внимала его словамъ, говорившимъ о жизни за этими стѣнами, о такой жизни, гдѣ не вѣдали узкости и холоднаго разсчета.
Мало по малу разговоры притихли во время разсказа Гельбаха.
Всѣ были болѣе или менѣе очарованы словами художника; только одна госпожа Зибель втайнѣ произнесла араде satanas въ отвѣтъ на его свободное, гуманное міровоззрѣніе, на насмѣшку, такъ безпощадно бичевавшую низость и ложь, на горячій энтузіазмъ къ красотѣ, правдѣ и справедливости. Этому вольнодумцу не вернуться болѣе къ ея столу!
Когда замолкъ Гельбахъ, Фалькъ вскочилъ и съ признательностью потрясъ руку любимаго наставника.
— Счастливецъ! горячо воскликнулъ онъ, лишь геній, свыше одаренный, странствуетъ такимъ образомъ по свѣту и глядитъ на него такими глазами.
Гельбахъ посмотрѣлъ на Еву, которая во время общаго движенія, вызваннаго горячимъ восторгомъ Ганса, отступила на нѣсколько шаговъ.
Щеки ея пылали, глаза блестѣли, и быстрымъ, свободнымъ движеніемъ, точно внезапно пробудившись отъ мрачныхъ грезъ, она откинула со лба вьющіеся волосы.
Въ это мгновеніе позвонили.
Вся краска исчезла съ ея щекъ и, точно виноватая, потупила она глаза передъ огненнымъ взглядомъ художника.
Это могъ быть только Лезеръ, который, внезапно вернувшись, являлся такъ поздно къ ней.
Если Гельбахъ увидитъ его своимъ быстрымъ, яснымъ взглядомъ, такъ глубоко проникавшимъ въ жизнь общества и въ сердца людей, не причислитъ-ли онъ и ее безпощадно къ тѣмъ, кому его презрѣніе нанесло такіе мѣткіе удары, къ тѣмъ женщинамъ, изъ за блеска и внѣшнихъ благъ продающимъ себя первому встрѣчному?
Увы! Она вѣдь не можетъ описать ему, какъ принуждали ее къ этому союзу, къ которому въ эту минуту она чувствовала непонятное ей самой отвращеніе.
Дверь распахнулась. Въ комнату дѣйствительно вошелъ Лезеръ.. Но Гельбахъ не видалъ, какъ робко отшатнулась, какъ смертельно поблѣднѣла молодая невѣста. Онъ видѣлъ только того человѣка, который приближался къ дѣвушкѣ съ обычною чопорною увѣренностью и невозмутимостью, видѣлъ маленькую, сухопарую фигуру, черты, точно окаменѣвшія, глаза наполовину потупленные — и въ немъ промелькнула мысль, отъ которой закружилась его голова.
Глаза его вспыхнули страшнымъ, справедливымъ гнѣвомъ; рука простерлась, точно для того, чтобъ обхватить желѣзными тисками шею человѣка, стоявшаго передъ красивой дѣвушкой.
Вдругъ взоръ его упалъ на Еву, и рука безпомощно опустилась.
Когда, часъ спустя, Гельбахъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ въ своей квартирѣ Unter den Linden, онъ взялъ въ руки портфель, вынутый имъ изъ потайного отдѣленія.
Не успѣлъ онъ открыть этотъ портфель, какъ изъ него выпала исписанная по итальянски бумага, нѣсколько пожелтѣвшихъ писемъ и фотографія.
Долго глядѣлъ онъ внимательно на портретъ, потомъ закрылъ лицо руками и громко застоналъ, точно звѣрь, на смерть раненный.
Всю ночь изъ квартиры художника вырывался на улицу свѣтъ горящей лампы.
Глава VII.
правитьБыло около девяти часовъ вечера, когда худощавый мужчина, закутанный въ длинное, темное пальто, съ широкою, мягкою поярковою шляпою на головѣ, позвонилъ у двери узкаго, двухъэтажнаго дома въ нижней части Фридрихштрассе, недалеко отъ улицы Бессель.
Домъ этотъ производилъ непривѣтливое впечатлѣніе заброшенности. Нижній этажъ казался пустымъ; по крайней мѣрѣ всѣ окна фасада были закрыты извнутри ставнями.
Бель-этажъ былъ освѣщенъ. Свѣтъ лампы подъ краснымъ абажуромъ проникалъ между наполовину откинутыми занавѣсами изъ полинявшаго зеленаго шелка.
Въ третьемъ этажѣ всѣ окна, кромѣ послѣдняго справа, были темны. За нимъ на рабочей конторкѣ, стоявшей подъ самымъ окномъ, горѣла кабинетная лампа.
Человѣкъ въ темномъ пальто поднялся по неопрятной лѣстницѣ до третьяго этажа. Квартира, въ которой мерцала одинокая кабинетная лампа, выходила тремя дверями на площадку.
Незнакомецъ три раза рѣзко и съ короткими промезкутками постучалъ въ среднюю дверь. Неряшливая горничная, съ дерзкими глазами и очень бѣлыми зубами, открыла ее.
— Господинъ адвокатъ уже ждетъ васъ.
Онъ хотѣлъ пройти мимо, но она преградила ему дорозу.
— Такъ сегодня ничего не выпадетъ на мою долю?
Человѣкъ въ темномъ пальто дружелюбно потрепалъ ее слегка по щекѣ, опуская въ ея руку монету въ три марки. Потомъ черезъ большую пустую прихожую онъ проникъ въ комнату, лежавшую отъ нея направо, гдѣ горѣла кабинетная лампа, озаряя конторку, покрытую документами, бумагами и книгами.
За этой конторкой, углубившись въ работу, стоялъ человѣкъ отталкивающей наружности.
Изъ широкаго, заплывшаго, желтоватаго лица выглядывали два воспаленныхъ, впалыхъ глаза. Губы были жирныя и толстыя; темные, уже слегка посѣдѣвшіе, сильно порѣдѣвшіе на вискахъ волосы окружали угловатый, нечистый лобъ. Роста этотъ человѣкъ былъ низкаго, коренастаго: одѣвался онъ очень небрежно; рука, которую онъ протянулъ входившему, была толстая, съ короткими пальцами; ногти казались обгрызанными до самаго тѣла.
Поразительно жиденькимъ голоскомъ привѣтствовалъ адвокатъ Лезера, освободившагося отъ пальто, которое дѣлало его неузнаваемымъ.
— Ты уже вернулся? Какія вѣсти?
— Ничего хорошаго.
— Не повезло счастье?
— Просадилъ послѣдніе 10,000 въ Монте-Карло.
— Это было неосторожно.
Они опустились на просиженный кожаный диванъ, изъ обивки котораго торчали въ разныхъ мѣстахъ морская трава и грива.
Адвокатъ предложилъ своему кліенту папиросы, поставилъ передъ нимъ на столъ лампу и бутылку съ коньякомъ, и возобновилъ разговоръ.
— Значитъ, изъ этого шанса не вышло ничего. Ты былъ, вѣроятно, очень неостороженъ. Ты ѣздилъ одинъ?
— Полли была со мной, немного сконфуженно отвѣтилъ тотъ.
— Ага! Теперь все понятно! Двойная неосторожность для жениха богатой невѣсты и для человѣка болѣе чѣмъ разореннаго.
Лезеръ начиналъ терять терпѣніе.
— Не проповѣдуй, Венскій, а лучше скажи, чего ты достигъ въ эти десять дней, чтобы мы по крайней мѣрѣ опять почувствовали твердую почву подъ ногами.
Венскій подошелъ къ конторкѣ и, доставъ изъ запертаго ящика нѣсколько ассигнацій въ тысячу марокъ каждая, подалъ ихъ Лезеру.
— Получено по векселямъ?
— Понятно!
— Ты ловкій малый, Венскій, но отъ этихъ жалкихъ ассигнацій не разжирѣешь. Что у тебя еще?
— Вотъ четыре векселя по пятисотъ марокъ каждый, которые ты подпишешь, пока у тебя еще есть кредитъ. Надолго его не хватитъ.
— Я и самъ такъ думаю, Венскій. Ну что еще?
Водворилось непродолжительное молчаніе.
Этотъ грошовый адвокатикъ зналъ, съ кѣмъ имѣлъ дѣло, и чѣмъ можно дѣйствовать на такихъ людей. Поглядѣвъ съ минуту искоса на Лезера своими хитрыми, узкими глазками, онъ коротко сказалъ:
— Мысль!
Лезеръ вскочилъ съ кожанаго дивана, точно наэлектризованный. Когда у Венскаго зарождалась мысль, она большею частью бывала хорошая.
— Садись! сказалъ тотъ, снова придвигая его къ дивану и наливая ему третью рюмку коньяку. Мы нуждаемся въ спокойствіи и обдуманности. Мысль моя все та же, прежняя, но это единственное, что остается намъ въ твоемъ теперешнемъ положеніи.
— Т. е., мысль объ ассоціаціи съ этимъ болваномъ, моимъ будущимъ тестемъ.
— Да.
— Bon! Это такъ же хорошо или дурно, какъ и все остальное.
— Прежде всего, каковы твои нравственные шансы, Лезеръ? Поставитъ ли Зибель какое нибудь вѣское препятствіе твоему ловко сдѣланному предложенію слить ваши фабрики, которыми вы будете сначала управлять вмѣстѣ, а впослѣдствіи станешь руководить ты одинъ подъ соединенною формою «Зибель, Лезеръ и К®».
— Не думаю, отвѣтилъ Лезеръ, отхлебывая свой коньякъ. Онъ высокаго мнѣнія обо мнѣ, этотъ старикашка. Вѣдь изъ опыта, сдѣланнаго во время его отлучки въ ноябрѣ, когда по твоему совѣту я замѣстилъ его «изъ дружбы», чтобы посмотрѣть, какъ идутъ дѣла, онъ увидалъ…
— Знаю, онъ былъ въ восторгѣ отъ тебя, а отчасти и рабочіе. Надо сказать, ты чертовски ловко носишь маску, Лезеръ. твоего обрученія твои шансы, вѣроятно, еще поднялись?
— Во всякомъ случаѣ они далеко выше al pari.
— А мамаша Зибель?
— Не только въ дѣловыхъ, но и въ чисто личныхъ сношеніяхъ она безъ ума отъ меня.
— Есть-ли такіе люди, которые могли бы повліять на Зибеля и возстановить его противъ ассоціаціи?
— Такихъ я не знаю.
— Значитъ, съ этой стороны все въ исправности.
— И хорошо, что такъ. Вѣдь намъ къ спѣху. Сколько времени нужно тебѣ, Венскій, для того чтобъ… ну, ты понимаешь?..
— Для того, чтобы кончить всѣ необходимыя поддѣлки? Гм! При тебѣ твоя секретная книжка? Я хотѣлъ бы еще разъ просмотрѣть свои послѣднія записи.
Лезеръ вынулъ изъ кармана узкую книжку и передалъ ее Венскому.
Адвокатъ усилилъ пламя лампы и принялся внимательно пробѣгать тѣсно исписанныя и покрытыя цифрами страницы, дѣлая отмѣтки и исчисленія на бѣломъ листѣ, взятомъ съ конторки.
По истеченіи двадцати минутъ, во время которыхъ Лезеръ курилъ папиросу за папиросой, смачивая губы коньякомъ, Венскій захлопнулъ секретную книжку и положилъ ее на конторку.
— Въ три, четыре недѣли я надѣюсь кончить работу.
— Это долго.
— Невозможно одолѣть ее раньше. Ты можешь тѣмъ временемъ покончить съ твоимъ тестемъ всѣ предварительныя условія прежде, чѣмъ представишь ему фальшивыя книги. Мы должны начать за восемь лѣтъ тому назадъ, потому что уже на второй годъ твоего пребыванія здѣсь фабричныя дѣла пошли хуже, на третій изъ оборота были изъяты крупныя суммы и т. д. con grazia ad infinitum. Къ тому же я долженъ исполнить всю работу одинъ, и, понятно, измѣненнымъ почеркомъ; вѣдь при составленіи подобнаго инвентаря и баланса я не могу заставить работать секретаря… И такъ, рѣшено?
— Рѣшено! Ты ручаешься, Венскій, что все пойдетъ гладко?
— На сколько это зависитъ отъ меня, да. Мнѣ кажется, что школа, пройденная мною въ качествѣ обанкротившагося купца и начальника бюро при первомъ франкфуртскомъ адвокатѣ, отставленнаго отъ должности за слишкомъ искусные подлоги, можетъ считаться достаточною гарантіею.
Снова сидѣли они рядомъ на коричневомъ кожаномъ диванѣ, пуская въ тяжелый воздухъ рабочей комнаты голубыя кольца дыма. Внезапно подъ ними раздались звуки смѣющихся голосовъ, оживленной ходьбы взадъ и впередъ, и стукъ рѣзко открывавшихся и захлопывавшихся дверей.
— Что это у тебя за жильцы во второмъ этажѣ, Венскій? Ты не сдѣлалъ, надѣюсь, неосторожности?
Венскій разразился жидкимъ, самодовольнымъ смѣхомъ.
— Напротивъ! Рыжая русская прощается съ своими гостями, вотъ и все!
— А кто такая эта рыжая русская, Венскій? Не станешь же ты впутываться въ какой нибудь нигилистическій вздоръ?
— Пустяки! Это совсѣмъ безвредная особа. Она заняла всю мою меблированную квартиру, платитъ по царски, деньги впередъ, живетъ очень уединенно, принадлежитъ къ хорошему обществу, въ которомъ, однако, не появляется, изрѣдка принимаетъ какихъ-то актеровъ и литераторовъ, которыхъ правильно выпроваживаетъ вскорѣ послѣ десяти, часто гуляетъ и ѣздитъ подъ густой вуалью и, очевидно, находится на чемъ-то въ родѣ обсерваціоннаго поста, гдѣ не желаетъ, однако, быть замѣченной.
— Такъ она все таки же авантюристка?
— Ничуть. Безвредное, легковѣрное существо, никѣмъ не преслѣдуемое. По моимъ соображеніямъ, она изучаетъ какія нибудь семейныя отношенія совершенно частнаго свойства. Невидимому ей не вполнѣ безъизвѣстны и ваши солидные круги, мой милый. Когда я предложилъ ей знакомый тебѣ благотворительный листъ, посредствомъ котораго мы благотворимъ собственнымъ карманамъ (право, я заслуживаю премію за эти ловко поддѣланные автографы), она съ большимъ интересомъ разсматривала подписи и, увидѣвъ твою фамилію и фамилію Зибеля, тотчасъ же внесла сторублевую ассигнацію, которая останется, конечно, какъ фондъ для нашей политической интриги. Все на свѣтѣ продажно, даже кандидатуры, и можетъ наступить время, когда намъ понадобятся рабочіе. Ты имѣешь причины быть довольнымъ моей умницей.
— Если подъ этимъ всѣмъ ничего не кроется…
— Что могло бы тутъ крыться? А еслибъ даже и крылось, дадимъ красивой русской шалить на собственный страхъ. Въ наши карты она не заглядываетъ, а чтобъ не дать ей навлечь полицію на нашъ домъ, для этого тутъ я.
— Какъ же ее зовутъ?
— Орловою.
— Рыжая… и русская?
— Не отъ рожденія…. т. е. русская-то она не отъ рожденія, а волосы у нея настоящіе.
— Сколько ей лѣтъ?
— Лѣтъ тридцать, тридцать два.
Лезеръ предлагалъ всѣ эти вопросы съ видимымъ безпокойствомъ, не укрывшимся отъ зоркихъ глазъ Венскаго.
— Я ужъ не разъ замѣчалъ, Лезеръ, что неожиданное появленіе необыкновенныхъ женщинъ, въ особенности иностранокъ, дѣлаетъ тебя нервнымъ. Что это, дѣйствіе одной только ревности Полли?
— Ты знаешь, я не люблю сценъ, Венскій, уклончиво отвѣтилъ Лезеръ.
Но Венскій отлично зналъ, что не страхъ передъ сценами съ милой вызвалъ такое непріятное ощущеніе въ Лезерѣ, и рѣшился при случаѣ выяснить дѣло.
Съ послѣдними словами Лезеръ всталъ и взялъ со стула пальто.
— Ты уже уходишь?
— Да, я еще собираюсь въ клубъ. А ты?
— Такъ какъ мнѣ неудобно сопровождать тебя въ клубъ милліонеровъ, я предпочитаю остаться здѣсь, и по своему изготовлять требуемые для этого милліоны.
— И такъ, прощай.
— Когда увижу я тебя опять, Лезеръ?
— Я зайду какъ нибудь вечеркомъ и попрошу представить меня рыжей русской.
— Это будетъ исполнено.
— Главное, не теряй изъ виду инвентаря. Старикъ придаетъ ему особенное значеніе.
Лезеръ простился и, провожаемый горничною, сошелъ съ лѣстницы.
Во второмъ этажѣ все было тихо. Рядомъ съ колокольчикомъ виднѣлась дощечка съ надписью: chambre garnie. Никакой карточки съ именемъ теперешней жилицы не было.
По пути къ квартирѣ своей возлюбленной, у которой онъ долженъ былъ замѣнить скрывающее его пальто и шляпу своимъ обычнымъ, изящнымъ туалетомъ, Лезеру пришлось идти по Краузенштрассе.
Передъ маленькимъ домомъ, гдѣ профессоръ Лакомбъ занималъ съ внучкой второй этажъ надъ лавкой ветошника, стояли, оживленно разговаривая, мужчина и дама. На ней былъ вечерній туалетъ. Спутникъ ея скрывалъ, вѣроятно, фракъ и бѣлый галстукъ подъ длиннымъ, изящнымъ пальто, облегавшимъ его стройную фигуру.
Лезеру показалось, будто онъ узнаетъ въ этой фигурѣ молодого банкира Шифманна, знакомаго ему по биржѣ; однако разстояніе было на столько велико, что допускало ошибку.
Изъ подъ черной кружевной вуали дамы выбивалась масса бѣлокурыхъ, падавшихъ на лобъ завитушекъ, которыя колыхались изъ стороны въ сторону при быстрыхъ движеніяхъ головки.
Молодой человѣкъ отперъ ворота дома, потомъ нагнулся надъ обнаженной ручкой своей спутницы и прижалъ ее къ губамъ.
— До завтра, фрейленъ Елена; не будьте жестоки; оставьте мнѣ надежду.
Она разсмѣялась тѣмъ рѣзкимъ смѣхомъ, который такъ часто оскорблялъ чуткое ухо Евы и такъ безумно увлекалъ своимъ металлическимъ звукомъ Ганса Фалька. Вслѣдъ затѣмъ она скрылась въ тѣсныхъ воротахъ узкаго дома, между тѣмъ какъ мужчины продолжали путь въ нѣсколькихъ шагахъ другъ отъ друга.
Глава VIII.
правитьСъ вечера, проведеннаго имъ въ домѣ Зибеля, Гельбахъ совершенно удалился изъ общества, а такъ какъ онъ сдѣлалъ визиты только тѣмъ немногимъ семьямъ, съ которыми имѣлъ сношенія съ давнихъ поръ, то ему и не было особенно трудно устроить жизнь по собственному желанію. Чтобы охранить друга отъ назойливыхъ вторженій, Гейденъ пустилъ въ газетахъ слухъ, будто знаменитый Гельбахъ снова покинулъ Берлинъ на неопредѣленное время. Такимъ образомъ даже тѣмъ, кто упорно преслѣдовалъ художника, пришлось покориться совершившемуся факту и отказаться отъ надежды украсить свои салоны новою звѣздою.
Гельбахъ мало бывалъ въ центрѣ города и лишь въ рѣдкихъ случаяхъ посѣщалъ театры, — и ему отлично удалось сохранить инкогнито.
. Сѣверная зима не исполнила, однако, своего долга такъ хорошо, какъ надѣялся Гельбахъ. Съ того вечера, когда онъ познакомился съ Евой и увидалъ входившаго въ комнату жениха ея, художникомъ овладѣло нервное безпокойство, сдѣлавшее его непригоднымъ къ какому-либо умственному труду и парализовавшее его творческую силу.
Часто, уже въ восемь часовъ утра, когда аристократическій и легкомысленный Берлинъ еще высыпался за темно завѣшанными окнами послѣ ночныхъ удовольствій, Гельбахъ уходилъ черезъ Бранденбургскія ворота и Тиргартенъ въ Шарлоттенбургъ, чтобы привести въ движеніе кровь, рисовавшую иногда теперь передъ его глазами странныя картины.
Гельбахъ былъ отличнымъ ходокомъ, и физическая усталость была такъ чужда ему, что трехъ, четырехъ и даже пятичасовая ходьба черезъ Грюневальдъ и дальше отнюдь не могла утомить его. Но отъ мыслей, тяготившихъ его, онъ не былъ въ состояніи отдѣлаться и на свѣжемъ, чистомъ воздухѣ, среди тишины длинныхъ, уединенныхъ дорогъ.
Постоянно видѣлъ онъ передъ собою блѣдную, красивую дѣвушку съ печальными, серьезными глазами, а рядомъ съ нею того, къ которому онъ уже простеръ было свою карающую руку, чтобы при взглядѣ на чистую дѣвичью красоту, отдавшуюся на всю жизнь этому человѣку, безпомощно опустить ее.
Если дѣйствительно онъ обреченъ на его месть, если Гельбаха не обманываетъ роковое сходство съ негодяемъ, имѣетъ-ли онъ право щадить его ради дѣвушки? Смѣетъ-ли онъ нарушить слово, данное умирающему, и выпустить месть изъ своихъ рукъ? Кто скажетъ ему, гдѣ кончается буква суроваго закона и гдѣ начинается вѣчное человѣческое право!
Когда послѣ такихъ длинныхъ походовъ Гельбахъ, полный серьезныхъ мыслей, снова возвращался въ свое уютное жилье, онъ обыкновенно торопливо бросалъ на первый попавшійся стулъ шляпу и пальто, приближался къ письменному столу, чтобы съ тревожно бьющимся сердцемъ вскрыть и пробѣжать полученныя тѣмъ временемъ письма съ итальянскимъ почтовымъ штемпелемъ.
Это были отвѣты на запросы, посланные имъ въ Неаполь, когда ему показалось, будто онъ узнаетъ въ Лезерѣ человѣка, котораго давно искалъ, но все еще не нашелъ.
Однако, содержаніе писемъ, большинство которыхъ было написано неопытными руками, крупными некрасивыми буквами и неграмотно подобранными словами, не вносило свѣта въ хаосъ.
На сколько черты фотографіи согласовались съ внѣшностью лезера, на столько расходились съ дѣйствительностью признаки, удостовѣренные надежными свидѣтелями, которые имѣли случай долгіе годы наблюдать жизнь и поступки преступника, на чей слѣдъ Гельбахъ, казалось, попалъ.
Тогда у художника вырывался вздохъ облегченія. Сходство было ложное. Да и мыслимо-ли, что человѣкъ въ положеніи Лезера, членъ уважаемой семьи, совершилъ такія преступленія!… Нѣтъ, слава Богу, онъ ошибся! Вѣдь всѣ письма доказываютъ ему это и будутъ и впредь доказывать.
Когда мысли и сомнѣнія надвигались на него, когда онъ чувствовалъ себя измученнымъ и утомленнымъ терзаніями совѣсти, онъ часто бѣжалъ къ своему старому товарищу по мюнхенской академіи. У Филиппа Гейдена, этого циническаго мизантропа съ золотымъ сердцемъ, и грудью, полною нѣжнѣйшихъ чувствъ, которыя онъ скрывалъ подъ колючимъ панцыремъ безпощадной ироніи, Гельбахъ большею частью вновь обрѣталъ покой.
Эти двѣ семьи, жившія въ домикѣ близъ Schiffbauerdamm’а очаровали художника; тутъ вѣяло чѣмъ-то роднымъ. Когда онъ появлялся вечеромъ за круглымъ столомъ въ гостиной Марты, ему ставили приборъ безъ долгихъ разсужденій, и Марта ласково привѣтствовала его своими добрыми, милыми глазами, заботилась о немъ столько же, какъ и о двухъ другихъ.
За этимъ маленькимъ столомъ бывало иногда очень оживлено, и Гансу Фальку приходилось отражать, не одинъ мѣткій ударъ со стороны двухъ старшихъ художниковъ. Но онъ дѣлалъ это ловко и добродушно, пока въ одинъ прекрасный день не исчезъ изъ уютной комнаты, чтобы, терзаясь ревностью, безцѣльно блуждать по салонамъ новаго кружка Елены Лакомбъ.
Тогда честные глаза Марты затуманились и стали озабоченными; замѣтно было, что ей дорого стоитъ защищать брата противъ ироническихъ нападеній Гейдена. Единственное, что еще могло хоть нѣсколько разсѣять ея встревоженную душу, была бесѣда съ Гельбахомъ.
Художникъ часто разсказывалъ ей про Тонеллу, свою пріемную дочку, и Марта безъ устали внимала его описаніямъ большого дарованія и оригинальной личности маленькой итальянки, и проявляла полное сочувствіе гордости, съ которой Гельбахъ говорилъ о миломъ существѣ съ карими глазами Миньоны, выросшемъ подъ его покровительствомъ и обѣщавшемъ вполнѣ вознаградить его за всѣ заботы и труды.
Потомъ она думала о Гансѣ, воспитавшемся подъ ея руководствомъ, какъ то чужое дитя выросло подъ защитой Гельбаха. А теперь онъ идетъ на вѣрную гибель изъ-за существа, недостойнаго его, по мнѣнію честной старой дѣвы. И Марта тихо вздыхала.
Гельбахъ опять засталъ Марту одну, когда послѣ дня, проведеннаго во внутренней борьбѣ, онъ вошелъ въ комнату, чтобы поболтать съ хозяйкой, а потомъ предпринять съ Гейденомъ длинное вечернее скитаніе по городу, обоими одинаково любимое.
Марта сидѣла за лампой, занятая починкой бѣлья Ганса. Теперь у нея были наполнены уроками всѣ дни, такъ что только подъ вечеръ могла она думать о домашнихъ обязанностяхъ.
Она встрѣтила Гельбаха съ своею неизмѣнной, товарищескою ласковостью, но онъ тотчасъ же замѣтилъ, что не отъ шитья такъ покраснѣли и вспухли ея глаза.
Слишкомъ деликатный, чтобы допытываться о причинѣ ея горя, онъ попробовалъ разсѣять Марту старымъ средствомъ, разсказами о Тонеллѣ.
Тонелла писала ему сегодня, но въ ея письмѣ было что-то, не понравившееся Гельбаху. Онъ не зналъ, что это; между наивными строками проглядывала неопредѣленная тоска, которую дѣвушка старалась скрыть. Художественное-ли это, или же личное неудовлетвореніе? Искусство или жизнь уже начали задавать ребенку загадки? Гельбахъ желалъ знать мнѣніе старой пріятельницы.
Она прочла письмо и вернула его. — Дѣвочка тоскуетъ по васъ, сказала она съ слабой улыбкой. Вамъ можно позавидовать.
И при этихъ словахъ слеза медленно скатилась на руку, державшую работу.
Гельбахъ пристально вглядывался въ мелкій, еще дѣтскій почеркъ письма.
— Охотно выписалъ бы я сюда Тонеллу и отдалъ подъ ваше покровительство, еслибъ у васъ не было такого молодого, красиваго и пылкаго брата.
Марта только что готовилась отвѣтить, что ей, вѣроятно, недолго придется сохранить при себѣ этого молодого, красиваго и пылкаго брата, какъ дверь съ шумомъ растворилась, и Гейденъ вошелъ съ свойственною ему рѣзкостью.
— Я слышалъ, что ты тутъ, Гельбахъ. Если ты уже довольно налюбезничался съ сестрицей Мартой, мы могли бы отправиться. Кстати, съ тѣхъ поръ, какъ ты здѣсь всесилепъ, мои дѣла пошли прескверно; всѣ женщины на одинъ ладъ; имъ всѣмъ нужно новенькое.
Гельбахъ засмѣялся.
— Твой приходъ намъ дѣйствительно очень не кстати, Гейденъ, да и кто же врывается такъ въ комнату, если подозрѣваетъ нѣжныя отношенія? Однако, разъ ты уже тутъ, пусть будетъ по твоему. Куда направимъ мы свои стопы?
— Этотъ избалованный мальчишка Гансъ, который опять улизнулъ куда-то во фракѣ и бѣломъ гастухѣ, поручилъ мнѣ доставить старику Лакомбу сдѣланные для него рисунки. Чортъ знаетъ что такое? За что ни возьмется негодяй, все ему удается.
Марта печально улыбнулась.
— Такъ какъ старикъ влюбленъ въ свой трудъ, мы не заставимъ его, я полагаю, долго ждать этихъ иллюстрацій, а отнесемъ ихъ сейчасъ же. Ты не раскаешься въ своемъ визитѣ, Вильфридъ. Лакомбъ — ученый добраго стараго времени, съ виду напоминающій профессорскіе портреты Крюгера изъ тридцатыхъ годовъ. Вообще онъ фанатикъ исторіи французской колоніи въ Берлинѣ, этого оригинальнаго государства въ государствѣ, о которомъ ты, вѣроятно, знаешь такъ же мало, какъ и большинство смертныхъ, не входящихъ въ его составъ.
— Если ты думаешь, что я не обезпокою старичка, я охотно провожу тебя, Гейденъ. Какъ тебѣ извѣстно, у меня какая-то страсть къ этимъ чужестраннымъ общинамъ, точно снѣгъ упавшимъ въ самое сердце дружескаго къ нимъ государства.
Они простились съ Мартой, и она осталась одна.
— Прескверная исторія съ этимъ мальчишкой Гансомъ, началъ Гейденъ еще прежде, чѣмъ они успѣли повернуться спиной къ дому.
— А что съ нимъ?
— Позволяетъ этой продувной маленькой Лакомбъ — ты вѣдь видѣлъ ее у Зибеля — водить себя по цѣлымъ годамъ за носъ. Онъ увѣрилъ самого себя, будто чувствуетъ сильную склонность къ дѣвушкѣ, которая даже и не помышляетъ серьезно связываться съ бѣднякомъ, какимъ долженъ еще пока считаться этотъ геніальный малый. Гансъ утверждаетъ, что она дала ему слово, и кричитъ поэтому о вѣроломствѣ и оскорбленной чести, когда видитъ Елену въ другихъ кружкахъ на короткой ногѣ съ какимъ-то молодымъ биржевикомъ.
— Ему слѣдуетъ бросить ее. Она разсчетливая кокетка.
— Тебѣ хорошо говорить, Гельбахъ! Бросить ее, въ его-то годы, да еще когда такъ влюбленъ, точно чортъ какой въ него влѣзъ! Ужъ одно тщеславіе и темпераментъ Ганса этого не допускаютъ. О настоящей склонности и страсти я даже и не говорю; ихъ онъ, слава Богу, не чувствуетъ, хотя и воображаетъ себя влюбленнымъ. При теперешнемъ порядкѣ вещей я вовсе не удивился бы, еслибъ въ одну прекрасную ночь онъ ввалился въ мою берлогу и объявилъ: Гейденъ, завтра утромъ ты будешь у меня секундантомъ. Я долженъ прострѣлить эту проклятую биржевую рожу.
— Ну, до этого, надо надѣяться, не дойдетъ.
Во время разговора они добрели до небольшой Mauerstrasse. На узкомъ тротуарѣ сводчатаго прохода близъ Unter den Linden имъ попалась на встрѣчу густо завѣшанная вуалемъ дама. Ея нарядное темное платье коснулось пальто Гельбаха и при этомъ бѣгломъ прикосновеніи ему почудилось, будто его обдалъ тонкій запахъ амбры, знакомый ему еще изъ Рима и Мюнхена.
Съ минуту постоялъ онъ, удивленно глядя вслѣдъ спокойно удалявшейся фигурѣ, пока она не затерялась во мракѣ сводчатой арки.
Стефани! Что за мысль! Врядъ-ли скрыла бы она отъ него свое присутствіе. Мозгъ его слишкомъ возбужденъ, и онъ видитъ призраки.
Успокоенный, онъ пошелъ дальше и черезъ нѣсколько мгновеній уже поравнялся съ Гейденомъ.
Немного погодя, они, бросивъ взглядъ на пестрый, довольно малоцѣнный товаръ въ лавкѣ старьевщика подъ квартирой Лакомба, поднялись по узкой, чисто вымытой деревянной лѣстницѣ къ квартирѣ стараго ученаго.
Фрау Дуленъ, ласковая, опрятная женщина, управлявшая хозяйствомъ Лакомба, открыла имъ дверь и впустила ихъ къ старику, сидѣвшему въ простомъ, уютно устроенномъ кабинетѣ за длиннымъ, покрытымъ рукописями, картами и планами столомъ, который занималъ середину комнаты почти во всю ея ширину.
Гейденъ былъ правъ; внѣшность старика въ длинномъ, черномъ узкомъ сюртукѣ, похожемъ на священническое одѣяніе, съ гладкими бѣлыми волосами, низко падавшими на затылокъ, съ чисто выбритымъ подбородкомъ, съ затуманенными голубыми глазами, всегда обращенными, казалось, на другой міръ, а не на окружавшій его, дѣйствительно напоминала старинный портретъ.
Лакомбъ привѣтствовалъ гостей съ искреннѣйшей радостью; послѣ посѣщеній его ненаглядной Евы пріятнѣйшимъ разнообразіемъ его трудовыхъ дней, по большей части одинокихъ, было все, что являлось къ нему изъ маленькаго домика близъ Schiffbauerdamm’а.
По обыкновенію, внучки не было дома.
— Она на вечерѣ у своихъ новыхъ знакомыхъ, сказалъ старикъ, глядя при этомъ такъ простодушно и ласково, что Гейденъ не могъ рѣшиться встревожить его какимъ-нибудь замѣчаніемъ на счетъ этихъ новыхъ знакомыхъ и страннаго поведенія Елены: въ ихъ обществѣ.
Послѣ того, какъ Гейденъ и Гельбахъ усѣлись противъ старика, скульпторъ развернулъ рисунки, сдѣланные Фалькомъ для будущей книги. Глаза Лакомба вспыхнули, пока онъ перебиралъ листы. Гансъ далеко превзошелъ его ожиданія; рисунки послужатъ значительнымъ украшеніемъ его труда.
Гельбахъ, еще не видавшій этихъ набросковъ, очень заинтересовался ими, и старикъ передавалъ ему одинъ листъ за другимъ, сопровождая ихъ объясненіями.
Онъ горячо говорилъ приблизительно съ полчаса, не смущаясь присутствіемъ фрау Дуленъ, накрывавшей въ амбразурѣ окна скромный чайный столъ.
Она воспользовалась маленькимъ перерывомъ въ разговорѣ, чтобы пригласить гостей закусить, такъ какъ никогда не могла оставить своего стараго, трудолюбиваго барина безъ «подкрѣпленія» позднѣе восьми часовъ, а на башнѣ чешской церкви какъ разъ пробило восемь, когда она взошла съ подносомъ.
Но мужчины слишкомъ увлеклись своимъ занятіемъ, чтобы послѣдовать добродушному предложенію фрау Дуленъ, и въ виду превосходства непріятельскихъ силъ, добрая женщина не отважилась на этотъ разъ вступить въ борьбу съ своимъ злѣйшимъ врагомъ, «колоніею», съ которымъ обыкновенно умѣла воевать хоть въ часы трапезъ.
Покорно удалилась она въ кухню, и Лакомбъ только что принялся описывать организацію благотворительныхъ учрежденій колоніи, какъ фрау Дуленъ снова сунула голову въ дверь.
— Господинъ профессоръ, теперь я вынуждена помѣшать вамъ. Фрейлейнъ Ева только что подъѣхала.
Старикъ бросилъ въ кучу книги, вскочилъ съ юношескою легкостью, и съ сіяющимъ отъ радости лицомъ пошелъ на встрѣчу дѣвушкѣ, появившейся вслѣдъ за экономкой.
Первый взглядъ Евы упалъ на Гельбаха, и густая краска изумленія и смущенія разлилась по ея щекамъ. Но она быстро оправилась и прежде всего ласково поздоровалась съ профессоромъ, а потомъ и съ двумя остальными.
— Надѣюсь, я не мѣшаю вамъ, дорогой дѣдушка, цо отступить я уже не могу, потому что и дядя, и карета исчезли, а Іоганнъ зайдетъ за мною только черезъ полчаса.
Тѣмъ временемъ Гейденъ помогалъ ей снять длинную, сѣрую, плотно облегавшую ее шубу, между тѣмъ какъ, стоя немного сбоку, Гельбахъ слѣдилъ за быстро смѣнявшейся краской нА ея щекахъ.
Фрау Дуленъ поставила новый приборъ и не успокоилась, пока любимица ея стараго барина не согласилась присѣсть къ чайному столу хоть на полчасика.
Ева уступила, чтобы не нарушить общаго мира, хотя ея смущеніе при неожиданной встрѣчѣ съ Гельбахомъ росло съ минуты на минуту.
Со времени ея перваго и единственнаго свиданія съ художникомъ она не могла совладать съ мыслью, что онъ, выказывавшій такое высокое пониманіе истины и чести и такъ проникавшій взглядомъ въ человѣческое сердце, навѣрно прочелъ и въ ея собственномъ, что она готовится вступить въ бракъ безъ любви.
Лезеръ богатъ; онъ слыветъ за лучшую партію во всемъ кружкѣ. Не долженъ ли Гельбахъ думать, что она отдается нелюбимому человѣку ради внѣшнихъ благъ?
Когда эта мысль приходила ей на умъ, она часто говорила себѣ: «Какое тебѣ дѣло, что думаетъ о тебѣ незнакомый человѣкъ, если ты сама не чувствуешь себя виноватою?» Но въ ея ушахъ постоянно раздавался презрительный тонъ, которымъ въ тотъ первый вечеръ художникъ осуждалъ общественную ложь и лицемѣріе, и говорилъ о женщинахъ, изъ тщеславія и трусости преклоняющихся передъ этими кумирами.
Гельбахъ замѣтилъ, что сѣрые глаза Евы, такъ смѣло и ясно глядѣвшіе на него во время ихъ перваго разговора, опускались сегодня передъ его взорами, точно отъ стыда.
Сердце его судорожно сжалось. Если это правда, и она уже знаетъ, и даже, быть можетъ, лучше, чѣмъ онъ самъ, кому отдается!..
— Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ!
Души этого чистаго существа не коснулись грязныя страсти и грѣховные помыслы, и глаза Гельбаха такъ искренно молили дѣвушку о прощеніи, что легкая краска счастья покрыла ея блѣдное лицо.
Пока Ева и Гельбахъ предавались своимъ мыслямъ, остальные два продолжали бесѣду, и время пролетѣло быстрѣе, чѣмъ считала бы возможнымъ дѣвушка.
Она попросила фрау Дуленъ, ходившую взадъ и впередъ, освѣдомиться о каретѣ, которая, вѣроятно, уже вернулась изъ клуба, куда поѣхалъ дядя и гдѣ проводилъ этотъ вечеръ и Лезеръ.
Экономка вернулась съ отвѣтомъ, что никакого экипажа еще не видно. Пусть фрейлейнъ Ева подождетъ и еще немного покушаетъ вкуснаго чайнаго печенья, составлявшаго гордость фрау Дуленъ; сегодня гололедица, и бѣжать скоро лошадямъ никакъ нельзя.
Лакомбъ также обрадовался этой небольшой проволочкѣ, оставлявшей ему его любимицу еще на нѣсколько минутъ, между тѣмъ какъ Ева, охваченная нервной тревогой, потребовала отъ Гейдена свою шубу и, прислонившись головою къ стеклу, ожидала кареты.
Такъ проходила минута за минутой.
Гейденъ долженъ былъ явиться въ девять часовъ въ клубъ художниковъ; ему уже пора было идти, но онъ не желалъ тревожить Евы своимъ уходомъ. Вѣдь наступитъ же наконецъ благопріятное мгновеніе…
Евѣ минуты казались вѣчностью. Она была такъ пріучена постоянно располагать каретою и лакеями, тетка такъ боязливо удерживала ее отъ всякаго свободнаго, самостоятельнаго поступка, что она не видала никакого исхода, если карета не вернется скоро, или, быть можетъ, даже совсѣмъ не пріѣдетъ.
И дѣйствительно, на сосѣдней башнѣ пробило девять.
Гельбахъ подошелъ къ дѣвушкѣ. Она невольно взглянула на него вопросительно и какъ бы ища у него помощи.
— Если вы согласны довѣриться моему покровительству, я буду очень счастливъ предложить вамъ свои услуги.
Ева съ минуту колебалась. Въ его тонѣ было что-то, дѣлавшее отказъ невозможнымъ.
— Если это не обезпокоитъ васъ, я съ удовольствіемъ приму ваше любезное предложеніе. Очень глупо съ моей стороны бояться. Какъ мало людей родятся на свѣтъ съ каретами и лошадьми! шутливо продолжала она; сколько тысячъ принуждены надѣяться только на себя! Меня слишкомъ изнѣжили.
Гейдену пришлось разстаться съ ними уже съ самаго подъѣзда. Онъ обѣщалъ прислать имъ въ догонку карету, если она ему попадется.
Красива была парочка, шедшая теперь по улицѣ, и не одинъ взглядъ останавливался на гордой, прелестной дѣвушкѣ и на исполинской фигурѣ ея спутника. Но Ева, къ которой относились восторженные взгляды прохожихъ, не обращала на нихъ вниманія.
Уже послѣ первыхъ же шаговъ она совладала съ смущеніемъ, неизбѣжнымъ въ такомъ непривычномъ для нея положеніи. Ее радовало, что она свободно идетъ наконецъ вечеромъ по освѣщеннымъ и еще очень люднымъ улицамъ, вмѣсто того чтобы быстро проноситься по городу въ закрытой каретѣ далеко отъ горячо-бившагося пульса жизни.
Восторгъ передъ всѣмъ непривычнымъ, что представлялось ея взорамъ, наслажденіе свѣжимъ воздухомъ, такъ пріятно и живительно проникавшимъ ее, читались на ея слегка зарумянившемся лицѣ, выглядывавшемъ изъ-подъ мѣховой шапочки.
Гельбахъ не спускалъ глазъ съ дѣвушки, которая такъ легко и увѣренно шла рядомъ съ нимъ по гладко замерзшей улицѣ, точно ея нога никогда не попирала иной почвы. Мысли его уносились далеко, къ роднымъ вершинамъ съ ихъ ледниками и снѣговыми полями, и думалъ онъ, что для него высшимъ наслажденіемъ въ жизни было бы очутиться среди откосовъ и льдовъ нагорной страны вдвоемъ, съ этимъ красивымъ, такъ эластически и быстро выступавшимъ сущѣствомъ, и глядѣть на разнообразный міръ горъ, лѣсовъ, рѣкъ, городовъ и полей, который разстилается въ безпредѣльную даль у подножія высокихъ кряжей.
И вдругъ среди этихъ грезъ внезапно возстала передъ нимъ щедушная фигура того, кого онъ всего только одинъ разъ видѣлъ рядомъ съ дѣвушкой. Дрожь потрясла его.
— Ужъ не поскользнулись-ли вы? смѣясь спросила Ева. Я нахожу, что на этой гладкой почвѣ идти гораздо лучше, чѣмъ я воображала. Какъ хорошо хоть разъ зависѣть отъ собственной силы и ловкости! Еще ребенкомъ завидовала я маленькимъ дѣвочкамъ, которыя имѣли право свободно бѣгать по снѣгу и льду, въ то время какъ мнѣ никогда не позволяли выходить безъ провожатаго и очень рѣдко пускали пѣшкомъ.
— А между тѣмъ вы ступаете такъ увѣренно и ловко, точно выросли среди горъ, и ваши ноги съ раннихъ лѣтъ привыкли ко льду и снѣговымъ равнинамъ.
— Я никогда не бывала въ горахъ и рѣдко выѣзжала изъ города.
Онъ чуть было не сказалъ: бѣдная плѣнница! но подавилъ это желаніе.
— Нѣтъ ничего прекраснѣе горнаго воздуха, замѣтилъ онъ.
— Поймете-ли вы меня, если я вамъ тѣмъ не менѣе признаюсь, что болѣе, чѣмъ по горамъ, я тоскую по морю.
— И, быть можетъ, не безъ основанія. Молодости свойственно увлекаться неизмѣримыми пространствами, безграничной, вѣчно волнующейся стихіей. Желалъ бы первымъ показать вамъ море, тихо прибавилъ онъ.
Она ничего не отвѣчала. Гельбахъ почувствовавъ, что зашелъ слишкомъ далеко, и не желая, чтобъ водворилось молчаніе, началъ разсказывать про свои родныя горы и, прежде чѣмъ замѣтилъ, какъ это случилось, дошелъ въ своемъ описаніи до маленькаго домика въ долинѣ Изара.
Онъ изобразилъ свою старую мать, посѣдѣвшую въ тяжкомъ трудѣ, но не притупившую свои умственныя силы, нерѣдкія у крестьянъ той мѣстности и сопровождаемыя значительнымъ запасомъ здравой житейской философіи и мѣткой наблюдательности. Онъ благодарилъ судьбу, даровавшую ему счастье доставить этому дорогому существу спокойную, свѣтлую, безмятежную жизнь на склонѣ лѣтъ.
Темная тѣнь заволокла глаза Евы.
— Вы имѣете право любить свою мать, чуть слышно прошептала она, а я и этого не смѣю. Меня разлучили съ ней, дали мнѣ другихъ, чужихъ родителей, и даже еслибъ я знала, гдѣ ее найти, я не смѣла бы поспѣшить къ ней, потому что дала слово.
Невольно взялъ онъ ея руку и. пожалъ.
Съ минуту Ева не отнимала ея. Нѣмое участіе художника было ей невыразимо отрадно.
Молча шли они нѣкоторое время рядомъ. Гельбахъ ломалъ себѣ голову надъ тѣмъ, почему дѣвушку дважды связали обѣщаніемъ: въ первый разъ запретивъ ей любить мать, а во второй приказавъ ей отдаться безъ любви чужому.
Мысли Евы витали далеко, около домика на откосѣ горы, и думала она, какъ хорошо было бы почувствовать въ своей рукѣ смуглую, загрубѣвшую отъ работы руку старушки.
Около площади Belle-Alliance къ Гельбаху подошла женщина съ корзиной, полной мартовскихъ фіалокъ.
Онъ опустилъ мимоходомъ въ ея руку монету и взялъ изъ корзины пучекъ цвѣтовъ. Ева не замѣтила этого движенія.
— Вы позволите? умоляющимъ тономъ спросилъ онъ, идя далѣе и подавая ей благоухающій букетъ.
Она сама того не знала, что ея глаза засвѣтились живѣйшей радостью, пока она брала фіалки изъ его руки. Поблагодаривъ его, она склонила надъ ними свое пылающее лицо, жадно вдыхая нѣжный, — сладкій ароматъ.
Съ тѣхъ поръ, какъ она сдѣлалась невѣстой, ей каждое утро присылали изъ оранжерей Лезера дорогой, но безжизненный букетъ. Сначала эти цвѣты, насаженные на проволоку и такъ скоро увядавшіе, оскорбляли ея взоры и чувства. Потомъ она перестала глядѣть на букетъ и предоставила горничной замѣнять имъ каждое утро вчерашній и помѣщать его, куда ей хотѣлось.
Но бѣдныя, маленькія фіалки она нѣжно спрятала между складками сѣрой шубки, и Гельбаху показалось, точно не смотря на снѣгъ и ледъ рядомъ съ нимъ выступала молодая благоухающая весна.
Черезъ нѣсколько минутъ они уже стояли передъ рѣшеткой зибелевской виллы.
Ихъ встрѣтилъ лакей, уже готовившійся выйти, и сообщилъ, что съ лошадью случилось несчастье. Она упала среди города, и кучеръ съ большимъ трудомъ только что доставилъ домой захромавшее животное. Лакей собирался идти въ Краузенштрассе за барышней.
Съ этими словами онъ скромно удалился, и Ева осталась еще на мгновенье одна съ Гельбахомъ.
Та-же мысль волновала одновременно сердца обоихъ: когда и гдѣ увидимся мы опять? Но нѣмыя губы не произнесли этихъ словъ.
Грустно глядѣли они другъ другу въ глаза, потомъ Ева, краснѣя, потупила взоры и, войдя за рѣшетку, пошла по мощеному проходу.
Когда тяжелыя желѣзныя ворота заперлись за нею, на ея душѣ было точно у плѣнника, за которымъ послѣ короткаго, очаровательнаго мига свободы снова закрылась дверь тюрьмы.
Глава IX.
правитьВъ своей гостиной, отличавшейся обветшалой и поблеклой пышностью, сидѣла Стефани Орлова и скучала.
На столѣ передъ нею находилась лампа, покрытая краснымъ абажуромъ и разливавшая на ея черты, днемъ слишкомъ блѣдныя, свѣжій розовый колоритъ.
Одѣта была Стефани въ черное кружевное платье и, когда она проходила мимо освѣщеннаго трюмо, чтобъ взять съ рабочаго столика у окна прядь яркаго шелка, она остановилась, очарованная собственнымъ видомъ. Въ этотъ вечеръ она дѣйствительно казалась обворожительно молодой и прекрасной, и тяжелый вздохъ вырвался изъ ея пышныхъ губъ.
Для кого такъ красива она среди уединенія, въ которомъ живетъ уже нѣсколько недѣль? Единственнымъ обществомъ ея были нѣсколько второстепенныхъ и даже третьестепенныхъ актеровъ и журналистовъ, да еще Венскій, котораго она предпочитала всѣмъ, не смотря на его отталкивающую внѣшность.
Онъ умѣлъ лучше остальныхъ говорить остроумно и весело, зналъ до мелочей все, что дѣлалось въ различныхъ общественныхъ слояхъ Берлина; никогда не спрашивалъ назойливо, откуда и куда она ѣдетъ, а, главное, доставлялъ ей среди убійственной скуки этой уединенной жизни развлеченіе биржевой игры, для которой она мало по малу передала ему довольно значительныя суммы.
Спекуляціи служили для Стефани въ Берлинѣ спортомъ, возбужденіемъ нервовъ, какъ были тѣмъ же для нея кокетство въ римскихъ салонахъ, охота за лисицами въ Шотландіи, парусныя гонки судовъ въ Трувиллѣ, съ тою только разницей, что спекуляціями она занималась негласно, и что эта забава грозила обойтись Сергѣю Орлову дороже, чѣмъ всѣ ея остальныя увлеченія.
Когда, за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ, послѣ исцѣленія ея раны, Стефани въ припадкѣ запоздавшей материнской любви внезапно рѣшилась поселиться тайно въ Берлинѣ, чтобъ подъ покровомъ уединенія приблизиться къ дочери-невѣстѣ, видѣть ее хоть издали и самоотверженно наслаждаться ея счастьемъ, этотъ фантастическій замыселъ казался ей несравненно занимательнѣе. Стефани думала только о романической сторонѣ положенія, а отнюдь не о сопряженныхъ съ нею жертвахъ, которыя сдѣлались бы для нея уже черезъ нѣсколько дней невыносимыми, еслибъ она не знала, что Гельбахъ въ Берлинѣ.
Вымышленный слухъ, пущенный Гейденомъ въ газетахъ, не обманулъ Стефани. Она не только хорошо знала, что знаменитый художникъ еще въ Берлинѣ, но даже лично или при помощи другихъ, изучала его ежедневныя привычки и часто сталкивалась съ нимъ среди сутолоки главныхъ улицъ, когда онъ совершалъ съ Гейденомъ свои длинныя вечернія странствія по городу.
Но чувства ея къ нему существенно измѣнились съ той ночи въ долинѣ Изара, когда они встрѣтились подъ покровомъ его матери. Убѣжденіе, къ которому наконецъ пришла она, что никогда не подчинить ей своимъ чарамъ этого человѣка, вызвало въ ней непонятную ей самой объективность относительно его.
Интересовалась она имъ, пожалуй, еще больше прежняго, но это былъ скорѣе интересъ ума, чѣмъ сердца.
Ея страстное влеченіе къ этому человѣку испарилось, казалось, вмѣстѣ съ кровью, лившеюся изъ ея раны, и съ раскаяніемъ, испытаннымъ ею въ ту ночь. Теперь ей только хотѣлось знать, другая-ли глубокая страсть или-же природная холодность Гельбаха приготовили ей это первое и самое тяжкое пораженіе.
Лихорадочная потребность разрѣшить загадку овладѣла ею, но до сихъ поръ Стефани не посчастливилось ни съ этимъ, ни съ другими предпринятыми ею изслѣдованіями.
Ни разу не удалось ей еще видѣть дочь, а получить удовлетворительныя свѣдѣнія о Гельбахѣ, казалось, почти невозможнымъ при его уединенной жизни. Приблизиться къ нему сама она пока не отваживалась; съ ихъ послѣдней встрѣчи въ долинѣ Изара къ ея чувствамъ къ «ледяному царю» примѣшивалась значительная доля страха.
Отъ скуки Стефани принялась за покровъ для алтаря мюнхенской церкви, за которымъ работала въ теченіи своихъ многочисленныхъ досужихъ часовъ. При этомъ ей подумалось, — когда-же исполнитъ свое обѣщаніе Венскій, который хотѣлъ привести къ ней своего кліента, Эгона Лезера, самъ не подозрѣвая, кого онъ хочетъ представить ей.
— Онъ женихъ, gnädige Frau, пояснилъ Венскій нѣсколько дней тому назадъ, когда Стефани спросила его объ обѣщанномъ визитѣ. Лишь это одно можетъ извинить его медлительность.
И на красивыхъ губахъ «рыжей русской», какъ Венскій продолжалъ величать Стефани (хотя ее, какъ истую вѣнку, крестили въ боковомъ придѣлѣ собора св. Стефана), промелькнула улыбка, которую даже Венскій, не смотря на свое почти непогрѣшимое знаніе людей, не съумѣлъ понять.
Въ ту минуту, когда Стефани готовилась пропустить послѣднюю золотую нить въ одѣяніе милосердой Богоматери, въ передней постучали, и горничная доложила о приходѣ адвоката и незнакомаго господина.
При этой счастливой неожиданности Стефани готова была далеко закинуть работу, но во-время вспомнила, какое впечатлѣніе произведетъ на Лезера, при ея своеобразныхъ отношеніяхъ къ нему, внушенная благочестіемъ работа. Поэтому она спокойно удержала шитье въ рукахъ и, поздоровавшись съ мужчинами, впередъ извинилась за религіозное рвеніе, съ которымъ она, съ позволенія гостей, будетъ продолжать свое дѣло. «Алтарь церкви, находящейся въ предмѣстьѣ, прибавила Стефани, до того плохо обставленъ, что состраданіе сдѣлало-бы неутомимой труженицею даже и менѣе набожную христіанку». Говоря это, она осматривала Лезера долгими, пытливыми взглядами, и во время своей маленькой лекціи о внутреннемъ церковномъ убранствѣ уже черезъ нѣсколько минутъ пришла къ убѣжденію, что во всякомъ случаѣ не сошлась-бы во вкусѣ при выборѣ супруга съ одной близко стоящей къ ней молодой барышней.
Вовсе не изъ потребности въ очаровательномъ знакомствѣ рѣшился Лезеръ на сегодняшній визитъ къ рыжей русской, которой онъ уже былъ обязанъ не одною, весьма цѣнною въ его положеніи, сторублевою ассигнаціею. Его скорѣе загнало къ Стефани пренепріятное расположеніе духа. Въ этотъ день все шло ему наперекоръ.
Онъ имѣлъ длинный разговоръ съ Зибелемъ, ясно доказавшій, что хотя осторожный дѣловой человѣкъ былъ по прежнему весьма склоненъ вступить съ нимъ бъ компанію, онъ намѣревался, однако, дѣйствовать очень осмотрительно и неторопливо, такъ какъ, по его мнѣнію, дѣло не спѣшное и къ нему можно приступить одновременно со свадьбой, назначенной въ концѣ лѣта.
Книги онъ, понятно, просмотритъ тотчасъ-же какъ только доставитъ ихъ Лезеръ; но, если это не будетъ сдѣлано въ теченіи будущей недѣли, изученіе лезеровскаго баланса и инвентаря, въ блестящемъ состояніи которыхъ онъ, Зибель, впередъ убѣжденъ, будетъ отложено до его возвращенія изъ продолжительнаго дѣлового путешествія. При этихъ словахъ дрожь пробѣжала по спинѣ Лезера; съ трудомъ скрылъ онъ отъ Зибеля крупныя капли пота, выступившія на его лбу, и смертельную блѣдность лица.
Онъ тотчасъ-же поспѣшилъ къ Венскому.
Изъ срока въ три или четыре недѣли, назначеннаго Венскимъ для изготовленія подлоя;наго документа, двѣ недѣли уже прошли. Когда дней пять, шесть тому назадъ Лезеръ видѣлся съ адвокатомъ, работа была въ полномъ ходу.
Лезеръ твердо рѣшился убѣдить Венскаго во что-бы то ни стало представить книги раньше условленнаго времени. Вѣдь адвокатъ долженъ-же самъ видѣть, что опасность, нависшая надъ Лезеромъ, угрожаетъ ему гибелью.
Но Лезеръ ошибся въ разсчетѣ. Онъ засталъ Венскаго за конторкой, съ осунувшимися чертами и мутными глазами. Пять дней пролежалъ въ постели адвокатъ; работа остановилась; пять дней пропало безповоротно. Тѣмъ не менѣе онъ обѣщалъ сдѣлать все возможное, чтобы кончить книги въ недѣлю.
На половину утѣшенный, Лезеръ зашелъ къ ювелиру Unter den Linden, чтобы купить колье изъ сапфировъ для Полли. Сегодня былъ день ея рожденія.
Она желала, правда, имѣть нитку жемчуга съ замкомъ изъ брилліантовъ, но это превосходило его силы; Полли придется довольствоваться, въ ожиданіи лучшаго, и сапфирами.
Но Полли этимъ не удовольствовалась. Она находила сапфиры старомодными и неблагородными; жемчугъ и брилліанты, напротивъ, какъ-бы созданы для ея шеи и цвѣта лица. Сцена кончилась, по обыкновенію, тѣмъ, что Полли гнѣвно кинула колье подъ ноги Лезеру. Покорно сунувъ его въ карманъ, онъ тутъ-же рѣшилъ поднести его Евѣ, какъ свадебный подарокъ.
Когда часовъ въ девять вечера онъ вернулся къ Венскому, Лезеръ дѣйствительно засталъ значительную часть работы уже сдѣланною, а такъ какъ въ промежутокъ между двумя визитами онъ провелъ скучный часъ за чайнымъ столомъ невѣсты, то, чтобы какъ нибудь убить вечеръ злополучнаго дня (идти къ Полли не дозволялъ ему гоноръ), онъ не прочь былъ пойти съ Венскимъ къ Орловой.
Видъ красивой женщины дѣйствительно скоро успокоилъ его взволнованную душу.
Венскій сдержитъ слово, думалъ онъ, да кромѣ того кто-же можетъ заставить его откладывать свадьбу до поздняго лѣта? Какъ жениху, ему несомнѣнно подобаетъ торопить бракомъ съ красавицей Евой. Госпожа Зибель будетъ, конечно, его заступницей. Онъ зналъ, — хотя и не подозрѣвалъ причины, — какъ важно для нея по возможности скорѣе отдѣлаться отъ нравственной отвѣтственности за племянницу.
Бесѣда въ розовато-освѣщенной гостиной меблированной квартиры Стефани вскорѣ пошла живо.
Венскій разсказывалъ пикантныя исторійки изъ театральнаго міра и разнообразнѣйшихъ слоевъ Берлина, и Стефани хохотала такъ искренно, что ея бѣлые зубки сверкали, точно бисеръ, между пухлыми губами, а черные глаза блистали отъ удовольствія.
