В кабаке (Ан-Ский)/ДО

В кабаке
авторъ Семен Акимович Ан-Ский, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: ивритъ, опубл.: 1886. — Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

С. А. Ан--скій. РАЗСКАЗЫ ТОМЪ I. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія H. Н. Клобукова, Литовская, д. № 34.

1905.

ВЪ КАБАКѢ.

"Жаль разумное, Божье созданье,—

Человѣка въ грязи и съ сумой!"..

Никитинъ.

I. Похмѣлье.

I.

День въ кабакѣ начинается рано. Раньше всѣхъ бѣжитъ опохмѣлиться нищій, за нимъ — рабочій и мастеровой, затѣмъ — чиновникъ, а потомъ и остальной пьющій людъ. Но «починъ» почти всегда дѣлаетъ нищій, и счастливъ тотъ, у кого со вчерашняго дня осталось нѣсколько копѣекъ на «сотую». Кремни кабатчики не любятъ и въ другое время отпускать водку въ долгъ, «на закладъ», но на починъ — и не дай Богъ! — не проси лучше: заругаютъ, проклянутъ…

Пять часовъ утра.

Только-что забѣлѣлось сѣренькое осеннее утро. Мелкій дождикъ, похожій на туманъ, ужъ нѣсколько дней накрапываетъ и дѣлаетъ все жиже непролазную грязь въ немощенныхъ улицахъ и переулкахъ.

Въ одномъ изъ такихъ грязныхъ переулковъ, одного изъ захолустныхъ бѣлорусскихъ губернскихъ городовъ, находится Малкинъ кабакъ, извѣстный подъ названіемъ «Омутъ».

Въ переулокъ вошла женщина лѣтъ сорока, сгорбленная, съ фіолетовымъ отъ стужи лицомъ. Ея большіе мутные глаза были какъ-то въ упоръ, безмысленно устремлены на запертую дверь кабака. Выбившіяся изъ изъ подъ грязнаго платка скомканныя пряди жидкихъ волосъ, ниспадали въ безпорядкѣ на широкій лобъ и, частью, даже на большой, какъ бы расплюснутый, мясистый, красный носъ. Потерявшее цвѣтъ отъ множества заплатъ и слоя грязи, когда-то ситцевое платье и такая же кофта составляли всю одежду женщины, если не считать висѣвшей у нея на шеѣ холстяной торбочки. Широкія босыя ноги были покрыты толстымъ слоемъ грязи. Въ правой рукѣ женщина держала здоровую палку, выдернутую изъ метлы. Подойдя къ кабаку, она, послѣ минутнаго раздумья, начала стучать въ дверь. Она вся дрожала.

На стукъ изъ кабака не послѣдовало отвѣта. Переждавъ минуту, нищая еще нѣсколько разъ ударила ладонью въ дверь и отвернула лицо въ другую сторону.

Взоромъ, полнымъ отчаянья и тоски, окинула она низенькіе, окутанные туманомъ, дома и жидкую грязь и прошептала дрожащимъ голосомъ;

— О!.. охъ, Боже нашъ милосердый!.. Охъ!

Она опять постучала въ дверь.

На этотъ разъ изъ кабака послышался заспанный женскій голосъ:

— Кто тамъ?.. Сейчасъ отворю!

Лицо нищей оживилось. Она заговорила торопливо, мягкимъ, льстивымъ голосомъ:

— Я… Я, Ханечка, я! Отвори, голубушка! Страхъ, какъ озябла. Выпить хочу… Отвори, миленькая…

— А — а!… Аксинья!… — послышалось изъ кабака недовольное восклицаніе. Слава Богу, день начинается! Черти ужъ принесли ее!… Выспаться, окаянная, даже не даетъ!… Нѣтъ, хоть околѣй тамъ, не отворю!…

Аксинья отвернулась, безнадежно осмотрѣлась кругомъ, глубоко вздохнула, широко раскрывши ротъ, и опять стукнула въ дверь.

— Ханечка, родненькая, миленькая, сжалься, отвори!… Ей-Богу, окоченѣла вся! — промолвила она плачущимъ голосомъ.

Отвѣта не было.

— Ха-анка, ну-у, — протянула нищая еще тоскливѣе. Не получивъ на этотъ разъ отвѣта, она подошла къ окну Ханкиной спальни, открыла ставню и слабо забарабанила по стеклу.

— Ханечка, ну вотъ те Христомъ-Богомъ клянусь — окоченѣла вся!… Выпью, заплачу и сейчасъ уйду… Ну, пожалѣй же меня!…

— Охъ, Боже мой! Что за наказанье съ этой тварью! — послышался раздраженный голосъ Ханки. — Но черезъ нѣсколько минутъ она все-таки пошла отворять двери.

Аксинья подошла опять къ дверямъ. Лицо ея оживилось, а по тѣлу перебѣгала переливами дрожь. Какъ только дверь отворилась, нищая торопливо юркнула въ кабакъ.

— Охъ, Ханечка, спасибо, родненькая, что пожалѣла, отворила, промолвила она дрожащимъ голосомъ.

— Ступай, отвори «оконицы!» — повелительно и все еще полусердито приказала Ханка, вытирая кулакомъ заспанные глаза.

— Сейчасъ, сейчасъ! — отвѣтила Аксинья, торопливо выбѣжала и начала открывать ставни.

II.

Въ кабакѣ стало свѣтло. Это была большая, почти квадратная, не особенно высокая комната, съ закоптѣлыми стѣнами и поломъ, покрытымъ толстымъ слоемъ грязи. Налѣво отъ входныхъ дверей, въ углу, была стойка, а у противоположной стѣны — лежанка съ вмазаннымъ котломъ, у которой стояла длинная, узкая скамейка. У оконъ стояли небольшіе красные до невѣроятности грязные столики. Мѣсто передней перегородки въ стойкѣ занималъ столъ, на которомъ лежали сбитыя въ куну испачканныя и обгрызанные булки, «кухоны» (коржи), а на двухъ тарелкахъ — нѣсколько кусковъ рыбы и съ десятокъ яицъ, полуоблупленныхъ и испачканныхъ мухами. Вся эта безобразная куча издавала какой-то острый, непріятный запахъ. Между всѣми этими «закусками» красовались рюмки и жестяная «печатная» мѣра съ вдавленными донышками. У стѣны, подъ полками съ сортовой водкой стояли два трехведерныхъ боченка. За этими боченками, въ углу и вообще по всей стойкѣ, гдѣ только было свободное мѣсто, было разбросано и лежало кучами много разнаго, тряпья. Тамъ были и юбки, и кофты, и рубашки, и жилетки, и торбочки, и одинъ не совсѣмъ еще изношенный башмакъ, и солдатская шапка безъ козырька, и, наконецъ даже такія вещи, о которыхъ никакой экспертъ не могъ бы опредѣленно сказать, что это такое: кофта-ли, солдатскій сюртукъ, или что-нибудь другое. Были тамъ и разные инструменты: отъ пилы до сапожнаго утюга безъ ручки. Все это — заклады, которые, въ тяжелыя минуты, всевозможная голь сдираетъ съ тѣла, вытаскиваетъ изъ дому и несетъ къ Малкѣ съ поклонами и мольбой дать рюмку.

У стойки стояла Ханка, внучка Малки, полная, высокая и недурная собою дѣвушка, ожидая возвращенія Аксиньи.

Аксинья вбѣжала мелкими шажками, вся дрожа. Она какъ бы хотѣла умилостивить Ханку своимъ жалкимъ видомъ и дрожью.

— Бррр!.. Отворила кругомъ всѣ ставни… Зацѣпила тоже… Брр!..

— Что тебѣ? Сотую! — сухо спросила Ханка.

— Да, Ханечка, да! Сотую… Но подбавь, милая, немного спирту: озябла я!..

Ханка отмѣрила, прибавивъ нѣсколько капель спирту, и поставила водку на столъ. Аксинья протянула ужъ за ней руку, какъ молодая кабатчица вдругъ накрыла рукой сосудъ и произнесла хладнокровно:

— Дай деньги…

— Во! — воскликнула почти надменно Аксинья, — неужто я безъ денегъ?! — Дай! Вотъ деньги, — добавила она и показала зажатый кулакъ, въ которомъ предполагались деньги.

— Ханка! Безъ денегъ не давай! Слышишь? — раздался вдругъ изъ другой «половины» тревожный старческій голосъ. — Не давай водки! У нея денегъ нѣтъ, пусть она раньше заплатить!

— Хорошо, — отвѣтила громко, но спокойно Ханка.

— Малечка, ты не бойся, я заплачу. У меня деньги — вотъ! — промолвила Аксинья, повернувшись въ ту сторону, откуда раздался возгласъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Дай раньше деньги, я тебя знаю, — закричала изъ спальни еще тревожнѣе Малка. Ханка, слышишь? Не давай, она тебя обманетъ.

— Конечно, не дамъ, — отвѣтила убѣдительно Ханка. — Не знаю ея, что-ли?

— Ханечка, ну, — начала было Аксинья ноющимъ голосомъ, но спохватившись, повидимому, что этотъ голосъ совершенно подрываетъ кредитъ ея зажатой руки, — тотчасъ же заговорила хладнокровно:

— А не дашь, не надо! Большая важность? Пойду въ другой шинокъ!.. Дай… Только что къ вашей водкѣ привыкла… Вотъ вѣдь деньги…

Она опять показала руку.

— Никакіе фокусы тебѣ не помогутъ! — проговорила Ханка твердо и убѣдительно. — Дашь деньги — дамъ водку; не дашь — хоть околѣй здѣсь, не дамъ водки!..

По тону, какимъ были произнесены эти слова, Аксинья, наконецъ, поняла, что нѣтъ никакой надежды получить водку безъ предварительной отдачи денегъ. А денегъ-то въ зажатой рукѣ было всего на всего три копѣйки!.. Тупое отчаянье охватило нищую, сковало всѣ ея члены, и она нѣсколько минутъ простояла среди кабака, какъ окаменѣлая, съ мутными, устремленными въ упоръ на Ханку, глазами.

Наконецъ, она какъ бы очнулась и поняла, что нужно дѣйствовать, и дѣйствовать рѣшительно. Нервно, быстро сдернула она съ себя кофточку, скомкала ее и бросила черезъ столъ въ стойку на кучу тряпья. Тѣмъ же самымъ нервнымъ движеніемъ хлопнула она зажатой рукой объ столъ, разжала ее и быстро отдернула. На столѣ остались три копѣйки.

— Ханечка, пожалѣй!! — воскликнула она умоляющимъ и болѣзненнымъ шепотомъ.

Ханка мелькомъ взглянула на знакомую ей кофточку, брошенную Аксиньей, и съ минуту постояла въ нерѣшительности.

— Да вѣдь ты и такъ ужъ много должна, — прошептала она укоризненно. Сколько должна ты на юбку? — 21 копѣйку; на теплую кофту — 12; на башмаки — 18… Ай, ай, ай! 51 копѣйка! На что ты столько нахватала! Когда отдашь?..

— Вотъ, лопнуть мнѣ, если я сегодня всего не выкуплю! — заговорила Аксинья быстро и съ лихорадочнымъ оживленіемъ, чувствуя, что еще шагъ — и Ханка побѣждена. Знаешь, сегодня генерала хоронятъ, и я только эту сотую выпью, околѣть мнѣ! Пожалѣй же…

— Ну, бери, только помни! — прошептала какъ-то торжественно Ханка и подала Аксиньѣ водку, перелитую въ чайный стаканъ.

— Д… дай тебѣ Богъ, — начала было Аксинья, но не кончила. Дрожащими руками схватила она стаканъ и начала его медленно нести ко рту. Чѣмъ крѣпче сжимала она въ рукахъ стаканъ, тѣмъ онъ сильнѣе дрожалъ и подпрыгивалъ, а водка плескалась. Медленно-медленно донесла она водку ко рту, впившись въ нее разгорѣвшимися глазами. Рухни, кажется, въ эту минуту потолокъ надъ головою нищей, ея глаза не оторвались бы отъ стакана. Широко разинувъ ротъ, притиснула она крѣпко стаканъ къ губамъ и напала глотать быстро, лихорадочно, захлебываясь. Глаза же ея въ это время устремились съ какою-то страстностью въ одну точку въ пространствѣ. Наконецъ мучительный процессъ «похмѣлья» былъ оконченъ.

Выпивъ и обтеревъ все еще дрожащей рукой ротъ, Аксинья, утомленная и разбитая, опустилась на скамейку. Черезъ нѣсколько минутъ лицо ея приняло грустное и задумчивое выраженіе.

— Ханка! Что, у тебя все еще тамъ торговля идетъ съ Аксиньей? Что такъ долго? — послышался опять голосъ Малки.

— Выпила и заплатила, — отвѣтила Ханка.

Аксинья повернула голову къ Ханкѣ, кивнула ей, слабо улыбнулась и прошептала признательно: «Дай тебѣ Богъ здоровья!» И лицо ея опять приняло прежнее грустное выраженіе.

— Охъ-охъ-охъ! — глубоко вздохнула она черезъ нѣсколько минутъ съ безнадежной грустью и повернулась нѣсколько разъ тоскливо на своемъ мѣстѣ.

— Чего ты, Аксинья? — спросила Ханка.

— Насчетъ этой водки… Пропади она совсѣмъ со свѣту, проклятая! — промолвила убитымъ голосомъ нищая и поникла головой.

— Перестань ее пить, — посовѣтовала небрежно Ханка, уходя въ кухню умываться.

Аксинья ничего не отвѣтила, посмотрѣла ей вслѣдъ съ еще большей тоской и тихо вздохнула.

III.

Кабакъ мало-по-малу началъ оживляться. Изъ «чистой половины» вышла Малка, тощая, сгорбленная старушка, лѣтъ 70-ти, съ лицомъ, покрытымъ мелкими морщинками и похожимъ на соленый огурецъ. Глаза старушки не имѣли никакой жизни, только старческая пугливость свѣтилась еще въ нихъ.

Зашелъ высокій, худой человѣкъ въ фартукѣ, съ заспаннымъ, пасмурнымъ лицомъ, подошелъ къ стойкѣ, молча положилъ на столъ мѣдныя деньги, выпилъ молча сотую и поспѣшно вышелъ. Зашелъ еще одинъ мастеровой, промолвилъ лаконически: «вчера осталось», тоже выпилъ, закусилъ кусочкомъ хлѣба, понюхавъ его предварительно, и тоже поспѣшно вышелъ.

Вообще, утренніе посѣтители кабака всегда бываютъ пасмурны, молчаливы, даже раздражительны. И неудивительно: похмѣлье — состояніе крайне непріятное. Кто вчера безъ заднихъ ногъ лежалъ — тому тяжело бываетъ утромъ: и руки и ноги трясутся, и голова какъ свинцомъ налита, и во рту какая-то гадость. А на душѣ — и того хуже: гнетущая, ноющая тоска охватываетъ сердце и мозгъ; во всемъ тѣлѣ чувствуется крайнее утомленіе, всѣ члены разбиты. А тутъ еще роковая неотвратимая потребность опохмѣлиться не даетъ покоя, напрягаетъ разбитые нервы и заставляетъ утомленный мозгъ работать. Тоска отъ этого становится еще сильнѣе и ужаснѣе.

Вошелъ служащій пожарной команды, отставной солдатъ лѣтъ 50-ти, въ старой шинели и истоптанныхъ сапогахъ. Все его лицо, изрытое оспой, было какое-то деревянное, безучастное, почти жестокое, а больные глаза походили на треугольники, тупымъ угломъ внизъ. Онъ вошелъ тихо, вяло. Поровнявшись съ Аксиньей, онъ хрипло и безучастно промолвилъ: «Аксинья» (она молчаткивнула ему головой и опять задумалась) — и подошелъ къ стойкѣ.

— Кварту… — прохрипѣлъ онъ «деревяннымъ» голосомъ и началъ медленно считать деньги.

Ханка отмѣрила и поставила на столъ полную кварту водки. Положивъ деньги, солдатъ серьезно и сосредоточенно смотрѣлъ на водку; потомъ, растопыривъ немного ноги, нагнулъ дрожащую голову къ квартѣ, приложился губами къ краю и началъ ее гнуть одной рукой. Отпивъ порядочно, онъ взялъ ее въ обѣ руки и безъ передышки выпилъ остальную водку. Не поморщился онъ, не закусилъ, даже лицо не потеряло своего прежняго деревяннаго выраженія. Обтеревъ усы полой, онъ хрипло произнесъ: «Ладно»… — и неторопливо вышелъ.

Вбѣжала молодая женщина съ заспаннымъ лицомъ, растрепанными волосами, въ колошахъ на босу ногу и въ накинутомъ платкѣ.

— Дай, Ханечка, скорѣй — кварту! проговорила она торопливо и бросила на столъ серебряныя деньги.

— Что такъ некогда? спросила, улыбаясь, Ханка.

— Мой-то совсѣмъ плохъ! — отвѣтила женщина, разсмѣявшись, и энергично махнула рукой. — Вчера часовъ въ 12, а то и позже, его на извозчикѣ привезли: на вечеринкѣ гдѣ-то былъ и такъ наклюкался, что и чувства всякаго лишился, такъ и повалился на диванъ. А сегодня, какъ только глаза продралъ, кричитъ: «Маланья, сбѣгай, принеси кварту, да скорѣй, скорѣй! Кончаюсь!» А самого лихорадка бьетъ. Ужъ знаю, сегодня пролежитъ день и въ канцералію не пойдетъ. Мякишь!

Ханка отмѣрила, влила водку въ бѣлую бутылку, которую женщина принесла съ собой, и хотѣла заткнуть пробкой.

— Стой, не затыкай! — сказала торопливо женщина, взяла изъ рукъ Ханки бутылку, отлила полрюмочки и посмотрѣла на бутылку, не будетъ ли замѣтно. Убѣдившись, повидимому, что замѣтно не будетъ, она влила въ рюмку еще нѣсколько капель, торопливо выпила и заткнула пробкой бутылку.

— Ладно!.. хватитъ съ него!.. — пробормотала она и поспѣшно вышла.

— Кухарка Ѳедорова, — констатировала уныло, ни къ кому не обращаясь, Аксинья.

— Какая тамъ кухарка! Она у него «все»… сказала, двусмысленно улыбаясь, Ханка.

IV.

Дверь медленно открылась, и въ кабакъ тихо вкатился какой-то куль тряпокъ. Это была женщина лѣтъ 60-ти, невысокая, толстая, съ круглымъ, краснымъ, лоснящимся лицомъ и широкимъ ртомъ. Глазъ почти не видно было: они заплыли жиромъ и казались двумя щелками. Одѣта была женщина въ пяти-шести юбкахъ и нѣсколькихъ кофтахъ, которыя всѣ состояли исключительно изъ однѣхъ заплатъ, тряпокъ и клочковъ грязной ваты. 3—4 торбочки висѣли у нея на шеѣ и у боковъ. Голова была обмотана нѣсколькими грязными платками, а на ногахъ были, покрытые толстымъ слоемъ грязи и лопнувшіе отъ несоразмѣрности ногъ, ластиковые полусапожки.

