ВЪ КОЛОНІИ.
правитьI.
Долинскіе.
править
Борисъ ходилъ по комнатѣ, то медленно, то порывисто быстро, незамѣтно для себя мѣняя направленіе. Иногда онъ поднималъ руку и сдавливалъ пальцами бритую голову. Усы и бороду онъ также сбрилъ — все это онъ продѣлалъ недавно, совершенно неожиданно для жены, которой post factum заявилъ:
— А къ бѣсу растительность — раздражаетъ!
Изрѣдка Борисъ на нѣсколько секундъ останавливался — тогда на морщинистомъ, въ желтыхъ пятнахъ, лицѣ еще рѣзче выступала болѣзненная напряженность, а бѣлыя отъ малокровія губы плотно сжимались. — Да, онъ возьметъ себя въ руки, соберетъ всѣ силы, чтобы но поддаться отчаянію. То уродливыя вспышки, то смѣняющая ихъ жуткая усталость… Борису вспомнился послѣдній припадокъ — по ничтожному поводу онъ забился въ судорогахъ и крикахъ.
— Измучилъ Сото! — вырвалось у него. Онъ шагнулъ къ столу, взялъ фотографическую карточку жены и приблизилъ къ тускло горѣвшей лампѣ. Неужели она? Неужели только четыре года назадъ она снималась? Какъ мало похожа эта свѣтлолицая дѣвушка въ гимназической формѣ на теперешнюю Соню! И какихъ-нибудь пятнадцать мѣсяцевъ заграничной жизни могли почти до неузнаваемости измѣнить человѣка… Борисъ отложилъ карточку и прижалъ пальцы къ глазу. Конечно, Соня крѣпится, подчасъ даже весела, но вѣдь нетрудно догадаться, во что обходится ей самообладаніе. Она изъ тѣхъ женщинъ, что подходятъ къ людямъ какъ сестра милосердія, свой крестъ несутъ безъ жалобъ, считая, что прежде всего должно помочь больному, успокоить его, ободрить. Она вся налита усталостью и горемъ, но отодвигаетъ и прячетъ свои муки — неужели онъ будетъ ждать, пока внезапно горе свалитъ ее? Точка! Довольно! — Рѣшеніе взять себя въ руки показалось Борису выполнимымъ. Онъ даже повеселѣлъ, не сомнѣваясь, что ему удастся справиться со своими нервами…
Пришла Соня.
— Что, спитъ? — спросила она, едва переступивъ порогъ, и взглянула на занавѣсъ, за которымъ находилась шестнадцатимѣсячная Лидочка. На лѣстницѣ Соня только что разспрашивала о Лидочкѣ сосѣдка-швейцарка, и сердце еще чувствовало благодарность матери, что заговорили объ ея ребенкѣ, и трогательную материнскую гордость.
— Да-съ, — отвѣтилъ Борисъ, — фрейленъ Долинская изволитъ спать… А тебѣ, матушка, пора, пожалуй, снять шляпу…
Соня встрепенулась, уловивъ въ лицѣ и тонѣ мужа необычную для него бодрость. Самъ Борисъ, лукаво улыбаясь, точно старался обратить на себя вниманіе:
— Видишь, какой я молодецъ?
Она посмотрѣла мужу прямо въ лицо — то былъ особенный взглядъ, которымъ обмѣниваются сроднившіеся и кото рый только имъ понятенъ. Въ женскомъ сердцѣ зашевелилась такая радость, словно пришелъ долгожданный праздникъ. Борисъ вѣрилъ въ твердость своего бодраго рѣшенія, и ему хотѣлось сейчасъ же, сію минуту, обрадовать человѣка, передъ которымъ онъ считалъ себя провинившимся. Онъ взялъ жену за руку:
— Ворона я мокрая! Только тѣмъ и занимаюсь, что каркаю! Нельзя давать волю сердцу, этой глупой истеричкѣ.
Веселымъ голосомъ, въ которомъ было нѣчто похожее на материнское увѣщаніе, Соня заговорила о томъ, что надо жить, надо напрячь всѣ силы, чтобы удержаться на ногахъ, не сдаться жуткимъ днямъ. Есть такое растеніе — живучка; оно умудряется уцѣлѣть подъ снѣгами, и все же дождаться весны…
— Знаешь, однажды, въ какой-то праздникъ, — съ улыбкой продолжала Соня — наша семья возвращалась отъ знакомыхъ. Зимній вечеръ, темно, холодно, скользко. Я поскользнулась, упала и заплакала. — Ну, милая моя, — сказалъ мнѣ отецъ, — для того, чтобы упасть, много ума не нужно, ты вотъ удержись, когда ледъ подъ ногами… Это мудренѣе… А плакать и распускаться — самое послѣднее дѣло.
— Понимаю, — разсмѣялся Борисъ и крѣпко сжалъ женѣ руку. Онъ насторожился. — Кажется, фрейленъ Долинская просыпается…
— Нѣтъ, спитъ… тихо… — Помолчавъ, Соня добавила: — Ты бы побольше присматривался къ дочкѣ — такое это счастье. И такъ интересно! Одинъ языкъ чего стоитъ! Никакой филологъ не разгадаетъ, а я вотъ понимаю отлично.
— Ну, и я порой понимаю, — улыбнулся Борисъ, — напримѣръ: Лика гу-а-ить…
Дѣвочка заплакала — мать немедленно бросилась къ ней. Борисъ остался на прежнемъ мѣстѣ, увѣренно ожидая, что жена сейчасъ освободится и снова будетъ съ нимъ рядомъ. Минуты черезъ три Лидочка, дѣйствительно, успокоилась, но не успѣла Соня отойти отъ кровати, какъ дѣвочка опять заплакала, на этотъ разъ довольно сильно. Наступила одна изъ тѣхъ минутъ, когда совершенно неожиданно, безъ видимой причины, дѣти начинаютъ извиваться и пронзительно ревѣть. Дѣвочка побагровѣла, кричала до хрипоты. Мать всѣми мѣрами старалась ее успокоить. Борисъ зашагалъ по комнатѣ. Его больные нервы все больше взвинчивались.
«Что за чертъ!» — мысленно попытался онъ сдержать себя и съ такой силой стиснулъ зубы, что затряслась голова. — «Не истеричная же баба я, наконецъ! Довольно я измоталъ Соню!» — Онъ подошелъ къ столу, схватилъ какую-то книгу и въ ту же минуту непроизвольно крикнулъ: — Да закрой ты ей, пожалуйста, ротъ!
— Боря, — не зная что дѣлать съ ребенкомъ, взмолилась женщина, — будь хоть ты спокоенъ!
— Спокоенъ! Спокоенъ! — все больше терялъ Борисъ самообладаніе.
— Не надо… зачѣмъ это?
— Ты просто не умѣешь обращаться съ дѣтьми! У опытной матери ребенокъ таісъ не ревѣлъ бы!
— Ну, милый…
— Заставь ее молчать!
— Боря…
— Перестанетъ она орать?!
— Можетъ быть, ребенку нездоровится…
— Какое тамъ нездоровится! Психопатка — и больше ничего!
— Дорогой… выйди въ переднюю…
— Совсѣмъ уйду… Куда глаза глядятъ… Нѣтъ… Это… Къ черту!..
Минутъ черезъ пять, не чувствуя подъема, Борисъ почти бѣжалъ по узкой, круто уходившей вверхъ улицѣ.