Покровъ для алтаря давно безцѣльно покоился на ея колѣнахъ, и бѣлые пальчики, лишь играя перебирали теперь тяжелыя красныя шелковыя нити.
По обыкновенію, Лезеръ говорилъ немного, за то дерзкими глазами пожиралъ изящный бюстъ Стефани и красновато-золотистые волосы, падавшіе на затылокъ пышнымъ узломъ. Лезеръ уже впередъ наслаждался той минутой, когда онъ доведетъ Полли до бѣшенства описаніемъ своей новой очаровательной знакомой.
Среди оживленныхъ разсказовъ Венскій произнесъ вдругъ имя Гельбаха. Стефани жадно подхватила его и освѣдомилась, что говорятъ въ Берлинѣ о знаменитомъ портретистѣ, очень хорошемъ ея знакомомъ, нарисовавшемъ ея портретъ въ Римѣ.
— Ошибаюсь я, Лезеръ, или ты говорилъ мнѣ, что Гельбахъ бываетъ у Зибеля? спросилъ Венскій.
Стефани насторожила уши и такъ сильно прикусила губы, что небольшая капля крови выступила между сжатыми зубками.
— Что онъ бываетъ тамъ, этого я не говорилъ: ты вѣдь знаешь, Зибель очень разборчивъ. Я всего разъ провелъ съ художникомъ полчаса на темпельгофской виллѣ; съ меня и этого довольно. У него престранная манера разглядывать людей, — быть можетъ, это связано съ его ремесломъ.
— Ну, если онъ заглядывался на тебя, а не на твою невѣсту, Лезеръ, съ этимъ мы еще можемъ примириться, съ цинической усмѣшкой замѣтилъ Венскій.
— Вотъ вздоръ! О моей невѣстѣ онъ и не думалъ даже, — да я бы этого и не позволилъ.
Стефани вздохнула съ видимымъ облегченіемъ.
— Быть можетъ, онъ желалъ нарисовать тебя по памяти и ради этого такъ жадно упивался твоими чертами.
— Это весьма вѣроятно, совершенно оправившись, вмѣшалась въ разговоръ Стефани. Мой пріятель Гельбахъ вѣчно въ погонѣ за интересными и характерными физіономіями.
Лезеръ наклонился надъ ея ручкой и прижалъ ее къ своимъ губамъ.
— Gnädigste Frau, вы просто конфузите меня! воскликнулъ онъ, а когда она не сразу отняла у него свои пальчики, онъ запечатлѣлъ второй, уже болѣе пылкій поцѣлуй на ея бѣлой рукѣ немного повыше кисти.
Стефани страшно вспыхнула и отдернула руку. Въ пылу разговора она совершенно забыла, какъ неприлично ей принимать ухаживаніе этого человѣка.
Въ эту минуту вошла горничная и освѣдомилась, не прикажетъ ли барыня накрыть чаи здѣсь, въ гостиной, и Стефани, обрадованная перерывомъ, начала суетиться вокругъ чайнаго стола на другомъ концѣ большой комнаты.
— Были ли у тебя какія-нибудь столкновенія съ этимъ Гельбахомъ, Лезеръ? вполголоса спросилъ Венскій.
— Нѣтъ. Какъ это тебѣ въ голову пришло?
— Да потому, что ты конфузился его взглядовъ, а этого съ тобой обыкновенно не бываетъ.
— У него нестерпимая, я готовъ сказать, угрожающая манера глядѣть на человѣка… Къ тому же въ этотъ вечеръ я пріѣхалъ прямо изъ Монте-Карло и чувствовалъ себя нервнымъ вслѣдствіе большого проигрыша. Отъ этого я произошло, вѣроятно, мое смущеніе, небрежно прибавилъ Лезеръ.
— Не обыгралъ ли ты его когда-нибудь или нѣтъ ли у него въ рукахъ твоего векселя? Подумай хорошенько; мы должны быть осторожны.
— Куда уносится твоя фантазія, Венскій! Этотъ прославленный пачкунъ навѣрно такъ же мало слышалъ обо мнѣ, какъ я о немъ.
— Наше положеніе требуетъ, чтобъ ты велъ передо мною открытую игру, Лезеръ.
— Перестань наконецъ надоѣдать мнѣ съ этимъ человѣкомъ; онъ меня не болѣе интересуетъ, чѣмъ я его. — Ты, однако, не преувеличилъ, Венскій; Орлова дѣйствительно обворожительная женщина.
— Ну, и отісровенно же выказалъ ты ей свое восхищеніе!
— Слишкомъ ясно?
— Ничего. Она можетъ вынести, мнѣ кажется, больше, чѣмъ я сначала полагалъ.
Въ эту минуту приблизилась Стефани и попросила ихъ выпить съ нею стаканъ чаю.
На столѣ кипѣлъ самоваръ; рядомъ съ нимъ стояло нѣсколько бутылокъ шампанскаго и блюда съ устрицами, икрой, копченою лососиною, сардинками и холоднымъ жаренымъ.
Лезеръ всецѣло отдался наслажденію ѣды и созерцанію красивой хозяйки. Венскій слѣдилъ за нимъ, иронически улыбаясь своими толстыми губами.
Черезъ часъ кавалеры простились съ Стефани и нѣсколько минутъ спустя потухла въ гостиной лампа подъ краснымъ абажуромъ.
Лезеръ колебался, не пойти ли ему разсказать Полли событія вечера, но наконецъ рѣшился приберечь до завтра удовольствіе посердить ее своимъ знакомствомъ съ Стефани и лучше заглянуть на часокъ въ клубъ.
Венскій утверждалъ, будто ему необходимо еще поработать за книгами Лезера; они разстались передъ дверью Стефани, и адвокатъ поднялся къ себѣ, но не успѣла щелкнуть выходная дверь за его кліентомъ, какъ онъ одѣлся и вышелъ на улицу черезъ нѣсколько минутъ послѣ него.
Венскій направилъ свои шаги въ Kaiserhof, гдѣ съ двѣнадцати часовъ у него было назначено свиданіе съ какимъ-то польскимъ аристократомъ, дѣла котораго, болѣе прибыльныя и надежныя, чѣмъ дѣла Лезера, онъ велъ съ недавняго времени.
Онъ сѣлъ за одинъ изъ круглыхъ маленькихъ столиковъ, потребовалъ чернаго кофе, коньяку и кипу газетъ, и принялся ожидать своего довѣрителя, обѣщавшаго незамѣтно удалиться съ какого-то національнаго торжества.
Какъ разъ отъ двѣнадцати до двухъ пестрая, смѣшанная публика обыкновенно стекается въ Kaiserhof послѣ вечеринокъ или театральныхъ ужиновъ въ нарядныхъ столичныхъ ресторанахъ.
Вскорѣ всѣ маленькіе столики вокругъ Венскаго наполнились.
По имени или съ лица онъ зналъ большую часть мало по малу притекавшей публики, остальныхъ же искусно умѣлъ подводить подъ рубрики.
Рядомъ съ нимъ завязался оживленный политическій споръ, вращавшійся вокругъ участи партіи картеля. По другую сторону, между нимъ и еще незанятымъ большимъ столомъ, стоявшимъ у самой отдаленной поперечной стѣны залы, двое литераторовъ обсуждали удачное первое представленіе какой-то пьесы въ Берлинскомъ театрѣ съ третьимъ литераторомъ, который не только былъ всѣми признаннымъ комическимъ писателемъ, но и доставлялъ себѣ еще удовольствіе держать бичъ критики надъ головою своихъ коллегъ. Отрадно было слышать, какъ усердно и безъ всякой зависти или себялюбія эти три человѣка ратовали за преуспѣяніе нѣмецкаго драматическаго искусства и за произведенія моднаго писателя in loco, чьими гостями у Дресселя они были за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ.
У окна той же залы сидѣло большое общество мужчинъ и дамъ въ вечеровыхъ туалетахъ; оживленно шла между ними бойкая бесѣда.
Венскій узналъ въ мужчинахъ различныхъ членовъ дипломатическаго корпуса, а въ молодыхъ, красивыхъ и нарядныхъ дамахъ — любимицъ придворныхъ сферъ.
За маленькими столиками вдоль средняго прохода сидѣли разныя парочки: актрисы съ своими кавалерами, бойкіе студенты то одни, то съ веселыми спутницами, оскудѣвшіе матеріаломъ репортеры, жадно высматривавшіе добычу.
Уже пробило часъ; высшее общество стало расходиться, а Венскій, видѣвшій съ своего" мѣста входную дверь, все еще ждалъ кліента.
Не смотря на постоянный приливъ и отливъ публики, столъ у отдаленной поперечной стѣны кафе по прежнему оставался не занятымъ, какъ вдругъ около двухъ часовъ компанія изъ восьми или десяти молодыхъ людей съ воспаленными лицами шумно вторглась въ комнату и усѣлась вокругъ стола, заказавъ себѣ кофе, пива и пуншу.
Изъ первыхъ, заплетающимся языкомъ произнесенныхъ словъ Венскій понялъ, что молодые люди явились съ блестящаго бала въ домѣ какого-то банкира на Фоссовой улицѣ. Неудивительно было поэтому, что во время короткаго перехода до Kaiserhofa рѣзкій мартовскій воздухъ не имѣлъ возможности исполнить свою обязанность и освѣжить разгоряченныя танцами и виномъ головы.
Адвокатъ опытнымъ взглядомъ осмотрѣлъ небольшое общество: оно состояло изъ двухъ, трехъ молодыхъ художниковъ, среди которыхъ онъ узналъ Ганса Фалька, рисовальщика съ Зибелевской фабрики, далѣе изъ нѣсколькихъ банкировъ и молодыхъ негоціантовъ, хорошо извѣстныхъ ему на биржѣ. Между ними онъ прежде всего узналъ молодого Шифманна, главу большой банкирской конторы, занявшаго мѣсто противъ Фалька недалеко отъ стола Венскаго, но слишкомъ возбужденнаго, чтобъ обратить вниманіе на кого-либо изъ сосѣдей.
Правильныя, тонкія черты Фалька, его честные голубые глаза также горѣли, казалось, болѣе сильнымъ огнемъ, чѣмъ обыкновенно бываетъ послѣ танцевъ и вина.
Онъ не обнаруживалъ никакого интереса къ разговору, вращавшемуся вокругъ угощенія на балу и красивыхъ женщинъ. Руки его нервно крошили вѣнское печенье, лежавшее передъ нимъ въ чемъ-то въ родѣ высокой корзины; всякій разъ, когда онъ полагалъ, что за нимъ не наблюдаютъ, глаза его злобно искали красивое, незначительное лицо его vis-à-vis, принимавшаго участіе въ разговорѣ, громко, но принужденно смѣясь.
— Это годилось бы для твоей кисти, Альфенъ, донеслось до Венскаго.
— Или еще лучше для рѣзца Фалька.
— Что хотите вы сказать? вспылилъ Гансъ, обращаясь къ говорившимъ на другомъ концѣ стола.
Они расхохотались и подтолкнули другъ друга.
— Бѣда только, что Шифманнъ этого не потерпитъ! дерзко воскликнулъ одинъ молодой человѣкъ, уже не владѣвшій собою и не обращавшій вниманія на знаки товарищей.
— Чего не потерпитъ господинъ Шифманнъ? закричалъ Гансъ хриплымъ, возбужденнымъ голосомъ.
Никакого отвѣта не послѣдовало.
За дальнимъ концомъ стола, смѣясь, зажали ротъ только что говорившему молодому человѣку, который такъ сопротивлялся этому стѣсненію свободы слова, что розлилъ пиво своихъ сосѣдей.
Гансъ не смутился шумомъ.
— Чего не потерпитъ господинъ Шифманнъ? снова крикнулъ онъ и глаза его сверкнули.
Но пока онъ все еще глядѣлъ на конецъ стола, откуда желалъ получить отвѣтъ, его vis-à-vis произнесъ съ вызывающей улыбкой: — Я не потерпѣлъ бы, чтобъ вы вылѣпили затылокъ фрейлейнъ Лакомбъ.
— Браво, Шифманнъ, браво! Великолѣпная острота! ревѣли сидѣвшіе на далекомъ концѣ стола.
Гансъ высоко выпрямился и, тяжело опершись кулакомъ объ столъ, стоялъ теперь передъ молодымъ банкиромъ. Хотя передъ его глазами все было красно, онъ еще владѣлъ голосомъ.
— Кто вы такой, милостивый государь, что осмѣливаетесь…
— Я отвѣчу вамъ тѣмъ же. Вы пачкуны, съ вашими жалкими, мраморными осколками…
— Пачкуны! Ого! Мы тоже художники!.. раздалось въ концѣ стола.
Гансъ такъ ударилъ по столу, что онъ задрожалъ.
— Данте говорить! дайте говорить! ревѣли остальные, съ пьяныхъ глазъ считавшіе все это отличной шуткой.
Гансъ сдѣлался смертельно блѣднымъ и дрожалъ отъ головы до пятъ, но глаза его горѣли. Обида пришлась ему кстати; онъ жаждалъ борьбы съ этимъ человѣкомъ, подозрѣвая, что тотъ укралъ у него сердце, въ сущности никогда Гансу не принадлежавшее.
— Пачкуны! язвительно воскликнулъ онъ. Какъ, смѣете вы это говорить! Малѣйшій кусочекъ мрамора, принимающій подъ руками художника образъ красоты, дороже всѣхъ вашихъ мѣшковъ съ деньгами, отнятыми у бѣдняковъ, и которыми вы ослѣпляете и ловите неопытныхъ дѣвушекъ…
— Мѣшковъ съ деньгами! Слушайте, слушайте! Ого!..
— Мѣшковъ съ деньгами, повторяю я; а кто еще знаетъ, честно-ли нажиты тѣ деньги, которыми вы всѣ кичитесь, и вотъ этотъ больше остальныхъ!
— Ого! Ого!
— Ростовщичествомъ и обманомъ наполняете вы свои кошели…
— Милостивый государь, еще одно слово, и я…
— Поберегите свои слова! Они не чище вашихъ денегъ.
Онъ размахнулся.
— Вотъ это за имя Лакомбъ, произнесенное вашими губами, а это за «пачкуна».
И онъ дважды ударилъ Шифманна перчаткой по лицу.
Водворилось минутное гробовое молчаніе. Даже самые пьяные отрезвились при такомъ серьезномъ исходѣ дѣла.
Вслѣдъ затѣмъ, дрожа отъ бѣшенства, оскорбленный бросился на своего противника съ растопыренными пальцами, такъ что стаканы съ шумомъ упали между ними на полъ.
Но, какъ ни быстро было это движеніе, остальные предупредили его и точно желѣзными тисками удержали дрожавшаго отъ злобы Шифманна, который, не владѣя теперь своими членами, могъ только задыхаясь произнести.
— Завтра пришлю я вамъ своихъ секундантовъ.
— Я ихъ жду! отвѣтилъ Гансъ, и голосъ его прозвучалъ по комнатамъ, точно надтреснутый колоколъ.
Вслѣдъ затѣмъ онъ схватилъ шляпу и, тяжело дыша, выбѣжалъ въ темную ночь, еще прежде чѣмъ кто либо успѣлъ послѣдовать за нимъ.
Глава X.
правитьБыло около шести часовъ утра. День занимался сѣрый и сумрачный. То всплывавшій, то опускавшійся туманъ боролся съ солнцемъ, показывавшемся на востокѣ за стѣною тучъ, подобно грязновато-красному кругу.
Никто не могъ бы предсказать исхода этой борьбы и рѣшить, останется-ли побѣда за сіяющимъ дневнымъ свѣтиломъ или за колеблющимися парами.
На шоссе, пролегавшемъ черезъ Груневальдъ въ непосредственной близости отъ Гундекеленскаго озера остановилась карета. Изъ нея вышли два человѣка, закутанные въ просторныя пальто. Они велѣли ѣхать кучеру дальше по направленію къ Паульсборну и пошли по узкой лѣсной тропинкѣ вдоль озера. Черною, мертвою массою, наполовину скрытою сѣрой завѣсой тумана, разстилалась рядомъ съ ними вода. Находившаяся на противоположномъ берегу гостинница въ швейцарскомъ стилѣ отдѣлялась отъ воздуха лишь едва замѣтными очертаніями. Призрачными контурами протягивали изъ лѣсной чащи ели и сосны свой темныя вѣтви на встрѣчу путникамъ; почва издавала сырой, гнилостный запахъ отъ разлагавшихся на ней наслоеній листьевъ и дряблыхъ корней.
Молча совершили пѣшеходы почти половину пути по береговому изгибу. Вслѣдъ затѣмъ болѣе рослый изъ двухъ произнесъ рѣзкимъ отъ подавленнаго волненія голосомъ:
— И это все, что ты можешь сказать мнѣ, Гансъ?
— Все, Гейденъ, спокойно отвѣтилъ тотъ. Что бы ни случилось, мои разсчеты съ жизнью улажены и кончены.
Ничего не отвѣчалъ Гейденъ на слова своего молодого друга, но взглядъ его съ печалью и гнѣвомъ скользнулъ по стройной фигурѣ, шедшей рядомъ съ нимъ, по курчавымъ волосамъ, густо и пышно выбивавшимся изъ подъ шляпы, по блестящимъ глазамъ, безстрашно устремленнымъ на окутанный туманомъ лѣсъ. И Гейденъ пробормоталъ что-то весьма похожее на проклятіе.
Послѣ молчанія, во время котораго они почти достигли конца озера, Гансъ возобновилъ разговоръ.
— Ты увѣренъ, что Марта ничего не подозрѣваетъ?
Гейденъ пожалъ плечами.
— На сколько въ моей власти, я обманывалъ ее, но такая любовь, какъ у Марты, дѣлаетъ прозорливымъ.
— Добрая сестра! Уже одно разставанье вчера на желѣзной дорогѣ подъ предлогомъ короткаго путешествія было ей тяжело.
Гейденъ вздохнулъ.
— Ты, конечно, хорошо спряталъ мое письмо къ ней, Гейденъ?
— Оно у меня на груди.
— Бѣдный другъ! Трудно будетъ тебѣ утѣшить Марту, если со мною что нибудь случится.
Но тутъ терпѣніе Гейдена лопнуло.
— Чортъ возьми, Гансъ! Не доставишь же ты этой обезьянѣ удовольствіе застрѣлить тебя, точно больную собаку, которая не хочетъ издохнуть?.. И все это изъ-за такой разсчетливой, безсердечной кокетки!..
Послѣднія слова Гейденъ пробормоталъ чуть слышно въ свою густую бороду, однако Гансъ все-таки понялъ ихъ.
Онъ прикусилъ губы. Въ продолженіи трехъ дней, протекшихъ между вызовомъ Шифманна и этимъ утромъ, которое должно было рѣшить ссору, Гансъ не только подвергъ свои чувства къ Еленѣ строгому анализу, но, передъ лицомъ смерти, даже сдѣлалъ странное открытіе, что разставанье съ другомъ и сестрою, чьи предостереженія относительно дѣвушки всегда оставлялись безъ вниманія, было ему гораздо тяжелѣе мысли никогда не увидать болѣе Елены, ради которой онъ рисковалъ жизнью.
Еще наканунѣ, вечеромъ, побывалъ онъ у двери маленькаго домика въ Краузенштрассе.
Фрау Дуленъ, попавшаяся ему на углу Мауэрской улицы, сказала, что барышня дома, и, однако, ничто не побудило его подняться по маленькой опрятной лѣстницѣ, чтобъ еще разъ и, быть можетъ, въ послѣдній, взглянуть на дѣвушку.
Грозная близость смерти доказала ему то, что Марта и Гейденъ такъ часто тщетно старались доказать, именно, что онъ гонялся за лживымъ призракомъ, за извращеніемъ любви.
Гейденъ, этотъ честный, ворчливый другъ, прочелъ мысли, таившіяся въ его сердцѣ.
— Еслибъ онѣ пришли ему раньше! пробормоталъ онъ и замолчалъ. Что значили теперь слова!
Путники уже достигли конца озера и шли теперь между соснами по мягкому подъему, который велъ къ лѣсистой плоской возвышенности, гдѣ стоялъ охотничій замокъ.
Еще нѣсколько шаговъ, и они были у цѣли.
Подъ ними разстилался окаймленный тростникомъ бассейнъ Груневальдскаго озера. Изъ камышей поднялся воронъ и, громко каркая, опустился рядомъ съ Гансомъ на сломанный бурею стволъ сосны.
Съ грустной улыбкой поглядѣлъ Гансъ на птицу.
— Зловѣщее созданіе! Тебѣ не терпится скорѣе возвѣстить мнѣ мою судьбу?
Гейденъ потянулъ его за руку.
— Полно дурачиться, Гансъ. Сейчасъ будетъ семь часовъ. Нечего терять время.
Они пошли быстрѣе прежняго. По ту сторону озера вырѣзались надъ черными елями башни охотничьяго замка. Дорога, по которой двигались они, мало по малу превратилась въ ровную поляну. Они были у цѣли.
Дрожа отъ холода, ходилъ взадъ и впередъ между стволами сосенъ старый человѣкъ въ длинномъ пальто кофейнаго цвѣта. Это былъ докторъ. Они обмѣнялись съ нимъ нѣсколькими незначительными словами.
Гейденъ опустилъ на стволъ дерева небольшой черный ящикъ, который несъ подъ пальто во время пути. Гансъ нетерпѣливо глядѣлъ въ сторону Паульсборна.
Не успѣли часы показать половину, какъ появился Шифманнъ съ своимъ секундантомъ. Обѣ стороны обмѣнялись поклонами, молча приподнявъ шляпы. Вслѣдъ затѣмъ выступили впередъ секунданты и, разговаривая шопотомъ, нѣсколько разъ прошлись взадъ и впередъ между служившими изгородью деревьями, въ то время какъ Шифманнъ говорилъ съ докторомъ, а Гансъ мечтательно глядѣлъ на воду у своихъ ногъ.
Быстро совершились обычныя формальности: попытка примиренія, предложенная секундантами и энергически отклоненная, отсчитываніе шаговъ, размѣщеніе противниковъ, снятіе пальто.
Еще одно мгновенье, одно громкое біеніе сердца, и дула обоихъ пистолетовъ одновременно обратились другъ противъ друга.
Близко послѣдовали одинъ за другимъ выстрѣлы, а тамъ всю сцену окутало густое облако дыма, изъ котораго раздался жалобный крикъ на смерть раненаго.
Гейденъ держалъ на колѣнахъ голову друга, между тѣмъ какъ докторъ наскоро перевязывалъ рану.
Пуля прошла около самаго легкаго и, вѣроятно, сильно задѣла его, потому что раненый хрипѣлъ, точно умирающій, пока обильно хлынувшая кровь не доставила ему облегченія.
Шифманнъ и его секундантъ, тихо обмѣнявшись съ докторомъ нѣсколькими словами, молча удалились.
Когда остальные очутились одни съ раненымъ, который послѣ потери крови дышалъ, казалось, легче, Гейденъ серьезно взглянулъ въ глаза доктору, стоявшему на колѣнахъ около его друга.
— Развѣ нѣтъ надежды? спросилъ онъ, съ нѣжной лаской положивъ руку на красивую голову Ганса, — никакой надежды?
И слеза, первая, которую пролилъ этотъ суровый человѣкъ въ теченіи своей долгой, треволненной жизни, скатилась при этомъ на его бороду.
Докторъ былъ старикъ, посѣдѣвшій въ своей тяжелой профессіи. Сиживалъ онъ не разъ у постели больного или умирающаго, но уже давно ничто не терзало его сердца такъ, какъ видъ этой молодой, богато одаренной жизни, печально угасавшей.
Онъ пожалъ плечами и грустно покачалъ головой. У него на было никакой надежды.
Докторъ прикрылъ плащемъ раненаго перевязку, изъ-подъ которой кровь продолжала медленно сочиться; Гейденъ, не сводя глазъ съ блѣдной головы друга, держалъ ее на своихъ колѣнахъ съ нѣжной заботливостью матери.
Такъ оставались они молча, въ ожиданіи слугъ, которыхъ Ніифманнъ обѣщалъ прислать съ носилками изъ дома лѣсничаго.
Туманъ разсѣялся. Башни охотничьяго замка сверкали подъ лучами утренняго солнца; шаловливо мелькали золотистыя искры по зеркалу водъ; изъ сѣрыхъ камышей вспорхнула птичка и весело залилась въ воздухѣ, становившемся все болѣе и болѣе лазурнымъ. "
Тяжелый вздохъ приподнялъ грудь Гейдена. Къ чему вся эта утренняя краса, если тотъ, кто хрипѣлъ въ его объятіяхъ, не увидитъ заката солнца, такъ золотисто восходившаго?
Тяжелою поступью поднимались слуги съ носилками въ гору. Докторъ и Гейденъ осторожно уложили на нихъ раненаго. Одѣяла, принесенныя слугами, были подсунуты ему подъ голову, и процессія начала тихо спускаться.
Какъ ни коротокъ былъ путь до дома лѣсничаго, гдѣ должна была ждать ихъ карета, его можно было совершить лишь съ трудомъ и шагъ за шагомъ.
Лѣсистая возвышенность спускалась здѣсь къ шоссе гораздо отвѣснѣе, чѣмъ съ той стороны, откуда поднялись по ней Гансъ и Гейденъ; къ тому же рѣзкій переходъ отъ суроваго мороза долгой зимы къ внезапной сильной оттепели страшно испортилъ дорогу.
Идя впереди, докторъ руководилъ каждымъ шагомъ носильщиковъ, но, не смотря на всю заботливость, бѣдный раненый страдалъ, казалось, ужасно. При малѣйшемъ неизбѣжномъ колебаніи носилокъ онъ громко стоналъ и обращалъ потухающіе глаза на шедшаго рядомъ съ нимъ Гейдена, точно ища у него защиты.
Послѣ тяжелой получасовой ходьбы они достигли дома лѣсничаго.
Докторъ расположилъ сидѣнія кареты какъ можно удобнѣе для раненаго и внушилъ величайшую осторожность Гейдену, занявшему мѣсто рядомъ съ кучеромъ, чтобы указать ему уединеннѣйшій путь до города и дома близъ Schiffbauerdamm’а. Самъ же докторъ заботливо поддерживалъ Ганса.
Черезъ три часа (было около половины одиннадцатаго) карета достигла цѣли.
Гейденъ спрыгнулъ у моста и опередилъ экипажъ, чтобъ приготовить Марту, еслибы она случайно или преднамѣренно оказалась дома въ этотъ столь непривычный для нея часъ.
Слава Богу, ея не было! Но въ замочную скважину Гейденовской комнаты она всунула записку слѣдующаго содержанія:
"Была у вашей двери рано утромъ. Очень тревожусь вашимъ отсутствіемъ въ такой часъ и неожиданнымъ отъѣздомъ Ганса. Забѣгу между уроками часовъ въ двѣнадцать и надѣюсь застать тогда васъ или вѣсть о Гансѣ.
Улица и домъ были въ эту пору сравнительно пусты, и съ помощью кучера, доктору и Гейдену удалось, не возбуждая особеннаго вниманія, перенести Ганса дворомъ и узкою лѣстницею до его комнаты, второй ключъ которой Гейденъ предусмотрительно захватилъ.
Больной почувствовалъ, казалось, нѣкоторое облегченіе, когда лежалъ неподвижно на своей постели.
Дѣлать было пока нечего, какъ только давать ледъ и сохранять перевязку въ прежнемъ состояніи. Вскорѣ послѣ одиннадцати докторъ обѣщалъ вернуться съ однимъ изъ извѣстнѣйшихъ хирурговъ, чтобы изслѣдовать йоложеніе пули. До той поры онъ предписалъ полнѣйшій покой.
Гейденъ поручилъ слугѣ добыть льду, а часовъ около двѣнадцати зорко стеречь дверь и увѣдомить его, лишь только покажется фрейлейнъ Марта.
Черезъ нѣсколько минутъ слуга вернулся со льдомъ, и Гейденъ остался съ раненымъ одинъ.
Онъ спустилъ зеленыя занавѣсы оконъ, такъ какъ рѣзкій свѣтъ раздражалъ, казалось, Ганса, и сидѣлъ теперь безъ движенія около постели, переводя взоры съ перевязки на блѣдныя черты друга.
Ежеминутно клалъ онъ ему кусочекъ льду между губами, что доставляло, повидимому, больному облегченіе. Долго-ли еще будетъ Гейденъ имѣть возможность оказывать Гансу эту маленькую услугу.
Мысль, лишиться своего молодого друга, котораго онъ любилъ наполовину какъ брата, наполовину, какъ сына, такъ сжимала его грудь, что онъ боялся задохнуться. Суровый человѣкъ, съ цинической насмѣшкой подавлявшій въ себѣ всякое нѣжное чувство, понялъ въ этотъ часъ, сколько любви еще таилось въ его груди.
За нѣсколько минутъ до двѣнадцати слуга подалъ въ полуотворенную дверь комнаты условленный знакъ, которымъ долженъ былъ предупредить Гейдена о прибытіи Марты, и вслѣдъ затѣмъ занялъ у постели Ганса мѣсто скульптора.
Гейденъ осторожно заперъ за собою дверь и съ сильно бьющимся сердцемъ двинулся на встрѣчу Мартѣ.
Тревога, овладѣвшая ею послѣ внезапнаго отъѣзда Ганса и отсутствія Гейдена въ непривычное для него время, окрылила ея ноги.
Она только что переступила порогъ гостиной, какъ Гейденъ появился изъ противуположной двери, отдѣленной отъ спальни Ганса лишь узкимъ проходомъ.
Одинъ взглядъ, полный смертельнаго ужаса, брошенный ею на Гейдена, и она поняла все.
Что могло означать его присутствіе здѣсь въ такое время, его разстроенный и истерзанный видъ, кровь на рукѣ, какъ не самое ужасное, то, что предчувствовала Марта въ теченіи долгихъ, одинокихъ, мучительныхъ часовъ?
Смертельная блѣдность покрыла ея лицо; комната закружилась передъ глазами и, судорожно ухватившись за спинку дивана, она спросила задыхающимся голосомъ:
— Живъ онъ?
Гейденъ взялъ ея, какъ ледъ холодныя, почти окоченѣвшія руки и сказалъ:
— Онъ живъ, Марта.
Но глаза его прибавили: только не надолго.
И Марта поняла этотъ языкъ, и изъ ея дрожащихъ губъ вырвался неясный, жалобный крикъ.
Потомъ она схватила стаканъ съ водою, стоявшій на столѣ, залпомъ выпила его и сказала надломленнымъ голосомъ старухи:
— Я ко всему готова, Гейденъ. Пустите меня къ нему.
Гейденъ пошелъ впередъ, велѣлъ слугѣ выйти и потихоньку затворилъ за Мартой дверь.
Гансъ лежалъ на постели съ закрытыми глазами, точно мертвый. Рубашка, свободно падавшая на перевязку, была обагрена кровью. Правая рука безжизненно и слабо свисла съ кровати. Никто не могъ бы сказать, таилась ли еще жизнь въ молодомъ, красивомъ тѣлѣ.
Это зрѣлище чуть было не лишило Марты послѣдняго остатка самообладанія. Она удержалась за ручку замка, но шорохъ, произведенный ея движеніемъ, заставилъ ее опомниться и только глухой звукъ сдерживаемыхъ рыданій вырвался изъ ея груди.
Марта опустилась на колѣни у постели больного и поцѣловала его свисшую, блѣдную, какъ воскъ, руку. Гансъ открылъ утомленные глаза.
— Марта, прохрипѣлъ онъ, все можетъ еще поправиться.
Это были первыя слова, произнесенныя имъ. Черты его исказились отъ боли, и ласковая улыбка, блуждавшая по его губамъ, пока онъ глядѣлъ на сестру, превратилась въ судорожную гримасу, отъ которой кровь застыла въ жилахъ Марты.
Черезъ нѣсколько минутъ Гейденъ вошелъ въ комнату съ докторами.
Томительно протекло съ полчаса. Въ своей маленькой спальнѣ Марта стояла на колѣнахъ и молилась. Относились ли ея мольбы и обѣты къ Богу или къ брату, умиравшему въ сосѣдней комнатѣ, этого она и сама не знала. Охваченная невыразимымъ ужасомъ, она ломала руки и громко взывала: «Господи, храни его!… Я не стану болѣе бороться противъ твоей любви, братъ мой, единственный братъ мой! Я сама приведу ее къ тебѣ, только останься со мною… Только дай ему жить, Боже мой, дай ему жить»!
Отъ страха зубы ея были такъ крѣпко стиснуты, что молитва вырывалась лишь неясными звуками. При этомъ, не смотря на холодъ, царившій въ комнатѣ, потъ капалъ съ ея лба, голова горѣла, языкъ прилипалъ къ гортани, между тѣмъ какъ вся кровь отхлынула отъ ледяныхъ, окоченѣвшихъ рукъ.
Сердце и пульсъ ея бились такъ, точно готовы были порваться. Неужели этой пыткѣ не будетъ конца? Неужели Гейденъ никогда не-придетъ возвѣстить ей жизнь или смерть?
Наконецъ дверь отворилась.
Гейденъ появился, совершенно разбитый.
— Они вынули пулю! прошепталъ онъ чуть слышно. Еще есть надежда!
И припавъ головой къ косяку двери, онъ громко зарыдалъ; сильное тѣло его дрожало, точно колеблемое бурей.
Марта обняла его обѣими руками и опустила голову на его грудь. Говорить она не могла; слезы неудержимо текли по ея щекамъ.
Теперь она знала, кому молилась.
Глава XI.
правитьКогда рѣшетка затворилась за Евой въ описанный нами вечеръ, Гельбахъ еще разъ мечтательно совершилъ тотъ самый путь, по которому шелъ съ нею, а потомъ, точно движимый внезапнымъ инстинктомъ, поспѣшно вернулся на свою квартиру.
Но предчувствіе обмануло его. Никакого рѣшающаго или хотя бы только важнаго извѣстія не было получено изъ Неаполя. Онъ нашелъ на обычномъ мѣстѣ лишь нѣсколько незначительныхъ строкъ, сообщавшихъ, что лицо, чьи показанія онъ считалъ въ высшей степени важными, находится въ Германіи и вернется, вѣроятно, въ Неаполь лишь дней черезъ восемь или десять.
Раздраженный затрудненіями, постоянно препятствовавшими исполненію его задачи, онъ упалъ на кресло и уставился глазами на предметы, наполнявшіе слабо освѣщенную комнату.
Но между ними и его досадливыми мыслями вскорѣ возникъ другой образъ. Подобно туманнымъ тѣнямъ разсѣялись онѣ, и въ ослѣпительномъ блескѣ предстала передъ нимъ фигура красивой дѣвушки, за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ шедшей рядомъ съ нимъ среди зимней ночи. Именно такою, съ бѣлымъ благороднымъ челомъ, съ смѣлымъ, лучистымъ взглядомъ, съ станомъ Діаны, гибкимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ сильнымъ, цѣломудренно проходящею среди міра лжи и обмана, представлялась ему всегда богиня истины.
Передъ этой картиной блѣднѣло все, что когда-либо радовало его своимъ мимолетнымъ блескомъ: увлеченіи и желанія, побѣды, золото, лавры. И эта дѣвушка съ осанкой и чертами его божества, эта дѣвушка сдѣлается…
Съ громкимъ стономъ прижалъ онъ голову къ рукамъ, и чувство отвращенія заставило его содрогнуться, когда онъ додумалъ, свою мысль до конца.
Нѣтъ, нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ!… Онъ добьется, долженъ добиться полной увѣренности и тогда… Но если эта увѣренность получится слишкомъ поздно, если?… О, Боже мой! Зачѣмъ не предостерегъ онъ ее?
Смертельный ужасъ овладѣлъ имъ. Крупныя капли выступили на его лбу.
Еще за нѣсколько часовъ тому назадъ она стояла рядомъ съ нимъ; онъ сжималъ въ своей рукѣ ея тонкіе, сильные пальчики; глаза ея довѣрчиво глядѣли на него… Зачѣмъ не удержалъ онъ ея руку, зачѣмъ не шепнулъ: отступись! отступись! Ты сама не знаешь, что дѣлаешь! Бѣдное, обманутое, сиротливое дитя, или ко мнѣ на грудь! Я защищу тебя противъ всѣхъ горестей, противъ той страшной житейской лжи, жертвой которой ты безсознательно становишься, какъ становились до тебя милліоны и будутъ становиться и послѣ. Лишь тебя одной не должна эта ложь коснуться.
Имѣетъ ли онъ право такъ говорить съ дѣвушкой, не увѣрившись еще, что тотъ, кто простираетъ руку за этимъ сокровищемъ, дѣйствительно презрѣнный преступникъ? Что, если тутъ кроется ошибка, если это не онъ?
Эта мысль страшила его не меньше первой. Даже если Лезеръ не тотъ, за кого онъ его принимаетъ, возможно ли, чтобъ такое гордое, чудное созданіе любило этого человѣка съ тонкой, змѣиной фигурой, съ косымъ взглядомъ, холоднымъ, трезвымъ умомъ, эту живую каррикатуру, безъ идеаловъ, безъ единой божественной искры въ груди?
Гдѣ же мать, которой онъ могъ бы вручить этого ребенка и сказать: возьми въ твои объятія свое дитя, охраняй его отъ человѣка, которому она готова отдаться и тѣломъ, и душою. Гдѣ эта мать?
Онъ любитъ Еву, полюбилъ ее съ первой минуты. Могло ли это быть иначе? Она та женщина, о которой онъ мечталъ; но ни однимъ помысломъ не стремится онъ присвоить ее себѣ; онъ только желаетъ спасти ее отъ жалкой участи отдаться такому человѣку. Пока въ немъ есть хоть искра жизни, это чистое, дивное Божье созданіе не заглянетъ въ страшную бездну, полную грязи, грѣха и отвратительной лжи.
Рѣзкимъ движеніемъ приподнялся онъ со стула, осушилъ на лбу капли пота и подошелъ къ письменному столу.
Теперь онъ твердо рѣшился. Не отъ пространной корреспонденціи, отъ равнодушія и произвола другихъ поставитъ Гельбахъ въ зависимость судьбу Евы и осуществленіе задачи, выполпить которую онъ поклялся умирающему, держа въ рукахъ его исхудалые пальцы.
Онъ пустится въ путь самъ, чтобъ приподнять послѣднюю завѣсу, и на этотъ разъ вернется, видитъ Богъ, домой со словомъ избавленія на устахъ!
Въ Мюнхенѣ онъ пробылъ недѣлю.
Тонеллу онъ нашелъ блѣдною, похудѣвшею, и раскаялся, что не оставилъ ее у своей матери. Дѣвушка переутомилась, слишкомъ мало гуляла; голосъ ея былъ усталый, блестящіе глаза потускнѣли; синіе круги окаймляли ихъ.
Радость увидать Гельбаха совершенно сломила ее; рыдая, кинулась она ему на шею. Ей жилось такъ сиротливо; подруги совершенно не понимали ея. Признанія эти вырывались безсвязно.
Маленькая итальянка съ глазами Миньоны, такъ серьезно относившаяся къ искусству, что рѣдко отвѣчала на шутки консерваторокъ, никогда не участвовала въ ихъ сумасбродныхъ выходкахъ, не шла кривыми путями, а между тѣмъ всегда достигала цѣли первая — была въ школѣ скорѣе предметомъ зависти и недоброжелательства, чѣмъ дружбы и участія.
Быстрымъ взглядомъ охватилъ Гельбахъ положеніе дѣлъ и рѣшилъ взять Тонеллу на нѣкоторое время изъ консерваторіи, а по своемъ возвращеніи изъ Италіи увезти ее въ Берлинъ. Она такъ молода, такъ способна; никакой бѣды не произойдетъ, если образованіе ея остановится на нѣкоторое время.
Нѣсколько часовъ позднѣе онъ уже ѣхалъ съ нею въ вверхъ по долинѣ Изара.
Странное волненіе овладѣло имъ, когда онъ вспомнилъ, какъ за немного мѣсяцевъ передъ тѣмъ онъ въ послѣдній разъ переступилъ порогъ дома матери, чтобъ снова окунуться въ житейскій водоворотъ.
Сколько перемѣнъ совершилось съ той поры! Какъ ничтожно казалось теперь то, что повергло его тогда въ такой гнѣвъ! Стефани и Ева!… Что за бездна между ними…
Онъ едва слушалъ, когда во время ихъ короткаго свиданія въ кафе Maximilian Месбауэръ увѣрялъ его, что буря въ стаканѣ воды совершенно улеглась, не оставивъ опустошительныхъ слѣдовъ, — что онъ, Месбауэръ, ловко и съ большимъ тактомъ опровергъ газетный слухъ, пущенный въ ходъ Стефани, что красивая сирена покинула Мюнхенъ вскорѣ послѣ Гельбаха, и что никто не знаетъ хорошенько, куда она обратила свои шаги. Иные говорятъ, что она уѣхала въ Петербургъ къ Сергѣю Орлову; иные, что, не боясь холеры, она вернулась въ Италію; третьи наконецъ утверждаютъ, что парижскимъ бульварамъ выпало на долю преимущество оказать гостепріимство рыжей Стефи.
Съ минуту Гельбахъ бѣгло подумалъ о дамѣ подъ вуалемъ, однажды вечеромъ такъ близко прошедшей мимо него въ Берлинѣ, и о тонкомъ запахѣ амбры, распространенномъ ея одеждой. Но онъ не высказалъ этой мысли и самъ скоро забылъ ее.
Еще въ тотъ же вечеръ онъ уѣхалъ въ Италію.
Прошло около двухъ съ половиною недѣль, прежде чѣмъ Гельбахъ снова появился передъ домикомъ на откосѣ горы. Но вернулся онъ не съ болѣе легкимъ сердцемъ, чѣмъ уѣхалъ; слова освобожденія все еще не было на его устахъ.
Большую часть времени онъ провелъ въ Неаполѣ въ ожиданіи своего повѣреннаго, чьимъ показаніямъ придавалъ большое значеніе. Въ его отсутствіи онъ исходилъ побережье часа на три пути вверхъ отъ Неаполя, останавливаясь во многихъ рыбачьихъ хижинахъ и у сторожей виноградниковъ. Въ городѣ онъ главнымъ образомъ встрѣчался въ дрянномъ кабакѣ гавани съ старой прачкой, жившей на чердакѣ маленькаго дома въ самомъ центрѣ Неаполя; видѣлся онъ также съ евреемъ-ростовщикомъ — и съ богатымъ купцомъ, другомъ покойнаго отца Тонеллы. Но непреложныхъ доказательствъ, что Эгонъ Лезеръ одно лицо съ тѣмъ преступникомъ, на слѣдъ котораго Гельбахъ, казалось, попалъ, онъ все-таки не получилъ.
Противорѣчія между всѣми свидѣтелями были такъ велики, ихъ показанія такъ мало совпадали съ тѣмъ, что узналъ въ Берлинѣ насчетъ Лезера Гельбахъ, что разсудокъ готовъ былъ подсказывать ему: ты ошибся, между тѣмъ какъ инстинктъ неотступно шепталъ: ты его нашелъ; обманъ здѣсь невозможенъ!
Наконецъ прибыло въ Неаполь и такъ долго ожидаемое довѣренное лицо, директоръ значительнаго банка.
Его показанія снова поколебали Гельбаха. Ясности можно было добиться лишь тамъ, гдѣ долгіе годы жилъ мнимый преступникъ, и съ твердой рѣшимостью сперва разслѣдовать звено за звеномъ жизнь Лезера, художникъ немедленно покинулъ Неаполь, чтобъ взять у матери Тонеллу и безостановочно ѣхать съ нею въ Берлинъ.
Когда Гельбахъ прибылъ съ дѣвушкой въ свою квартиру Unter den Linden (съ помощью Марты, къ которой онъ уже раньше обратился съ письмомъ, онъ надѣялся вскорѣ найти подходящій пансіонъ для своей пріемной дочки), онъ засталъ у себя письмо Гейдена.
Скульпторъ сообщалъ, что совершилось то, чего онъ такъ давно боялся, и что Гансъ дрался на дуэли. Онъ тяжела раненъ, но въ настоящее время не безнадеженъ. Пусть Гельбахъ обрадуетъ, какъ можно скорѣе, своимъ посѣщеніемъ опечаленныхъ жителей домика близъ Шифбауэрдамма и не преминетъ захватить съ собою и дочку. Сестрица Марта отказалась отъ всѣхъ уроковъ и имѣетъ вдоволь времени, чтобъ принять на себя вмѣстѣ съ уходомъ за больнымъ и новыя материнскія обязанности.
Къ вечеру въ обычный часъ Гельбахъ направился съ Тонеллой къ хорошо знакомому и сдѣлавшемуся ему столь дорогимъ домику. Дѣвушка шла, весело болтая и безъ устали любуясь красотами столицы. Вялость и утомленіе исчезли съ той минуты, какъ она снова почувствовала себя подъ покровительствомъ Гельбаха, бывшаго ей болѣе чѣмъ отцомъ съ той поры, какъ она себя помнила.
Когда они вошли въ гостиную, они застали въ ней одноги Гейдена. У него были добрыя вѣсти: сильная лихорадка уменьшилась; общее состояніе шло нормально. Когда заживетъ легкое и заживетъ ли оно вообще окончательно, этого нужно, конечно, терпѣливо выжидать, такъ закончилъ свои отчетъ Гейденъ, тяжко вздыхая.
Черезъ нѣсколько минутъ появилась изъ комнаты больного Марта. Гельбаху показалось, что она постарѣла на многіе годы въ тѣ три недѣли, во время которыхъ онъ ея не видалъ.
Когда она узнала пріѣзжихъ, добрые глаза ея радостно вспыхнули подъ вліяніемъ минутнаго возбужденія, но тутъ же прежнія тѣни снова заволокли ихъ.
Гельбахъ подошелъ къ ней и горячо и крѣпко пожалъ ея руку.
— Слава Богу, что худшее миновало, сказалъ онъ.
Марта молча кивнула и отвѣтила на пожатіе.
— Надо покориться волѣ Божьей, отвѣтила она. Гансъ такъ слабъ, что трудно сказать, выздоровѣетъ и окрѣпнетъ ли онъ когда-либо.
И съ этими словами она стерла оборотомъ руки слезы, противъ воли катившіяся изъ глазъ.
Тонелла скромно оставалась въ глубинѣ комнаты. Теперь Гельбахъ вывелъ ея изъ тѣни и подошелъ съ ней къ Мартѣ.
Въ глазахъ незнакомой дѣвушки было столько горячаго, искренняго участія, что Марта молча сжала ее въ своихъ объятіяхъ и нѣжно поцѣловала вспыхнувшую Тонеллу въ лобъ.
— Возьмите ее подъ свое покровительство, сестрица Марта; ей будетъ у васъ хорошо.
И старая дѣвушка крѣиче прижала къ своему сердцу молодое, милое существо.
Черезъ нѣсколько минутъ кто-то позвонилъ. Гейденъ ворча пошелъ открыть дверь, а Марта обратилась къ Гельбаху.
— Только теперь, въ минуту несчастья, узнали мы, сколько друзей у моего милаго Ганса. Цѣлый день не перестаютъ спрашивать о его здоровьѣ, и еслибы что либо могло утѣшить меня, то именно всеобщее сочувствіе къ его печальной участи.
Гейденъ вернулся въ сопровожденіи Зибеля. Старикъ во что-бы то ни стало захотѣлъ сегодня самъ освѣдомиться о своемъ молодомъ другѣ и былъ въ высшей степени обрадованъ, заставъ въ семьѣ Фалька художника, котораго не видалъ съ того вечера, когда Гельбахъ посѣтилъ его домъ.
— Сегодня я вдвойнѣ радъ васъ видѣть и познакомиться съ вашей пріемной дочкой, обратился къ нему Зибель, потому что завтра я уѣзжаю по дѣламъ раньше, чѣмъ предполагалъ. Почемъ знать, застану-ли я васъ въ Берлинѣ, когда вернусь; теперь дѣло быстро идетъ къ веснѣ.
— Если моя дѣвочка не разстроитъ моихъ плановъ и будетъ, чувствовать себя здоровою, я навѣрно останусь здѣсь до іюня.
— Да, да, въ настоящее время съ барышнями много заботъ, замѣтилъ Зибель, и тѣнь серьезной тревоги пронеслась по его лицу… Не съ легкимъ сердцемъ уѣзжаю я. Въ послѣднія недѣли
Ева стала ужасно блѣдна и слаба. Врачи рекомендуютъ морской воздухъ, но кто можетъ въ нашемъ климатѣ ѣхать къ морю въ апрѣлѣ или маѣ? Кромѣ того, и Лезеръ сталъ еще торопить свадьбой. За это я не могу, конечно, винить его; быть женихомъ неудобно дѣловому человѣку; послѣ работы ему нуженъ свой уголъ, въ особенности такому неутомимому труженику, какъ Эгонъ. Но я и слышать о скорой свадьбѣ не хочу, да и Ева тоже нѣтъ. Я напрямикъ объявилъ Лезеру, что онъ долженъ потерпѣть до конца лѣта. Говорилъ я вамъ уже, фрейлейнъ Фалькъ, что Эгонъ желаетъ слить наши фабрики и сдѣлаться моимъ компаньономъ? Я ничего не имѣю противъ этого, только не могу устроить дѣла такъ скоро, какъ хочется ревностному молодому человѣку.
Никто изъ присутствующихъ не замѣтилъ мрачнаго облака глубочайшаго негодованія и непреклонной рѣшимости, покрывшаго при словахъ Зибеля лицо художника.
Въ своемъ справедливомъ гнѣвѣ онъ готовъ былъ сжать кулаки и грозно поднять ихъ къ небу. Какъ упорно отказываетъ ему судьба въ своемъ содѣйствіи!
Славный, честный старикъ, который сидитъ съ нимъ за однимъ столомъ, готовъ вступить въ товарищество съ такимъ человѣкомъ, какъ Лезеръ, и Гельбахъ не смѣетъ говорить, не смѣетъ предупредить его. Увѣренности онъ все еще не имѣетъ.
Онъ торопливо всталъ.
— Пойдемъ, Тонелла, сегодня мы не должны болѣе засиживаться.
Марта не противоречила ему. Ей пора было смѣнить у постели Ганса сестру милосердія. Одновременно съ Гельбахомъ поднялся и Зибель.
— Теперь вмѣсто меня станетъ заходить иногда Ева, и вскорѣ напишетъ мнѣ, надѣюсь, хорошія вѣсти о нашемъ больномъ, сказалъ онъ. Самое позднее недѣли черезъ три я полагаю вернуться.
Передъ дверью Гельбахъ и Зибель разошлись въ разныя стороны.
Когда Зибель огибалъ уголъ Казельштрассе, мимо него проскользнула дѣвушка въ черномъ платьѣ и съ густымъ вуалемъ, съ виду еще молодая.
Маленькая, полная фигурка и бѣлокурые волосы на затылкѣ пробудили въ Зибелѣ какое-то воспоминаніе. Онъ остановился и поглядѣлъ ей вслѣдъ.
Дѣвушка пошла по той-же дорогѣ, по которой только что шелъ самъ Зибель. Ему показалось, будто онъ уже не въ первый вечеръ видитъ ее на этомъ мѣстѣ. Потомъ она исчезла въ тѣни домовъ, и онъ равнодушно продолжалъ путь.
Послѣ того какъ закутанная вуалемъ молодая дѣвушка походила минутъ съ десять взадъ и впередъ передъ домомъ Фалька, не спуская глазъ съ двери, въ воротахъ появилась сестра милосердія. Нѣсколькими шагами незнакомка поравнялась съ нею.
— Что скажете вы мнѣ сегодня, сестра Бабетта? спросила дѣвушка тихимъ, дрожащимъ голосомъ.
— День былъ сносный, сухо отвѣтила сидѣлка. Если ночь пройдетъ такъ же, мы можемъ быть довольны.
Вздохъ облегченія приподнялъ грудь молодой дамы; потомъ, продолжая идти рядомъ съ сестрою милосердія, она нѣсколько тревожнѣе спросила:
— Но что говорятъ доктора насчетъ будущаго, насчетъ полнаго выздоровленія?
Сестра Бабетта повела плечами.
— Безъ долголѣтняго пребыванія на югѣ легкое врядъ-ли залечится, а на это, я слышала, нѣтъ средствъ. Покойной ночи, фрейлейнъ.
Елена Лакомбъ осталась одна, мрачнымъ взглядомъ слѣдя за удалявшейся женщиной, которую темнота поглотила, точно сѣрую тѣнь. Дрожь овладѣла Еленой, и плотнѣе закуталась она въ черный платокъ, покрывавшій ея полныя плечи.
Потомъ она обернулась и снова добралась по той дорогѣ, по которой только что пришла, до хорошо знакомаго намъ домика.
Здѣсь она колебалась, взойти ей по узкой лѣстницѣ и предстать передъ взорами Марты и Гейдена или нѣтъ? Не она ли повергла на одръ болѣзни и, быть можетъ, совершенно безнадежно самаго дорогого имъ человѣка?
Но вѣдь сегодня она тутъ въ послѣдній разъ. Никогда не будетъ она болѣе стоять передъ этимъ домомъ, духа любви и довольства котораго она не поняла, и гдѣ ей казалось слишкомъ тѣсно и бѣдно для счастья… Тѣмъ не менѣе… нѣтъ! что дѣлаетъ она здѣсь?.. Онъ спасенъ отъ самой грозной опасности, а она… невѣста другого.
Она достигла своей цѣли. На пышныхъ коврахъ, за столами, покрытыми хрусталемъ и серебромъ, среди легкомысленнаго общества и бьющихъ въ глаза нарядовъ будетъ завтра праздноваться ея помолвка.
Шесть недѣль, остающіяся до ея свадьбы, она проведетъ во Франкфуртѣ на Майнѣ, въ блестящемъ домѣ старшей сестры Шифманна, принявшей на себя хлопоты по ея приданому. Тамъ совершится и вѣнчаніе, послѣ котораго молодая чета поѣдетъ на сезонъ въ Лондонъ, куда приглашали Шифманна, чтобъ стать во главѣ крупной банкирской конторы.
Никакого нѣтъ сомнѣнія; Елена у цѣли.
Но почему же повернула она голову и, казалось, не могла оторвать глазъ отъ маленькаго, бѣднаго домика, подъ крышей котораго было пролито столько слезъ и крови изъ-за нея?
Нерѣшительно удалилась она съ того мѣста, къ которому ея ноги точно приросли, потомъ тряхнула головой, такъ что растрепанныя завитушки на лбу и затылкѣ заколыхались, и въ послѣдній разъ вернулась подъ кровлю дѣда.
Счеты съ прошлымъ были кончены.
ГЛАВА XII.
правитьВъ необычайно ранній утренній часъ раздались три знакомые рѣзкіе удара въ среднюю дверь квартиры Венскаго.
Пока грязная, полусонная горничная отпирала дверь, чтобъ впустить Лезера, Венскій бросилъ въ незапертый ящикъ стола связку документовъ въ голубой обложкѣ, надъ которыми онъ трудился въ интересахъ своего польскаго довѣрителя, и разложилъ передъ собою книги Лезера.
Въ теченіи трехъ дней, прошедшихъ съ вечера въ кафе Kaiserhof, столбцы цифръ почти не увеличились.
Болѣзнь Венскаго повторилась; сѣро-зеленый цвѣтъ его лица, казавшагося мертвеннымъ при тускломъ утреннемъ свѣтѣ, его согбенная фигура, придававшая ему, когда онъ стоялъ надъ пюпитромъ, видъ старика, слишкомъ ясно доказывали, насколько были надорваны его столь выносливыя рабочія силы.
Тѣмъ не менѣе изъ личныхъ выгодъ онъ хотѣлъ попытаться сдержать слово и удовлетворить двухъ главныхъ своихъ кліентовъ: Лезера и польскаго графа.
Еще два дня оставалось до срока, которымъ онъ связалъ себя относительно Лезера. Кто знаетъ, не отложитъ-ли старикъ свой отъѣздъ, и тогда Венскій окончитъ дѣло не торопясь.
Лезеръ съ шумомъ распахнулъ дверь и съ непривычною рѣзкостью ворвался въ комнату.
— Проклятіе! крикнулъ онъ, увидавъ адвоката, — старикъ внезапно уѣхалъ сегодня, цѣлыми десятью днями раньше срока. Книги не-готовы, договоръ объ ассоціаціи лежитъ не подписанный на столѣ! Кто знаетъ, сколько времени будетъ отсутствовать Зибель! Чортъ бы его побралъ! Положеніе становится съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе шаткимъ…
— Вотъ въ этомъ ты правъ, Лезеръ, отвѣтилъ Венскій, придвигая къ нему коробку съ турецкимъ табакомъ. Это у меня отъ рыжей русской, пояснилъ онъ. Отличнѣйшій табакъ!.. Что же касается твоего кредита… гм! кажется, что, ке смотря на всѣ предосторожности, онъ немного пошатнулся. Ты совершенно правъ: положеніе становится съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе грознымъ.
Лезеръ топнулъ ногой и бросилъ на полъ закуренную сигару, съ которою вошелъ въ комнату.
— Ты мнѣ надоѣлъ, Венскій! Зачѣмъ повторять непріятныя истины, которыя я и самъ себѣ твержу. Давай сюда книги. Мы можемъ послать ихъ старику въ догонку.
Венскій съ минуту, зорко глядѣлъ съ боку на своего кліента. Лицо Лезера пылало, точно отъ вина или подавленнаго бѣшенства; глаза были тусклые и съ кровяными подтеками. По Венскій держалъ его въ своихъ рукахъ, и ему нечего было опасаться.
— Книги не готовы, холодно сказалъ онъ. Ты знаешь, я снова заболѣлъ, и даже та работа, которую я успѣлъ пополнить, причинила мнѣ при сильномъ жарѣ достаточно мученій.
Лезеръ подавилъ проклятіе, вертѣвшееся у него на губахъ; онъ зналъ, что не будь Венскаго, онъ уже теперь пропащій человѣкъ, и потому сказалъ сравнительно спокойно.
— Очень жалѣю объ этомъ, Венскій. Книги были бы большимъ подспорьемъ.
Адвокатъ пожалъ плечами.
— Страхъ мутитъ тебѣ голову, мой милый. Ничего безразсуднѣе не могъ бы ты сдѣлать, какъ навязываться Зибелю въ компаньоны. Ты слишкомъ низко ставишь его способности. Подобная навязчивость не возбудила бы подозрѣнія только въ полнѣйшемъ глупцѣ. Но перейдемъ къ другому вопросу. Каковы твои вторые шансы ассоціаціи? Я говорю о твоей чопорной невѣстѣ.
Пасмурное лицо Лезера стало еще на нѣсколько тѣней мрачнѣе. Онъ придавилъ ногою папиросу, прожегшую дыру въ обветшаломъ коврѣ и распространявшую зловоніе.
— Моя невѣста заодно съ старикомъ. Она холоднѣе, чѣмъ когда либо. Нѣтъ ни малѣйшей надежды добиться скорой свадьбы.
— Въ такомъ случаѣ ты неловко повелъ дѣло, замѣтилъ Венскій, невозмутимо пуская на воздухъ голубоватыя кольца дыма. Брось же свою пассивность, разыграй пылкаго любовника, который не въ силахъ дождаться минуты, когда назоветъ милую своею; это средство вѣрное и всегда дѣйствуетъ.
Лезеръ иронически расхохотался.
— Плохо же ты знаешь мою невѣсту. Это кусокъ льду, мраморная статуя, это… почемъ я знаю, что! Она бы даже вовсе не поняла меня; къ тому же…
— Что хочешь ты сказать?
— Въ послѣднее время мнѣ иногда казалось, будто она не только вполнѣ равнодушна ко мнѣ, а даже чувствуетъ какую-то антипатію.