— Была здѣсь дочка? — спросила она Ханку грубымъ, хриплымъ и совсѣмъ не женскимъ голосомъ, подходя къ стойкѣ.

— Нѣтъ.

— Нѣтъ, Акулинушка не была, — подтвердила тихо Аксинья.

— Ишь, подлая! пошла уже спозаранку шляться, — пробормотала Акулина довольно, впрочемъ, хладнокровно и, положивъ на столъ деньги, прохрипѣла повелительно:

— Налей!

Опохмѣлившись, Акулина растянулась на скамейкѣ и заснула.

Черезъ нѣсколько времени въ кабакъ вошла дочь Акулины, Глашка, дѣвушка лѣтъ 25-ти, высокая и очень худая. Все лицо ея было покрыто красными кругами, съ которыхъ кожа облупливалась. Красно-фіолетовый носикъ торчалъ посреди лица картофелинкой, а повыше него была довольно замѣтная впадина. Большіе, окаймленные синими кругами, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ. Одѣта она была въ грязной холщевой юбкѣ, плотно обхватывавшей ноги, и истоптанныхъ калошахъ. Голова была обвязана какимъ-то подобіемъ платка, а вмѣсто кофты нищая носила старый солдатскій сюртукъ безъ пуговицъ и погоновъ.

Она дрожала всѣмъ тѣломъ. Быстрымъ взоромъ окинула она кабакъ и, замѣтивъ свою мать, спящую на скамейкѣ, тихо, на ципочкахъ, подошла къ стойкѣ и спросила Ханку шепотомъ, мотнувъ головой въ сторону матери:

— Выпила она?

Ея голосъ былъ сиплый, надтреснутый… По всему видно было, что этой несчастной слѣдовало бы быть не въ кабакѣ, а въ больницѣ…

— Сотую выпила… — отвѣтила Ханка и, замѣтивъ теперь только, что Акулина спитъ, добавила недовольнымъ тономъ:

— Гляди! Она совсѣмъ развалилась, какъ барыня, спать!

— Ханечка, не рушь ее! — произнесла Глашка торопливо и жалобно и подошла тихо, крадучись, къ матери. Нѣсколько минутъ смотрѣла она на нее въ упоръ помутившимися глазами и дрожа всѣмъ тѣломъ, потомъ она тихо, съ величайшей осторожностью, попробовала засунуть ей руку за пазуху — не идетъ. Поискала она кармана — не нашла: мать лежала именно на томъ боку, гдѣ карманъ. Нашла она небольшую торбочку, но въ ней оказалось лишь немного соли и какая-то тряпочка. Наконецъ, послѣ долгаго обшариванія, Глашка нашла конецъ платка, завязанный узелкомъ. Вся вздрагивая, начала она и руками и зубами крайне нетерпѣливо развязывать узелокъ, бормоча: «Окаянная!.. Ишь, окаянная!..» Но вдругъ на плечи Глашки опустился со всего розмаха Акулининъ кулакъ.

— Шку-ура-аІ! Не рушь! Думаешь — сплю, все слышу! прохрипѣла Акулина, не подымаясь и еле разжимая свои свиные глазки.

Глашка нервно вскрикнула и отскочила.

— Пррроклятая! закричала она. — Стащила вчера мою юбку, чтобъ тебя разорвало!

Акулина приподнялась, взяла въ руки палку, которая возлѣ нея стояла, и пригрозила Глашкѣ:

— Смо-отри у меня!

— Спугалась! — проворчала Глашка, посмотрѣла съ ненавистью на мать и отошла къ стойкѣ, гдѣ стояла Ханка и съ любопытствомъ и легкой усмѣшкой слѣдила за перебранкой между матерью и дочкой.

— Не удалось? — полуспорсила она у Глашки.

— Чтобъ она околѣла, каторжная! — отвѣчала Глашка со злобой. — Вчера стащила у меня ватную юбку и продала за 15 копѣекъ, а теперь мнѣ опохмѣлиться нечѣмъ… Ханечка, пожалѣй, повѣрь мнѣ сотую; ей-Богу, сегодня отдамъ, — добавила она, перемѣнивъ вдругъ тонъ на плаксивый.

— Сколько ты должна на рубашку?

— 12 копѣекъ… Да чего боишься? Развѣ я оставляю когда нибудь свои заклады?

Ханка молча налила и подала ей сотую.

Дрожа, захлебываясь и разливая, выпила Глашка водку.

— Ишь, шелудивка, захлебывается! — произнесла Акулина философски-равнодушно.

Вдругъ она громко и самодовольно расхохоталась.

— Хо-хо! Думала она, что я сплю, а я нарочно притворилась — и бацъ! Хо-хо-хо!

Она опять залилась смѣхомъ, даже слезы набѣжали у нея на глазахъ. Не переставая смѣяться, подошла она къ стойкѣ и выпила сотую.

— Прорва! льетъ въ себя эту водку, какъ въ бездонную бочку! — проворчала злобно Глашка и сѣла возлѣ Аксиньи.

— А тебѣ, дочурочка родненькая, небось жалко, что тебя не угостила: — разсмѣялась опять Акулина и, собравъ свои торбочки, валявшіяся на полу, вышла.

V.

Аксинья, во время перебранки между Акулиной и Глашкой, сидѣла неподвижно на одномъ мѣстѣ, отвернувшись къ окну, и, казалось, ничего не слышала. Когда Глашка сѣла подлѣ нея, она медленно повернулась и устремила на Глашку долгій, задумчивый унылый взглядъ. Глашка, поднявъ съ пола какой-то окурокъ, закурила и сидѣла молча. Долго смотрѣла Аксинья на Глашку болѣзненнымъ взглядомъ. Раза два она хотѣла заговорить, но повидимому не могла, только углы губъ нервно вздрагивали.

— Глашка!.. — вымолвила она, наконецъ, какъ-то отрывисто, быстро, какъ будто это слово стояло у нея въ горлѣ, и она чуть не поперхнулась имъ.

Глашка встрепенулась и съ удивленіемъ посмотрѣла на Аксинью.

— Чего тебѣ?

— Глашенька, — заговорила Аксинья уже плаксиво, — родненькая, миленькая, пожалѣй меня…

Она остановилась, съ усиліемъ проглотила слюну и продолжала:

— На 3 копѣйки!.. Изныла я!.. Возьми, миленькая, тебѣ повѣрятъ… Завтра отдамъ… Умираю…

Она отерла набѣжавшія на глаза слезы и продолжала смотрѣть на Глашку умоляющимъ взоромъ.

— Ты еще не опохмѣлилась? — спросила Глашка тихо, съ участіемъ.

— Похмѣлилась… Сотую… Да не могу… кончаюсь… — пробормотала болѣзненно Аксинья.

Глашка посмотрѣла въ стойку: тамъ стояла Малка и, качая однообразно головой, тихо молилась.

— Вотъ, подожди, — прошептала Глашка, наклонившись къ Аксиньѣ, — пусть вѣдьма уйдетъ; она не дастъ, Ханка, може, дастъ.

Аксинья тоскливо мотнула утвердительно головой и перевела свой взоръ на стойку.

Черезъ нѣсколько минутъ Малка ушла въ чистую половину; за стойку вошла Ханка.

Глашка подошла.

— Ханечка, повѣрь, родненькая, мнѣ еще одну сотую…

— Да ты вѣдь только-что выпила! — удивилась Ханка.

— Мало… улыбнулась болѣзненно Глашка. — Да не бойся, Ханечка; ей-Богу, выкуплю все. Выкупила же вчера ватную юбку… чтобъ маменька ее украла, — добавила она съ огорченьемъ.

— Выкупила! А сегодня опять нахватаешь, и будетъ рубашка твоя валяться годы.

— Годы! Никогда не валялась. Дай!

Ханка сердито махнула рукой.

— Ужъ, знаю, сегодня пойдетъ такой денекъ: все безъ денегъ. Черти принесли ее утромъ, чуть свѣтъ, починъ дѣлать безъ денегъ! Сна на нее нѣтъ! А теперь ужъ цѣлый день пойдетъ торговля на «транты»…

Она злобно посмотрѣла на Аксинью, которая, повидимому, вполнѣ сознавая свою вину, тоскливо отвернулась и вздохнула.

Но Xанка все-таки налила сотую. Глашка отнесла волку къ окну и поставила Аксиньѣ. Нервная дрожь пробѣжала по всему тѣлу Аксиньи; она встрепенулась и стала возиться на мѣстѣ.

— О… охъ, голубушка моя… спасибо!.. бормотала она.

— Пей-же, — промолвила почти нѣжно Глашка.

— Всю сотую?^.. Нѣтъ… не надо! Я только рюмочку… спасибо!.. Пей тоже… волновалась Аксинья.

— Да я не хочу, вчера не была пьяна, — отвѣтила Глашка — пей всю сотую на здоровье.

— Дай тебѣ Богъ здоровья, Глашенька! — почти воскликнула Аксинья, порывисто обняла и крѣпко поцѣловала Глашку въ уста. Потомъ она схватила водку и съ жадностью выпила ее. Выпивъ, она вздохнула полной грудью и опять поцѣловала Глашку.

— Ну, спасибо! Думала — кончусь… О-охъ, Боже ты мой! — промолвила она ужъ болѣе спокойно и добавила сейчасъ: — Ей-Богу, сегодня тебѣ полкварту откуплю!

— Нужно было очень ей водку покупать! — проворчала сердито Ханка. — Знала бы, что ей, — ей-Богу, не дала бы. Теперь ужъ конецъ: выпила она вторую сотую и ужъ будетъ пить цѣлый день, а транты ея будутъ валяться.

— Выкуплю, выкуплю сегодня! — отвѣтила небрежно Аксинья и стала рыться въ торбочкѣ, висѣвшей у нея на шеѣ.

Съ улицы донесся глухой церковный трезвонъ.

— Трезвонятъ! — встрепенулась Аксинья и поспѣшно встала. — Ходи скорѣй, Глашка, генерала выносить будутъ…

— Помни же, Глашка, теперь ты на рубашку должна будешь 24 копѣйки, — напомнила ей Ханка.

— Помню, помню, Ханечка, не безпокойся! — отвѣтила Глашка, собираясь выйти.

— А ты, Аксинья, — обратилась Ханка грозно къ Аксиньѣ, — смотри: если сегодня будешь пить, не выкупишь ничего — помни у меня!

— Выкуплю все! Я пить сегодня больше не буду! — отвѣтила рѣшительно Аксинья, застегнула воротъ разстегнутой кофты и поспѣшно вышла вслѣдъ за Глашкой.

VI.

Въ кабакѣ совершенно затихло. Малка, кончившая молиться и возившаяся въ кухнѣ, вынесла оттуда небольшой зеленый самоварчикъ, изъ котораго валилъ паръ, и торопливо, согнувшись, почти бѣгомъ понесла его въ далеко протянутыхъ рукахъ въ «чистую половину», крикнувъ на ходу Ханкѣ:

— Неси стаканы!..

Ханка, захвативъ два стакана съ блюдечками, тоже ушла за бабушкой.

Не прошло и пяти минутъ, какъ въ кабакѣ появился новый посѣтитель. На встрѣчу ему вышла Ханка съ стаканомъ чая въ рукѣ.

Вошедшій былъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати, невысокій, худой, съ мелкими, невзрачными чертами лица, окаймленнаго рѣденькой подстриженной бородкой. Робкіе, заячьи глазки молодого человѣка, какъ бы просили пощады и придавали всему лицу какое-то странное выраженіе, которое можно было принять и за готовность расплакаться, и за улыбку человѣка, только что совершившаго какую-нибудь глупость, и за мольбу о пощадѣ. Въ общемъ оно было довольно жалкое, даже дрянновато-жалкое. Старенькое пальтишко, истоптанные и искривленные штиблеты, грязная манишка, обвязанная чернымъ шнуркомъ, и старая шапченка съ кокардой — все это «дополняло» фигурку вошедшаго.

Робко, какъ-то бокомъ, подошелъ онъ къ стойкѣ и, поклонившись довольно неловко, произнесъ тихо и немножко картавя:

— Сдхастуйте…

— Издрастти, — отвѣтила Ханка, не совсѣмъ дружелюбно взглянувъ на гостя.

Отъ этого взгляда у послѣдняго лицо сдѣлалось еще жальче. Помявшись немного, онъ, наконецъ, съ усиліемъ и дрожью въ голосѣ произнесъ:

— В… чеха здѣсь нашихъ денегъ… не осталось?..

— А сами будто и не помните? — отвѣтила Ханка съ оттѣнкомъ презрѣнія. — «Осталось»! Кажется вы еще, господинъ Кондркевичъ, остались должны за двѣ бутылки пива… Не помните? а?

— Да-да-да! пхипоминаю, пхипоминаю!.. вѣхно!.. — перебилъ ее Кондркевичъ торопливо, и лицо его еще сильнѣе вытянулось. — Вѣхно, вѣхно… — повторилъ онъ тихо и чуть слышно вздохнулъ.

Онъ отошелъ отъ стойки, походилъ по кабаку, какъ-то безпокойно озираясь. Нѣсколько разъ хотѣлъ онъ подойти къ стойкѣ, но, при взглядѣ на Ханку, терялся и не подходилъ. Онъ чувствовалъ себя крайне неловко и не находилъ мѣста: то садился, то въ окно смотрѣлъ, то кашлялъ. Ханка упорно молчала, не спуская съ Кондркевича презрительнаго взгляда. Наконецъ, послѣ изряднаго усилія надъ собой, онъ подошелъ къ стойкѣ и пробормоталъ, жалко улыбаясь:

— Повѣхьте мнѣ, пожалуйста, сотую… Пхи мнѣ тепехь мелкихъ нѣтъ… хм!.. Сегодня послѣ обѣда я непхемѣнно занесу вамъ… Будьте спокойны, бахышня…

— Я спокойна, — отвѣтила Ханка въ самомъ дѣлѣ довольно спокойно. Но вдругъ заговорила укоризненно: — ну, какъ вамъ не совѣстно просить водку безъ денегъ! Рубъ семьдесятъ пять копѣекъ за вами пропали, — ихъ ужъ и не требуютъ съ васъ. Теперь вы 38 копѣекъ нахватали и тоже не думаете, какъ видно, отдавать; вчера обманомъ взяли двѣ бутылки пива, — а теперь пришли опять просить!..

— Пхапали? Клянусь Богомъ, бахышня, я вамъ все до послѣдней копѣйки уплачу! — воскликнулъ онъ трагически, приложивъ руку къ груди и вытянувъ шею.

— Это я отъ васъ ужъ не въ первый разъ слышу, — отвѣтила небрежно Ханка, махнувъ рукой.

Кондркевичъ ничего не отвѣтилъ, опять тихо вздохнулъ и отошелъ отъ стойки. Походивъ немного по кабаку, онъ незамѣтно ушелъ въ другую половину, откуда вернулся черезъ нѣсколько минутъ, держа что-то подъ полой пальтишка. Онъ подошелъ къ стойкѣ.

— Бахышня, — заговорилъ онъ тихо, почти таинственно, — я вамъ «значекъ» оставлю… жилетку… Вы, пожалуйста, не безпокойтесь…

Онъ вытащилъ изъ-подъ полы жилетку и подалъ Ханкѣ. Она взяла ее неохотно, повертѣла въ рукѣ и промолвила недовольнымъ тономъ:

— Ваша верхняя рубашка уже два мѣсяца…

— Знаю! знаю! — перебилъ онъ ее торопливо, выставивъ обѣ руки. — Повѣхьте, все выкуплю!.. Вы, пожалуйста, спхячьте ее, — добавилъ онъ жалобно, замѣтивъ, что Ханка намѣревается положить жилетку подъ бочку.

— Куда мнѣ ее прятать! Цѣла будетъ и здѣсь! — отвѣтила грубо Ханка.

— Хохошо, хохошо, — забормоталъ онъ испуганно и почему-то отошелъ отъ стойки съ такимъ видомъ, будто ему тамъ ничего больше не нужно было.

— Сотую вамъ? — спросила Ханка.

— Да-да-да! — отвѣтилъ онъ торопливо и быстро подошелъ къ стойкѣ.

Онъ выпилъ и, обтеревъ губы грязнымъ платкомъ, поклонился и промолвилъ съ нѣкоторымъ достоинствомъ:

— Благодарю васъ, бахышня!.. Вы, пожалуйста, не безпокойтесь, — продолжалъ онъ черезъ минуту уже совершенно спокойно. — Вѣхьте честному слову — все до копѣйки упхачу вамъ. Знаете, 20-е число уже на носу, добавилъ онъ съ улыбкой. — На носу, — повторилъ онъ въ видѣ остроты, ударивъ себя слегка пальцемъ по носу, и хихикнулъ. Ханка тоже улыбнулась.

— Ну, до свиданья!

Онъ поклонился, отошелъ нѣсколько шаговъ къ дверямъ, но вдругъ вернулся обратно къ стойкѣ, подалъ довольно неловко руку Ханкѣ, улыбнулся и вышелъ, немножко заплетаясь отъ неловкости.

VII.

Не прошло и часу послѣ ухода Аксиньи, какъ она опять появилась передъ стойкой. Но въ ней ужъ совершенно нельзя было узнать той самой Аксиньи, которая только что сидѣла здѣсь унылая и задумчивая. Вбѣжала она въ кабакъ веселая, живая, съ дерзкимъ взглядомъ и, повидимому, чѣмъ-то сильно заинтересованная.

— Полкварту — и «подбавь» (т. е. спирту подбавить)! — крикнула она повелительно, подбѣжавъ къ стойкѣ, и тотчасъ же отскочила назадъ къ дверямъ, которыхъ не притворила за собой.

— Розалька! Ходи-жъ! Скорѣй! — крикнула она.

Торопливо, невѣрными шажками вбѣжала въ кабакъ Розалька, женщина лѣтъ около 35, невысокая, толстомордая, съ расплюснутымъ носомъ и осоловѣлыми, безсмысленными глазами. Съ головы до ногъ она была какъ бы окутана одними лохмотьями и клочками грязной ваты, нѣсколько пустыхъ торбочекъ болтались у нея на шеѣ. Сгорбившись, подбѣжала она, вслѣдъ за Аксиньей, къ стойкѣ.

— Ну, Розалька, опохмѣлись!.. — крикнула Аксинья, но вдругъ остановилась въ недоумѣніи, замѣтивъ, что Ханка и не намѣревается налить водки.

— Чего же не наливаешь? Полкварты!

— А деньги у тебя есть? — спросила Ханка, пытливо взглянувъ на нее.

— Нѣтъ! Нѣту у меня денегъ! Обмануть хочу тебя! — воскликнула Аксинья, не то съ раздраженіемъ, не то рисуясь, и показала горсть мѣдныхъ денегъ. — Ну, повѣрила? Есть деньги? — добавила она сердито. — Налей!

— Такъ дай же деньги!

— А «дулечки» не хочешь ли, Ханечка! — воскликнула Аксинья съ еще большимъ раздраженіемъ. — Деньги возьмешь, а водки не дашь — знаю!

— Помни, Аксинья — заговорила сердито Ханка, — какъ будетъ въ другой разъ околѣвать, проситься — я ужъ не повѣрю! ни на полгроша не повѣрю! Помни!… Выкупи кофту лучше на эти деньги! Слышишь? Подай ихъ сюда! — добавила она повелительно.