Борисъ сидѣлъ на скамьѣ, низко свѣсивъ голову, со страннымъ смѣшкомъ въ глазахъ, мялъ обѣими руками старенькую шляпу и смотрѣлъ на маленькій бассейнъ, обведенный высокой проволочной сѣткой. Точно островки бѣлѣли спящіе лебеди. На красивой извилистой набережной было пустынно и безлюдно. Ближе къ главному мосту набережная была ярко освѣщена, оттого часть за мостомъ, гдѣ фонарей мало, казалось темной. Полосы свѣта и синеватыхъ тѣней легли мягкой сѣткой. Озеро будто уснуло и тихо дышитъ во снѣ. Огоньки фонарей отражались въ водѣ красивыми узорами, серебрились отраженія звѣздъ. Не совсѣмъ правильный амфитеатръ: арена — озеро, ярусы — ряды городскихъ зданій, только верхній рядъ занятъ нагорными лѣсами. А впереди, прямо передъ глазами, призрачно-близкія бѣлоголовыя Альпы. Изрѣдка набѣжитъ вѣтерокъ — тогда листья, будто крошечныя живыя существа, зашевелятся; одинъ, другой, третій, пока не замрутъ снова. Недалеко отъ моста на зыбкой постели отдыхалъ пароходъ, чтобы на разсвѣтѣ проснуться и до поздняго вечера скользить по озеру изъ конца въ конецъ. Надъ водой небо казалось гуще, звѣзды — крупнѣе.
Борисъ думалъ, но съ какой-то особенной горькой усталостью, походившей на медленно разгоравшійся мучительный огонь. Улыбка кривила его губы, онъ слабо кивалъ головой, грустно соглашаясь со своими мыслями. Итакъ, сорвалось. Такого пустяка, какъ плачъ ребенка, оказалось достаточнымъ, чтобы опрокинулось твердо принятое рѣшеніе взять себя въ руки. Слишкомъ, значитъ, полна чаша, если переполняется отъ какой-нибудь капли.
Передъ нимъ всталъ образъ эмигранта Мухина, покончившаго самоубійствомъ, и Борисъ вдругъ вспомнилъ: вѣдь его хоронятъ завтра. Какъ онъ забылъ объ этомъ?
Переночевавъ у товарища, онъ на слѣдующій день пошелъ къ квартирѣ Мухина.
Полутемная комнатка съ косыми стѣнами мансарды была полна народомъ. Борисъ вошелъ и долго стоялъ на одномъ мѣстѣ, не мѣняя позы, не проронивъ ни единаго слова. Онъ врядъ ли могъ сказать, какъ попалъ туда, сколько времени тамъ находился. Входили и выходили люди, суетились, говорили, что-то дѣлали, — Борисъ сидѣлъ неподвижно, не отрывая широко раскрытыхъ глазъ отъ мѣста, гдѣ лежалъ узкій трупъ самоубійцы. Наконецъ, стали выносить тѣло. Дешевый, окрашенный въ черный цвѣтъ, гробъ понесли на рукахъ. Не слѣдя за своими движеніями, мало сознавая, что дѣлаетъ, Борисъ пошелъ за толпой. Собралось человѣкъ тридцать, шли въ безпорядкѣ, небольшими группами. На нѣкоторомъ разстояніи отъ толпы земляковъ, торжественно возсѣдая въ экипажѣ, ѣхало два представителя одной изъ студенческихъ корпорацій, почему-то вздумавшей оказать покойнику честь. Въ рукѣ одного изъ швейцарцевъ, не по возрасту толстаго юноши, было корпорантское знамя. Оба чувствовали себя неловко среди чуждыхъ, внѣшне и внутренно такъ рѣзко отличающихся отъ нихъ людей; эти убогія похороны студента Мухина ихъ положительно шокировали. Неловко чувствовалъ себя также и педель. Онъ не сходилъ съ тротуара, исподлобья поглядывалъ на шедшую по мостовой толпу и, встрѣчая швейцарцевъ, своей улыбкой какъ бы говорилъ:
— Я посланъ ректоромъ — ничего не подѣлаешь, долгъ вѣжливости…
Когда очутились за городомъ, корпоранты со знамеменемъ, а за ними и педель повернули обратно. Съ обѣихъ сторонъ потянулись сады. Сладкій запахъ фруктовъ, ароматъ и краски цвѣтовъ, мягкій изумрудъ листьевъ. Вотъ пролетѣла пестрая птица — и не испугалась, не опечалилась, не прервала пѣвучей болтовни. Нѣкоторые изъ прохожихъ минуты на двѣ останавливались — дѣти смотрѣли большими глазами и молчали, взрослые спрашивали, кто умеръ. Послышался звонъ — и процессію обогналъ вагонъ загороднаго трамвая.
Сады остались позади, справа близко подходила лѣсистая гора, слѣва и передъ глазами, въ отдаленіи, пестрѣли деревушки да лѣса. Отъ горизонта до горизонта все освѣщало солнце — земля казалась огромной яркой картиной великаго мастера. Часть толпы вернулась въ городъ, осталось человѣкъ пятнадцать. Гробъ медленно плылъ въ поднебесномъ просторѣ, у кладбищенскихъ воротъ надъ нимъ пролетѣли голуби, словно почернѣвшіе въ солнечныхъ лучахъ. По одной изъ боковыхъ аллей спустились къ свѣже вырытой ямѣ. Борисъ зашагалъ взадъ и впередъ, временами вскидывалъ голову и странно смотрѣлъ на окружающее. Могильщики-швейцарцы, оглядывая русскихъ, съ улыбкой шептались о чемъ-то…
Гробъ опустили. Замелькали лопаты, полетѣли комья земли. Борисъ остановился, вперивъ взоръ въ одну точку. Когда засыпали могилу, какая-то дѣвушка, едва слышно, съ усиліемъ и срываясь, начала:
— Вотъ мы уцѣлѣли, держимся… онъ же упалъ, разбился… Не потому ли, что онъ дѣйствительно любилъ, понастоящему: сердцемъ? Воспѣваютъ негнущихся людей… Можетъ быть тайна ихъ стойкости въ томъ, что они больше любятъ головой…
Дѣвушка оборвала, лишившись чувствъ; съ ней долго возились. Борисъ уединился, ощущая потребность остаться съ самимъ собой. Онъ медленно переходилъ отъ могилы къ могилѣ, невидящими глазами смотрѣлъ на разноцвѣтные памятники, порой останавливался и минутами не сходилъ съ мѣста. Думалъ ли онъ о чемъ-нибудь? Онъ не могъ бы выразить словами ни одной своей мысли… Когда онъ, незамѣтно для себя, подошелъ къ воротамъ, то нашелъ ихъ уже запертыми. Только теперь онъ увидѣлъ, что солнце ушло, западъ угасъ. Сгущались сумерки, множились и разгорались звѣзды. Все приблизилось, обступило, казалось движущимся — деревья, камень и мраморъ памятниковъ. Борисъ постучался въ освѣщенное окно сторожки. Скоро открылась дверь, на порогѣ появился среднихъ лѣтъ швейцарецъ.
— Кто это?
— Выпустите меня.
— Очень хорошо, но вы должны были обратить вниманіе на табличку при входѣ, гдѣ опредѣленно сказано, что посторонніе могутъ оставаться на кладбищѣ только до…
— Будьте добры меня выпустить, — тихо перебилъ Борисъ. Очутившись за воротами, онъ направился къ городу. Позади оставались кварталъ за кварталомъ и улица за улицей, но онъ не замѣчалъ дороги, шелъ, не сознавая куда. Потомъ долго сидѣлъ на бульварѣ, и въ головѣ неслись все тѣ же мысли, неуловимыя, неопредѣленныя, смутныя.
…Лишь далеко за полночь Борисъ поднялся со скамьи и устало поплелся домой. Въ эти минуты онъ понималъ настроенія, которыя привели Мухина къ самоубійству. Настойчиво вспыхивали въ мозгу слова покойнаго:
— Бываютъ дни, когда жажда жизни и любовь къ людямъ рождаютъ смерть.