— Этого не слѣдуетъ замѣчать, мой милый. Будь уменъ и воспользуйся отсутствіемъ Зибеля. Настаивай, чтобъ дѣвушка рѣшилась, а старуха поддержитъ тебя. Льсти Евѣ, разсчитывай на женское тщеславіе…
Лезеръ пожалъ плечами, точно впередъ зналъ, что всѣ эти старанія будутъ безполезны.
— Нѣтъ.
— Есть у тебя деньги, Венскій?
— Чортъ возьми!
Но онъ тутъ же опомнился и продолжалъ почти жалобно:
— Мнѣ необходимы деньги… Полли…
— Полли роскошь, въ которой разоренный человѣкъ долженъ пока отказывать себѣ. Подожди, когда женишься…
— Это ужъ мое дѣло, а твоя обязанность — достать денегъ.
— Я не смѣю болѣе опираться на твой кредитъ. Намъ необходимо быть теперь очень осторожными… Всего вѣрнѣе было бы… Лезеръ рѣзко перебилъ его.
— Знаю, что ты хочешь сказать. Это ужъ крайнее средство… въ случаѣ, еслибъ пришлось бѣжать… До этого мы не дошли.
Его, очевидно, уже занимали другія мысли. Онъ не слыхалъ, поэтому, какъ Венскій, бросивъ на него насмѣшливый взглядъ, пробормоталъ: Еще не дошли, но скоро дойдемъ.
— Достань денегъ, Венскій, ну, хоть нѣсколько жалкихъ сотенъ марокъ! воскликнулъ Лезеръ, точно упрямый ребенокъ, который постоянно возвращается къ первоначальному ходу своихъ мыслей. Отчего не эксплоатируешь ты побольше рыжую русскую?
— У нея дѣла также идутъ неважно. Отъ скуки она сильно спекулировала на биржѣ и потерпѣла уронъ, а въ промежутки пускалась для препровожденія времени въ азартныя игры. Теперь вся надежда на ассигновки мужа, а кто знаетъ, въ чемъ онѣ будутъ состоять. Rien ne va plus!
— Такъ давай-же сюда тѣ сто рублей, которые она внесла по благотворительному листу.
— Нѣтъ, мой милый. Это лежитъ крѣпко и будетъ продолжать лежать…
— Венскій!
— Не горячись, Лезеръ. Эти сто рублей единственное, что прочно «среди пестрой смѣны явленій!» продекламировалъ Венскій и громко расхохотался.
— Я заставлю тебя ихъ выдать! Яростно закричалъ Лезеръ, забывшись. Они мнѣ нужны!
— Придетъ часъ, когда они будутъ еще нужнѣе намъ, чѣмъ теперь, отвѣтилъ Венскій, нимало не смущаясь.
Но повторенные отказы Венскаго, его непоколебимое хладнокровіе, отчаянность положенія, въ которомъ находился Лезеръ, совершенно лишили его разсудка.
— Давай деньги сюда, говорю я тебѣ! почти закричалъ онъ и грозно поднялъ кулакъ.
Но тутъ-же, чтобы не дойти до крайности и, чувствуя, что не владѣетъ болѣе собою, онъ съ проклятіемъ бросился вонъ изъ комнаты и изъ дому.
Свѣжій апрѣльскій воздухъ, охватившій его на улицѣ, заставилъ его очнуться.
Ужъ не вернуться-ли?
Онъ посмотрѣлъ на часы; пора идти обозрѣвать зибелевскую фабрику. Именно въ первое утро отсутствія принципала важно испытать на дѣлѣ свой авторитетъ.
Онъ прыгнулъ въ дрожки и поѣхалъ на Темпельгофскую набережную, въ безсильномъ бѣшенствѣ думая о своихъ разлетѣвшихся въ прахъ надеждахъ.
Во время прежнихъ отлучекъ Зиболя, когда Лезеръ занимался дѣлами фабрики, онъ съ хорошо разсчитаннымъ спокойствіемъ и благодушіемъ подлаживался къ пріемамъ старика и всегда заискивалъ симпатіи рабочихъ, которые даже въ послѣдній разъ, въ ноябрѣ, не имѣли для него такого важнаго значенія, чтобы стоило прибѣгать къ активнымъ мѣрамъ.
Теперь все измѣнилось; со дня на день могъ онъ предстать передъ рабочими въ качествѣ принципала. Необходимо поэтому показать себя во всемъ авторитетѣ начальника. Страшное возбужденіе, въ которомъ онъ находился, шаткость всѣхъ опоръ, поддерживавшихъ его до той поры, подстрекали его къ отчаянной дѣятельности, совершенно чуждой его пассивной натурѣ.
Онъ почти желалъ наткнуться на безпорядки или на небрежность, чтобы покарать ихъ строжайшимъ образомъ и тѣмъ заявить себя полнымъ хозяиномъ. Однако у него еще оставалось достаточно хладнокровія, чтобы сознавать, что при образцовомъ веденіи фабрики такой случай врядъ-ли представится.
Было едва девять, когда Лезеръ шелъ по мощеному проходу къ фабричнымъ зданіямъ. Окна комнаты Евы были уже открыты, чтобы дать доступъ утреннему воздуху и лучамъ солнца.
Лезеръ бѣгло взглянулъ туда. На одномъ изъ подоконниковъ стоялъ въ стаканѣ букетъ фіалокъ. По какому-то странному ребячеству его невѣста оставляла безъ вниманія дорогіе букеты, которые онъ присылалъ ей каждое утро, а между тѣмъ съ того времени, какъ начали цвѣсти фіалки, дочь бѣднаго садовника изъ Шенберга доставляла ей ежедневно букетъ этихъ простыхъ цвѣтовъ, которые она оплачивала до смѣшного дорого и берегла, какъ драгоцѣнность.
Лезеру показалось, будто начальникъ бюро встрѣтилъ его скорѣе холодно-вѣжливо, чѣмъ ласково и предупредительно, и хотя онъ обмѣнялся съ нимъ всего только нѣсколькими незначительными словами, тѣмъ не менѣе воображаемая сдержанность этого человѣка снова вызвала на его разгоряченномъ лбу только что исчезнувшую скадку и густую краску.
Предложеніе начальника бюро проводить его по фабричнымъ заламъ онъ раздражительно отклонилъ, сказавъ, что чувствуетъ себя здѣсь совершенно какъ дома.
Покровительственно кланяясь и иногда роняя внушительныя слова, которыя должны были доказать какъ его пониманіе дѣла, такъ и его неоспоримый авторитетъ, шелъ Лезеръ по всѣмъ заламъ до большихъ мастерскихъ верхняго этажа.
Съ перваго же взгляда, изощреннаго подозрительностью, онъ замѣтилъ, что между рабочими царятъ волненіе и тревога.
Красивый, крѣпко сложенный человѣкъ лѣтъ за сорокъ, на цѣлую голову превышавшій щедушную фигуру Лезера, стоялъ въ сторонѣ отъ своего обыкновеннаго мѣста, оживленно разговаривая съ надсмотрщикомъ. Другіе рабочіе также покинули свои занятія и не спускали глазъ съ губъ говорившаго, котораго надсмотрщикъ слушалъ какъ-то нерѣшительно.
При появленіи Лезера группа разсѣялась. Надсмотрщикъ отошелъ въ сторону, всѣ рабочіе вернулись по мѣстамъ, кромѣ атлетически сложеннаго человѣка, который прошелъ всю комнату на встрѣчу Лезеру.
Обросшее бородою лицо рабочаго выражало ужасное страданіе, пока онъ стоялъ передъ тѣмъ, кого уже часто видалъ въ этихъ комнатахъ, не довѣряя однако его лицемѣрной ласковости.
— Хорошо, что вы пришли, сказалъ онъ съ легкимъ наклоненіемъ головы. Прошу уволить меня отъ работы; жена тяжко больна, и некому за ней ходить, прибавилъ онъ сурово и взволнованно.
Лезеръ сухо и пристально оглядѣлъ рабочаго сверху внизъ, точно измѣряя ихъ обоюдныя силы, потомъ сказалъ съ рѣзкимъ, ироническимъ смѣхомъ, донесшимся до просителя, не смотря на шумъ машинъ и движеніе приводовъ:
— До насъ не касаются частныя дѣла, иначе всякій полѣзетъ къ намъ. Вернитесь сейчасъ же на свое мѣсто и не покидайте его, если не хотите совсѣмъ его лишиться.
Рабочій поблѣднѣлъ отъ боли и гнѣва, но не двинулся.
— Скоро-ли вы! рѣзко окликнулъ его Лезеръ, видя, что онъ не трогается.
Рабочій приблизился къ Лезеру еще на одинъ шагъ и сказалъ внушительно, однако такъ тихо, что даже сосѣди не могли слышать его.
— Вы, конечно, говорите не серьезно… Жена, быть можетъ, умираетъ… а вы… вы не нашъ хозяинъ… Запретить вы мнѣ ничего не можете.
Лезеръ заскрежеталъ зубами-.
— Не могу? Это я вамъ сейчасъ докажу. Эй, вы тамъ… (онъ сдѣлалъ знакъ надсмотрщику) вы ручаетесь мнѣ въ томъ, что этотъ человѣкъ… Какъ его зовутъ?
— Линкъ.
— Что Линкъ не выйдетъ отсюда, или онъ лишится мѣста, и вы также.
Съ этими словами Лезеръ обернулся и вышелъ изъ залы, а вслѣдъ затѣмъ и изъ фабрики, не дожидаясь дѣйствія своей выходки.
Тамъ, гдѣ стояли Линкъ, надсмотрщикъ и нѣкоторые изъ рабочихъ, водворилось, по уходѣ Лезера, минутное гробовое молчаніе.
Глядя передъ собою, Линкъ издавалъ глухіе, неясные звуки, пока изъ губъ его не вырвалось наконецъ страшное проклятіе. Съ угрожающимъ видомъ потрясъ онъ кулакъ въ сторону двери, за которою скрылся Лезеръ.
Тщетно старались его успокоить товарищи и надсмотрщикъ, прося его хоть на время вернуться къ дѣду. Линкъ сбросилъ съ себя блузу и хотѣлъ тотчасъ же покинуть комнату, какъ вдругъ къ нему подошелъ старикъ, посѣдѣвшій на службѣ при фабрикѣ, и успокоительно положилъ ему руку на плечо.
— Не будь опрометчивъ, сынъ мой, оставайся на своемъ мѣстѣ, пока возможно. Это обязательно для всѣхъ насъ, молодыхъ и старыхъ, богатыхъ и бѣдныхъ. Вѣдь Грета обѣщала извѣстить тебя. Если женѣ твоей лучше, ну, и слава Богу; если же ей хуже… найдется какое нибудь средство, чтобы ты не лишился сразу работы. Подумай о своемъ ребенкѣ, Эрнстъ.
И не дожидаясь возраженій, старикъ побрелъ назадъ въ отдаленный уголъ комнаты.
Это былъ тесть Линка; больная женщина была его единственной дочерью, и хотя старикъ нѣжно любилъ ее и никогда не утѣшился бы въ ея потерѣ, онъ указывалъ лишь на безпощадный долгъ рабочаго, а не на законы гуманности и любви.
При мысли о желѣзной необходимости, тяготѣвшей надъ его сословіемъ, вспыльчивый Линкъ задрожалъ. Волною хлынула кровь отъ его сердца къ головѣ, и всѣ подробности самаго отчаяннаго сопротивленія такому рабству пронеслись въ его мозгу.
Тѣмъ не менѣе онъ вернулся на мѣсто, назначивъ себѣ еще одинъ срокъ — возвращеніе его маленькой дочки отъ постели бѣдной жены.
Каждый ударъ молота, около котораго онъ стоялъ, падалъ, казалось, на его собственное сердце. Вся любовь, преданность и заботливость, высказанныя ему въ теченіи восьмилѣтняго брака этимъ нѣжнымъ, часто болѣвшимъ существомъ, его собственный грубый, необузданный характеръ, которымъ онъ отравилъ бѣдной женщинѣ не мало часовъ, не смотря на то, что такъ страстно любилъ ее или, быть можетъ, именно поэтому — все это воскресло въ его памяти, и жгучая слеза скатилась по запачканной сажею щекѣ, когда онъ подумалъ, что жена можетъ умереть безъ него.
Прошелъ мучительный часъ.
Вдругъ дверь, выходившая на заднюю каменную лѣстницу отворилась, и маленькая дѣвочка, закутанная къ неуклюжій сѣрый платокъ, подкралась къ отцу между станками, шумъ которыхъ заглушалъ ея шаги.
Линкъ вздрогнулъ. Испуганно глядѣли его глаза на ребенка.
— Что скажешь ты, Грета?
— Сосѣдка говоритъ, что мамѣ плохо.
— Плохо! воскликнулъ онъ. Хорошо-ли ты поняла ее, дитя мое?
— Да, отецъ, очень хорошо. Мама опять харкала кровью, съ важностью продолжалъ ребенокъ. Она совеѣмъ бѣлая, — точно мертвая, говоритъ сосѣдка.
Линкъ взялъ дѣвочку за руку и, не колеблясь болѣе, направился къ надсмотрщику.
— Моей женѣ хуже… быть можетъ, она при смерти, мрачно прибавилъ онъ. Я теперь пойду, что бы изъ этого ни вышло. Но вы не пострадаете за меня. Я зайду къ женѣ хозяина, хотя это и задержитъ меня еще на нѣсколько минутъ, и скажу ей, въ чемъ дѣло. Отсутствіе во мнѣ чувства долга, съ горькой ироніей прибавилъ онъ, не должно повредить вамъ.
И прежде, чѣмъ надсмотрщикъ успѣлъ отвѣтить хоть слово, Линкъ уже покинулъ комнату съ ребенкомъ.
Онъ направился по той же дорогѣ, которою незадолго до него шелъ Лезеръ, съ той только разницею, что Лезеръ, пройдя мощенымъ проходомъ, вышелъ за рѣшетчатыя ворота, не заглянувъ на виллу.
Швейцаръ сердито объяснилъ, что госпожа Зибель только что уѣхала въ городъ и хотѣлъ захлопнуть передъ рабочимъ дверь, но Линкъ такъ грозно выразилъ желаніе видѣть барышню, что швейцаръ не отважился на вторичный отказъ.
Ева была въ саду, въ бесѣдкѣ; она видѣла приближавшагося съ ребенкомъ рабочаго, слышала сквозь открытыя стеклянныя двери весь разговоръ и двинулась на встрѣчу Линку, когда онъ, идя вслѣдъ за швейцаромъ, появился на порогѣ. Не успѣла дверь затвориться за нимъ, какъ Линкъ, держа за руку испуганную дѣвочку, въ короткихъ, отрывистыхъ словахъ изложилъ дѣло, дрожа отъ боли и бѣшенства.
— Распоряженіе сдѣлано вашимъ женихомъ. Вы можете, поэтому, принять мои извиненія за непослушаніе и позаботиться о томъ, чтобы не пострадалъ надсмотрщикъ.
Евѣ послышалась иронія въ словахъ Линка, но размышлять объ этомъ было некогда. Человѣкъ могъ лишиться самаго дорогого ему существа; не слѣдовало отнимать у него ни одной лишней минуты.
— Ступайте, сказала она, охваченная искренней жалостью. Даю вамъ слово, что ни вы, ни надсмотрщикъ не пострадаете. Тутъ навѣрно недоразумѣніе… Было-бы безчеловѣчно помѣшать мужу поспѣшить къ умирающей женѣ. Бѣдное дитя! растроганно продолжала она, привлекая ребенка къ себѣ, ты теряешь мать, но ты, по крайней мѣрѣ, хоть знаешь, что значитъ имѣть мать.
Она взяла изъ буфета двѣ бутылки, хорошаго краснаго вина, подала ихъ Линку и принялась торопить его.
— Дай Богъ, чтобы вашей женѣ было лучше, чѣмъ вы ожидаете. Не забудьте прислать ко мнѣ дѣвочку, если я могу что либо сдѣлать для васъ.
И не дожидаясь выраженій его горячей благодарности, она заперла за нимъ дверь.
Лишь на минуту подумала она о томъ, какъ поступилъ бы Гельбахъ въ подобномъ случаѣ, какъ теплое чувство живѣйшей гуманности несомнѣнно взяло бы въ немъ верхъ надъ буквою суроваго закона, какъ онъ наконецъ старался бы облегчить страданія бѣднаго человѣка. Вслѣдъ за тѣмъ она отогнала эту мысль, точно грѣхъ, и постаралась взглянуть на поступокъ Лезера мягче, чѣмъ изобразилъ его рабочій, быть можетъ, исказившій происшествіе отъ волненія.
Давно, увы! какъ давно не вела она съ Лезеромъ серьезныхъ разговоровъ, которыхъ сначала онъ замѣтно избѣгалъ, а потомъ начала избѣгать и она сама.
Даже объ ускореніи свадьбы говорилъ онъ не съ нею, а съ дядей и преимущественно съ теткой. Черезъ дядю же извѣстила она его о своемъ полнѣйшемъ нежеланіи назначить болѣе ранній срокъ, чѣмъ былъ избранъ сначала. Къ ея большому облегченію, она видѣла теперь Лезера гораздо рѣже прежняго.
Онъ еще являлся изрѣдка къ обѣду, вечера же почти никогда не проводилъ съ нею, ссылаясь то на важныя дѣла, то на различныя засѣданія. И старый коммерціи совѣтникъ не находилъ достаточныхъ похвалъ для этого fils modèle, какъ любилъ старикъ величать Эгона, не удовлетворявшагося прежними успѣхами фабрики, а желавшаго слить воедино два важныхъ центра производства, Значеніе которыхъ затмитъ все, что видѣли до той поры въ чугунно-литейномъ дѣлѣ. Эгонъ готовитъ своей молодой женѣ истинно царское существованіе.
Что красавица-невѣста такъ мало интересовалась всѣмъ этимъ блескомъ и такъ холодно и равнодушно относилась къ громадному значенію Эгона, какъ дѣлового человѣка, искренно печалило почтеннаго старца.
Но личныя качества Евы и ея сердечное отношеніе къ нему и его женѣ постоянно примиряли коммерціи совѣтника съ ея безучастностью къ заслугамъ Эгона.
Евѣ далеко не такъ трудно было оказывать вниманіе этимъ добрымъ людямъ, чей главный недостатокъ заключался, пожалуй, въ ихъ обожаніи сына, какъ ей трудно было выйти изъ своей почти болѣзненной сдержанности относительно самого Лезера. Какая-то инстинктивная робость мѣшала ей глубже заглянуть въ сердце человѣка, съ которымъ ее обручили.
Она трепетала при мысли увидать подъ приличной внѣшностью Лезера то, что ожидала найти тамъ, и чего никто во всемъ ихъ обширномъ кругу, казалось, не подозрѣвалъ подъ его свѣтскимъ лоскомъ, именно внутреннюю грубость, лишь слегка прикрытую.
Однако, вопросъ, вызванный въ ней сегодняшнимъ поступкомъ Лезера, слишкомъ ярко обрисовывалъ его характеръ, имѣлъ черезъ-чуръ большое значеніе, чтобы Ева могла обойти его молчаніемъ.
Она велѣла горничной, въ случаѣ еслибъ Лезеръ пришелъ обѣдать, пригласить его на минуту къ себѣ въ бесѣдку. Здѣсь, гдѣ бѣдный рабочій раскрылъ передъ ней свое истерзанное сердце, хотѣла она спросить жениха съ глазу на глазъ, вѣрно-ли, что онъ такъ грубо и жестоко попралъ законы человѣколюбія и милосердія.
Лезеръ еще разъ зашелъ къ Венскому и такъ засидѣлся у него въ возбужденномъ спорѣ, что, прибывъ на виллу незадолго до обѣда, долженъ былъ отложить до вечера разслѣдованіе дѣла на фабрикѣ, благодаря чему только отъ Евы узналъ все случившееся.
Уже Венскій рѣзко осуждалъ его образъ дѣйствій и предсказывалъ послѣдствія столь же капризнаго, какъ и ничѣмъ не мотивированнаго проявленія авторитета. Но Лезеръ только пожалъ плечами и, уже находясь въ оппозиціонномъ настроеніи, еще сильнѣе увѣровалъ въ правильность своего поступка.
Когда же онъ узналъ, что Линкъ пренебрегъ его приказаніемъ и поспѣшилъ къ постели больной жены, когда онъ узналъ далѣе, что его собственная невѣста превратила въ пустую угрозу наказаніе, имъ назначенное, и дала рабочему слово, что ни онъ, ни надсмотрщикъ не пострадаютъ отъ послѣдствій неповиновенія, бѣшенство Лезера до того возросло, его воспаленная кровь щекъ сильно кинулась ему въ голову, что еще немного, и онъ.раскрылъ бы грязныя карты, которыми игралъ.
Тонъ Евы настолько устрашилъ его однако, что онъ стиснулъ зубы и далъ ей спокойно говорить.
— Я думаю, продолжала она, описавъ положеніе дѣлъ и зорко глядя при этомъ на него своими большими, серьезными глазами, что я поступила въ вашемъ духѣ, позволивъ бѣдному человѣку удалиться и напередъ освободивъ его отъ всякаго взысканія. Невозможно, чтобы вы серьезно хотѣли принудить его исполнить долгъ рабочаго, когда его призываетъ гораздо болѣе, священный долгъ.
Лезеръ иронически улыбнулся надъ рвеніемъ и серьезностью, съ которыми она относилась къ дѣлу.
Партія проиграна благодаря ей; не мѣшаетъ поэтому проучить ее на случай повторенія въ будущемъ подобныхъ фактовъ. Эгону Лезеру не годится жена, вмѣшивающаяся въ его дѣла и защищающая права человѣчности.
— Я позволю себѣ замѣтить вамъ, Ева, что вы очень заблуждаетесь. Я не привыкъ дѣлать распоряженія и приказывать въ шутку или для препровожденія времени. Человѣкъ этотъ поступилъ дурно и безсовѣстно, и я даю вамъ слово, что найду средства и пути примѣрно наказать его, не смотря на ваше обѣщаніе.
Онъ произнесъ эту угрозу такъ грубо, что Ева вздрогнула и отшатнулась отъ него на нѣсколько шаговъ, однако продолжала безстрашно:
— Дурно и безсовѣстно, по вашему, поспѣшить къ постели умирающей жены? Въ такомъ случаѣ я вамъ скажу, что ваши воззрѣнія, весь вашъ образъ дѣйствіи не только ничѣмъ не оправдываются, такъ какъ вы не хозяинъ этихъ бѣдныхъ людей…
— Но я вскорѣ буду имъ…
Она такъ презрительно посмотрѣла на него, что онъ испуганно отступилъ передъ ея взглядомъ.
— Однако, вы еще не хозяинъ и, кто знаетъ… Но не объ этомъ, хотѣла я говорить съ вами. Я должна вамъ сказать — и тутъ все ея отвращеніе, все ея инстинктивное презрѣніе къ этому человѣку, которое она такъ долго робко скрывала даже отъ самой себя, вдругъ выразились въ ея словахъ и взглядахъ — я должна вамъ сказать, что вашъ образъ дѣйствій и тонъ, которымъ вы его оправдываете, такъ оскорбительно грубы и жестоки, что наполняютъ меня величайшимъ отвращеніемъ. Не прерывайте меня; я не могу взять ничего назадъ изъ того, что сказала. Это мое глубочайшее убѣжденіе и, чѣмъ дальше думаю я о томъ, что вы сдѣлали, и какъ вы это сдѣлали, тѣмъ болѣе содрогаюсь я при мысли, что ваша жестокость, ваша непреклонная безсердечность навѣрно не впервые сегодня потребовала себѣ жертвы. Неужели вы такъ бѣдны, такъ нищенски бѣдны чувствомъ, что даже не понимаете законовъ любви и гуманности? Развѣ сердце ваше не дрогнуло, когда бѣдный, подавленный горемъ рабочій съ мольбою стоялъ передъ вами, прося о томъ, что принадлежитъ ему по праву? Развѣ онъ не такой же человѣкъ, какъ мы? развѣ сердце его бьется менѣе горячо, чувства не такъ же нѣжны, оттого только, что бѣдность принуждаетъ его къ грубому труду? Неужели вы ни одну минуту не подумали о томъ, что каждый мигъ, проведенный вдали отъ дорогой умирающей, причинялъ ему адскія страданія? Не представлялось-ли вамъ развѣ, что бѣдная женщина постоянно глядитъ потухающими взорами на дверь, гдѣ все не появляется для послѣдняго прощанія онъ, котораго она такъ жадно ждетъ? Не убилъ-ли ее преждевременно страхъ, и не стоитъ-ли теперь мужъ на колѣняхъ у изголовья покойной, тщетно прося ее о послѣднемъ взглядѣ или словѣ любви? Поздно, поздно! Если вамъ незнакомы любовь и состраданіе, если люди для васъ только средство для достиженія вашихъ эгоистическихъ цѣлей, неужели въ васъ нѣтъ даже совѣсти, которая хоть теперь твердила бы вамъ: вотъ, что ты сдѣлалъ!
Ева говорила горячо и восторженно. Всѣ постоянно подавляемыя ею чувства лились теперь изъ ея устъ, точно потокъ, долго сдерживаемый и наконецъ прорвавшійся. Щеки пылали, глаза сверкали огнемъ справедливаго негодованія, грудь будто колыхалась.
Никогда еще не видалъ ее столь увлекательно-красивою Лезеръ. Неужели это та мраморная статуя, тотъ кусокъ льду, о которомъ онъ говорилъ Венскому.
Лезеръ едва слышалъ, что говорила Ева; онъ только слѣдилъ за тѣмъ, какъ разцвѣтала и согрѣвалась ея красота, и словно молнія сверкнули передъ нимъ слова Венскаго: «выйди-же изъ твоей пассивности; разыграй роль страстнаго любовника, который не можетъ дождаться минуты, когда назоветъ милую своею».
Не успѣла замолкнуть Ева, какъ она увидала въ глазахъ Лезера взглядъ, болѣе испугавшій ее, чѣмъ его грубая угроза, и невольно отступила она за столъ, на который до этого слегка опиралась.
Но Лезеръ послѣдовалъ за нею и близко подошелъ. Онъ ничего не видалъ въ эту минуту кромѣ ея красоты, ничего не ощущалъ, какъ только страстное влеченіе къ этой женщинѣ, которая все еще гордо отказывала ему въ малѣйшей ласкѣ.
— Ева, сказалъ онъ, и глаза его страшно сверкали, вы нравы; этотъ человѣкъ не долженъ быть наказанъ, но я требую за это награды. Еще ни одинъ поцѣлуй вашихъ прелестныхъ губъ не осчастливилъ меня. Сердце, полное такой нѣжности къ пролетаріямъ, не должно отказывать въ любви жениху. Дай же мнѣ поцѣловать тебя, прелестная, страстная женщина!
И еще прежде, чѣмъ поблѣднѣвшая дѣвушка опомнилась, она почувствовала его руку вокругъ своего стана; горячее дыханіе Лезера обдало ея щеку, глаза его горѣли близко отъ ея глазъ, точно зрачки хищнаго животнаго.
Но все это длилось только съ минуту. Не успѣли еще его губы коснуться ея губъ, какъ она уже оттолкнула его такъ сильно, что онъ пошатнулся.
Скрежеща зубами, точно тигръ, готовый кинуться, стоялъ онъ передъ нею.
Никакого страха, только безконечное презрѣніе и безпредѣльное сожалѣніе о томъ, что она такъ долго терпѣла около себя подобнаго человѣка, читались на ея прекрасныхъ чертахъ.
— Этого оскорбленія вовсе не требовалось, сказала она, быстро оправившись. Уже въ ту минуту, когда вы позволили себѣ защищать свою безсердечность, я твердо рѣшилась возвратить вамъ ваше слово. Тогда это еще могло совершиться спокойно, безъ огласки; теперь же мѣра переполнилась. Уходите и никогда не возвращайтесь болѣе въ этотъ домъ, если не хотите, чтобы я сама его покинула.
Съ этими словами она отвернулась и беззвучно вышла изъ комнаты.
Лезеръ испустилъ громкій крикъ бѣшенства; помертвѣлыя черты его исказились. Онъ пропалъ, если ничто не явится ему на помощь.
Глава XIII.
правитьНелегка была задача, осуществить которую вынуждали Гельбаха неудовлетворительность его неаполитанскихъ розысковъ и опасность, нависшая надъ Евой и Зибелемъ.
Общество, среди котораго вращался Эгонъ Лезеръ, представляло самое неблагопріятное поле для изысканій художника. Уже то обстоятельство, что Лезеръ былъ одною изъ наиболѣе видныхъ, если и не популярныхъ личностей этого солиднаго и столь исключительнаго круга, достаточно доказывало, что никто не подозрѣвалъ ни малѣйшаго пятна на его прошломъ.
У кого бы ни допытывался Гельбахъ, самъ или черезъ другихъ, всюду получалъ онъ одинъ и тотъ же отвѣтъ: богачъ Лезеръ черствый филистеръ и очень неразговорчивый собесѣдникъ, но никакая тѣнь не дерзала еще коснуться его репутаціи.
Тоже самое было и въ клубѣ. Гельбахъ узналъ, что никто не искалъ общества Лезера, но что всѣ уважали этого человѣка.
Игралъ-ли онъ охотно или по большой? Любилъ-ли онъ азартныя игры?
Нисколько. Онъ игралъ въ скатъ по обыкновенной ставкѣ. За исключеніемъ этого, онъ не дотрогивался до картъ.
Есть-ли у него связь? Не скрывается-ли подъ внѣшней холодностью усиленно подавляемая чувственность?
Никто не могъ указать на малѣйшую связь Лезера; какъ уже сказано, онъ былъ совершенно безстрастенъ: въ его жилахъ не было крови, а только однѣ цифры.
Гельбахъ находился близко къ отчаянію.
Однажды до его слуха случайно донеслось, что въ послѣднее время Лезера нерѣдко видали по вечерамъ въ нижней части Фридрихштрассе, около улицы Бессель.
Само по себѣ это обстоятельство не имѣло никакого значенія. Лезеръ могъ такъ же хорошо идти черезъ Галльскія ворота этимъ путемъ на зибелевскую виллу, какъ и по Вильгельшитрассе или Unter den Linden. Къ тому же, мѣстность эта богата промышленными заведеніями по его спеціальности. Тѣмъ не менѣе, при скудости всякихъ показаній, Гельбахъ жадно ухватился за невинный слухъ и усердно принялся изслѣдовать указанную улицу въ упомянутые часы, дѣйствительно, послѣ долгихъ дней безплоднаго ожиданія, онъ увидалъ однажды вечеромъ, какъ закутанный въ просторное пальто человѣкъ, худощавая фигура котораго напоминала Лезера, осторожно юркнулъ въ одинъ довольно обветшалый домъ.
Находившаяся черезъ дорогу кондитерская доставляла удобный пунктъ для наблюденій. Въ адресной книгѣ обитателемъ стараго дома значилось лишь одно лицо, владѣлецъ дома, Венскій, адвокатъ и вмѣстѣ съ тѣмъ содержатель меблированной квартиры въ бель-этажѣ.
Внимательно вглядѣлся Гельбахъ въ прикрытую краснымъ абажуромъ лампу второго этажа и въ зеленый абажуръ третьяго, и ему показалось правдоподобнѣе, чтобы Лезеръ проводилъ вечерніе часы при соблазнительномъ свѣтѣ красной, а не зеленой лампы, если, конечно, тутъ не кроется новой ошибки, и если та до неузнаваемости закутанная фигура — дѣйствительно Эгонъ.
Въ этомъ случаѣ Гельбахъ надѣялся услѣдить въ полусвѣтѣ таинственной меблированной квартиры отношенія, которыя могли быть пригоднѣе для раскрытія преступной тайны, чѣмъ то хорошее общество, среди котораго вращался Лезеръ съ вѣчно опущеннымъ забраломъ.
Уже черезъ полчаса обнаружилось, что на этотъ разъ не было новаго обмана.
Съ небрежно накинутымъ на плеча пальто, которое до той минуты дѣлало его неузнаваемымъ, Лезеръ выбѣжалъ изъ противолежащаго дома въ состояніи крайняго возбужденія и, близко нагнувшись къ низкимъ окнамъ кондитерской, Гельбахъ ясно увидалъ при свѣтѣ уличнаго фонаря, озарявшаго лицо Лезера, что его обыкновенно столь равнодушно-покойныя черты были искажены злобой и бѣшенствомъ.
Еще два дня слѣдилъ Гельбахъ за появленіемъ Эгона въ этомъ обветшаломъ домѣ.
На третій день онъ послѣдовалъ за нимъ въ темныя сѣни и съ удивленіемъ замѣтилъ, что, миновавъ меблированныя комнаты съ красной лампой, Лезеръ поднялся въ верхній этажъ.
Тѣмъ лучше. Найти доступъ къ адвокату и домовладѣльцу несомнѣнно удобнѣе и легче, чѣмъ къ обитателямъ меблированной квартиры, для появленія у которыхъ нужно сначала ощупать почву.
На слѣдующій день, часовъ въ двѣнадцать, когда, вскорѣ послѣ своего грубаго поступка на фабрикѣ, Лезеръ во второй разъ вышелъ отъ Венскаго, чтобъ ѣхать на Темпельгофскую набережную, Гельбахъ вошелъ въ домъ на Фридрихштрассе. Даже при яркомъ полуденномъ солнцѣ домъ производилъ мрачное, непріятное впечатлѣніе.
Передъ дверью стояла наемная коляска. На обитомъ полинялымъ синимъ сукномъ заднемъ сидѣніи были небрежно брошены дорогое мѣховое покрывало и нарядный дамскій зонтикъ.
Когда Гельбахъ затворилъ за собою дверь, узкая, извилистая лѣстница, лишь тускло освѣщенная немногими грязными стеклами, показалась ему такою темною, точно онъ послѣ ослѣпительнаго апрѣльскаго солнца сразу попалъ въ непроглядный мракъ.
У нижняго столба лѣстницы онъ на минуту остановился, чтобы сначала пріучить глаза къ внезапному переходу отъ свѣта къ тьмѣ, прежде чѣмъ предстать передъ адвокатомъ Венскимъ.
На верху, въ меблированной квартирѣ, рѣзко хлопали дверями. Вслѣдъ затѣмъ Гельбахъ услыхалъ голосъ, звукъ котораго показался ему изумительно знакомымъ.
— Хорошо, Френцль, я поѣду сегодня одна.
Снова хлопнула дверь, потомъ по лѣстницѣ зашуршало нарядное женское платье, острые каблучки застучали по исхоженнымъ ступенямъ, тонкій запахъ амбры обдалъ Гельбаха, и еще прежде чѣмъ онъ успѣлъ припомнить звукъ этого голоса, передъ художникомъ появилась Стефани Орлова.
Еслибъ рядомъ съ нимъ ударила молнія, Гельбахъ не могъ бы болѣе растеряться, какъ при этой внезапной встрѣчѣ на томъ мѣстѣ, куда привели его такія серьезныя, важныя обязанности. Какъ попала сюда Стефани? Какая ея роль въ этомъ домѣ? Онали живетъ при свѣтѣ красной лампы, и не имѣетъ-ли Лезеръ все-таки цѣли?…
Мысли эти тѣснились въ головѣ Гельбаха, пока Стефани стояла передъ нимъ. Она также казалась не менѣе изумленною и возбужденною, когда растерянность художника убѣдила ее въ томъ, что не ради нея, какъ сначала она подумала, посѣтилъ Гельбахъ мрачный домъ.
Она протянула ему свою узкую ручку въ свѣтло-сѣрой перчаткѣ, до которой онъ только слегка дотронулся. Стефани вспомнила ихъ послѣднюю встрѣчу, и, сильно вспыхнувъ, спросила съ смущеніемъ, дѣлавшимъ ее очаровательною.
— Какъ попали вы сюда, Гельбахъ?
— Я отвѣчу вамъ тѣмъ же вопросомъ, только съ большимъ основаніемъ, gnädige Frau. Вы, конечно, не забыли, что я собирался въ Берлинъ; что же касается васъ, то вы, если не ошибаюсь, всегда имѣли причины избѣгать этого города.
— Эти причины болѣе не существуютъ, небрежно отвѣтила она, раздраженная его тономъ, въ которомъ ей послышался укоръ.
— Тѣмъ лучше для васъ, gnädige Frau.
Водворилось непродолжительное молчаніе.
При другихъ обстоятельствахъ и въ иномъ мѣстѣ Гельбахъ несомнѣнно простился бы съ Стефани послѣ этихъ немногихъ вѣжливыхъ фразъ. Но опасность, грозившая Евѣ, настоятельная и неотложная необходимость сорвать маску съ лица Лезера, побѣдила его нежеланіе снова завязать сношенія съ Стефани. Она могла сдѣлаться важнымъ орудіемъ для осуществленія его намѣреній въ этомъ домѣ, и, быть можетъ, ему придется еще благодарить судьбу, такъ неожиданно приведшую ее на его путь.
Пока Гельбахъ молча принималъ это рѣшеніе, Стефани внимательно слѣдила за нимъ. Даже среди полутьмы ей должно было броситься въ глаза, какъ постарѣлъ онъ въ послѣдніе мѣсяцы. Взоръ его горѣлъ мрачнымъ огнемъ, черты стали рѣзче и жестче, точно какое-то сильное горе набросило тѣнь на красивое, правильное лицо.
Возможно-ли, что и для ледяного царя наступила минута, когда сердце его заговорило и заговорило тщетно? Неужели судьба отомстила ему за страсть, пожиравшую Стефани и оставшуюся безъ взаимности? Гельбахъ не походилъ на счастливаго влюбленнаго.
Стефани ликовала.
Надо воспользоваться этимъ часомъ, ниспосланнымъ ей случаемъ, — и мысли Орловой уже унеслись далеко за предѣлы этого часа. У нея было не мало матеріальныхъ заботъ, а… Гельбахъ великодушенъ.
Онъ первый прервалъ молчаніе.
— Вы собирались выѣхать, gnädige Frau?
— Собиралась, отвѣтила она, глядя на него съ самою соблазнительной своей улыбкой, но собиралась отъ скуки, пока не знала, что дастъ мнѣ нынѣшній день. Теперь я уже не хочу выѣхать. Будьте милы, Гельбахъ, подарите мнѣ часокъ вашего драгоцѣннаго времени. Френцль отпуститъ экипажъ.
Это былъ какъ разъ прежній тонъ, прежніе обольстительные пріемы Стефани, и Гельбахъ отлично зналъ, что выйдетъ изъ всего этого, если онъ не останется на-сторожѣ. Однако, онъ все-таки послѣдовалъ за ней ради той цѣли, достигнуть которой онъ хотѣлъ во что-бы то ни стало.
Вслѣдствіе этого онъ пошелъ за нею по лѣстницѣ. Глаза Стефани горѣли сильной радостью отъ его уступчивости ея желаніямъ.
— Вы очень разочаруетесь насчетъ моего Rome'а, милый другъ мой. Вы не должны вспоминать ни моей квартиры въ Римѣ, ни виллы на Шимфенбургской улицѣ, если хотите почувствовать себя у меня хоть сколько нибудь уютно.
И съ этими словами она открыла дверь красной гостиной.
— Вся эта пышность очень поблекла, но, что хотите вы, другъ мой? Мнѣ пришелъ въ голову капризъ жить именно здѣсь! Надо же увидать и обратную сторону жизни.
Гельбахъ слишкомъ хорошо зналъ Стефани Орлову, чтобы не понять, что не изъ каприза, а на основаніи очень вѣскихъ причинъ поселилась она въ этой меблированной квартирѣ.
Но эти причины могли находиться въ связи съ частыми появленіями въ этомъ домѣ Эгона и въ свою очередь имѣть отношеніе къ тѣмъ обстоятельствамъ, ради которыхъ Стефани такъ долго избѣгала Берлина.
Гельбахъ хотѣлъ пощупать сначала почву, прежде чѣмъ приступить къ рѣшительному нападенію.
— Жаль, что вы не пришли часомъ раньше, милый другъ. Мы могли-бы тогда пообѣдать вмѣстѣ. Вы не повѣрите, какъ тоскливо становится наконецъ проводить день за днемъ одиноко въ четырехъ стѣнахъ.
Тѣмъ временемъ Стефани сбросила съ себя шляпу и пальто, освободила отъ длинныхъ сѣрыхъ перчатокъ свои тонкія ручки и снова протянула ихъ художнику.
— Будемте опять друзьями, Гельбахъ… Нѣтъ, пожалуйста, не говорите ничего, оставьте мнѣ иллюзію, что берлинской скукѣ наступитъ конецъ.
Это признаніе сорвалось такъ искренно съ ея губъ, что Гельбахъ долженъ былъ улыбнуться противъ воли.
— Развѣ ужъ до того плохо? спросилъ онъ.
— Взгляните сюда, — и Стефани указала на покровъ для алтаря, на которомъ одежда святого Іосифа и Богоматери отливала всѣми цвѣтами, — собственноручная работа! Вѣдь намъ нечего притворяться другъ передъ другомъ; изъ этой работы вы можете видѣть, до чего я доведена.
— Не остались же вы, однако, безъ всякаго общества; навѣрно завязали новыя знакомства иди… возобновили старыя?
При этомъ вопросѣ онъ зорко посмотрѣлъ на сидѣвшую рядомъ съ нимъ красивую женщину, но никакого волненія не выразилось на ея чертахъ, а только прежнее неудовольствіе на вынесенную скуку сказывалось въ нихъ.
— Новыя знакомства? Да, конечно, но неважныя: нѣсколько актеровъ, до того исключительно говорящихъ о себѣ, точно ихъ слова — ось, вокругъ которой вращается земля, а ихъ насморкъ способенъ расшатать весь міръ; два, три злобствующихъ, недовольныхъ журналиста, потерпѣвшихъ неудачи и считающихъ, что имъ, по справедливости, мѣсто во главѣ умственнаго движенія, и т. д.
— Но почему живете вы такъ, gnädige Frau, почему?
Она пожала плечами.
— Единственный забавный человѣкъ, съ которымъ можно поболтать, это мой хозяинъ — юристъ и банкиръ въ одномъ лицѣ.
Гельбахъ навострилъ уши.
— Это человѣкъ, просто классически уродливый и одаренный такой ловкостью, до котораго вамъ, южанамъ, никогда не дойти.
— Есть у этого уродливаго, ловкаго человѣка семейство, которому онъ можетъ передать эти оба свойства? Я спрашиваю лишь въ интересѣ будущихъ поколѣній.
Стефани расхохоталась.
— У него нѣтъ ни семьи, ни знакомства, за то онъ одаренъ гораздо болѣе пріятнымъ, на мой вкусъ, качествомъ… Гм! Вы разсердитесь, Гельбахъ, но не смотря на этотъ рискъ, я буду откровенна… Этотъ Венскій сдѣлался мнѣ необходимымъ… Онъ доставляетъ мнѣ божественное развлеченіе… онъ… онъ спекулируетъ для меня на биржѣ.
— Очень плохое развлеченіе, gnädige Frau. Отъ этихъ спекуляцій нечего ждать добра, въ особенности женщинѣ, которая даже не можетъ слѣдить за такими сложными дѣлами. Къ томуже, извините мои вопросъ, увѣрены-ли вы, что находитесь въ честныхъ рукахъ?
— Въ этомъ мнѣ ручаются кліенты Венскаго графъ Дембришевъ и… Но я вамъ надоѣдаю. Какое дѣло великому художнику Гельбаху до ничтожнаго Венскаго? Пойдемте — и съ этими словами она встала, — эта гостиная пустынна и холодна; я проведу васъ въ свой будуаръ. Френцль затопила тамъ каминъ, и вы увидите, что всѣ бездѣлки, которыя я собрала въ этой комнатѣ, сдѣлали ее совсѣмъ уютной.
— Какъ вамъ угодно, gnädige Frau. Мы и тамъ можемъ продолжать разговоръ. Но вы совершенно ошибаетесь, мнѣ очень интересно знать побольше о томъ довѣренномъ лицѣ, которое въ настоящее время, очевидно, пользуется вашимъ исключительнымъ вниманіемъ. Главное въ томъ, удачно-ли спекулируетъ для васъ Венскій?
Говоря такимъ образомъ, они перешли изъ гостиной въ сосѣдній съ нею будуаръ, гдѣ въ старомодномъ каминѣ пылали большія буковыя полѣнья.
Стефани не сразу отвѣчала. Съ минуту зорко глядѣла она сбоку на Гельбаха. Положеніе ея прескверное, а не смотря на прошлое, художникъ все-таки старый другъ! Ужъ не рѣшиться-ли? Видала она его иногда гораздо недоступнѣе, чѣмъ сегодня, а если ея любезности и красотѣ удастся изгнать съ его лба складки, а изъ глазъ мрачное выраженіе, дѣло выиграно. Во всякомъ случаѣ можно попытаться; это такая же азартная игра, какъ и всѣ прочія, и шансы далеко не плохіе, потому что, какъ ни чужды были ея собственной душѣ возвышенныя качества, тѣмъ не менѣе Стефани отлично знала, что у Гельбаха великодушная натура.
Она усадила художника на кресло у огня рядомъ съ собою, потомъ положила свои пальчики на руку Гельбаха и серьезно посмотрѣла на него своими черными глазами.
— Удачно-ли спекулируетъ для меня Венскій, спрашиваете вы, дорогой Гельбахъ?.. Нѣтъ!
— Онъ причинилъ вамъ убытки?
— Да, значительные.
— И вы, конечно, бросили вслѣдствіе этого безумную игру?
— Напротивъ, я вынуждена теперь продолжать спекуляціи, чтобъ… выиграть…
Казалось, онъ не разслышалъ ея сильно подчеркнутаго намека.
— Вы поступаете очень неосторожно. Надо бы прежде всего выяснить, дѣйствительно-ли Венскій… Какъ назвали вы его двухъ кліентовъ?
— Одинъ изъ нихъ — графъ Дембришевъ; второй же представляетъ, если возможно, еще большую гарантію. Венскій пользуется полнымъ довѣріемъ своего кліента, который поручаетъ ему помѣщеніе всѣхъ своихъ капиталовъ. Это крупный промышленникъ, глаза одного изъ важнѣйшихъ чугунно-литейныхъ заводовъ Берлина и, кромѣ того, прибавила Стефани съ улыбкою, показавшеюся Гельбаху при возроставшемъ въ немъ отъ ея словъ напряженіи странною и знаменательною, — кромѣ того, онъ частый посѣтитель моей красной гостиной, такъ какъ въ этотъ будуаръ никто, помимо васъ, Гельбахъ, еще не проникалъ, — шопотомъ, почти нѣжно докончила она.
Онъ не обратилъ вниманія на то, что съ послѣдними словами она близко придвинула къ нему свое кресло и принялась ласково гладить его руку.
— А какъ зовутъ этого господина? такъ грубо спросилъ онъ, что Стефани невольно отдернула пальчики.
— Какъ можетъ это васъ интересовать? Его зовутъ Лезеромъ. Не довольно-ли допросили вы меня теперь относительно моихъ знакомыхъ и надежности моего хозяина?
Она вскочила и обернулась къ нему спиною, иначе замѣтила бы на его чертахъ выраженіе торжествующей радости и улегающагося напряженія.
Человѣкъ, живущій тамъ, наверху, повѣренный и руководитель Лезера, а эта женщина, быть можетъ, его любовница… Ну, да не все-ли равно теперь, когда Гельбаху такъ скоро удастся избавить отъ него Еву!.. Великій Боже, что за счастливая случайность натолкнула его на Стефани Орлову!
Красивая женщина не была обидчива, когда желала достигнуть чего нибудь. Видя, что Гельбахъ молчитъ, она вообразила, что разсердила его своей рѣзкостью, а это было бы ей теперь въ высшей степени неудобно. Во что бы то^ни стало надо настроить его благопріятно для ея плановъ.
Вслѣдствіе этого она вернулась къ нему съ самою обольстительною улыбкой и протянула ему обѣ руки.
— Не сердитесь, милый другъ; поболтаемте еще, только не о дѣлахъ, по крайней мѣрѣ не сегодня; для этого найдется время въ другой разъ… Подите сюда, я покажу вамъ уголокъ, гдѣ я мечтаю; вотъ въ этой нишѣ у окна; здѣсь все, что мнѣ свято, всѣ мои дорогія воспоминанія. Ricorda? Видите-ли, вотъ тутъ эскизъ, который вы подарили мнѣ въ Римѣ; вотъ фотографія съ вашей далматинки… Понимаете-лньы теперь, вѣроломный другъ, какая поклонница вашего таланта Стефани Орлова? А вотъ драгоцѣнная статуэтка, подарокъ красиваго польскаго тенора; даже смѣшно вспомнить, какъ влюбленъ онъ былъ въ меня… А вотъ нить жемчуга, подареннаго мнѣ графомъ Рокой… Увы! вы знаете, что я бы и не подумала даже о всѣхъ этихъ господахъ, еслибъ вы только хоть немного… О, Боже мой, Гельбахъ, что съ вами?
Художникъ былъ смертельно блѣденъ и ухватился рукой за дубовую рѣшетку, окружавшую возвышеніе, гдѣ находился письменный столъ Стефаны со всѣми дорогими ей предметами. Глаза его остановились на маленькой фотографіи въ простой рамѣ, стоявшей среди пестраго хаоса и ярко освѣщенной полуденнымъ солнцемъ.
— Со мною… ничего, сказалъ онъ, собравшись съ силами. Я только хотѣлъ спросить, какъ попалъ къ вамъ портретъ этой дамы?
Внезапно Стефани припомнилось, что она слыхала отъ Венскаго и Іезера, будто Гельбахъ бываетъ изрѣдка въ домѣ Зибеля.
Неужели тутъ надо искать объясненія его печальныхъ глазъ, его измученнаго лица? Неужели онъ, кого она такъ долго любила безъ взаимности, влюбленъ въ эту дѣвушку? Его худо скрываемое волненіе давало право на это предположеніе.
Злая улыбка промелькнула по ея губамъ.
— Красивая дѣвушка, не правда-ли, Гельбахъ? Только, увы! она, говорятъ, уже не свободна.
— Оставьте это! Я все знаю… т. е. я хочу сказать… какъ попалъ къ вамъ этотъ портретъ, Стефани?
Цѣлый хаосъ мыслей, отъ которыхъ закружилась его голова, промелькнулъ въ его мозгу. Врядъ-ли Лезеръ принесъ Стефани портретъ своей невѣсты! Ничто не доказывало, чтобъ Стефани вообще знала, что онъ женихъ дѣвушки.
Милосердый Боже! Портретъ Евы здѣсь, среди самыхъ интимныхъ воспоминаній Стефани, среди ея реликвій, какъ называла она эти трофеи своего фривольнаго прошлаго! Портретъ Евы въ рукахъ этой женщины!
Гельбахъ взглянулъ на стоявшую рядомъ съ нимъ красавицу. Онъ зналъ, что она воплощенная ложь, быть можетъ, за исключеніемъ ея страсти къ нему. Такъ пусть же эта страсть сдѣлается средствомъ вырвать у нея правду.
Онъ преодолѣлъ себя, подошелъ на нѣсколько шаговъ и взялъ Стефани за руки.
— Стефани, взмолился онъ, не скажете-ли вы мнѣ, какъ достался вамъ портретъ этой молодой дѣвушки, которую вы, на сколько мнѣ извѣстно, вовсе не знаете?
— Вы правы, Гельбахъ, я не знаю этой молодой особы, не безъ горечи отвѣтила она, — за то вы, очевидно, знаете ее очень хорошо.
Выраженіе бѣшеной ревности сверкнуло въ ея глазахъ, вызвавъ въ Гельбахѣ ужасъ и отвращеніе, но онъ не выпустилъ ея рукъ, безъ сопротивленія лежавшихъ въ его рукахъ.
Онъ долженъ узнать, какъ достался Стефани портретъ, который среди предметовъ, напоминавшихъ треволненную жизнь этой женщины, казался ему поруганною святынею. Если Евѣ грозитъ новая опасность, отъ которой онъ можетъ спасти ее, какъ и отъ прежней, ничто не должно помѣшать ему добиться правды.
— Стефани! снова взмолился онъ.
Этотъ тонъ, котораго она никогда не слыхала раньше отъ него и о которомъ такъ страшно тосковала ея душа, глубоко потрясъ ее и заставилъ ее на минуту забыть всякую ревнивую злобу. Неужели онъ все-таки пришелъ къ ней наконецъ? Съ почти дѣвичьею робостью вскинула она на него свои глаза.
Точно сраженный внезапно молніею, отпрянулъ Гельбахъ передъ этимъ взоромъ. Онъ взглянулъ на портретъ обожаемой дѣвушки, потомъ на красивую, дрожащую женщину около себя, чьи глаза такъ неожиданно напомнили ему другіе глаза, ради которыхъ онъ рѣшался говорить здѣсь языкомъ, не находившимъ отголоска въ его сердцѣ; страшное предчувствіе шевельнулось въ немъ.
— Стефани, задыхаясь произнесъ онъ, заговорите-ли вы наконецъ! Что значитъ этотъ портретъ?
— Хорошо, тихо начала она, вамъ я это скажу, милый другъ.
Она ближе привлекла его къ себѣ.
— Только вамъ одному, продолжала она. Передъ вами у меня нѣтъ тайнъ. Я имѣю полное право держать здѣсь этотъ портретъ. Эта молодая дѣвушка — моя дочь, Ева.
Гельбахъ громко застоналъ и выпустилъ ея руки.
Такъ вотъ она, страшная увѣренность! Ботъ та мать, передъ которою съ священною, дѣтски-смиренною робостью благоговѣла чистая дѣвушка, та мать, по которой она томилась и убивалась, и которую самъ Гельбахъ хотѣлъ призвать на ея защиту противъ человѣка, простершаго запятнанную руку къ этому сокровищу, и почемъ знать, быть можетъ, дѣйствовавшаго за-одно съ этой женщиной!
Страшная иронія этой трагедіи почти граничила съ комизмомъ; только у Гельбаха времени не было для смѣха.
Онъ отлично зналъ, что еще нѣсколько дней тому назадъ Ева не видала матери. Что-же случилось съ тѣхъ поръ? Ужъ не опоздалъ-ли онъ? Ужъ не успѣла-ли Стефани сблизиться съ Евой?
Гельбахъ не имѣлъ ни малѣйшаго права стать между матерью и дочерью; тѣмъ не менѣе онъ чувствовалъ, что долженъ защитить Еву, на сколько это въ его власти.
— Отвѣтите-ли вы мнѣ честно еще на нѣсколько вопросовъ? спросилъ онъ.
Стефани кивнула утвердительно; страшное волненіе Гельбаха было ей совершенно непонятно. Она успѣла вспомнить, что онъ зналъ Еву только поверхностно, а такое бѣглое знакомство врядъ-ли могло имѣть какую-нибудь связь съ поразительной перемѣной, совершившейся въ немъ. Ужъ много, лѣтъ извѣстно ему, что у нея есть дочь отъ перваго брака. Что же означаетъ его тревога?
— Ради вашей дочери должны вы были избѣгать Берлина?
Стефани пожала плечами.
— Такъ рѣшилъ мой первый мужъ. Мою дочь сдѣлали мнѣ чужою, взяли съ меня слово никогда не видаться, не сближаться съ нею. Это — филистерская прихоть его семьи!
— И вы сдержали до сихъ поръ слово?
— Да, но я не намѣрена продолжать этого. Ева скоро сдѣлаетъ очень хорошую партію, станетъ богата, независима, самостоятельна. Тогда я не буду болѣе связана, а до той поры…
— До той поры вы сдержите слово, не такъ-ли?
— Вѣроятно. Зачѣмъ затѣвать сцены съ родными? Съ ея будущимъ мужемъ и моимъ зятемъ (при этомъ словѣ она расхохоталась такъ, что сверкнули бѣлые зубки) легче поладить. Тогда я уже не буду зависѣть отъ капризовъ Сергѣя Орлова и стану спекулировать и рисковать на собственный страхъ.
Гельбахъ содрогнулся передъ такимъ легкомысліемъ. Онъ сознавалъ, что не долженъ выпускать этой женщины съ глазъ, такъ какъ слово Стефани Орловой равнялось для него нулю.
Однако, на этотъ разъ, послѣ такого страшнаго открытія, ея близость была ему такъ невыносима, что онъ взялся за шляпу, чтобы откланяться. Только съ трудомъ и обѣщавъ вернуться, удалось ему отдѣлаться отъ Стефани.
Когда Френцль заперла за нимъ дверь, Гельбахъ остановился на мгновеніе, чтобы отдышаться, потомъ поднялся въ третій этажъ и нѣсколько разъ дернулъ звонокъ правой боковой двери.
Наконецъ появилась неряшливо одѣтая служанка и объяснила, что адвокатъ уѣхалъ за городъ съ польскимъ графомъ, чтобы купить имѣніе; однако, вѣроятно, вернется къ вечеру.
— Мнѣ не слѣдовало бы, правда, говорить этого, пояснила она вслѣдъ за тѣмъ, но у васъ такой благородный видъ, что пріятно сдѣлать для васъ что нибудь лишнее.
Съ этими словами она глуповато-дерзко смотрѣла на него, жадно протягивая къ нему свои красныя руки.
Гельбахъ не обратилъ никакого вниманія на эту попытку вымогательства. Съ трудомъ вывѣдавъ у отвратительнаго существа пріемные часы хозяина, онъ покинулъ домъ, чувствуя что-то въ родѣ облегченія оттого, что не засталъ адвоката.
Для переговоровъ съ Венскимъ ему нужна свѣжая голова, а страшное открытіе, сдѣланное имъ у Стефани Орловой, еще слишкомъ волновало его кровь, чтобы дать ему возможность собраться съ мыслями.
Дома его поджидала Тонелла.
Она провела весь день у Марты и не могла наговориться о домикѣ близъ Шифбауэрдамма, о самой Мартѣ, которую уже полюбила точно мать, и о больномъ, чье выздоровленіе пошло такъ успѣшно въ послѣдніе дни, что сегодня сестра Бабетта позволила открыть дверь его комнаты, пока Тонелла пѣла нѣкоторыя изъ своихъ грустныхъ народныхъ пѣсенъ подъ аккомпаниментъ Марты.
Пѣніе произвело, казалось, необыкновенно благотворное дѣйствіе на больного. Сладкая истома овладѣла имъ подъ звуки нѣжнаго, нѣсколько глухого голоса дѣвушки; грезы и дѣйствительность слились въ свѣтлую, милую картину, подъ вліяніемъ которой онъ впалъ въ пріятный, освѣжительный сонъ.
Тогда Тонелла разсталась съ Мартой, безконечно обрадованной этимъ счастливымъ результатомъ, и поспѣшно вернулась на квартиру дяди Вильфрида, чтобы отправиться съ нимъ въ оперу согласно обѣщанію, данному имъ поутру.
Въ его теперешнемъ настроеніи Гельбахъ, правда, радъ бы былъ, если бы у него не вырвалось этого обѣщанія, но ему не хотѣлось взять назадъ слова, и блаженство, сіявшее въ блестящихъ карихъ глазахъ Тонеллы во время короткаго пути отъ квартиры Гельбаха до театра, заставляло его минутами почти забывать, какія тягостныя открытія были сдѣланы имъ въ послѣдніе часы. Въ своеобразномъ и изящномъ нарядѣ, бывшемъ въ этотъ вечеръ на дѣвушкѣ и напоминавшемъ національный костюмъ ея неаполитанской родины, Тонелла была такъ очаровательна, что съ противоположной стороны и изъ тѣхъ рядовъ креселъ, откуда была видна ложа Гельбаха, на дѣвушку обращались цѣлые залпы восторженныхъ взглядовъ. Но Тонелла такъ увлеклась музыкой и дѣйствіемъ оперы, что вовсе не замѣчала даже, что была центромъ всеобщаго вниманія, гораздо больше того, что происходило на сценѣ.