— Ой, не дамъ, не дамъ! — запѣла вдругъ Аксинья весело и стала танцовать возлѣ стойки. Этимъ она, повидимому, желала смягчить свой поступокъ.

— Аксинья! Я велю тебѣ выкупить кофту! — повторила Ханка еще повелительнѣе.

— Ну, Ханечка, и не проси лучше! — отвѣтила Аксинья съ мольбой, но вмѣстѣ съ тѣмъ и энергично, — Ей-Богу, не дамъ! 20 копѣекъ у меня есть — Розалькѣ поднесу и сама выпью… Дай, родненькая!… А не дашь — пойду въ другой шинокъ! — добавила она рѣшительно.

— Ну, помни, — сказала только Ханка и налила водку.

Аксинья торопливо бросила на столъ 12 копѣекъ, разлила водку поровну въ два стакана и подала одинъ Розалькѣ.

— Пей! А-ахъ, Боже жъ мой, до сихъ поръ не опохмѣлилась! — произнесла она съ соболѣзнованіемъ и быстро, залпомъ выпила свой стаканъ.

— О-охъ, и говорить… родненькая, не могу!.. — простонала болѣзненно Розалька. — Дай ужъ… ты мнѣ сама, охъ, не донесу…

— Стой! садись! скомандовала Аксинья повелительно и суетливо. Ей, очевидно, эта роль очень нравилась. — Садись! я волью тебѣ въ ротъ. Сама не донесешь, знаю! — добавила она съ авторитетностью спеціалиста.

И она влила Розалькѣ въ ротъ водку, въ самомъ дѣлѣ, съ видимымъ знаніемъ дѣла. Одной рукой она ей слегка придерживала голову, а другой лила изъ стакана въ ротъ Розальки водку медленно, съ перерывами. Розалька глотала нервно, быстро захлебываясь и вздрагивая всѣхъ тѣломъ… Картина была ужасная!

— По гробъ жизни, Аксиньюшка, не забуду тебя!.. — пробормотала разбитымъ голосомъ Розалька, отдохнувъ немного.

— Будешь пить еще? — воскликнула Аксинья, совершенно разнѣжившись. — Говори! куплю: у меня 8 копѣекъ еще есть!

— Нѣтъ, Аксиньюшка, спасибо… Охъ, спасибо тебѣ, сестра моя родная! — отвѣтила Розалька сантиментально, обняла Аксинью и долго сочно цѣловалась съ нею.

— Пойдешь со мной въ субботу по лавкамъ? — спросила Аксинья, высвободившись изъ объятій Розальки и, не дождавшись отвѣта, воскликнула: — Ну, не будешь пить — сама выпью. — Ханка, налей сотую спирту! воскликнула она, подскочивъ къ стойкѣ и бросивъ на столъ деньги. — Кухонъ на закуску еще!

Ханка молча, но съ протестомъ во всей фигурѣ и движеніяхъ, налила и подала водку. Это тронуло Аксинью, которая ждала опять протеста и упрековъ и, она заговорила, нѣжно и мягко:

— Ханечка, миленькая, не сердись! Ей-Богу все до послѣдней транты выкуплю…

Она взяла водку и стала ее подносить ко рту, но вдругъ остановилась и поставила водку обратно на столъ:

— Ханечка! — заговорила она искренно, — вѣдь генерала еще не выносили! Лопнуть мнѣ на мѣстѣ, не выносили! Эти двадцать копѣекъ далъ мнѣ баринъ одинъ! Охъ! — Воскликнула она вдругъ патетически, слезливо, повернувшись лицомъ къ окну, въ которое видна была церковь. — Охъ, дай ему Богъ и здоровья, и счастья!.. Боженька! — воскликнула она еще громче и начала набожно креститься, — пошли Ты ему, и его женѣ, и его дѣткамъ всякаго, всякаго, вся-акаго благополучія!! Боженька-а!..

Она, повидимому, приготовилась долго продолжать, глаза ея ужъ были влажны, но въ эту минуту въ кабакъ влетѣлъ мальчишка лѣтъ восьми, оборванный, грязный, и, запыхавшись, прокричалъ:

— Аксинья! Розалька! Выносъ сейчасъ будетъ!.. Аксинья поспѣшно выпила водку и выбѣжала вмѣстѣ съ Розалькой.

II. Завсегдатаи.

I.

Пьяная ватага шумно и весело вывалила изъ кабака и разсыпалась по переулку, шлепая по жидкой грязи.

Въ кабакѣ остались, кромѣ кабатчицъ, двѣ изъ постоянныхъ кліентокъ «Омута», нищія Аксинья и Глашка. Первая — здоровая женщина лѣтъ 40, одѣтая въ лохмотья, растрепанная, съ подбитымъ глазомъ, сидѣла на полу и въ пьяномъ возбужденіи выкрикивала безсвязныя слова и фразы. Глашка, дѣвушка лѣтъ 25-и, худая, нервная, съ замѣтной впадиной въ верхней части носа и лихорадочно блестящими глазами была, противъ обыкновенія, совершенно трезва и усердно скребла полъ желѣзнымъ заступомъ, снимая цѣлыя пласты грязи.

За стойкой, на полу, сидѣла на корточкахъ Малка и разставляла подъ прилавкамъ порожнія бутылки, которыя ей подавала ея внучка Ханка.

Изъ внутреннихъ комнатъ, носившихъ названіе «чистой половины», вышелъ кабатчикъ, сынъ Малки и отецъ Ханки, сутуловатый еврей съ всклокоченной рыжеватой бородкой. Окинувъ кабакъ злымъ, безпокойнымъ взглядомъ своихъ сѣрыхъ глазъ, онъ зашелъ за стойку и принялся считать находившуюся въ столикѣ выручку.

— Лейба, — обратилась къ нему Малка, съ трудомъ приподымаясь съ пола. — Ты посидѣлъ бы часокъ за стойкой. Ханкѣ надо идти въ «подвалъ»^[1] за водкой, а я прилегла бы отдохнуть.

— Мнѣ некогда, — отвѣтилъ холодно и отрывисто Лейба. — Только у меня и дѣла, что за стойкой сидѣть.. Успѣетъ Ханка пойти въ «подвалъ» вечеромъ — добавилъ онъ, надѣвая пальто.

Считаясь хозяиномъ кабака, Лейба рѣдко сидѣлъ дома: у него свои дѣла, дѣла серьезныя, крупныя, и онъ относится къ кабаку съ нѣкоторымъ презрѣніемъ, какъ къ «грошевому дѣлу», которое приличествуетъ только женщинамъ.

— Примите полотенце — украдутъ! — бросилъ онъ мимоходомъ и поспѣшно вышелъ.

Глашка соскребла грязь, съ пола, смела въ кучу и вынесла на дворъ. Получивъ за труды папиросу, она закурила и сѣла на скамейку, серьезная и довольная, съ видомъ человѣка, добросовѣстно исполнившаго возложенную на него обязанность. Затѣмъ Ханка поручила ей другую, еще болѣе важную миссію: отнести порожній боченокъ въ «подвалъ». Молча и серьезно, но и съ большимъ внутреннимъ удовлетвореніемъ, взяла Глашка боченокъ. Она была польщена оказываемымъ ей довѣріемъ и, кромѣ того, знала, что въ «подвалѣ» получитъ рюмку, да и Ханка дастъ рюмку за труды.

Въ кабакъ вошелъ высокій, худой еврей лѣтъ 30-и, флегматично оглянулся, подошелъ къ стойкѣ, и, положивъ на столъ пятачекъ, молча указалъ подбородкомъ на боченокъ. Значеніе этого жеста было вполнѣ понятно Ханкѣ. Она налила и подала рюмку.

— Утромъ вы не доплатили двухъ копѣекъ, ребъ Михель, — напомнила ему Ханка.

Михель холодно взглянулъ на нее.

— Успѣешь, — процѣдилъ онъ сквозь зубы, сплюнулъ въ сторону, взялъ дрожащей рукой рюмку и залпомъ выпилъ.

Не успѣлъ онъ поставить обратно на столъ рюмку, какъ въ кабакъ торопливо вошла его жена, низенькая, худая женщина съ острымъ носомъ и злыми, «колючими» глазками. Она остановилась передъ мужемъ и заговорила съ ехидной ироніей:

— Рюмочку? Въ глоточкѣ пересохло? промочить ее? Которая это сегодня рюмочка? а?

— Пят-над-цатая… — отвѣтилъ Михель съ невозмутимымъ спокойствіемъ.

— У-у, собака, собака! Хоть людей стыдился бы «пятнадцатая»!..

Михель взглянулъ на жену съ насмѣшливымъ презрѣніемъ, и залился негромкимъ, монотоннымъ смѣшкомъ.

Малка и Ханка разговаривали о своихъ дѣлахъ и дѣлали видъ, что не замѣчаютъ сцены между супругами; но зоркій глазъ жены Михеля уловилъ мелькнувшую на губахъ Ханки улыбку.

— О-о, пьяница, пьяница! — воскликнула она съ отчаяньемъ. — Вѣдь посторонніе люди надъ тобою смѣются въ глаза смѣются!

— Это они надъ тобою смѣются, — отвѣтилъ ей по прежнему невозмутимо Михель. Затѣмъ онъ спокойно сѣлъ, досталъ изъ кармана портъ-сигаръ, взялъ папиросу, постучалъ мундштукомъ по ногтю и закурилъ.

— Чего жъ ты сѣлъ? не пора ли еще идти обѣдать? — спросила жена сдержанно.

— Я сытъ ужъ тѣмъ, что тебя вижу, — отвѣтилъ ей Михель.

— Тьфу! Будь ты проклятъ, пьяница, выкрестъ, развратная свинья! — воскликнула внѣ себѣ отъ гнѣва жена Михеля и выбѣжала изъ кабака, хлопнувъ дверью.

Бабушка и внучка молча, но выразительно переглянулись.

Михель спокойно докурилъ папиросу и снова подошелъ къ стойкѣ.

— Гра-фи-ни! — проговорилъ онъ презрительно, обращаясь къ Ханкѣ, и положивъ на столъ пятачекъ, повторилъ свой жестъ.

Выпивъ вторую рюмку, онъ не спѣша вышелъ.

Едва онъ вышелъ, какъ Аксинья, ударивъ ладонью объ полъ, разразилась пьянымъ хохотомъ.

— О-ой! Малечка! о-ой, Ханечка! О-ой, умру отъ смѣха! — выкрикивала она въ восторгѣ. — Какъ жена-то его!.. Какъ онъ-то ее!.. Ха-ха-ха!

— Аксинья, миленькая, родненькая! — воскрикнула съ искренней мольбой Ханка, — сдѣлай ты божескую милость: уйди хоть на полчасика! Подумай: вѣдь съ самаго ранняго утра сидишь ты и все говоришь, говоришь, говоришь! Вѣдь одурѣть можно!.. Дай хоть полчаса передохнуть! — добавила она съ раздраженіемъ.

— Ну-ну, Ханечка! ну, уйду, уйду! — отвѣтила весело Аксинья и, собравъ свои торбочки, валявшіяся возлѣ нея, она съ трудомъ поднялась съ пола. — Пойду-у, Ханечка! Пойду поспать въ хлѣвокъ къ нашей коро-овушкѣ родной! — добавила она съ восторгомъ.

— Иди, куда хочешь — только уйди!

Когда Аксинья вышла, Ханка, вспомнивъ про Михеля, проговорила, обращаясь къ Малкѣ:

— А онъ не на много совралъ, когда сказалъ женѣ, что пьетъ пятнадцатую рюмку. Сколько рюмокъ онъ у васъ выпилъ сегодня?

— Двѣ, — отвѣтила старуха.

— А утромъ три у меня, и теперь двѣ — семь, значить. До ночи еще дотянетъ до пятнадцати…

— Фэ! терпѣть не могу еврея пьяницу! — воскликнула съ отвращеніемъ старуха.

II.

Въ кабакъ зашла, прихрамывая, нищенски одѣтая пожилая женщина, держа подъ мышкою плотно набитую торбу. Окинувъ кабакъ зоркимъ, подозрительнымъ взглядомъ и убѣдившись, что никого, кромѣ кабатчицъ, нѣтъ, она подошла къ стойкѣ и остановилась молча, какъ бы чего-то выжидая.

— Что?.. — спросила ее Ханка, пытливо взглянувъ на нее.

— Никого нѣтъ? — спросила шепотомъ и скороговоркой нищая и оглянулась.

— Никого… — отвѣтила ей въ тонъ Ханка и тоже оглянулась.

Нищая показала Ханкѣ свою набитую торбу.

— Купишь?..

— Что тамъ?

— Ходи — посмотришь…

И нищая направилась къ кухнѣ.

Малка зорко, хотя съ наружнымъ равнодушіемъ, слѣдившая за нищей, проговорила по-еврейски Ханкѣ.

— Стереги ее… это огонь…

— Знаю, — отвѣтила Ханка и ушла за нищей въ кухню. Зашла туда и старуха.

Привычной рукой развязала нищая туго набитую торбу и вытряхнула оттуда около десяти штукъ тонкаго бѣлья, еще мокраго отъ стирки. Потомъ она отошла къ печи и стала нетерпѣливо и увѣренно ждать экспертизы.

Ханка и Малка внимательно разсматривали бѣлье, пробовали рвать, смотрѣли на свѣтъ.

— Голландское…. прошептала по-еврейски, слегка дрожащимъ голосомъ старуха.

— И совершенно новое… — отвѣтила ей въ тонъ Ханка.

— Смотри сколько хочешь — бѣлье первый сортъ! — отозвалась спокойно нищая.

— Сколько же дать тебѣ за эти транты? — спросила пренебрежительно и съ нѣкоторымъ раздраженіемъ старуха.

— Транты! А у тебя въ ящикѣ лучшее бѣлье? — возмутилась нищая.

— Ну, хорошо ужъ, хорошо! Говори скорѣе: сколько? — перебила ее нетерпѣливо старуха.

— Дай два рубля! — проговорила съ нѣкоторой мольбой нищая. — Ей-богу, бѣлье десять рублей стоитъ!

— Два рубля?! — воскликнула съ глубокимъ возмущеніемъ, почти въ ужасѣ старуха.

И, схвативъ быстро бѣлье въ охабку, она начала совать его нищей.

— На, свинья, твои транты, на! Иди къ черту, иди! Ишь! два рубля! одурѣла!

— Да стой, говори, сколько дашь? — отвѣтила оторопѣвъ нищая, отталкивая отъ себя бѣлье.

— 30 копѣекъ! — отозвалась рѣшительно Ханка. — Больше ни гроша не дамъ! И то много!.. Еще потомъ попадешься съ этимъ добромъ…. добавила она, подозрительно оглядываясь.

— Не-не!.. за это не бось, не безпокойсь!.. — забормотала шепотомъ нищая и прибавила съ мольбой: — дай хоть 50 копѣекъ!

— Перестань морочить голову! — прикрикнула на нее Ханка. — Скажи спасибо, что 30 копѣекъ даю… Еще кто-нибудь зайдетъ въ хату! Скорѣй! И она оглянулась на входную дверь.

— Ну, бери, Богъ съ тобой! — рѣшила поспѣшно нищая.

— Покупательница! — отозвалась по-еврейски съ упрекомъ старуха. — Чего ты спѣшила? Она бы и за 20 отдала…

— Ну, ладно, ладно! Вѣдь вы никогда не довольны, — перебила ее съ раздраженіемъ Ханка.

— Просто, бросать деньги на вѣтеръ… — пробормотала старуха.

Ханка, забравъ бѣлье, унесла его въ «чистую половину», а Малка, обратившись къ нищей, проговорила тономъ упрека:

— Пропей хоть здѣсь эти 30 коп., не уноси въ другой кабакъ.

— Да я ѣсть хочу, — отозвалась нищая.

— Ѣсть? — обрадовалась почему-то Малка. — А у меня теперь рыба — что въ ротъ, то: спасибо! Смакъ одинъ! Возьми два кавалка (куска), я тебѣ ихъ уксусомъ полью. Возьми булку…

— Ну, дай… И полкварту еще — будетъ какъ разъ 30 копѣекъ…

Получивъ водку и рыбу, нищая усѣлась у стола и принялась съ жадностью ѣсть.

III.

За дверьми раздался пронзительный крикъ, — и вслѣдъ за этимъ въ кабакъ влетѣла Глашка, блѣдная, задыхающаяся и бросилась въ дальній уголъ. За нею ввалилась въ кабакъ ея мать, Акулина, красная, взбѣшенная и бросилась къ ней.

— Не-е! ты, дочурочка, посто-ой! не-е! — воскликнула она съ яростью, стараясь схватить Глашку.

— Чего ты пристала, окаянная! Смола! Чего ты хочешь! — выкрикивала съ плаксивымъ раздраженіемъ Глашка, бросаясь изъ одного угла въ другой.

— Не-е, дочурочка миленькая, не уйдешь! — повторяла задыхаясь Акулина.

Схвативъ Глашку за воротъ кофты, она быстро съ яростью потянула ее къ себѣ.

— Восемь копѣекъ подай, шкурка барабанная! Слышишь? А то кофту мою принеси!

— За что 8 копѣекъ?! — кричала Глашка, стараясь вырваться. — А ты моей юбки не продала, не пропила? Проклятая душа! Разыгралась твоя кровь окаянная, разыгралась? Мало еще выпила ты сегодня — другому и опохмѣлиться не надо! Мурло ты окаянная, пусти-и!!

Акулина, разъяренная до послѣдней степени, отпустила воротъ Глашкиной кофты и всей пятерней своей большой жирной руки вцѣпилась Глашкѣ въ лице. Глашка взвизгнула и вцѣпилась Акулинѣ въ волосы. Нѣсколько минутъ мать и дочь терзали другъ друга съ яростью, съ остервененіемъ. У Акулины выступила на губахъ бѣлая пѣна, у Глашки все лице было окровавлено. На минуту онѣ отпустили другъ друга, какъ бы затѣмъ, чтобы передохнуть, и съ новой силой опять вцѣпились и принялись молча, съ сосредоточеннымъ ожесточеніемъ, рвать другъ на дружкѣ лохмотья.

— А!.. матку-то какъ!.. Выгодовала дочурку!.. во!.. — выкрикивала задыхаясь Акулина.

Онѣ долго возились, падали, вставали и, наконецъ, выбившись изъ силъ, отпустили другъ друга и остались посреди кабака, истерзанныя, окровавленныя, задыхающіяся.

— Шелудивка!.. дай хоть шесть копеекъ! — проговорила спокойнѣе Акулина, убѣдившись, очевидно, что силой ей не отнять у дочери денегъ.

Посинѣвшее и окровавленное лице Глашки вдругъ исказилось негодованіемъ. Съ лихорадочной быстротой выхватила она изъ-за пазухи тряпку съ узелкомъ, поспѣшно, ногтями и зубами, развязала его, и со всего размаху бросила матери въ лице нѣсколько мѣдныхъ монетъ.

