…Вотъ и опять мы съ мамой основались въ деревенскомъ долѣ ея пріятельницы, миссисъ Гринфордъ. Славное это мѣсто. Мнѣ въ немъ все по душѣ, начиная съ стариннаго, немного выцвѣтшаго убранства дома до солнечныхъ часовъ посреди веселаго пестраго сада, въ которомъ такъ роскошно цвѣтутъ безчисленныя розы, большею частью давно вышедшія изъ моды.
Но какое смѣшное названіе: «Балитаборбегъ», Дикъ объяснилъ мнѣ, что по-кельтски это значить: городъ маленькаго колодца. Мнѣ очень нравится, что, несмотря на все презрѣніе, въ которомъ находится кельтскій языкъ у дворянъ-протестантовъ, этотъ мальчикъ свободно понимаетъ говоръ католическихъ бѣдняковъ. Правильный англійскій языкъ — и католическое, и протестантское простонародье слышитъ только въ школахъ.
Дикъ вообще очень хорошій мальчуганъ, и чѣмъ ближе я его узнаю, тѣмъ больше онъ мнѣ нравится. Въ немъ нѣтъ ни капли того нездороваго преждевременнаго серьезничанья, которымъ такъ грѣшатъ наши мальчишки его лѣтъ; ни малѣйшей готовности къ школьной хвастливости своими познаніями.
Онъ — настоящій ребенокъ, который по-дѣтски веселится и по-дѣтски хитритъ, когда ему хочется чего-нибудь добиться; а между тѣмъ онъ такой смѣлый и ловкій, въ немъ всегда столько сознанія отвѣтственности за свои слова и поступки, что ему я могла бы довѣриться больше, чѣмъ многимъ взрослымъ. Жаль только, что онъ такой худенькій и маленькій. Миссисъ Гринфордъ говоритъ, что ему пошелъ тринадцатый годъ, а я бы, право, не дала ему и десяти. Впрочемъ, вѣдь онъ все болѣлъ въ дѣтствѣ. Изъ-за этой-то хилости единственнаго ребенка его мать и разъѣзжала постоянно по югу Европы, гдѣ мы съ ней не разъ встрѣчались въ разныхъ мѣстахъ. Ихъ путешествія прекратились только когда Дикъ поступилъ въ школу. Да и то мать не даетъ ему заучиваться, и половину года они проводятъ въ деревнѣ. Хвалю ее за это!
Однако, если писать дневникъ, то писать все по порядку, а не прыгать съ предмета на предметъ.
Дома, въ Россіи, наша вторичная поѣздка въ это ирландское захолустье возбудила много толковъ, недоразумѣній и предположеній. Братъ Саша пишетъ мнѣ изъ Москвы, что разныя старушки, мамины пріятельницы, единогласно рѣшили: «эта дѣвчонка командуетъ бѣдной Ларисой Николаевной направо и налѣво». Подъ «дѣвчонкой» подразумѣваюсь, конечно, я. А ужъ дѣвицы-то молодыхъ и среднихъ лѣтъ, такъ-называемыя подруги, успѣли сочинить цѣлую исторію. Оля Масаргина сама слышала на музыкѣ въ Петергофѣ, какъ одна изъ нихъ разсказывала тому самому всепобѣдительному ученому артиллеристу, котораго мы прозвали господинъ Касторкинъ:
«…Таня Ухромская — вы помните ее?.. такая высокая, безъ кровинки въ лицѣ… та, что такъ бьетъ на оригинальность разговора и прически… та, что у княгини Синепольцовой на балу.. ну да, ну да, вотъ эта самая! — уѣхала въ Ирландію. Такъ далеко!.. Не правда ли, странно? А впрочемъ, будь я на ея мѣстѣ я бы и подальше отъ себя самой убѣжала… Какъ изъ-за чего?. Ну, да можетъ ли быть, чтобы вы не слыхали! Я не могу назвать его имени, èa va sans dire, но, къ Таниному несчастью его не прельстишь, какъ оказывается, ни малокровною блѣдностью, ни остроумными causeries. Это вѣдь старая исторія тянется чуть-что не съ перваго бала бѣдной Тани. Мы всѣ это знаемъ… Впрочемъ, я тогда еще не выѣзжала!..»
— А? Ну, скажите, пожалуйста!