Борисъ шелъ медленно, съ частыми остановками, то и дѣло сходилъ на мостовую и, пройдя нѣкоторое разстояніе, опять поднимался на тротуаръ. По его фигурѣ можно было подумать, что идетъ старый сгорбившійся человѣкъ. Звѣзды передвигались надъ землей, каждая изъ нихъ четко и ярко выступала въ густой синевѣ. Изрѣдка набѣгалъ вѣтерокъ, наполняя ночь мелодичными звуками. Чудомъ казалась эта мягкая мелодія въ необъятномъ просторѣ: исполинъ съ тихимъ, какъ у незлобиваго ребенка, голосомъ. Борисъ низко свѣсилъ голову и оттого звѣздъ не видѣлъ, но какъ-то особенно ихъ чувствовалъ: у него являлось ощущеніе, что отъ далекихъ несчетныхъ солнцъ въ тѣло струится странный, сковывающій холодъ. И пустынныя улицы и дома съ черноватыми окнами заставляли ежиться и дрожать. Поровнявшись въ домомъ, въ которомъ жилъ, Борисъ увидѣлъ, что окно его комнаты попрежнему освѣщено: не спитъ, ждетъ его въ тоскѣ и тревогѣ, — сердце мучительно сжалось отъ этой мысли, чувство вины обострилось до нестерпимой боли. Точно воръ, Борисъ поднялся къ себѣ по лѣстницѣ, замирая отъ малѣйшаго скрипа подъ ногами. Дверь квартиры онъ нашелъ незапертой — объ этомъ позаботилась Соня. Очутившись въ передней, онъ потратилъ немало времени, пока доплелся до своей комнаты, такъ какъ за каждымъ шагомъ слѣдовала продолжительная остановка. Съ крайней нерѣшительностью, боясь дышать, онъ пріоткрылъ дверь. Тихо. Лампа горѣла полнымъ огнемъ. Соня сидѣла на стулѣ и, прижавъ голову къ стѣнѣ, спала — сонъ подкрался незамѣтно къ усталому человѣку. Борисъ долго не двигался съ мѣста и, словно загипнотизированный, смотрѣлъ на безкровное женское лицо. Отъ его глазъ къ губамъ тянулись глубокія старческія складки. Вдругъ Соня мотнула головой. Онъ испуганно бросился къ своей постели, полулегъ и притворился спящимъ. Онъ слышалъ, какъ заскрипѣлъ стулъ.
— Встала! — вздохнулъ Борисъ.
Соня очнулась сразу и съ чувствомъ безотчетнаго страха. Она тревожно осмотрѣла комнатку, сейчасъ же замѣтила мужа и, стараясь не разбудить, тихо подошла къ нему.
— Дорогой мой, — зашептала она сквозь слезы, рѣшивъ, что онъ спитъ.
Не открывая глазъ, онъ припалъ къ ней, спряталъ голову въ ея рукахъ.
— Ругай меня… сердись… будетъ легче…
Сдѣлавъ нечеловѣческое усиліе, Соня заставила себя улыбнуться.
— Въ другой разъ, когда ты вздумаешь удрать отъ насъ, захвати пальто. Обѣщаешь?
— Да, — съ дѣтской покорностью отвѣтилъ Борисъ.
— Можетъ быть, также согласишься исполнить и другую мою просьбу… Старую? — Соня глубоко посмотрѣла на его больное лицо, каждой черточкой говорившее о голодѣ и терзаніяхъ. — Вѣдь ты догадываешься?
… Тебѣ необходимо полечиться… Какъ студентъ, ты вправѣ безплатно оставаться въ больницѣ цѣлыхъ три мѣсяца!.. Отдохнешь, окрѣпнешь…
— Хорошо.
Въ его глазахъ, голосѣ, лицѣ была странная усталость. Уже не разъ до того Соня улавливала этотъ особенный упадокъ силъ, когда кажется, что въ человѣкѣ гаснутъ послѣднія искорки жизни — припадки мужа не такъ пугали ее, какъ эта безжизненность. Подавляя дрожь тревоги въ сердцѣ, она пошутила:
— Пока будешь въ больницѣ — завтракъ, обѣдъ и ужинъ цѣликомъ достанутся мнѣ… То-то растолстѣю!
Борисъ подумалъ о той нищенской суммѣ, на которую приходится жить за-границей, и съ усиліемъ улыбнулся:
Конечно, растолстѣешь.
Соня разсмѣялась, но за ея смѣхомъ Борисъ видѣлъ муки любящей души. Съ гримасой больного, неимовѣрнымъ усиліемъ принуждающаго себя взять бодрый тонъ, онъ сказалъ:
— Такъ и быть! Махну кратчайшимъ путемъ въ кантональный госпиталь, полечу свои нервы, отдохну немного отъ радостей эмигрантскаго существованія, а потомъ…
— Милый, милый, — трепетно воскликнула Соня, — все это пройдетъ, непремѣнно пройдетъ!…
Въ ея голосѣ чувствовалась напряженность: отъ нея не ускользнуло, какъ много было искусственнаго въ бодромъ тонѣ мужа…
II.
Въ комнаткѣ безъ оконъ.
править
Крошечная конура, до крайности убогая обстановка, застарѣлая грязь, отвратительный воздухъ. Ни одного оконца — тьма смягчается свѣтомъ, проникающимъ изъ передней черезъ стеклянную дверь. Комнатка очень рѣдко приводится въ порядокъ, постель день за днемъ не убирается. Поздній вечеръ, но лампы незажгли: у жильцовъ, Ситникова и Островскаго, нѣтъ денегъ на керосинъ. Ситниковъ, какъ въ бреду, мечется отъ стѣны къ стѣнѣ, трясетъ лохматой головой, размахиваетъ худыми руками. Горбящаяся фигура будто вся склеена изъ острыхъ угловъ; кажется, что кожа вотъ-вотъ прорвется. Ему двадцать восемь лѣтъ, но у него старческое, безкровное лицо съ нелѣпой, безформенной бородкой. Глаза и носъ выдѣляются съ той пугающей рѣзкостью, которая характерна для измученныхъ голодомъ или тяжкой болѣзнью.
Островскій сидитъ бокомъ къ стеклянной двери, придвинувъ къ ней столикъ, чтобы имѣть возможность пользоваться свѣтомъ горящей въ передней лампы. Листъ бумаги съ бѣлыми и черными квадратами замѣняетъ шахматную доску, картонныя фигуры Островскій также сдѣлалъ самъ. Рядомъ съ листомъ — книжка безъ переплета со слѣдами потныхъ пальцевъ на помятыхъ страницахъ. Это учебникъ шахматной игры. Островскій чуть не помѣшанъ на ея изученіи. Онъ способенъ часами просиживать на одномъ мѣстѣ, заглядывая въ учебникъ, передвигая фигуры. Свѣтлорусые волосы на головѣ слиплись — по вечерамъ Островскій сильно потѣетъ — лобъ и лицо въ мѣняющихся пятнахъ, жиденькая, словно приклеенная бородка, впалыя щеки почти лишены растительности. Пріоткрытый ротъ жадно ловитъ воздухъ. Островскій часто кашляетъ, сплевываетъ прямо на полъ, а по-дѣтски узкая грудь подымается мучительными скачками — рѣдко и то на короткое время въ ней прекращаются хрипы.
— Эй ты, тухлое яйцо! — злобно крикнулъ Ситниковъ сожителю, — бросишь ты, наконецъ, это идіотское занятіе?
Островскій отвѣтилъ разсѣянной улыбкой. Онъ къ этимъ выпадамъ привыкъ и ничуть не обижался.
— Какого черта ухмыляешься? Ты прямо скажи: хочешь ты мнѣ помочь?
— Въ чемъ?
— Ахъ чертъ возьми! Да вѣдь я цѣлый часъ развиваю тебѣ блестящій планъ превосходной экспропріаціи!