— На, безсовѣстная тварь! — воскликнула она съ глубокимъ негодованіемъ. — На тебѣ всѣ 12 копеекъ! Подавись ты ими! Залей свои бѣльма проклятыя!.. Вѣдь ты вырвешь, чтобъ тебя вырвало, кровопивицу! Опохмѣлила ужъ ты меня сегодня! кровью опохмѣлила!

И она горько расплакалась.

Акулина, пораженная неожиданнымъ поступкомъ дочери, сперва какъ бы растерялась, но сейчасъ же оправилась и принялась собирать съ пола деньги.

Подойдя къ стойкѣ, за которой стояла Малка, она заговорила обиженнымъ тономъ:

— А, Малечка, видишь, какую дочурочку я выгодовала? Своею кровью выкормила? а?.. Дай полкварту! — прервала она сразу свои жалобы и подала Малкѣ деньги.

Получивъ водку, она медленно съ наслажденіемъ стала ее пить. Отпивъ съ половину, она поставила сосудъ на прилавокъ, перевела духъ, оглянулась и, послѣ минутнаго колебанія, проговорила спокойно, не глядя на Глашку:

— На, шелудивка, допивай!

И отошла къ лежанкѣ.

Глашка, слѣдившая лихорадочнымъ взоромъ за всѣми движеніями матери, нисколько не была тронута ея великодушіемъ. Взглянувъ на нее съ ненавистью, она пробормотала: «Бѣльмы твои окаянныя», подошла къ стойкѣ, заглянула въ сосудъ и, убѣдившись, что тамъ еще осталась водка, взяла его и допила. Потомъ она получила у Малки папиросу, закурила и спокойно усѣлась на другомъ концѣ лавки, на которой сидѣла Акулина.

Черезъ нѣсколько минутъ въ кабакъ вошла со двора Аксинья, грязная, растрепанная, сонная.

Нищая, продавшая Малкѣ бѣлье, и не обратившая никакого вниманія на драку между Акулиной и Глашкой, окончила ѣсть, допила свою водку и собралась уходить. Взглянувъ на Аксинью, она спросила спокойно:

— Гдѣ ты это увалялась такъ?

И не дожидаясь отвѣта вышла.

— Въ хлѣву, у коровки родной спала, — отвѣтила, сладко зѣвнувъ и вытирая сонные глаза, Аксинья.

— Сотую! — проговорила она лаконически, подойдя къ стойкѣ и подала деньги.

Выпивъ, она усѣлась на полу и принялась рыться въ своихъ торбочкахъ.

IV.

Дверь раскрылась отъ пинка ногой снаружи. Въ кабакъ вошелъ, согнувшись, съ небольшимъ мѣшкомъ, туго набитымъ желтымъ пескомъ на спинѣ, мужчина лѣтъ 40, въ старенькой, заплатанной и насквозь пропитанной пескомъ шинели, въ истоптанныхъ сапогахъ и, что не гармонировало съ остальнымъ костюмомъ, новомъ картузѣ, лишь слегка опорошенномъ пескомъ.

Подойдя къ одному изъ столиковъ, вошедшій сталъ къ нему спиной, опустилъ на него свою ношу, снялъ черезъ голову веревку, на которой мѣшекъ держался, и выпрямился.

На худомъ, желтомъ и болѣзненномъ лицѣ новаго посѣтителя лежало выраженіе сильной усталости, лобъ былъ покрытъ мелкими каплями пота, глаза свѣтились чахоточнымъ блескомъ.

Появленіе этого человѣка сразу привело нищихъ въ состояніе сильнаго возбужденія. Акулина, сидѣвшая неподвижно, съ полузакрытыми глазами и съ выраженіемъ тупого безучастія на лицѣ, вдругъ всполошилась, поспѣшно встала и, схвативъ стоявшую у стѣны палку, остановилась въ оборонительной позѣ, при чемъ въ ея заплывшихъ глазахъ появилось выраженіе гнѣвнаго вызова. Глашка, оставаясь сидѣть, выпрямилась и устремила на вошедшаго лихорадочный взглядъ, полный глубокой ненависти. Но особенно сильное впечатлѣніе произвело появленіе новаго посѣтителя на Аксинью. Она вскочила на ноги, быстро нагнулась, ударила ладонью по полу, выпрямилась и воскликнула съ сильнымъ раздраженіемъ:

— Станиславъ — жу-уликъ пришелъ!!

Станиславъ, повидимому, нисколько не смутился подобной встрѣчей и даже сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ ее. Окинувъ нищихъ спокойнымъ презрительно насмѣшливымъ взглядомъ, онъ проговорилъ не громко, ласково и вкрадчиво — мягко:

— А-а, всѣ шлюхи здѣсь, ни одна еще не околѣла?

И, не дожидаясь отвѣта, подошелъ къ стойкѣ:

— Здраствуй, Малечка. Возьмешь песку? — спросилъ онъ усталымъ и приниженнымъ голосомъ — и отеръ рукавомъ потъ со лба,

— Возьму, — отвѣтила Малка. — Только не 5 копеекъ, а 4, Михайло тоже за 4 копейки отдаетъ…

— Малечка, — заговорилъ протяжно и съ жалобой Станиславъ — грязно вѣдь, трудно доставать, трудно носить этакую даль… И песокъ-то такой! Посмотри!

И набравъ горсть сухого песку, онъ ловко, привычной рукой пустить его струей по полу.

— Хоть бы золотой! больше 4 копеекъ не дамъ, — отвѣтила рѣшительно Малька.

— Ну, Богъ съ тобой! — согласился, вздохнувъ Станиславъ, высыпалъ песокъ въ уголъ и, вернувшись къ стойкѣ, положилъ на прилавокъ 3 копейки.

— Налей сотую спирту.

Выпивъ водку, онъ по прежнему взглянулъ на нищихъ, которыя его громко ругали, и проговорилъ, обращаясь къ Малкѣ.

— Малечка! Зачѣмъ ты пускаешь въ хату этихъ шлюхъ? чего ты ихъ не гонишь?

— Ж-жуликъ! Жуликъ Станиславъ!! По-омни!! — кричала въ изступленіи Аксинья.

— Генералъ!.. Дохлая стерва!.. Польская харя! — выкрикивала смѣло, съ ядовитой злобой Глашка.

— По-остой, каторжникъ: я припасла для тебя палку хо-орошую! — шипѣла и Акулина.

Станиславъ, не удостоивъ ихъ ни отвѣтомъ ни взглядомъ, спокойно взобрался на лежанку, усѣлся и обратился опять къ Малкѣ:

— Малечка! чего эти шлюхи кричатъ, какъ оглашенныя? Ты бы ихъ выгнала изъ хаты!

— Нехристь! Крестъ свой у Хаима заложилъ? — воскликнула Акулина.

— Ага, жуликъ! хрестъ заложилъ! хрестъ заложилъ! — начала выкрикивать съ торжествомъ Аксинья.

Станиславъ устремилъ на нее жестокій, взгладъ и, проговорилъ улыбаясь:

— Кто это тебѣ, милая, фонарикъ подъ глазомъ подставилъ?

— Не твое дѣло!! — выкрикнула рѣзко, точно отъ удара хлыста, Аксинья.

— Э-эхъ, шлюхи, шлюхи! — заговорилъ опять Станиславъ съ глубокимъ презрѣніемъ, покачивая укоризненно головой, но все тѣмъ же спокойнымъ, ласково-мягкимъ тономъ. — Зачѣмъ только вы на свѣтѣ живете. Разлопались вы на чужихъ хлѣбахъ! Хворы вы работать, какъ всѣ люди? Распустились вы, какъ сви-иньи. Только и знаете, что пьянствовать, да шляться подъ мостомъ… Подлыя вы стервы! Всѣхъ бы васъ на одной осинѣ перевѣшать!..

Онъ замолчалъ и, подавшись впередъ, устремилъ на нищихъ свой лихорадочно-болѣзненный взглядъ, полный трепетнаго ожиданія. Онъ зналъ, какое впечатлѣніе его слова произведутъ и заранѣе упивался жгучимъ чувствомъ мести, мести, неизвѣстно за что.

И онъ не ошибся. Тѣ самые упреки, которые нищія выслушали бы съ равнодушіемъ отъ человѣка иной среды, обдали ихъ варомъ, когда были имъ брошены въ лицо такимъ же павшимъ человѣкомъ, спившимся, оборваннымъ и бездомнымъ, какъ и они, человѣкомъ, котораго они никакъ не хотѣли признать выше себя, хотя онъ и не былъ нищимъ. Это «не признаніе» можетъ быть, и служило главной причиной, почему Станиславъ преслѣдовалъ ихъ постоянно своими жестокими упреками.

Слова Станислава привели нищихъ въ изступленіе. Онѣ всѣ разомъ закричали:

— «Я въ Варшавѣ богатую родню имѣю!» — выкрикивала сипло скороговоркой Глашка, стараясь подражать голосу Станислава. — «Богатую родню» имѣетъ, а самъ со «старцами» ругается!.. Зачѣмъ къ «старцамъ» лѣзешь?!

— Торба старецка! торба старецка! Бабій подолъ! Б-э-э!! — выкрикивала въ изступленіи Аксинья.

— «Богатую родню имѣю»! — продолжала Глашка. — А небось, какъ никто не видитъ, и самъ милостыню просить! Самъ старецъ, а насъ укоряешь!

Послѣднія слова Глашки подѣйствовали на Станислава. Онъ потерялъ все свое свое самообладаніе, на его желтомъ лицѣ выступили красныя чахоточныя пятна, въ глазахъ появились нехорошіе огоньки. Соскочивъ съ лежанки, онъ воскликнулъ дрожащимъ голосомъ, въ которомъ звучали и гнѣвъ и угроза.

— Гла-ашка!.. Ты у меня смотри! Когда ты видѣла, чтобъ я милостыню просилъ?! Я тебѣ такую милостыню покажу, что три года будешь помнить, а на четвертый издохнешь…

Но тутъ къ нему подскочила Акулина, разъяренная, съ поднятою палкою:

— Посмѣй только ее тронуть, каторжникъ! Посмѣй! Голову разобью!

Въ виду общаго врага, между матерью и дочерью безмолвно установилось полное примиреніе.

— А-а жуликъ! наскочилъ на свое! — кричала, мечась по кабаку Аксинья. — Акулина! Дай ему палкой! дай! Ага жуликъ! Ты тоже «старацъ»! «Старецъ»! «Старецъ»! Бэ-э-э!!

Станиславъ съ минуту простоялъ между обступившими его нищими дрожа отъ гнѣва. Затѣмъ онъ быстро завертѣлся и скороговоркой выкрикнукъ въ упоръ каждой:

— Сука! Сука! Сука! Тьфу!!

Быстро вскочивъ опять на лежанку, онъ хотѣлъ еще что-то крикнуть, но вдругъ закашлялъ. Онъ кашлялъ долго, глухо и страшно. Казалось, что все изъ груди у него вырывается съ этимъ мучительнымъ кашлемъ. На лбу выступили крупныя капли пота, лицо побагровѣло, глаза помутились. Наконецъ, у него въ груди что то заклокотало, онъ всхлипнулъ, какъ бы задыхаясь, харкнулъ и сплюнулъ на полъ густую, похожую на студень, кровь. Затѣмъ, схватившись за бокъ, онъ въ изниможеніи прислонился къ стѣнѣ, еле переводя духъ. Лице его пожелтѣло, какъ воскъ, въ глазахъ появился прежній лихорадочный огонекъ. Станиславъ глядѣлъ теперь на нищихъ съ такимъ негодованіемъ, точно онѣ были единственными виновниками его болѣзни.

Когда Станиславъ закашлялъ, нищія было восторжествовали.

— Дохлый! дохлый! дохлый с… с…. воскликнула радостно Аксинья.

— Задушитъ тебя сухотка! задушитъ, небось! — торжествовала и Акулина.

— Околѣваетъ собака, а тоже лѣзетъ драться, — бросила ему съ негодованіемъ Глашка.

Видъ свѣжей крови заставилъ однако нищихъ притихнуть въ испугѣ и недоумѣніи. Но Станиславъ самъ вывелъ ихъ изъ этого состоянія. Оправившись немного, онъ заговорилъ слабымъ упавшимъ голосомъ, обращаясь къ Малкѣ.

— Малечка… вели сукамъ отстать… Изъ за нихъ хорошему человѣку нельзя къ тебѣ зайти. Всѣ и такъ ужъ говорятъ, что «Омутъ» старцами провонялъ…

Станиславъ затронулъ больное мѣсто Малки. Она вышла изъ за стойки и проговорила, обращаясь къ нищимъ:

— Може и пора таки вамъ идти? Надурили уже голову, довольно. За сотую цѣлый день дурятъ голову…

— Потакай, потакай, Малка, этому жулику! потакай, онъ и тебѣ шею свернетъ! — воскликнула Акулина.

— «Хорошему человѣку нельзя зайти» — передразнивала Глашка. — И не заходи! Карету за тобой пошлемъ! «Hitzech, Kinder, der gubernater fort!» (Берегитесь, дѣти, губернаторъ ѣдетъ!) — добавила она по еврейски.

— Малка, выгони его! выгони! — закричала Аксинья возбужденно. — Выгони Малка! Полкварты возьму! всѣ транты выкуплю! ей-Богу выкуплю прогони его жулика.

— «Хорошій человѣкъ!» — продолжала ехидничать Глашка. — Жуликъ! каторжникъ!… Хаимъ, вонъ, говоритъ, что ты у него полотенце укралъ! Воръ!

— Воръ?! — воскликнулъ Станиславъ съ бѣшенствомъ и, соскочивъ съ лежанки, бросился на Глашку и со всего розмаху ударилъ ее по лицу. Подскочила Акулина и, вмѣстѣ съ Глашкой, вцѣпились въ Станислава. Завязалась ожесточенная драка. Всѣ трое упали на полъ, продолжая терзать другъ друга и наполняя кабакъ оглушительнымъ воплемъ.

Аксинья, застигнутая врасплохъ дракой, въ первую минуту растерялась, затѣмъ пришла въ какое то изступленіе, зашаталась съ крикомъ по кабаку. Схвативъ попавшуюся ей подъ руку палку, она бросилась къ дерущимся и принялась въ изступленіи бить по нимъ, не разбирая кого. Затѣмъ она отбросила палку, отскочила къ стойкѣ и прохрипѣла, задыхаясь:

— Ма-алка!! Сотую!!

И выхвативъ изъ кармана, почти вырвавъ его при этомъ, послѣдній пятачекъ, она его бросила на прилавокъ.

— Будетъ тебѣ пить… попыталась было удержать ее Малка. Но Аксинья съ такой яростью затопала ногами и прокричала: «Ма-ал-ка!!» — что та, махнувъ рукой, налила ей водку. Выпивъ залпомъ сотую, Аксинья, ничего не видя, снова бросилась къ дерущимся. Но прибѣжавшая изъ «чистой половины» Ханка уже успѣла разнять ихъ. Аксинья метнулась по кабаку и бросилась съ крикомъ: «жуликъ!» на Станислава.

Станиславъ, только что поднявшійся съ пола, истерзанный, окровавленный, задыхающійся, со всего размаху отбросилъ отъ себя Аксинью, которая, отлетѣвъ, ударилась головой объ столъ, грохнулась на полъ и, обливаясь кровью, осталась лежать неподвижно. На секунду всѣ смолки въ испугѣ. Затѣмъ нищія и кабатчицы съ крикомъ бросились къ Аксиньѣ и стали ее тормошить. Но она не подавала признаковъ жизни. Ханка побѣжала въ кухню, принесла оттуда ведро воды, вылила Аксиньѣ на голову — и этимъ привела ее въ чувство. Она открыла глаза, осмотрѣлась, поднялась, вся мокрая и окровавленная, и вспомнивъ происшедшее, заругалась. Но драться ужъ больше не лѣзла. Успокоились немного и Акулина съ Глашкой. Послѣдняя, приведя въ порядокъ свою истерзанную одежду, обратилась къ Акулинѣ:

— Пойдемъ, маменька… Жуликъ каторжный самъ околѣетъ! Сухотка его задушитъ! — добавила она въ видѣ самоутѣшенія.

Акулина, собравъ свои торбочки, пригрозила Станиславу палкой:

— По-остой каторжникъ!

И вышла вмѣстѣ съ Глашкой.

V.

Отбросивъ Аксинью, Станиславъ снова взобрался на лежанку и, схватившись обѣими руками за грудь, сидѣлъ нѣсколько минутъ почти въ безсознательномъ состояніи, блѣдный какъ смерть, задыхающійся. Придя нѣсколько въ себя, онъ пробормоталъ дрожащимъ голосомъ:

— Іезусъ, Марія, Свента Езеффа!.. и провелъ рукой по окровавленному лицу. Увидѣвъ на рукѣ кровь, онъ слѣзъ съ лежанки, ушелъ въ кухню, тщательно умылся и вернулся обратно на лежанку.

Онъ сидѣлъ неподвижно, съ устремленнымъ въ пространство задумчивымъ взглядомъ. Вся его фигура какъ-то осунулась и на нее легла печать надломленности и пришибленности. На болѣзненно усталомъ лицѣ выражалось глубокое страданіе, въ задумчивыхъ глазахъ свѣтилась безысходная грусть и горькое отчаянье.

Станиславъ переживалъ только что происшедшее и его мучило и терзало сознаніе, что онъ, связавшись съ нищими, довелъ себя до того, что катался съ ними по полу. Сколько разъ давалъ онъ себѣ слово не связываться съ ними, избѣгать ихъ, не глядѣть въ ихъ сторону! Но при встрѣчѣ съ ними всѣ эти обѣты забывались. Одинъ только видъ нищихъ вызывалъ въ Станиславѣ, рядомъ съ гадливымъ омерзеніемъ, какое-то жгуче-болѣзненное чувство, которое его опьяняло, вызывало въ немъ неодолимую потребность издѣваться надъ ними, мучить и оскорблять ихъ, доводить ихъ до бѣшенства. Онъ испытывалъ какую-то неодолимую потребность жестоко и зло мстить этимъ несчастнымъ, точно онѣ были единственными виновниками того, что его жизнь надломлена, разбита.

Съ четверть часа просидѣлъ Станиславъ неподвижно на лежанкѣ. Затѣмъ, какъ бы проснувшись, оглянулся кругомъ, глубоко вздохнулъ, слѣзъ съ лежанки и подошелъ къ стойкѣ:

— Дай на 10 копеекъ спирту, — проговорилъ онъ убитымъ тономъ, и подалъ деньги.

Стоявшая за стойкой Ханка хотѣла ему что то сказать, но онъ, угадавъ, что она хочетъ заговорить о только что происшедшей дракѣ, болѣзненно и раздраженно замахалъ рукой. Ханка молча подала ему водку. Онъ медленно выпилъ ее, глубоко вздохнулъ и тяжело, съ поникшей головой вышелъ изъ кабака.

Аксинья, придя въ себя, долго ругала Станислава, потомъ, усѣвшись на полъ, она начала плакать и причитывать, выкрикивая время отъ времени съ раздраженіемъ:

— За-а что онъ меня билъ?!

И чѣмъ болѣе она кричала, тѣмъ сильнѣе проникалась чувствомъ жалости къ самой себѣ.