Гельбахъ сидѣлъ позади дѣвушки. Слегка опираясь рукой на спинку ея кресла, онъ до того углубился въ собственныя мысли, что все, что окружало его, даже движеніе, внезапно начавшееся на противоположной сторонѣ и вызвавшее громкое шиканье въ креслахъ и сосѣднихъ ложахъ, ускользнуло отъ его вниманія.
Онъ поднялъ усталые глаза. Трое мужчинъ, съ такимъ шумомъ вошедшихъ въ ложу, усѣлись впереди. Даже издали видно было, что лица ихъ сильно раскраснѣлись отъ волненія или. вина, а движенія были неувѣренны и шатки.
Машинально Гельбахъ приблизилъ бинокль къ глазамъ и тотчасъ же опустилъ его съ выраженіемъ сильнѣйшаго отвращенія. Въ человѣкѣ, сидѣвшемъ посрединѣ, онъ узналъ Лезера.
Почти въ ту же минуту опустился занавѣсъ, и вниманіе Тонеллы отвлеклось отъ сцены. Она обернула къ зрителямъ свое прелестное, раскраснѣвшееся личико, выглядывавшее изъ-подъ придерживаемаго серебряною стрѣлою кружевного вуаля.
Глаза ея случайно остановились на находившейся противъ нихъ ложѣ; маленькая, задумчивая складка образовалась между ея тонко очерченными бровями; вслѣдъ за тѣмъ она торопливо обернулась къ Гельбаху:
— Посмотри туда, дядя Вильфридъ; я нашла стараго знакомаго изъ моего дѣтства. Видишь-ли того господина, который сидитъ посрединѣ; это навѣрно шведъ Лорензенъ, который такъ часто бывалъ на нашемъ виноградникѣ у отца и Моники.
Гельбахъ схватилъ ручку Тонеллы. Пальцы его были холодны, какъ ледъ; глухой звукъ вырвался изъ его горла прежде, чѣмъ онъ могъ заговорить. Наконецъ онъ хрипло произнесъ:
— Увѣрена-ли ты въ томъ, что утверждаешь, дитя? Этотъ человѣкъ, по твоему, Лорензенъ? Не обманываютъ-ли тебя твои глаза, твоя память? Вѣдь ты была совершеннымъ ребенкомъ, Тонелла, когда онъ навѣщалъ твоего отца на виллѣ Монти.
Тонелла покачала головою.
— Я не ошибаюсь; я отлично запомнила его лицо, потому что въ сущности не могла его терпѣть. Онъ всегда отсылалъ меня, если я была съ Моникой. И вотъ видишь-ли, что я права! воскликнула она, улыбаясь. Онъ тоже, кажется, узнаетъ меня.
Дѣйствительно, глаза Лезера остановились на ложѣ Гельбаха. Товарищи обратили его вниманіе какимъ-то фривольнымъ замѣчаніемъ на пикантную фигурку, сидѣвшую противъ нихъ, и съ дерзкой усмѣшкой Лезеръ приблизилъ бинокль къ глазамъ, но въ ту же минуту съ шумомъ уронилъ его на полъ.
Взоры Лезера остановились на дѣвушкѣ въ черномъ кружевномъ вуалѣ, точно на привидѣніи; щеки и губы его побѣлѣли, руки судорожно сжались, неясные звуки вырывались изъ его губъ, безсвязно лепетавшихъ имя Моники.
Изъ глубины своей ложи Гельбахъ слѣдилъ за страшнымъ дѣйствіемъ, произведеннымъ на Лезера появленіемъ Тонеллы.
Никогда и въ голову не приходило ему, чтобы Тонелла могла узнать прежняго жениха Моники, или чтобы большое сходство двухъ сестеръ послужило къ обличенію преступника, и сразу сдѣлало излишними всѣ дальнѣйшіе, мучительные поиски. Нечего было терять ни минуты. Насталъ часъ мщенія Николо Оронте и освобожденія Евы отъ недостойныхъ оковъ.
Не давъ себѣ даже времени объяснить свой поступокъ Тонеллѣ, Гельбахъ устремился черезъ фойе къ ложѣ Лезера.
Она была пуста.
— Господа только что ушли; одинъ изъ нихъ заболѣлъ, пояснилъ слуга.
Гельбахъ бросился внизъ но лѣстницѣ черезъ гардеробную къ главному выходу. Нигдѣ не было и слѣда Лезера. И онъ, и его спутники вышли, вѣроятно, въ неизвѣстную Гельбаху дверь.
Онъ вернулся за Тонеллой. Позвавъ карету, онъ проводилъ дѣвушку домой и велѣлъ тогда кучеру ѣхать къ Лезеру.
Молодой баринъ хотѣлъ отправиться въ оперу, а оттуда ужинать, но никто изъ прислуги не знаетъ куда; а старые господа уже давно спятъ, пояснилъ Гельбаху давнишній слуга дома.
Не теряя ни минуты, художникъ поѣхалъ въ городъ, на квартиру Венскаго.
Всѣ окна были темны. И красная, и зеленая лампа были потушены.
Гельбахъ началъ звонить и стучать въ ворота. Все было тщетно.
Наконецъ окно, къ которому былъ проведенъ отъ двери звонокъ, открылось, и заспанный голосъ служанки закричалъ сверху.
— Господина Венскаго нѣтъ дома. Онъ вернется только завтра.
И окно съ трескомъ захлопнулось.
Гельбаху не оставалось ничего дѣлать въ тотъ вечеръ, какъ зайти на телеграфъ и отправить Зибелю депешу, сообщавшую ему, что его скорѣйшее возвращеніе необходимо по важнымъ семейнымъ обстоятельствамъ.
Потомъ онъ пошелъ къ Темпельгофской набережной и, не спуская глазъ съ двери и освѣщенныхъ оконъ, принялся тревожно ходить взадъ и впередъ передъ желѣзной рѣшеткой зибелевской виллы.
Глава XIV.
правитьПослѣ внезапнаго удаленія Лезера съ виллы, фрау Зибель велѣла позвать къ себѣ Еву. Строгой женщинѣ пришлось долго сидѣть въ будуарѣ за счетными книгами, съ хмурой физіономіей и мрачно насупленными бровями, прежде чѣмъ племянница появилась въ святилищѣ, раскрывавшемся передъ нею лишь въ особенно торжественныхъ случаяхъ. Волненіе послѣднихъ часовъ еще не совсѣмъ сгладилось съ прекрасныхъ чертъ Евы. Глаза ея, правда, не раскраснѣлись отъ слезъ, однако отблескъ жгучаго негодованія, вызваннаго въ ней поступкомъ Лезера, еще виднѣлся въ обыкновенно столь ясныхъ взорахъ, а щеки, большею частью блѣдныя, были, пожалуй, еще на одну тѣнь блѣднѣе, когда черезъ нѣсколько часовъ послѣ совѣщанія съ Лезеромъ, дѣвушка предстала передъ теткой.
Съ минуту фрау Зибель пытливо глядѣла на племянницу, точно ея холодные, проницательные глаза, могли разгадать тайну, крывшуюся въ молодой груди; вслѣдъ за тѣмъ она сказала своимъ обыкновеннымъ металлическимъ и инквизиторскимъ тономъ:
— Прошу объяснить мнѣ, почему женихъ твой такъ скоро покинулъ тебя и еще не вернулся?
Говоря это, она указала своей большой, костлявой рукой на стулъ рядомъ съ собой.
Ева не воспользовалась этимъ пригласительнымъ жестомъ. Высоко выпрямившись, стояла она на томъ мѣстѣ, которое заняла, войдя въ комнату, и безстрашно готовилась къ борьбѣ, начавшейся съ той самой минуты, когда она вступила въ этотъ домъ маленькимъ ребенкомъ; сегодня она рѣшила довести ее до конца.
— Господинъ Лезеръ вообще не вернется болѣе сюда, отвѣтила Ева съ полнѣйшимъ спокойствіемъ. Я взяла назадъ свое обѣщаніе, и этимъ расторгла союзъ, на который никогда не соглашалась добровольно.
Фрау Зибель вздрогнула, точно змѣя протянула къ ней свое жало. Ея лицо исказилось и страшно поблѣднѣло. Въ своемъ безсильномъ бѣшенствѣ она, быть можетъ, подняла бы руку на дѣвушку, осмѣлившуюся такимъ неслыханнымъ образомъ возстать противъ нея, если бы что-то въ родѣ страха передъ смѣлой рѣшимостью въ глазахъ Евы не сдержало вспышки гнѣва.
— Ты смѣешь сказать мнѣ это прямо въ лицо и не стыдишься…
— О, да, я стыжусь, тихо, едва слышно произнесла Ева, прерывая вспыльчивое восклицаніе тетки, — я стыжусь, что могла допустить мысль принадлежать такому человѣку, какъ Лезеръ, и никогда, никогда не преодолѣть мнѣ этого чувства стыда!
— Что это значитъ? Лезеръ такой благородный человѣкъ, такой джентльменъ въ лучшемъ смыслѣ слова! И это говоришь ты? Ты, у которой…
— Я!.. Что хочешь ты сказать?..
Въ глазахъ Евы выразился ужасъ.
— Ничего.
Фрау Зибель испугалась сама за себя. Что сказалъ бы свѣтъ, если бы вдругъ узналъ то, что она готовилась въ эту минута бросить Евѣ въ лицо, — что фрау Зибель, воплощенная добросовѣстность, воспитала въ своемъ домѣ дочь женщины, погрязшей въ грѣхѣ и легкомысліи, и ввела эту дѣвушку въ суровый кругъ старыхъ, незапятнанныхъ семей патриціевъ! Что подумалъ бы Лезеръ, человѣкъ честный, который никогда не согласился бы жениться на дочери какой-нибудь Стефани Орловой?
— Я? Что хочешь ты этимъ сказать? Что у тебя на умѣ? снова спросила Ева, и голосъ ея дрогнулъ.
— Я хотѣла сказать, что ты имѣешь всѣ причины быть благодарной и послушною, болѣе ничего. Прежде всего должно прекратиться это дѣтское упорство. Влюбленные иногда ссорятся; мнѣ дѣла нѣтъ до причины вашего несогласія, но я требую, чтобы ты написала здѣсь, на моихъ глазахъ, Эгону Лезеру, попросила бы его забыть вашу сегодняшнюю ссору и заѣхать за тобой завтра послѣ работы для прогулки, а потомъ пообѣдать у насъ.
Съ этими словами госпожа Зибель встала съ своего мѣста у конторки, отодвинула въ сторону счетныя книги и приготовила для Евы листъ бумаги. Ева не шелохнулась.
— Ты ошибаешься; это не ребяческая ссора, которая можетъ улечься. Я готова доказать тебѣ свою благодарность за твое расположеніе всякимъ инымъ способомъ, но письма не напишу.
— Такъ я напишу его.
— Этому я не могу препятствовать. Я только считаю долгомъ сообщить тебѣ, что поклялась господину Лезеру, что его появленіе въ домѣ прогонитъ меня отсюда навсегда.
Фрау Зибель язвительно захохотала.
— Мнѣ кажется, ты просто съ ума сошла. Однако, дѣло становится интереснымъ. Теперь мнѣ настоятельно хочется узнать то капитальное преступленіе, которое совершилъ относительно тебя бѣдный Эгонъ.
— Онъ поступилъ, какъ негодяй, какъ трусъ! Развѣ съ тебя этого не довольно?
— Нѣтъ, совершенно хладнокровно отвѣтила госпожа Зибель, отнюдь нѣтъ. Эти слова, полныя высокомѣрнаго презрѣнія, звучатъ, правда, очень громко въ твоихъ устахъ, но вѣдь это только слова.
— Тетя!
— Я не знаю, какъ двадцатилѣтняя дѣвушка могла бы открыть такія преступныя свойства въ человѣкѣ, котораго весь свѣтъ считаетъ олицетвореніемъ чести.
Щечки Евы густо окрасились при рѣзкихъ, холодныхъ словахъ, вырвавшихся изъ язвитеіыю-сжатыхъ узкихъ губъ тетки, но она не растерялась.
— Тѣмъ не менѣе, это такъ. Пусть то, что ты величаешь «всѣмъ свѣтомъ», не раздѣляетъ моего мнѣнія. Человѣкъ, попирающій ногами законы гуманности, дерзающій назойливо приблизиться къ дѣвушкѣ, только что увѣрявшей его въ своемъ глубочайшемъ презрѣніи, такой человѣкъ трусъ и негодяй…
— Тѣмъ хуже для тебя, моя голубушка, если тебѣ угодно такъ судить о Лезерѣ, потому что ты все-таки выйдешь за него и даже очень скоро, чтобы покончить съ этимъ ребячествомъ. Разстроившіеся браки не въ модѣ въ нашемъ кругу, помни. Что, по твоему, скажутъ объ этомъ люди? Никто не повѣритъ, что Эгонъ Лезеръ трусъ и негодяй; надъ тобой же будутъ издѣваться. Свѣтъ припишетъ всю вину тебѣ и, при настоящемъ положеніи дѣлъ, гораздо скорѣе станетъ искать вину у тебя, чѣмъ у такого человѣка. Люди скажутъ, что Эгонъ раскаялся въ своемъ выборѣ, а дѣвушка, которою пренебрегъ Лезеръ, съ трудомъ найдетъ себѣ мужа.
Ева не прерывала ее, но взглядъ полный такого глубокаго, почти сострадательнаго презрѣнія скользнулъ по фрау Зибель, что, не смотря на свое хладнокровіе, она въ смущеніи потупила глаза.
— Что скажутъ люди? начала Ева, качая своей красивой головкой, и грустная, ироническая складка образовалась вокругъ ея губъ. Такъ отъ этого должны зависѣть наше счастье и несчастье, нашъ образъ дѣйствій? Не отъ того божества, которое живетъ въ нашей собственной груди и говоритъ намъ: вотъ это хорошо, а это дурно! не отъ совѣсти, предостерегающей насъ, дающей намъ совѣты? О, какъ безконечно жалокъ былъ бы міръ, еслибъ мы должны были прежде, всего глядѣть на людей и робко спрашивать: если я вамъ не подчинюсь, что скажете объ этомъ вы, не знающіе, что мною руководитъ, какіе у меня пути и цѣли, судящіе о поступкѣ лишь по внѣшности, а не по внутреннему содержанію? Лучше внушать презрѣніе такому міру, чѣмъ жить въ жалкой зависимости отъ него, въ притворствѣ и лжи. Пусть свѣтъ думаетъ обо мнѣ и Лезерѣ что ему угодно; я же знаю, что не можетъ быть высшей чести, какъ внушать презрѣніе Лезеру, или большаго позора, чѣмъ быть предметомъ его исканій. Что этотъ человѣкъ смѣлъ когда нибудь думать обо мнѣ, что я дозволила ему называть мое имя вмѣстѣ съ своимъ, это, конечно, такое пятно, о которомъ свѣтъ, правда, ничего не знаетъ, но которое больнѣе жжетъ мою грудь, чѣмъ худшее, что могутъ сказать люди. Я буду всѣми силами стараться смягчить для васъ и для дома Лезера неслыханный въ вашихъ кругахъ позоръ разстроившагося брака. Пусть вся вина разрыва падетъ на меня; мнѣ это безразлично, если только я буду свободна. Чтобы придать моей винѣ еще большую правдоподобность, я покину твой домъ и, полагаю, ты останешься довольна тѣмъ аттестатомъ, который выдастъ тебѣ свѣтъ, когда узнаетъ, что ты прогнала отъ себя покинутую невѣсту Эгона Лезера.
Не быстро, а съ большими перерывами, ожидая возраженій тетки, говорила Ева. Когда же никакого отвѣта не послѣдовало, она вышла изъ комнаты, не оборачиваясь, и поднялась къ себѣ.
На половину изумленная, на половину испуганная, глядѣла ей вслѣдъ госпожа Зибель. Языкъ, которымъ говорила съ ней Ева, былъ ей вполнѣ чуждъ. Что ей собственно нужно? Отвергнуть изъ-за дѣвичьяго каприза лучшую партію изъ всего кружка! Навязать теткѣ, только что надѣявшейся быть избавленной отъ нравственной отвѣтственности за дѣвушку, новую тяготу?
Просто смѣшно! Законы гуманности попраны ногами! Лезеръ даетъ работу громадному числу людей; его имя встрѣчается во всѣхъ общественныхъ благотворительныхъ подпискахъ; онъ дѣлаетъ для удрученнаго человѣчества то, что и всѣ порядочные и зажиточные люди, — быть можетъ не болѣе другихъ, но во всякомъ случаѣ не меньше. Онъ былъ назойливъ!.. что желала она этимъ сказать? Быть можетъ, онъ хотѣлъ ее поцѣловать? Ну, такъ вѣдь это его право. Холодность Евы, которую фрау Зибель сперва такъ одобряла, уже давно казалась ей преувеличенною. Почему же онъ трусъ? Ужъ не потому ли, что не далъ ни съ того, ни съ сего прострѣлить себя, какъ дуракъ Фалькъ изъ-за Елены Лакомбъ ради ложнаго понятія о чести?
Елена Лакомбъ! Вотъ дѣвушка во вкусѣ фрау Зибель. Она ни чуточки не тревожится этимъ событіемъ и собирается сдѣлать блестящую партію. Конечно, положеніе фрау Зибель въ чопорномъ кругу патриціевъ фабричнаго міра обязывало ее глядѣть съ безконечнымъ презрѣніемъ на новый финансовый и промышленный міръ, но молодого Шифманна повсюду уважаютъ, и всѣ находятъ, что бѣдная сирота не могла поступить умнѣе, какъ бросить неимущаго скульптора съ прострѣленнымъ легкимъ и, какъ можно скорѣе, выйти за его богатаго соперника. А если весь свѣтъ думаетъ такъ, то фрау Зибель не видитъ причины не раздѣлять этого мнѣнія. Ахъ, еслибъ у нея была такая племянница, какъ Елена Лакомбъ!
Ни минуты не подумала фрау Зибель серьезно, чтобы Ева могла исполнить свое намѣреніе порвать съ Лезеромъ, однако объясненіе ихъ все-таки породило въ ней нѣкоторую тревогу, въ особенности такъ какъ она знала, что Зибель не оставитъ дѣла такъ. Хорошо, если бы она могла скорѣе избавиться отъ надзора за существомъ, чьи странности были ей вполнѣ непонятны.
На верху, въ своей комнатѣ, Ева стояла у открытаго окна, жадно вдыхая чистый ночной воздухъ.
Щеки ея пылали, глаза сверкали, и глубокій вздохъ облегченія приподнималъ грудь. Такой свободной и счастливой чувствовала она себя только разъ во всю свою молодую жизнь, въ тотъ мартовскій вечеръ, когда она шла рядомъ съ Гельбахомъ по яркоосвѣщеннымъ, подмерзшимъ городскимъ улицамъ, когда его открытый, ясный взглядъ обращался на нее, а его фіалки благоухали на ея груди.
Она чувствовала, что сегодня онъ остался бы доволенъ ею. Развѣ онъ не ненавидитъ ложь и свѣтскую безсердечность столько же, какъ и она? Не сказалъ-ли онъ ей достаточно ясно въ тотъ вечеръ, который провелъ въ домѣ Зибеля, какъ онъ презираетъ женщинъ, продающихъ себя изъ-за внѣшнихъ благъ и блеска? А она, развѣ она не готова была стать на одинъ уровень съ тѣми, кого такъ тяжко каралъ онъ? Тѣнь легла на ея сіяющее лицо, но только на одно мгновенье. Теперь она свободна, и если даже ей не суждено болѣе видѣть его, все же онъ когда нибудь узнаетъ, что она освободилась по собственному внутреннему побужденію.
Завтра рано утромъ она пойдетъ къ старику Лакомбу и дождется у него возвращенія Зибеля. Ему она довѣрится и еще разъ спроситъ его: гдѣ моя мать?
Если дядя отвѣтитъ опредѣленно, все будетъ хорошо. Никакая мать даже не подумаетъ продавать дочь. Мать пойметъ сердце своего ребенка! Ева взяла золотой медальонъ на груди и благоговѣйно прижала его къ губамъ.
А если онъ не дастъ отвѣта? Міръ, правда, великъ, но дочь все-таки найдетъ средство отыскать мать.
Изъ-за фабрики всплылъ мѣсяцъ и стоялъ теперь на ясномъ, безоблачномъ небѣ рядомъ съ большою трубою, какъ, разъ противъ Евы.
Вдругъ среди полнаго безмолвія рѣзко прозвучалъ звонокъ у наружныхъ рѣшетчатыхъ воротъ.
Была уже почти полночь. Кто же это могъ пріѣхать? Лезеръ? Нѣтъ, этого даже онъ не посмѣетъ сдѣлать.
Ева услыхала скрипъ тяжелыхъ воротъ и голоса въ сѣняхъ. Это дядя вернуля неожиданно.
Первымъ движеніемъ дѣвушки было бѣжать ему на встрѣчу, скрыть голову на его груди, сознаться ему во всемъ, что волновало ея сердце. Но вѣдь она лишилась своихъ правъ въ этомъ домѣ и должна ждать, не придетъ-ли дядя къ ней.
И она ждала тщетно.
На церкви Святого Креста башенные часы пробили двѣнадцать глухихъ ударовъ. Ева пріотворила узкую щель въ своей двери. Никакого звука не доносилось до нея изъ затихшаго дома. Неужели дядя осудилъ ее, даже не выслушавъ?
Вдругъ передъ кабинетомъ Зибеля раздались голоса; слуга сказалъ что-то, чего Ева не поняла, а тамъ послышался звукъ, отъ котораго кровь застыла въ ея жилахъ. Это былъ голосъ Гельбаха, настоятельно говорившій: «Я беру все на свою отвѣтственность. Дѣло въ высшей степени важное; оно оправдываетъ мое появленіе здѣсь въ такой поздній часъ. Къ тому же я видѣлъ, что господинъ Зибель вернулся всего двадцать минутъ тому назадъ; значитъ, онъ не успѣлъ еще лечь».
Вслѣдъ затѣмъ распахнулась дверь рабочей комнаты и снова захлопнулась. Черезъ нѣсколько минутъ эта процедура повторилась. Дядя вышелъ къ художнику въ кабинетъ, послѣ чего всѣ звуки замерли на нѣсколько часовъ.
За письменнымъ столомъ сидѣли другъ противъ друга Гельбахъ и Зибель. На лицахъ ихъ читалось выраженіе суровой сосредоточенности, свойственное рѣшительнымъ минутамъ.
Передъ Гельбахомъ лежали итальянская рукопись, двѣ фотографіи, письма, записки, квитанціи и нѣсколько векселей.
Зибель взялся за фотографіи.
Первая, попавшаяся ему подъ руку, изображала дѣвушку. Тонкій овалъ головы скрывался подъ чернымъ кружевнымъ вуалемъ, сдержаннымъ по обычаю неаполитанскихъ крестьянокъ тяжелою серебряною стрѣлою. Мелкія, изящныя черты имѣли большое сходство съ чертами Тонеллы, только глаза были болѣе страстны и печальны, а вся головка болѣе одухотворенная. На сколько можно было судить о бюстѣ по маленькой фотографіи, онъ указывалъ на первую пору молодости.
Вторая фотографія изображала мужчину.
Всякій, кто хоть разъ видѣлъ Эгона Лезера, долженъ былъ сразу признать его, не смотря на то, что онъ теперь иначе носилъ бороду.
Подъ фотографіею было написано его четкимъ, купеческимъ почеркомъ: Э. Лорензенъ. Вилла Монти, 18…
Зибель долго молча держалъ портретъ въ рукѣ. Онъ глядѣлъ на него, пока не затуманились его глаза, потомъ сказалъ нерѣшительно:
— Бываютъ поразительныя, совершенно ошеломляющія сходства. Сколько примѣровъ этому есть… Еще недавно… быть можетъ, вы сами помните… въ здѣшнемъ уголовномъ судѣ разбиралось дѣло…
— Именно поэтому такъ долго медлилъ я говорить съ вами, но сегодня я вынужденъ это сдѣлать, потому что и Тонедла узнала въ немъ того человѣка, котораго часто видала въ дѣтствѣ у своей сестры. Я благодарю судьбу, такъ скоро вернувшую васъ домой. Дѣло это должно раскрыться, должно стать яснымъ, какъ Божій день.
Машинально Зибель опять взялся за портретъ.
— Обманъ тутъ невозможенъ? Человѣкъ, бывшій противъ васъ въ ложѣ, дѣйствительно Лезеръ?
— Никакого обмана нѣтъ.
Водворилась непродолжительная пауза. Гельбахъ съ состраданіемъ глядѣлъ на сраженнаго человѣка, сидѣвшаго противъ него, но тутъ-же вспомнилъ объ Евѣ, о томъ, что она чуть было не сдѣлалась жертвою негодяя, и вздохъ облегченія приподнялъ его грудь.
Зибель пристально смотрѣлъ передъ собою, губы его тихо шевелились и почти машинально произнесли имя Евы. Гельбахъ осмѣлился тогда высказать ту мысль, которая мучила старика.
— Фрейлейнъ Ева тяжко пострадаетъ отъ этого открытія и его послѣдствій.
Зибель покачалъ головой.
— Не такъ тяжко, какъ его бѣдные родители… какъ я, въ такой степени обманувшійся, между тѣмъ какъ она…
Дыханіе сперлось въ груди Гельбаха.
— Между тѣмъ, какъ Ева?..
Зибель горько усмѣхнулся.
— Своими молодыми глазами она глубже всѣхъ насъ заглянула въ пучину этой человѣческой души. Болѣе мужественная и дальнозоркая, чѣмъ всѣ мы, она спасла сама себя и нѣсколько часовъ тому назадъ навсегда разсталась съ Эгономъ.
— И по какой причинѣ?
Счастье слышалось въ голосѣ художника при этомъ горячо произнесенномъ имъ вопросѣ.
— Жена только что сообщила мнѣ случившееся, причинъ-же не умѣла объяснить… Ева называла Лезера трусомъ и негодяемъ… О, Гельбахъ, а я то хотѣлъ вручить ему этого ребенка; еще минуту тому назадъ рѣшилъ я сдѣлать попытку побороть то, что считалъ упрямствомъ, дѣвичьимъ упорствомъ; я хотѣлъ заставить ее сдержать слово! А вотъ тѣ книги, которыя я собирался просмотрѣть, чтобъ взять Лезера въ компаньоны! Боже мой! Неужели это возможно! Чтобъ такой человѣкъ былъ способенъ на подобныя преступленія! Обольщеніе, кража, подлогъ!..
Дрожащими губами тихо шепталъ онъ про себя страшныя слова, и Гельбахъ не смѣлъ прерывать его мучительныхъ размышленій.
Въ эту минуту часы на каминѣ пробили среди тишины ночи два звонкихъ металлическихъ удара; это заставило встрепенуться погруженнаго въ глубокое раздумье человѣка.
Гельбахъ собралъ бумаги и приподнялся, чтобы уйти, но рука Зибеля тяжело опустилась на его руку.
— Вы не можете еще покинуть меня. Я долженъ все узнать, прежде чѣмъ… встрѣчусь съ нимъ лицомъ къ лицу. Вѣдь сна намъ обоимъ врядъ-ли дастъ эта ночь. Я хочу, чтобъ вашей пріемной дочери было немедленно возвращено то, что ей принадлежитъ по праву. Прочтите мнѣ завѣщаніе Николо Оронте.
Охотно пощадилъ-бы Гельбахъ старика, сидѣвшаго передъ нимъ съ измученнымъ лицомъ, но, быть можетъ, дѣйствительно лучше было выяснить все сразу. Онъ разложилъ поэтому передъ собою мелко исписанные листы, гдѣ съ одной стороны находилась подлинная итальянская рукопись Оронте, а съ другой сдѣланный самимъ Гельбахомъ переводъ. Рука Зибеля еще разъ тяжело легла на его руку, а надломленный, слабый голосъ его спросилъ:
— Подтверждено ли присягою сообщенное вами показаніе хозяйки дома, съ которою вы видѣлись въ Неаполѣ? Доказано ли, что вещи этого Лорензена были помѣчены другимъ именемъ? Подтверждены-ли показанія рыбака Андреа?
— Все это подтверждено подъ присягою, а также и то, что мнимый шведъ получалъ изъ Германіи письма подъ всевозможными ложными фамиліями, что онъ давалъ еврею ростовщику векселя отъ имени- Оронте, что этотъ шведъ, установленіе тождественности котораго съ Лезеромъ составляло единственный темный пунктъ во всемъ дѣлѣ, жилъ въ то самое время на неаполитанскомъ побережьѣ и, главнымъ образомъ, на виллѣ Монти; подтверждено также и то, что онъ игралъ напролетъ цѣлыя ночи, а въ Монте-Карло…
— Довольно! Все ясно, даже черезъ-чуръ ясно! Неугодно-ли вамъ читать…
Гельбахъ сдвинулъ въ сторону зеленый абажуръ лампы и началъ:
«Въ 18…. году я жилъ по обыкновенію во время жаркихъ лѣтнихъ мѣсяцевъ съ моими двумя дочерьми въ трехъ часахъ отъ Неаполя, на моемъ виноградникѣ „Вилла Монти“.
Дочь моя, Моника, вела хозяйство, какъ дѣлала это съ своего двѣнадцатаго года, со смерти матери, умершей шесть лѣтъ тому назадъ, при рожденіи моего младшаго ребенка, Тонеллы.
Жили мы очень уединенно. Моника вся отдалась уходу за маленькой сестрою и ея воспитанію, и, не смотря на свою поразительную красоту, дѣлавшую ее всюду центромъ вниманія, мало интересовалась обществомъ и женихами. Мнѣ это было очень кстати, такъ какъ я неохотно разстался-бы съ нею.
Лишь по воскресеньямъ пріѣзжали къ намъ моремъ или верхомъ молодые купцы. Подруги Моники обыкновенно покидали въ это время года Неаполь, такъ что женскаго общества у насъ было мало.
Какъ-то въ маѣ одинъ изъ этихъ купцовъ привезъ къ намъ въ воскресенье молодого шведа Лорензена изъ Стокгольма.
Это былъ очень образованный, занимательный, бывалый человѣкъ, говорившій, по словамъ болѣе свѣдущихъ, чѣмъ я, людей, по нѣмецки, какъ нѣмецъ, знавшій по французски и справлявшійся и съ итальянскимъ.
Увѣряли, что онъ очень богатъ, живетъ временно въ Неаполѣ только для своего удовольствія и чтобъ посмотрѣть свѣтъ, веселится съ нашей зажиточной молодежью, очень щедръ и далеко не женскій ненавистникъ.
Когда онъ пріѣхалъ къ намъ въ первое воскресенье (это былъ какъ разъ день св. Флоріана, который, да услышитъ меня пресвятая Матерь Божія, очень дурно защитилъ моего бѣднаго ребенка), рѣшено было, что шведъ останется въ Неаполѣ только еще нѣсколько дней. Когда же онъ увидалъ мою Монику, рѣшеніе это разлетѣлось въ прахъ.
Такъ влюбился онъ съ перваго дня въ ея красоту, что даже Неаполь казался ему слишкомъ далекимъ, и онъ нанялъ себѣ помѣщеніе на морскомъ берегу у рыбака, въ получасовомъ разстояніи отъ моего виноградника. Черезъ недѣлю онъ уже просилъ у меня ея руки, и такъ какъ Моника страстно отвѣчала на его склонность, а его отецъ, богатый стокгольмскій банкиръ, писалъ мнѣ утвердительныя письма, мнѣ ничего и не оставалось дѣлать, какъ изъявить свое согласіе, хотя я и не очень-то радъ былъ отдать свою красивую, пылкую Монику этому нѣсколько неповоротливому шведу. му, да вѣдь это былъ ея выборъ, и она казалась вполнѣ счастливою.
Хотя это у насъ и не въ нравахъ, я давалъ имъ много свободы, потому что никакъ не могъ представить себѣ, чтобъ лучшею защитой для дѣвушки не былъ тотъ мужчина, который хочетъ на ней жениться.
Такимъ образомъ, они ежедневно катались вдвоемъ на морѣ. Правда, на водѣ шведъ дѣлалъ мало чести своей націи. Онъ не умѣлъ владѣть ни парусами, ни веслами, но я не обратилъ вниманія на эту странность, а Моника, вѣроятно, еще менѣе. Сидя въ костюмѣ неаполитанской крестьянки рядомъ съ нимъ, она съ блаженнымъ выраженіемъ лица внимала его разсказамъ, которыми онъ очаровывалъ ее, какъ нѣкогда мавръ бѣдную Дездемону.
Иногда во время этихъ поѣздокъ Тонелла сидѣла на колѣняхъ сестры, но это, казалось, не нравилось шведу и кончилось тѣмъ, что дѣвочка оставалась дома, цѣплялась за мою одежду и плакала по своей Моникѣ.
Вечеркомъ, при свѣтѣ звѣздъ, они шли вверхъ на виноградникъ. Среди зеленыхъ лозъ, во время ночной прохлады, продолжали они мечтать, но когда-бы ни глядѣлъ я пытливо на Монику, глаза ея постоянно выражали все то же блаженство, и я давалъ ей волю.
Однажды, — дѣло было, должно быть, около средины іюня, потому что виноградъ уже налился сокомъ, — Лорензенъ попросилъ у меня рекомендательное письмо къ одному моему неаполитанскому товарищу по дѣламъ. Необходимо съѣздить на нѣсколько дней въ городъ, говорилъ онъ, чтобы заключить договоръ по порученію отца, и при этомъ мой знакомый можетъ оказать ему большую помощь. Кромѣ того, онъ просилъ позволенія остановиться въ моей пустой городской квартирѣ, такъ какъ, не привыкнувъ къ климату, страшится гостинницъ въ жаркое время года, а съ своей прежней хозяйкой онъ рассорился.
Я охотно вручилъ ему ключъ отъ квартиры. Дней черезъ восемь онъ надѣялся покончить дѣло и вернуться на виллу Монти.
Моника выпустила его изъ своихъ объятій только съ горькими слезами, за которыя я рѣзко бранилъ ее, въ то же самое время хваля шведа за горячее отношеніе къ дѣламъ отца.
Прошло восемь дней. Влюбленные ежедневно обмѣнивались нѣжнѣйшими письмами, однако о возвращеніи не было, казалось, рѣчи, по крайней мѣрѣ Моника не упоминала объ этомъ, а Лорензенъ не появлялся.
Мнѣ казалось страннымъ, что такая нѣжная невѣста, какъ Моника, не плакала объ этой отсрочкѣ, тѣмъ болѣе что письма становились все рѣже. И щечки ея не были блѣдны, какъ въ первые дни, а горѣли яркимъ румянцемъ, превращавшимся въ настоящее пламя, когда глаза мои останавливались на ея красотѣ, съ каждымъ днемъ все пышнѣе распускавшейся.
Печальные глаза ея сверкали внутреннимъ огнемъ, но мнѣ не нравилось, что взглядъ ея потуплялся передъ моимъ и что она избѣгала меня болѣе, чѣмъ слѣдовало.
Малютку Тонеллу она также удаляла отъ себя, между тѣмъ какъ въ первую недѣлю отсутствія Лорензена ребенокъ не покидалъ ея. Лишь изрѣдка привлекала она вдругъ дѣвочку къ себѣ, осыпая ее страстными поцѣлуями, и слезы страданія и вмѣстѣ съ тѣмъ блаженства навертывались на ея глаза.
Спрашивалъ-ли я ее о возвращеніи Лорензена, она видимо уклонялась и, замѣтивъ, какъ мучителенъ ей этотъ разговоръ, я пересталъ касаться вопроса, предполагая, что Лорензенъ вернется сегодня или завтра, и волненіе Моники тогда уляжется.
Но ничего подобнаго не случалось. Уже почти кончилась вторая недѣля, а шведа все не было.
Ложась спать вечеромъ того дня, которымъ завершалась вторая недѣля, я принялъ рѣшеніе съѣздить въ Неаполь на слѣдующее утро и лично убѣдиться, въ чемъ дѣло
Ночью разразилась послѣ удушливаго дня страшная гроза.
Я наслаждался крѣпкимъ сномъ и не одинъ ударъ грома уже раздался, вѣроятно, изъ тучъ, прежде чѣмъ я проснулся, распахнулъ ставень и увидалъ всю природу въ страшномъ смятеніи.
Море разстилалось передо мною, словно черная масса, взволнованная до самаго дна. Когда надъ нимъ сверкала рѣзкая молнія, можно было видѣть волны, поднимавшіяся точно дома и потомъ падавшія съ громкимъ трескомъ. Буря превратила море въ настоящія горы и долины; надъ черными обрывами высоко, подобно цѣпямъ горъ съ серебристыми вершинами, вздымалась вода.
Буря вырвала ставень изъ моей руки, потушила свѣчу на столѣ среди комнаты, потрясала обвитымъ виноградной лозою трельяжемъ, такъ что, казалось, онъ сейчасъ разлетится съ трескомъ въ дребезги.
Въ домѣ еще никто не шевелился. Большинство слугъ спало въ маленькой пристройкѣ, защищенной главнымъ зданіемъ и доступной лишь извнѣ. Прежде всего необходимо было разбудить прислугу, чтобы она была на-готовѣ при первомъ признакѣ опасности.
Буря такъ напирала на ворота, что мнѣ пришлось употребить всѣ усилія, чтобы открыть ихъ.
На дворѣ стояла непроглядная тьма; не видать было руки передъ глазами; нельзя было разслышать слова, произнесеннаго надъ самымъ ухомъ, до того гудѣла непогода, демонически клокотало море и наперерывъ съ нимъ грохотали тучи.
Чтобы добраться до пристройки, я долженъ былъ обогнуть домъ и, слѣдовательно, пройти мимо комнатъ моихъ дочерей, находившихся въ верхнемъ этажѣ бокового флигеля. Въ окнахъ не было видно свѣта. Слава Богу, онѣ спятъ крѣпкимъ сномъ невинности.
Въ людской уже всѣ оживились; въ короткихъ словахъ далъ я слугамъ приказанія на случай опасности, велѣлъ приготовить ручныя пожарныя трубы и, нѣсколько успокоенный, пошелъ назадъ къ дому. Адское волненіе природы, казалось, тоже немного затихало; однако, ночь была все такъ-же темна и рѣже озарялась теперь вспышками яркой молніи.
Я уже собирался запереть ворота, какъ вдругъ вспомнилъ о своемъ участкѣ земли на южной сторонѣ, и снова повернулъ назадъ. Не свѣтъ-ли это въ комнатѣ моей Моники? Нѣтъ, это только отблескъ молніи, въ эту минуту съ трескомъ ударившей недалеко отъ меня въ землю. Наверху все было безмолвно и темно, только подъ окномъ на нѣсколько выпятившейся стѣнѣ словно шелохнулось что-то.
Подобно черной, на половину висѣвшей, на половину карабкавшейся фигурѣ появился какой-то предметъ на стѣнѣ. Вслѣдъ за тѣмъ скрылся свѣтъ, а съ нимъ и человѣческій образъ. Я окликнулъ, — никакого отвѣта.
Когда вторая молнія озарила это мѣсто, уже не видно было ничего; громадныя лужи вокругъ дома давно изгладили слѣды шаговъ, если бы даже допустить, что съ откоса стѣны спрыгнулъ человѣкъ, и что все это не было однимъ только дикимъ вымысломъ моей фантазіи.
Тѣмъ не менѣе я рѣшился зайти къ Моникѣ. Быть можетъ она также видѣла промелькнувшую тѣнь и испугалась.
Нѣсколько разъ долженъ я былъ стучаться, прежде чѣмъ она отодвинула засовъ. Слава Богу, она, очевидно, крѣпко спала; щеки и вѣки ея раскраснѣлись, и она защищала глаза рукою, до того ослѣплялъ ее послѣ пробужденія отъ глубокаго сна внезапный свѣтъ.
Такъ какъ Моника увѣряла, что не видала и не слыхала ничего, то я и не хотѣлъ пугать ее напрасно. Слегка погладивъ ея пылавшее лицо, я сказалъ, что желалъ только видѣть, не слишкомъ-ли ее испугала непогода. Дочь молча кивнула, и я разстался съ ней, не слыхавъ изъ ея губъ ни одного звука.
На слѣдующее утро я выполнилъ свой планъ и отправился въ Неаполь.
Пріютивъ лошадь, я прежде всего пошелъ на мою скромную городскую квартиру. Она оказалась запертою; про шведа не было ни слуху, ни духу.
Прачка, уже давно жившая со мной подъ одной крышей, сообщила мнѣ, что господинъ, занимавшій мои комнаты, уѣхалъ дней восемь тому назадъ. Ключъ у хозяина.
Я не зналъ, что думать объ этомъ. Лорензена уже нѣтъ съ недѣлю; онъ не показывается на виллѣ Монти, а Моника воображаетъ, будто его удерживаютъ дѣла… Тутъ что-то не ладно!
Я тотчасъ-же поспѣшилъ къ другу, которому рекомендовалъ Лорензена. Оказалось, что шведъ вовсе не предъявлялъ ему моего письма; пріятель даже не подозрѣвалъ, что женихъ Моники провелъ въ Неаполѣ восемь дней.
Никакого серьезнаго подозрѣнія, однако, не пробуждалось еще во мнѣ; я продолжалъ вѣрить въ недоразумѣнія, желаніе сдѣлать сюрпризъ, въ препятствія, въ капризы влюбленнаго. Тѣмъ не менѣе мною все-таки овладѣло сильное безпокойство, и охотно вернулся бы я тотчасъ же на виллу Монти, чтобы переговорить съ Моникой.
Но пріятель и слышать объ этомъ не хотѣлъ; я не желалъ его обидѣть, да къ тому же, не смотря на собственную тревогу, мнѣ казалось, что и у него есть что-то на сердцѣ.
Когда мы осушили вторую бутылку мѣстнаго краснаго вина, выяснилось, что я хорошо понялъ честнаго малаго. Видитъ Богъ, съ той минуты я погибшій человѣкъ.
— Оронте, началъ мой пріятель, приближая стаканъ къ своему широкому, добродушному рту, — не лучше-ли было бы довѣрить мнѣ, старому товарищу по дѣламъ, что ты находишься во временномъ затрудненіи, чѣмъ выдать такую массу векселей?
— Затрудненія? Векселя?
Я громко расхохотался.
— Должно быть, ты не выспался вчера во время непогоды, Мазо? сказалъ я.
Но Мазо такъ тяжело опустилъ свою руку на мою и такъ печально поглядѣлъ при этомъ мнѣ въ лицо, что у меня прошла охота смѣяться.
— Зачѣмъ притворяться, Николо? Векселями съ твоею подписью полонъ весь городъ. Завтра имъ срокъ, и я не знаю, въ состояніи ли ты… Словомъ, если бы ты не заѣхалъ ко мнѣ сегодня, завтра я былъ-бы у тебя.
Должно быть, я смотрѣлъ на него, какъ человѣкъ, лишившійся разсудка, потому что онъ пожалъ мою руку и добродушно прибавилъ:
— Не принимай этого такъ къ сердцу. Сумма, правда, очень значительная, но ты увидишь, друзья не покинутъ тебя, и ты какъ-нибудь выпутаешься изъ бѣды.
Тутъ я вышелъ изъ оцѣпенѣнія, овладѣвшаго мною при этомъ непонятномъ и ни съ чѣмъ несообразномъ извѣстіи.
— Но я не нахожусь ни въ какомъ затрудненіи, я не подписывалъ ни одного векселя, вскричалъ я, ударивъ кулакомъ по столу такъ, что стаканъ разбился и вино потекло по скатерти кровавою волной.
Въ ушахъ моихъ звенѣло, кровь дико стучала въ вискахъ; я думалъ только о человѣкѣ, совершившемъ это мошенничество, и молилъ Бога, чтобы это былъ не тотъ, на кого обращались мои мысли.
Теперь настала очередь Мазо замереть отъ изумленія.
— Кто-же негодяй, такъ гнусно злоупотребившій твоимъ именемъ? Пойдемъ, Николо, отыщемъ его и предадимъ суду.
Онъ хотѣлъ броситься вонъ, но я остановилъ его. Мнѣ казалось, что ноги не въ состояніи меня поддержать, и что я успѣю еще узнать имя того, кто разбилъ счастье и жизнь моего ребенка. Теперь я не сомнѣвался болѣе, что шведъ воспользовался моей подписью подъ письмомъ къ Мазо для своихъ дьявольскихъ цѣлей.
— Знаешь-ли ты, на какую сумму выдано векселей?
— Говорятъ…
И Мазо назвалъ цифру, значительность которой привела меня въ ужасъ.
— Какъ могъ ты хоть минуту вѣрить, Мазо, чтобы я?..
— И самъ не понимаю. Однако, пойдемъ; время не терпитъ.
Мы направились къ еврею-ростовщику, въ чьихъ рукахъ находились векселя. Точно тигръ, кинулся на него Мазо, и мнѣ пришлось сначала успокоить этого человѣка, чтобы онъ могъ дать намъ объясненія.
Какой-то незнакомецъ, по его мнѣнію изъ нѣмцевъ, предъявлялъ ему одинъ вексель за другимъ и получалъ по нимъ деньги. Судя по описанію еврея, это не могъ быть никто иной, какъ Лорензенъ.
Бѣдное дитя мое, бѣдная Моника! Гдѣ найду я этого негодяя?!
Подпись была такъ поразительно похожа, что я самъ испугался.
Мазо хотѣлъ заставить меня тотчасъ же заявить о гнусномъ обманѣ, и его только удержали настоятельныя представленія мои, что личность негодяя еще вовсе не установлена и что по истиченіи сутокъ, послѣ которыхъ наступитъ срокъ векселямъ, я могу заявить о подлогѣ даже безъ указанія на преступника.
Но, прежде чѣмъ онъ отпустилъ меня на виллу Монти, гдѣ я надѣялся получить отъ дочери хоть какія-нибудь разъясненія относительно исчезновенія Лорензена, Мазо потащилъ меня въ банкъ, гдѣ находилось все состояніе, въ теченіи многихъ лѣтъ съ трудомъ накопленное мною для дѣтей.
Руководило-ли моимъ другомъ новое недовѣріе, надѣялся-ли онъ получить совѣтъ отъ лично извѣстнаго намъ директора, этого я не знаю; я шелъ за нимъ, наполовину притупленный страхомъ и ужаснымъ подозрѣніемъ.
Мазо велѣлъ доложить о насъ директору, который вышелъ къ намъ съ своей обычной ласковой улыбкой.
— Желаете-ли вы поручить мнѣ новый капиталъ, синьоръ Оронте, послѣ того, какъ такъ поспѣшно обратили въ деньги вашъ прежній вкладъ?
Мазо испустилъ хриплый крикъ бѣшенства. Онъ сразу понялъ положеніе дѣлъ, вѣроятно, предвидѣнное имъ. Самъ же я почти не сознавалъ того, что происходило вокругъ меня. Въ моихъ ушахъ шумѣло, передъ глазами мелькали черныя извилистыя точки; головокруженіе грозило повергнуть меня на землю, и среди клокотанія взволнованной крови до меня доносились слова. „Его зять… росписки… вчера около полудня… теперь онъ ужъ за горами!..“
Тутъ я лишился чувствъ.
Когда я пришелъ въ себя на постели Мазо, я зналъ такъ ясно, точно мнѣ возвѣстили это всѣ трубы страшнаго суда, что Лорензенъ мерзавецъ, отъявденнѣйшій негодяй, что онъ раззорилъ меня, сдѣлалъ нищимъ, обманулъ дочь! Теперь мнѣ оставалось одно — месть.
Я вскочилъ, выбѣжалъ изъ дому и прыгнулъ на коня, прежде чѣмъ успѣлъ опомниться Мазо. Бѣшенымъ галопомъ погонялъ я свою лошадь. Горы, деревья, дома, мѣстечки мелькали мимо меня подобно тѣнямъ. Менѣе чѣмъ въ два часа совершилъ я путь.
Прежде всего бросился я въ свой кабинетъ, къ конторкѣ, — ужасное предчувствіе подтвердилось; ящикъ съ банковыми росписками и всѣ наличныя деньги, хранившіяся въ столѣ, исчезли.
Снова овладѣло мною страшное головокруженіе, но я не смѣлъ поддаться ему. Времени терять было нечего; надо было застигнуть преступника, какъ бы онъ ни опередилъ меня.
Я велѣлъ позвать Монику.
Со слезами на глазахъ вошла она ко мнѣ, держа въ рукахъ распечатанное письмо. До того была она погружена въ печаль, что не замѣтила моего волненія и разстройства.
— Отъ Лорензена, отецъ, сказала она задыхающимся отъ слезъ голосомъ. Родители отозвали его; онъ прощается съ нами на неопредѣленное время… Въ сентябрѣ…
Вѣроятно, я разразился страшнымъ хохотомъ при этихъ словахъ Моники, потому что она упала на стулъ, точно сраженная выстрѣломъ, и спросила съ болѣзненно сверкавшими глазами:
— Отчего смѣешься ты, отецъ? Онъ пріѣдетъ въ сентябрѣ для свадьбы… быть можетъ, ты узналъ что нибудь другое?
Вопросъ ея только вскользь коснулся моего слуха. Я сознавалъ лишь одно, что долженъ захватить негодяя и задушить его собственными руками. Для этого необходимо было прежде всего узнать, на сколько онъ меня опередилъ.
— Тебѣ извѣстно, что Лорензена уже цѣлую недѣлю нѣтъ въ Неаполѣ?
Она потупилась и жгучая краска покрыла ея щеки.
— Да, тихо, едва слышно отвѣтила она.
— Въ теченіи этихъ восьми дней ты видала его, Моника?
— Да.
— Когда же въ послѣдній разъ?
— Вчера вечеромъ.
Съ минуту подумалъ я о темной тѣни на откосѣ стѣны подъ окномъ Моники, но только съ минуту. Изъ того, что онъ воръ, еще не слѣдуетъ, чтобы Лорензенъ былъ и обольстителемъ. А дочь моя… нѣтъ, это невозможно.
— Почему прятался онъ отъ меня?
— Онъ говорилъ… онъ полагалъ…
— Скажи сущую правду, Моника. Ты не знаешь, сколько отъ этого зависитъ.
— Онъ дѣлалъ это изъ любви ко мнѣ, отецъ. Ему казалось такъ пріятно видаться со мною втайнѣ, такъ романтично быть, невѣдомо ни для кого, вблизи отъ меня… Онъ жилъ внизу, у Андреа, отецъ. Прошу тебя, не сердись на него… вѣдь я скоро стану его женой, прибавила она, точно успокоивая сама себя.
Я зналъ теперь достаточно. Прикрываясь личиной любви къ дочери, онъ обворовалъ отца.
Мнѣ слѣдовало, конечно, тотчасъ же открыть Моникѣ все, но я былъ слабый отецъ; признаніе не сошло у меня съ губъ, Уже одна мысль о кратковременной разлукѣ съ милымъ, казалось, раздирала ея сердце; болѣе тяжкій ударъ не долженъ поразить ее неожиданно; это убило бы ее.
Я рѣшился немедленно погнаться за Лорензеномъ и написать тогда Моникѣ, что узналъ за границей мало хорошаго о ея женихѣ или какой-нибудь другой вымыселъ, чтобы приготовить ее къ худшему.
Слухъ о его мошенничествѣ не проникнетъ на виллу Монти, въ этомъ я былъ увѣренъ. Вслѣдствіе этого я только сказалъ дочери, чтобы объяснить свой внезапный отъѣздъ, что хочу розыскать Лорензена и познакомиться съ его отцомъ.
Счастливая улыбка мелькнула при этомъ на ея губахъ. Послѣдними словами ея на прощанье были поклонъ ему и просьба скорѣе привезти его назадъ.
Четыре недѣли странствовалъ я за границей, не напавъ на слѣдъ Лорензена. Единственное, что я вывезъ изъ этого путешествія, было сознаніе, что онъ обманывалъ насъ съ самаго начала. Имя его, національность, отецъ въ Стокгольмѣ — все было вымышленное. По всѣмъ признакамъ, Лорензенъ былъ нѣмецъ, совершавшій безнаказанно за границей одно преступленіе за другимъ. Впослѣдствіи я узналъ, что онъ держалъ въ Неаполѣ въ жалкомъ кабачкѣ игорный домъ; видали его неоднократно и въ МонтеКарло, гдѣ, также подъ именемъ Лорензена, онъ обыгралъ банкъ на громадныя суммы, чтобы, конечно, проиграть столь же громадныя.
Быть можетъ, мнѣ не слѣдовало прерывать путешествія, доведшаго меня до Берлина, пока оно не дало лучшихъ результатовъ, но непонятная тревога побуждала меня вернуться на виллу Монти, и желаніе мести на время отодвинулось на задній планъ.
Письма Моники были до того унылы, до того казались внушенными смертельнымъ ужасомъ, постоянно звучавшимъ въ ея вопросѣ, неужели я все еще не нашелъ Лорензена, не везу ли я его на свадьбу, для которой уже все готово — что по полученіи одного изъ этихъ посланій я почти безостановочно пріѣхалъ изъ Берлина въ Неаполь.
Здѣсь я нанялъ экипажъ и, не заходя ни къ кому, отправился прямо со станціи на виллу Монти.
На берегу, передъ моимъ маленькимъ владѣніемъ, было очень оживленно. Должно быть уловъ оказался особенно хорошимъ, потому что множество рыбачьихъ лодокъ тѣснилось, мачта около мачты, и толпа женщинъ, мужчинъ и дѣтей изъ разсѣянныхъ кругомъ хижинъ стояла на берегу, сильно жестикулируя, какъ казалось издали.
Обыкновенно подобное оживленіе очень радовало меня; сегодня же я не остановился-бы ни за что; тоска по дѣтямъ, въ особенности по Моникѣ, гнала меня неудержимо впередъ.
Чрезъ нѣсколько минутъ я уже находился у себя.
Было часовъ семь вечера, такое время, когда обыкновенно всѣ возвращаются домой съ работы. Сегодня же домъ, виноградникъ, дворъ оказались пустынными; двери стояли настежъ; ни одинъ человѣческій голосъ не привѣтствовалъ меня.
Что это значитъ? Леденящій душу ужасъ овладѣлъ мной, но я стряхнулъ его съ себя со смѣхомъ. Развѣ я не видѣлъ внизу, на берегу, пеструю, веселую толпу? Почему же дѣтямъ и слугамъ не быть тоже тамъ?
Сбросивъ дорожное пальто, я пошелъ къ морю кратчайшимъ путемъ.
Приближаясь, я увидалъ, что дѣйствительно почти все населеніе окрестныхъ рыбачьихъ хижинъ въ сборѣ, и среди нихъ выдѣлялся послѣдній хозяинъ Лорензена, Андреа. Тѣмъ временемъ, лодки опять разсѣялись, и мачты и паруса мелькали повсюду подъ лучами вечерняго солнца.
Когда, идя вдоль берега, я находился на разстояніи нѣсколькихъ сотъ шаговъ отъ группы, я замѣтилъ, что всѣ тѣснятся вокругъ одного центра. Для удачнаго улова лица были слишкомъ серьезны. Ужъ не случилось-ли несчастья? Это было-бы странно! Море напоминало зеркало, и только легкій вѣтерокъ скользилъ по поверхности. Заходившее солнце озаряло голубую воду золотисто-красными лучами; куда-бы ни обращались глаза, все было залито свѣтомъ, блескомъ, яркими красками.
Жадно упивался я этой картиной, которой такъ долго былъ лишенъ. Хорошо быть снова на родинѣ! Бѣдность далеко не худшее на свѣтѣ! Моника молода и еще можетъ сдѣлаться счастливою.
Я стоялъ, до того погруженный въ свои мысли, что не слыхалъ шаговъ, приблизившихся ко мнѣ по мягкому береговому песку. Чья-то рука тяжело опустилась на мою.
Это былъ Андреа. Съ непокрытой головой, держа въ рукѣ красную шапку, стоялъ онъ передо мною. Страшное волненіе, которое онъ тщетно старался скрыть, искажало его черты.
— Хозяинъ, началъ онъ тихо и нѣжно, точно говоря съ больнымъ ребенкомъ, — хозяинъ, случилось ужасное несчастье. Да помогутъ вамъ святые угодники! Мы же ничего не можемъ сдѣлать для васъ!
Я взглянулъ на лицо Андреа, потомъ на стоявшую вдали группу, и понялъ все. Произнесли ли мои губы имя Моники, какъ прозвучало оно въ моемъ сердцѣ, этого я не вѣдаю. Знаю только, что я, какъ безумный, проложилъ себѣ дорогу сквозь густую толпу и опустился на колѣни около трупа дочери.
Она лежала тихо, точно спала. Чья-то сострадательная рука закрыла ей глаза; длинныя рѣсницы покоились на блѣдныхъ щекахъ. Ни одна черта страданія или борьбы не исказила красиваго лица.
Ей подложили подъ голову нѣсколько сѣтей. Съ блестящихъ черныхъ волосъ вода неслышно и медленно капала сквозь петли на землю.
Бѣлое легкое платье облекало застывшіе члены; его разстегнули на груди, тщетно отыскивая біеніе пылкаго сердца, теперь заснувшаго навсегда.
Я замѣтилъ подъ грудью полоску сложенной бумаги. Море не вполнѣ пощадило почеркъ, однако разобрать его все-таки было возможно. Надпись гласила: „Моему отцу“.
Всѣ, не исключая и моей прислуги, кромѣ, впрочемъ, старой няни, уведшей Тонеллу съ мѣста несчастья, молча и испуганно окружали меня. Когда я приподнялъ голову Моники, ничьи глаза кромѣ моихъ не были сухи.
— Возьмите ее и снесите наверхъ, сказалъ я.
Я самъ испугался звука своего голоса. За шествіемъ, двинувшимся къ дому, я не пошелъ. Что мнѣ тамъ дѣлать? Вѣдь это страшное событіе не можетъ быть правдой. Мнѣ все это приснилось? И снова дурнота грозила повергнуть меня на землю, но меня ободряла влажная бумага, которую я держалъ въ рукѣ. На ней было написано немного словъ. Я присоединяю эту записку къ своему завѣщанію».
Гельбахъ взялъ въ руки одно изъ лежавшихъ передъ нимъ писемъ.
«Отецъ! То, что я сдѣлала, я должна была сдѣлать. Жить долѣе, глядѣть тебѣ въ глаза, я не могла. Прости меня, отецъ; да даруютъ тебѣ святые въ Тонеллѣ лучшую дочь, чѣмъ была я. Я слышала, какъ поступилъ съ тобой Лорензенъ; знаю, что твоя месть разыщетъ и покараетъ его. Я же не могу призывать мщенія на его голову, потому что любила его больше, чѣмъ свою жизнь и честь. Мнѣ остается простить его и умереть, прежде чѣмъ сразитъ его твоя рука. Прощай».
«Конецъ можно досказать въ короткихъ словахъ. Я продалъ свое имѣніе и выселился съ остаткомъ своего состоянія, чтобы искать соблазнителя дочери, человѣка, укравшаго у меня честь и деньги, и отомстить ему, гдѣ-бы я его ни нашелъ. Тонеллу я взялъ съ собою. Я зналъ, что никогда не вернусь болѣе на родину.
Цѣлыхъ шесть недѣль уже скитался я повсюду, какъ вдругъ въ Мюнхенѣ меня свалилъ коварный недугъ, въ ту самую минуту, когда я уже лишился почти всѣхъ средствъ.
Во время пути я набросалъ это завѣщаніе, присоединивъ къ нему письма Моники и ея обольстителя, и когда я почувствовалъ приближеніе своего послѣдняго часа, я сталъ искать честнаго человѣка, чтобъ передать въ его руки и мой завѣтъ, и мое мщеніе.