— Чепуха! — засмѣялся Островскій, перевернулъ страницу и со странной улыбкой прочиталъ вслухъ: — Римская игра «Разбойники», ludus latrunculorum, больше приближается къ шашкамъ, нежели къ шахматамъ…
— Трусъ! Боишься? Назовутъ уголовными… Ну такъ что-же. Ну и уголовные, то есть тѣ, кого сажаютъ въ тюрьмы, кого даже вѣшаютъ! Но вѣдь извѣстно, что висѣлицы существуютъ только для тѣхъ воровъ, которые крадутъ меньше ста тысячъ… Что? Такъ разсуждаютъ жулики?.. Нѣтъ, братъ, врешь… Это — слова Гейне!.. А вѣшаютъ тѣ, кто крадетъ больше ста тысячъ… Остальные, какъ вотъ ты — просто ничего не видящіе колпаки!
— Египтянамъ шахматы были извѣстны за 5000 лѣтъ до P. X. Изъ Египта шахматы перешли въ Индію и Персію…
— Тьфу! Дубина! Тебя тоже успѣли околпачить, и ты далекъ отъ простой истины, что голодное брюхо имѣетъ неоспоримѣйшія права! Общество, гдѣ труженикъ голодаетъ, а бездѣльники живутъ, гдѣ даже изъ дѣтскаго рта вырвали кусокъ хлѣба, — такое общество само развязало мнѣ руки, само поставило себя внѣ такъ называемыхъ законовъ!.. Поймешь-ли ты это, наконецъ!
Островскій щелкнулъ языкомъ и, радостно улыбаясь, вторично прочиталъ понравившіяся ему строки:
— Количество способовъ разыгрыванія только первыхъ четырехъ ходовъ съ каждой стороны…
Слѣдовало огромное число. Островскій даже схватился за голову:
— Ахъ, чертъ возьми. Вѣдь это поразительно! Безподобно!
— Кругомъ твердятъ: прогрессъ, положеніе массъ улучшается!.. Въ чемъ это, позвольте спросить? Не благополучіе растетъ, а подлое издѣвательство! Раньше, когда бароны пировали въ своихъ замкахъ, не такъ, по крайней мѣрѣ, бросались въ глаза эти безумныя богатства, а теперь!.. все это на виду, все напоказъ… Пируемъ и наслаждаемся открыто, а ты, ограбленный нами, глазѣй — и оставайся въ лохмотьяхъ, въ когтяхъ голодной жизни!.. Что же называть глумленіемъ, если не это?! Все дѣлаютъ, чтобы вызвать зависть, аппетиты, жажду, безчисленныя желанія — и устроили такъ, что нѣтъ корки хлѣба! Ну, такъ погодите же! Узнаете логику человѣка, который понялъ, что ваши религіи да морали только для того и придуманы, чтобы настоящее со всѣми его благами цѣликомъ досталось вамъ, чтобы милліоны рабовъ, въ надеждѣ на будущее, покорно страдали вѣкъ за вѣкомъ! Нѣтъ-съ! Кончено! Будетъ! Я хочу сегодня хлѣба одежды, радости! Сегодня я на землѣ, сегодня у меня открыты глаза — я хочу жить именно сегодня!..
— Слѣдовательно, — съ упоеніемъ читалъ Островскій, — если играть безостановочно, дѣлая одно сочетаніе въ минуту, то понадобилось бы болѣе 600000 лѣтъ…
Радостное волненіе помѣшало ему прочесть до точки. А товарищъ съ такимъ же увлеченіемъ продолжалъ свое:
--… Идеализмы и прочіе тамъ измы хороши для тѣхъ, кто запасся, по крайней мѣрѣ, хлѣбомъ и тарелкой супа.. Пошло? Но скажи мнѣ, гдѣ и когда сама поэзія отказывалась отъ этой пошлой прозы! Чѣмъ тоньше, поэтъ, тѣмъ тоньше его бѣлье и блюда. Жрецы искусства не равнодушны къ хорошему гонорару, альтруисты — къ вкусному обѣду. Сознаніе, что всѣ блага современнаго общества — живое мясо ограбленныхъ, истерзанныхъ народныхъ массъ, нисколько не мѣшаетъ печальникамъ народнымъ этими благами пользоваться! Совѣсть — штука почтенная, но возьми самыхъ почтенныхъ и совѣстливыхъ россіянъ! Кто изъ нихъ въ странѣ, гдѣ тысячи выкатившихся глазъ, высунутыхъ языковъ, болтающихся труповъ, гдѣ нѣтъ числа задушеннымъ, разстрѣляннымъ, брошеннымъ въ адъ тюремъ, — кто даже среди лучшихъ забылъ хоть разъ пообѣдать, послушать оперную диву, посмотрѣть танцовщицу?! Что сдѣлали совѣстливые россіяне для заграничной Россіи, для голодной, задыхающейся, нечеловѣчески страждущей эмиграціи?! — Что?.. Я, по вашему, хулиганъ, уголовный типъ, лютый экспропріаторъ, потому что мылъ памятники на кладбищахъ, копалъ землю, занимался переноской мебели, не отказывался отъ самой черной работы… И все же имѣлъ ее рѣдко, а когда имѣлъ, то и тогда все-таки голодалъ! А они… О, конечно, они величаво и спокойно осудятъ меня, мою злую волю, мою «измѣну принципамъ», мою «гибкую совѣсть». А знали они сами судороги пустого брюха? Изъ своего сытаго довольства бросили они хотя бы соломинку тонущимъ на чужбинѣ, въ ссылкѣ, подъ тюремными замками?..
— Первый изъ играющихъ, — съ упорствомъ помѣшаннаго бормоталъ Островскій, — имѣетъ въ среднемъ 28, 30, 32…
Ситниковъ совершенно потерялъ самообладаніе, подскочилъ къ столику и однимъ движеніемъ руки опрокинулъ его.
— Эти фигурки не спасутъ тебя, тебѣ не спрятаться отъ истины! Ты меня все-таки выслушаешь до конца и дашь отвѣтъ!
Островскій съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на разоренную игру, почесалъ затылокъ и сказалъ:
— Зачѣмъ ты это, право?.. Не надо глупыхъ разговоровъ! Вѣдь я тебя хорошо знаю: не первый мѣсяцъ живемъ вмѣстѣ. Ты такъ же способенъ на экспропріацію, какъ эмигрантъ Поляковъ на кражу… Ты не зналъ Полякова?.. Былъ тутъ такой. Нуждался страшно… искалъ какой угодно работы и не находилъ… Хороша уда у Акима, да рыба все мимо… И такъ же вотъ, какъ ты: «имѣю право украсть»… Какъ-то ночью пробрался на кухню квартирохозяйки и стащилъ кусокъ хлѣба… Никто даже не замѣтилъ, а на утро Поляковъ повѣсился… Ну, вотъ. И ты такой же экспропріаторъ… Самъ сколько разъ опровергалъ то, что теперь развиваешь…
— Ну, что-жъ, — вяло, упавшимъ голосомъ сказалъ Ситниковъ. — Недаромъ настоящіе-то воры долбили намъ сотни лѣтъ, что отнять награбленное значитъ украсть…
— Хочешь, я лучше научу тебя играть въ шахматы? Дидро говорилъ, что шахматная игра — пробный камень для человѣческаго мозга… Вольтеръ, Бокль, Гете…
Онъ вдругъ замолчалъ и покачнулся. Изъ груди вырвался притупленный свистъ.
— Тебѣ дурно? — растерялся Ситниковъ и поспѣшилъ подать товарищу чашку воды.
— Нѣтъ… Я… Эхъ, еслибъ можно… кусочекъ хлѣба…
— Хлѣба? Хлѣба?..
Странно ища глазами, Ситниковъ заметался по комнаткѣ. Островскій лишился чувствъ.
III.
Жильцы «читалки».