— За-а что онъ меня бы-илъ?! — выкрикивала она, заливаясь слезами. — Папенька мой былъ офицеръ!!… Маменька была изъ Ку-урска!!… Я училась!!.. За-а что онъ меня билъ!!

И, ударивъ ладонью объ полъ, она продолжала выкрикивать, истерически рыдая:

— Я училась!! я все знаю! все! все!! Грамматику!!… Мнитно — дитя! радитно — дитя! Датено — дитя! Мнитно — дитя! Я все-е знаю!!… За-а что онъ меня би-илъ?!

Когда Станиславъ ушелъ, Ханка подошла къ Аксиньѣ, взяла ее за руку, чтобы помочь ей встать.

— Ну, довольно тебѣ кричать! Будетъ! Встань! Поди умойся — ты вся окровавлена.

— Не буду мыться!! За что онъ би-илъ?!

— Ну, подай на него въ судъ, — усмѣхнулась Ханка. — Стоишь, чего лѣзла!

— За-а что онъ меня би-илъ!! — твердила свое Аксинья.

Видя, что Аксинья не поддается убѣжденіямъ, Ханка прибѣгла къ другому способу воздѣйствія, который она и раньше не разъ примѣняла къ Аксиньѣ.

Устремивъ на Аксинью пристальный-пристальный взглядъ, она проговорила не громко, но очень выразительно:

— Ак-синья, слушай! Слушай: «А-а… попалась»… Ну?

И нагнувшись къ ней, она продолжала глядѣть на нее въ упоръ, пристально и выжидающе.

Аксинья сразу прервала свои жалобы и начала выкрикивать громко, съ плачемъ, — ударяя при каждомъ словѣ ладонью объ полъ:

А! попалась! птичка! стой!

И! уйдешь ты! сѣти!

И! зосталася! тобой!…

— Аксинья! Слушай! "Про-опади!…. Ну? — перебила ее Ханка тѣмъ же тономъ и съ тѣми же пріемами.

Аксинья сразу оборвала свою «пѣсню» и принялась выкрикивать:

Пропади! моя телѣга!

Всѣ четыре! колеса!!

— Аксинья! «Папироска, другъ мой»… Ну? — продолжала Ханка.

— Папироска, другъ мой тайный!

Люблю тебя душой!

Я крытль чывычайный!

уже пѣла, хотя съ плачемъ, но гораздо спокойнѣе Аксинья.

Еще двѣ-три пѣсни спѣла она подъ повелительнымъ взглядомъ и жестомъ Ханки, пока не успокоилась окончательно. Тогда Ханка помогла ей подняться, отвела ее въ кухню и заставила умыться.

Умывшись, Аксинья подошла къ стойкѣ и воскликнула съ раздраженіемъ.

— Сотую! на юбку!

Ханка очевидно поняла, что теперь Аксиньѣ необходимо выпить, и безпрекословно дала ей «сотую».

— Помни же, Аксинья, теперь за тобой 51 копѣйка: 28 на платокъ и 23 на юбку.

Аксинья выпила, сразу оживилась и проговорила весело:

— Помню, Ханка, помню! 28 на платокъ, 23 на юбку. Схвативъ ритмъ этой фразы, она вдругъ запѣла радостно.

Двадцать восемь на платокъ!

Двадцать три на юбку!

Двадцать восемь на платокъ!

Двадцать три на юбку!

Повторяя безъ конца эту фразу, она вознамѣрилась поплясать по кабаку, но сейчасъ же упала. Оставаясь лежать на полу, она продолжала тянуть «свою собственную» пѣсню пока не убаюкала себя ею.

VI

Кабакъ началъ по немногу наполняться посѣтителями.

Зашли два мужика и усѣлись пить магарычъ. Зашли одна за другой нѣсколько компаній чиновниковъ и отправились на «чистую половину». Зашелъ мастеровой со старушкой матерью, у которой глаза были красны отъ слезъ. Потребовавъ полкварты и усѣвшись за отдѣльнымъ столикомъ, сынъ принялся вполголоса утѣшать мать, только что избитую его отцемъ.

Кабакъ понемногу оживился. У прилавка толпилось нѣсколько человѣкь изъ «простой публики». Изъ внутреннихъ комнатъ то и дѣло раздавались восклицанія: «Бутылку очищенной!» «Пива!» и т. д. Малка, оставаясь за прилавкомъ, проворно и ловко мѣрила водку, подавала, слѣдя въ то же время своими старческими глазами, чтобы какой-нибудь нескромный посѣтитель не стащилъ чего либо. Ханка металась по кабаку, разнося водку и закуску и перекидываясь лаконическими восклицаніями съ бабушкой. Въ кабакѣ стоялъ сплошной, разноголосый гулъ, въ которомъ сливались и разговоръ мирной бесѣды, и смѣхъ, и ругань. Воздухъ, пропитанный табачнымъ дымомъ и запахомъ сивухи, сдѣлался зеленоватымъ, тяжелымъ,

Аксинья, разбуженная шумомъ, отползла въ уголъ и нѣсколько минутъ сидѣла молча, оглядывая всѣхъ осоловѣлыми глазами. Узнавъ одну изъ посѣтительницъ кабака, она заговорила, не столько обращаясь къ ней, сколько о ней. Затѣмъ она обратила вниманіе на другого, на третьяго посѣтителя — и по поводу каждаго высказала нѣсколько отрывочныхъ фразъ. Одному она посылала свои благословенія, другаго осыпала упреками и руганью, третьяго награждала насмѣшкой. Появленіе новаго посѣтителя прерывало слабо связанную нить ея мыслей — и она сразу переходила отъ возмущенныхъ упрековъ къ умильнымъ благословеніямъ. Но рѣчь, ея терялась въ общемъ шумѣ и только Ханка, мечась по кабаку, раза два, на ходу, выругала ее, когда она мѣшала ей поспѣшно пройти.

Въ кабакъ вошелъ мужчина лѣтъ 40, въ синихъ очкахъ, въ порыжѣломъ пальто, форменной чиновничьей фуражкѣ и грязной, сдвинувшейся на бокъ манишкѣ. Онъ вошелъ въ кабакъ, выпрямившись, какъ струна, какимъ-то искусственнымъ, почти автоматическимъ шагомъ. На всей его фигурѣ и на лицѣ, испитомъ, измученномъ, но интеллигентномъ, лежало выраженіе чего-то искусственнаго: точно этотъ человѣкъ выступилъ на подмостки и чувствуетъ, что на него устремлены сотни взоровъ. За вошедшимъ вбѣжала въ кабакъ большая шаршавая собака.

— Ѳедосьинъ настольникъ!! — привѣтствовала его ожесточеннымъ крикомъ Аксинья, ударивъ ладонью объ полъ. — Ѳедосьинъ настольникъ! Столуйся, столуйся у окаянной! Его-онитъ она тебя съ квартиры какъ Федорова! Его-онитъ!

«Ѳедосьинъ настольникъ», Абрамовъ, совершенно не подозрѣвая что въ этой какафоніи одна гамма, относится непосредственно къ нему, остановился посреди кабака въ театральной позѣ, высоко поднявъ голову и выпятивъ грудь. Окинувъ всѣхъ гордо-вызывающимъ взглядомъ, онъ подошелъ къ стойкѣ и устремилъ на Малку, поверхъ очковъ, пристальный величественно презрительный взглядъ. Положивъ на столъ 30 коп., онъ повелительнымъ жестомъ потребовалъ бутылку водки. Получивъ ее и взявъ со стола стаканъ и бутылку, онъ отошелъ къ отдѣльному столику. Еще стоя, онъ налилъ себѣ стаканъ водки и медленно, безъ передышки, выпилъ. Затѣмъ онъ бросилъ булку собакѣ, сѣлъ, уперся руками въ колѣни и нѣсколько минутъ сидѣлъ неподвижно, съ устремленнымъ въ одну, топку пристальнымъ взглядомъ. Потомъ онъ налилъ себѣ второй стаканъ, выпилъ и остался сидѣть нѣсколько минуть въ прежней позѣ. Повторилъ онъ это нѣсколько разъ — и по мѣрѣ того какъ водка подходила ко дну, глаза Абрамова дѣлались мутными, взоръ блуждающимъ. Лицо его — пожелтѣло, осунулось и голова понурилась. Замѣтивъ у ногъ своихъ собаку, которая, съѣвъ булку, лежала, ожидая хозяина, терпѣливо скупая, онъ устремилъ на нее тяжелый суровый взглядъ. Подъ этимъ взглядомъ собака сдѣлалась безпокойной, завиляла хвостомъ наконецъ встала на ноги.

— Гамлетъ! — назвалъ ее не громко, но отчетливо хозяинъ и, продолжая на нее глядѣть пристально и серьезно, спросилъ послѣ минутнаго молчанья:

— Пить — или не пить?

Онъ спросилъ это такъ серьезно, съ выраженіемъ такого искренняго сомнѣнія въ голосѣ, что можно было подумать, что передъ нимъ не собака, а близкій родной человѣкъ.

Собака зашевелилась, взглянула тоскливо на дверь, отрывисто гавкнула, подняла глаза на хозяина. Нѣсколько минутъ они оба глядѣли другъ другу въ глаза умнымъ вопрошающимъ взглядомъ. И человѣкъ и животное — каждый старался прочесть въ глазахъ другого, что онъ думаетъ.

Затѣмъ Абрамовъ нагнулся, взялъ обѣими руками голову собаки, приблизилъ къ ней свое лицо и заговорилъ шепотомъ и задушевно:

— Другъ ты мой, Гамлетъ! Не гляди ты на меня такъ укоризненно. Не суди — да не судимъ будешь! Знай одно: я честнѣе и благороднѣе всѣхъ двуногихъ скотовъ, которыхъ ты видишь здѣсь!..

И онъ нѣжно поцѣловалъ собаку въ морду, погладилъ ее по головѣ и снова выпрямился и гордо, почти надменно, съ сознаніемъ своего превосходства, началъ оглядывать публику. Наконецъ, онъ остановилъ свой взглядъ на Аксинью, которая теперь выкрикивала какія-то обличенія по адресу только что вошедшаго извощика. Она, повидимому, заинтересовала Абрамова — и онъ, подавшись впередъ, началъ прислушиваться къ ея безсвязнымъ рѣчамъ. Онъ то глядѣлъ на нее, то переводилъ свой взглядъ на посѣтителей, къ которымъ относился потокъ ея рѣчей. И чѣмъ больше онъ глядѣлъ на нее, тѣмъ оживленнѣе дѣлалось его лицо, на которомъ снова появилось то же мягкое, дружески-сердечное выраженіе, какое оно имѣло при разсужденіи Абрамова съ собакой.

Взявъ со стола хлѣбный мякишъ, онъ скаталъ нѣсколько шариковъ и принялся, прицѣливаясь, бросать ихъ въ Аксинью, съ выраженіемъ нѣжнаго вниманія. Одинъ изъ шариковъ попалъ Аксиньѣ въ лобъ. Она оборвала свою рѣчь, встрепенулась, оглянулась, крикнула на-угадъ: «жуликъ!» — и принялась опять обсуждать семейную жизнь кого то изъ посѣтителей. Однако, второй шарикъ заставилъ ее оглянуться внимательнѣе. Увидѣвъ, что Абрамовъ снова намѣревается бросить въ нее шарикомъ, она воскликнула съ раздраженіемъ:

— Ѳе-едосьинъ насто-ольникъ!! — и намѣревалась заругаться, но увидѣвъ на лицѣ Абрамова доброжелательную и грустно нѣжную улыбку, услышавъ его тихій, радостный смѣхъ, она моментально забыла свое раздраженіе, — и по лицу ея разлилась широкая, счастливая улыбка. Зажмуривъ глаза, она воскликнула съ восторгомъ:

— Ну, кидай еще! Ки-ида-ай!!

Но Абрамовъ не сталъ больше бросать въ нее шарикомъ и только проговорилъ дружески:

— Умное ты животное… Ты — критика жизни!

И, разсмѣявшись, онъ прибавилъ:

— Поди сюда, критика жизни. Выпьемъ вмѣстѣ.

Аксинья быстро заработала руками и ногами, поднялась, подбѣжала шатаясь къ Абрамову и воскликнула съ восторгомъ.

— Ѳедосьинъ настольникъ!!… Я — пьяна!

И разсмѣялась блаженно и счастливо.

Разсмѣялся и Абрамовъ, взялъ за руку Аксинью, усадилъ ее возлѣ себя и проговорилъ задушевно:

— Выпьемъ, а потомъ потолкуемъ о дѣлахъ!..

— Потолкуемъ о дѣлахъ!! — повторила въ восторгомъ Аксинья.

Абрамовъ выпрямился, гордо по пѣтушиному, оглянулся и крикнулъ Ханкѣ:

— Эй! Математика жизни! сюда!

Ханка, сновавшая по кабаку, обернулась на зовъ и издали спросила съ нетерпѣніемъ:

— Что вамъ надо?

Абрамовъ, продолжая пѣтушиться, поднялъ руку и продекламировалъ съ паѳосомъ:

«Намъ нуженъ хлѣбъ! намъ деньги нужны»! и крикнулъ снова:

— Математика жизни! сюда ступай!

— Мнѣ некогда съ вами возиться, — отвѣтила Ханка. — Говорите, чего вы хотите?

— Я хочу, чтобъ ты приняла христіанство, прекрасная жидовка!

Ханка презрительно махнула рукой и унеслась въ другія комнаты.

Абрамовъ проводилъ ее пристальнымъ взглядомъ и, обратившись къ Аксиньѣ, проговорилъ не громко, но убѣдительно и серьезно:

— Она умнѣе Аристотеля, умнѣе Ньютона, умнѣе Вольтера — увѣряю тебя!

— Умнѣе!! — повторила радостно Аксинья.

— Она поняла, что такое жизнь. Жизнь — математика!

Онъ поднялся и пошатываясь подошелъ къ стойкѣ. Устремивъ пристальный взглядъ на Малку, онъ съ минуту стоялъ молча и неподвижно.

Зная, очевидно, чудачество своего частаго гостя, Малка бросила ему съ раздраженіемъ.

— Ну, что вамъ надо? Не морочьте мнѣ только голову!

— Ты умрешь безъ покаянія и безъ причастія!.. проговорилъ глухо и сурово Абрамовъ и, бросивъ въ тарелку съ рыбой серебряную монету, прибавилъ съ какой-то жестокостью.

— Будь ты проклята!

— Будь самъ проклятъ! — отвѣтила сердито Малка и, выловивъ изъ рыбнаго сосудка монету, прибавила сдержанно:

— Что дать?

— Полкварты и булку, — отвѣтилъ совершенно дѣловымъ тономъ Абрамовъ.

Получивъ требуемое, онъ вернулся къ своему столику.

За эти двѣ-три минуты въ настроеніи Аксиньи произошла рѣзкая перемѣна. Вспомнивъ про квартирную хозяйку Абрамова, она, вмѣстѣ съ тѣмъ, вспомнила, что та однажды назвала ее воровкой. Это сразу привело ее въ состояніе сильнаго волненія:

— Она! смѣла! поскуда! — кричала она, заливаясь слезами. — Сроду вѣковъ не воровала! Батинька!

И рванувъ съ силой воротъ своей рубахи, она продолжала:

— Хаимъ три рубля повѣрилъ! Чтобъ размѣняла! У Зосли размѣняла! До копеечки принесла! все! А она смѣетъ!..

Абрамовъ, вернувшись, съ минуту серьезно и внимательно прислушивался къ ея жалобамъ и затѣмъ, положивъ руку Аксиньѣ на плечо, проговорилъ мягко и задушевно:

— Кто обидѣлъ тебя, Марѳа?

— Я не Марѳа! Я — Аксинья! — воскликнула она съ сильнымъ раздраженьемъ.

Абрамовъ тихо разсмѣялся и, оглянувшись, проговорилъ про себя съ нѣкоторымъ удивленіемъ:

— Обидѣлась… Каждому свое имя дорого…

Онъ взялъ Аксинью за руку и проговорилъ мягко:

— Ну, сядь, Аксинья. Сядь и разскажи, кто тебя обидѣлъ.

— Твоя хозяйка-а! Ѳедосья! — воскликнула съ раздраженьемъ Аксинья.

— Это «буржуазія жизни» тебя обидѣла? Ха-ха-ха! — разсмѣялся онъ сухимъ, искусственнымъ смѣхомъ. — За это я тебя люблю. «Буржуазія жизни» и меня обижаетъ! Понимаешь ли, меня, философію жизни! Ха-ха-ха!

Онъ налилъ два стакана водки и подалъ одинъ Аксиньѣ.

— Пей, всякую обиду забудешь!

Выпивъ свою водку, онъ взялъ булку и хотѣлъ ее бросить собакѣ, но вдругъ раздумалъ.

— Гамлетъ! — позвалъ онъ ее полушепотомъ и оглянулся, какъ бы боясь, чтобъ кто нибудь его не услышалъ

Собака лѣниво поднялась и подошла къ нему.

— Гамлетъ, выпей водки…. проговорилъ просящимъ тономъ Абрамовъ. Наливъ немного водки, онъ поднесъ стаканъ къ губамъ собаки. Она оставалась неподвижно и лишь раза два вздрогнула.

Абрамовъ нагнулся, шепнулъ ей на ухо выразительно «про-ошу!» рознялъ ей челюсти и влилъ въ ротъ водку. Собака быстро, конвульсивно проглотила водку, закружилась по комнатѣ, чихнула и раза два отрывисто и жалобно гавкнула.

Абрамовъ серьезно и внимательно, съ выраженіемъ грусти на лицѣ, слѣдилъ за собакой. Потомъ онъ ей подалъ булку и прошепталъ:

— Закуси и извини…

Аксинью эта сцена привела въ неописуемый восторгъ Забывъ свои слезы и свою обиду, она выкрикивала съ восхищеніемъ:

— Пьетъ! собака водку пьетъ! Бо-ожинька! И опустившись на полъ, она стала нѣжно манить собаку.

— Цю-цю-цю!

Абрамовъ, положилъ Аксиньѣ руку на плечо, глубоко вздохнулъ и проговорилъ съ горечью.

— Оставь ее! Несчастное оно животное, несчастное — и благородное!.. Пей свою водку. И онъ помогъ ей подняться.

Постоявъ съ минуту на одномъ мѣстѣ, онъ вдругъ наклонился къ Аксиньѣ, обнялъ ее и проговорилъ, ласково и нѣжно:

— Прощай, радость моя, жизнь моя, счастье мое! Ты тоже благородное животное!.. Ты сегодня ночью умрешь, пьяная подъ заборомъ…

И, выпрямившись, онъ снова окинулъ кабакъ величественнымъ взглядомъ и крикнулъ громко:

— Прощай, царица «Омута»! Прощай «математика» жизни!

И высоко поднявъ голову, онъ медленно, автоматической походкой вышелъ. За нимъ послѣдовалъ «Гамлетъ.»

VII.

Приливъ посѣтителей быстро спадалъ — и черезъ полчаса въ «Омутѣ» было необычайно тихо, какъ послѣ, урагана. Только мокрые липкіе столы, уставленные посудой, разбросанные по полу огрызки и окурки и сильный запахъ сивухи — напоминали о только что произошедшей толкотнѣ пьющаго люда.