Въ одномъ домѣ со мной живетъ художникъ. Онъ, правда, нѣмецъ, но слыветъ всюду за gentil’uomo. Къ тому же мнѣ сказали, что онъ владѣетъ моимъ роднымъ языкомъ. Я послалъ за нимъ свою дѣвочку, остальное сообщилъ ему съ глазу на глазъ. Да благословятъ святые его голову и руки, чтобъ онъ могъ найти и выдать преступника. Аминь!»
Ни однимъ звукомъ не прервалъ Зибель чтенія рукописи. Молча, углубившись въ самого себя, сидѣлъ онъ, внимая голосу Гельбаха, который раздавался въ его ушахъ, точно голосъ правосудія. Старику казалось, что онъ тоже преступникъ оттого, что столько лѣтъ знался съ такимъ человѣкомъ и желалъ отдать въ его руки порученную ему дѣвушку. Дрожь пробѣжала по его членамъ, когда Гельбахъ захлопнулъ книгу и одновременно съ этимъ потухла лампа на столѣ. Каминные часы пробили четыре; сѣрый утренній свѣтъ проникалъ въ комнату. Художникъ всталъ и пожалъ руку Зибеля, въ нѣсколько часовъ постарѣвшаго.
— Отдохните немного; въ девять я зайду за вами, чтобъ отправиться вмѣстѣ къ Лезеру.
Зибель слабо отвѣтилъ на пожатіе.
— Пощадите его отца… Это убьетъ его. До свиданія.
Гельбахъ молча поклонился. Дверь затворилась за нимъ.
А на порогѣ своей комнаты стояла дрожащая, испуганная дѣвушка, прислушиваясь къ шагамъ художника, замиравшимъ среди утренней мглы…
Глава XV.
правитьВъ десятомъ часу утра Зибель и Гельбахъ всходили по каменнымъ ступенямъ дома Лезера.
Растерянная физіономія хорошо вышколеннаго слуги, встрѣтившаго ихъ у двери квартиры, открытой прямо въ сѣни, испуганно сновавшая взадъ и впередъ прислуга, громкій плачъ женщины въ запертой комнатѣ привратника указывали на необычайную тревогу въ домѣ.
Слуга, выразительно покосившись на незнакомаго ему Гельбаха, пожалъ плечами, когда Зибель потребовалъ, чтобы доложили о немъ и его спутникѣ.
— Я, право, не знаю, въ состояніи-ли старый баринъ… а молодого…
По коммерціи совѣтникъ уже узналъ сквозь отворенную дверь голосъ Зибеля и самъ вышелъ на площадку, чтобы позвать къ себѣ пріятеля и его товарища. Старикъ казался не менѣе взволнованнымъ, чѣмъ вся домашняя челядь.
Наивное добродушіе исчезло съ его обыкновенно спокойныхъ чертъ; тщательно холенные волосы теперь безпорядочно растрепались; на небритомъ подбородкѣ торчала неровная, сѣровато-бѣлая щетина, а ласковые глаза испуганно и пытливо озирались.
Онъ ввелъ посѣтителей въ гостиную и, не обращая особаго вниманія на присутствіе Гельбаха, нѣсколько разъ пожалъ руку Зибеля, увѣряя его, что никто на свѣтѣ не могъ бы явиться болѣе кстати, чѣмъ онъ, старый другъ.
— Мнѣ нужно твое мнѣніе, продолжалъ коммерціи совѣтникъ, и твоя помощь… Вы извините… но совершенно исключительныя обстоятельства…
Здѣсь старикъ запнулся, замѣтивъ сострадательный взглядъ друга. Неужели онъ уже знаетъ?
Не все-ли это равно? Ему необходимо участіе! Не грустно-ли сдѣлать такой печальный опытъ въ его годы, получить такую отплату за всю свою доброту и ласку?
Зибель обмѣнялся съ Гельбахомъ быстрымъ взглядомъ.
— Чѣмъ могу я служить тебѣ, Лезеръ?
— Правда, вѣдь ты еще ничего не знаешь! Представьте себѣ, господа… неужели это не обидно?.. Вы замѣтили, конечно, разстройство моей прислуги… и это у хозяина, который всегда былъ такъ добръ къ подчиненнымъ… Но вѣдь никто, кромѣ домашняго вора… Въ нынѣшнюю ночь взломали мою конторку въ маленькомъ кабинетѣ и положительно всю очистили…
Зибель отвернулся; онъ не въ силахъ былъ вынести взгляда Гельбаха, который чувствовалъ на себѣ послѣ этого открытія. Снова въ немъ шевельнулось сознаніе, будто онъ сообщникъ негодяя, котораго такъ долго звалъ другомъ.
— Есть у тебя опредѣленное подозрѣніе? Знаешь-ли ты… знаетъ-ли твой сынъ?.. бормоталъ старикъ.
— Вотъ въ этомъ-то и дѣло. Если бы мой сынъ, мой Эгонъ, былъ здѣсь, ничего подобнаго не случилось бы. Тамъ, гдѣ надзираетъ онъ, все идетъ хорошо.
— Вашего сына не было дома сегодня ночью, господинъ коммерціи совѣтникъ? Онъ былъ въ гостяхъ, не такъ-ли? вмѣшался Гельбахъ, видя, что Зибель не въ состояніи произнести ни слова.
— Если бы онъ былъ въ гостяхъ, это бы еще не бѣда. Тогда онъ сдѣлалъ бы обходъ по своемъ возвращеніи и скоро отыскалъ бы вора… Часа въ три мнѣ показалось, будто я слышу его шаги, но я ошибся. Вотъ взгляните (и съ этими словами онъ вынулъ изъ бумажника письмо), надо же было, чтобы какъ разъ въ нынѣшнюю ночь, когда случилось несчастіе, дрянной мальчишка умчался по желѣзной дорогѣ. Онъ написалъ мнѣ предлинное письмо изъ клуба, что дѣло идетъ о скорѣйшемъ пріобрѣтеніи большого числа моделей. Вѣчно занятъ дѣломъ этотъ Эгонъ!
Съ этими словами коммерціи совѣтникъ раскрылъ сложенный листъ и подалъ его Зибелю.
— Что съ тобою? Тебѣ дурно, другъ мой? Не принимай дѣла такъ къ сердцу! Нѣсколько тысячъ марокъ не раззорятъ такого человѣка, какъ я. Тутъ главное досада на то, что приходится видѣть въ собственныхъ домашнихъ обманъ и недобросовѣстность. Быть можетъ, мы еще добьемся добровольнаго признанія… Не хочется тотчасъ же обращаться къ полиціи? начнутся пересуды въ газетахъ. Прочти-ка, что пишетъ Эгонъ; это для тебя интересно; вѣдь онъ скоро сдѣлается твоимъ компаньономъ…
Зибель машинально взялъ бумагу изъ протянутой руки.
— Вы уже допрашивали прислугу, господинъ Лезеръ?
— Я призывалъ ихъ одного за другимъ; женщины воютъ, мужчины негодуютъ на подозрѣніе… это и понятно; такъ всегда бываетъ; никому, конечно, ничего неизвѣстно… Одинъ только камердинеръ утверждаетъ, будто онъ, какъ и я, слышалъ около трехъ часовъ шаги въ кабинетѣ, но когда онъ заглянулъ туда, все было тихо и темно. Я не имѣю причины не довѣрять этому человѣку, хотя мой Эгонъ иногда… Не понимаю, почему у него была такая антипатія къ старому, бдительному слугѣ…
— Не приходило-ли вамъ въ голову, если ужъ это, по вашему, непремѣнно домашнія воръ, что кто-нибудь изъ фабрики, какой-нибудь рабочій…
При намекѣ Гельбаха на фабрику, въ умѣ Зибеля, до той поры почти апатично слушавшаго разговоръ, зародилась, казалось, внезапная мысль.
— Гельбахъ правъ, надо бы справиться на фабрикѣ… Только не ты, Лезеръ; вѣдь такіе допросы легко возбуждаютъ неудовольствіе. Поручи это мнѣ; я хорошо знаю почти всѣхъ твоихъ рабочихъ; они уже наполовину считаютъ меня своимъ хозяиномъ. Гельбахъ будетъ такъ добръ мнѣ сопутствовать.
Коммерціи совѣтникъ согласился на это предложеніе; по желанію Зибеля, онъ вручилъ ему на всякій случаи второй ключъ отъ главной кассы, и гости удалились.
Не успѣла дверь затвориться за ними, не успѣли они очутиться на мощеномъ проходѣ, ведущемъ къ фабрикѣ, какъ мужчины остановились оба заразъ и переглянулись.
— Никакого нѣтъ сомнѣнія, онъ и здѣсь оказался презрѣннымъ воромъ.
Гельбахъ молча кивнулъ головою.
— Онъ спасся бѣгствомъ, и нечего терять времени, если мы хотимъ захватить его, продолжалъ Зибель. Остается еще выяснить одно, самое главное, именно состояніе его баланса. Мнѣ тяжело выговорить это, дорогой Гельбахъ, но, конечно, не одно только появленіе Тонеллы вызвало исчезновеніе Эгона; такой человѣкъ, какъ онъ, не бѣжитъ только потому, что передъ нимъ словно воскресло загубленное имъ существо.
— Я раздѣляю ваше мнѣніе и иду даже дальше; мнѣ кажется едва-ли вѣроятнымъ, чтобы Эгонъ подвергся опасности ночного ограбленія квартиры отца, если бы главная касса представляла еще какіе-либо рессурсы… вы меня понимаете?
— Вполнѣ, а между тѣмъ книги Лезера совершенно противорѣчатъ этому подозрѣнію. Судя по нимъ, балансъ самый блестящій. Когда вы ушли сегодня утромъ, я тотчасъ же принялся просматривать книги. Вы легко поймете, что послѣ такой ночи, я не могъ заснуть; послѣ вашихъ сообщеній меня неотразимо влекло узнать, какъ идутъ дѣла Лезера со времени его возвращенія на родину.
Гельбахъ ничего не отвѣчалъ. Но лицо его было мрачно; онъ думалъ о тѣсныхъ сношеніяхъ Лезера съ таинственнымъ адвокатомъ, хозяиномъ Стефани Орловой. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ вспомнилъ, что не долженъ говорить объ этой женщинѣ съ удрученнымъ человѣкомъ, шедшимъ рядомъ съ нимъ. Надо было хоть на время скрыть отъ него тревожную вѣсть, что, вопреки запрету, мать Евы такъ близко отъ дочери.
Такимъ образомъ они приблизились къ фабрикѣ и зашли къ начальнику бюро.
О кражѣ въ квартирѣ Лезера онъ уже давно слышалъ. Подъ предлогомъ, что это дѣлается для успокоеніи коммерціи совѣтника, Зибель выразилъ желаніе открыть въ присутствіи начальника бюро кассу вторымъ ключомъ, переданнымъ ему старикомъ и никогда не бывшимъ въ его рукахъ съ тѣхъ поръ, какъ фабрикою завѣдывалъ сынъ.
Начальникъ бюро не имѣлъ никакой причины противиться этому желанію, хотя присутствіе незнакомаго человѣка при такой и безъ того необычайной ревизіи казалось ему страинымъ.
Онъ ввелъ посѣтителей въ личный кабинетъ хозяина, осторожно заперъ за собою и гостями дверь съ матовыми стеклами и собственноручно отперъ тяжелый, сложный замокъ денежнаго шкафа. Замокъ щелкнулъ, съ шумомъ повернулась дверь на петляхъ, ясно стала видна обширная внутренность шкафа, — онъ былъ пустъ, совершенно пустъ. Никакихъ векселей или цѣнныхъ бумагъ, ни одного пфеннига наличныхъ денегъ не оказалось въ немъ; только нѣсколько клочковъ разорванной бумаги, да въ углу смятая и, вѣроятно, забытая впопыхахъ маленькая, сѣрая, секретная книга, за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ переданная Эгономъ Венскому и, должно быть, возвращенная имъ одновременно съ подложными книгами.
Всѣ трое стояли молча, пораженные этимъ зрѣлищемъ. Начальникъ бюро, ошеломленный ужаснымъ событіемъ, котораго онъ никакъ не могъ объяснить себѣ, бормоталъ сквозь стучавшіе отъ страха зубы едва слышныя увѣренія, что вторженіе посторонняго здѣсь немыслимо, что никого изъ служащихъ не слѣдуетъ подозрѣвать, что все это лишь преднамѣренный поступокъ самого принципала…
Зибель горько улыбнулся и сдѣлалъ ему знакъ молчать, потомъ взялъ секретную книгу, цвѣтъ которой едва отличался отъ внутренности шкафа, съ напряженнымъ вниманіемъ пробѣжалъ послѣдніе годовые итоги, кивнулъ головою, точно ничего другого и не ожидалъ, сунулъ книгу въ карманъ и шепнулъ Гельбаху:
— Полнѣйшее раззореніе… Книги, представленныя мнѣ, подложныя… Необходимо тотчасъ же увѣдомить полицію…
Гельбахъ вызвался немедленно съѣздить къ президенту. Начальника бюро обязали честнымъ словомъ молчать о случившемся до поры до времени.
Зибель заперъ шкафъ и комнату, положилъ ключъ въ карманъ и приступилъ къ самому тяжелому дѣду во всей своей жизни, — къ страшной задачѣ сказать прямо въ лицо отцу: любимый, обожаемый сынъ, которому ты вѣрилъ, который былъ для тебя высшимъ счастьемъ на землѣ — недостойный мошенникъ, низкій преступникъ, безчестный воръ и будетъ отданъ въ руки правосудія.
Гельбахъ сѣлъ въ дрожки и поѣхалъ на Molkenmarkt. Президентъ, знавшій знаменитаго художника не только по имени, но и встрѣчавшійся съ нимъ въ берлинскомъ обществѣ, тотчасъ же принялъ его и самъ выслушалъ его докладъ.
Нѣсколько часовъ спустя личный кабинетъ Эгона Лезера уже былъ опечатанъ, телеграфъ дѣйствовалъ во всѣ направленія Европы, чтобы посредствомъ тайныхъ агентовъ задержать бѣглеца на станціяхъ желѣзныхъ дорогъ, на пристаняхъ или въ гостинницахъ.
Послѣ того какъ Гельбахъ вернулся на фабрику Лезера въ сопровожденіи одного изъ высшихъ полицейскихъ чиновниковъ и окончилъ тамъ свое дѣло, онъ тотчасъ же отправился къ Венскому.
Адвокатъ вернулся поутру съ польскимъ графомъ изъ поѣздки, предпринятой для покупки имѣнія, и былъ очень польщенъ возможностью у себя принять великаго художника, насчетъ личности котораго «рыжая русская» уже давно и достаточно просвѣтила его.
Такъ какъ Лезеръ къ тому же успѣлъ уже увѣдомить его по телеграфу о своемъ бѣгствѣ, то адвокатъ имѣлъ такія преимущества передъ Гельбахомъ, что испытанная его ловкость и хладнокровіе ни на минуту не покидали его.
Онъ искренно выказалъ соболѣзнованіе о громадномъ несчастьи, поразившемъ домъ Лезера, и вмѣстѣ съ тѣмъ и семью Зибеля, жалѣлъ о своемъ другѣ (Эгонъ дѣйствительно былъ его другомъ, какъ совершенно вѣрно сообщила художнику госпожа Орлова), выразилъ полную увѣренность, что разъясненіе всѣхъ странно совпавшихъ обстоятельствъ не замедлитъ, и казался до того проникнутымъ важностью катастрофы, такъ гуманно относился къ ней, что Гельбахъ ушелъ, если и не убѣжденный въ его невиновности, то совершенно сбитый съ толку и не унося съ собой ни малѣйшей улики для начала полицейскаго преслѣдованія противъ адвоката. Полный тяжелыхъ мыслей, шелъ онъ по улицѣ, съ глубочайшимъ горемъ думая о старикѣ, чьи надежды были въ эту минуту совсѣмъ разбиты и повергнуты въ прахъ. Думалъ онъ и объ Евѣ, чистымъ сердцемъ своимъ раньше всѣхъ понявшей виновность человѣка, съ которымъ ее обручили, думалъ о Тонеллѣ, у которой негодяй отнялъ отца, сестру и домашній очагъ; вспомнилось ему и проклятіе Николо Оронте, которому наконецъ суждено разразиться надъ головой преступника.
Съ такими мыслями направлялся онъ домой въ ожиданіи вѣстей, которыя обѣщалъ сообщить ему Зибель, лишь только въ мучительной ситуаціи наступитъ какая-нибудь важная перемѣна.
Тонелла провела утро у Марты Фалькъ, и Гейденъ ни за что не хотѣлъ отказаться отъ удовольствія проводить до дому стройную дѣвушку, на которую обращалось на улицѣ столько дерзкихъ и восхищенныхъ взглядовъ. Тонелла смѣялась, правда, надъ его заботливостью, однако приняла его покровительство, и теперь скульпторъ сидѣлъ рядомъ съ нею, съ восторгомъ глядя на ея профиль и молча дожидаясь возвращенія Вильфряда.
Съ той поры, когда много лѣтъ тому назадъ Филиппъ Гейденъ, сердясь и ворча, схоронилъ въ своемъ добромъ, честномъ сердцѣ юношескую любовь, онъ въ первый разъ почувствовалъ, глядя на Тонеллу, что онъ еще несовсѣмъ старикъ, не покончилъ навсегда разсчеты съ жизнью, какъ думалъ это долгіе годы.
Прелесть ея стройной фигурки съ дѣтскими, неразвитыми формами, хорошенькая головка съ каштановыми косами, большіе глаза, такъ невинно и вопросительно глядѣвшіе на жизнь, привели сначала его художественные вкусы, а тамъ и его повидимому столь холодное, доступное одной только дружбѣ сердце въ величайшій восторгъ.
Наперерывъ съ Гельбахомъ старался онъ вызвать радостный блескъ въ этихъ глазкахъ, заставить задорно смѣяться красиво очерченныя губки, и Марта, умная, разсудительная Марта, такъ хорошо читавшая во всѣхъ ихъ сердцахъ, нѣсколько грустно улыбалась при этомъ.
Дѣлала она такъ не потому, чтобы завидовала расположенію къ Тонеллѣ этого славнаго человѣка, еще менѣе вслѣдствіе той причины, что она сама, старый, преданный, испытанный другъ, не казалась теперь такою необходимою Филиппу Гейдену, какъ въ теченіе долгихъ лѣтъ, когда она была ему сестрою, хозяйкою и пріятельницей въ одно и тоже время. Въ комнатѣ, все еще полузавѣшанной, у нея вѣдь лежитъ ея больной, поглощающій все ея вниманіе и не желающій знать о раздѣлѣ ея привязанности съ кѣмъ бы то ни было, развѣ только съ чужой итальянкой, чей голосъ навѣвалъ на него такія сладкія грезы и о чьихъ волшебныхъ глазкахъ, мелькнувшихъ передъ нимъ однажды сквозь дверную щель, онъ бредилъ наяву.
Ради этого больного и его грезъ такъ тоскливо, иногда сквозь слезы, улыбалась Марта, замѣчая склонность Гейдена, невѣдомо для него самого проглядывавшую. Въ дѣвушкѣ, которую она полюбила, какъ дочь, она нашла столько сходства съ откровенной натурой Ганса, и рядомъ съ этими сходными чертами столько другихъ, дополнявшихъ ихъ, что для ея заботливой сестриной любви было бы отрадно, еслибы Тонелла оставалась свободною, пока Гансъ не увидитъ ее вблизи и не найдетъ въ этомъ восхитительномъ существѣ полнаго возмездія за то, чего онъ, казалось, лишился въ Еленѣ Лакомбъ.
Но Марта знала, что не имѣетъ права терзаться. Гансъ почти чудомъ остался въ живыхъ, и врачи подавали надежду на полное исцѣленіе, если онъ гдѣ нибудь на югѣ избавится отъ послѣдствій ранъ, чего хотѣла, чего могла она еще требовать отъ судьбы?
Когда вошелъ Вильфридъ, Гейденъ, нарушивъ наконецъ молчаніе, говорилъ съ Тонеллой именно объ этомъ утѣшительномъ приговорѣ докторовъ.
Дѣвушка не встрѣчалась съ Гельбахомъ со вчерашняго вечера, когда онъ такъ внезапно увезъ ее домой до конца оперы, и испугалась при видѣ изнуреннаго и совершенно обезсиленнаго человѣка.
Нѣжно прижалась она къ нему и заботливо спросила, что съ нимъ. Но онъ ласково освободился изъ ея объятій, поцѣловалъ ее въ лобъ и, обрадованный присутствіемъ Гейдена, ушелъ съ пріятелемъ въ кабинетъ.
Прошло съ часъ. Тонелла держала на колѣнахъ оперную партитуру, но не глядѣла на нее; взоры ея печально скользили въ сторону запертой двери дяди Бидьфрида, изъ-за которой до нея доносились по временамъ громкіе проклятія и возгласы, произносимые грубымъ голосомъ Гейдена.
Что могло случиться съ дядей, отчего онъ сталъ такъ грустенъ и разстроенъ? Опираясь головою на руку, она мысленно оглядывалась назадъ. Не вернулся ли онъ уже вчера встревоженнымъ, чтобы везти ее въ оперу, а она въ своей эгоистической радости не обратила на это вниманія, не хотѣла этого замѣтить?
Не привело ли его въ странное возбужденіе появленіе шведа въ ложѣ противъ нихъ? Неужели именно Тонелла обратила его глаза на врага или противника, и будетъ виною, если благодаря этому случится большое несчастье? Дядя Вильфридъ всю ночь не возвращался домой. Служанка сообщила Тонеллѣ, что постель его осталась несмятою. Тысячи тревожныхъ мыслей и пугливыхъ, фантастическихъ комбинацій перекрещивались въ ея молодой головкѣ.
Неужели дверь комнаты дяди никогда не откроется!
Въ эту минуту внизу позвонили.
Тонелла осушила глаза и вздохнула съ видомъ облегченія. Теперь дядя навѣрно выйдетъ, страшные возгласы скульптора прекратятся.
Но надежды бѣдной, испуганной дѣвочки были снова обмануты.
Кабинетъ Гельбаха открылся съ противоположной стороны, давъ очевидно доступъ новому посѣтителю. По крайней мѣрѣ гулъ голосовъ за стѣною сталъ еще таинственнѣе и неопредѣленнѣе прежняго.
Тонелла прижалась головой къ стеклу и тихо заплакала. Она чувствовала себя такою покинутою, лишнею на свѣтѣ! Отчего нѣтъ у нея болѣе ни родителей, ни сестры? Она знала только, что всѣ они умерли внезапно; ничего другого не было ей извѣстно о ихъ жизни или кончинѣ.
Чѣмъ могла она быть для Гельбаха, который жилъ своей жизнью и не. дѣлился съ Тонеллой ни своими радостями, ни горестями!
Отчего не оставилъ онъ ее въ долинѣ Изара у своей матери, такъ нѣжно любившей ее и такъ радовавшейся ея обществу? Вѣдь никогда не сдѣлаться ей знаменитой пѣвицей; для этого она слишкомъ боится свѣта, слишкомъ тоскуетъ по преданному сердцу, съ которымъ могла бы совсѣмъ сродниться.
Марта Фалькъ?.. Да, она любитъ Тонеллу, но сердце и заботливость ея прежде всего принадлежатъ больному, лежащему въ полутемной комнатѣ, ея любимому брату.
Только однажды видѣла его Тонелла сквозь щель въ двери лежащимъ на бѣлыхъ подушкахъ; но благородная голова, ясные глаза, такъ горячо и прямодушно взглянувшіе на нее, навсегда запечатлѣлись въ ея памяти, и когда ей хотѣлось съ благодарностью подумать о Гейденѣ, окружавшемъ ее такою нѣжною заботливостью, отгадывавшемъ всѣ ея желанія еще прежде, чѣмъ она ихъ высказывала, ясные голубые глаза Ганса Фалька постоянно мелькали между нею и ея искусственно придуманными чувствами къ скульптору, съ глубокою привязанностью котораго она играла по дѣтски недогадливо.
Тонелла не сознавала, сколько времени стояла она въ полудремотѣ, прислонясь лицомъ къ стекламъ, пока ее не пробудило громкое восклицаніе Гейдена и звукъ собственнаго ея имени, кѣмъ то произнесеннаго. Она внимательно прислушалась и ясно разобрала слова.
— Ты во всякомъ случаѣ долженъ сейчасъ же вернуться въ Неаполь и постараться купить для Тонеллы виллу Монти.
Послѣ этого чей-то незнакомый голосъ продолжалъ:
— Я тоже думаю, что это будетъ лучшей услугой, которую можно оказать моему бѣдному Лезеру. Прежде, чѣмъ онъ потерялъ сознаніе, онъ постоянно твердилъ: «Только бы вернуть бѣдной дѣвочкѣ ея достояніе! Помоги мнѣ, Зибель, возьми мой послѣдній грошъ, лишь бы поправить зло».
Вслѣдъ затѣмъ Тонелла слышала, какъ открылась наружная дверь; потомъ водворилась внезапная, глубокая тишина; незнакомецъ, вѣроятно, вышелъ изъ дому, и въ кабинетѣ Гельбаха долгое время раздавался равномѣрный звукъ шаговъ, двигавшихся взадъ и впередъ по комнатѣ. Во время этой ходьбы одинъ изъ двухъ собесѣдниковъ, должно быть, машинально задѣлъ за ручку замка; дверь, выходившая въ гостиную, гдѣ сидѣла Тонелла, тихо пріотворилась, и послышался голосъ Гельбаха.
— Теперь ты все знаешь. Я уѣхалъ бы сегодня вечеромъ, если бы мнѣ не было страшно за Еву. Боюсь, какъ бы Стефани не воспользовалась ужасной суматохой и внезапнымъ отъѣздомъ фрау Зибель, чтобъ постараться сблизиться съ дочерью.
— Гм! Логика твоя не лишена основательности, другъ мой! Такъ эта барынька улетѣла! Очень полезно для старой вѣдьмы, что изъ ея спѣсиваго, чопорнаго круга вышелъ такой мерзавецъ! Отъ души радуюсь ея пораженію и вполнѣ понимаю, что ей не хотѣлось показываться на глаза ни одному порядочному человѣку, а всего меньше дѣвицѣ Евѣ… Быть можетъ, тебѣ удастся убрать сначала куда нибудь ея милую мамашу, чтобъ она не набѣдокурила; вѣдь, говорятъ, она по уши влюблена въ тебя. А о Тонеллѣ, слегка запинаясь, прибавилъ Гейденъ, тебѣ нечего безпокоиться; о ней позаботимся мы съ Мартой.
— Знаю, старый другъ! Ты правъ; я попытаюсь убѣдить Стефани Орлову, — только боюсь, какъ-бы это не было напрасно. А между тѣмъ мнѣ самому хотѣлось бы уѣхать какъ можно скорѣе. У меня точно предчувствіе, что Лезеръ опять скрывается въ какомъ нибудь итальянскомъ уголкѣ, и что благословенію, призванному Николо Оронте на мою мстящую руку, суждено, наконецъ, осуществиться.
— Относительно здѣшнихъ результатовъ преслѣдованія негодяя я, понятно, постоянно буду извѣщать тебя. Боюсь, что Лезеръ причинитъ полиціи не мало хлопотъ. А пока — addio! пріятель. Тебѣ надо отдохнуть. Выпусти меня въ эту дверь и сообщи, когда мы можемъ ждать Тонеллу на Шифбауэрдаммѣ.
Послѣ ухода Гейдена, Гельбахъ еще не выходилъ изъ своего кабинета, какъ снова позвонили у наружной двери.
На этотъ разъ художникъ не замѣтилъ, очевидно, звонка, потому что Тонелла, которую потрясающія событія повергли въ большое волненіе и напряженіе, не слыхала никакого шороха въ сосѣдней комнатѣ. За то горничная открыла дверь гостиной и, не видя среди сильно сгустившихся сумерекъ молодой дѣвушки, вошла къ Гельбаху.
Тонелла слышала короткій вопросъ и отвѣтъ; потомъ дверь опять отворилась, и самъ Гельбахъ появился съ служанкой.
Отославъ ее въ сѣни къ посѣтителю, о которомъ она доложила, Гельбахъ взялъ Тонеллу за руку.
— Милое дитя, предоставь мнѣ, пожалуйста, на короткое время гостиную. Мнѣ надо принять здѣсь гостью, которую я неохотно ввелъ бы въ свой кабинетъ и еще менѣе охотно познакомилъ-бы съ тобою.
Тонелла поднялась съ своего мѣста у окна. Много дала-бы она, чтобы заглянуть въ лицо Гельбаха; голосъ его былъ спокойнѣе, но еще печальнѣе, чѣмъ за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ. Но художникъ отворачивалъ отъ нея голову, и дѣвушкѣ прилилось покинуть комнату, не успокоившись относительно его душевнаго состоянія.
Когда она готовилась затворить за собою дверь, съ противоположной стороны вошла служанка, неся лампу, свѣтъ которой прямо упалъ на нарядную даму. Черты ея не были незнакомы Тонеллѣ, и еще прежде, чѣмъ затворила она дверь, въ ея головѣ, точно молнія, пронеслось воспоминаніе о томъ, гдѣ она уже видѣла эти темные глаза, эти пышные, золотисто-красные волосы. Это была та дама, которую рисовалъ въ Римѣ дядя Вильфридъ, та, о которой консерваторки болтали, будто онъ влюбленъ въ эту красавицу. Передъ Тонеллой же она уже предстала разъ, въ деревнѣ на берегу Изара, сидя верхомъ на конѣ, указывая хлыстомъ на домъ на откосѣ горы и спрашивая, это ли жилище знаменитаго художника Гельбаха. Какъ попала она сюда и что надо ей отъ дяди Вильфрида?
Дѣйствительно, чего хотѣла отъ Гельбаха Стефани Орлова? Онъ и самъ спрашивалъ это у себя, когда она такъ неожиданно снова появилась передъ нимъ, и его обдалъ тонкій запахъ амбры, распространявшійся ея одеждой. Когда видѣлъ онъ ее въ послѣдній разъ? Только вчера, не болѣе сутокъ тому назадъ, во время которыхъ надъ нимъ разразилась цѣлая вереница событій.
Она подала ему руку и оглянулась.
— Какъ хорошо у васъ, дорогой Гельбахъ! Вы позволите мнѣ присѣсть?
Съ этими словами она бросилась на кресло.
— Отчего не были вы еще сегодня у меня? продолжала она. Развѣ это по дружески? Я ждала васъ все утро.
Она роняла слова, улыбаясь, но за ея улыбкой Гельбаху чудилось что-то, ему не понравившееся, какая-то совершенно опредѣленная, серьезная цѣль, ради которой Стефани, вѣроятно, и пришла къ нему.
Ужъ не разстроятъ-ли намѣренія этой своенравной женщины тѣхъ плановъ, которые онъ самъ составилъ для нея?
Ничего мучительнѣе для него не могло-бы случиться, какъ если бы Стефани Орлова осталась вблизи Евы въ его отсутствіе. Тогда бы путешествіе стало-бы для него истиннымъ терзаніемъ, задачею только на половину исполнимою, если ей не отдаться всецѣло. Но, чтобы выиграть партію и удалить Стефани, онъ прежде всего не долженъ становиться къ ней въ оппозицію; красивая, избалованная, пустая женщина эта выноситъ все, только не противорѣчіе.
— Я никакъ не могъ быть у васъ, Стефани; не сердитесь на меня за это… Случилось неожиданное, печальное событіе, касающееся и васъ…
— Однако, именно вслѣдствіе этого событія вы были сегодня въ моемъ домѣ, прервала она его, и прошли мимо моей двери, не постучавшись… Венскій все мнѣ выдалъ.
— Такъ вамъ извѣстно?…
Она слегка кивнула головою, точно вопросъ касался бездѣлицы.
— Что Лезеръ раззоренъ, сказала она.
— И бѣжалъ, серьезно и выразительно произнесъ Гельбахъ.
— Тѣмъ лучше для моей дочери. Такимъ образомъ расторженіе брака становится понятнымъ само собой и избавляетъ всѣхъ отъ сценъ и объясненій.
Всего охотнѣе отвѣтилъ бы ей Гельбахъ, что, не дожидаясь публичнаго позора, Ева раньше всѣхъ прочла на лицѣ этого человѣка его вину. Но зачѣмъ сталъ бы онъ это говорить? Никогда не понять Стефани Орловой того внутренняго голоса, который руководилъ ея собственной дочерью. Вслѣдствіе этого Гельбахъ ограничился тѣмъ, что только подтвердилъ ея мнѣніе.
Стефани покачивала головкой, точно подъ вліяніемъ какой-то веселой мысли, потомъ, положивъ руку, съ которой сняла перчатку, на руку Гельбаха, улыбаясь, сказала:
— Вы все-таки неисправимый скептикъ, Гельбахъ. Послѣ того, какъ я вчера Богъ знаетъ чего ни наговорила вамъ, чтобы доказать добросовѣстность Венскаго, сегодня, вслѣдъ за крушеніемъ Лезера, вашъ первый визитъ былъ къ адвокату, чтобы подвергнуть его легонькому допросцу насчетъ его причастности къ дѣлу. Развѣ такъ вѣрятъ словамъ пріятельницы?
Пока губы ея, улыбаясь, произносили это, глаза ея такъ зорко и пытливо глядѣли на художника, что онъ испугался. Ужъ не знаетъ ли она про виновность Венскаго и явилась, чтобъ предостеречь Гельбаха? Или она была орудіемъ обоихъ сообщниковъ и пришла только для того, чтобы сбить его съ настоящаго пути?
На ея вопросъ онъ отвѣтилъ встрѣчнымъ вопросомъ.
— Развѣ не вы первая обратили мое вниманіе на отношенія Лезера къ Венскому? Не сами-ли вы мнѣ сказали, что Венскій его повѣренный и ведетъ его дѣла? И вы еще удивляетесь, что послѣ такой катастрофы мой первый визитъ былъ къ адвокату!
— Не слѣдовало идти туда съ подозрѣніемъ, такъ какъ я вамъ сказала, что Венскій — почтенный человѣкъ и пользуется моимъ полнымъ довѣріемъ, раздражительно отвѣтила она. Вѣдь вы знаете, я поручила ему значительную часть моего состоянія.
Послѣднее было сказано съ такимъ смущеніемъ, которое плохо вязалось съ пресловутымъ довѣріемъ Стефани къ адвокату.
Гельбахъ все болѣе и болѣе убѣждался въ томъ, что она сильно подозрѣваетъ Венскаго, однако никогда не сознается въ этомъ.
Надо постараться разслѣдовать дѣло; если оно и не броситъ свѣта на Лезеровскую катастрофу, по крайней мѣрѣ доставитъ, быть можетъ, предлогъ удалить Стефани изъ Берлина.
— Ну, и какъ же идутъ ваши спекуляціи? маступила-ли со вчерашняго дня какая-нибудь перемѣна въ вашихъ шансахъ на биржѣ?
— Нельзя этого сказать, — но видите ли, другъ мой, хотя вы и не дѣлецъ, а художникъ, все-же столько-то вы смыслите въ спекуляціяхъ, чтобы понять, что надо быть терпѣливымъ и умѣть выжидать. Для этого терпѣнія требуется, правда, еще нѣчто. — нерѣшительно продолжала она, — именно деньги, чтобы поддержать терпѣніе. Сергѣй, какъ вамъ извѣстно, человѣкъ богатый, но съ капризами; онъ увѣряетъ, будто я непростительно… Ну, да все равно, что бы онъ тамъ ни говорилъ… Я только думала… видите-ли, дорогой Гельбахъ… вѣдь вы мой лучшій другъ… (съ этими словами она придвинула кресло близко къ нему и кокетливо сунула свою мягкую ручку въ его руку)… я думала…
— Что я долженъ попытать свое счастье и свое старинное вліяніе на Сергѣя Орлова?
— Вотъ это-то именно я и хотѣла сказать. Какъ вы умѣете читать въ моемъ сердцѣ, Гельбахъ! Сергѣй все еще любитъ меня; если я сама попрошу его помочь мнѣ… я вѣдь еще достаточно красива, а Сергѣй…
— Сдѣлайте это во что бы то ни стало, и именно теперь, Стефани. Выполненіе такой прекрасной мысли не слѣдуетъ отсрочивать. Легко могу представить себѣ, какъ велика должна быть сила вашей обаятельной красоты на Сергѣя Орлова.
Въ своемъ пылкомъ рвеніи разлучить Стефани съ Евой Гельбахъ вовсе не замѣтилъ, какой фривольный образъ дѣйствій онъ, совѣтовалъ и поддерживалъ, уговаривая женщину, тысячу разъ обманывавшую мужа, вернуться къ нему ради презрѣнныхъ денегъ.
Но сознаніе, что, быть можетъ, одного слова его достаточно, чтобъ между матерью и дочерью легло значительное число миль, положительно опьяняло Гельбаха и не давало зародиться въ немъ никакой иной мысли, кромѣ мысли объ этой возможности.
— Когда уѣдете вы, Стефани?
Она съ улыбкой поглядѣла ему въ глаза.
— Какъ вамъ хочется отъ меня отдѣлаться, Гельбахъ! Но ликуйте, — мой отъѣздъ совершенно въ вашихъ рукахъ.
И она вкрадчиво прибавила:
— Я не могу уѣхать… безъ вашей помощи, Гельбахъ.
Вся ситуація сразу стала ясна художнику. Теперь онъ зналъ, что привело ее къ нему. Такъ вотъ та скрытая цѣль, которую онъ читалъ въ ея чертахъ. Слава Богу, что она такъ совпадаетъ съ его желаніями! Стефани временно безъ гроша. Долго продержаться такъ она не можетъ… Почемъ знать, не замѣшана ли она все-таки въ дѣло Лезера и Венскаго, и не желаетъ ли скрыться отъ слѣдствія… Поѣдетъ ли она въ самомъ дѣлѣ къ Сергѣю Орлову, или нѣтъ — не все-ли равно, лишь-бы она исчезла.
— Если я правильно догадываюсь, gnädige Frau, вы во временномъ затрудненіи… Это вполнѣ понятно… Прежде чѣмъ вы успѣете увѣдомить Орлова, пройдетъ много времени… Какъ старый другъ, я прошу у васъ позволенія помочь вамъ въ этомъ затрудненіи, если только вы будете столь любезны мнѣ сказать…
— О, отвѣтила она съ напускнымъ равнодушіемъ, точно нужда не душила ее и вся ея судьба не зависѣла въ эту минуту отъ помощи Гельбаха, вы очень добры; это дѣйствительно лишь временное затрудненіе; я тотчасъ же расквитаюсь съ вами изъ Петербурга. Еслибъ я попросила у васъ двадцать тысячъ марокъ, я легко могла-бы выѣхать завтра.
Гельбахъ поклонился утвердительно. Онъ извинился, что оставитъ ее на нѣсколько минутъ, написалъ въ сосѣдней комнатѣ чекъ на имя своего банкира, вручилъ Стефани бумагу и принялъ для виду росписку, хотя твердо зналъ, что никогда не видать ему этихъ денегъ.
Стефани тоже, казалось, смотрѣла на великодушный поступокъ Гельбаха лишь съ дѣловой стороны, и видѣла въ немъ нѣкоторое возмездіе за многочисленныя разочарованія, причиненныя ей этимъ красивымъ, недоступнымъ человѣкомъ. Равнодушно сунула она чекъ въ изящный кошелекъ изъ крокодиловой кожи и холоднѣе простилась съ Гельбахомъ, чѣмъ дѣлала даже тогда, когда предстояла лишь кратковременная разлука.
На слѣдующее утро Стефани отправилась въ Петербургъ, къ Сергѣю Орлову; она уѣзжала съ фридштадтскаго вокзала въ то самое время, когда, напутствуемый прощальными привѣтствіями Тонеллы и Гейдена, Вильфридъ съ римскимъ поѣздомъ уѣзжалъ на югъ изъ обширной станціи ангальтской желѣзной дороги.
Глава XVI.
правитьВъ мрачномъ помѣщеніи, служившемъ ему заразъ спальнею, жилой комнатой и кухней, сидѣлъ рабочій Линкъ, уставившись пасмурнымъ взглядомъ на дворъ.
Асфальтъ былъ еще влаженъ послѣ ночного апрѣльскаго дождя и лучъ солнца, вкось ложившійся между высокими стѣнами, отражался въ немъ, точно въ блестящемъ стеклѣ.
На лѣстницахъ, выходившихъ на дворъ, было довольно тихо. Торговыя помѣщенія въ переднемъ зданіи были заперты; никакого груза, никакихъ ящиковъ или бочекъ не переносили съ мѣста на мѣсто; громкіе возгласы, удары молотковъ не нарушали безмолвія.
Только изрѣдка изъ открытаго окна въ квартирѣ гладильщицы за третьемъ этажѣ разливалась среди теплаго весенняго воздуха звонкая пѣсня канарейки, а въ промежуткахъ слышался веселый смѣхъ дѣвушекъ, пользовавшихся воскреснымъ досугомъ и торопливо бѣжавшихъ по каменнымъ лѣстницамъ и двору, чтобы насладиться кратковременною свободою.
Было воскресенье, второе воскресенье съ того дня, когда Линкъ схоронилъ жену.
У ногъ его дѣвочка весело играла своей разорванной куклой. Двѣ недѣли! Для жестокаго и вмѣстѣ съ тѣмъ вполнѣ естественнаго дѣтскаго эгоизма этого срока весьма достаточно, чтобы забыть. Но Линкъ не хотѣлъ допустить этого права, и сердился на дѣвочку за то, что она такъ мало понимала свою потерю; ея веселые возгласы рѣзко вторгались въ его мрачныя думы.
Когда, въ утро объясненія съ Евой, Линкъ, задыхаясь, ворвался въ свою комнату, жена его уже за часъ передъ тѣмъ навѣки закрыла преданные глаза, всегда такъ кротко глядѣвшіе въ его страстное сердце. Рыдая, лежалъ онъ у ея изголовья, моля о взглядѣ, пожатіи руки, послѣднемъ словѣ, но когда она такъ и осталась мертвою, когда ничто вокругъ него не шевельнулось, кромѣ его собственнаго, дико бившагося сердца, горе его выразилось въ страшномъ проклятіи, обращенномъ противъ того, кто не далъ умереть въ его объятіяхъ любимой женѣ и помѣтилъ ему въ послѣдній разъ слышать ея кроткій голосъ.
Безсильная злоба, вызванная въ немъ этой минутой, до основанія переродила Линка.
Онъ всегда былъ дикимъ, необузданнымъ человѣкомъ, но въ клокотавшей въ его жилахъ крови не было ни одной капли яда.
Работалъ онъ охотно и былъ доволенъ платой за трудъ. Никогда не принадлежалъ онъ къ числу тѣхъ, кто ропталъ и ворчалъ.
Своимъ прямодушнымъ, кроткимъ обращеніемъ хозяинъ фабрики всегда внушалъ ему безусловное довѣріе, и тѣмъ самымъ вызывалъ въ немъ и безусловную покорность своей волѣ, вплоть до того дня, когда впервые Лезеръ заступилъ его мѣсто.
Черезчуръ ровныя и преувеличенно вѣжливыя манеры Эгона, его блуждающій взоръ, никому не глядѣвшій прямо въ глаза, оттолкнули съ первой же минуты Линка и болѣе близкихъ къ нему товарищей и уменьшили ихъ преданность и самому принципалу.
Рабочіе на фабрикѣ Зибеля всегда держали себя порядочно; во время его отсутствія вовсе не требовалось контроля со стороны человѣка, которому онъ самъ врядъ-ли можетъ довѣрять. Чего достигаетъ этимъ хозяинъ? Ужъ не высматриваетъ-ли у нихъ Лезеръ своими косыми глазами свое собственное, будущее достояніе? Ужъ не хочетъ-ли Зибель продать ему своихъ рабочихъ, точно товаръ?
Въ ноябрѣ прошлаго года раздался первый ропотъ по этому поводу, но Линкъ не былъ въ числѣ тѣхъ, кто выразилъ тогда свои чувства словами. Именно потому, что, какъ ему было извѣстно, его слово не останется безъ вліянія на фабричныхъ, онъ и подавилъ свое негодованіе.
Теперь же, когда Лезеръ уже не въ первый разъ разжигалъ кровь честныхъ рабочихъ своими дѣйствіями украдкою, исподтишка, теперь, когда, позволивъ себѣ ничѣмъ не оправдываемое превышеніе власти, съ возмутительною сердечной черствостью онъ отнялъ у Линка послѣднее, что могла дать ему жена, печальное наслажденіе видѣть ее угасающею въ его объятіяхъ, въ Линкѣ разомъ вспыхнулъ не только справедливый гнѣвъ, нѣтъ, больше этого, — бѣшеное озлобленіе отравило его кровь.
Если бы его не пригнала назадъ потребность слѣпой мести, онъ, вѣроятно, охотнѣе бы умеръ отъ голода съ своимъ ребенкомъ, чѣмъ вернулся на фабрику близъ Темпельгофской набережной. Тамъ, гдѣ его лишили самыхъ священныхъ правъ человѣка, хотѣлъ онъ доставить себѣ возмездіе.
Такимъ образомъ, уже на другое утро послѣ смерти жены онъ стоялъ на своемъ посту, язвительно улыбаясь, когда надсмотрщикъ похвалилъ его за вѣрность чувству долга, и выжидая возвращенія того, чей произволъ причинилъ ему такое горе. Однако тотъ, кого онъ ждалъ, не явился; вмѣсто его на минуту вошелъ въ большую рабочую палату внезапно вернувшійся принципалъ, но глаза его были такъ тусклы и печальны, поступь была такая усталая и тяжелая, что преисполненный ненависти взглядъ Линка едва-ли могъ встрѣтиться съ его взглядомъ. Нѣсколько часовъ спустя, медленно распространяясь неизвѣстно откуда, проникъ въ палаты зибелевской фабрики слухъ, что у Лезера совершена крупная кража и что самъ онъ въ бѣгахъ. Одинъ передавалъ на ухо другому сдержаннымъ шопотомъ, подъ удары и грохотъ машинъ, подъ скрипъ приводовъ, среди искръ, клубами вылетавшихъ изъ доменныхъ печей: «человѣкъ, который еще вчера разыгрывалъ здѣсь хозяина и судью, воръ и обманщикъ!»
Рабочіе недовѣрчиво качали головой, отмахивались другъ отъ друга мозолистыми руками и шопотомъ высказывали сомнѣніе; лишь одинъ изъ нихъ, не колеблясь, вѣрилъ слуху.
Однако мысль, что Лезеръ попалъ во власть правосудія, которое было выше того, чѣмъ располагалъ самъ Линкъ, не въ силахъ была укротить его. Напротивъ. Еще задорнѣе закинулъ онъ назадъ голову.
Инстинктъ не обманулъ его. Тотъ, передъ чьей волею онъ вынужденъ былъ преклониться, негодяй и обманщикъ! Хорошо-же! Это не сойдетъ такъ съ рукъ тому, кто поставилъ такого человѣка надъ рабочими.
Съ этого дня всѣ недовольные изъ фабричныхъ часто толпились вокругъ Линка и находили въ немъ самую надежную свою опору. Его умственное превосходство, страстно возбужденное чувство справедливости совершенно отдали ихъ въ его власть. Одного его взгляда, знака, слова было бы достаточно, чтобы превратить глухое недовольство въ яркое пламя.
Доказательства обмана и преступленія Лезера умножались, а съ этимъ вмѣстѣ росло и число приверженцевъ Линка, и если партія, требовавшая воздаянія за то, что надъ рабочими поставили завѣдомаго обманщика, была еще въ значительномъ меньшинствѣ, Линкъ все-таки отлично зналъ, что черезъ нѣсколько недѣль дѣло Лезера будетъ лишь предлогомъ для тысячи личныхъ неудовольствій, которыя только нуждались въ этомъ особомъ поводѣ, чтобы обнаружиться. Когда дѣло Лезера отступитъ передъ желаніями и потребностями каждаго, Линкъ былъ увѣренъ, что число его приверженцевъ возростетъ до значительной группы, съ которою станетъ возможенъ штурмъ прочной цитадели закоренѣлыхъ предразсудковъ и угнетенія.
Торопиться Линку было не за чѣмъ. Съ тѣхъ поръ, какъ въ немъ пробудилось сознаніе его отвѣтственности, горячія волны гнѣва улеглись въ немъ, уступивъ мѣсто болѣе холоднымъ разсудочнымъ соображеніямъ. Къ тому же въ его сердцѣ оставалась точка, до которой не коснулся ядъ, въ него закравшійся. Голосъ, раздававшійся въ его совѣсти, подсказывалъ ему, что онъ имѣетъ право на гнѣвъ и печаль; но не право карать невиновнаго, и звукъ этотъ поразительно походилъ на голосъ красивой дѣвушки, заступившейся за него въ тяжелую минуту и обезпечившей ему полную безнаказанность. Въ день похоронъ жены она пришла къ нему, положила на бѣдный сосновый гробъ вѣнокъ изъ розъ и фіалокъ, и сунула дѣвочкѣ въ руку золотую монету, для того чтобы ребенокъ не зналъ нужды въ первыя минуты послѣ потери матери. Ева ласково уговаривала мрачно настроеннаго человѣка, увѣряла его въ искреннемъ сочувствіи дяди къ его несчастію и намекнула на то, какъ глубоко потрясъ Зибеля поступокъ Лезера. Но этотъ внутренній голосъ постоянно умолкалъ, лишь только Линкъ говорилъ себѣ, что и эта дѣвушка одна изъ тѣхъ, кого онъ началъ ненавидѣть, какъ и многіе изъ его товарищей, что она кромѣ того еще невѣста негодяя, жившаго въ ея же кружкѣ, и что она не съумѣла разобрать на его лбу клеймо грѣха.
И когда все еще не удавалось напасть на слѣдъ преступника, Линкъ принялся раздувать огонь неудовольствія, превращая его въ яркое пламя, язвительно нашептывая товарищамъ: «смотрите, все это у нихъ подстроено! Ему нарочно даютъ убѣжать; вѣдь онъ изъ нихъ же. Вотъ если бы это былъ кто нибудь изъ насъ…»
Невинный лепетъ ребенка, жавшагося къ его колѣнамъ, пробудилъ его изъ мрачныхъ размышленій. Онъ вынулъ свои неуклюжіе часы. Было безъ нѣсколькихъ минутъ четыре. Пора!
— Пойдемъ, Гретхенъ, сказалъ онъ, прогуляемся.
Неопытными пальчиками дѣвочка завязала большой платокъ вокругъ маленькаго, худенькаго тѣльца, надѣла шляпку съ черными креповыми лентами, которую отдѣлала для нея гладильщица, жившая наверху, и сунула худые, красные пальчики въ мозолистую руку отца.
Комната, гдѣ жилъ Линкъ съ своей дѣвочкой, находилась въ заднемъ строеніи, выходившемъ на площадь Belle-Alliance.
Когда они миновали мрачный дворъ и сводчатыя ворота и вышли на площадь, Линкъ долженъ былъ на минуту зажмурить глаза, ослѣпленные солнечнымъ свѣтомъ и пестротою картины, ихъ окружавшей. Потомъ онъ еще крѣпче сжалъ ручку дѣвочки и углубился въ людской потокъ, двигавшійся взадъ и впередъ.
Было первое теплое воскресенье въ этомъ году, и улицы и сады кофеенъ кишѣли народомъ.
На свѣже выкрашенныхъ стульяхъ сидѣла публика передъ чашками кофе или кружками пива, подъ оголенными вѣтвями деревьевъ, за желѣзными и деревянными рѣшетками, отдѣлявшими сады отъ улицы, и съ величайшимъ наслажденіемъ упивалась синеватымъ молокомъ, жидкимъ кофе и блаженнымъ сознаніемъ, что настало наконецъ избавленіе отъ душной комнатной атмосферы.
Мимоходомъ Грета бросала жадные взгляды на печенье и пирожки, красовавшіеся за сквозными изгородями въ корзинахъ и вазахъ и щедро раздаваемые матерями сидящимъ кругомъ дѣтямъ. Но у отца ея не было времени для такого созерцанія. Торопливо увлекалъ онъ за собой ребенка среди все густѣвшей людской волны, вдоль канала, къ Потсдамскому мосту. Крѣпко сжавъ губы и пристально глядя впередъ, шелъ онъ, не обращая вниманія на пеструю толпу.
Около моста они свернули на Потсдамскую улицу, гдѣ едва можно было двигаться среди переполненныхъ народомъ вагоновъ конно-желѣзной дороги, омнибусовъ и открытыхъ дрожекъ.
Грета глядѣла на все это большими глазами. Еще никогда не выходила она за предѣлы площади Belle-Alliance и Темпельгофской набережной; западный Берлинъ былъ для нея совершенно чуждымъ міромъ.
— Куда идемъ мы, отецъ? спросила она, робко цѣпляясь за его руки.
— Въ Шенбергъ, въ большой садъ, сурово отвѣтилъ онъ.
— Дѣдушка тоже будетъ тамъ?
— Нѣтъ.
— Но вѣдь онъ прежде всегда ходилъ съ нами по воскресеньямъ.
По лицу Линка пронеслось мрачное облако. Зачѣмъ напомнила ему дѣвочка, что сегодня онъ преднамѣренно избѣгалъ старика, отца его жены?
— Ты получишь тамъ кусокъ пирога, а теперь помолчи.
Не говоря ни слова, дѣвочка шагала рядомъ съ отцомъ по длинной, безконечной, прямой улицѣ, тѣснимая и толкаемая гуляющими, пока не перестали показываться по обѣимъ сторонамъ высокіе дворцы, уступивъ мѣсто низкимъ домамъ и домикамъ сельской архитектуры, гдѣ въ тщательно вычищенныхъ полисадникахъ темныя вѣтви кустовъ уже обнаруживали пышныя почки.
Черезъ луговину, обсаженную деревьями и кустарниками, она свернули наконецъ налѣво, въ одинъ изъ большихъ садовъ, при пивной.
Линкъ прошелъ съ дѣвочкой между рядами стульевъ, густо занятыхъ публикой, и мимо двухъ эстрадъ съ музыкой вглубь сада.
Подъ крытымъ навѣсомъ, въ непосредственной близости къ лавочкамъ, гдѣ торговали, играли въ кости и разъигрывалась лоттерея, было сдвинуто продольно нѣсколько столовъ, за которыми сидѣло человѣкъ двадцать пять, тридцать однихъ мужчинъ вокругъ большого числа пустыхъ и полныхъ стакановъ съ пивомъ и водкой.
Линка встрѣтили бурнымъ ликованіемъ восторга и рѣзкими укорами за поздній приходъ.
— Съ отчаянія мы уже напились до головокруженія, Линкъ… Ну, какъ дѣда, пріятель? Скоро-ли мы начнемъ?
— Прежде всего перестаньте кричать и шумѣть, отвѣтилъ Линкъ, усаживая снова на стулъ говорившаго. Мы собрались здѣсь для невиннаго воскреснаго препровожденія времени, и тотъ, кто нарушитъ эту программу, не годится для насъ.
Съ этими словами онъ вдвинулъ два стула себѣ и Грегѣ между говорившимъ и его сосѣдомъ и заказалъ подошедшему кельнеру кусокъ пирога для дѣвочки и стаканъ пива для себя.
— Зачѣмъ не привели вы вашихъ женъ или хоть нѣкоторыхъ изъ дѣтей? спросилъ Линкъ послѣ того, какъ Грета справилась съ своимъ пирогомъ и была отправлена къ другимъ дѣтямъ на качели, съ приказаніемъ не возвращаться, пока ея не позовутъ. Сборище наше показалось бы тогда гораздо болѣе невиннымъ.
— Женщинамъ не зачѣмъ все знать; онѣ болтаютъ.
— Моя старуха не болтаетъ, но у нея ломота; она не можетъ сидѣть на воздухѣ.
— А я такъ думалъ, что сегодня дѣло пойдетъ у насъ въ серьезъ.
— Тише, Вейгандъ! Тебѣ вѣчно хочется кричать.
— Вѣдь ты хотѣлъ сказать намъ нынче нѣсколько словъ насчетъ законовъ, ограждающихъ рабочихъ, Линкъ. При чемъ же тутъ женщины?
— Вильмъ правъ! Ровно не при чемъ.
— Огражденіе рабочихъ дѣло хорошее; это самое главное!.. Дайте-же говорить Линку! Надо знать, о чемъ идетъ рѣчь, прежде чѣмъ начать дѣйствовать.
— Что, этого мерзавца, Лезера, еще не засадили?
— Ха, ха, ха! Долго будете этого ждать! Онъ разгуливаетъ гдѣ-нибудь, лѣнится, да отъѣдается на краденыя деньги.
— Что же говорятъ его рабочіе?
— Это ловкачи! Они допускаютъ все.
— Ну, не долго будутъ они тамъ блаженствовать! Я кой-что провѣдалъ.
— Согласны они на забастовку, Миллеръ?
— Вотъ вздоръ! Такіе трусливые псы? Но только крахъ тамъ будетъ; всему наступилъ конецъ. Все разлетится до-чиста.
— Должно быть ловко хозяйничалъ ихъ милый принципалъ! Если вспомнить при этомъ, какъ дѣло идетъ у насъ, надо еще признаться…
— Молчать, Пазель! И у насъ кое-что гнило! Дай же говорить Линку.
— Я не многое могу вамъ сказать, и то, что я скажу, не принесетъ большой пользы. Боюсь, что сами по себѣ мы едва-ли добьемся своихъ правъ.
— Ого! Линкъ на попятный!
— Тѣмъ не менѣе я остаюсь при своемъ. Попытаемтесь, когда настанетъ время.
— Для меня всѣ часы равны.
— Это въ воскресенье-то, Пазель? Вѣдь ты обыкновенно стоишь за почитаніе воскресенья, — вплоть до полудня въ понедѣльникъ.
Громкій хохотъ встрѣтилъ это замѣчаніе; одинъ только Линкъ не вторилъ ему. Мрачный взглядъ его сердито обратился на товарищей. Потомъ онъ продолжалъ:
— Главное, выбрать депутата, чтобы защищать наши интересы и право въ рейхстагѣ.
— Слушайте!… Очень хорошо!…
— Слишкомъ долго придется ждать. Мы не можемъ давать тянуть съ себя шкуру до той поры!
— Это не защититъ насъ противъ вора и обманщика, который распоряжался нами, словно рабовладѣлецъ. Тьфу!
— Держи языкъ за зубами, Вейгандъ! Не прерывай же вѣчно Линка!
— Въ чемъ же состоитъ охранительный законъ, Линкъ? Но вечерамъ я до того измученъ, что сейчасъ же заваливаюсь спать. Газеты читаетъ моя старуха, но у нея въ головѣ путаница!
— Вѣдь онъ однако существуетъ, этотъ законъ?
— Валяй, Линкъ! Говори о фабричномъ законѣ!
— Знаемъ мы это! Все хорошо на бумагѣ, а на дѣлѣ ничего не выходитъ. Крику много, да толку мало!
— Вотъ тебѣ и на!
— Прежде всего наши отношенія къ хозяевамъ должны изнѣниться при помощи закона. За нами слѣдуетъ обезпечить независимое положеніе.
— Очень хорошо! Браво!
— Законъ долженъ оградить насъ отъ произвола и внезапнаго распущенія. Необходимо опредѣлить льготный срокъ послѣ отказа отъ работы, для того, чтобы первый попавшійся негодяй не могъ грозить человѣку удаленіемъ, если онъ спѣшитъ къ умирающей женѣ, горько прибавилъ Линкъ.
— Онъ правъ!
— Бѣдный малый!
— Съ нимъ поступили всего хуже!
— Фабриканты должны быть, далѣе, обязаны заботиться о нашей невредимости и нашемъ здоровьѣ, принимать всѣ необходимыя для этого мѣры; это не должно быть предоставлено ихъ капризу, который сегодня можетъ быть одинъ, а завтра будетъ другой; хозяевъ слѣдуетъ, напротивъ, обязать опредѣленными постановленіями.