править
Эмигрантъ Ефимовъ весь ушелъ въ мысль о возвращеніи въ Россію. Онъ думалъ объ этомъ давно, мучительно и много. Въ неотступной тоскѣ, надъ которой все больше теряли власть доводы разума и воли, Ефимовъ готовъ былъ отправиться пѣшкомъ, безъ сантима въ карманѣ, на авось. День за днемъ онъ перебиралъ въ умѣ нелѣпые планы и, не видя выхода, отчаявшись, рѣшился на странный, нелегкій шагъ: обходить окрестныя деревни, пѣть русскія пѣсни и такимъ путемъ сколотить сколько можно денегъ. Надѣялся онъ, главнымъ образомъ, на то, что простолюдина удастся расшевелить если не слезой, то новизной. Ефимову, по крайней мѣрѣ, разсказывали, что нѣчто подобное успѣшно продѣлалъ одинъ изъ парижскихъ эмигрантовъ. Однажды послѣ полудня Ефимовъ ушелъ изъ города, не сказавъ никому ни слова о своей затѣѣ. Онъ пошелъ вдоль озера, начавъ съ лѣваго побережья. Слегка морщинистая вода, отражая въ себѣ небо и берегъ, походила на своеобразный міръ, въ которомъ деревья и зданія поставлены верхушками и крышами внизъ. Солнце посѣяло несчетныя блестки, сливавшіяся въ зыбкій, сверкающій островъ. На синеватомъ небѣ четко и красиво лежали линіи далекихъ и близкихъ горъ. Мелькали вѣчно голодныя чайки. На широкой дорогѣ рѣдко кто встрѣчался.
— Авось и выгоритъ, — съ улыбкой думалъ Ефимовъ, но, когда запестрѣла первая деревушка, сразу осѣлъ и омрачился. Возобновились колебанія, которыя онъ нѣсколько дней переживалъ въ городѣ. — Не милостыню же я собираю! Мало ли бродячихъ пѣвцовъ — тоже, вѣдь, работа! — Но эта мысль показалась ему неубѣдительной. — А, къ черту всѣ эти мудрствованія! — вслухъ выругался онъ и ускорилъ шаги.
Ефимовъ поровнялся съ маленькой желѣзнодорожной станціей — отсюда поднималась дорога въ деревню. Въ десяти шагахъ отъ темносѣраго вокзальнаго зданія находилась миніатюрная пристань. Ефимовъ разсматривалъ каждую мелочь и не потому, что интересовался этимъ, а изъ желанія отвлечься отъ смущавшихъ его мыслей. Одна сцена заставила его искренно разсмѣяться: молодой носильщикъ, дурачась, училъ щенка:
— Говори: да здравствуетъ отечество! Слышишь!
Шутникъ выбивался изъ силъ, кричалъ, топалъ ногами, а бѣдный ученикъ отчаянно вылъ. Два другихъ носильщика громко хохотали. Ефимовъ сѣлъ на одну изъ зеленыхъ скамеекъ.
— Глупую я затѣялъ штуку! Еще арестуютъ, чего добраго, за нищенство… Въ Швейцаріи на этотъ счетъ очень строго… Да что тамъ арестъ!..
Вслѣдъ за этой мыслью, совершенно неожиданно для себя, Ефимовъ запѣлъ, но даже не кончилъ первой фразы. Голосъ сорвался, лицо выражало крайнее смущеніе и напряженность, сердце то замирало, то мучительно билось. Служащіе заинтересовались исхудалымъ, убого одѣтымъ пѣвцомъ, подошли ближе.
— Навѣрно, иностранецъ…
— Должно быть, ненормальный…
— Скорѣе — нищій…
Ефимовъ густо покраснѣлъ, хотѣлъ вскочить, броситься бѣжать — и не могъ. На счастье, минуты черезъ двѣ пришелъ поѣздъ — служащіе разсѣялись по перрону.
— Здорово! — вдругъ услышалъ надъ собой Ефимовъ голосъ Подольскаго. — Какими судьбами здѣсь очутился?
Ефимовъ растерянно спряталъ глаза и съ большимъ усиліемъ отвѣтилъ:
— Бродилъ.
— А я съ экскурсіей… на заводъ… Айда съ нами! Правда, вы не студентъ, но контроля вѣдь нѣтъ… Ну, живѣе! Отойдетъ поѣздъ…
Растерянность Ефимова была настолько сильна, что онъ, даже не обдумавъ предложенія, машинально послѣдовалъ за Подольскимъ.
— Постоимъ здѣсь, — сказалъ Подольскій, когда они очутились на площадкѣ. — Въ вагонѣ порядочно русскихъ, больше, чѣмъ всегда, такъ какъ распространился слухъ, что участникамъ сегодняшней экскурсіи заводская администрація предложитъ угощеніе. Россіяне затѣяли, конечно, теоретическій споръ и съ такой сдержанностью, что стекла звенятъ… Ну, какъ живете? Давненько не видались. Имѣете работу?
Тронулся поѣздъ. Ефимовъ отвѣтилъ не сразу и растерянно улыбнулся:
— Работу? Вѣрнѣе: я имѣюсь для работы, но работы для меня не имѣется…
Подольскій отвелъ отъ Ефимова глаза и подумалъ: — Осунулся же парень! — и даже съ недоумѣнной тоской спрашивалъ себя: да онъ ли это? Ефимовъ ли? Человѣкъ хранилъ въ памяти опредѣленный образъ — и вдругъ такая безрадостная перемѣна…
— Эхъ, — вырвалось у Подольскаго, — махнуть бы намъ въ Россію! Наше заграничное существованіе врядъ ли лучше нелегальнаго положенія. Да и нуждается Русь-матушка въ работникахъ, я увѣренъ.
Помолчавъ, онъ продолжалъ задумчиво:
— Особенно теперь… Въ темныя головы брошены сѣмена голаго отрицанія — главная работа оставалась еще впереди, — а тутъ сѣятели не только бросили дѣло, но иные изъ нихъ даже принялись ругательски ругать и свою недавнюю работу, и своихъ недавнихъ учениковъ.
Сердце Ефимова билось до острой боли — малѣйшее упоминаніе о Россіи всегда наполняло его мучительнымъ волненіемъ.
Поѣздъ влетѣлъ въ лѣсъ. Точно несчетные великаны въ огромныхъ шапкахъ, безмолвно стояли сосны. Мѣстами, вдали отъ солнечныхъ лучей, бѣлѣлъ снѣгъ.
На площадку вышелъ кондукторъ. Подольскій сказалъ, что Ефимовъ не успѣлъ взять билетъ, и заплатилъ слѣдовавшія за проѣздъ деньги. Кондукторъ выдалъ расписку и удалился.
— Гдѣ теперь живете? — не сразу возобновилъ Подольскій разговоръ.
— Да на старомъ пепелищѣ — при читалкѣ… Снимать комнату не по карману.
— Что-жъ — пошутилъ Подольскій, — въ читалкѣ житье райское: книги, газеты, журналы… Зачѣмъ еще хлѣбъ вещественный? Духовнаго хватитъ.