Малка и Ханка, обѣ усталыя, но довольныя, сидѣли за — стойкой и вполголоса дѣлились впечатлѣніями. Аксинья лежала на полу въ самой неловкой позѣ и что то бормотала засыпая.

Зашла одна изъ постоянныхъ посѣтительницъ «Омута» нищая Малашка и, подойдя къ стойкѣ, потребовала сотую.

— Только, Малечка, подбавь спирту, а то и пить не стану! — прибавила она.

Выпивъ, она попросила папироску.

— Шесть копеекъ дала торговать, такъ дай и папироски, и хворобы, и трясцы! — воскликнула сердито Малка и бросила Малашкѣ папиросу.

Малашка закурила и кошачьей походкой пошла къ лежанкѣ. Пройдя мимо Аксиньи, она проговорила льстивымъ голоскомъ, слащавымъ и неискреннымъ:

— А-а, Аксиньюшка здѣсь… Спитъ родненькая!..

Аксинья открыла глаза, взглянула на Малашку и, съ просонья воскликнула съ раздраженіемъ:

— Аксинья! Аксинья! На что тебѣ Аксинья сдалась?!..

Она намѣревалась снова заснуть, но въ это время дверь сильно распахнулась и въ кабакъ вбѣжала, танцуя, невысокая широкоплечая женщина лѣтъ 50-и съ маленькимъ, моложавымъ личикомъ и ясными добродушно-веселыми глазами. И лицо и вся фигура женщины дышали радостью, счастьемъ и бьющей ключемъ энергіей. Не обращая ни на кого вниманія, вбѣжавшая остановилась посреди кабака, устремила внимательный взглядъ на грязный полъ и, постоявъ нѣсколько секундъ неподвижно, заходила по одной половицѣ, сильно притоптывая и перекидывая ногами, и съ молодцоватыми ухватками запѣла:

У порога стояла! стояла!

Гречанники учинила! учинила!

Гоппъ!! мои гречанники!

Гоппъ!! мои удалили!

Гоппъ! гоппъ! гоппъ!!

При каждомъ «гоппъ!» она сильно притаптывала, молодцовато потряхивая головой.

Пройдясь такимъ образомъ туда и обратно по одной половицѣ, она сразу остановилась, подбоченилась, и, окинувъ всѣхъ радостнымъ взглядомъ, воскликнула, весело:

— Здрастуй, Малка! Здрастуй! Ханка, Аксинья, Малашка — здрастуй!

Аксинья съ просонья нѣкоторое время смотрѣла съ недоумѣніемъ на неожиданную гостью. Вдругъ по ея лицу разлилась широкая, радостная, пьяная улыбка:

— А-а! Розалька! — воскликнула она и поднявшись не безъ нѣкотораго усилія, на ноги, стала тоже на одной половицѣ.

— Розалька! ста-ань!

Розалька отскочила къ другому концу половицы и заходила, притоптывая, на встрѣчу Аксиньѣ. Послѣдняя, затанцовала на встрѣчу Розалькѣ, но не по одной половицѣ, а дѣлая зигзаги по всему кабаку.

— Не! — остановила ее горячо Розалька. — Не, пятки тебѣ назадъ, а пальцы впередъ! Ты по одной доскѣ, какъ я! Смотри!

И она снова граціозно прошлась по одной половицѣ.

Аксинья смотрѣла на нее съ восторгомъ и вдругъ бросилась къ ней, обхватила ее обѣими руками и воскликнула радостно:

— Не могу по одной! Я — пьяна! Я пь-я-на-а, Розалька!

И принялась цѣловать ее.

— Пьяна? — воскликнула живо Розалька. — Ну выпей, еще!

И отстранивъ отъ себя Аксинью, она опять заходила по одной половицѣ и запѣла:

Полька любитъ щеголять!

Полька мужа не боится!

Полька любитъ веселиться!

— Малка-а! дай полкварты!

Малашка тоже очень обрадовалась появленію Розальки, но не подошла, а какъ-то бокомъ подкралась къ ней и заговорила съ умильной улыбочкой, приниженно-льстивымъ тономъ:

— А-ахъ, милая душа! Дай тебѣ Богъ здоровья, Розальюшка родная, хе-хе-хе!

Розалька замѣтивъ ее, воскликнула:

— Хочешь, тоже выпить? Ходи! Малка еще сотую!

Малашка схватила Розалькину руку и хотѣла поцѣловать, но Розалька отдернула ее:

— Попу цѣлуй въ руку, а со мной — въ морду!

И она расцѣловалась съ Малашкой.

Получивъ водку, Розалька вытащила изъ кармана горсть мѣди, среди которой находились и двѣ бумажки,

— Во сколько денегъ! — воскликнула она съ восторгомъ. — Три недѣли у Сафронихи стирала — сегодня получила деньги — и всѣ пропью — прогуляю!

Д-денегъ нѣтъ — рррубъ мѣняетъ!! воскликнула она, сильно притопнувъ ногой.

Уплативъ за водку и опустивъ остальныя деньги въ карманъ, она продолжала весело:

— И просилась же Сафрониха, чтобъ еще до субботы поработала, чтобъ не уходила пить, Бѣлья — гора цѣлая лежитъ! А я не послушалась. «Дай разсчетъ! хочу пьянствовать!»

А ты пить бу-удешь!

И гулять бу-удешь!

А смерть при-идеть!

Помирать бу-удешь!

Она разлила водку въ три стакана и всѣ выпили.

VIII.

Въ кабакъ быстро вошелъ высокій мужчина, съ впалыми щеками и давно небритымъ подбородкомъ. По его бѣдному и неряшливому костюму, въ немъ можно было сразу узнать спившагося мастерового. Остановившись на секунду, онъ окинулъ пьющихъ женщинъ безучастнымъ взглядомъ своихъ сѣрыхъ безцвѣтныхъ глазъ, увѣреннымъ шагомъ подошелъ къ стойкѣ быстро и пытливо взглянулъ на Малку, и сразу повалился ей въ ноги:

— Малка, пожалѣй!! — воскликнулъ онъ сухимъ, надтреснутымъ, но довольно спокойнымъ голосомъ.

Онъ продѣлалъ все это такъ быстро, что Малка не успѣла опомниться и, сразу, отшатнулась въ испугѣ, но придя въ себя, она закричала съ раздраженіемъ:

— Срамникъ! безсовѣсникъ! пьяные твои глаза безстыдникъ! Мало тебѣ еще, что на рубъ товару обманулъ — еще приходишь просить! Вонъ! вонъ, с… с..! Встань сейчасъ! — закончила она, топнувъ, ногой.

— Не встану. Ей богу, не встану, пока не дашь сотой, — отвѣчалъ, тотъ не подымаясь и дѣловымъ тономъ.

Розалька и нищія, сильно заинтересованныя оригинальнымъ зрѣлищемъ, бросились къ стойкѣ.

— А-ну, перепрыгну? — воскликнула Розалька и тотчасъ же перескочила черезъ протянутыя ноги просителя. За Розалькой попытались было продѣлать это же самое и нищія, но зацѣпились и упали тому на ноги. Розалька съ хохотомъ бросилась на нихъ.

Лежавшій на полу повернулъ голову, сурово взглянулъ на живую кучу, копошившуюся на его ногахъ и проговорилъ строго:

— Эй вы, чертовы бабы! Смотрите у меня. Заѣду кому ногой — не рады будете!

И дрыгнувъ ногой, онъ отбросилъ въ сторону женщинъ.

— Малка, дай сотую, ей Богу завтра полсапожки сошью…. проговорилъ онъ ноющимъ тономъ, и поднявъ голову, взглянулъ на Малку испытующимъ взглядомъ, злобнымъ и жестокимъ.

— Кабъ я околѣла! кабъ я здохла! кабъ я съ мѣста не сошла, если дамъ тебѣ хоть каплю! Три дня валяйся такъ — не дамъ! Вотъ!

— Ну, не дашь — не надо! Пропалъ значитъ твой товаръ! — отвѣтилъ тотъ спокойно и поднялся съ пола.

— Лукьянъ! Я тебѣ поднесу сотую, ей Богу! — воскликнула Розалька, успѣвшая забыть полученный ударъ ногой.

— Поднесешь?… переспросилъ Лукьянъ, сурово, и недовѣрчиво взглянувъ на Розальку.

— Вотъ, ей Богу поднесу! Денегъ — вонъ сколько у меня!

И она ударила себя по карману.

Лукьянъ оживился, тряхнулъ головой и сѣлъ у стола.

— Ну, подноси!!

Розалька подскочила къ стойкѣ, чтобы потребовать водки, но замѣтивъ хмурое лицо Малки, огорчилась:

— У-у, Малечка, какая ты сер-ди-тая! Ну, перестань, родненькая! Не могу я смотрѣть, какъ сердятся, не могу!

— Ахъ, отстань отъ меня!

— Малечка! — воскликнула вдругъ радостно Розалька. — Хочешь два рубля? У меня двѣ бумажки. Хочешь? Бери, родненькая, а я ихъ у тебя водочкой-горѣлочкой пропью — прогуляю. Возьми — только не сердись!

И она подала ей бумажки.

Средство оказалось дѣйствительнымъ. Лице Малки нѣсколько прояснилось. Она приняла бумажки и проговорила:

— Спасибо, Розальюшка. Ты таки угадала, умница! Мнѣ теперь деньги очень нужны.

Розалька просіяла и, хлопнувъ себѣ по бокамъ, воскликнула съ дѣтской радостью:

— Умница, умница Розалька!

Получивъ бутылку водки, она подбѣжала къ столу:

— Ну, Лукьянъ — лукъ-цыбуля тебѣ въ ротъ! — ходи водку пить! Бабы! водку пить!

Лукьянъ усѣлся у стола полновластнымъ хозяиномъ, разлилъ водку и приготовился пить.

— Не! постой! Раньше поцѣлуй меня! — крикнула Розалька.

— Давай!

И онъ поцѣловалъ ее въ губы.

Когда всѣ выпили, Лукьянъ посадилъ Розальку себѣ на колѣни, обнялъ ее одной рукой, другой расправилъ усы и запѣлъ густымъ басомъ:

Гряне-этъ сла-ава трубой!

Мы дрались ту-урокъ съ тобой:

По грамъ твоимъ Капкасъ

Раздается слава внасъ!

— «Раздается слава внасъ!» — подтягивали Малашка и совсѣмъ пьяная Аксинья, Розалька тоже начала было подтягивать, но вдругъ рѣзко повернулась лицемъ къ Лукьяну и воскликнула:

— Лукьянъ! Брось свою падлу старую! Ходи ко мнѣ жить! Смотри!

Она соскочила съ его колѣнъ, граціозно подобрала немного юбку и заходила кокетливо по одной половицѣ, притоптывая и напѣвая «Гречанники».

Лукьянъ серьезно и внимательно слѣдилъ за ея танцами, но когда она оборачивалась къ нему спиной, онъ быстро и ловко наливалъ и опрокидывалъ въ ротъ рюмку и, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ слѣдить за танцами.

— Лукьянъ, скажи мнѣ, что ты себѣ думаешь? — обратилась къ нему вдругъ Малка, — Дала я тебѣ товару для полсапожекъ?

— Дала…. отвѣтилъ спокойно, не оборачиваясь къ ней, Лукьянъ.

— Куда жъ ты его дѣлъ?

— У Хаима заложилъ…

— За сколько?..

— Не помню ужъ… Поди спроси у Хаима, — отвѣтилъ небрежно Лукьянъ.

— У-у, безсовѣстная тварь! — воскликнула съ негодованіемъ Малка.

Лукьянъ обернулся къ ней:

— А дала бъ раньше, какъ я просилъ, сотую, — сшилъ бы полсапожки! Ей Богу, выкупилъ бы товаръ — и сшилъ бы. А теперь — тю-тю! Пиши пропало!

Допивъ остальную водку, онъ поднялся и повелительно крикнулъ Розалькѣ, которая продолжала плясать:

— Ну, будетъ тебѣ плясать! Бери двѣ бутылки водки и пойдемъ.

— Ко мнѣ?

— Къ тебѣ, чертовка, къ тебѣ!

Розалька потребовала двѣ бутылки и вышла, обнявшись, съ Лукьяномъ.

III. Семейныя Сцены.

I.

Полдень.

Въ «Омутѣ» мертвая тишина, тяжелая и непривычная. Грязное и неуютное помѣщеніе кажется еще болѣе мрачнымъ, болѣе запущеннымъ..

За стойкой сидитъ, сгорбившись, Малка, вяжетъ привычной рукой чулокъ и беззвучно шевелитъ губами. Она погружена въ глубокую думу. Думаетъ она о томъ, что день выдался тихій, неудачный. Кажется, и починъ былъ сдѣланъ на наличныя деньги, и рука легкая — а выручки съ самаго утра не наберется и полтины. Думаетъ она еще о томъ, что изъ спиртового боченка водка течетъ уже не полной, а винтообразной струей. Старуха хорошо знаетъ причину этого явленія: водка въ боченкѣ подходитъ ко дну…

Въ кабакъ вошла неторопливо, дѣловитой походкой, Аксинья, трезвая и серьезная. Подойдя къ стойкѣ, она выложила на прилавокъ 17 копеекъ и проговорила рѣшительно и нѣсколько сурово:

— Дай ватную кофту и платокъ…

Малка съ нѣкоторымъ удивленіемъ взглянула на нее, достала изъ-подъ прилавка кофту и платокъ, подала и проговорила одобрительно и ласково:

— Вотъ за это я тебя люблю, когда выкупаешь свои транты!..

Аксинья была польщена похвалой, но сохранила на лицѣ выраженіе суровой рѣшимости и проговорила твердо:

— Сегодня пить не буду. Вечеромъ выкуплю юбку и башмаки.

Она одѣла кофту, накинула на плечи платокъ, постояла посреди кабака, не зная, что дѣлать. Наконецъ она проговорила ласково:

— Дай, Малечка, и вымою полъ у тебя въ спальнѣ..

— Вымой… Я тебѣ три копейки дамъ…

— Я даромъ, Малечка… — отвѣтила какъ-то особенно нѣжно Аксинья.

II.

Не успѣла она закончить фразы, какъ въ дверяхъ появилась довольно странная фигура: человѣчекъ съ растопыренными и выгнутыми ногами, горбатый и кривобокій. Эта уродливая, какъ бы скомконная, фигурка на секунду остановилась въ дверяхъ и, увидѣвъ Аксинью, быстро, нѣсколько по обезьяньи, заковыляла къ ней, поворачиваясь всѣмъ тѣломъ и работая коротенькимъ костылемъ съ желѣзнымъ наконечникомъ.

Это былъ одинъ изъ привилегированныхъ нищихъ, Михаликъ, или, какъ его звали нищія, — «кривозадый».

Встрѣча съ Аксиньей, очевидно, сильно обрадовала Михалика. На его моложавомъ лицѣ, съ правильными чертами и клинообразной свѣтлой бородкой, заиграла довольная и нѣсколько лукавая улыбка. Доковылявъ до Аксиньи, онъ остановился передъ нею и, устремивъ на нее пристальный испытующій и нѣсколько ироническій взглядъ своихъ сѣрыхъ глазъ, спросилъ заигрывающе-насмѣшливо:

— Опохмѣлилась?

Аксинья какъ-то сразу съежилась подъ пристальнымъ испытующимъ взглядомъ Михалика, смѣшалась и, поперхнувшись, проговорила съ нѣкоторымъ трудомъ:

— Да… похмѣлилась.

По лицу Михалика, разлилась широкая улыбка, онъ мелькомъ взглянулъ съ какой-то веселой жестокостью на Аксинью и заковылялъ къ стойкѣ.

— Ходи — выпьешь еще, — бросилъ онъ ей на ходу. Аксинья, не трогаясь съ мѣста, провожала Михалика тяжелымъ, почти скорбнымъ взглядомъ Михаликъ потребовалъ полкварты и, обращаясь къ только что вошедшей Ханкѣ, проговорилъ игриво-весело:

— Не везетъ мнѣ, Ханка, хоть ты что! Вчера два раза приходилъ — и все не засталъ ее (онъ указалъ на Аксинью), а сегодня, какъ нашелъ ее, она трезвая и кислая… Совсѣмъ отвыкнетъ она отъ меня, ха-ха-ха!

— Ты — хорошъ! — отозвалась сурово Ханка. — Развѣ можно человѣка такъ бить, какъ ты ее бьешь? Вѣдь на той недѣлѣ ты ее чуть не убилъ!

— Да я-жъ хочу отъучить ее отъ водки, — отвѣтилъ все съ той же улыбкой Михаликъ и разсмѣялся.

— Отъучишь…. отозвалась не громко и съ болѣзненной грустью Аксинья. — Вышибешь душу — и отъучишь!

— Изъ тебя ея скоро не вышибешь. Ужъ я, кажется, какъ стараюсь, — а все не вышибается душа. Должно крѣпко сидитъ, ха-ха!.. Ну, ступай, пей! — закончилъ онъ повелительно, разливъ полкварты въ два стакана.

— Я не буду…. отвѣтила сухо и не громко Аксинья.

— Ишь, святая, ха-ха! — разсмѣялся радостно Михаликъ. — Видишь, Ханка, я уже отъучилъ ее отъ водки…

И, повернувшись къ Аксиньѣ, онъ прибавилъ строже:

— Ну, ступай, пей, коли говорятъ!

Аксинья не трогалась съ мѣста.

Михаликъ пристально взглянулъ на нее и въ его глазахъ сверкнуло что-то хищнически-жестокое. Стукнувъ костылемъ объ полъ, онъ проговорилъ угрожающе:

— Ак-синь-я!

Аксинья вздрогнула и съ поникшей головой, какъ осужденная, подошла къ стойкѣ.

— Ишь, стерва! проговорилъ съ возмущеніемъ Михаликъ. — Ломается еще! Коли велятъ пить, такъ пей. Давно костыля не пробовала?

Аксинья взяла стаканъ и молча выпила. Выпилъ и Михаликъ.

— Доиграешься ты, Михаликъ, костылемъ своимъ до острога! — отозвалась вдругъ Ханка.

На лицѣ Михалика снова появилась счастливая улыбка и глаза засвѣтились лукавствомъ.

— Чѣмъ-же доиграюсь? — спросилъ онъ съ напускной наивностью и съ любовью взглянулъ на костыль.

— Вонъ, Машку ты искалѣчилъ, — продолжала Ханка. — Она была здѣсь вчера. Еле ходитъ. Нога вся распухла, рана страшная. Ты ей жилу пересѣкъ на ногѣ…

— Я и ее отъ водки отъучалъ, ха-ха! — отвѣтилъ Михаликъ по прежнему радостно.

— Отъучалъ. А вотъ пойдетъ Машка въ полицію пожалуется — и достанется тебѣ.

— Не пожалуется, — отвѣтилъ съ увѣренностью Михаликъ и въ глазахъ у него снова блеснуло что-то жестокое.