— Это вѣрно!
— Что касается этого, то намъ еще никогда не бывало черезчуръ худо.
— Все-таки, что разъ постановлено, то и надежно!
— И это опять правда.
— Какая намъ польза въ томъ, продолжалъ Линкъ, осушивъ до дна стаканъ, еще до половины полный пивомъ, что у насъ есть принудительныя кассы, если мы можемъ пользоваться ихъ благодѣяніемъ лишь тогда, когда серьезно заболѣемъ, когда машина схватитъ и раздавитъ насъ, или старость сдѣлаетъ насъ неспособными къ труду! Для насъ, здоровыхъ и молодыхъ, это плохое утѣшеніе. Мы хотимъ улучшенія нормальныхъ условій жизни и труда, не желаемъ стать сначала старыми и больными, чтобы зажить по-человѣчески.
— Онъ правъ!
— Этого надо добиться!
— Мы такъ ему и скажемъ!
— Теперь хотимъ мы жить, а не тогда, когда превратимся въ дряхлыхъ стариковъ и не будемъ ничего имѣть отъ этого… Кельнеръ, еще кружку пива и рюмку водки!
— Огражденіе рабочихъ, реформа фабричнаго законадательства — вотъ о чемъ думайте и выбирайте такихъ людей, которые станутъ за насъ ходатайствовать. За нихъ и стойте!
— Э, какіе тамъ выборы! Это черезчуръ долгая пѣсня! Мы лучше скажемъ все это нашему хозяину прямо въ лицо; пусть онъ замотаетъ это себѣ на усъ!
— Лучше бы онъ заботился о насъ, чѣмъ о томъ мерзавцѣ.
— Чтобъ ему околѣть въ канавѣ!
— Собака! Косоглазый мошенникъ! Еще грозитъ намъ! Воръ! Обманщикъ!
— Зибель долженъ отвѣтить намъ за это. Я скажу ему это напрямикъ завтра же. Мы хотимъ удовлетворенія нашихъ нуждъ, огражденія нашихъ правъ, хотимъ реформъ!
И говорившій такъ ударилъ кулакомъ по столу, что стаканы зазвякали и пиво ручьями полилось,
Линкъ окинулъ серьезнымъ взглядомъ собраніе, гдѣ всѣ воспламенились и горячо говорили заразъ.
Подъ силу-ли ему будетъ трудная задача соединить этихъ страстныхъ, возбужденныхъ людей для общаго дѣла? Когда, по его мнѣнію, наступитъ вожделѣнная минута, не станетъ-ли каждый защищать свои личные интересы, вмѣсто права всѣхъ? Сегодня онъ для нихъ еще жертва грубаго насилія, разгорячившаго ихъ кровь; его слово кажется имъ пророческимъ; но, когда забудется оказанная ему несправедливость, все можетъ измѣниться. Когда онъ еще былъ простымъ наблюдателемъ, слѣдившимъ за партіею недовольныхъ, онъ часто имѣлъ случай подмѣчать колебанія, которымъ подвергались требованія толпы. Слишкомъ малаго или слишкомъ многаго хотѣла она, — я то, и другое могло одинаково сдѣлаться опаснымъ.
Голоса вокругъ него раздавались все громче, возбужденнѣе; уже почти казалось, что мнѣнія присутствующихъ начинаютъ раздвоиться.
Надъ гуломъ голосовъ возвысился могучій басъ Вейганда, заглушая всѣхъ.
— Спросите лучше Линка.
На что другой голосъ отвѣтилъ:
— Вотъ вздоръ, мы и сами это знаемъ. Чортъ возьми! Надо взять ихъ за воротъ! Безъ насъ имъ ничего не сдѣлать!
Ужъ не первая-ли это варіація на ту тему, которая только что прозвучала въ умѣ Линка?
Онъ хотѣлъ возвысить голосъ и призвать товарищей къ порядку, но не могъ. Сердце его переполнилось безконечной грустью.
Думалъ онъ о свѣжемъ холмикѣ, тамъ за Галльскими воротами, и о томъ, одобрили-ли бы кроткіе глаза той, что покоилась подъ нимъ, борьбу, которую онъ готовился начать.
Въ эту минуту чья-то рука тяжело опустилась на его плечо, и голосъ, котораго онъ до той поры не разслышалъ за окружавшимъ шумомъ, шепнулъ ему на ухо:
— Полиція выслѣдила васъ, Карлъ; еще есть время; расходитесь, не возбуждая вниманія.
Когда онъ оглянулся, онъ увидалъ передъ собой морщинистое лицо тестя, честные глаза котораго укоризненно глядѣли на него.
Вполголоса повторилъ онъ всему собранію слова, только что произнесенныя старикомъ.
Даже на самыхъ возбужденныхъ сообщеніе это произвело немедленное дѣйствіе.
Всѣ стоя допили стаканы, отдали деньги наскоро призванному кельнеру, пожали руку Линка и вслѣдъ затѣмъ, группами по четыре и по пяти человѣкъ, перешептываясь, вышли изъ сада.
Линкъ оглянулся; только теперь увидалъ онъ, какъ неосторожно поступилъ. Шагахъ въ тридцати, не болѣе, отъ стола, за которымъ сидѣло собраніе, всѣ стулья были заняты, и только оживленной бесѣдѣ за столами, музыкѣ, почти непрерывно грохотавшей въ сосѣдней танцовальной залѣ, и громкимъ возгласамъ, раздававшимся изъ лавокъ, были они обязаны тѣмъ, что публика не отнеслась внимательнѣе къ яростнымъ преніямъ за длиннымъ столомъ.
Не произнося болѣе ни слова, тесть подсѣлъ къ нему. Долго оставались они другъ противъ друга молча. Линкъ не спрашивалъ, откуда узналъ старикъ то, что такъ тщательно скрывали отъ него, и какъ провѣдалъ онъ объ опасности, грозившей сообщникамъ. Опираясь головой на руку, глядѣлъ онъ на дно пустого стакана.
Надъ голыми акаціями и каштанами яркій небесный сводъ постепенно блѣднѣлъ. Свѣжій вѣтерокъ колыхалъ обнаженныя деревья.
Линка пробрала дрожь.
— А гдѣ же у тебя ребенокъ?
Онъ вскочилъ.
— Я схожу за Гретой.
Усталою поступью побрелъ онъ по лужайкѣ, гдѣ играла дѣвочка.
Остальныя дѣти уже давно ушли съ качелей. Грета сидѣла одна, завернувъ руки въ платокъ, положивъ шляпу съ черными креповыми лентами на колѣни, и спала, прислонившись къ одному изъ большихъ столбовъ, къ которымъ были прикрѣплены качели.
Растрепанные волосы упали на ея блѣдныя щечки, на которыхъ видны были двѣ полувысохшія слезинки.
Онъ поднялъ дѣвочку съ сырой земли и сжалъ въ своихъ объятіяхъ. Она опустила усталую головку и плаксиво спросила:
— Мы теперь пойдемъ домой?
— Да, отвѣтилъ отецъ. Дѣдушка пришелъ за нами.
— Пусти меня къ нему! попросила она совершенно измѣнившимся голосомъ.
Онъ поставилъ ее на землю; ребенокъ торопливо побѣжалъ и съ громкимъ крикомъ радости бросился къ старику на грудь.
Среди розоватыхъ облаковъ надъ ихъ головами взошла блестящая вечерняя звѣзда. Но у человѣка, шедшаго рядомъ съ старикомъ и дѣвочкой, съ мрачнымъ взоромъ и грудью, полною жажды борьбы, не нашлось ни одного взгляда для мирной красоты небесъ. Въ его сердцѣ раздавались дикіе боевые клики, пока онъ выходилъ изъ саду черезъ рѣшетчатыя ворота и возвращался по шумнымъ, люднымъ улицамъ въ свою тѣсную каморку въ глубинѣ двора.
Глава XVII.
правитьВъ маленькомъ домѣ близъ Шифбауэрдаима царило такое радостное возбужденіе, какое не замѣчалось въ немъ уже много мѣсяцевъ.
Былъ теплый, ароматическій майскій день, и Гансъ долженъ былъ предпринять въ обществѣ своихъ двухъ надежныхъ нянекъ, Марты и Гейдена, и кромѣ того еще Тонеллы, Евы и старика Лакомба свой первый выѣздъ.
Около четырехъ часовъ все общество хотѣло собраться въ саду передъ мастерской Гейдена.
Подъ вліяніемъ радостнаго настроенія Гансъ явился первымъ на мѣсто сборища и сѣлъ на скамейку въ тѣни цвѣтущей сирени, чтобы дождаться Евы и профессора.
Съ грядъ и покрытыхъ цвѣтами кустовъ распространялся опьяняющій запахъ. Гансъ зажмурился и жадно вдыхалъ теплый вѣтерокъ, доносившій до него ароматъ. Мечтательная улыбка блуждала по его губамъ.
На этой скамьѣ сидѣлъ каждое теплое майское утро Гансъ съ Тонеллой, прежде чѣмъ она уходила брать урокъ. Своимъ мелодическимъ голосомъ она читала вслухъ книжку объ искусствѣ, пока Марта распоряжалась на верху по хозяйству. Изъ открытой двери мастерской по временамъ вырывался звукъ молотка или рѣзца, или какое нибудь добродушно задуманное, но сердито звучавшее восклицаніе Гейдена прерывало чтеніе.
Гансъ рѣдко слушалъ внимательно то, что читала Тонелла.
Взоры его не отрывались отъ стройной, какъ у эльфа, фигуры дѣвушки, отъ нѣжнаго овала ея головки и черныхъ, какъ бархатъ, рѣсницъ, покоившихся на смуглыхъ, покрытыхъ легкимъ румянцемъ щечкахъ, и онъ спрашивалъ себя, долго-ли еще продлится этотъ сонъ, долго-ли будетъ свѣтить ему та звѣздочка, подъ чьимъ вліяніемъ онъ пробудился къ новой жизни.
Ежедневно могъ вернуться Гельбахъ и увезти дѣвушку въ чужой, недоступный Гансу міръ. И рѣчи никогда не заходило о томъ, чтобы художникъ остался въ Берлинѣ долѣе, чѣмъ до лѣта, или чтобы здѣшнія занятія Тонеллы не были лишь временными.
Голосъ ея съ каждымъ днемъ становился все полнѣе и богаче; ея искусство ежедневно переходило со ступени на ступень совершенства; немного придется ждать, и она, прославленная пѣвица, боготворимая толпою и носимая на рукахъ, будетъ стоять на концертной эстрадѣ или на сценѣ, и мимолетная идиллія въ саду скромнаго домика, чудное сновидѣніе подъ цвѣтущей сиренью будутъ забыты.
А онъ?.. Ему придется выздоравливать какъ можно скорѣе, чтобы снова приняться за работу и снять тяжесть съ плечъ тѣхъ, кто такъ преданно несъ ее ради него. Онъ не долженъ допускать въ себѣ никакихъ мыслей, способныхъ замедлить его выздоровленіе и помѣшать ему работать. Новые планы и замыслы ежедневно мелькали въ его головѣ, но рука, пытавшаяся удержать ихъ на бумагѣ, еще дрожала и не могла владѣть карандашомъ.
Тѣмъ не менѣе, чего ни далъ-бы онъ, чтобы стоять теперь за высокими стеклами мастерской съ рѣзцомъ въ рукахъ и воспроизводить образъ, день за днемъ мелькавшій передъ его взорами! Стройна, легка поступью, какъ ребенокъ, была эта фигура; платье, надѣтое на ней, развѣвалъ вѣтеръ, обнаруживая тонкія, босыя ножки; оно застегивалось на молодой, только что распускавшейся груди, надъ которою на стройной шеѣ красовалась головка, едва имѣвшая силу поддерживать тяжесть косы.
Чего-бы ни далъ Гансъ, чтобы быть вполнѣ здоровымъ, съ обезпеченной будущностью, и имѣть возможность предстать передъ оригиналомъ этой полу-женщины, полу-ребенка и спросить: имѣю-ли я право начать борьбу за себя и противъ твоего искусства? Хочешь и можешь-ли ты выбрать между любовью и славой?
Праздныя мысли! Онъ еще только начинающій, неискусный новичекъ; онъ боленъ и бѣденъ; ему нечего предложить ей кромѣ своего сердца и честнаго имени, а онъ слишкомъ хорошо знаетъ, какое это жалкое приданое.
Гансъ поднялъ глаза на находившееся передъ нимъ окно мастерской, за которымъ должны были созрѣть его художественныя мечты.
У незавѣшаннаго окна еще стояла медицейская Венера, какъ стояла она въ ту холодную зимнюю ночь, когда онъ вернулся съ веселаго пира, устроеннаго пріятелями въ честь награды, полученной имъ за этюдъ головы, и во славу его новаго призванія.
Тогда, прижавшись лицомъ къ стекламъ окна, онъ глядѣлъ на оголенный зимою садъ. Широкій лучъ свѣта падалъ на затылокъ Венеры, и изъ этого затылка, казалось, выростала статуя величавой, вполнѣ расцвѣтшей женщины. Мраморъ сверкалъ и переливался подъ лучами мѣсяца; все новые образы вставали вокругъ той женщины изъ громадной мраморной глыбы, образы миѳическіе и историческіе, мужчины геркулесовскаго сложенія, нѣжныя дѣти, красивыя, полу-распустившіяся дѣвушки. А изъ-подъ глыбы и между этими статуями пылалъ огонь доменныхъ печей, лились багровые потоки чугуна; но мраморныя фигуры подавляли пламя и огненные потоки и тушили ихъ своею могучею силой. Лишь за очертаніями чудной женщины, выросшей изъ затылка медицейской Венеры, пламя еще разъ вспыхнуло и надъ огненнымъ языкомъ порхнула бабочка съ немного опаленными крылышками и безпечно понеслась надъ головами мраморныхъ статуй въ темную ночь, къ невѣдомой цѣли…
Та бабочка, что тогда была блестящею, очаровательною, опьяняющею красою его жизни, нашла себѣ цѣль; самъ-же онъ только тогда отказался отъ погони за ея пестрыми крылышками, когда потекла его кровь, и съ послѣднею излившеюся каплей изгладилось изъ сердца юнаго безумца и послѣднее воспоминаніе о той радужной красотѣ. Пламя доменныхъ печей потухло, но величавая, чудно разцвѣтшая женщина стояла сиротливо, печально склонивъ голову, потому что мраморная глыба рядомъ съ нею все еще оставалась безжизненнымъ камнемъ.
Въ эту минуту въ саду послышался мелодическій голосъ и, когда Гансъ поднялъ глаза и увидалъ бѣлѣвшее среди кустовъ платье, взоры его загорѣлись; теперь онъ зналъ, что вмѣсто мимолетной бабочки надъ головою его музы взошла блестящая звѣзда, которая будетъ неизмѣнно и вѣчно освѣщать его жизнь.
Онъ всталъ, чтобы идти на встрѣчу Тонеллѣ.
Надъ бѣлымъ платьемъ возвышалась большая бѣлая шляпа съ развѣвающимися свѣтло-голубыми лентами, оттѣняя тонкое личико и темные, влажные, блестящіе глазки.
— Мнѣ кажется, вы опять размечтались здѣсь подъ яркимъ полуденнымъ солнцемъ, улыбаясь, сказала дѣвушка. Пойдемте; всѣ уже готовы! Фрейлейнъ Ева… (о, вы не повѣрите, какъ красива она опять сегодня!) заѣхала за старикомъ профессоромъ въ собственномъ экипажѣ. Я сяду съ ними, а вы поѣдете съ Мартой и Гейденомъ.
Смѣясь и болтая такимъ образомъ, повлекла она его темными сѣнями на улицу, вовсе не замѣчая, что внезапная тѣнь затуманила его сіяющіе глаза.
Старый профессоръ и не подозрѣвалъ даже, по какому поводу и съ кѣмъ дрался Гансъ Фалькъ. Онъ пользовался всѣмъ досугомъ, остававшимся у него отъ изученія исторіи французской колоніи, чтобы справляться о здоровьѣ молодого человѣка и утѣшать Марту съ Гейденомъ, — и, какъ ни стѣснительны были имъ сначала его посѣщенія, они все-таки не могли уклониться отъ сердечнаго участія старика, у котораго было такъ мало внутренняго сродства съ его вѣтренной, поверхностной внучкой, что только благодаря ироніи судьбы они носили, казалось, одно и то же имя и въ ихъ жилахъ текла родственная кровь.
Къ тому-же, Елена въ весьма скоромъ времени превратилась въ фрау Шифмапнъ, и старикъ почти не упоминалъ о своей внучкѣ, разговаривая съ обитателями домика близъ Шифбауэрдамма.
Все его вниманіе раздѣлялось между его работой, молодымъ больнымъ и любимицей старика Евой, на долю которой выпала послѣ крушенія Лезеровскаго дома тяжелая задача быть опорой и утѣшеніемъ дяди, и съ неизмѣннымъ терпѣніемъ доказывать старымъ, убитымъ горемъ родителямъ преступника, что она не питаетъ никакой злобы противъ тѣхъ, кто такъ усердно ковалъ цѣпь, которая должна была на вѣки связать ее съ этимъ презрѣннымъ человѣкомъ.
Не смотря на трудныя обязанности, принятыя на себя Евой, казалось, будто она освободилась отъ тяжкой ноши, и на губахъ ея и сегодня мелькала молодая, радостная улыбка, пока она здоровалась съ Гансомъ и привлекала къ себѣ Тонеллу.
Нѣсколько минутъ спустя, оба экипажа двинулись въ путь, и черезъ площадь Побѣды, гдѣ къ громадному памятнику прижимались, подобно благоухающему одѣянію, цвѣтущіе кустарники и молодой, свѣжій газонъ, они выѣхали на Шарлоттенбургское шоссе.
Липы, окаймлявшія дорогу съ обѣихъ сторонъ, блестѣли свѣтлою, майскою зеленью и сливались вдали въ густую аллею, въ концѣ которой золоченый куполъ замка вырѣзывался точно сквозь колеблющійся зеленый покровъ.
Солнце роняло шаловливые лучи на озера и пруды Тиргартена, разстилавшіеся по обѣ стороны дороги и окруженные ивами, а ниспадавшія вѣтви деревъ отражали въ водѣ пгриво мелькавшія тѣни.
Веселыя дѣти радостно прыгали на боковыхъ дорожкахъ; молодые люди шутливо махали шляпами, привѣтствуя проѣзжавшіе экипажи. Всюду замѣтны были жизнь, беззаботность, движеніе.
Гансъ упивался благоухающимъ воздухомъ и молодою жизнью природы, вновь возродившейся вмѣстѣ съ его собственною жизнью. Тѣни давно исчезли изъ его глазъ. Какъ хорошъ міръ, въ которомъ онъ снова можетъ свободно дышать! Сколько прекраснаго таится въ этомъ мірѣ! Гансъ слегка повернулъ голову назадъ, и передъ нимъ мелькнули бѣлый вуаль и конецъ голубой ленты. Что за прелесть жизнь!
Марта не могла оторвать глазъ отъ брата. Какъ онъ красивъ, какъ нѣжно зарумянились его блѣдныя щеки, какъ ровно дышетъ онъ! Марта почувствовала, что онъ спасенъ.
Въ ихъ счастливомъ настроеніи оба не замѣчали, какъ мало гармонировало съ искреннимъ весельемъ этого дня выраженіе покорной печали въ глазахъ Гейдена.
Онъ также видѣлъ развѣвающійся бѣлый вуаль и конецъ голубой ленты, но его хорошее, честное сердце болѣзненно сжалось, когда онъ замѣтилъ сверкающій взглядъ своего молодого друга, устремленный на эти незначительные предметы.
Не въ первый разъ видѣлъ онъ подобный блескъ въ веселыхъ свѣтло-голубыхъ глазахъ Ганса; не въ первый разъ казалось Гейдену, что онъ замѣчаетъ отраженіе этого блеска въ другихъ, черныхъ какъ ночь, зрачкахъ.
Старѣющій человѣкъ отлично понималъ, что майскія утра, проведенныя подъ цвѣтущею сиренью, совершили свое чудо надъ молодыми сердцами, и его собственное, столь бѣдное радостями сердце, съ послѣднею надеждою, послѣднею преданною привязанностью обратившееся къ чужеземному, еще только распускавшемуся цвѣтку, болѣзненно сжалось передъ этимъ откровеніемъ.
Никто, кромѣ Марты, не замѣтилъ этого разцвѣта и увяданія въ сердцѣ стараго друга, но ни однимъ взглядомъ или словомъ не обнаружила она того, что подмѣтила. Только забота о немъ стала еще нѣжнѣе, взглядъ ея теплѣе, еще ласковѣе рука ея предупреждала всѣ его мелкія потребности. Старая дѣвушка молила Бога, чтобы привязанность скульптора къ Тонеллѣ оказалась одною только мечтой, столь-же прелестной, какъ и мимолетной, и чтобы счастье, которое она призывала для брата, не поразило его друга въ самую глубь сердца.
Во второмъ экипажѣ, тамъ, гдѣ развѣвался бѣлый вуаль и мелькала голубая лента на большой соломенной шляпкѣ, покрывавшей темно-каштановыя косы Тонеллы, было шумнѣе.
Старикъ Лакомбъ посвящалъ маленькую итальянку въ тайны исторіи колоніи, и она слушала улыбаясь, какъ онъ хвалилъ рисунки, сдѣланные для его труда Гансомъ Фалькомъ еще до болѣзни.
Вслѣдъ затѣмъ разговоръ внезапно перешелъ на Гельбаха.
— Гадкій дядя давно уже не пишетъ, надувъ губки, обратилась Тонелла къ Евѣ; по крайней мѣрѣ мнѣ онъ не пишетъ, а господинъ Гейденъ до того скрытничалъ съ своимъ послѣднимъ письмомъ, что не далъ мнѣ даже заглянуть въ него.
Зонтикъ Евы вдругъ перенесся на тѣневую сторону, гдѣ сидѣла Тонелла. Потомъ дѣвушка спросила странно глухимъ голосомъ:
— Но господину Гельбаху живется хорошо?
— Вѣроятно. Онъ вѣдь такъ любитъ Италію! На возвратномъ пути онъ хотѣлъ еще навѣстить свою мать въ долинѣ Изара. О, еслибъ вы знали, какъ славно у доброй мамочки!
Ева охотно разспросила-бы еще о матери Гельбаха и домикѣ въ долинѣ Изара, но у ея стараго разговорчиваго друга было слишкомъ много на сердцѣ, чтобы онъ позволилъ дѣвушкамъ завязать разговоръ, не относившійся до его конька.
— У меня есть отличная мысль! воскликнулъ онъ, вы должны выучить нашу старую пѣсню колонистовъ, Тонелла — «Où peut on être mieux qu’au sein de за famille»:
Tout est content, le coeur, les yeux;
Vivons, aimons, vivons, aimons,
Comme nop bons ayeux!
напѣвалъ добрый старикъ, и кроткіе глаза его искрились.
— И знаете-ли вы, милыя молодыя барышни, продолжалъ Лакомбъ, не замѣчая вовсе, что обѣимъ слушательницамъ не до того, откуда происходитъ пѣсенка? Мелодія заимствована изъ прекраснаго квартета оперы «Lucile» Гретри. Первая строфа текста — оригинальное произведеніе либреттиста Мармонтеля; остальные стихи сочинены неизвѣстнымъ поэтомъ. Я завтра-же пришлю вамъ романсъ.
Тонелла едва успѣла обѣщать старому, ревностному эмигранту непремѣнно пропѣть ему его любимую пѣсню, какъ коляски остановились передъ воротами шарлоттенбургскаго дворцоваго сада, цѣли ихъ поѣздки.
Сидѣвшіе въ первомъ экипажѣ уже вышли. Марта, держа на рукѣ корзину, изъ которой предательски выглядывали горлышки бутылокъ, ласково кивнула подъѣзжавшимъ, а Гансъ и Гейденъ подошли къ дверцѣ, чтобъ помочь дамамъ высадиться.
Тонелла только едва дотронулась до руки Ганса и спрыгнула легко, какъ эльфъ; Ева пошла за ними съ Гейденомъ и Лакомбомъ. По старикъ вскорѣ углубился въ изученіе статуй прошлаго столѣтія, наполнявшихъ тѣнистыя аллеи, и Ева осталась одна со скульпторомъ. Они успѣли сдѣлать лишь немного шаговъ, когда Ева, принявъ внезапное рѣшеніе, взглянула на спутника и спросила своимъ тихимъ, задушевнымъ голосомъ:
— Вы имѣли извѣстія отъ вашего друга; мнѣ это сказала Тонелла. Достигъ онъ цѣли?
Съ минуту Гейденъ удивленно глядѣлъ на взволнованную дѣвушку рядомъ съ собой. Знала-ли она, ради чего уѣхалъ Гельмахъ? Было-ли ей извѣстно, что онъ преслѣдуетъ негодяя, нѣкогда очень близко стоявшаго къ ней?
Точно угадавъ его сомнѣнія, Ева продолжала:
— Говорите спокойно, я все знаю. Гельбахъ отправился отыскивать того преступника, чье имя я должна была носить, и хочетъ предать его въ руки правосудія. Что за позоръ!
На ея лицѣ и въ ея словахъ опять сказывалась вся горечь стыда, всегда овладѣвавшаго ею при мысли объ участи, готовившейся ей и которой она подчинялась съ летаргическою покорностью.
— Видите-ли, я все знаю, уже мягче продолжала она. Напалъ онъ на его слѣдъ?
— Нѣтъ. Гельбахъ даромъ выбивается изъ силъ. До сихъ поръ всѣ предположенія, догадки, наиболѣе ловко разсчитанные маневры оказывались обманчивыми.
— Ужъ не бѣжалъ-ли онъ въ Америку?
— Это невозможно. Съ двѣнадцати часовъ въ день его бѣгства изъ Берлина полиція уже слѣдила за всѣми гаванями; въ теченіи-же утра ни одно судно не вышло въ море. Вплоть до нынѣшняго дня тщательнѣйшимъ образомъ наблюдаютъ за каждымъ отъѣзжающимъ пассажиромъ, но о Лезерѣ нѣтъ ни слуха, ни духа.
— Вашему другу слѣдовало-бы вернуться. Онъ тратитъ свое драгоцѣнное время и здоровье на тяжелую, быть можетъ, неосуществимую задачу. Не знаете-ли вы, тихо спросила она, удалось-ли ему выкупить виллу Монти?
— Вамъ и это извѣстно?
— И это также, чуть слышно отвѣтила она и склонила свою молодую головку. Бѣдная Моника!.. Бѣдная Тонелла!
— Она ничего не подозрѣваетъ.
— Слава Богу!
— Но вы! Боже мой, зачѣмъ сообщили вамъ все это?
— Я просила дядю сказать мнѣ всю правду и благодарна ему за то, что онъ ничего не утаилъ. Постыдное сознаніе, что я была невѣстой подобнаго человѣка, не усилится отъ увеличенія его преступности и не уменьшится съ ея уменьшеніемъ.
Гейденъ утвердительно склонилъ голову.
— Искупленіе, котораго такъ страстно желалъ несчастный отецъ преступника, хоть до нѣкоторой степени осуществлено Гельбахомъ. Онъ купилъ для Тонеллы виллу Монти.
Ева свободнѣе вздохнула.
— Если старый коммерціи совѣтникъ хоть сколько-нибудь въ состояніи понять это извѣстіе, оно доставитъ ему большое облегченіе. Не странно-ли, продолжала дѣвушка, слегка покачивая красивой головкой, какъ дѣлала всегда, когда ее поглощала какая-нибудь мысль, — не странно-ли, что все такъ случилось, и что тотъ, кому Николо Оронте поручилъ свою месть, попалъ въ нашъ далекій отъ него кружокъ и нашелъ въ немъ продолженіе нити, которую уже считалъ порванною самой судьбой! И разъ все случилось именно такъ, я и впредь буду вѣрить въ высшее правосудіе. Судьба Лезера должна совершиться. Никакое божество, никакая власть, какъ-бы мы ни понимали и ни звали ту великую, невѣдомую намъ силу, не можетъ желать, чтобъ такое пятно осталось несмытымъ съ образа и подобія человѣка.
Говоря такимъ образомъ, они шли подъ темными соснами къ мавзолею, а оттуда уклонились влѣво, въ болѣе открытую и не такъ тщательно содержимую часть дворцоваго парка.
На холмѣ, около котораго полукругомъ росли кусты сирени, они застали всю компанію. Всѣ расположились на откосѣ, обращенномъ къ обширной, усѣянной цвѣтами лужайкѣ, и глядѣли на бѣлые паруса, подобно большимъ водянымъ птицамъ скользившіе по Шпрее.
Запоздалыхъ привѣтствовали шутками и насмѣшками.
Гейденъ подсѣлъ къ Мартѣ, оставшейся наверху холма на скамейкѣ и весело глядѣвшей на группу у ея ногъ. Ева опустилась рядомъ съ Тонеллой на откосѣ и пропустила руку дѣвушки подъ свою. Тонелла нѣжно прижималась къ старшей подругѣ. Антигона и Исмена, подумалъ Гансъ, глядя, какъ дѣтская, похожая на эльфа, фигурка Тонеллы опиралась на цвѣтущую, вполнѣ развившуюся красоту Евы.
Ева смотрѣла на берегъ рѣки. Взглядъ ея выражалъ глубокую серьезность, но въ немъ и слѣда не было безпредметной, безнадежной печали, напомнившей когда-то Гансу другое классическое сравненіе — образъ тоскующей Аріадны.
Когда посреди чопорнаго, наряднаго общества онъ передалъ, ей нѣкогда, какое впечатлѣніе производитъ на него ея внѣшность, на ея красивыхъ губахъ мелькнула грустная улыбка.
Глаза, глядѣвшіе сегодня вдаль, не устремлялись безсознательно въ туманное прошлое, а мужественно обращались впередъ, на дѣйствительную жизнь.
Тонелла и старый ученый уже углубились было въ полусерьезный, полушутливый споръ насчетъ развитія французской оперной музыки, какъ Марта пригласила всѣхъ наверхъ, чтобъ втихомоку подкрѣпиться стаканомъ вина, и вмѣстѣ съ тѣмъ напомнила имъ, что среди нихъ находится выздоравливающій и что поэтому нельзя слишкомъ медлить отъѣздомъ.
Маленькое общество не ждало вторичнаго приглашенія выпить, и пока Гейденъ раскупоривалъ бутылки, а Марта разливала крѣпкое красное вино въ маленькіе стаканчики, Ева глядѣла въ открытое пространство между кустами сирени, на дворцовый паркъ, на старыя, могучія группы деревьевъ, цвѣтущія клумбы и обширныя лужайки, между которыми, точно зеркало, сверкали небольшіе пруды и озера.
Въ этой части парка было почти совсѣмъ пустынно. Только по временамъ доносились издали, изъ широкихъ аллей, ведущихъ къ замку, смѣхъ и крики дѣтей.
Ева, защищая глаза рукою, съ минуту созерцала мирную картину, какъ вдругъ на извилистой боковой дорожкѣ, соединявшей главныя аллеи съ разстилавшимися позади ихъ лугами, она увидала мужскую фигуру, прямо направлявшуюся на поросшій сиренью холмъ.
Свѣтлосѣрое пальто было свободно накинуто на плеча одинокаго путника; онъ шелъ такъ быстро, точно у него была опредѣленная цѣль, которой ему не терпѣлось достигнуть.
Въ это мгновенье Тонелла подошла къ Евѣ. Легкій крикъ изумленія вырвался одновременно у обѣихъ; глаза ихъ радостно блеснули; минуту спустя Тонелла уже бѣжала внизъ по холму съ крикомъ восторга и устремилась по лужайкѣ на встрѣчу одинокому пѣшеходу.
При радостномъ возгласѣ Топеллы всѣ быстро обернулись къ Евѣ, но должны были сначала удовольствоваться тѣмъ, что увидали, какъ дѣвочка исчезла далеко внизу въ складкахъ сѣраго пальто. Неясно произнесенныя Евою поясненія пролили мало свѣта на происшествіе.
Черезъ нѣсколько минутъ, держась за руку Гельбаха и сіяя радостью, появилась на вершинѣ холма Тонелла.
Гансъ навѣрно посердился-бы на эти сверкающіе глазки, еслибъ, устремившись на него, они не подѣлились съ нимъ молча своею радостью и не просили его: порадуйся съ нами!
Гельбаха осыпали вопросами относительно его внезапнаго возвращенія и непостижимаго появленія въ отдаленномъ дворцовомъ паркѣ. Одна только Ева стояла въ сторонѣ съ дрожащими губами. Она тревожилась объ отсутствующемъ и довѣряла эту тревогу его другу, пока тотъ еще былъ далеко; теперь-же, когда онъ былъ тутъ, прежнее мучительное чувство стыда снова овладѣло ею.
Она не видала художника со времени бѣгства Лезера и полагала, что онъ навѣрно думаетъ, будто бракъ ея разстроился лишь послѣ открытія преступленія. Чувство жгучей боли снова охватило ее при мысли, что въ глазахъ Гельбаха она не лучше тѣхъ тысячъ женщинъ, которыя продаютъ себя первому встрѣчному. Онъ несомнѣнно воображаетъ, что она не разглядѣла клейма грѣха на его лбу, или безстыдно не захотѣла увидать его.
Сначала Гельбахъ только бѣгло взглянулъ на нее. Встрѣча эта потрясла его глубоко, хотя онъ и зналъ, что Ева участвуетъ въ поѣздкѣ, и приготовился къ этому свиданію.
Когда онъ объяснилъ, что желалъ сдѣлать друзьямъ сюрпризъ своимъ возвращеніемъ и, найдя гнѣздышко пустымъ и вывѣдавъ отъ служителя Гейдена всѣ тайны праздничной программы, поспѣшилъ за ними, чтобы скрасить торжество своею запыленною фигурою, онъ подошелъ къ Евѣ, стоявшей, опираясь о скамейку, и подалъ ей руку, въ которую она робко вложила свою.
— Вашъ дядя сообщилъ мнѣ, что вамъ все извѣстно, вполголоса сказалъ онъ. Я могу поэтому, конечно, дать вамъ для него порученіе?
Она утвердительно наклонила голову.
— Мое путешествіе въ Италію и всѣ мои поиски были напрасны. Я имѣю основательныя причины думать, что Лезеръ выѣхалъ изъ Франціи черезъ испанскую границу.
— Вы сдѣлали болѣе чѣмъ достаточно, торопливо отвѣтила она. Предоставьте другимъ выполненіе подобной задачи.
Онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее. Ужъ не дорожитъ-ли она тѣмъ, чтобъ тотъ спасся?
Казалось, Ева прочла вопросъ на его лбу. Только не это, Боже мой! Все, только не это!
Яркій румянецъ разлился по ея блѣднымъ чертамъ.
— Я хочу сказать, что вы сдѣлали достаточно! Ваше время, искусство, здоровье, все это важнѣе погони за обманщикомъ и убійцей.
Въ эту минуту Тонелла повисла, смѣясь, на рукѣ Гельбаха.
— Ева! дядя Вильфридъ! обратилась она къ нимъ, сестрица Марта уже подала сигналъ къ отступленію. Она находитъ, что становится свѣжо для паціента, а намъ предстоитъ еще довольно продолжительная прогулка паркомъ, прежде чѣмъ мы доберемся до экипажей. Дядя Вильфридъ, ты поѣдешь съ нами? Неправда-ли, Ева, мы не выпустимъ его? Онъ долженъ разсказывать намъ страшныя путевыя приключенія.
Небольшая компанія двинулась въ дорогу. Марта овладѣла Гансомъ и Тонеллой, которые шли рядомъ съ нею, беззаботно болтая. Лакомбъ углубился съ Гейденомъ въ разговоръ объ искусствѣ. Ева и Гельбахъ молча слѣдовали за ними.
Оба погрузились въ глубокую думу.
Немного мѣсяцевъ прошло съ той поры, когда они шли рядомъ морозною зимнею ночью.
Сколько перемѣнъ произошло съ того времени!
Теперь Ева свободна отъ недостойныхъ, тяжелыхъ узъ, но Гельбаху казалось, будто во время ея плѣненія взоры ея довѣрчивѣе обращались къ нему. Онъ чувствовалъ, что теперь между ними есть что-то, чего прежде не было.
Неужели она, все-таки жалѣетъ о погибшемъ и сердится на Гельбаха за то, что онъ содѣйствовалъ разоблаченію его преступленій?
Гельбахъ зналъ жизнь; онъ уже не разъ видалъ, какъ самыя чистыя, цѣломудренныя женщины отдаютъ сердце недостойнымъ людямъ. Но она?.. Нѣтъ, это невозможно! Вѣдь она порвала всѣ оковы собственною рукою еще прежде, чѣмъ обнаружилась преступность Лезера.
Съ минуту смотрѣлъ онъ на нее украдкой, испытующимъ взглядомъ. Новая страшная мысль потрясла его.
Что если Стефани уже высказалась, сблизилась съ дочерью? Что если (даже страшно продумать это до конца) она стала между нимъ и Евою?
Съ вечера, предшествовавшаго его отъѣзду въ Неаполь, онъ ничего не слыхалъ о Стефани. Почемъ знать, дѣйствительно-ли "на уѣхала въ Петербургъ къ Сергѣю Орлову, или не задержала-ли ее въ Берлинѣ страсть къ спекуляціямъ, для которой она нашла въ Венскомъ такую прекрасную опору? Увѣренъ-ли Гельбахъ, что "на не улучила минуты, чтобы открыться дочери, и что это новое возбужденіе не служитъ ей отвлеченіемъ отъ страсти къ игрѣ?
Они миновали одну изъ большихъ липовыхъ аллей и достигли изящно выгнутаго аркою мостика, по лѣвую сторону котораго разстилалось обширное пространство воды. Съ царственнымъ величіемъ плыли по ней два бѣлыхъ лебедя; вѣтви изъ граціозно «пускались въ самую глубь свѣтлыхъ струй; слегка дрожащими очертаніями отражались мелкія вѣтки вершинъ на спокойной поверхности. На западѣ небо окрасилось нѣжнымъ алымъ отблескомъ, переходившимъ къ низу въ блѣдно-желтое сіяніе. Картина была такая мирная и красивая, что Ева и Гельбахъ, точно по уговору, замедлили шаги и взглянули черезъ перила на тихо катившуюся воду.
Ева сняла шляпку съ головы. Теплый вечерній воздухъ слегка игралъ ея коротко остриженными на лбу черными волосами, а въ водѣ казалось, будто западный вѣтерокъ несетъ ея вьющіяся кудри къ отражавшейся въ гладкомъ зеркалѣ пруда мужской фигурѣ, чья голова такъ близко наклонилась къ ея головкѣ тамъ, внизу.
Гельбахъ не въ силахъ былъ долѣе выносить томительнаго молчанія; оно душило его. Онъ долженъ непремѣнно знать, заявила-ли Стефани свои права на эту чистую дѣвушку. Онъ чувствовалъ, что его вопросъ опечалитъ ее, но не могъ долѣе сдерживать слова, вертѣвшагося на его губахъ.
— Меня долго не было здѣсь, тихо началъ онъ. Имѣли вы тѣмъ временемъ вѣсти отъ вашей матери?
Она подняла на него глаза. Онъ ошибся. Участіе его было ей безконечно пріятно. Или, быть можетъ, въ немъ говоритъ только состраданіе, чувство, которое можно испытывать и къ тѣмъ, кого мы не считаемъ болѣе достойными уваженія?
— Нѣтъ, отвѣтила она, никакихъ.
Охотно поблагодарила бы она его за вопросъ, но какъ знать: нужна-ли ему ея благодарность?
Гельбахъ вздохнулъ, точно избавился отъ тяжкой, удручающей ноши. Слава Богу, онѣ еще не видались; а теперь онъ снова тутъ, чтобы защитить ее. Его исполинская фигура выпрямилась, грудь приподнялась, словно новая кровь влилась въ его жилы.
Ева хотѣла поспѣшить за остальными.
Гельбахъ слегка дотронулся до ея руки, свѣсившейся черезъ перила.
— Еще одну минуту, попросилъ онъ, — мнѣ хочется поблагодарить васъ. Знаю, что мои чувства для васъ довольно безразличны; тѣмъ не менѣе, позвольте мнѣ сказать вамъ, какъ счастливъ я былъ, узнавъ, что вы порвали свои оковы собственной рукой, по собственной свободной волѣ!
— Вамъ извѣстно, задыхаясь начала она, что прежде чѣмъ…
— Вашъ дядя сказалъ мнѣ это въ ту же ночь. Вы не раскаиваетесь?
— Раскаиваюсь-ли я? Да, во всемъ, что было до этого часа, въ каждой минутѣ дня и ночи. Что я прогнала его по собственному побужденію, было самое малое, что я могла сдѣлать.
— Вы… Смѣю я васъ объ этомъ спросить?.. вы…
Она едва замѣтно кивнула головою.
— Вы никогда не любили его?
— Если бы я его любила, на мнѣ не было бы вины; но меня принуждали къ браку безъ любви… Какой позоръ, что я дала себя принудить!..
Онъ снова взялъ ея руку, все еще дрожа опиравшуюся о перила, точно ища опоры.
— Не мучьтесь долѣе, Ева; не вините себя ни въ чемъ. Вы имѣете на это право, такъ какъ своимъ чистымъ взглядомъ всегда видѣли Лезера насквозь, и только приносили себя въ жертву ложно понятому чувству долга.
Слеза медленно скатилась на руку, все еще покоившуюся въ его рукѣ.
Возможно-ли, что онъ вполнѣ понялъ ее, что онъ постигъ всѣ невысказанныя терзанія, всю неясную борьбу, нѣмую покорность ея сердца?
Лучъ надежды сверкнулъ въ ея глазахъ, точно она разомъ освободилась отъ неволи, томившей ее всю жизнь. Неужели все-таки существуетъ тотъ безмолвный языкъ сердца, то пониманіе другъ друга безъ словъ, то свободное влеченіе, о которомъ она мечтала?
А Гельбахъ склонился надъ слезою, упавшею на ея ручку, и благоговѣйно прижался къ ней губами.
Глава XVIII.
правитьВъ одно іюньское утро, черезъ нѣсколько дней послѣ внезапнаго возвращенія Гельбаха изъ Италіи, въ кабинетѣ Зибеля, за письменнымъ столомъ съ зеленой суконной обивкой, сидѣли другъ противъ друга фабрикантъ и художникъ.
На слѣдующій-же день послѣ того, какъ онъ стоялъ съ Евой на мосту въ дворцовомъ паркѣ, Гельбахъ побывалъ на виллѣ близъ Темпельгофской набережной, чтобы откровенно признаться Зибелю въ полной неудачѣ своей погони за Йезеромъ. Сегодня-же онъ явился съ подробнымъ отчетомъ о покупкѣ виллы Монти и вмѣстѣ съ тѣмъ сообщилъ, что изъ назначенной для этого суммы очистился для Тонеллы еще небольшой капиталъ.
Зная желанія своего стараго, при смерти больного друга, Зибель выслушалъ это извѣстіе съ видимымъ удовольствіемъ; охотно прибавилъ-бы онъ отъ себя что нибудь къ этому капиталу, но не смѣлъ сдѣлать такого предложенія художнику, чьи, личнымъ трудомъ заработанныя, средства были, какъ хорошо зналъ Зибель, очень значительны; къ тому-же Гельбахъ любилъ чужого ребенка, какъ своего, и никому не уступилъ-бы права заботиться о Тонеллѣ.
Въ первый-же разъ, какъ онъ увидалъ фабриканта послѣ своего возвращенія, Гельбахъ былъ пораженъ перемѣною, совершившеюся въ Зибелѣ. Послѣ лезеровской катастрофы онъ, казалось, постарѣлъ на много лѣтъ; свѣтлые, спокойные глаза стали тусклы, взглядъ неувѣренъ, стального цвѣта, волосы совсѣмъ побѣлѣли, щеки пожелтѣли и ввалились. Складка губъ, теперь большею частью строго сжатыхъ, выражала усталость.
Ева сообщила Гельбаху, что Зибеля тяжело угнетаютъ не только горе, причиненное ему несчастьемъ, разразившимся надъ всѣми ими, но и заботы о фабрикѣ, да и настроеніе, царящее среди рабочихъ.
Она разсказала художнику о печальныхъ послѣдствіяхъ самоуправства Лезера, о дикомъ отчаяніи Линка и о дурномъ вліяніи, которое имѣло на этого страстнаго, возбужденнаго человѣка несчастіе.,
Въ теченіи послѣднихъ мѣсяцевъ Гельбахъ достаточно сблизился съ Зибелемъ, чтобъ рѣшиться предложить ему вопросъ относительно положенія дѣлъ на фабрикѣ. Даже болѣе этого, — художникъ постоянно такъ интересовался разнообразной и превосходно организованной дѣятельностью этого учрежденія, что Зибель охотно отвѣтилъ сегодня на его вопросъ.
— Дѣла идутъ тамъ не очень хорошо, да и здоровье мое и вѣра въ собственныя силы такъ пошатнулись благодаря недавнимъ событіямъ, что я не гожусь болѣе для такой тяжелой задачи, какъ умиротвореніе разгоряченныхъ умовъ. Я буду вынужденъ вернуться къ началу моей дѣятельности и завести директора, какъ было двадцать лѣтъ тому назадъ, когда я принялъ на себя завѣдываніе фабрикой. Любовь къ дѣлу, желаніе самому за всѣмъ приглядѣть, удовольствіе, которое доставляло мнѣ развитіе нашего производства, побудили меня въ то время вскорѣ удалить этого посредника. мнѣ хотѣлось быть самому душой всего и находиться въ прямомъ общеніи съ рабочими.
Уже въ теченіи послѣднихъ лѣтъ дѣла шли не такъ гладко, какъ прежде; фабричная молодежь заразилась модными нововведеніями, съ помощью которыхъ юный промышленный міръ Берлина старается перещеголять насъ, стариковъ. Недальновидные рабочіе понимаютъ только преимущества сокращенія срока работы, увеличенія платы, особыхъ наградъ, но не даютъ себѣ труда подумать, какъ кратковременна должна быть большая часть этихъ льготъ, и на сколько важнѣе всѣхъ этихъ непрочныхъ надеждъ заработокъ равномѣрный, хотя и скромный.
Чтобы помѣщать возможности внезапнаго возмущенія противъ надсмотрщиковъ во время моихъ частыхъ отлучекъ по дѣламъ, я назначалъ себѣ намѣстникомъ Лезера. Мнѣ казалось, что я поступаю хорошо, а между тѣмъ, вмѣсто того, чтобы сохранять миръ, я только подливалъ горючее масло въ огонь.
— Милый другъ, продолжалъ Зибель, тяжело сознавать, что наши силы сломлены какъ разъ въ ту минуту, когда мы всего болѣе нуждаемся въ нихъ. Кротость, все допускающая, теперь неумѣстна; наступила пора для энергическаго, рѣшительнаго слова. Взгляните на меня, Гельбахъ, — похоже-ли на то, чтобъ я могъ сказать такое слово?
— Волненіе уляжется; давнишнее, традиціонное расположеніе къ вашему дому одержитъ побѣду.
Зибель горько улыбнулся. Пальцы его нервно играли лежавшимъ передъ нимъ лоскуткомъ грязной бумаги, на которомъ неопытная рука, очевидно, съ большимъ трудомъ набросала неуклюжія буквы.
— Я опасаюсь совершенно противнаго, сказалъ онъ такъ спокойно, точно дѣло шло о чемъ-то неотвратимомъ. Къ этому присоединяется еще одно обстоятельство: наступаетъ пора выборовъ; теперь мнѣ уже не удастся, какъ въ прежніе годы, повліять на рабочихъ въ томъ смыслѣ, чтобъ они выбирали умѣреннаго либерала. Большинство изъ нихъ навѣрно подастъ голосъ за кандидата изъ соціалъ-демократовъ, отъ котораго они съ увѣренностью ждутъ своего спасенія.
Можно было подумать, что Гельбахъ начинаетъ раздѣлять безпокойство Зибеля. По крайней мѣрѣ, не вдаваясь далѣе въ затронутую имъ тему о выборахъ, онъ уклончиво спросилъ:
— Сколько у васъ рабочихъ?
— На фабрикѣ насчитываютъ 450 рабочихъ и 45 служащихъ.
— Въ какой пропорціи старое поколѣніе къ новому?
— Какъ полтораста къ тремъ стамъ. Ровно въ половину.
— И какъ же держитъ себя это старшее меньшинство?
Зибель протянулъ къ Гельбаху записку, которую до той поры вертѣлъ между пальцами.
— Вотъ, посмотрите сами…
Въ запискѣ заключалось анонимное предостереженіе, по слогу своему, очевидно, исходившее изъ кружка пожилыхъ рабочихъ.
„Мы не доносчики, право же нѣтъ, гласила записка, но ради дѣла и васъ самихъ, скажите доброе слово молодежи. Она замышляетъ неладное, но это не дурные люди, а только возбужденные и, съ позволенія сказать, въ этомъ никто не виноватъ, кромѣ, тоже съ позволенія сказать, мерзавца Лейзера. Скажите имъ, хозяинъ, что и вы считаете его мерзавцемъ, хотя онъ и изъ вашихъ; скажите, что вы желаете поймать его и что онъ будетъ наказанъ. Скажите имъ также, что они люди честные, и что вы подумаете о томъ, какъ бы имъ доставить удовлетвореніе; только скажите все это поскорѣе, потому что сами мы ужъ ничего не можемъ сдѣлать. Они слишкомъ возбуждены, а надсмотрщики, съ вашего позволенія, никуда не годны“.
Внизу стояла подпись: мѣсколько доброжелателей.
— Когда получили вы это предостереженіе?
— Третьяго дня.
— И до сихъ поръ ничего не сдѣлали?
Въ этомъ вопросѣ слышался легкій укоръ; чуткое ухо Зибеля тотчасъ же подмѣтило его.
— Я хотѣлъ сначала посовѣтоваться съ вами, Гельбахъ. Становишься недовѣрчивымъ; я не могъ рѣшиться потолковать объ этомъ съ кѣмъ нибудь изъ моихъ товарищей по дѣламъ…
Въ эту минуту изъ сѣней донеслись чьи то нетвердые шаги. Послѣ едва слышнаго стука дверь быстро распахнулась и въ ней появился старый, сгорбленный человѣкъ.
Голубая блуза его была усѣяна бѣловатыми хлопьями, вылетающими изъ раскаленнаго чугуна; руки почернѣли отъ закопченныхъ тиглей. На лицѣ старика также замѣтны были черныя полосы, точно онъ провелъ по немъ оборотомъ руки, запачканной сажею. Бѣлые волосы висѣли на лбу растрепанными прядями.
Это былъ дѣдъ Греты, отецъ покойной жены Линка.
Онъ приблизился на нѣсколько шаговъ, затворилъ за собою дверь и поднялъ къ Зибелю черныя, мозолистыя руки.
— Пойдемте, хозяинъ, помогите, пока еще не поздно. Я ушелъ оттуда потихоньку. Меня назовутъ трусомъ и доносчикомъ; пускай, — лишь бы имъ было хорошо, — а то, чего они теперь хотятъ, ихъ погубитъ. Пойдите туда и скажите имъ, что вовсе не нужно прекращать работу, доводить женъ и дѣтей до нищеты, а самимъ напиваться до-пьяна, для того чтобы вы дали что-нибудь изъ тѣхъ новомодныхъ затѣй, которыхъ они требуютъ съ крикомъ и угрозами. Вы ничего не можете сдѣлать безъ нихъ, говорятъ они, и отчасти это правда; но и они ничего не подѣлаютъ безъ васъ, потому что тѣхъ рабочихъ, которые безъ всякой причины убѣгутъ отсюда, ни одинъ порядочный хозяинъ не приметъ охотно. А что начнутъ они безъ дѣла? Обойтись безъ него они не могутъ, какъ бы они ни притворялись, — какъ не могутъ они обойтись и безъ огня въ печи, и безъ горшка въ ней для жены и дѣтей. Идите, хозяинъ, идите и скажите имъ, что и вы считаете извѣстнаго вамъ человѣка такимъ, каковъ онъ на самомъ дѣлѣ.
Зибель сильно поблѣднѣлъ. Онъ всталъ и подошелъ къ старику. Когда рабочій кончилъ и вытеръ потъ со лба и слезы изъ глазъ, Зибель протянулъ ему руку.
— Хорошо, Янъ. Вы поступили, какъ слѣдуетъ. Вернитесь на свое мѣсто. Я явлюсь вслѣдъ за вами.
Но не успѣлъ еще старикъ выйти изъ комнаты, какъ дверь снова распахнулась и въ нее вбѣжала Ева, блѣдная отъ испуга.
— Страшное несчастье, дядя… тамъ… на фабрикѣ… Мнѣ все видно изъ моихъ оконъ… Большая машина остановлена… рабочіе сбросили съ себя блузы и тѣснятся, спускаясь по лѣстницѣ, кричатъ, свистятъ, грозятъ намъ кулаками сквозь разбитыя стекла. Ты долженъ идти туда, дядя, — но я пойду вмѣстѣ съ тобою; ты не можешь идти одинъ, ты…
Въ эту минуту глаза ея остановились на Гельбахѣ, который молча удалился въ одну изъ глубокихъ оконныхъ впадинъ еще во время рѣчи стараго рабочаго.
Легкая краска покрыла щечки Евы. Вздохъ облегченія приподнялъ ея грудь. Дѣвушка торопливо подошла къ художнику и сказала тихо, чтобы Зибель не могъ разслышать:
— Вы тутъ? Слава Богу! Тогда все хорошо. Вы его не покинете? Онъ ужъ не такъ бодръ, какъ бывало.
Ничего не говоря, Гельбахъ пожалъ ея руку, потомъ черезъ боковыя ворота пошелъ съ Зибелемъ по длинному мощеному проходу къ фабрикѣ.
Дѣйствительно, за два часа до обѣденнаго времени рабочіе самовластно остановили машину.
На витыхъ каменныхъ лѣстницахъ, въ корридорахъ, начиная отъ модельной залы, находившейся подъ самой крышей, до плавильни, помѣщавшейся въ подвальномъ этажѣ, безпорядочно тѣснились рабочіе всѣхъ отдѣленій. Ломая руки, то грозя, то кротко увѣщевая, прося, приказывая, метались изъ стороны въ сторону надсмотрщики.
Приводные ремни были сорваны съ колесъ. Въ большой бронзировальной палатѣ лежали растоптанныя и раздавленныя части большого церковнаго вѣнца. Внизу, въ плавильнѣ, огненная масса вмѣсто формъ была вылита прямо на землю и ползла красными, горячими потоками между каменными плитами, наполняя воздухъ зеленовато-бѣлымъ удушливымъ паромъ. Станки въ первомъ этажѣ бездѣйствовали; рядомъ, въ формовочномъ отдѣленіи, образцы и формы были сброшены со столовъ во время тѣсноты и давки и частью сильно повреждены. Куда бы ни устремлялся глазъ, всюду царило страшное опустошеніе.
Мало по малу всѣ лѣстницы и проходы, вплоть до второго этажа, опустѣли.
Всѣ тѣснились въ большой рабочей палатѣ этого этажа или около нея, предполагая, что Линкъ тамъ. Сотни голосовъ призывали его, сотни рукъ протягивались, чтобы найти у него опору среди внезапно загудѣвшаго шума.
Никто бы не могъ сказать, какимъ образомъ вспыхнуло вдругъ дикое возстаніе.
Говорили, будто въ одномъ изъ меньшихъ отдѣленій надсмотрщикъ несправедливо и грубо обошелся съ кѣмъ-то изъ старѣйшихъ рабочихъ. Фабричныя правила требовали безусловной покорности, но молодежь возстала противъ этого и заступилась за старика. Изъ отдѣленія въ отдѣленіе переходило броженіе. Вдругъ, никто и не сознавалъ почему, кто-то произнесъ имена Лезера и Линка, и, точно нуженъ былъ только этотъ поводъ, долго тлѣвшее пламя возстанія ярко вспыхнуло.
— Самъ Линкъ это сказалъ!
— И такой негодяй могъ командовать нами!
— За такую нищенскую плату быть вынужденными слушаться перваго встрѣчнаго!
— Зачѣмъ позволяете вы это, глупые рабы? Стряхните же съ себя ярмо, покажите зубы тѣмъ, что разживаются нашимъ потомъ!
— Бросьте работу! Выливайте чугунъ!
— Бейте формы!
— Впередъ! Заявимъ ему свои условія! Безъ насъ онъ пропадетъ!
— Пусть бы онъ самъ сперва постоялъ внизу, въ духотѣ и чаду!
— Мы честные люди! Изъ насъ еще никогда не выходило вора или грабителя. Мы подлоговъ не дѣлывали.
— Срамъ!
— Гдѣ Линкъ?.. Пусть онъ говоритъ за насъ.
— Да, и сейчасъ же! Мы не хотимъ долѣе ждать.
— Онъ долженъ сказать ему, что ему слѣдуетъ дѣлать.
Послѣдніе изъ этихъ возгласовъ, раздававшихся наперерывъ, доносились до Зибеля, когда онъ вмѣстѣ съ Гельбахомъ всходилъ по витой лѣстницѣ во второй этажъ и внезапно появился на порогѣ большой палаты среди разъяренной толпы.
Шумъ и ропотъ многихъ сотенъ голосовъ смѣнились на минуту глубокою, мертвою тишиною, чтобы вслѣдъ затѣмъ разразиться съ удвоенною силою, какъ буря послѣ внезапнаго затишья.
Зибель и Гельбахъ стояли, не моргнувъ глазомъ, посреди клокочущаго потока мнѣній, проклятій, желаній и угрозъ, изливавшихся вокругъ нихъ изъ сотенъ устъ и сверкавшихъ въ сотняхъ разгоряченныхъ взглядовъ.
Вслѣдъ затѣмъ бушевавшая толпа точно замерла на нѣсколько мгновеній, и Зибель воспользовался водворившеюся тишиною, чтобы сказать громкимъ, далеко слышнымъ голосомъ:
— Рабочій Линкъ! Вы, какъ я вижу, стали центромъ этого страннаго волненія; всѣ группируются около васъ. Скажите же мнѣ, чего хотятъ эти люди. Я не могу говорить съ каждымъ порознь, и потому обращаюсь вмѣсто всѣхъ къ вамъ.
Линкъ былъ отдѣленъ отъ Зибеля почти двумя стами головъ; въ толпѣ послышались довольно громкій, одобрительный шопотъ и крики:
— Пусть онъ поговоритъ съ Линкомъ. Линкъ знаетъ, чего намъ недостаетъ. Онъ намъ все это разъяснилъ.
— Но сначала пусть уберется отсюда этотъ незнакомецъ!.. Намъ не нужно постороннихъ… Почемъ мы знаемъ, кто это?.. Пожалуй, такой же молодчикъ, какъ и тотъ!.. Нѣтъ, не похоже на это!.. — Наружность бываетъ обманчива!.. — Пусть онъ лучше уберется отсюда, — это будетъ повѣрнѣе! Вонъ!
Линкъ влѣзъ на стулъ и своимъ звонкимъ, далеко разносившимся голосомъ крикнулъ шумѣвшимъ: тише!
Потомъ онъ обратился къ Зибелю:
— Они желаютъ, чтобы сначала удалился чужой. Намъ не нужно посредниковъ, мрачно сказалъ онъ.
Гельбахъ далъ Евѣ обѣщаніе не покидать дяди, но видѣлъ, что въ эту минуту присутствіе его будетъ скорѣе опасно, чѣмъ полезно старику; съ перваго же взгляда онъ понялъ, что рабочіе находятся въ такомъ раздраженіи, когда малѣйшаго противорѣчія достаточно, чтобы раздуть пламя въ опустошительный пожаръ.