— А я вотъ почти забросилъ духовную пищу, — грустнымъ, словно извиняющимся голосомъ сказалъ Ефимовъ, — за послѣднее время не читается…
Подольскій замѣтилъ, что Ефимовъ не исключеніе — колонія вообще удѣляетъ мало вниманія саморазвитію. Съ нѣкоторыхъ поръ сталъ рѣдокъ типъ эмигранта прежнихъ" временъ, связывавшаго свое пребываніе въ Западной Европѣ съ напряженнымъ умственнымъ трудомъ. Для прежнихъ эмигрантовъ чужбина являлась квартирой, снятой на продолжительный срокъ: на скорое возвращеніе въ родные края не смѣли надѣяться даже оптимисты… Теперь все-таки больше почвы для вѣры въ близкія перемѣны, и многіе эмигранты считаютъ всѣ эти Швейцаріи и Франціи чѣмъ-то вродѣ постоялаго двора для кратковременныхъ остановокъ, а на постояломъ дворѣ или въ гостиницѣ просто неохота заниматься серьезнымъ дѣломъ, разсчитаннымъ надолго. Конечно, учиться надо всегда и всюду, но психологически такое настроеніе понятно…
Поѣздъ оставилъ сосновый лѣсъ. Ярко улыбнулась пестрая земля. Нарядныя, разбросанныя какъ попало деревушки, паутина шоссейныхъ дорогъ, лѣсные участки, неглубокія долины и низкіяг оры, а надъ землей — точно благословляющая улыбка солнечнаго неба. Скоро замелькали желѣзнодорожныя постройки, товарные и пассажирскіе вагоны, паровозы, груды угля. Надъ черепичными крышами мягко изогнулась призрачно-близкая лазурь. На секунду показалась большая собака, впряженная въ телѣжку съ молокомъ.
Экскурсанты повалили на площадку. Одинъ изъ русскихъ, сильно горячась, продолжалъ спорить:
— Позвольте!.. Это вы, — какъ тотъ господинъ у Декарта, который предлагалъ потушить фонарь, чтобы выбраться изъ темнаго лѣса… Да-да! Отрицать значеніе точныхъ знаній и основаннаго на нихъ міровоззрѣнія… Религія всегда задувала благородный пламень человѣческаго разума…
— Старыя самодовольныя фразы! Помните у Заратустры: «Безумцемъ кажется мнѣ этотъ мудрецъ со своими сорока истинами, но я увѣренъ, что ему спится хорошо»…
— Будетъ вамъ! — обратился къ спорщикамъ длинноногій студентъ съ добродушнѣйшимъ лицомъ. — Грызутся, дьяволы, всю дорогу!.. Охъ, — продолжалъ онъ шутливо-плачущимъ голосомъ, — болыть моя головонька, ничымъ завязати!..
Послѣ осмотра завода собрались въ столовой для рабочихъ. О посѣщеніи студентовъ во главѣ съ профессоромъ заводская администрація была, разумѣется, предупреждена и распорядилась все привести въ парадный видъ. Пріукрасили также столовую. Швейцарцы разсѣлись вокругъ длиннаго стола съ такимъ разсчетомъ, чтобы для русскихъ не осталось мѣста. Русскимъ отвели другой столъ. Рядомъ съ профессоромъ сидѣлъ директоръ и молодой инженеръ, знакомившій экскурсантовъ съ заводомъ. Предложили хлѣбъ, сосиски, сыръ и — главное — боченокъ пива. Каждый послѣшилъ обзавестись кружкой. Первую рѣчь произнесъ профессоръ, лысый щеголь съ рыжими усами и круглымъ лоснящимся лицомъ.
— Господа, — профессоръ точно лекцію начиналъ: — прежде всего я позволю себѣ выразить глубочайшую благодарность за то исключительное вниманіе, которое мы здѣсь встрѣтили. Господинъ инженеръ по каждому пункту давалъ исчерпывающія объясненія, отвѣтъ на каждый вопросъ съ нашей стороны онъ превращалъ въ талантливый докладъ. Я увѣренъ, что мое мнѣніе раздѣляютъ всѣ, какъ и выражаемую мной благодарность. — Захлопали въ ладоши, раздались одобрительные возгласы. — Затѣмъ я долженъ сказать, что образцовый порядокъ, свѣтлыя чистыя помѣщенія, цвѣтущій видъ рабочихъ — все предпріятіе возбудило въ насъ восторгъ и удивленіе. Видна заботливая любящая рука. Побольше такихъ директоровъ — и пролетаріатъ отвернется отъ мутныхъ и мутящихъ агитаторовъ!
— Браво! — загремѣли голоса за столомъ швейцарскихъ студентовъ.
Заговорилъ директоръ, среднихъ лѣтъ господинъ, гордившійся своимъ сходствомъ съ Вильгельмомъ вторымъ. Онъ началъ съ того, что тронутъ до слезъ рѣчью высокочтимаго профессора и аплодисментами господъ студентовъ, что его радость и признательность безпредѣльны. Онъ позволитъ себѣ только указать, что въ пожеланіи: «Побольше такихъ директоровъ!» нѣтъ нужды, такъ какъ всѣ заводы и фабрики Швейцаріи благоустроены и принадлежатъ гуманнымъ людямъ. Верхи современнаго общества одновременно являются его разумомъ и сердцемъ. Соціализмъ противенъ законамъ божескимъ и человѣческимъ. Лучшихъ друзей, чѣмъ хозяева, у рабочихъ нѣтъ.
— Браво!
— Правильно!
Публика много пила и быстро пьянѣла.
— Вниманіе! — крикнулъ студентъ-швейцарецъ. — Вниманіе… господа и госпожи… Salus publica — suprema lex… Итакъ.. То-есть изъ этого слѣдуетъ…
Юнецъ запутался и не могъ кончить. Его выручилъ профессоръ, тотчасъ же подхватившій рѣчь. Его молодой питомецъ хотѣлъ, конечно, сказать, что общественное благо не тамъ, гдѣ его указываютъ нарушители закона и порядка, тѣ, кто подкапывается подъ великую святыню цивилизаціи подъ самые устои современнаго общества, покоющагося на гармоніи интересовъ: Между тѣмъ устои эти неприкосновенны.
— Sint ut sunt, aut non sint! — торжественно закончилъ профессоръ.
— Браво!
— Брависсимо!
Молодой инженеръ, довольно безучастно слушавшій эти рѣчи, подошелъ къ одиноко стоявшему Подольскому и подъ шумъ пьяныхъ голосовъ заговорилъ:
— Вы, кажется, русскій?..
— Да.
— Я много видѣлъ этихъ экскурсій — всѣ кончаются одинаково, И рѣчи тоже одинаковы… Мнѣ любопытно сдержанное отношеніе русскихъ студентовъ… Въ Россіи, кажется, нѣсколько иное настроеніе и у профессоровъ и у студентовъ… Да? — спросилъ онъ.
— Россія прогрессируетъ, — усмѣхнулся Подольскій, — мы приближаемся къ вамъ…
— Молчаніе! — гаркнулъ безусый корпорантъ, держа въ рукахъ по сосискѣ. — Вниманіе! Разъ… два… три!.. Онъ топнулъ ногой, и нѣсколько пьяныхъ голосовъ сбивчиво за пѣли:
«Mit einer schöner Frau
Doch muss man probieren».,
— Начинайте, товарищи! — крикнулъ кто-то за русскимъ столомъ, и оттуда понесся грустный напѣвъ:
— Бы-ыстры, какъ волны,
Дни нашей жизни…
— Голубчикъ, — обратился къ Подольскому Ефимовъ, — хочу выпить за ваше здоровье! Наконецъ, есть возможность насытиться, а вы что-то отстаете…
— Не пора ли намъ отсюда? — сказалъ Подольскій…
— Безъ нихъ?
— Сами найдемъ дорогу.
— Пора такъ пора. Свое я получилъ — можно и въ путь.
Подольскій привѣтливымъ кивкомъ головы попрощался съ молодымъ инженеромъ, и минутъ черезъ пять Подольскій и Ефимовъ шли вдоль рельсоваго пути, по направленію къ станціи. Стемнѣло. Желѣзнодорожные огоньки лежали, казалось, на землѣ. Далеко отъ нихъ,.въ бездонной синевѣ множились звѣзды. Примыкавшій къ вокзалу городокъ освѣщали небольшіе электрическіе фонари. Виднѣлись части нѣкоторыхъ улицъ, пѣшеходы, нѣсколько экипажей, вагонъ трамвая, магазины съ разноцвѣтными вывѣсками, простенькія витрины, незатѣйливыя рекламы. Невдалекѣ, гдѣ-то внизу, сдержанно говорила рѣка — о чемъ разсказывала она, кто слушалъ ее?