И, повернувшись къ Аксиньѣ, онъ проговорилъ хищнически-игриво:

— А ты еще не ходила въ полицію на меня жаловаться?

Аксинья раскрыла ротъ, хотѣла что-то сказать, но только глубоко вздохнула.

— Ишь, вздыхаетъ, какъ сильно! — разсмѣялся Михаликъ.

Вынувъ изъ кармана кошелекъ, онъ досталъ оттуда 6 копеекъ и подалъ Аксиньѣ.

— На! помолишься за мою грѣшную душу надъ сотою ха-ха!.. А вечеромъ къ Ивановнѣ приди… Только не поздно, а то смотри у меня!

И показавъ ей костыль, онъ заковылялъ къ выходу.

Нѣсколько минутъ въ кабакѣ царила глубокая тишина.

— Дура! чего ты не развяжешься съ нимъ, — отозвалась наконецъ, Ханка. — Вѣдь онъ тебя когда-нибудь до смерти убьетъ…

— Извѣстно, убьетъ… отозвалась уныло Аксинья.

— Такъ чего жъ ты не бросишь его?

— Да онъ развѣ отстанетъ?.. Какъ бы я водки не пила…

И, проглотивъ подступившія къ горлу слезы, она прибавила подавленнымъ голосомъ:

— Звѣрякѣ этому все равно, живешь съ нимъ или нѣтъ… Вонъ Машка и не жила съ нимъ, а онъ ее искалѣчилъ.

— А ты почему въ полицію не пойдешь? — спросила опять Ханка и, не дожидаясь отвѣта, вышла.

Аксинья безнадежно махнула рукой и глубоко вздохнула.

III.

Въ кабакъ вбѣжала женщина лѣтъ тридцати блѣдная, простоволосая съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ и помутившимися глазами.

— Ай, Малка, ратуй!! Спрячь скорѣй!!. — воскликнула она задыхаясь, — Гонится! убить хочетъ!.. И она заметалась, какъ подстрѣленная, ища куда укрыться.

— Гдѣ?.. кто?.. что?.. воскликнули въ испугѣ Малка и Аксинья и стали искать глазами невидимаго преслѣдователя.

— Антонъ!! — выкрикнула съ отчаяньемъ женщина — Боже мой! скорѣй, скорѣй!!

— Бѣги въ спальню, стань за шкафомъ! — отозвалась поспѣшно старуха и увлекла растерявшуюся женщину во внутреннія комнаты. Вернувшись, она осталась посреди кабака, глядя съ ужасомъ на входную дворь.

— Малечка! За стойку иди — сядь, а то замѣтитъ! — проговорила шепотомъ и торопливо Аксинья и сама тоже усѣлась у лежанки.

Съ полминуты въ кабакѣ царила глубокая тишина, зловѣщая, какъ передъ бурей.

Вдругъ, дверь шумно и сильно распахнулась отъ яростнаго пинка снаружи и въ кабакъ стремительно влетѣлъ мужчина лѣтъ 40, высокій, здоровый, съ изрытымъ оспой лицомъ и сѣрыми полупьяными глазами, которые горѣли теперь бѣшеннымъ гнѣвомъ. Подстриженная жесткая рыжая бородка, щетинистые усы и выдающіяся скулы придавали лицу особое выраженіе чувственности и жестокости. Одѣтъ былъ вбѣжавшій съ иголочки: въ новомъ пальто, шляпѣ и штиблетахъ. Чистая манишка была повязана цвѣтнымъ галстухомъ. Вообще, на всей этой выхоленной фигурѣ лежала печать чего-то истасканнаго и порочнаго.

Окинувъ кабакъ быстрымъ взглядомъ, онъ проговорилъ дрожащимъ отъ ярости голосомъ:

— Гдѣ Прасковья?

— Почемъ мнѣ знать, гдѣ твоя Прасковья?.. отвѣтила плаксивымъ голосомъ, дрожа отъ испуга, Малка.

— Антонъ Максимычъ! — воскликнула шепотомъ и полутаинственно Аксинья. — Она только что къ аптекѣ побѣжала… Я изъ окна видѣла, лопнуть мнѣ! Должно къ сестрѣ побѣжала!

Антонъ, метнувъ въ нее гнѣвнымъ взглядомъ, — со всего размаху ударилъ кулакомъ по столу и закричалъ съ яростью:

— Пр-р-расковью подай!! Слышишь, жидовка проклятая, что тебѣ говорятъ?! Пррасковью подай!

Отъ удара кулака по прилавку, вся посуда подскочила и одна бутылка упала на полъ и разбилась.

— А-ай, онъ меня раззоряетъ! — закричала въ ужасѣ Малка.

— Раззорю!! Жену мою подай!! — продолжалъ неистовствовать Антонъ.

— А-ай, куда всѣ разошлись? А-ай, бѣгите кто нибудь въ полицію! — стонала старуха.

— Въ полицію?! Вотъ тебѣ моя полиція!!

И схвативъ со стола лохань съ рыбой, Антонъ съ размаху швырнулъ ее на полъ.

— А Парашу — самъ найду! изъ подъ земли вырою!!

И онъ бросился во внутреннія комнаты.

Малка осталась на одномъ мѣстѣ въ оцѣпенѣніи съ застывшимъ ужасомъ на глазахъ. Аксинья стояла растерянная, съ разведенными руками и не знала, что дѣлать.

Изъ внутреннихъ комнатъ сперва послышалось паденіе мебели, затѣмъ раздался пронзительный крикъ Прасковьи.

— Ратуйте!! Губятъ!!

И выскочивъ въ кабакъ, она бросилась къ двери. Но Антонъ ее настигъ, схватилъ и съ размаху отбросилъ отъ дверей съ крикомъ:

— Ключъ, стерва, съ хаты подай!!

Прасковья упала, но тотчасъ же вскочила на ноги и заметавшись по кабаку, закричала съ отчаяньемъ и слезами:

— Не дамъ ключа!! Не дамъ тебѣ, разбойникъ, чужаго бѣлья пропить! У-убей — не дамъ!

Антонъ бросился за ней, схватилъ ее за волосы и, поваливъ ее на полъ, началъ бить. Но въ драку вмѣшалась Аксинья — и съ ея помощью, Прасковьѣ удалось вырваться изъ рукъ мужа.

Антонъ, вскочивъ на ноги, хотѣлъ было снова броситься на Прасковью, но вдругъ раздумалъ.

— Ну, ладно! Не дашь ключа — дверь вышибу, а свое возьму!

И онъ бросился къ дверямъ. На порогѣ онъ остановился и угрожающимъ голосомъ воскликнулъ:

— П-помни, Параша! Не быть тебѣ живой! Зарѣжу! Какъ Богъ святъ — зарѣжу!

И выбѣжалъ изъ кабака.

Прасковья было бросилась за нимъ, но Малка въ ужасѣ вцѣпилась въ нее.

— А-ай, куда ты бѣжишь! а-ай, онъ тебя убьетъ!! А-ай, онъ меня раззорилъ!..

— Вѣдь онъ замокъ сорветъ, чужое бѣлье унесетъ! — простонала Прасковья съ отчаяньемъ, но осталась. И вдругъ она въ безсиліи опустилась на скамейку и истерически заплакала.

Аксинья, получившая въ дракѣ нѣсколько тяжеловѣсныхъ ударовъ, бросилась къ дверямъ и крикнула вслѣдъ убѣжавшему Антону:

— Каторжникъ! разбойникъ! Душегубъ! Ду-шегубъ!!!

И переведя духъ, она вернулась къ стойкѣ, бросила на прилавокъ полученныя отъ Михаила 6 копеекъ и потребовала сотую.

IV.

Въ кабакъ вошелъ высокій и нѣсколько сутуловатый мужчина лѣтъ 40, съ добродушно наивнымъ лицомъ и свѣтлой, точно вылинявшей козлиной бородкой. Въ его блѣдно-голубыхъ глазахъ выражалось не то дѣтская посредственность, не то вопрошающее недоумѣніе.

Остановившись посреди кабака онъ оглянулся съ наивнымъ недоумѣніемъ и проговорилъ какъ бы вопросительно:

— Э?.. Бабы что-то того?..

— Разбойникъ тутъ былъ! Каторжникъ! чтобы ему провалиться! — отвѣтила съ волненіемъ Аксинья

— Э?.. продолжалъ недоумѣвать вошедшій.

— А-ахъ, Левонъ, Левонъ, — почему ты раньше не пришелъ! — заговорила плаксиво Малка, подбирая съ пола рыбу. — Насъ тутъ чуть не убили… Всю посуду разбили… рыбу! Видишь?

— Ея мужъ… — пояснила полушепотомъ Аксинья, указывая глазами на Прасковью, сидѣвшую съ понурой головой. — Прибѣжалъ, избилъ ее — и мнѣ досталось…

— А-ахъ, ѣдятъ его мухи съ комарами! — воскликнулъ вдругъ Леонтій не столько, впрочемъ, съ возмущеніемъ сколько удивленно — Жену побилъ?.. Во-о!

И подойдя къ стойкѣ, онъ проговорилъ съ широкой улыбкой.

— Дай, Малка, сапоги! Деньги принесъ!

И вытащивъ, изъ кармана горсть мѣди и серебра, онъ, не считая, положилъ на прилавокъ.

— Во, сколько денегъ, ха-ха! — проговорилъ онъ съ радостнымъ смѣхомъ. — Сколько тебѣ слѣдуетъ?

— 63 копейки за девять сотыхъ спирту… отвѣтила Малка.

— Ну-ну, ладно! Вотъ тебѣ деньги. Считай сама — и бери сколько слѣдуетъ… Я-я не знаю, ха-ха! Ѣ-ѣдятъ тебя мухи съ комарами!

И махнувъ безпечно рукой, онъ залился тихимъ, радостнымъ смѣхомъ.

Малка, польщенная такимъ безграничнымъ довѣріемъ со стороны Леонтія, сочла нужнымъ доказать, что заслуживаетъ его. Она принялась считать деньги, растопыривъ протянутыя впередъ руки, и заговорила тономъ оскорбленной невинности:

— Я чужого не возьму… Хоть золото клади… Мнѣ чужого не надо… Слава Богу, не первый годъ торгую… Вотъ, смотри самъ… Тутъ рубъ сорокъ шесть копеекъ… Останется еще 88 копейки… Оставить ихъ или дать тебѣ? — закончила она тономъ полнаго безкорыстія.

— О-оставь себѣ! водкой наберу!! — отвѣтилъ по прежнему благодушно Леонтій, и вдругъ, какъ бы спохватившись, добавилъ съ тревогой:

— А Ѳедосьи не было тутъ? Не приходила?

— Не-не! не была! не приходила! — успокоили его сразу и Малка и Аксинья.

Леонтій потребовалъ полкварты, усѣлся у отдѣльнаго столика и спросилъ благодушно:

— Такъ говоришь: мужъ побилъ? А-ахъ, ѣдятъ его тараканы!

Онъ налилъ себѣ стаканъ водки и съ удовольствіемъ выпилъ.

— И ее побилъ, и меня, и Малкѣ бѣдной досталось: лохань съ рыбой на полъ бросилъ! — отвѣтила горячо Аксинья — и вдругъ, неожиданно прибавила:

— Левонъ Гаврилычъ! Поднесите сотую! Будьте отцомъ роднымъ! По гробъ жизни!..

— А-ахъ, ѣдятъ тебя!.. разсмѣялся добродушно Леонтій. — Ну, выпей! Малка, налей ей сотую… Только смотри, Аксинья, Ѳедосьѣ того… ни-ни! прибавилъ онъ серьезно.

— Ни-ни! и ни Боже мой! Рази я не знаю! замахала рукой Аксинья.

Выпивъ сотую, она изловила руку, поцѣловала и проговорила съ чувствомъ:

— Дай вамъ Богъ здоровья и всякаго благополучія!

V.

Прасковья, сидѣвшая все время въ сторонѣ съ понурой головой и убитымъ видомъ, глубоко-глубоко вздохнула и, приподнявъ голову, заговорила тихо, ни къ кому не обращаясь:

— Боже мой, Боже мой! И зачѣмъ я такая безталанная на свѣтъ народиласы и зачѣмъ меня мать родная маленькой не задушила! Не знала бы я такой муки каторжной… Дня вѣдь нѣтъ, чтобы онъ меня не тиранилъ… Какъ пришелъ со службы, такъ моя каторга и началась… Пять лѣтъ уже… Снюхался съ благородными… съ губернаторскими лакеями дружбу завелъ… Ночи всѣ до утра гуляетъ съ ними. Тамъ балы, танцы и всякое другое… Охъ, охъ, охъ! Работу бросилъ…

— А какого мастерства? — спросилъ Леонтій.

— Сапожникъ. И мастеръ какой! золотыя руки. Могъ бы первымъ сапожникомъ быть… Такъ вотъ!.. Ну, мало мнѣ было его пьянства, такъ прошлымъ лѣтомъ онъ сталъ бѣгать за Марѳой — она тогда у меня стирала. Потомъ совсѣмъ бросилъ меня и сталъ съ нею жить… Съ нею живетъ, а какъ деньги нужны, ко мнѣ приходилъ: «подавай!» Терпѣла я, выносила все… Годъ тому захворалъ онъ. Оспа прилѣпилась… Три мѣсяца пролежалъ. Перебралась ко мнѣ на квартиру и Марѳа, стали мы оба за нимъ ухаживать, ночи не спали, до кроваваго пота работали. Докторовъ, рецептовъ — все! Выходили его. Выздоровѣлъ онъ — и опять за свое… Еще хуже сталъ. Пьетъ безъ просыпу… Вчера всю ночь пьянствовалъ… Сегодня въ полдень приходитъ: «Дай три рубля!» А у меня ни гроша. Я ему это говорю. «Ну, говоритъ, дай бѣлье, заложу!» Вижу — не отстанетъ онъ, Марѳы тоже дома не было, я на хитрость пустилась. «Поди, говорю, на чердакъ за корзиной». Онъ пошелъ, а я тѣмъ часомъ хату на замокъ — и бѣжать, охъ, охъ, охъ!

— Да ты бы пожаловалась на него… проговорила нерѣшительно Аксинья, вспомнивъ совѣтъ Ханки.

Прасковья посмотрѣла на нее долгимъ скорбнымъ взглядомъ.

— Ро-одненькая моя! какая мнѣ жалоба поможетъ? Засадятъ его на недѣлю въ холодную, развѣ карахтеръ его этимъ передѣлаютъ? Только больше ожесточится.

Она глубоко вздохнула.

— Господи! — продолжала она съ выраженіемъ болѣзненнаго отчаянія. — И какой вѣдь человѣкъ, когда трезвъ! умный, образованный. Всякое обхожденіе знаетъ. Заговоритъ — заслушаешься его. Танцора такого во всемъ городѣ нѣтъ! И все прахомъ идетъ, пропадомъ пропадаетъ отъ водки проклятой!..

VI.

Быстро, нервной походкой, вошла въ кабакъ стройная дѣвушка лѣтъ 25, рыжеволосая, съ миловиднымъ лицемъ, вызывающимъ взглядомъ и нѣсколько вздернутымъ носомъ.

— Паша, онъ тебя билъ? спросила она дрожащимъ етъ гнѣва и волненія голосомъ, подойдя къ Прасковьѣ.

— Билъ, Марѳуша… отвѣтила съ жалобной рыдающей ноткой въ голосѣ Прасковья..

— Да что онъ, окаянный, себѣ думаетъ!! — воскликнула съ глубокимъ возмущеніемъ Марѳа. Разбушевался-то какъ! Замѣсто благодарности, что его кормятъ, поятъ, одѣваютъ — онъ бить! Вчера онъ вѣдь и мнѣ глазъ подбилъ! а? Н-ну! Я ему — не ты! Я ему — этого не прощу, во вѣки не прощу!!

Аксинья, слушавшая рѣчь Марѳы съ возрастающимъ волненіемъ, вдругъ подскочила къ ней, ударила сильно кулакомъ правой руки по ладони лѣвой и воскликнула съ негодованіемъ:

— По-одбилъ тебѣ глазъ — и стоишь! Сто-оишь! Не отбивай чужихъ мужей! Вотъ тебѣ и награда! Сто-оишь.

— Ха-ха-ха! — залился радостнымъ смѣхомъ Леонтій. — В-вотъ отлупила! вотъ откатала! Ха-ха-ха! Н-ну, и баба! Ло-овко! А-ахъ, ѣдятъ тебя!..

Марѳа вздрогнула, рѣзко обернулась къ Аксиньѣ, измѣрила ее гордымъ презрительнымъ взглядомъ и проговорила со сдержаннымъ гнѣвомъ:

— Ты-ка, фигура, молчи, не разговаривай! Не мѣшайся не въ свое дѣло, слышишь?

И взявъ заботливо Прасковью за руку, она прибавила ласково:

— Пойдемъ, Пашенька…

Прасковья молча и покорно, съ понурой головой поплелась за нею.

Аксинья между тѣмъ не унималась:

— Молчать буду? Важная барыня! И всегда скажу! Не отбивай чужихъ мужей!

И, подбѣжавъ къ дверямъ, она крикнула вслѣдъ ушедшей Марѳѣ:

— Потаскушка! Шкурка! дрянь!

Леонтій, успѣвшій охмѣлѣть отъ выпитой водки, пришелъ въ полный восторгъ отъ обличеній Аксиньи.

— Ну, и баба! — восклицалъ онъ, ударяя себя по бокамъ. — Ну и Аксинья!.. А-ахъ! И ѣдятъ тебя! Ха-ха-ха!.. — Аксинья! — крикнулъ онъ вдругъ. — Выпьешь еще сотую?..

VII.

Онъ вдругъ осѣкся на полусловѣ. На порогѣ, грознымъ призракомъ, появилась его жена, Ѳедосья, коренастая женщина, съ здоровымъ, энергичнымъ лицемъ и самонадѣяннымъ выраженіемъ базарной торговки.

Оставаясь у порога, Ѳедосья устремила на Леонтія взглядъ глубокаго возмущенія и заговорила ядовито-ласковымъ, тоненькимъ голоскомъ.

— Вы-ыпьетъ она, Левонъ Гаврилычъ, вы-ыпьетъ! ты только поднеси, — а она ужъ вы-ыпьетъ! Будь спокоенъ!

И, ринувшись къ Леонтію, она закричала своимъ естественнымъ голосомъ:

— А-ахъ, ты дубина проклятая! улучилъ ужъ минутку, когда меня не было, улучилъ? Выгребъ изъ столика всю выручку, выгребъ? А теперь всякую сволочь водкой поишь? а?.. Подай сюда деньги!! — закончила она, властно топнувъ ногой.

Леонтій, совершенно растерявшійся, безпомощно и недоумѣвающе оглядывался по сторонамъ и, неловко улыбаясь, бормоталъ заплетающимся языкомъ.

— Ну-ну!.. ну, чего ты, ну? Ну, ѣдятъ тебя мухи…

— Не строй дурака! — прикрикнула грозно Ѳедосья — Деньги подай!! Гдѣ они у тебя?