Вслѣдствіе этого онъ обернулся, чтобы молча удалиться сквозь густую толпу и, быть можетъ, отвоевать себѣ гдѣ нибудь по близости мѣстечко, откуда онъ могъ бы оказать Зибелю въ случаѣ нужды помощь.
Но не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ въ лѣвомъ углу залы раздался голосъ за него.
— Зачѣмъ? Пусть онъ остается. Онъ глядитъ прямо въ глаза, не то что тотъ косой мерзавецъ. Кто знаетъ, не пригодится ли намъ еще свидѣтель!
Шопотъ, пронесшійся вслѣдъ за этими словами въ собраніи, былъ далеко не сплошь одобрительный, но Гельбахъ нашелъ полезнымъ истолковать его въ хорошую сторону и вернуться къ Зибелю.
Могучая фигура художника господствовала надъ самыми высокими изъ рабочихъ, и ему не нужно было искусственнаго возвышенія, чтобы всѣ могли видѣть и слышать его, пока онъ отвѣчалъ на сдѣланное въ его пользу предложеніе.
— Благодарю за то, что вы позволяете мнѣ остаться. Мнѣ хорошо среди васъ. Вѣрьте, что меня влечетъ къ трудящемуся сословію.
— Ладно! Пускай теперь говоритъ Линкъ!.. Линкъ! нечего времени терять! Мы требуемъ своихъ правъ!.. Мы желаемъ видѣть, есть ли еще на свѣтѣ правосудіе. Пусть повѣсятъ того негодяя! Мы желаемъ удовлетворенія!
— И еще многаго другого! раздалось справа.
Линкъ вскочилъ со стула на столъ, гдѣ обыкновенно лежали чертежи и планы, по которымъ собирали въ одно цѣлое отдѣльно изготовлявшіяся части. Теперь онъ очутился прямо противъ Зибеля и Гельбаха. Вытеревъ большимъ платкомъ потъ со лба, Линкъ заговорилъ, идя прямо къ цѣли:
— Мои товарищи требуютъ правосудія и возмездія за преступленіе, совершенное противъ всѣхъ насъ, и, какъ вамъ извѣстно, въ особенности противъ меня. Вы поставили здѣсь надъ нами вмѣсто себя человѣка, который оказался вреднымъ для всѣхъ преступникомъ, обманщикомъ, воромъ. Его должны мы были слушаться, предъ нимъ преклоняться. Мы люди честные, — однако, малѣйшій проступокъ нашъ карается, потому что мы рабочіе, бѣдняки, и обязаны подчиняться; но кровь возмущается, хозяинъ, когда вынужденъ видѣть, что негодяй остается на свободѣ и наслаждается жизнью, потому только что онъ изъ вашихъ, потому что онъ богатъ. Не станете вы увѣрять меня, что еслибъ вамъ этого хотѣлось, мошенникъ этотъ уже давно не сидѣлъ бы въ тюрьмѣ.
— Да, если бы вамъ этого хотѣлось, — но вѣдь онъ вамъ свой… Мы себя морочить не дадимъ!.. Не уйти ему отъ наказанія! грохотала и кричала толпа, среди которой, точно въ тискахъ, находились Зибель и Гельбахъ.
Тщетно старался заговорить Зибель, пока громкій возгласъ Гельбаха: „потише, друзья, если вы хотите, чтобы вамъ отвѣчали!“ не превратилъ яростныхъ угрозъ въ глухой ропотъ.
— Вы очень ошибаетесь, продолжалъ Зибель, если думаете, что я меньше вашего осуждаю преступленія того человѣка, котораго вы, къ сожалѣнію, видѣли въ своей средѣ и чьи распоряженія причинили вашему товарищу Линку такое тяжкое горе. Еще ошибочнѣе полагаете вы, какъ я вижу, что я препятствую мѣрамъ, принятымъ противъ него правосудіемъ. Несмотря на то, что вслѣдствіе заблужденія, отъ котораго никто не свободенъ, онъ очень близко стоялъ къ моей семьѣ, несмотря на то, что я и теперь еще друженъ съ его несчастнымъ отцомъ, никто дѣятельнѣе меня и вотъ этого друга не старался захватить преступника и выдать его властямъ.
При послѣднихъ словахъ голосъ Зибеля такъ ослабѣлъ, что только ближайшіе могли слышать ихъ.
Ропотъ неудовольствія стоявшихъ вдали, передача отъ одного къ другому не вполнѣ понятыхъ словъ еще болѣе затрудняли рѣчь Зибеля.
Незамѣченный никѣмъ, Гельбахъ шепнулъ ему что-то и старикъ отвѣчалъ съ благодарностью. Вслѣдъ затѣмъ Гельбахъ началъ:
— Если вы позволите мнѣ продолжать вмѣсто господина Зибеля…
— Нѣтъ!.. Да!.. Оставьте его!.. Что ему здѣсь надо?.. Мы это сейчасъ узнаемъ!.. Линкъ, дать ему говорить?.. Кажется, будто ему все извѣстно… Пусть говоритъ! Слушайте!…
— Я могу довольно обстоятельно разсказать вамъ, какъ шло преслѣдованіе Лезера, потому что я первый сообщилъ господину Зибелю свои подозрѣнія и далъ ему средства уличить преступника…
— Слушайте!… Хорошо, что онъ остался!.. Очень хорошо!
— Я вернулся всего нѣсколько дней тому назадъ послѣ шестинедѣльной личной погони за бѣглецомъ.
— Такъ онъ сдѣлалъ это?.. Слушайте-же!.. Значитъ, Линкъ сказалъ неправду, когда увѣрялъ, будто Лезеру хотятъ дать убѣжать?.. Онъ солгалъ!.. Это скверно съ его стороны…
И въ первый разъ нѣсколько кулаковъ съ угрозой протянулись къ Линку.
— Смѣю утверждать, продолжалъ Гельбахъ, окидывая взволнованную массу яснымъ взглядомъ, что я не останавливался ни передъ какими усиліями, чтобы помочь полиціи, и пользовался моимъ знакомствомъ съ разными уголками Италіи, гдѣ могъ предполагать присутствіе бѣглеца. Природа дала мнѣ крѣпкое здоровье, хорошее зрѣніе и чуткій слухъ; все это я отдалъ на служеніе дѣлу, которому посвятилъ себя во имя справедливости. Цѣлыя ночи напролетъ проводилъ я въ подозрительныхъ притонахъ; съ тѣмъ же вниманіемъ, съ какимъ я слѣдилъ за станціями желѣзныхъ дорогъ и гостинницами въ городахъ, я изслѣдовалъ дикія горныя ущелья и пустынные берега. Со многими двусмысленными людьми сиживалъ я, общество которыхъ грозило опасностью не только моему кошельку, но и самой жизни, и дѣлалъ я это охотно ради тѣхъ, кому преступникъ этотъ причинялъ весь вѣкъ свой горе и притѣсненія, смерть и гибель, ради человѣчества, для котораго такой негодяй — позоръ… Среди васъ, рабочіе, пострадалъ отъ него лишь одинъ, и пострадалъ тяжко и непоправимо, я это знаю; но оглянитесь и будьте справедливы, — посмотрите, не причинилъ ли онъ и другимъ тяжелаго горя, неизгладимаго несчастія. Взгляните на моего друга и вашего хозяина. Его здоровье, его любовь къ жизни и труду подорваны мучительнымъ сознаніемъ, что онъ полагался на человѣка, менѣе заслуживавшаго довѣрія, чѣмъ бѣднѣйшій изъ васъ. Онъ подавленъ мыслью, что своею довѣрчивостью онъ причинилъ вамъ страданія. Вспомните и о несчастномъ отцѣ, который по милости единственнаго своего сына теперь нищій и при смерти боленъ; подумайте объ отчаяніи матери, оплакивающей въ своемъ обожаемомъ сынѣ низкаго преступника! А въ той странѣ, откуда я вернулся, онъ лишилъ много лѣтъ тому назадъ честнаго человѣка всего его состоянія, опозорилъ любимую его дочь, которая нашла избавленіе отъ стыда лишь въ добровольной смерти.
Опросите всѣхъ вокругъ себя, рабочіе, у сколькихъ отнялъ онъ посредствомъ фальшивыхъ векселей, лживыхъ словъ и обѣщаній, деньги, добытыя тяжкимъ трудомъ, а вслѣдъ за тѣмъ взвѣсьте, не была ли кратковременная власть его надъ вами самою малою подробностью въ длинномъ спискѣ его грѣховъ. Тѣмъ не менѣе, много далъ бы я, чтобы и вы получили удовлетвореніе… Я въ состояніи глубоко заглянуть въ ваши души и понять ваше негодованіе, потому что я вышелъ изъ вашихъ же рядовъ, я такой же рабочій, какъ вы, и родился среди народа.
Шопотъ изумленія и одобренія прошелъ по собранію, но никто не отважился прервать Гельбаха. Точно очарованные, не сводили рабочіе взглядовъ съ его губъ, съ которыхъ лилась рѣчь, никогда ими не слыханная, и съ его глазъ, глядѣвшихъ на нихъ такимъ сверкающимъ взоромъ.
— Родители мои были измученные трудомъ поденщики, жившіе въ маленькой деревенькѣ; еще ребенкомъ видѣлъ я много бѣдности и нужды, и нерѣдко слышалъ стоны заботы и голода. Уже съ дѣтства таились въ моемъ сердцѣ влеченіе къ искусству, мысли о величіи и красотѣ нашего прекраснаго міра, но, видя, что я не гожусь для полевыхъ работъ, отецъ только и могъ сдѣлать, что отдалъ меня въ ученіе къ штукатуру; судя по рисункамъ, которыми я покрывалъ дверь нашей овчарни, подумали, что я всего больше способенъ къ этому ремеслу. Послѣ пяти лѣтъ упорнаго труда я скопилъ столько, что могъ отправиться пѣшкомъ въ большой городъ, явиться къ одному знаменитому художнику и сказать ему: Испытай, на что я способенъ; поучи меня твоему искусству!.. Говорятъ, что теперь я самъ порядочный художникъ; я богатъ и могъ помочь всѣмъ, кто нѣкогда дѣлалъ мнѣ добро, но нужды, неразлучной съ моимъ дѣтствомъ, я не забылъ, не забылъ и тяжелыхъ лѣтъ ученія, проведенныхъ на узкой лѣсенкѣ съ лопаткой въ рукѣ, не отшатнулся отъ народа, изъ котораго вышелъ, отъ васъ, моихъ братьевъ, тяжко трудящихся и борющихся съ лишеніями, какъ дѣлалъ когда-то я самъ. А теперь… не правда ли, теперь вы не сомнѣваетесь болѣе, что я васъ понимаю?
Громкіе клики восторга отвѣтили на этотъ вопросъ, заглушивъ отдѣльные ворчливые голоса оппозиціи.
— Это нашъ!.. Его мы и выберемъ!.. Пусть онъ говоритъ за насъ въ рейхстагѣ!.. Какъ его зовутъ?.. Да здравствуетъ Гельбахъ!..
Зибель пожалъ руку художника и шопотомъ обмѣнялся съ нимъ нѣсколькими словами.
— И такъ…
— Молчите! Развѣ вы не слышите, что онъ опять хочетъ говорить?.. Тише!.. Слово за господиномъ Гельбахомъ!
— И такъ, если мы хорошо поняли другъ друга, и я вамъ кажусь несовсѣмъ непригоднымъ въ посредники, мы обсудимъ вмѣстѣ и остальное, ради чего вы собрались здѣсь. Разъ у людей есть что нибудь на сердцѣ, къ этому само собою прибавляется еще много другое, — и я думаю, что не ради одного только извѣстнаго намъ преступника покинули вы свою работу и устроили это бурное сборище.
— Нѣтъ, мы хотимъ забастовать до тѣхъ поръ, пока не увеличатъ нашей платы и не сократятъ срокъ работы… Мы хотимъ нормальнаго рабочаго дня!.. Реформы фабричныхъ законовъ!.. Огражденія правъ рабочихъ!.. Долой обязательныя кассы!.. Мы желаемъ охранительныхъ законовъ!
— Пусть одинъ изъ васъ говоритъ за всѣхъ, рабочіе. Слово за Линкомъ.
— Нѣтъ, онъ насъ обманулъ!.. Не хотимъ, чтобы онъ говорилъ!.. Нѣтъ, пусть говоритъ. Онъ лучше всѣхъ знаетъ толкъ. Линкъ!
Линкъ снова взобрался на столъ, но его осанка и голосъ уже не были такъ самоувѣренны, какъ за полчаса передъ тѣмъ. Неосновательность его подозрѣній противъ Зибеля нанесла ударъ его теоріямъ.
Теперь, когда онъ, казалось, самъ не вполнѣ вѣрилъ въ то, что говорилъ, его слова уже не производили болѣе того зажигательнаго дѣйствія, какъ прежде. Рабочіе допустили безъ большого сопротивленія, что послѣ того, какъ Линкъ развилъ свои взгляды на возвышеніе платы, на сокращеніе труда и на отношенія рабочихъ къ хозяевамъ, другой фабричный выдѣлился изъ толпы и прервалъ его.
Человѣкъ, вспрыгнувшій теперь на столъ справа отъ Линка, около оконъ, имѣлъ дикую, непріятную наружность. Свѣтло-бѣлокурые волосы висѣли на его головѣ растрепанными космами и падали на круглые, неподвижные глаза. Лицо какъ-то вздулось и было поразительно красно. Отвратительный запахъ водки распространялся изъ его толстыхъ губъ. Грязная и разорванная блуза висѣла вокругъ стана, изумительно худощаваго сравнительно съ лицомъ.
— Это все болтовня! кричалъ онъ, рѣзко жестикулируя и махая кулаками въ воздухѣ. Отъ того, что тутъ наговорилъ Линкъ, намъ не будетъ ни тепло, ни холодно. Кто не за насъ, тотъ противъ насъ! Неужто мы будемъ все ждать, когда наше положеніе поправится, а пока станемъ истощаться отъ голода или топить горе въ винѣ! Мы не отступимъ ни на одинъ шагъ, если намъ не обѣщаютъ того, чего мы требуемъ, — или мы сегодня въ послѣдній разъ работали на этой фабрикѣ. Тамъ, гдѣ новыя машины, все идетъ иначе. Что же мѣшаетъ намъ бѣжать отсюда и искать работы на фабрикахъ, устроенныхъ совсѣмъ по новому, гдѣ трудъ легче и лучше оплачивается, гдѣ рабочіе имѣютъ право выбирать, кого хотятъ, и выставлять кандидата, который будетъ отстаивать ихъ дѣло? Что мѣшаетъ намъ, товарищи, повернуть спину тѣмъ, кто наслаждается нашимъ рабствомъ, а нашимъ потомъ накопляетъ себѣ богатство? Нашимъ потомъ, повторяю я! Что насъ удерживаетъ, говорю я, что?
Во время этой рѣчи Гельбахъ гораздо меньше слѣдилъ за ораторомъ, чѣмъ за тѣми, къ кому онъ обращался. Занятіе искусствомъ и проницательный умъ сдѣлали изъ него психолога, отличавшагося почти непогрѣшимою наблюдательностью, — и теперь онъ съ перваго взгляда подмѣтилъ, что рабочіе не чувствуютъ желанія поддаваться словамъ своего отталкивающаго товарища. Гельбаху казалось, что самъ онъ достаточно овладѣлъ умами, чтобы довести борьбу, вновь вспыхнувшую, до скораго и удовлетворительнаго конца.
— Развѣ у васъ нѣтъ болѣе ушей, чтобы слышать! бѣшено кричалъ въ это время все еще стоявшій на столѣ рабочій. Вѣрьте мнѣ, а не тѣмъ, что льстятъ вамъ здѣсь, а за спиною потѣшаются надъ нами и нашими страданіями; мы, рабочіе, для нихъ не болѣе, какъ сволочь, годная только для того, чтобы мучиться изъ-за нихъ, давать сдирать съ себя шкуру, лишь-бы они могли жить въ праздности и роскоши. Онъ голодалъ, какъ и мы, ха, ха, ха! Взгляните-ка на него, похоже-ли на это?.. Пойдемте, говорю я вамъ, пойдемте! Оставьте ихъ тутъ разглагольствовать! Кто помѣшаетъ намъ уйти отсюда?
— Никто! раздался тутъ голосъ, который сравнительно съ хриплымъ крикомъ говорившаго звучалъ точно чистый металлическій колоколъ. Идите, если желаете; никто васъ не удерживаетъ.
Съ минуту царило глубокое молчаніе.
Вслѣдъ затѣмъ кто-то робко крикнулъ за спиною Гельбаха:
— Нѣтъ, мы этого не желаемъ; мы хотимъ остаться!
И десять, двадцать, а затѣмъ сотня, и даже нѣсколько сотенъ голосовъ подхватили этотъ возгласъ.
— Мы хотимъ остаться. Вѣдь намъ было здѣсь недурно. Дѣло еще не такъ плохо, какъ онъ увѣряетъ. Онъ негодяй, если можетъ такъ говорить съ этимъ господиномъ! Долой его!
И рабочіе стащили зачинщика со стола, и навѣрно разорвали-бы его на части въ вспышкѣ внезапнаго гнѣва, если бы за него не вступился Гельбахъ. Съ помощью большого звонка, который продвинулъ къ нему сквозь толпу одинъ изъ надсмотрщиковъ, художникъ добился, чтобы его выслушали.
— Оставьте его, рабочіе! Не ваше дѣло его судить! Дайте дорогу, и пусть онъ идетъ! Линкъ, позаботьтесь о томъ, чтобы онъ безопасно вышелъ изъ фабрики. Вамъ-же, желающимъ остаться, я хотѣлъ-бы сказать еще одно, послѣднее слово. Вы сами будете рады, что опомнились и успокоились; всякое хорошее и благоразумное рѣшеніе прежде всего вознаграждаетъ тѣхъ, кто его принялъ. Не говоря уже о матеріальной нуждѣ, до которой вы очертя голову довели-бы себя забастовкою, — какой примѣръ подали-бы вы своимъ дѣтямъ, чье воспитаніе должно быть для васъ столь-же важнымъ и священнымъ, какъ память о вашихъ родителяхъ? Вашъ хозяинъ уполномочилъ меня сказать отъ его имени, что онъ охотно выслушаетъ всѣ справедливыя требованія и обсудитъ съ надсмотрщиками, гдѣ и какъ можно пособить нуждѣ, если она окажется. Вы не должны только терять изъ виду, какъ сдѣлали вы это въ вашихъ сегодняшнихъ заявленіяхъ, что нормальный рабочій день, реформа фабричнаго законодательства, огражденіе правъ рабочихъ, отмѣна обязательныхъ кассъ могутъ быть вамъ даны только государствомъ, и что при всей своей доброй волѣ хозяинъ въ силахъ устранить лишь нѣкоторыя мелкія неудобства. Если вы такъ любите справедливость, рабочіе, что сейчасъ энергически требовали, чтобы ее соблюдали, то хозяинъ поступитъ въ вашемъ духѣ, если не раньше подумаетъ о денежной прибавкѣ и сокращеніи работы, чѣмъ вы вознаградите его за убытки, которые вы причинили ему сегодня, опустошивъ рабочія палаты и самовольно прервавъ работу на два часа. Я хочу этимъ сказать, что различныя улучшенія начнутся съ завтрашняго-же дня, но что вы воспользуетесь ими лишь тогда, когда вы заработаете время и деньги, покрывающія ущербъ, причиненный вами хозяину. Согласны-ли вы съ тѣмъ, что это самая меньшая мѣра наказанія, самое ничтожное искупленіе, и что вы должны горячо благодарить за это снисхожденіе господина Зибеля, который имѣлъ-бы право жаловаться на васъ за поврежденіе имущества?
На половину смущенное, на половину искренно благодарное да! пронеслось по собранію.
Зибель молча и растроганно пожалъ руку Гельбаха.
Въ эту минуту съ фабричныхъ часовъ раздалось двѣнадцать звонкихъ ударовъ, и вслѣдъ затѣмъ послышался колоколъ, возвѣщавшій обѣденный перерывъ работы.
— Пора обѣдать, рабочіе; идите-же по домамъ.
Медленно и нерѣшительно выходили рабочіе партіями или по двое. Все болѣе и болѣе рѣдѣла толпа вокругъ Гельбаха и Зибеля. Не одинъ благодарный, восхищенный взглядъ скользнулъ по художнику; не одна мозолистая рука охотно протянулась-бы къ нему, но никто не смѣлъ приблизиться. Съ благоговѣйнымъ страхомъ шли они мимо того, кто въ первый разъ въ жизни показалъ имъ идеальный образъ истинной гуманности.
Глава XIX.
правитьСолнце стояло отвѣсно, изливая съ почти безоблачнаго лѣтняго неба жгучіе лучи, когда два экипажа свернули съ большой дороги, ведущей въ Свинемюнде, и углубились въ мягкій песокъ дюнъ, направляясь къ одной изъ прибалтійскихъ деревенекъ.
Несмотря на знойный день, прохладный, освѣжающій вѣтерокъ дулъ съ недалекаго взморья, которое вскорѣ стало видно между низкими рядами домовъ, тянувшихся къ берегу прямыми улицами.
Тихо ѣхали экипажи среди глубокаго полуденнаго безмолвія; единственные звуки, нарушавшіе его, были скрипъ бѣлаго песку подъ колесами и рѣзкій крикъ чаекъ, изрѣдка доносившійся съ моря. Кромѣ этого все безмолствовало.
Съѣхавшаяся на лѣто публика сидѣла вокругъ столовъ неприхотливыхъ гостинницъ, а мѣстные жители занимались, несмотря на полуденный зной, домашними работами.
На почтѣ, въ колоніальной и мясной лавкѣ, въ булочной, въ лавкахъ, гдѣ торговали раковинами, янтаремъ, морскими животными, ящичками и чашками съ морскими видами, окна были завѣшаны синими и зелеными обрывками матеріи для защиты отъ солнца.
Проѣхавъ главную, такъ называемую Морскую улицу, проходившую посреди деревни, и миновавъ крайніе домики, оба экипажа свернули на дюны.
За послѣдніе годы здѣсь возникло въ немногихъ шагахъ отъ берега, на бѣломъ наносномъ пескѣ, нѣсколько просторныхъ домовъ въ стилѣ загородныхъ виллъ; ихъ бѣлыя стѣны и балконы, поддерживаемые колоннами и обращенные къ морю, производили почти южное впечатлѣніе среди атмосферы знойнаго дня и подъ темносинимъ сводомъ неба.
У одной изъ первыхъ виллъ оба экипажа остановились.
Кучера, закутанные, несмотря на жару, въ сѣрыя байковыя шинели, щелкнули бичами въ дрожавшемъ воздухѣ.
Изъ двери, находившейся сбоку дома, вышла пожилая, опрятно одѣтая женщина и торопливо побѣжала по довольно обнаженному саду.
— Ахъ, господа пріѣхали! привѣтствовала она Еву и Зибеля, сидѣвшихъ въ первомъ экипажѣ. Милости просимъ! Все здѣсь въ лучшемъ видѣ; комнаты готовы. Вотъ посмотрите.
И она указала рукою на первый этажъ.
— Вотъ эта большая комната съ балкономъ — гостиная. Рядомъ съ нею въ угловой комнатѣ о двухъ окнахъ двѣ кровати, а сзади есть еще спальня въ одно окно. Все въ лучшемъ видѣ.
— Позвольте спросить, прервалъ Зибель краснорѣчіе старухи, свободны ли еще какія-нибудь комнаты въ вашемъ домѣ?
И, не дожидаясь отвѣта, онъ крикнулъ, обращаясь ко второму экипажу, въ которомъ Марта привстала и зорко разсматривала дома:
— Довольно съ васъ двухъ комнатъ, фрейлейнъ Фалькъ?
— Совершенно достаточно, отвѣтила она. Одну для меня, другую для Ганса, — но онѣ мнѣ нужны сегодня же, потому что нетерпѣливому мальчишкѣ можетъ взбрести на умъ уже завтра послѣдовать за мною, прибавила она съ улыбкой, взглянувъ на Тонеллу, которая сидѣла рядомъ съ нею и покраснѣла.
Во время этихъ переговоровъ хозяйка съ большимъ сожалѣніемъ покачивала головой. Ей было-бы очень пріятно помѣстить такихъ прекрасныхъ господъ у себя въ домѣ, увѣряла она, это было бы для нея большою честью, но у нея въ самомъ дѣлѣ нѣтъ свободнаго уголка. Налѣво, внизу, живетъ совѣтникъ изъ Берлина, направо — пасторъ изъ Штеттина; на верху, во второй половинѣ, нотаріусъ съ молодой женой, — все люди важные. Какъ уже сказано, это была-бы величайшая честь, но теперь, въ разгарѣ сезона и на остальныхъ виллахъ, сколько извѣстно…
— Поворачивайте! крикнула Марта кучеру, отнюдь не теряя хорошаго настроенія духа. Въ деревнѣ найдется же для насъ пристанище, — но прежде высадите эту молодую барышню. Она законная обладательница угловой комнаты о двухъ окнахъ.
Тѣмъ временемъ Ева подошла къ дверцѣ второго экипажа. Дѣвушка была поразительно блѣдна; испугъ и волненіе, причиненные ей недавнимъ возмущеніемъ на фабрикѣ, окончательно сломили ея и безъ того уже разстроенные нервы. Доктора неоднократно предписывали горный воздухъ или пребываніе на берегу Сѣвернаго моря, но Зибель не рѣшался такъ далеко уѣхать отъ фабрики, которая послѣ моднаго недуга, ею овладѣвшаго и потрясшаго ее до основанія, нуждалась, подобно всякому выздоравливающему, въ уходѣ и постоянномъ надзорѣ.
— Какъ жаль, фрейлейнъ Марта, что вы не можете остаться съ нами! Но ты, Тонелла, развѣ не слѣзешь? Дядя уже въ домѣ.
Тонелла наклонилась къ пріятельницѣ и ласково шепнула ей что-то на ухо.
— Хорошо; помоги фрейлейнъ Мартѣ найти квартиру, а я приведу пока въ порядокъ наши комнаты.
Марта ни за что не хотѣла брать съ собой въ деревню Тонеллу по такой жарѣ, но ни въ чемъ не умѣла отказывать своей маленькой любимицѣ. Кучеръ повернулъ неуклюжій экипажъ и повезъ двухъ дамъ назадъ въ деревню.
Нѣсколько часовъ спустя Ева направилась къ берегу. Она находилась въ такомъ торжественномъ настроеніи, какое должна испытывать молодая жрица, впервые вступающая во святая святыхъ незнакомаго ей храма.
Съ дѣтства мечтала она о морѣ, и, идя теперь внизъ по дюнамъ, припоминала всѣ свои разнообразныя представленія о немъ, — но ни одно изъ нихъ даже не приближалось къ истинѣ.
Съ сильно бьющимся сердцемъ подошла она къ тихо терявшимся въ пескѣ волнамъ.
Съ востока поднялся легкій морской вѣтерокъ, погнавшій воду къ берегу лѣнившимися валами, то вздымавшимися, то снова опускавшимися.
Между гребнями волнъ мелькали маленькія рыбачьи лодки; красновато-коричневые паруса носились по необозримому водному пространству, точно пестрыя бабочки. Блѣдно-голубая тонкая линія, часто прерываемая полосою дыма съ пароходовъ, взадъ и впередъ снующихъ между Рюгеномъ, Даніею и Швеціею, отдѣляла на горизонтѣ море отъ воздуха. Радостно волнующаяся, вѣчно обновляющаяся жизнь разливалась вмѣстѣ съ солнечнымъ блескомъ по величавой, суровой стихіи.
Глаза Евы съ восхищеніемъ остановились на этой картинѣ, — и тѣмъ не менѣе, быть можетъ, безсознательно для нея самой, вздохъ приподнялъ ея грудь; прибивавшія къ берегу волны немолчно шептали ей слова, когда то такъ сладко коснувшіяся ея слуха: „хотѣлъ бы я, чтобъ мнѣ первому удалось показать вамъ море“! Ей чудилось, точно каждая волна повторяетъ эти слова. Мечтательно глядѣла она на воду… Что сдѣлала она Гельбаху, что онъ избѣгаетъ ея и не желаетъ выслушать благодарности, которую она такъ охотно высказала бы за мужественный поступокъ на фабрикѣ, за покровительство, оказанное дядѣ? Неужели онъ все еще сомнѣвается послѣ того, какъ въ майскій вечеръ въ дворцовомъ паркѣ послѣднее недоразумѣніе, казалось, сгладилось между ними? Отчего не проводилъ онъ сюда Тонеллу, какъ было сначала рѣшено, а довѣрилъ молодую дѣвушку дядѣ? Какія важныя дѣла могли задержать его въ городѣ въ это время года? Неужели его присутствіе на фабрикѣ дѣйствительно необходимо, когда дяди нѣтъ? Или… (сердце ея забилось, точно готово было порваться) или та женщина съ золотистыми волосами и черными глазами сирены, которую онъ рисовалъ въ Римѣ и про которую говорила Тонелла, имѣетъ на него священныя, безспорныя права, а то, что онъ дѣлалъ для Евы и для ея близкихъ, только внушено его великодушіемъ, состраданіемъ и чистымъ, возвышеннымъ человѣколюбіемъ?.. Тонелла увѣряла, что эта женщина — олицетворенная красота, и что она бывала у Гельбаха и въ Мюнхенѣ, и одинъ разъ въ Берлинѣ. Она несомнѣнно любитъ его, — да можетъ ли быть иначе? А онъ? Почему бы его идеальной душѣ противостоять такой красотѣ, такой преданной любви?
— Золотистые волосы и черные глаза, какъ у моей бѣдной матери! тихо вздохнула Ева и прижала къ губамъ золотой медальонъ, который носила съ недавняго времени открыто на шеѣ.
Берегъ начиналъ мало по малу оживляться.
Изъ наряднаго сосѣдняго курорта стекались гуляющіе, чтобъ насладиться идилліею рыбачьей деревеньки или поострить на ея счетъ. Пріѣзжіе, жившіе въ деревнѣ и не предпринимавшіе сегодня прогулокъ по лѣсамъ вслѣдствіе сильнаго зноя, искали спасенія отъ духоты и тѣсноты своихъ жилищъ у моря и уютно разсаживались на берегу и дюнахъ. Изъ рыбачьихъ хижинъ сбѣгались женщины и подростки, чтобъ помогать причаливать лодкамъ, темно-красные паруса которыхъ приближались къ берегу.
Послышались голоса, уже не заглушаемые шумомъ моря, и только теперь замѣтила Ева, что она не одна и что за нею слѣдятъ многіе любопытные глаза.
Медленно повернула она и поднялась по песчаной дорогѣ къ дюнамъ. Ей нужно было одиночество, чтобъ успокоиться.
Когда послѣ продолжительной прогулки она пришла домой, она застала у дяди Марту и Тонеллу.
Дѣятельная Марта уже импровизировала на балконѣ чайный столъ, не оставлявшій ничего желать по части возбуждающихъ аппетитъ предметовъ. Свѣже выкопченные угри и рыбы вызвали восторгъ и удивленіе Тонеллы, и смѣхъ ея звонко раздавался среди вечерней тишины. Лишь смутно припоминалось ей, что она жила ребенкомъ около моря, и, какъ и Евѣ, маленькая прибалтійская деревенька съ своими характерными особенностями казалась ей чѣмъ то новымъ, никогда невиданнымъ.
Весело обмѣнивалась она маленькими шутливыми наблюденіями съ Евою, чьи нервы освѣжились, а блѣдныя щечки слегка окрасились отъ длинной прогулки и рѣзкаго морского воздуха.
Одинъ только Зибель, весь день такъ усердно старавшійся не уступать ни въ чемъ своимъ веселымъ спутницамъ и развлекать Еву, сталъ молчаливымъ и односложнымъ, и мысли его витали, казалось, далеко отъ невиннаго веселья этой минуты, въ прошедшемъ или будущемъ.
Даже разсказы Марты о заказахъ, сдѣланныхъ Гансу, о его замыслахъ и о новой, таинственной работѣ на премію, надъ которою онъ уже четыре недѣли трудится въ мастерской Гейдена, за кустами сирени, не могли надолго приковать вниманіе Зибеля.
За то Тонелла не сводила жадныхъ глазъ съ губъ Марты.
Со времени возвращенія Гельбаха маленькое общество, жившее близъ Schiffbauerdamm’а, уменьшилось на два члена. Тонелла снова переѣхала къ художнику, а Гейденъ, поддавшись внезапному рѣшенію, предпринялъ путешествіе въ Скандинавію, разсчитанное на нѣсколько мѣсяцевъ. Своихъ друзей, изумленныхъ этимъ страннымъ, никѣмъ не предвидѣннымъ отъѣздомъ, онъ довольно односложно увѣрялъ, что это у него давнишній планъ и что онъ ожидаетъ отъ него большихъ результатовъ для себя. Пусть же друзья дадутъ ему спокойно уѣхать! Застрѣлиться никто изъ нихъ не застрѣлится въ его отсутствіе, и никакой другой глупости, дѣлающей его присутствіе необходимымъ, они не затѣятъ, и такъ какъ среди мирнаго настроенія, царящаго въ это время въ маленькой колоніи, его особа является несомнѣнною роскошью, то онъ и имѣетъ честь нижайшимъ образомъ откланяться.
Марта, отлично знавшая, по какой причинѣ такъ внезапно и далеко уѣзжаетъ Гейденъ, одна изъ всѣхъ не уговаривала его провести съ ними лѣто. Напротивъ того, ничего не подозрѣвавшій Гансъ не могъ примириться съ тѣмъ, что какъ разъ теперь, когда онъ достаточно окрѣпъ, чтобъ вновь приняться за работу, и такъ нуждается въ совѣтахъ Гейдена, старый другъ, хочетъ вѣроломно покинуть его. Сначала Гансъ сердито заперся въ мастерской, но стоявшая на подоконникѣ медицейская Венера, да два темныхъ какъ бархатъ глаза и косы, мелькавшія между кустами сирени, вскорѣ возвратили ему желаніе трудиться. Что говорилъ его рѣзецъ тамъ, за высокими стеклами, это оставалось тайною между нимъ и Мартою, и даже сегодня вечеромъ умоляющіе и вопросительные взгляды Тонеллы не могли ничего вывѣдать у сестры Ганса.
Съ наступленіемъ темноты Марта направилась къ деревенькѣ, гдѣ она наняла двѣ хорошенькія комнатки у ласковыхъ хозяевъ. Вскорѣ послѣ того Тонелла удалилась въ угловую комнату, которую занимала вмѣстѣ съ Евой.
Когда Зибель остался одинъ съ племянницей, онъ вынулъ изъ кармана телеграмму и подалъ ее черезъ столъ дѣвушкѣ. Депеша была за подписью Гельбаха и состояла въ слѣдующемъ:
„Венскій, предполагаемый сообщникъ Лезера, подвергнутъ сегодня предварительному заключенію. Вѣроятно, книги ваши поддѣланы имъ. Употреблены всѣ средства узнать отъ него, гдѣ Лезеръ“.
Ева взглянула на Зибеля; сильное разочарованіе читалось въ ея взорѣ. Ужъ не ожидала ли она чего-нибудь иного, когда съ замираніемъ сердца прочла подъ телеграммой имя Гельбаха?
— Ты ничего не говоришь, дитя? Однако, это извѣстіе можетъ имѣть громадное вліяніе на событія. Развѣ тебя не удивляетъ проницательность Гельбаха, безкорыстіе и терпѣніе нашего друга? Я увѣренъ, что только благодаря ему полиція обратила вниманіе на этого Венскаго.
Ева грустно улыбнулась. Почемъ она знаетъ, другъ-ли онъ ей?
— Да, я удивляюсь ему, тихо отвѣтила она, но мнѣ грустно, что отголоски борьбы и преслѣдованій, вся дисгармонія этого гадкаго дѣла проникаютъ даже сюда, въ эту мирную и тихую мѣстность. Развѣ ничего нѣтъ на свѣтѣ, никакого уголка, куда можно бы уйти отъ самого себя, совершенно раствориться въ чистой, идеальной красотѣ и въ чудномъ мирѣ, все успокоивающемъ въ насъ?
Въ ея голосѣ слышалась такая глубокая тоска и такая безконечная, едва-ли ей самой понятная печаль, что Зибель, удивленный, замолчалъ.
Онъ прослѣдилъ за ея взглядомъ, вопросительно обращеннымъ на темное, безбрежное море, надъ которымъ, подобно лучу надежды, вспыхивалъ огонь далекаго маяка, а еще дальше на востокѣ огни корабля.
Искала ли Ева въ этой безконечности отвѣта на вѣчный, безмолвный вопросъ всей ея жизни?
Зибель всталъ и поцѣловалъ дѣвушку въ лобъ, потомъ молча удалился къ себѣ.
На слѣдующій же день въ утреннемъ листкѣ, подъ заголовкомъ „мѣстныя новости“ можно было прочесть комментаріи къ телеграммѣ Гельбаха».
«По указанію знаменитаго художника Г., находящагося уже нѣсколько мѣсяцевъ въ Берлинѣ, полиціи удалось выслѣдить въ лицѣ мелкаго ходатая по дѣламъ, Венскаго, одного изъ опаснѣйшихъ людей столицы. На его квартирѣ въ верхней части Фридрихштрассе конфискованы важныя бумаги. Насколько дѣло выяснилось въ настоящее время, Венскій, повидимому, сосредоточивалъ свою почтенную дѣятельность на поддѣлкѣ книгъ ненадежныхъ фирмъ и подписей подъ векселями. Его послѣдній подвигъ состоялъ въ ловко веденной системѣ подлоговъ, съ помощью которыхъ онъ обманулъ польскаго графа Д. при покупкѣ имѣнія. Имя Венскаго играетъ также роль въ печальной катастрофѣ, разразившейся въ апрѣлѣ нынѣшняго года надъ одною изъ нашихъ уважаемыхъ фабричныхъ фирмъ. Curriculum vitae обвиняемаго находится пока еще въ полномъ мракѣ. Собственникъ дома, въ которомъ онъ совершалъ свои милыя продѣлки, онъ содержалъ во второмъ этажѣ меблированную квартиру; послѣднею обитательницею ея, по словамъ служанки и сосѣдей, была русская, у которой адвокатъ отнялъ значительное состояніе при помощи рискованныхъ спекуляцій. Слѣдствіе покажетъ, не были-ли и прежніе жильцы Венскаго жертвами продѣлокъ своего почтеннаго хозяина. Ловкаго адвоката подвергли предварительному заключенію, и, если возникшія противъ него подозрѣнія подтвердятся, ему грозитъ тяжелая кара».
Зибель не показалъ Евѣ этой газетной замѣтки. Ему не хотѣлось давать новой пищи ея тоскѣ; къ тому же со словъ Гельбаха онъ имѣлъ всѣ причины предполагать въ упомянутой русской мать Евы.
Что, если мрачная тѣнь этой женщины все-таки ляжетъ на жизненный путь ея дочери? Правда, самъ Зибель не украсилъ этого пути розами, какъ онъ теперь часто съ укоромъ твердилъ себѣ; однако, онъ все же охранялъ Еву отъ ядовитыхъ растеніи, таящихъ въ себѣ смерть.
Долгіе часы внутренняго терзанія, невѣдомаго ему до той поры, переживалъ Зибель въ своемъ уединеніи.
Онъ повторялъ себѣ, что долженъ былъ болѣе энергично противиться сердечной холодности жены и давать развиваться своимъ собственнымъ чувствамъ къ дѣвушкѣ. Впервые понялъ онъ теперь, что дѣтству Евы недоставало луча любви, и что отсутствіе этого луча сдѣлало ее такою преждевременно серьезною. Что принуждало его вторить холодному, филистерскому, шаблонному, безжизненному тону его круга, отъ котораго у него самого, быть можетъ безсознательно, сжималась грудь? Что заставило его такъ тщательно и боязливо изгонять изъ своего дома всю поэзію жизни, точно что-то постыдное? Зачѣмъ, съ глубокимъ стыдомъ думалъ Зибель, отстранялъ онъ отъ своего порога чистую, идеальную гуманность, зачѣмъ не стремился къ болѣе высокой цѣли, а только старался казаться въ глазахъ свѣта почтеннымъ человѣкомъ?
Еслибы онъ думалъ, чувствовалъ, жилъ шире своего узкаго круга, хватило ли бы у него жалкаго мужества, вложить руку такой великодушной дѣвушки въ руку какого-то Лезера? Не испугался ли бы онъ послѣдствій, которыя были неизбѣжны, даже еслибы Лезеръ и не оказался преступникомъ?
Подумалъ Зибель и о Гельбахѣ. Не имѣя собственной семьи и помощи заботливой жены, художникъ сжалился надъ чужимъ ребенкомъ, не связаннымъ съ нимъ родственными узами, и въ какомъ яркомъ солнечномъ свѣтѣ, окруженная какими нѣжными попеченіями, выросла дѣвочка! На неопредѣленное время отказался Гельбахъ, точно отъ ненужной ветоши, отъ золота и лавровъ, славы и любви, чтобы облегчить смертный часъ чужого, измученнаго судьбою человѣка, и сдѣлаться орудіемъ его мщенія. Въ минуту величайшей бѣды и тревоги онъ поддержалъ и самого Зибеля, ему почти незнакомаго; съ большою затратой силъ и времени онъ помогъ старому, сокрушенному горемъ отцу преступника вознаградить, насколько это было возможно, единственнаго уцѣлѣвшаго члена несчастной семьи, раззоренной его сыномъ, и этою вѣстью освѣтилъ послѣднія сознательныя минуты старика. Съ величайшими усиліями преслѣдовалъ онъ въ теченіи нѣсколькихъ недѣль бѣглеца, чтобы доставить всѣмъ, кого обидѣлъ преступникъ, удовлетвореніе, какое можетъ дать людское правосудіе. Онъ успокоилъ на фабрикѣ бунтъ, вызванный неумѣлостью и равнодушіемъ, и рабочіе увѣровали въ него, точно въ божество. Покинутый всѣми друзьями, онъ и теперь остался въ душномъ, пыльномъ, наполненномъ міазмами городѣ, чтобы выслѣдить сообщника Лезера. Его не стѣсняли никакія хитроумно придуманныя рамки, ни мысль объ искусствѣ, о собственной особѣ и ея удобствахъ, если дѣло касалось человѣколюбія. И Зибель подумалъ, что еслибы Евѣ дано было развиться такою свободною, смѣлою и гордою, какою она вышла изъ рукъ природы, эта дѣвушка не уступала бы Гельбаху ни въ великодушіи, ни въ гуманности.
И укоры, обращенные старикомъ противъ самого себя, становились все тяжелѣе.
Прошла первая недѣля на побережьѣ. Дамы ежедневно предпринимали большія прогулки по дюнамъ, свѣтло-зеленымъ буковымъ и темнымъ сосновымъ лѣсамъ, какъ вдругъ Гансъ письмомъ возвѣстилъ о своемъ прибытіи въ тотъ самый день, когда было получено письмо. Онъ увѣрялъ, что не въ состояніи болѣе работать, пока не сдѣлаетъ въ маленькой приморской деревенькѣ одного важнаго изслѣдованія.
Тонелла ломала себѣ голову надъ тѣмъ, какой предметъ могъ Гансъ изучать для своей работы на премію въ ихъ деревнѣ и на взморьѣ, а добрые глаза Марты только таинственно посмѣивались, глядя на хорошенькую головку и блестящія каштановыя косы Тонеллы.
Между тѣмъ какъ Марта и Тонелла шли по шоссе, окаймленному высокими соснами, на встрѣчу молодому, пылкому скульптору, Ева легла на своемъ любимомъ мѣстѣ на бѣлый песокъ.
Слегка волнистая цѣпь дюнъ и высокая, пучками росшая морская трава скрывали дѣвушку отъ любопытныхъ взглядовъ.
Ева сняла шляпу и подложила подъ голову легкій платокъ; книга, принесенная ею, лежала нечитанная около нея на пескѣ, который она, играя, пересыпала между бѣлыми пальцами. Съ этого укромнаго мѣстечка ея дальнозоркіе глаза обнимали широкую, вполнѣ законченную картину моря и берега.
Передъ нею, тихо шепча, разстилалось необозримое голубое пространство воды, надъ которымъ, точно легкіе, серебристые хлопья, кружились бѣлыя чайки. Слѣва, между зелеными вершинами буковъ, выглядывала стройная красная колокольня сосѣдняго приморскаго мѣстечка, пріютившагося въ чащѣ; нѣсколько далѣе на западъ буковыя деревья, перемѣшиваясь съ соснами, вѣнчали высоты, отвѣсно спускавшіяся къ морю въ разстояніи полумили.
Съ правой стороны картина замыкалась красновато-желтыми домами и пустыннымъ берегомъ Свинемюнде; спереди тянулся молъ съ стройнымъ маякомъ, далеко вдаваясь въ море, а за этимъ виднѣлись пологія, зеленыя цѣпи холмовъ Мисдроя. Зоркіе глаза Евы различали между густою зеленью бѣлые домики, сверкавшіе подобно свѣтлымъ цвѣтамъ, вплетеннымъ въ темный сосновый вѣнокъ.
Это мѣсто было какъ бы создано для грезъ.
Морской вѣтеръ тихо игралъ черными, вьющимися волосами дѣвушки; у ногъ ея монотонно жужжали пчелы вокругъ чашечки цвѣтка.
Пестрыя божьи коровки съ красными крылышками выползали изъ бѣлаго песку между стройными пальчиками Евы; среди убаюкивающей тишины до ея слуха изрѣдка доносился говоръ рыбаковъ, недалеко отъ нея очищавшихъ отъ раковинъ и морскихъ водорослей сѣти, перекинутыя черезъ большіе шесты. Ничьихъ шаговъ не было слышно на мягкомъ пескѣ; ни одинъ звукъ изъ треволненнаго міра, сдѣлавшаго Евѣ столько зла, не проникалъ въ это затишье.
Вздохъ облегченія приподнялъ красиво очерченную грудь дѣвушки, и вѣки ея опустились на щечки.
Сколько времени лежала она такъ, этого она и сама не знала; прошли, быть можетъ, минуты, быть можетъ, часы. Вдругъ она почувствовала чье-то теплое дыханіе на своей рукѣ, небрежно лежавшей на пескѣ.
Ева открыла усталые глаза. Она, конечно, спала, и только во снѣ ей пригрезилось, будто Гельбахъ стоитъ около нея на колѣнахъ и прижимаетъ губы къ ея рукѣ.
Но этотъ сонъ былъ такъ невыразимо прекрасенъ, что она снова закрыла глаза, прелестно улыбаясь своими строгими, красивыми губками.
Потомъ ей почудилось, будто дорогой ей голосъ произноситъ ея имя надъ самымъ ея ухомъ, и она вскочила.
Передъ нею стоялъ Гельбахъ.
— Я не хотѣлъ пугать васъ, тихо сказалъ онъ. Простите меня.
Дрожь пробѣжала по ея стройному тѣлу.
Такъ это не сонъ? Это дѣйствительность? Его губы въ самомъ дѣлѣ прикоснулись къ ея рукѣ, и она улыбаясь позволила это и закрывала глаза?
Словно онъ угадалъ ея мысли и хотѣлъ разсѣять ея робкія, пугливыя сомнѣнія, онъ тихо продолжалъ своимъ ласковымъ голосомъ:
— Я только что пріѣхалъ вмѣстѣ съ Гансомъ. Тонелла выдала мнѣ ваше любимое мѣстечко. Вы сердитесь на меня за мой приходъ? Развѣ у васъ не найдется никакого привѣтствія для меня?
— Сержусь-ли я? О, нѣтъ! сказала Ева, и слабая улыбка промелькнула по ея губамъ.
Дѣвушка была такъ блѣдна, что Гельбахъ испугался.
— Вы уже видѣли дядю? почти машинально спросила она, не двигаясь съ мѣста, между тѣмъ какъ въ ея мозгу кружился все одинъ и тотъ-же вопросъ: зачѣмъ явился онъ?
— Нѣтъ. Гансъ и Марта высадились у своей квартиры въ деревнѣ, а Тонелла проводила меня сюда, и потомъ вернулась въ лѣсъ.
— Все-ли улажено въ Берлинѣ? То есть, я хочу сказать, попали-ли вы на слѣдъ Венскаго? смущенно продолжала Ева.
Онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее. Совершенно иными представлялъ онъ себѣ первыя слова послѣ разлуки, которая, какъ ему казалось, длилась годы. Неужели даже въ уединеніи, передъ лицомъ природы, въ ея душѣ не найдется другихъ звуковъ?
— Развѣ это васъ такъ интересуетъ? спросилъ онъ, и разочарованіе придало его тону холодность, которую онъ едва-ли самъ сознавалъ. Я немедленно дамъ во всемъ отчетъ вашему дядѣ.
Онъ обернулся, чтобы уйти. Она почувствовала, что поступила несправедливо и огорчила его. Въ ея глазахъ выражалась краснорѣчивая просьба: не уходи, останься; скажи мнѣ, зачѣмъ ты пріѣхалъ! Но глазъ ея онъ не могъ видѣть, а губы оставались нѣмы.
Молча, или разговаривая о безразличныхъ для нихъ предметахъ, совершили они вмѣстѣ короткій путь до дому.
Зибель поджидалъ ихъ и привѣтствовалъ Гельбаха ласковыми словами и горячимъ пожатіемъ руки.
Какъ холоденъ и равнодушенъ былъ сравнительно съ этимъ ея пріемъ!
Надъ Евою точно что-то тяготѣло. Сердце ея по прежнему сжималось тоской… Ты была невѣстой Лезера! Это въ глазахъ такого человѣка, какъ Гельбахъ, вѣчное, неизгладимое пятно, думала она. Не обманывай себя; не къ тебѣ пріѣхалъ онъ, а къ своей пріемной дочкѣ и къ дядѣ, который относится къ нему съ искренней, теплой дружбой.
О венскомъ Гельбахъ могъ сообщить немногое. Слѣдствіе мало подвинулось впередъ въ это короткое время, а относительно мѣста, гдѣ скрывается Лезеръ, обвиняемый неоднократно самымъ положительнымъ образомъ отзывался незнаніемъ.
— Дѣйствительно-ли Венскій ничего не знаетъ о бѣглецѣ, трудно опредѣлить, продолжалъ художникъ. Быть можетъ адвокатъ щадитъ своего сообщника, что, конечно, было-бы психологическимъ чудомъ; однако, кто-же похвастается, что можетъ безошибочно читать въ такомъ сердцѣ.
Ева сидѣла безучастно. Ее, дѣйствительно, нисколько не интересовало развитіе этого отталкивающаго дѣла, и у нея не хватало даже силъ выказывать притворное участіе, чтобы подъ нимъ скрыть свои ощущенія.
Въ эту минуту, нарушая томительную тишину, вернулась Тонелла съ шляпой на затылкѣ и пѣснею на свѣжихъ губахъ, держа въ маленькихъ загорѣлыхъ ручкахъ большой букетъ блѣдно-розовыхъ цвѣтовъ, нарванныхъ въ сосѣднемъ лѣсу для украшенія стола во время ужина.
Краснѣя, прижалась она къ Гельбаху.
Цѣлый міръ таинственнаго счастья свѣтился въ ея глазкахъ.
Вечеръ прошелъ въ веселой бесѣдѣ, въ которой не участвовали только Гельбахъ и Ева. Но никто изъ остальныхъ не замѣтилъ, что они не обмѣнялись во все время ни однимъ словомъ.
Когда послѣдніе огоньки погасли за низкими окнами сельскихъ домиковъ, Гельбахъ снова спустился къ берегу.
Бодро шелъ художникъ, и только тогда, когда деревенька осталась нѣсколько позади, нерѣшительно повернулъ назадъ.
Физическое напряженіе было ему пріятно. Свѣжесть, поднимавшаяся отъ воды, дѣйствовала благотворно на его голову и сердце.
Надъ нимъ, на темномъ сводѣ неба, гдѣ за легкими облачками сіяла почти полная луна, переливался синеватымъ блескамъ Сиріусъ; вдали мелькалъ огонь маяка, а на востокѣ горѣли огни сторожевого корабля.
Глубоко вздохнувъ, остановился Гельбахъ. Тяжесть, угнетавшая его, становилась все незамѣтнѣе, и въ недалекомъ будущемъ рисовалась передъ нимъ жизнь прекрасная, чистая, свѣтлая, какъ струя, что шумѣла у его ногъ. И пока онъ стоялъ въ раздумьѣ, облака раздвинулись, и надъ незадолго передъ тѣмъ еще темною водною массою широко разлился серебристый свѣтъ мѣсяца. Жадно протянулъ Гельбахъ руки къ переливающемуся свѣту, потомъ снова опустилъ ихъ, и съ счастливой увѣренностью во взорѣ поднялся по дюнамъ къ темной улицѣ деревеньки.
Глава XX.
правитьНи одно облачко не омрачало голубаго неба надъ Балтійскимъ моремъ. Надъ лѣсомъ и берегомъ трепеталъ лѣтній знойный воздухъ, но несмотря на жару, было привольно, потому что свѣжій вѣтерокъ безпрерывно обдувалъ деревеньку съ моря вплоть до вершинъ буковыхъ прибрежныхъ лѣсовъ.
Вся почва между бѣловатыми стволами буковъ, среди которыхъ пролегала дорога къ уединенному, темному лѣсному озеру, была покрыта кустами черники, длинноперымъ папортникомъ и густымъ верескомъ; неслышно ступала по нимъ нога, словно по бѣлому, мягкому песку дюнъ.
Путники, проходившіе сегодня этой дорогой, раздробились на три группы. Гельбахъ и Зибель предводительствовали маленькимъ отрядомъ; за ними выступали Ева и Марта, а аріергардъ составляли Гансъ и Тонелла, стройная дѣтская фигурка которой въ свѣтломъ лѣтнемъ платьѣ и съ свободно висѣвшими длинными косами скользила по мшистой почвѣ между деревьями, точно лѣсная фея.
Причины, почему эти два путника такъ отстали отъ другихъ, были очень разнообразны.
Гансъ утверждалъ, будто во всю свою жизнь не видывалъ такого страннаго лѣснаго грунта, и ежеминутно наклонялся, чтобъ показать Тонеллѣ цвѣтокъ, травку, пестраго жучка или рѣдкій сортъ гриба, но когда гибкая фигурка дѣвушки склонялась вмѣстѣ съ нимъ или опускалась на колѣни около него, вся странность явленія природы теряла, казалось, для молодого человѣка свою прелесть; онъ равнодушно оставлялъ разсматриваемый предметъ въ тоненькихъ ручкахъ Тонеллы и заглядывался на овальное личико съ блестящими глазками и свѣжими, какъ гранатъ, губками, находившееся такъ близко отъ него.
Повидимому Тонелла не обращала большого вниманія на эти странные капризы молодого художника. Чѣмъ меньше глядѣлъ онъ на землю и на диковинныя находки, тѣмъ усерднѣе разсматривала ихъ она, и если ея щечки все разгорались съ каждымъ разомъ, то въ этомъ вовсе не были виноваты нѣжные восторженные взгляды Ганса, а всю отвѣтственвость за предательскій румянецъ слѣдовало приписать знойному воздуху и наклонному положенію. Иногда конечно совершенно случайно и машинально, Гансъ протягивалъ руку къ тому же цвѣтку, который уже успѣли охватить ея пальчики; при этомъ прикосновеніи руки обоихъ немедленно отдергивались, точно отъ колючаго насѣкомаго, а румянецъ Тонеллы находилъ, казалось, отраженіе на все еще блѣдномъ лицѣ Ганса.
Благодаря такимъ усерднымъ ботаническимъ изслѣдованіямъ молодые люди внезапно отстали отъ прочихъ, или быть можетъ спутники сдѣлались имъ вдругъ невидимыми только благодаря изгибу дороги. Гансъ этого не зналъ; зналъ онъ только, что настала давно желанная минута, и что онъ одинъ съ Тонеллой, совершенно одинъ между бѣлыми стволами буковъ и розоватымъ верескомъ, надъ которымъ съ таинственнымъ жужжаніемъ кружились въ тепломъ воздухѣ пчелы и жуки; онъ одинъ съ дѣвушкой подъ ярко зелеными вершинами и лѣтнимъ голубымъ небомъ.
Молодые люди только что снова сдѣлали одну изъ своихъ изумительныхъ находокъ, — и когда руки ихъ при этомъ встрѣтились, Гансъ не отдернулъ своихъ пальцевъ, а удержалъ тоненькіе, сопротивлявшіеся пальчики Тонеллы и прижался къ нимъ губами. Смущенно и безмолвно сдѣлали они еще нѣсколько шаговъ по мягкому моху, какъ вдругъ между ними, вспорхнулъ голубой мотылекъ; каждый изъ нихъ захотѣлъ поймать его, хотя онъ и былъ совершенно обыкновенной породы; при этомъ головы ихъ наклонились, и пока мотылекъ беззаботно улеталъ надъ ними къ розовому вереску, молодыя уста впервые слились въ блаженномъ поцѣлуѣ.
Когда, немного погодя, Тонелла подняла взоры, на нее были устремлены два голубыхъ глаза, такого же цвѣта, какъ только что улетѣвшій мотылекъ; столь же пылкій, открытый взглядъ этихъ голубыхъ глазъ уже разъ устремлялся на нее съ счастливымъ выраженіемъ еще въ то время, когда Гансъ лежалъ больной въ постели. И точно мысли ихъ встрѣтились теперь, какъ только что встрѣтились ихъ губы, Гансъ сказалъ:
— О, Тонелла, еслибъ ты знала, какъ я полюбилъ тебя съ первой же минуты, когда твои дивные глазки посмотрѣли на меня въ полуоткрытую дверь, и я услышалъ твой милый голосъ!
Молча улыбнулась она ему, и крѣпко и довѣрчиво прижала на минуту свою головку къ его груди. Потомъ она тихо прошептала:
— Что скажетъ дядя Вильфридъ? Онъ все еще считаетъ меня ребенкомъ.
— Дядя Вильфридъ захочетъ счастья своего ребенка, съ нѣжною увѣренностью отвѣтилъ Гансъ, пропуская руку Тонеллы подъ свою, — если только, конечно, ему покажется счастьемъ, чтобы его дѣвочка отказалась отъ блестящей артистической будущности и стала женой бѣднаго скульптора, у котораго нѣтъ даже крѣпкаго легкаго и которому еще такъ далеко до истиннаго художника. Ахъ, Тонелла, какъ часто твердилъ я себѣ это! Дитя мое, ты не знаешь, какъ я тебя люблю! Безъ тебя я не могу ни выздоровѣть, ни сдѣлаться знаменитымъ скульпторомъ. Хочешь попытать со мною счастья?
Они теперь снова остановились, и хотя никакой мотылекъ не вспорхнулъ между ними, губы ихъ опять встрѣтились, и между поцѣлуями дѣтскій голосокъ прошепталъ:
— О, Гансъ, ты мое счастье, и я хочу всего, всего, чего ты хочешь!
Тогда съ громкимъ ликованіемъ онъ бурно привлекъ къ себѣ, стройное созданіе, и ему показалось, будто тамъ, въ далекомъ городѣ, муза, чудная женщина его грезъ, улыбаясь склонила голову, точно хотѣла сказать: вотъ та любовь, которая оживитъ мраморную глыбу у моихъ ногъ.
Изъ лѣсной чащи, со стороны Чернаго озера, до нихъ донеслись голоса.
То звали отсутствующихъ Марта и Гельбахъ.
Рука объ руку направились счастливцы къ берегу, на встрѣчу сестрѣ и пріемному отцу.
Одного взгляда прямо въ глаза, одного слова, сказаннаго отъ сердца, было достаточно, и чудная тайна, разыгравшаяся въ лѣсной чащѣ между двумя молодыми душами, стала извѣстною.