— А я, грѣшный… — улыбнулся Подольскій, — совершилъ уголовное преступленіе, караемое законами… Посягнувъ на основы общества…
— Что еще за уголовщина? — разсмѣялся Ефимовъ.
— Можетъ быть, завтра прочтете въ газетахъ, что русскій студентъ Илья Подольскій стащилъ для жены… пару сосисокъ и кусокъ сыру… Вотъ они, въ карманѣ… Охъ, дружище, глуповато живется человѣкамъ!..
Свѣтало. Былъ характерный предутренній холодокъ, который, какъ ни укрывайся, все-таки доберется до тѣла. А Ефимову нечѣмъ было и укрыться. Онъ лежалъ въ одеждѣ, подъ старенькимъ пальто, тщетно стараясь, какъ мысленно шутилъ онъ, уберечь себя отъ холодныхъ вѣяній швейцарской республики. Невидимыя во мракѣ, теперь обозначились корешки книгъ на полкахъ, щели деревянной перегородки, раздѣлявшей переднюю на двѣ части, грязновато-сѣрая штора, смягчавшая и очертанія оконной рамы, и первые лучи пасмурнаго дня. Скреблись мыши, будто дѣлали спѣшную работу, упорно избѣгая передышки. Ефимовъ уже давно не спалъ и съ горькой настойчивостью думалъ объ одномъ и томъ же: о возвращеніи въ Россію. Шагахъ въ трехъ лежалъ на кушеткѣ эмигрантъ Бѣгунъ. Онъ тоже жилъ при читалкѣ, какъ называли въ колоніи библіотеку-читальню. Удивительная это была библіотека: книги поступали отъ случайныхъ жертвователей, ни одинъ писатель не былъ представленъ полнымъ собраніемъ сочиненій, въ рѣдкой книгѣ за страницей шестьдесять пятой слѣдовала шестьдесять шестая, а не девяносто третья. Читатели острили, что зато избѣгнуто много катастрофъ: Анна Каренина, напримѣръ, не бросается подъ поѣздъ: мягкосердечный иксъ устранилъ катастрофу, вырвавъ изрядное количество страницъ.
— Не спите?
Ефимовъ вздрогнулъ отъ неожиданнаго вопроса.
— Не сплю. Отдыхать на книгахъ душой, — улыбнулся онъ, — куда ни шло, а вотъ тѣломъ… Отъ стиховъ и романовъ у меня ноютъ всѣ кости.
— На себя пеняйте: я вамъ предлагалъ устроиться на кушеткѣ…
Оба встали. Бѣгунъ зажегъ спиртовку и поставилъ на нее чайникъ съ водой. Вышли въ другую половину передней. Здѣсь на небольшомъ столѣ стояли картонныя коробки съ гильзами, табакомъ и папиросами — въ колоніи этотъ уголокъ называли табачной фабрикой и шутили, что она построена на строгихъ началахъ справедливости: Ефимовъ и Бѣгунъ совладѣльцы фабрики, самолично работаютъ и самолично голодаютъ. На стѣнахъ и перегородкѣ множество писанныхъ объявленій — сапожниковъ, портныхъ, студентовъ, переплетчиковъ, — на каждомъ изъ этихъ бѣлыхъ клочковъ бумаги чернѣло одно и то же: мучительная погоня за вѣчно убѣгающимъ кускомъ хлѣба. Бѣгунъ прошелъ въ крошечную комнатку и снялъ съ лежавшаго на столѣ матроса-эмигранта газетный листъ. Матросъ спалъ въ одеждѣ. Онъ открылъ глаза, не двигаясь съ мѣста, нѣсколько времени лукаво оглядывалъ Бѣгуна и стоявшаго у дверей Ефимова, а затѣмъ, вдругъ поднялся и сѣлъ…
— А я рѣшилъ бунтовать, — съ усмѣшкой заговорилъ онъ. — На что это похоже въ самомъ дѣлѣ: семь недѣль какъ я изъ Россіи… Попалъ въ одинъ городъ — эмигрантская касса даетъ немного денегъ, но съ условіемъ: сейчасъ уѣзжай въ другое мѣсто… Слѣдующій пунктъ, пятый, десятый… всюду та же исторія… Нѣтъ, думаю, стопъ машина. Здѣсь забунтую: не ѣду дальше…
Бѣгунъ принялся объяснять, что нуждающихся много, денегъ мало, найти работу трудно, каждая колонія боится увеличить у себя число пустыхъ желудковъ — вотъ почему эмигрантовъ гонятъ изъ Берна въ Цюрихъ, изъ Цюриха въ Бернъ, изъ Германіи? -ъ Швейцарію, изъ Швейцаріи во Францію…
Матросъ слушалъ съ лукавой улыбкой и, когда Бѣгунъ кончилъ, — онъ сказалъ:
— Сами смѣкнемъ, почему да отчего, да отъ этого не легче… Хоть дали бы выспаться, черти. Вѣдь почти два мѣсяца нѣтъ настоящаго отдыха… Вчера только было расположился ночевать у знакомаго, вдругъ откуда ни возьмись квартирохозяйка: мой, дескать, домъ — не отель… А насчетъ бунту… Онъ комически почесалъ въ затылкѣ.. Тутъ уже не даютъ даже на выѣздъ… Нѣтъ, молъ, денегъ. Бунтуй, значитъ, сколько хочешь… Ни въ плаваніе, ни на берегъ!.. Повѣрите ли, за все время, что здѣсь торчу, — всего одинъ разъ обѣдалъ… Заплатилъ въ народномъ ресторанѣ 50 сантимовъ, дали черти половину тоненькой сосиски, горсточку макаронъ да кусочекъ хлѣба… Да еще — виноватъ, — нѣсколько ложекъ водицы съ картошкой…
Морякъ всталъ на ноги и съ дѣланной веселостью обратился къ Ефимову:
— Голубчикъ, давайте все-таки бунтовать! Разгромимъ мѣстную кассу… Вы за главнокомандующаго. Только вотъ физіономія у васъ больно ученая.
— Нѣтъ ужь, — неопредѣленно улыбнулся Ефимовъ, — лучше валяйте по рецепту Бульбы… Гостилъ у насъ такой эмигрантъ… Голодалъ бѣдняга безъ мѣры, а касса только обнадеживала… Ну, ввалился онъ какъ-то къ одному изъ «генераловъ» — глаза на выкатѣ, рука за пазухой: «Не дадите денегъ — застрѣлю!» Генералъ и сунь ему десять франковъ. Бульба спряталъ деньги… и говоритъ: — Вотъ и спасибо. А вѣдь у меня и револьвера-то нѣтъ…
Матросъ провелъ рукой "по лицу и сказалъ по адресу двухъ эмигрантовъ, лежавшихъ на столѣ: — Полячекъ и еврей спятъ какъ убитые… А можетъ, дѣйствительно, убиты, — грустно улыбнулся морякъ.
— Сейчасъ воскреснутъ, — угрюмо бросилъ Бѣгунъ и направился къ столу.
— Не будите ихъ, — попросилъ Ефимовъ, не вдумываясь въ смыслъ своихъ словъ и слѣдуя острому движенію сердца.