И не дожидаясь отвѣта, она разстегнула ему пальто и принялась шарить по карманамъ. Леонтій не только не оказывалъ сопротивленія, но еще, вытягивалъ грудь, и разведя руки, предоставилъ въ полное распоряженіе жены всѣ карманы, повторяя самымъ невиннымъ тономъ:

— Ну, на, на! ищи, ищи! Говорю: не бралъ…

— Не бралъ?.. А на какія деньги ты и самъ пилъ и другихъ поилъ, а? А изъ столика полтора рубля куда дѣлись, а?

— Баба… ну, ну, ну! Ну, чего дуришь!… Ну, выпей сотую… — бормоталъ совершенно растерявшійся Левонъ.

Не найдя денегъ въ карманахъ у Леонтія, Ѳедосья вдругъ обратилась къ Малкѣ и крикнула ей повелительно:

— Малка! деньги подай! Слышишь, что тебѣ говорятъ — подай сюда деньги!

Малка, совершенно не ожидавшая такого требованія, искренно удивилась:

— Что ты, сдурѣла сбѣсилась, или что? Какія деньги?

— Не ломай комедій, слышишь? Онъ тебѣ отдалъ деньги!… И не смѣй ему больше водки продавать! — закончила она неожиданно и топнула ногой.

Послѣднія слова окончательно возмутили Малку. Глядя на Ѳедосью выкатившимися глазами, она заговорила сердито.

— Ай, ай, ай, какая ты строгая барыня! «Не смѣй водку продавать!» — Буду тебя спрашивать! А за что я патентъ плачу? Слава Богу, не безъ патента торгую!

Особенно сильное впечатлѣніе послѣдній окрикъ Ѳедосьи произвелъ на Аксинью. Онъ показался ей до того нелѣпымъ и комичнымъ, что она громко расхохоталась:

— О-ой, Малечка! о-ой, родненькая! ой, помру со смѣху! — кричала она покатываясь. — О-ой, «не смѣй водки продавать»! Ха-ха-ха!

Хохотъ Аксиньи сильно задѣлъ Ѳедосью. Она рѣзко повернулась къ Аксиньѣ, взглянула на нее вызывающе и воскликнула:

— Молчать, старцовка вонючая! Морду всю побью!!

— Мурло! — отвѣтила ей въ упоръ Аксинья. — Думаешь, какъ богата — испугалась тебя? Мурло! ну, побей ка мнѣ морду, побей! А ну?..

Ѳедосья, не помня себя кинулась съ кулаками на Аксинью, но получила вѣскій ударъ по лицу — и черезъ минуту, обѣ женщины, вцѣпившись другъ другу въ волосы, уже катались по полу.

— Левонъ! Ле-вонъ! — кричала задыхаясь Ѳедосья. — Бей ее! отдирай! Ле-вонъ!

Леонтіи окончательно растерялся. Гдѣ-то, въ глубинѣ, души онъ испытывалъ большое удовлетвореніе, что его Ѳедосья получаетъ возмездіе, но чувство это заглушалось сознаніемъ, что на немъ, какъ на супругѣ, лежитъ обязанность заступиться за Ѳедосью. Какъ то вяло, нехотя и неумѣло принялся онъ разнимать дерущихся, бормоча:

— Ну, бабы, бабы!… Одурѣли… Довольно! Подрались — и будетъ, ну!

Такъ же нехотя подошла и Малка — и общими усиліями удалось разнять разошедшихся женщинъ.

— Сто-ой, окаянная! я тебѣ еще покажу-у! — кричала въ изступленіи Аксинья.

Ѳедосья, едва освободившись изъ рукъ Аксиньи, бросилась къ Леонтію и закатила ему двѣ пощечины:

— В-вотъ тебѣ! вотъ тебѣ! Меня бьютъ, а ты — ничего?… И не смѣй домой приходить!

И она вылетѣла изъ кабака.

Леонтій, ошеломленный ударами, съ минуту стоялъ растерянный, недоумѣвающій. Затѣмъ, машинально отеревъ щеку, онъ оглянулся кругомъ. И вдругъ онъ выпрямился — и глаза его заискрились гнѣвомъ.

— А-ахъ, стерва проклятая!! Я-я жъ тебѣ покажу!! — воскликнулъ онъ съ яростью и выбѣжалъ вслѣдъ за женой.

VIII.

Ханка вернулась съ базара въ сопровожденіи Глашки, которая несла за нею корзину съ овощами. Едва онѣ переступили порогъ, какъ Малка и Аксинья бросились разсказывать имъ про все происшедшее въ ихъ отсутствіи. Старуха жаловалась — и въ то же время насчитала нѣсколько чудесъ, которыя совершились для нея: Антонъ могъ ее убить — и не убилъ; онъ могъ разбить всю посуду — и разбилъ только бутылку и лохань (рыбу Малка подобрала съ пола); Ѳедосья могла придти раньше чѣмъ Леонтій отдалъ Малкѣ деньги и т. д. Аксинья распространялась главнымъ образомъ о моральной сторонѣ событій: обличала Антона, Марѳу, Ѳедосью и съ удовольствіемъ разсказала, какъ она побила «толстую мурло».

Дверь медленно раскрылась. Показалась сперва шарящая палка, а затѣмъ, съ осторожностью слѣпого, вошелъ человѣкъ лѣтъ 45, въ старенькой заплатанной солдатской шинели, въ галошахъ, обутыхъ лаптями и съ торбой хлѣба черезъ плечо. На головѣ его была, старая солдатская шапка съ толстымъ засаленнымъ и расщепленнымъ козырькомъ. Моложавое лицо было окаймлено небольшой, черной, курчавой бородкой. Круглые глаза съ желтоватыми бѣлками и бѣлесоватымъ гноемъ въ углахъ казались совершенно здоровыми, но поражали своимъ страннымъ выраженіемъ. Взглядъ ихъ съ одинаковымъ безучастіемъ скользилъ и по стѣнѣ и по человѣческому лицу и останавливался на какой нибудь случайной точкѣ въ пространствѣ, — и это придавало лицу выраженіе особенной сосредоточенности. Вообще, можно было сразу замѣтить, что эти ясные глаза только отражаютъ внутреннее настроеніе, но не воспринимаютъ впечатлѣній извнѣ. Это выраженіе глазъ еще болѣе оттѣнялось той напряженностью въ чертахъ лица, которая присуща всѣмъ слѣпымъ и глухимъ.

Вслѣдъ за слѣпымъ въ кабакъ вошла женщина лѣтъ 35-и, съ глуповатымъ лицомъ и сѣрыми безсмысленно-веселыми глазами. Небольшая раздвоенная бородавка, торчавшая у нея подъ самымъ носомъ, испачканная нюхательнымъ табакомъ, придавало лицу старческое выраженіе, что совершенно не гармонировало съ выраженіемъ глазъ. Одѣта была женщина въ лохмотьяхъ и обвѣшана торбочками. Она держала на рукахъ, крошечнаго ребенка, закутаннаго тоже въ лохмотьяхъ.

Нищіе вошли въ кабакъ неторопливо, продолжая ранѣе начатый разговоръ.

— Здрастуй, Малка?.. Ханка? Какъ здоровы? — проговорилъ слѣпой въ пространство, отъ чего голосъ его казался звонче. Широкая добродушная, но «слѣпая», безъ связи съ окружающимъ, улыбка разлилась по его лицу. Медленно, но увѣреннымъ шагомъ подошелъ онъ къ стойкѣ.

— Ива-анъ! здраствуй! — привѣтствовала его радостно Аксинья.

Иванъ чуть замѣтно вздрогнулъ, повернулъ голову на голосъ и, глядя поверхъ головы Аксиньи, проговорилъ съ удовольствіемъ.

— А-а, и Аксинья тутъ! Здрастуй!

Потребовавъ полкварты, онъ вытащилъ изъ за пазухи тряпочку съ узелкомъ, развязалъ его и началъ считать деньги, ощупывая каждую монету.

Пришедшая съ нимъ женщина стояла возлѣ него, впившись жаднымъ взглядомъ въ деньги.

— Дай, Иванушка, я пе-ле-счита-аю!.. заговорила она плаксиво кокетливо, какъ говорятъ избалованныя дѣти. Вдругъ она повернулась къ Малкѣ, замигала ей таинственно глазами, высунула языкъ — и тутъ же посмотрѣла Ивану въ глаза, такимъ наглымъ хищническимъ взглядомъ, который свидѣтельствовалъ, что открытые глаза съ ихъ безсильными зрачками уже нисколько не смущали ее.

— Стой, Ларька! — встрепенулся тревожно Иванъ и отстранилъ ее рукой. — Украдешь!

Малка разлила водку въ два стакана и дала одинъ Ивану въ руки. Другой взяла Ларька.

Заплативъ и спрятавъ узелокъ съ оставшимися деньгами за пазуху, Иванъ съ полминуты держалъ стаканъ въ рукѣ, глядя въ землю съ застывшей улыбкой на лицѣ.

— Будь здорова, Малка, Аксинья!

— Кушай на доброе здоровье, Иванушка, — отвѣтила Глашка, глядѣвшая все время на Ивана съ нѣжной грустью.

Слѣпой быстро повернулъ голову въ сторону Глашки и разсмѣялся.

— А я чую: еще кто-.то въ хатѣ дышетъ, а кто — не знаю. Ажъ это ты, Глашка!.. Ну, будь здорова.

— Ты гдѣ жъ это сегодня сидѣлъ? — спросила его Аксинья. — На мосту тебя не было.

Иванъ поспѣшно выпилъ свою водку и заговорилъ съ удовольствіемъ:

— А я свое мѣсто на сегодня горбатому уступилъ за пяточекъ, а самъ у Дворянскаго собранья сидѣлъ… Мнѣ и тамъ подаютъ! — добавилъ онъ горделиво и радостно.

— У-у слѣпенькій мой! тебѣ всюду подаютъ! — просюсюкала сантиментально Ларька. — Ходи, мой слѣпенькій, ходи, я тебя на лавочку посажу — добавила она еще сантиментальнѣе, взявъ Ивана за руку.

Иванъ мягко отстранилъ ее, хотя ему, повидимому, нравилась ея заботливость, — и безъ ея помощи подошелъ къ скамейкѣ. Усѣлась было возлѣ него и Ларька, но у нея заплакалъ ребенокъ — и она отошла къ другой скамейкѣ, вытащила изъ тряпокъ худенькаго, болѣзненнаго 6—7 мѣсячнаго ребенка, кругомъ мокраго. Ребенокъ слабо всхлипывалъ, не раскрывая сгноившихся глазокъ. Ларька положила его въ тѣ же мокрыя тряпки и принялась его пеленать, поворачивая его то въ одну, то въ другую сторону. Вдругъ она сильнымъ и неловкимъ движеніемъ сбросила ребенка съ узкой скамьи на полъ. Ребенокъ рѣзко вскрикнулъ.. Иванъ вздрогнулъ, привсталъ и въ его глазахъ выразились и тревога и негодованіе.

— Опять уронила дите! — воскликнулъ онъ въ отчаяніи. — Убьешь ты когда нибудь, стерва!

Ларька не спѣша подняла ребенка и безучастно что-то залепетала ему. Потомъ она распахнула свою кофту, положила ребенка у груди, запахнулась и крѣпко подпожалась, такъ что ребенокъ держался у ея груди безъ помощи ея рукъ.

Иванъ сидѣлъ нѣсколько минутъ молча, съ опущенной головой, какъ бы силясь что то припомнить.

— Будетъ война! — произнесъ онъ вдругъ авторитетно и, поднявъ голову, обвелъ кабакъ своими слѣпыми глазами. И скоро, должно, будетъ: въ банѣ говорили…

Глашка, очень интересовавшаяся политикой, оживилась.

— Кто же на насъ пойдетъ? — спросила она.

— Англичанка, кто больше! отвѣтилъ пожавъ плечами Иванъ.

— Все она одна и мутитъ?

— Да-а! — протянулъ глубокомысленно Иванъ. — Только какъ бы ей теперь не промахнуться!

И помолчавъ немного, онъ продолжалъ:

— Тоже финтила, финтила — и дофинтилась! Пока сынъ малъ былъ, она что хотѣла то дѣлала, а какъ подросъ, онъ и говоритъ: «Не хочу, говоритъ, противу Бѣлаго Царя иттить. Отдай, говоритъ, мнѣ мою половину царства». Ну, она туда, сюда, вертѣла хвостомъ, да отдала. А сынъ тогда возьми и поддайся къ нашему Царю на службу.

— Ловко! — обрадовалась Глашка.

— А теперь, какъ война будетъ, онъ съ нами пойдетъ противъ матки.

— Противу матки? — удивилась Глашка.

— А ты съ маткой не дерешься, когда она у тебя что нибудь воруетъ? — вставила, усмѣхнувшись, Ханка.

Ларька, которую политика мало интересовала, присѣла къ Ивану, обняла его и стала къ нему ластиться. По лицу слѣпого разливалась счастливая улыбка, но онъ скромно отстранилъ отъ себя Ларьку.

— Сту-упай! — проговорилъ онъ нѣжно, разсмѣявшись. Ему хотѣлось продолжать начатый разговоръ о политикѣ.

— А я не отстану! — воскликнула кокетливо Ларька, и перемѣнивъ тонъ на протяжно плаксивый, продолжала:

— И-уа-нушка! купи своей Ларюшкѣ еще сотую! Ку-пи, мой слѣпенькій!

— Будетъ! — встрепенулся Иванъ, — надо хозяйкѣ за квартиру 30 копеекъ заплатить.

Но Ларька не отставала: она и упрашивала Ивана, и на колѣни къ нему садилась, и въ то же время мигала глазами и дѣлала какіе то таинственные знаки Глашкѣ и Ханкѣ. Иванъ, наконецъ, сдался на ея просьбы и потребовалъ полкварты.

Вдругъ у Ларки ребенокъ заплакалъ. Не распоясываясь, она вытащила его изъ за пазухи и засюсюкала:

— Глю-нецька! Доцинька! Тирр! тирр! Хоцесь водоцки?

— Не давай ей много! — отозвался съ тревогой Иванъ.

Ларька набрала въ ротъ водки, нагнулась къ ребенку и передала ему водку въ ротикъ. Ребенокъ громко всхлипнулъ, раза два отрывисто вскрикнулъ и высунулъ язычекъ, задыхаясь.

— Ишь, подлая! Вѣрно полсотой ребенку въ ротъ вхлябала! — воскликнулъ Иванъ. — Ей говори, не говори — все одно!

Ларька спокойно допила свою водку и стала качать на рукахъ ребенка.

— Тепелъ засьнесь! тепелъ засьнесь! — лепетала она.

— Заснетъ она… — началъ Иванъ и, не кончивъ фразы, махнулъ безнадежно рукой и выпилъ свою водку.

IX.

Въ кабакъ вошелъ священникъ, въ подрясникѣ и новыхъ опойковыхъ сапогахъ. Пріостановившись нерѣшительно у дверей при видѣ нищихъ, онъ поспѣшно, мелкими шажками, съ опущенной головой, направился къ стойкѣ. Перегнувшись черезъ прилавокъ, онъ проговорилъ почти шепотомъ:

— Дайте въ отдѣльную комнату на 15 копеекъ водки и калачикъ.

Онъ хотѣлъ поспѣшно пройти въ «чистую половину», но къ нему подскочила Ларька съ ребенкомъ на рукахъ и загородила ему дорогу.

— Батюшка! — залепетала она. — Благословите мою дѣвочку родную! Бла-го-словите!

И стала ловить руку священника.

Послѣдній, въ сильномъ смущеніи, пряталъ руку и бормоталъ растерянно:

— Послѣ… въ другомъ мѣстѣ… Богъ благословитъ!

И поспѣшно скрылся.

— Дура! Рази въ кабакѣ благословляютъ! — проговорила съ упрекомъ Глашка.

— Она, проклятая, всюду суется! — воскликнулъ гнѣвно Иванъ и схватилъ палку. Но его успокоило философское замѣчаніе Аксиньи, сидѣвшей все время въ углу въ мрачномъ настроеніи.

— И попы водку пьютъ! Охъ, охъ, охъ, Господи помилуй!

— И какъ еще пьютъ-то! — оживился Иванъ. Когда нашъ полкъ въ Вильнѣ стоялъ, я зналъ попа одного, что по четверти въ день выпивалъ.

— А самъ ты пробовалъ четверть выпивать? — полюбопытствовала Глашка.

Иванъ подумалъ.

— Пробовалъ, — отвѣчалъ онъ успокоительнымъ тономъ. — Какъ на войнѣ былъ, пробовалъ.

— А ты много воевалъ?

— Я-то? — воскликнулъ радостно Иванъ. — Я, братъ, подъ самой Плевной былъ! За что-бъ мнѣ унтера дали, какъ не за битвы! Подъ Плевной я и ослѣпъ, — добавилъ онъ съ грустью.

— Какъ же ты ослѣпъ? — спросила Ханка, хорошо впрочемъ знавшая его исторію.

— А какъ! очень просто. Колдуны турецкіе слѣпого туману на насъ напустили — и готово квитъ! Много-нашихъ ослѣпло тогда!

— Колдуны, значитъ, въ Плевнѣ сидѣли?

— А то гдѣ-жъ? Самое гнѣздо ихъ тамъ было. Проклятое мѣсто — погани этой тамъ по всѣмъ дырамъ было… Они и Скобелева хотѣли обслѣпить, да дудки!

Онъ радостно разсмѣялся.

— У Скобелева на шеѣ крестъ былъ изъ Почаевской лавры, а на крестѣ тамъ наговоръ былъ противъ всякой пули и колдовства…

Ларька, возившаяся нѣсколько минутъ съ ребенкомъ, опять подошла къ Ивану. Взглянувъ на него хищническимъ взглядомъ, она, крадучись, сдѣлала шагъ, схватила торчавшую у Ивана изъ-за пазухи тряпочку съ деньгами, отскочила въ уголъ и прижалась тамъ.

Иванъ схватился рукой за грудь, точно ему нанесли ударъ, схватилъ палку и закричалъ съ яростью:

— Ларька — деньги!!

И, не ожидая отвѣта, онъ бросился за нею, точно видѣлъ, куда она отскочила. Ларька ускользнула въ другой уголъ. Иванъ слѣдовалъ за нею, какъ зрячій, съ поднятой палкой. Всѣ отстранились, слѣдя со страхомъ за палкой слѣпого. Задѣвъ, вмѣсто Ларьки, ребенка, Иванъ пришелъ въ изступленіе, глаза его налились кровью — и онъ сталъ метаться по кабаку, размахивая палкой и проклиная Ларьку. Глашка и Аксинья было бросились ему на помощь, но Ларькѣ въ эту минуту удалось прошмыгнуть въ дверь и убѣжать.

— Ушла!.. — воскликнулъ Иванъ съ безсильной злобой. Вдругъ онъ опустилъ палку и остался посреди кабака, безпомощный и блѣдный. Лицо его нервно передергивалось.

— 23 копейки было… — проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ, и по его лицу разлилась тонкая, болѣзненная улыбка.

Еще съ минуту простоялъ онъ посреди кабака, глубоко вздохнулъ и молча, съ поникшей головой, вышелъ, шаря передъ собой палкой.

1883—1886.

↑ Водочный складъ.

[1] Водочный складъ.

[1]