Зардѣвшись, повисла Тонелла на шеѣ Гельбаха, сложившаго руки на ея головкѣ для благословенія; рыдая, держала Марта въ своихъ объятіяхъ брата, это сокровище ея стараго, преданнаго, заботливаго сердца.
Пребываніе на Черномъ озерѣ значительно удлиннилось благодаря этому неожиданному происшествію. Тихіе берега огласились веселымъ смѣхомъ, а въ темномъ зеркалѣ воды, точно черное око, глядѣвшее изъ суроваго лѣса, отражались двѣ пары блаясенныхъ глазъ.
На возвратномъ пути влюбленные шли впереди; за ними слѣдовали Гельбахъ и Ева, а Марта съ Зибелемъ замыкали собой маленькое шествіе.
Въ глазахъ Евы отражалось счастье Тонеллы. Въ каждомъ словѣ, которымъ она обмѣнивалась съ Гельбахомъ, слышался отзвукъ этого юнаго блаженства. Во всѣхъ сердцахъ жило чувство благодарности за то, что рана, нанесенная Гансу Еленой Лакомбъ, такъ счастливо исцѣлена.
Когда разговоръ зашелъ о скоромъ бракѣ молодой парочки, Гельбахъ сказалъ, какъ ему пріятно, что ни Гансъ, ни Тонелла даже не подозрѣваютъ, что у нихъ есть собственность близъ Неаполя. Этотъ отрадный сюрпризъ будетъ теперь вдвое цѣннѣе для нихъ; какъ ни молода Тонелла и какъ ни тяжело Гельбаху такъ скоро разстаться съ нею, онъ все-таки настоитъ на томъ, чтобы свадьба была отпразднована еще до зимы, потому что докторъ увѣрялъ его, что для полнаго выздоровленія Гансу необходимо провести зиму на югѣ, а нигдѣ нельзя жить лучше и спокойнѣе для счастья, здоровья и работы, какъ именно на впллѣ Монти.
Когда они сворачивали въ деревеньку, Гансъ внезапно исчезъ въ одной изъ маленькихъ боковыхъ улицъ, гдѣ жилъ съ своею внучкой Петръ Клаасенъ, одинъ изъ самыхъ старыхъ рыбаковъ. Но, прежде чѣмъ онъ рѣшился покинуть Тонеллу на нѣсколько минутъ, онъ шепнулъ ей, вѣроятно, какое нибудь важное сообщеніе или порученіе; по крайней мѣрѣ губы его долго касались ея хорошенькаго ушка.
Вслѣдъ затѣмъ Тонелла, улыбаясь, оперлась на руку Марты, и старая дѣвушка съ материнской нѣжностью отвела темные волосы съ разгоряченнаго лба молоденькой невѣсты и не могла наглядѣться на прелестное созданіе, отдавшееся ея Гансу.
Медленно шли они по Морской улицѣ къ берегу, гдѣ Гансъ обѣщалъ нагнать ихъ. Утомленные продолжительною ходьбою, Зибель, Марта и Тонелла опустились на одну изъ прибрежныхъ скамеекъ, между тѣмъ, какъ продолжая разговаривать, Гельбахъ и Ева шли дальше по сырой полосѣ песку у самой воды.
— Вы правы, сказалъ художникъ, и взглядъ его съ глубокимъ состраданіемъ скользнулъ по блѣднымъ и возбужденнымъ чертамъ Евы, — для ребенка, конечно, лучше, чтобы смерть, а не жизнь разлучила его съ матерью. Не успокоилось ли бы ваше сердце скорѣе продолжалъ онъ, и въ его вопросѣ слышалось тихая просьба, — если бы вы попытались увѣрить себя, что та, которую вы оплакиваете, умерла?
Она слегка покачала красивою головкой.
— Быть можетъ, да, еслибы я знала, что она была счастлива. Я могла бы тогда, по крайней мѣрѣ, перестать задумываться надъ мрачной загадкой, насъ разлучившей. Но мать моя не счастлива, вѣрьте, что это такъ. Я чувствую это въ каждомъ біеніи моего сердца, когда я думаю о ней, и я знаю, что намъ было бы легче, еслибы мы страдали вмѣстѣ.
Слова эти вырвались изъ ея губъ, прежде чѣмъ она спохватилась. Краснѣя, обернулась она, чтобы подойти къ остальнымъ.
Она не хочетъ его сожалѣнія! Это было бы еще хуже равнодушія!
— Ева!
Голосъ Гельбаха дрожалъ отъ боли и страсти.
Это ли голосъ состраданія или холоднаго равнодушія?
Она остановилась и посмотрѣла на художника. На его лицѣ выражались безконечное терзаніе и любовь; съ жгучей тоской Ева потупила взоры.
Ей казалось будто на этомъ лицѣ она читаетъ смертный приговоръ своему счастью; она чувствовала, что Гельбахъ могъ бы полюбить ее, еслибы она не была невѣстой тою человѣка. Сознаніе потеряннаго блаженства привело ее въ трепетъ, изъ подъ темныхъ рѣсницъ медленно скатилась слеза и упала на бѣлый песокъ.
— Ева, снова началъ Гельбахъ и взялъ ея руку, слабо и безпомощно висѣвшую между складками легкаго лѣтняго платья, — не плачьте!
Сильный человѣкъ дрожалъ въ эту минуту.
— Я не могу долѣе видѣть васъ несчастною, продолжалъ онъ Ваша мать… о, Боже мой! Я и самъ не знаю, что говорю; знаю только, что далъ бы послѣднюю каплю крови, чтобы вы были счастливы.
Она медленно покачала головою. Жизнь принесла ей слишкомъ много горя; вѣрить въ счастье она не можетъ. Онъ любитъ людей идеально; почему бы одной каплѣ этого возвышеннаго человѣколюбія и не упасть въ горькую чашу ея страданій? Но сердце ея жаждало не этой всеобъемлющей любви; не она избавитъ Еву отъ проклятія, такъ давно тяготѣющаго надъ нею.
Когда онъ увидалъ передъ собою дѣвушку такою блѣдною, красивою и холодною (она казалась все холоднѣе по мѣрѣ того, какъ горячѣе клокотала въ ней страстная потребность въ личномъ счастьѣ), имъ овладѣло возмущенное чувство. Какъ странно причудлива природа! съ горечью думалъ онъ. Въ способности любить, съ избыткомъ данной матери, она отказала дочери!.. И, словно этотъ выводъ изъ его грустныхъ мыслей долженъ былъ неудержимо излиться въ словахъ, онъ горячо продолжалъ:
— У васъ нѣтъ сердца, Ева! Да, вы любите, но только фантазіею; вы любите призракъ, котораго никогда не знали, и привязались вы къ нему только потому, что онъ носитъ имя матери; но для такой любви, которая всѣмъ бы пожертвовала ради улыбки на вашихъ губахъ, ради луча свѣта въ вашихъ глазахъ, у васъ нѣтъ пониманія. Прежде, чѣмъ я узналъ васъ, Ева, я никого не любилъ! Я жилъ для своего искусства, для человѣчества, когда видѣлъ, что оно нуждается въ помощи. Но слава и честолюбіе, любовь къ людямъ, все гордое зданіе моей философіи, которая учитъ, что личность должна раствориться въ цѣломъ для служенія обществу, — все это стало блѣдною тѣнью съ тѣхъ поръ, какъ я увидѣлъ васъ. Мнѣ показалось, что подъ красивой, сильной и цѣломудренной оболочкой долженъ таиться огонь, который нуждается лишь въ родственномъ ему духѣ, чтобы разгорѣться яркимъ, чистымъ свѣтомъ и согрѣть все существо. Я ошибся въ васъ, или въ себѣ. Вы также холодны, какъ и прекрасны, — или же во мнѣ нѣтъ того родственнаго вамъ духа, которому суждено оживить пламя горячаго вдохновенія и вѣчной любви. Звѣзды, шептавшія мнѣ: вотъ женщина, которая тебѣ суждена свыше, — солгали!..
Мрачное возбужденіе горѣло въ его глазахъ. Они были устремлены на темносинія волны съ бѣлыми гребнями, и не видали, какимъ пылкимъ пламенемъ, существованіе котораго онъ только что отрицалъ, зажглись эти милые, гордые глазки.
Вслѣдъ за тѣмъ раздалось тихо, точно дуновеніе вѣтерка:
— Нѣтъ, онѣ не солгали!
Что это? Не сонъ-ли? Нѣтъ, онъ не хочетъ болѣе никакихъ грезъ! Въ послѣдній разъ посмотритъ онъ красивому, холодному, губящему себя изъ за призрака существу прямо въ глаза, а потомъ вернется въ свое одиночество, или же… почему-бы и нѣтъ… станетъ наслаждаться, какъ дѣлаютъ это тысячи его собратій, золотомъ, славою и мимолетно опьяняющими удовольствіями…
Задорно закинулъ онъ голову назадъ и посмотрѣлъ въ глаза Евы, чтобы проститься съ счастіемъ. Двѣ бѣлыя ручки, красивою формою которыхъ онъ такъ часто восторгался, закрывали эти глаза.
— Боже мой, зачѣмъ, зачѣмъ солгали звѣзды?
Онъ снова повторилъ свой вопросъ такъ тихо и грустно, какъ были грустны его мысли, и отвелъ ручки отъ глазъ, въ которыхъ тщетно искалъ своего счастія. Но и теперь онъ не могъ видѣть того, что читалось въ нихъ, и слышать, какъ губки снова прошептали:
— Нѣтъ, онѣ не солгали!
Не слыхалъ онъ этого потому, что головка Евы, эта молодая, чудная головка покоилась на его груди.
— Ева, жена моя! Неужели звѣзды сказали правду!
И онъ крѣпче прижалъ ее къ себѣ и тутъ только услыхалъ, что говорили ея губы такъ тихо, какъ шелестилъ надъ ихъ головами вѣтерокъ съ моря:
— Онѣ не солгали! Ты былъ предназначенъ мнѣ съ самаго начала. Я ждала тебя во все мое сиротливое дѣтство, въ теченіе молодости, полной разочарованій. Вѣришь ли ты, что я измѣнила тебѣ только съ виду, но не въ сердцѣ?
Онъ молча прижалъ губы къ ея губамъ; онъ зналъ, что это первый поцѣлуй любви, похищенный у этого дѣвственнаго существа. И безконечное блаженство наполнило душу Гельбаха.
Солнце сѣло; трепетное фіолетовое сіяніе разлилось надъ моремъ; гребни волнъ, катившихся съ запада, были окрашены розоватымъ оттѣнкомъ. Вильфридъ донесъ Еву до лодки, на которой по его желанію Петръ Клаасенъ снова распустилъ большой красновато-коричневый парусъ, незадолго предъ тѣмъ доставившій обратно на берегъ Ганса, Марту и Тонеллу послѣ веселаго катанья по морю.
Снова надулся парусъ подъ легкимъ вечернимъ вѣтеркомъ; тихо и ровно понеслась лодочка по волнамъ, маленькіе, бѣлые, пѣнистые гребешки которыхъ разбивались о бортъ съ шаловливымъ лепетомъ.
Черезъ нѣсколько минутъ берегъ былъ уже далеко.
Ева и Гельбахъ сидѣли рядомъ на низкой, грубо сколоченной скамейкѣ и глядѣли изъ подъ вздувавшагося паруса на море, между тѣмъ какъ Петръ Клаасенъ добросовѣстно слѣдилъ за вѣтромъ и все дальше направлялъ лодочку по сверкавшимъ волнамъ.
Долго сидѣли они молча. Потомъ Вильфридъ нѣжно взялъ руку Евы и заглянулъ въ ея глубокіе, загадочные глаза, такъ долго скрывавшіе отъ него его счастіе.
Блаженное сознаніе, что онъ и Ева составляютъ теперь одно, было слишкомъ свято и глубоко послѣ долгихъ и мучительныхъ сомнѣній, чтобы быть выраженнымъ словами.
Внезапно, словно облако, проносящееся по полуденному солнцу, тѣнь заволокла ясные, блестящіе глаза Евы; вспомнила она про свою несчастную мать, которой не суждено раздѣлить счастія дочери. Дѣвушка сняла цѣпочку съ шеи и положила открытый медальонъ въ руку Вильфрида.
— Взгляни на это, тихо сказала Ева. Пусть она хоть такъ будетъ съ нами.
Когда Гельбахъ увидалъ въ рукахъ Евы портретъ Стефани Орловой, острая боль столь же внезапно охватила его, какъ тогда, когда онъ увидалъ среди реликвій фривольнаго прошлаго Стефани портретъ Евы.
Ему показалось, что онъ не имѣетъ права видѣть изображеніе этой женщины на молодой, чистой груди Евы, — точно медальонъ, который представлялся ничего не подозрѣвавшей дѣвушкѣ талисманомъ, могъ превратиться въ проклятіе подъ всезнающимъ окомъ Гельбаха, котораго не могъ обмануть ореолъ этихъ красноватыхъ, курчавыхъ волосъ.
Жгучій, сильный страхъ затуманилъ его мозгъ. Сжавъ медальонъ въ лѣвой рукѣ, Гельбахъ страстно привлекъ съ себѣ свою милую и шепнулъ:
— Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь!
— Я люблю тебя, Вильфридъ.
Обезумѣвъ отъ страданія, онъ опустилъ голову на ея грудь. Губы его дрожали.
— Этого мало; скажи, что ты меня такъ любишь, что принесешь ради меня всякую жертву, всякую!
— Всякую, Вильфридъ. Но что съ тобой? Ты дрожишь?
— Ради нашего счастія, Ева… жертву… прошу тебя… принеси ее сейчасъ… Этотъ портретъ… я не могу видѣть его на твоей шеѣ… я… ревную тебя къ твоей матери… Ты не должна никогда носить этого медальона… Ты обѣщала…
— Да, я обѣщала, тихо сказала она, но слезы навернулись на ея глазахъ.
— Ты не смѣешь плакать объ этомъ портретѣ! закричалъ онъ, и такая страстная злоба вспыхнула въ его глазахъ, что дѣвушка отпрянула отъ него и выдернула руку. Движеніе это заставило его опомниться.
Онъ еще не выдалъ мрачной тайны, но дрожалъ при мысли, что это можетъ случиться, пока между ними будетъ находиться ненавистный портретъ.
— Ева, нѣжно взмолился онъ, и прижалъ губы къ ея рукѣ, — дорого тебѣ наше счастье?
Она молча наклонила голову.
— Хочешь ты помочь мнѣ охранять его отъ всѣхъ опасностей, даже если тебѣ покажется, что никакой опасности нѣтъ, что она только въ моемъ воображеніи? Хочешь ли довѣриться мнѣ вполнѣ?
— Вполнѣ, Вильфридъ.
— Такъ дай же мнѣ бросить этотъ медальонъ въ море, Ева!..
— Вильфридъ!
— Не хорошо, когда между мужемъ и женою есть, что нибудь…
Онъ уже протянулъ руку съ медальономъ надъ низкимъ краемъ лодки; рука Евы тяжело опустилась на его руку.
— Подумай, что ты дѣлаешь, Вильфридъ. Вѣдь это — портретъ матери…
Онъ поблѣднѣлъ какъ тѣнь, и рука его безсильно опустилась въ лодку.
— Ты меня не любишь, глухо сказалъ онъ. Это была моя первая просьба.
Съ минуту пытливо глядѣла она на него. Она видѣла страшную сосредоточенность этого взгляда, глубокую печаль глазъ, и медленно высвободила медальонъ съ цѣпочкою изъ его руки.
Въ этомъ человѣкѣ — все счастье моей жизни. Онъ правъ; между нами не должно быть ничего! подумала Ева.
Она скрыла лицо на его груди, точно ища его защиты, лѣвою рукою крѣпко обняла его голову, между тѣмъ какъ дрожащею правою медленно опустила черезъ край лодки въ глубину моря портретъ Стефани Орловой.
Глава XXI.
правитьСадъ, разбитый въ Монте-Карло вокругъ казино, и терассы, надъ которыми склоняются пальмы, отличались необыкновеннымъ оживленіемъ. Октябрьскій день былъ такъ тепелъ, что маленькій эдемъ, цвѣтущій садъ, разведенный на отвѣсной скалѣ, былъ переполненъ не только обыкновенной публикой и habitués игорной залы, но и гостями, съѣхавшимися сюда въ громадномъ числѣ изъ Ниццы. При подобной температурѣ и атмосферѣ даже больные могли отважиться на короткій переѣздъ.
Между группами раскидистыхъ пальмъ и цвѣтущими боскетами, подъ полосатымъ холщевымъ навѣсомъ кафе болтала и смѣялась блестящая и пестрая толпа. Всюду виднѣлись цвѣтные шелковые зонтики, яркія атласныя и бархатныя платья, колеблющіяся, легкія перья и гирлянды цвѣтовъ, а между всѣмъ этимъ двигались мужчины въ утрированно-артистическихъ костюмахъ, въ бархатныхъ визиткахъ и мягкихъ шляпахъ, или же фланеры, одѣтые по послѣдней модѣ парижскихъ бульваровъ.
Полусвѣтъ и женщины, играющія въ рулетку по профессіи, также выставили значительный контингентъ.
Напудренныя щеки, подрисованныя губы, крашеныя косы и завитки, глаза искусно обведенные карандашомъ и казавшіеся блестящими, бойко выглядывали на мунсчинъ изъ подъ разноцвѣтныхъ вуалей.
Между этой публикой группами или попарно двигалось хорошее общество Монако, мужчины и дамы, принадлежащіе къ русской, французской и англійской аристократіи, нѣмецкіе художники, офицеры въ статскомъ платьѣ; молоденькія, свѣжія, любопытныя дѣвушки глядѣли большими удивленными глазами на шумно двигавшуюся взадъ и впередъ пеструю, смѣшанную толпу.
Несмотря на разнообразіе красивыхъ, нарядныхъ и эффектныхъ личностей, двѣ фигуры болѣе остальныхъ привлекали всеобщее вниманіе. Въ томъ, что высокій, исполинскаго роста мужчина съ бѣлокурыми волосами и бородой, и глубокими голубыми глазами, могъ быть только нѣмцемъ, и именно нѣмецкимъ художникомъ, не оставалось вскорѣ сомнѣнія. Многія изъ нарядныхъ аристократокъ уже узнали въ бѣлокуромъ исполинѣ знаменитаго Гельбаха, холоднаго, опаснаго нѣмца, сознательно и безсознательно покорявшаго въ Римѣ столько сердецъ.
Но кто же классически красивая женщина, опирающаяся на его руку? Никто не зналъ ея, а догадаться о ея національности по чернымъ, коротко остриженнынъ курчавымъ волосамъ, по сѣрымъ блестящимъ глазамъ и правильнымъ, какъ у античной геммы, чертамъ было трудно. Свѣтло-сѣрое платье, облегавшее стройный и все-таки полный станъ, начиная отъ шеи, пренебрегало всѣми вычурами моды, но тонкая ткань, изъ которой оно было скроено, была дорогая и не заурядная, а пряжка на поясѣ и аграфъ у ворота отличались прекрасной работой и были украшены драгоцѣнными камнями.
Ужъ не растаялъ ли наконецъ подъ огнемъ этихъ чудныхъ глазъ холодный Гельбахъ, «ледяной царь», какъ окрестила его въ австрійской колоніи Рима рыжая Стефи?
Это можно было почти предположить, потому что Гельбахъ слѣдилъ за всякимъ движеніемъ, за всякимъ измѣненіемъ на прекрасномъ лицѣ своей спутницы съ такою нѣжностью, съ такимъ блаженствомъ, что не замѣчалъ всего, что его окружало, и проходилъ безъ вниманія мимо многихъ, привѣтствовавшихъ его глазокъ.
Вскорѣ молодой женщинѣ, казалось, надоѣла вся эта сутолока; она шепнула какую-то просьбу своему спутнику, и онъ увелъ ее изъ пестраго, движущагося людского потока, прежде чѣмъ это успѣли подмѣтить слѣдившіе за парочкою любопытные и зоркіе глаза. Молодые люди свернули на одну изъ уединенныхъ, удаляющихся отъ казино дорожекъ и направились къ террасамъ, обращеннымъ къ морю.
Гельбахъ и его спутница опустились на одну изъ скамеекъ, осѣненную широколиственною пальмою. У ногъ ихъ искрилось море, темно-синее точно lapis lazuli; передъ ихъ взорами легкимъ изгибомъ разстилалась береговая линія Гивьеры ди-Поненте, замыкаемая чудною Бордигерою.
Ева прислонила голову въ груди Вильфрида.
— Какъ много лучше здѣсь, мой милый, чѣмъ среди этихъ разряженныхъ людей, на чьихъ лицахъ видно столько тщеславія, чисто внѣшней свѣтскости и низкихъ страстей! А все-таки я сдѣлала нехорошо, попросивъ тебя уйти со мною оттуда. Тебѣ, Вильфридъ, эти люди нужны для изученія, какъ стимулъ для твоего искусства. Слишкомъ долго являюсь я тебѣ помѣхой. Вернись къ нимъ, пойди въ игорную залу, какъ ты хотѣлъ. Сколько времени уже не брался ты за кисть? Какъ давно дремлетъ твоя слава!
Гельбахъ разсмѣялся.
— Съ тѣхъ поръ какъ (черезъ нѣсколько недѣль этому будетъ годъ) я вернулся изъ Рима и узналъ въ Берлинѣ одну гордую, холодную, очаровательную молодую дѣвицу. Ты знаешь, Ева, слава моя задремала съ той минуты, какъ проснулось мое счастье. Зачѣмъ же спрашиваешь ты объ этомъ, тщеславная женщина? Но разъ ты попала на разговоръ о достопамятныхъ дняхъ, знаешь ли ты, какой сегодня день?
Ева покраснѣла, нѣжно дотронулась до его руки и сказала:
— Двѣ недѣли тому назадъ насъ вѣнчали.
Онъ прижалъ ея ручку къ губамъ.
— Дитя мое, какой это былъ блаженный свадебный день! Насъ окружало безоблачное счастье. Старый дядя былъ покоенъ и радостенъ; лицо его просвѣтлѣло, тревога и печаль исчезли съ него; изъ устъ тетушки не вырвалось ни одного холоднаго слова; ей только было немного стыдно, что ея знаніе людей такъ жестоко обманулось, а разсчетливое, умное подлаживанье къ воззрѣніямъ ея кружка оказалось такимъ несостоятельнымъ.
— За то въ ней не замѣтно было и слѣда озлобленія противъ тебя, чего я опасалась, продолжала Ева. Кто бы повѣрилъ, что она добровольно приметъ у себя художника, да еще такого вольнодумца, какъ ты! Всего менѣе повѣрила бы этому она сама. Это твое величайшее чудо, Вильфридъ.
— Ты говоришь словами Ганса, улыбаясь отвѣтилъ Гельбахъ. Какъ важничали передъ нами эти дѣти своею ролью восьмидневныхъ новобрачныхъ! Тонелла въ качествѣ молодой женщины просто не знала, куда дѣваться отъ гордости и задора, встрѣчаясь съ своимъ названнымъ отцомъ, все еще пребывавшимъ въ званіи жениха. Какъ славно, что эти дѣти могли присутствовать на нашемъ праздникѣ!
— Это было лучше всего, Вильфридъ. Какое счастье, что тебѣ удалось убѣдить Марту обвѣнчать ихъ раньше насъ! Теперь мы знаемъ, что они уже въ пристани и можемъ вдвое наслаждаться собственнымъ блаженствомъ. По моему разсчету, они должны пріѣхать сегодня на виллу Монти. Надѣюсь, что Гансъ уже застанетъ въ Неаполѣ свою Жницу, портретъ Тонеллы; тогда искусство вступитъ въ домъ молодой парочки вмѣстѣ съ любовью.
— Одного я не могу забыть, послѣ короткой паузы продолжала Ева, что славный, добрый, честный Гейденъ не былъ на нашей свадьбѣ. Боюсь, Вильфридъ, что его удалило что нибудь, что онъ отъ насъ скрываетъ.
— Твои опасенія вѣрны. Ева. Маленькая смуглая плутовка, крошка Тонелла, покорила, къ несчастью, его сердце, но ни она, ни Гансъ этого не подозрѣваютъ. Дай Богъ, чтобы славный этотъ человѣкъ поскорѣе справился съ собою. Онъ прилежно работаетъ въ Стокгольмѣ; это лучше всего поможетъ ему забыть крушеніе его запоздавшихъ надеждъ.
Онъ пропустилъ руку Евы подъ свою.
— Пойдемъ, дитя; ты права. Я загляну въ казино, но сначала отведу тебя въ гостинницу. Тебѣ не скучно будетъ остаться тамъ одной?
— Что ты, Вильфридъ! Тѣмъ больше буду я радоваться твоему возвращенію. Я напишу пока дядѣ.
Онъ нѣжно отвелъ съ ея бѣлаго лба нѣсколько темныхъ кудрей.
— Еще одинъ поцѣлуй, прежде чѣмъ мы вернемся въ этотъ пестрый водоворотъ!
Когда уединенная часть сада уже осталась позади, на встрѣчу имъ показалась молодая дама въ поразительно-нарядномъ туалетѣ, уже издали улыбавшаяся и кивавшая. Подъ убранными красными бантами шляпою необъятныхъ размѣровъ прыгали на лбу отъ скорой ходьбы курчавые бѣлокурые волосы; два свѣтло-голубыхъ глаза нетерпѣливо глядѣли на Еву и Гельбаха черезъ дерзкій, вздернутый носикъ.
— Елена!
— Ева! Гельбахъ!
Елена Шифманъ такъ потрясала руки пріятельницы, что серебряные браслеты съ привѣшанными къ нимъ монетами, которые она носила на длинныхъ, мягкихъ перчаткахъ изъ желтой марсельской лайки, зазвенѣли. Бросивъ сбоку бѣглый, кокетливый взглядъ на Гельбаха, она продолжала:
— Я уже слышала, что вы здѣсь. Мой мужъ принесъ мнѣ эту вѣсть изъ саду, ѣіужъ всегда находится около казино, пока я еще одѣваюсь. Знаменитаго Гельбаха не могли, конечно, не узнать.
Вильфридъ вѣжливо поклонился въ отвѣтъ на этотъ комплиментъ, сопровождавшійся нѣжнымъ взглядомъ, а Ева съ участіемъ спросила.
— Какъ попала ты сюда, Елена? Ужъ не боленъ-ли твой мужъ?
— Боже избави! Но въ Лондонѣ теперь считаютъ шикомъ ѣздить осенью на нѣсколько недѣль на Ривьеру. Подъ конецъ и здѣсь, и въ Ниццѣ становится скучно, какъ и вездѣ, но все же есть на что поглядѣть. Туалеты мѣняются ежедневно; съ нѣкоторымъ навыкомъ можно по нимъ скоро опредѣлить національность и званіе дамъ. Это очень занятно. Повѣрь, черезъ часъ узнаешь всѣ тайны Монте-Карло.
Ева улыбнулась немного грустно. Она надѣялась, что послѣ замужества Елена хоть нѣсколько отдѣлается отъ склонности ко всему поверхностному и внѣшнему.
— Одно только глупо, — Поль не хочетъ брать меня съ собою въ игорную залу, послѣ того какъ онъ мнѣ ее разъ показалъ. Такъ весело наблюдать за всеобщимъ напряженіемъ, пока шарикъ не дойдетъ до цѣли! Сколько хмурыхъ и какъ мало веселыхъ лицъ! По Поль ни за что не хочетъ, чтобъ я шла съ нимъ; онъ увѣряетъ, что общество тамъ слишкомъ смѣшанное. Ну, да я ужъ утѣшилась! Если я не стану больше мучить его, мужъ обѣщаетъ заказать мнѣ проѣздомъ черезъ Парижъ такой же туалетъ у Ворта, какой здѣсь на богатой русской съ рыжими волосами. Поль находитъ, что это платье очень пойдетъ и къ моимъ волосамъ; у меня нѣтъ, правда, черныхъ глазъ, какъ у русской, а все-таки я произведу фуроръ въ Лондонѣ въ этомъ нарядѣ. Кстати, какъ нравится тебѣ это платье changeant?
Ева, во что бы то ни стало желавшая избавить Вильфрида отъ общества болтливой Елены, пропустила руку пріятельницы подъ свою.
— Очень нравится, отвѣтила она. Ты еще должна многое разсказать мнѣ, Елена. Если ты согласенъ, Вильфридъ, мы поищемъ уединеннаго мѣстечка, чтобы поболтать, пока ты сходишь въ казино.
И, обращаясь съ улыбкою къ Еленѣ, она продолжала:
— Я не въ лучшемъ положеніи, чѣмъ ты. Мой мужъ тоіке не хочетъ брать меня въ игорную залу.
Гельбахъ незамѣтно пожалъ руку Евы и съ минуту глядѣлъ ей въ глаза съ благодарною нѣжностью, потомъ, проводивъ дамъ до уютнаго мѣстечка за густой лавровой изгородью, направился къ казино.
Въ залѣ, убранной въ мавританскомъ стилѣ, было четыре стола съ рулеткою. Вокругъ нихъ сидѣли играющіе, имѣя передъ собою пачки ассигнацій или груды золота, между тѣмъ какъ двойной и даже тройной рядъ зрителей напряженно слѣдилъ сзади за каждымъ движеніемъ рукъ. Иногда кто-нибудь протягивался между игроками и ронялъ нѣсколько золотыхъ на какія-нибудь цифры, особенно покровительствуемыя счастьемъ.
Посреди каждаго стола сидѣло другъ противъ друга по два крупье, между тѣмъ какъ пятый наблюдалъ за ходомъ игры съ возвышеннаго мѣста.
Гельбахъ тихо продвинулся до задняго ряда зрителей. Послѣ мира истинно-райской природы глаза его только медленно пріучались къ смѣнѣ окружавшихъ его картинъ, полныхъ дикихъ, съ трудомъ подавляемыхъ страстей. Среди глубокаго безмолвья правильно и монотонно раздавалось: «Faites votre jeu, messieurs! — Le jeu est fait, rien ne va plus!» а когда маленькій, капризный шарикъ достигалъ цѣли, до слуха художника доносилось: vingt et un, rouge, impair et passe! а между этими возгласами глухо звякало на зеленомъ сукнѣ золото, и крупье неутомимо сгребали маленькими черными лопаточками выигрышъ банка въ груды.
Художественный глазъ Гельбаха подмѣтилъ для своей кисти много цѣнныхъ картинъ, много характерныхъ типовъ въ этой пестрой, составленной изъ всѣхъ слоевъ общества толпѣ, игравшей съ такимъ же неровнымъ, измѣнчивымъ счастьемъ, какъ неровно и измѣнчиво было выраженіе, вызываемое на лицахъ игроковъ выигрышемъ или проигрышемъ. Но сердце Гельбаха, считавшее человѣческое достоинство главнымъ въ жизни, его идеальная любовь къ людямъ, его философія, дѣлавшая изъ этой любви аксіому всего его образа мыслей и дѣйствій, съ отвращеніемъ отворачивались отъ проявленій тупой покорности, дикой алчности страстныхъ надеждъ, бѣшеннаго отчаянія, отъ тѣхъ чувствъ, которыми управлялъ такой ничтожный предметъ, какъ этотъ маленькій шарикъ, вертѣвшійся и катившійся по волѣ случая.
Гельбахъ былъ очень радъ, что, уступая своему никогда не обманывающемуся инстинкту, Ева не хотѣла идти въ игорную залу.
Когда зрѣніе и слухъ его до извѣстной степени свыклись съ своеобразною атмосферою, которою онъ не дышалъ столько лѣтъ, онъ принялся внимательнѣе слѣдить за измѣнчивымъ счастьемъ отдѣльныхъ лицъ, особенно приковывавшихъ къ себѣ его взоры.
Противъ него по ту сторону стола сидѣла молодая, поразительно красивая дама въ изысканно-дорогомъ нарядѣ. Справа и слѣва отъ нея помѣщались двое мужчинъ, изъ которыхъ старшій былъ по типу русскій, а сидѣвшій слѣва, болѣе молодой, очевидно, прусскій офицеръ въ статскомъ платьѣ.
Молодая дама играла очень покойно и серьезно; нѣкоторое время она съ большимъ счастьемъ придерживалась все однѣхъ и тѣхъ-же цифръ, и мужчины, которыхъ она, казалось, потихоньку ободряла взглядами и словами, слѣдовали за нею, пока счастье не измѣнилось вдругъ сразу, и значительныя груды золота, лежавшія передъ всѣми троими, не перешли къ банку.
Старшій изъ игроковъ хотѣлъ, повидимому, прекратить игру послѣ проигрыша, но одного слова, тихо произнесеннаго его сосѣдкой, было достаточно, чтобы онъ снова вынулъ портфель и протянулъ крупье для размѣна пачку ассигнацій.
Гельбаху показалось, будто молодая дама и крупье обмѣнялись быстрымъ, какъ молнія, взглядомъ. Но, быть можетъ, это было только дѣломъ его воображенія, плодомъ фантазіи, разгоряченной своеобразной атмосферой игорной залы.
Что касается младшаго изъ двухъ мужчинъ, то для него не потребовалось даже слова; достаточно было одного нѣжнаго, многообѣщающаго взгляда прелестныхъ глазъ красавицы, чтобы послѣ значительной потери снова воодушевить его къ игрѣ. Въ прежніе годы, во время своихъ путешествій заграницу, Гельбахъ часто имѣлъ случай наблюдать за такими сомнительными личностями, состоящими на жалованье у банка, предназначенными приковывать своими чарами къ зеленому столу молодыхъ, неопытныхъ людей и выпускать ихъ лишь тогда, когда проигранъ послѣдній франкъ, когда долги чести накопились одинъ на другомъ и насталъ неизбѣжный конецъ: пуля, пущенная въ притупленный мозгъ жертвы.
Несмотря на свое большое знаніе людей, Гельбахъ не былъ увѣренъ, видитъ-ли онъ въ нѣжной красавицѣ, сидѣвшей передъ нимъ, одно изъ такихъ исчадій ада, занимающееся своимъ постыднымъ ремесломъ на гибель человѣчества. Чѣмъ сильнѣе становились сомнѣнія художника, тѣмъ зорче старался онъ не спускать глазъ съ сидѣвшихъ противъ него.
За этими наблюденіями онъ не замѣтилъ шопота, шороха и внезапнаго движенія вокругъ и позади себя. Не слыхалъ онъ также, что недалеко отъ него говорили: «Она просто сошла съума! Вѣдь это ея послѣдняя тысяча рублей!.. Увѣряютъ, будто она хотѣла сорвать банкъ!.. Она, конечно, совершенно раззорена!.. Наконецъ-то она уходитъ!.. Слава Богу!.. Жаль ее; она все еще чертовски красивая женщина! Банку слѣдовало-бы взять ее на жалованье… Это невозможно! Для этого она слишкомъ извѣстна!.. Пст! Вотъ она идетъ! Посмотрите! Настоящая королева»!
Большинство окружавшихъ Гельбаха зрителей повернуло голову къ двери мавританской залы, изъ которой въ эту минуту выходила красивая женская фигура.
Почти машинально Гельбахъ тоже посмотрѣлъ въ сторону выхода, но отъ женщины, очевидно, пользовавшейся большой извѣстностью въ игорной залѣ, уже ничего не было видно, кромѣ прикрытаго дорогимъ вуалемъ изъ испанскаго кружева, узла золотисто-красныхъ волосъ, на которые, какъ разъ въ эту минуту, падалъ сквозь открытую дверь широкій солнечный лучъ.
Взоры Гельбаха снова вернулись къ зеленому столу и къ сидѣвшимъ по ту сторону его. Печальные глаза красавицы неотразимо привлекали художника. Если она, дѣйствительно, на жалованьи у банка, кто знаетъ, какая судьба привела ее къ этому ужасному ремеслу, и не занимается-ли она имъ съ отвращеніемъ?
Передъ тремя игроками снова лежала значительная груда золотыхъ.
— Faites votre jeu, messieurs! послышался хриплый голосъ крупье, сидѣвшаго недалеко отъ Гельбаха по ту сторону стола.
При этомъ возгласѣ красавица обернулась къ человѣку, или только что занявшему мѣсто, или не замѣченному раньше Гельбахомъ. Наклоняясь надъ стуломъ молодой дамы, человѣкъ этотъ сжималъ въ худощавой лѣвой рукѣ нѣсколько приготовленныхъ для ставки десятифранковыхъ монетъ, между тѣмъ какъ правая рука судорожно охватывала спинку стула.
Красавица съ печальными глазами взяла деньги изъ костлявой руки и поставила ихъ на черное, котораго послѣдовательно сама придерживалась съ своими товарищами; голова стоявшей за нею худой фигуры наклонилась до одного уровня съ ея головою, чтобы сердитыми, косыми глазами слѣдить за движеніями шара.
Гельбахъ отпрянулъ, точно его ударили, потомъ выгнулся впередъ, чтобы еще разъ внимательно осмотрѣть играющаго. Никакого сомнѣнія, — человѣкъ, отдѣленный отъ него зеленымъ столомъ, Лезеръ, такъ долго тщетно имъ разыскиваемый. Сердце Гельбаха такъ стучало, что на минуту дыханіе у него сперлось; голова внезапно закружилась при мысли, что насталъ часъ воздаянія, обѣщанный имъ всѣмъ, чью жизнь отравилъ преступникъ, и что божественное правосудіе отдаетъ его наконецъ въ его руки. Несмотря на большую перемѣну, происшедшую въ Лезерѣ, не узнать его было невозможно человѣку, одаренному такимъ взглядомъ, какъ Гельбахъ. Длинная, нечесанная борода, которою Эгонъ замѣнилъ свои маленькіе, изящно подстриженные усики, не вполнѣ скрывала узкія, непріятно сжатыя губы. Правда, волосы, искусно выкрашенные въ черное, еще болѣе порѣдѣли, а худощавая фигура въ небрежной, почти неопрятной одеждѣ казалась болѣе изнуренною и опустившеюся, чѣмъ въ нарядномъ туалетѣ былыхъ дней. Однако, несмотря на перемѣну, произведенную въ немъ искусствомъ, а также и ударами судьбы, общее впечатлѣніе настолько напоминало прежняго Эгона Лезера, что при всемъ возбужденіи, въ которое его повергло неожиданное появленіе преступника, Гельбахъ все-таки съ искреннимъ чувствомъ признательности подумалъ о томъ, какое счастье, что Евы нѣтъ тутъ, такъ какъ она несомнѣнно тотчасъ же узнала-бы негодяя.
Не спуская его съ глазъ, Гельбахъ удалился за тройной рядъ игроковъ и зрителей, чтобы не привлечь на себя случайно взгляда Лезера, все еще прикованнаго къ рулеткѣ. Изъ своей засады
Гельбахъ слѣдилъ за тѣмъ, какъ проигрывалъ Эгонъ нумеръ за нумеромъ, какъ щеки его становились все безцвѣтнѣе, а худая, костлявая рука все болѣе дрожала.
Чувство безпредѣльнаго отвращенія овладѣло Гельбахомъ при видѣ такого униженія человѣческаго достоинства и такой слабости, низводящей человѣка почти на степень животнаго. Какая каррикатура на догматъ свободной воли!
Вдругъ Лезеръ пересталъ играть. Онъ проигралъ, вѣроятно, банку послѣдній франкъ, но глаза его все еще съ ненасытной алчностью слѣдили за вращавшимся шаромъ фортуны и за передвигавшимися взадъ и впередъ по столу грудами денегъ. Съ растопыренными пальцами, вытянутой шеей, налитыми кровью неподвижными глазами стоялъ онъ въ густой толпѣ, точно гіена, готовая броситься на другое хищное животное, болѣе покровительствуемое судьбою.
Вслѣдъ за тѣмъ страшное напряженіе, казалось, прошло; возбужденіе, искусственно поддерживавшее все тѣло, улеглось, мышцы ослабли, вся жалкая фигура старчески съежилась.
Гельбахъ могъ ежеминутно опасаться, что пресыщенный игрою, Лезеръ удалится изъ залы. Художникъ окинулъ присутствующихъ быстрымъ взглядомъ. Плечо къ плечу съ нимъ стоялъ добродушный человѣкъ среднихъ лѣтъ, очевидно соотечественникъ, простой зритель трагедіи, разыгрывавшейся вокругъ игорнаго стола. Его доброе, широкое лицо, высокій ростъ, солидный, но далеко не модный нарядъ обличали въ немъ хлѣбопашца, винодѣла, или торговца.
Гельбахъ ни минуты не сомнѣвался, что его сосѣдъ — честный нѣмецъ и личность, заслуживающая полнѣйшаго довѣрія.
Времени терять было нечего. Лезеръ уже безучастно далъ отодвинуть себя изъ второго ряда.
Тогда Гельбахъ рѣшительно обернулся къ сосѣду, отрекомендовался, и выведя его изъ круга зрителей, сообщилъ въ короткихъ словахъ, что только что узналъ за зеленымъ столомъ важнаго преступника, давно имъ разыскиваемаго, и поэтому проситъ незнакомца оказать ему услугу и призвать двухъ жандармовъ. Сосѣдъ, виноторговецъ изъ Штетина, высказалъ полную готовность помочь и поспѣшно вышелъ изъ залы.
Когда Гельбахъ взглянулъ на мѣсто, гдѣ до той минуты стоялъ Лезеръ, оно было пусто. Художникъ поблѣднѣлъ. Возможно ли, что упорная судьба снова скроетъ отъ него въ рѣшительную минуту негодяя, снова разстроитъ всѣ планы? Искать Лезера въ залѣ нечего; это было бы лучшимъ средствомъ совершенно потерять его изъ виду въ тѣснотѣ. Къ тому же Гельбахъ обѣщалъ соотечественнику дождаться его на этомъ мѣстѣ.
Онъ не двинулся поэтому, но глаза его зорко оглядывали толпу. Вотъ неряшливая фигура, дальше старческое лицо на молодомъ тѣлѣ, еще дальше пара алчныхъ, пронзительныхъ глазъ, но нигдѣ нѣтъ и слѣда Лезера.
Гельбахъ вынулъ часы; до закрытія игорной залы оставалось всего нѣсколько минутъ.
Кругомъ двигали стульями, группы расходились, стоявшіе порознь сдвигались тѣснѣе, шлейфы шуршали, послѣдняя ассигнація летѣла къ крупье, груды золота небрежно опускались въ карманы; мѣстами между возгласами: «rien ne va plus!» уже начинали завязываться разговоры — но ни Лезера, ни штетинскаго незнакомца не было видно.
Гельбахъ все еще не трогался съ своего мѣста, вокругъ котораго волновавшаяся теперь толпа тѣснилась все болѣе и болѣе.
Вдругъ чья-то рука опустилась на его плечо.
— Я привелъ двухъ жандармовъ, послышался голосъ штетинскаго виноторговца. Они стоятъ у выхода. Кажется, что здѣсь уже слѣдили за этимъ почтеннымъ человѣкомъ.
Отъ черезчуръ сильнаго волненія и напряженія всѣхъ органовъ у Гельбаха точно отяжелѣлъ языкъ. Съ трудомъ вымолвилъ онъ, что придется, вѣроятно, обыскать залу, такъ какъ преступникъ внезапно исчезъ, какъ вдругъ около него точно вынырнула откуда-то граціозная фигура красавицы съ печальными глазами, а за нею, вытянувъ шею, безсмысленно устремивъ глаза въ пространство, шатаясь шелъ Лезеръ.
Одно движеніе и Гельбахъ уже держалъ его за лѣвую кисть, между тѣмъ какъ новый знакомецъ съ быстротою молніи продвинулся сзади и овладѣлъ правою рукою.
Внезапное нападеніе на минуту лишило негодяя присутствія духа. Узнавъ Гельбаха, онъ испустилъ крикъ бѣшенстра и попытался сопротивляться. Но ему не удалось ни на волосъ освободиться отъ сильныхъ пальцевъ Гельбаха и штетинца.
— Не трудитесь, сказалъ холодно художникъ; у двери ждутъ два жандарма. Ваша роль съиграна.
— Мерзавецъ! прошипѣлъ Лезеръ. У меня есть здѣсь вліятельные друзья; я тебѣ отплачу за это!
Арестъ преступника, его сопротивленіе, короткій, хриплый крикъ, слова, произнесенныя шопотомъ — все это длилось лишь нѣсколько минутъ, и очень немногіе изъ ближайшихъ сосѣдей поняли, въ чемъ дѣло.
Отталкивающая фигура Лезера была замѣчена не однимъ изъ посѣтителей игорной залы Монте-Карло, и Гельбаху на всѣхъ языкахъ предлагали помощь и поддержку. Мужъ Елены, съ ужасомъ узнавшій въ связанномъ преступникѣ одну изъ личностей, наиболѣе извѣстныхъ въ Берлинѣ на биржѣ и въ клубахъ, также предложилъ художнику свои услуги.
Гельбахъ только разъ мелькомъ видѣлъ молодого банкира, на котораго ему въ то время указывали, какъ на возлюбленнаго Елены, однако тотчасъ же узналъ его. Первая забота художника была объ Евѣ.
Пока они продвигались впередъ, онъ попросилъ Шифманна немедленно отыскать дамъ и успокоить Еву на счетъ продолжительнаго отсутствія ея мужа, не сообщая ей однако настоящей причины. Разговаривая такимъ образомъ, они достигли выхода.
Два жандарма увели Лезера при громадномъ стеченіи публики, среди которой точно огонь разнеслась молва, что опасный преступникъ, котораго въ теченіи многихъ мѣсяцевъ искали берлинскія власти, только что выданъ полиціи знаменитымъ Гельбахомъ.
Скрежеща зубами, шелъ взбѣшенный Лезеръ между жандармами, ежеминутно оказывая сопротивленіе.
Гельбахъ и штетинскій виноторговецъ провожали его на нѣкоторомъ разстояніи до префектуры.
Всѣ нужныя формальности были окончены въ короткое время. Гельбахъ удостовѣрилъ свою личность, предъявилъ высшей полицейской инстанціи владѣтельнаго княжества приказъ объ арестѣ Лезера и отправилъ въ полицейское управленіе Берлина депешу. Преступникъ былъ подвергнутъ строгому заключенію до прибытія изъ Берлина отвѣта на запросъ, какъ лучше произвести выдачу.
Не смотря на физическое и душевное волненіе, причиненное Гельбаху послѣдними двумя часами и завершеніемъ задачи, исполнить которую онъ поклялся, держа въ своей рукѣ дрожащую руку умирающаго, художникъ шелъ бодро, чтобы быть около Евы и успокоить ее, когда до нея достигнетъ, подобно быстро увеличивающейся волнѣ, важная новость дня.
Какъ и всѣ уроженцы горныхъ странъ, Гельбахъ обладалъ большими топографическими способностями и безъ особаго труда нашелъ поэтому дорогу къ лавровой изгороди, близъ которой оставилъ Еву въ обществѣ Елены. Шифманнъ также разыскалъ домъ и, подойдя къ уединенной скамейкѣ, Гельбахъ увидалъ, что банкиръ держитъ въ объятіяхъ свою маленькую жену, которая повисла у него на шеѣ, плача, точно ребенокъ.
Маленькая супружеская трагедія! съ улыбкою подумалъ Вильфридъ и порадовался, что Евѣ совершенно чуждо такое мелкое проявленіе чувствъ.
Съ упоеніемъ взглянулъ онъ на красивую, гордую фигуру жены. Ева стояла, выпрямившись, немного наклонивъ голову на бокъ, точно внимательно прислушиваясь; рука ея опиралась на спинку скамьи. Только тогда, когда онъ находился отъ нея на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ, Гельбахъ замѣтилъ, что она очень блѣдна и что дрожь пробѣгаетъ по ея прекрасному тѣлу.
Когда онъ окликнулъ ее, она не двинулась, но обратила на него глубоко-печальный взглядъ. Услыхавъ его голосъ, Елена зарыдала еще громче. Возможно ли, чтобы арестъ Лезера произвелъ на Еву такое сильное впечатлѣніе? Она была, правда, его невѣстой, но все же…
Подойдя ближе, Гельбахъ увидалъ въ глазахъ Евы что-то, подсказавшее ему, что ея унылый взглядъ не имѣетъ никакого отношенія къ свершившейся судьбѣ преступника.
Гельбахъ схватилъ руку жены и нѣжно привлекъ къ себѣ дрожащую женщину.
— Что случилось? Ева, дитя мое, ты дрожишь?
— Развѣ ты не слыхалъ, чуть слышно прошептала она, испуганно прижимаясь къ нему, тамъ… за нѣсколько минутъ… выстрѣлъ? Женщина выстрѣлила въ себя… Не сердись, Вильфридъ, что я такъ взволнована… У умирающей такіе же волосы, какъ… у моей матери?
Вся кровь застыла въ жилахъ Гельбаха. Глухимъ, надтреснутымъ голосомъ спросилъ онъ:
— Какъ это случилось? Была ты при этомъ? Знаешь ты?
Ева покачала головою.
— Гуляя взадъ и впередъ, я услыхала выстрѣлъ и стоны подъ группою пальмъ, подъ которыми мы сидѣли сегодня. Я хотѣла поспѣшить туда и подать помощь, если еще возможно, но около умирающей уже суетились сторожа. Они не допустили меня; однако, сквозь лавровую изгородь я видѣла вытянутое тѣло, свѣтлое платье, прядь золотисто-красныхъ волосъ, а вслѣдъ затѣмъ явился…
— Я, gnädige Frau, и увелъ васъ. Вамъ не мѣсто тамъ.
И обернувшись къ Гельбаху, Шифманнъ продолжалъ:
— Одна изъ подозрительнѣйшихъ личностей, такъ называемая «рыжая русская» застрѣлилась.
Гельбахъ обнялъ Еву и поцѣловалъ ее въ лобъ съ безконечною, почти материнскою нѣжностью, потомъ усадилъ ее на лавку.
— Успокойся, милая, я пойду туда и посмотрю, возможна ли еще человѣческая помощь.
Подъ пальмами, опираясь головою на поросшій плющемъ камень, лежала Стефани Орлова.
Любопытная толпа еще не проложила себѣ дороги къ умирающей. Она лежала одна подъ наблюденіемъ сторожа, тщетно старавшагося остановить кровь, ручьями изливавшуюся изъ сердца. Товарищъ его побѣжалъ за докторомъ.
Гельбахъ сдѣлалъ сторожу знакъ отойти и вмѣсто него самъ опустился на колѣни около умирающей. Жизнь ея безостановочно угасала по мѣрѣ того, какъ изливалась изъ раны кровь. Глаза были закрыты, но грудь еще правильно поднималась и опускалась.
Гельбахъ нѣжно подложилъ руку между головою Стефани и камнемъ, на который ее опустили. Художникъ забылъ все, кромѣ одного — что мать его жены умираетъ на его рукахъ.
Испуганная тихимъ прикосновеніемъ, Стефани открыла глаза. Съ минуту они блуждали съ выраженіемъ страшнаго страданія, потомъ остановились на склонявшемся надъ нею лицѣ Гельбаха, и по измученнымъ чертамъ промелькнулъ лучъ счастья. Губы шевельнулись, но не могли произнести ни слова.
— Стефани, тихо сказалъ Гельбахъ, отдохните; борьба кончена. Нелегка была она для вашего пылкаго сердца! Засните же спокойно, Стефани.
Она улыбнулась уже наполовину сквозь сонъ, услыхавъ голосъ, всю жизнь имѣвшій такую сильную власть надъ нею.
Тутъ кровь на минуту остановилась; губы умирающей снова тревожно шевельнулись, точно ища чего-то, наконецъ, сложились въ слово: Ева!
— Она моя жена, нѣжно сказалъ Гельбахъ. Я сдѣлаю ее счастливою, Стефани!
Глаза ея все еще испуганно глядѣли на его губы, точно ожидая еще чего-то.
— Я не убью въ ея сердцѣ любви къ матери, нѣтъ, ни за что. Никогда не узнаетъ Ева…
Послѣдній лучъ признательности и счастія вспыхнулъ въ глазахъ Стефани. Вслѣдъ затѣмъ кровь снова хлынула широкою струею и голова тихо склонилась въ сторону, на руку Гельбаха. Пылкое, страстное сердце перестало биться.
Онъ вынулъ руку изъ подъ пышныхъ волосъ, золотистой волною разсыпавшихся по камню, поросшему плющемъ, и нѣжно закрылъ глаза покойной.
Кругомъ царила глубокая, торжественная тишина. Лишь въ цвѣтущихъ кустахъ и въ вершинахъ раскидистыхъ пальмъ надъ головою Стефани шепталъ легкій вѣтерокъ съ томно-синяго моря, разстилавшагося у подножія скалистой террасы, гдѣ спала послѣднимъ сномъ умершая. А въ тѣни лавровой изгороди стояла со сложенными руками стройная женщина и, ничего не подозрѣвая, молилась объ успокоеніи ея души.
Два дня спустя легкій экипажъ двигался по долинѣ Изара къ уединенному домику на откосѣ горы. Дверь, украшенная зелеными вѣнками съ пучкомъ красныхъ ягодъ, стояла настежъ, а на порогѣ ея виднѣлась высокая, пожилая женщина съ загорѣлымъ лицомъ и свѣтло-голубыми глазами, въ которыхъ сіяла живѣйшая радость.
Вильфридъ везетъ къ ней молодую жену! Теперь мать готова умереть; ничего лучше этого уже не можетъ дать ей жизнь, такъ хорошо къ концу сложившаяся.
Гельбахъ высадилъ Еву, и когда она въ первый разъ почувствовала свою руку въ жесткихъ, морщинистыхъ пальцахъ старушки, горячая благодарность наполнила ея сердце. Точно какимъ-то чудомъ осуществилось то, о чемъ она такъ тоскливо мечтала, и ея рука покоится въ рукѣ женщины, охранявшей молодые годы Вильфрида.
Красивый домикъ, съ его изящной утварью, садикъ за бѣлой изгородью, видъ на высоко лежащее кладбище, деревенская улица съ стройной, какъ игла, колокольнею, казались Евѣ точно сказочнымъ міромъ среди густого лѣса. Она не могла наглядѣться на скромныя красоты этого уголка, а пока она шла рука объ руку съ Вильфридомъ по маленькимъ ихъ владѣніямъ, глаза матери съ нѣжнымъ восторгомъ слѣдили за красивыми чертами Евы и открытымъ взглядомъ ея ясныхъ глазъ, а ухо старушки упивалось нѣжнымъ звукомъ прекраснаго голоса.
Вѣрный инстинктъ, здравый умъ, безошибочный тактъ честнаго сердца съ перваго же взгляда подсказали почтенной женщинѣ, что Вильфридъ не могъ сдѣлать лучшаго выбора. Ева не изъ тѣхъ красавицъ, какихъ такъ часто рисовалъ ея сынъ, съ утомленными глазами, разслабленными чертами, блѣдными губами, выражающими печальную житейскую мудрость, какую даетъ большой свѣтъ. Та, которую ввелъ въ свой домъ Вильфридъ, осталась нетронутою суетностью свѣта и его грустной опытностью. Эти глаза, глубокіе и чистые, какъ горныя озера, еще не видали того, что такъ легко туманитъ и утомляетъ взоръ.
Передъ заходомъ солнца Гельбахъ пошелъ съ Евой въ свой родной лѣсъ. Среди темныхъ сосенъ, окаймляющихъ дорогу, шли они по мягкому мху въ самую чащу, туда, гдѣ буки раскидываютъ свою золотистую, блестящую листву, а надъ ними возвышаются красноватыя вершины дубовъ.
Безмолвно-счастливые, шли молодые люди рядомъ. Только изрѣдка глаза Гельбаха заволокивались тѣнью при воспоминаніи о женщинѣ, кончившей жизнь на террасѣ Монте-Карло, и о своей обязанности сообщить Евѣ, что далекая, незнакомая, чужая ей мать умерла.
Ева первая нарушила тишину. Ласково взявъ за руку мужа и нѣжно взглянувъ на него, она тихо сказала:
— Какъ добра твоя мать, Вильфридъ, и какъ благодарна я тебѣ, что ты привезъ меня къ ней! Мнѣ, кажется, я полюблю ее, какъ… собственную мать.
Онъ обнялъ жену и крѣпко прижалъ ея голову къ своей груди.
— Дитя мое, началъ онъ, тверда-ли ты и можешь-ли перенести въ моихъ объятіяхъ все?
— Все, Вильфридъ.
— Такъ полюби же покрѣпче мою мать. Ея привязанность — единственная материнская любовь, которая тебѣ осталась. Твоя мать умерла.
Глубокій вздохъ вырвался изъ груди Евы.
— Когда? беззвучно спросила она.
— Нѣсколько дней тому назадъ, далеко отсюда.
— Она была очень несчастна, Вильфридъ, тебѣ это извѣстно? Не правда-ли, она была очень несчастна?
— Да, дитя. Пожелай ей успокоенія и люби ее, какъ любятъ умершихъ.
— Ты зналъ ее, Вильфридъ? Говори. Я давно объ этомъ догадывалась.
— Да, я зналъ ее… Но не распрашивай меня болѣе…
— Она не была…
Голосъ Евы дрогнулъ, точно готовъ былъ оборваться.
— Она не была… хорошею женщиной? докончила Ева.
— Люби ее, дитя; она тебѣ мать.
— Любить ее? Ты это говоришь, значитъ она была хорошая?
Страшная мука слышалась въ этихъ послѣднихъ словахъ; въ глазахъ Евы читался тревожный вопросъ, когда она взглянула на Гельбаха.
Но онъ привлекъ ея голову къ себѣ на грудь, чтобы молодая женщина не видала печали въ его взорѣ, и тихое, чуть слышное: да! вылетѣло изъ его губъ.
Съ тяжелымъ сердцемъ сдержалъ онъ обѣщаніе, данное Стефани Орловой.
За нѣсколько часовъ до отъѣзда изъ долины Изара, Ева сидѣла съ старушкой въ уютной гостиной, гдѣ нѣкогда стояло фортепьяно Тонеллы.
Обѣ женщины, для которыхъ Вильфридъ былъ высшимъ благомъ на землѣ, его старая мать и молодая жена, держали другъ друга за руку и говорили о немъ.
— Онъ всегда былъ такой, разсказывала старушка. Еще въ дѣтствѣ, когда онъ самъ былъ бѣднымъ мальчишкой, онъ уже любилъ людей и дѣлалъ для нихъ все, что было въ его власти. Если онъ умѣетъ найтись въ каждомъ положеніи, перенести каждый ударъ судьбы, какой только можетъ разразиться надъ человѣкомъ, если онъ всюду побѣждаетъ зло и ложь и, какъ ты отлично выразилась, Ева, вокругъ него, какъ вокругъ нашихъ горныхъ вершинъ, вѣетъ чистымъ воздухомъ, то никакой тайны въ этомъ нѣтъ, а все объясняется искренней, чистой, безкорыстной любовью къ людямъ, которая почти безсознательно для него самого наполняетъ его грудь.
— Быть можетъ, ты права, мамочка, задумчиво отвѣтила Ева. По крайней мѣрѣ я никогда не видала слѣдовъ такой полезной дѣятельности тамъ, гдѣ много толкуютъ о благотворительности, нравственности, долгѣ или о своемъ достоинствѣ, гдѣ одинъ робко смотритъ на другого и взвѣшиваетъ каждый поступокъ, каждое слово, гдѣ царитъ притворство, любятъ только самихъ себя и осмѣиваютъ, презираютъ и стараются потушить Божью искру, горящую въ нашихъ сердцахъ.
Водворилось непродолжительное молчаніе. Старушка тихо положила руку для благословенія на голову молодой женщины, а Ева подняла сверкающіе взоры къ начинавшему меркнуть вечернему сіянію, возвѣщавшему зарожденіе новаго, лучезарнаго дня.