Въ той части передней, гдѣ помѣщалась библіотека, мутно горѣла керосиновая лампочка. Она была прикрѣплена къ деревянной перегородкѣ и такъ неудачно, что больше, всего освѣщала потолокъ. Ефимовъ стоялъ у окна, приподнявъ штору. Погода испортилась. Надъ городомъ протянулась одноцвѣтная туча, которая казалась совершенно неподвижной. Фонарные огоньки почти не ослабляли ночного мрака. Думалось при взглядѣ на нихъ, что злой шутникъ умышленно бросилъ ихъ во тьму, чтобы показать, какъ они жалки и безсильны: — чудилось, что живыя тѣла бьются среди черныхъ волнъ, стараясь удержаться на поверхности. Къ балкону дома, что напротивъ, прикрѣпленъ флагъ — его вывѣсили въ какой-то праздникъ, а теперь, забытый, онъ принимаетъ удары набѣгающаго изъ холодной мути вѣтра. На кушеткѣ, у стѣны противъ окна, сидѣлъ Бѣгунъ. Жилица верхняго этажа, соотечественница, принимала гостей, и Бѣгуна до возмущенія раздражали доносившіеся оттуда крики, пѣніе, смѣхъ.
— Веселится Русь-матушка, — скривилъ онъ ротъ, — экая счастливая!
Онъ стиснулъ зубы и закрылъ правый глазъ: лѣвый ему выбили въ одной изъ русскихъ тюремъ. Блѣдное до желтизны лицо приняло мрачно-страдальческое выраженіе. Вмѣсто бороды — неопредѣленнаго цвѣта клочья, волосы на головѣ спутались; ихъ было много — оттого голова казалась чрезмѣрно большой, а тонкая шея — до жалости слабой.
Наверху кто-то сильно затопалъ ногами.
— Ну, и публика пошла! — со скорбнымъ осужденіемъ воскликнулъ Бѣгунъ.
Ефимовъ заложилъ руки въ карманы узкихъ, лоснившихся отъ ветхости брюкъ и взволнованно зашагалъ вдоль перегородки. Онъ долго молчалъ, время отъ времени поднималъ на Бѣгуна удивленные глаза и нервно пожималъ плечами, потомъ, не останавливаясь и словно говоря про себя, съ грустнымъ недоумѣніемъ возразилъ:
— Странно вы подходите къ вещамъ. Ну, наверху веселятся… Что-жъ тутъ дурного? Нельзя всѣхъ валить въ одну кучу — люди не цвѣтныя стеклышки, чтобы рѣшить сразу: черное, красное, желтое. Цѣпляются, кто за что можетъ, надѣясь удержаться на ногахъ, не сойти съ ума, забыться, спрятаться, оградить себя отъ кошмаровъ… Боже мой, можно-ли передать ужасы эмигрантскаго существованія! Жуткая нужда тысячъ, непрочная обезпеченность единицъ… Сытыхъ почти нѣтъ. Да и въ одной-ли нуждѣ дѣло? Русскіе пріѣзжаютъ на чужбину со своимъ языкомъ, своими обычаями, своимъ плохимъ и хорошимъ; и все это оказывается лишнимъ, не примѣнимымъ, непонятнымъ… Связанъ ты, ненужный, лишній. Одиноко, пусто, и еще пустѣе отъ этой наружной суеты и шумихи, которыми какъ будто кипятъ всѣ колоніи… А эти вѣчныя теоретическія свалки, безъ которыхъ не обходится почти ни одна встрѣча русскихъ… Все это является результатомъ глубокой тоски… Пустота, оторванность отъ живого дѣла, нереальное, если можно такъ выразиться, существованіе толкаютъ людей, помимо ихъ доброй или злой воли, на все, что связано хоть съ какимъ-нибудь шумомъ и движеніемъ, хоть съ какими-нибудь страстями. Вмѣсто дѣйствительности призраки — но они необходимы, неизбѣжны, какъ необходимы и неизбѣжны они въ тюрьмѣ, потому что пустота безъ нихъ свела бы съ ума. Затѣмъ эта непреоборимая тоска по родной стихіи… Кто изъ русскихъ не чувствуетъ себя за рубежомъ, какъ на чужбинѣ? Даже соотечественники мало помогаютъ дѣлу… Кругомъ ихъ много — и все-таки — одиночество!.. Такъ одинока каждая изъ рыбъ, выброшенная на берегъ… Эмигрантскія общества, кружки, организаціи роковымъ образомъ угасаютъ — не оттого-ли, что задыхающихся можно свалить въ одну кучу, какъ это происходитъ съ брошенными въ корзину рыбешками, но нельзя стройно и дружно соединить…
Ефимовъ остановился и, все сильнѣе волнуясь, продолжалъ:
— Вотъ хоть меня возьмите… Къ знанію тянусь жадно, книгу люблю крѣпко — вплотную подойти бы и уже не разстаться — а не клеится, срываюсь!.. У мыслей начальства нѣтъ — приходятъ безъ разрѣшенія… Раскроешь книгу, а тоска тутъ какъ тутъ… Не одна ночь безъ сна проходитъ…
Лицо Ефимова, странно бѣлое въ рамкѣ черныхъ волосъ и по-мужицки круглой бородки, освѣтилось грустной улыбкой.
— На первыхъ порахъ я даже отчаянно ругалъ себя. Эхъ ты, молъ, — сознательный пролетарій, а по родинѣ тоскуешь… Ну, встрѣтился я какъ-то съ Верховскимъ, разговорились… Говорю ему о томъ, что искренно считаю отечествомъ всю землю, а вотъ сердце не слушается, мелетъ свое… Онъ смѣется:
— А вы думаете, — я лучше! И я охотникъ прослезиться, когда кто-нибудь изъ товарищей затягиваетъ «русскую пѣсню»… — Ну, спасибо Верховскому, съ той встрѣчи я бросилъ ругать себя… Ужъ если онъ, революціонеръ неподдѣльный, скала въ нѣкоторомъ родѣ, тоскуетъ, то грѣха въ этомъ, видно, нѣтъ… Эхъ, да о чемъ толковать! Говорятъ, будто человѣкъ придумалъ слова для того, чтобы спасти разсудокъ отъ страшной власти невыраженныхъ мыслей, а вотъ ничего ты словами не выразишь.
Ефимовъ шагнулъ къ окну, по узкимъ плечамъ пробѣжала дрожь отъ прикосновенія къ холодному стеклу. По лицу прошли характерныя складки. — Онъ съ трудомъ удержалъ слезы.
— Ну, полно! — сказалъ вдругъ Бѣгунъ сурово и рѣзко: — Не распускайтесь все-таки… Стыдно! А я вотъ такъ думаю, что мы-то всѣ здѣсь, выкинутые на этотъ берегъ, должны считать себя счастливцами. Да, да! Именно: мы счастливцы! Надъ нами синѣетъ небо, золотится солнце, птицы, деревья, цвѣты… Чего еще! Вотъ сейчасъ… сію минуту… я могу идти куда вздумаю… къ озеру, въ лѣсъ, къ людямъ… Захочу — пѣсню запою, захочу къ товарищамъ пойду… Что всего важнѣе?.. Свобода и человѣческое достоинство… Это у меня не отнято… Надо мной не глумятся, меня не унижаютъ каждымъ взглядомъ, каждымъ жестомъ… А они… тамъ вонъ, на родинѣ-то! Въ родныхъ тюрьмахъ…
Бѣгунъ посмотрѣлъ поверхъ головы Ефимова, въ какую-то даль…
— Вѣдь вы читаете… всѣ мы читаемъ въ каждомъ номерѣ приходящей съ родины газеты… Поруганіе, издѣвательство, униженія безъ мѣры, безъ предѣла… эхъ! Право, какъ вспомнится, такъ даже стыдно хотя бы даже одинъ лучъ принять отъ солнца, взять у жизни хоть маленькую радость!..
Водворилось молчаніе, среди котораго явственно слышались суета и топотъ наверху.
Ефимовъ понялъ, почему его сожитель съ такой гнѣвной болью осуждалъ и это веселье, и жалобы товарищей-эмигрантовъ на свою судьбу.
Самъ Бѣгунъ стоялъ по серединѣ комнаты. Здоровый глазъ его казался пугающе-большимъ, и вся фигура тревожила скорбнымъ негодованіемъ…