И вѣдь навѣрное, еслибъ не ужасъ предъ внезапной мыслью: «а вдругъ ему придетъ фантазія считать года? и вдругъ онъ вспомнитъ, что Таня вовсе не старше, а, пожалуй, даже моложе меня?» — вѣрно эта такъ-называемая подруга наговорила бы и больше. И зачѣмъ, съ какою цѣлью? Вѣдь такими полунамеками, полупечалованіями на мой счетъ она только того и достигнетъ, что блистательный артиллеристъ, при случаѣ, сочтетъ своимъ долгомъ проговорить съ подобающей небрежностью: «Ухромская, да, я помню, про нее что-то много говорили прошлымъ лѣтомъ… Кажется, про нее?.. А, впрочемъ, ихъ такое количество въ Петербургѣ, этихъ танцующихъ дѣвицъ, что я не всегда въ отличаю одну отъ другой»…
Психопаты петербургскіе! Имъ обоимъ, и моей такъ-называемой подругѣ, и господину Касторкину, я могу простить, только вспомнивъ, какъ они другъ другу и себѣ самимъ надоѣли и какая имъ всѣмъ тоска въ этихъ несчастныхъ Павловскихъ и Петергофахъ!
Однако, я начинаю злиться. На душѣ — знакомое противное чувство, будто передъ моимъ окномъ надоѣвшая до отвращенія Мойка, а не яркая лужайка, покрытая бѣлыми маргаритками и выхоленная съ истинно британскимъ умѣньемъ.
Вообще прелестный видъ изъ моего окна. Разноцвѣтныя, отъ темно-коричневаго до ярко-зеленаго, поля и нивы на безконечныхъ пригоркахъ, которые всѣ расчерчены вдоль и поперекъ линіями низенькихъ каменныхъ заборовъ и межевыхъ канавъ, поросшихъ камышемъ да желтыми ирисами. Обрывки желтовато-сѣрыхъ, пыльныхъ дорогъ проглядываютъ то тамъ, то здѣсь, по косогорамъ, изъ своихъ темно-зеленыхъ рамокъ мелкорослаго боярышника. Я очень рада, что мнѣ тоже видна эта уцѣлѣвшая стѣна не то замка, не то крѣпости. А если я подвинусь немного влѣво, то за развалиной мнѣ виднѣется лощина и на ней только чуть-чуть, только самая верхушка громадныхъ друидическихъ камней, какихъ въ этихъ мѣстахъ много.
Что насъ заставляетъ второе лѣто забираться въ этотъ захолустный Балитаборбегъ?
Написала я этотъ вопросъ и вспомнила, какъ хорошо на него отвѣтила прямодушная, безхитростная мама, когда мнѣ и въ голову не приходило задавать его.
Мы съ ней гуляли на дняхъ и намъ случилось проходить мимо очень бѣдной, маленькой фермы. Покосившаяся дверь ея была раскрыта настежъ и куры свободно входили въ убогую комнату, возвращались на улицу или исчезали на задворкахъ черезъ дверь въ противоположной стѣнѣ. На дворѣ рылась въ гадкой грязи громадная грязная-прегрязная свинья, и пара связанныхъ цѣпью козъ съ глупыми желтыми глазами шарахалась отъ насъ во всѣ стороны. Вотъ и все незавидное хозяйство.
Зато бѣлоголовыхъ замазуль-ребятишекъ, со вздутыми отъ нездоровой пищи животами, оказалось больше, чѣмъ было нужно для того, чтобы мирный стиль этой деревенской картины бихь выдержанъ до конца. При нашемъ приближеніи они подняли страшный рёвъ, всѣ стараясь спрятаться за единственный кустъ чахлыхъ бѣлыхъ розъ.
Мать этой дѣтворы мы увидѣли копающейся въ картофельной грядѣ. Она подняла на насъ худое лицо, еще далеко не старое, но все изборожденное мелкими морщинами, какія я замѣчала только у женщинъ, работающихъ цѣлый день на открытомъ воздухѣ, подъ солнцемъ и подъ дождемъ, отерла рукавомъ потъ со лба и учтиво сдѣлала намъ книксенъ.
Мама остановилась будто посмотрѣть на «что-то ужъ очень красиваго пѣтуха», какъ она поспѣшила заявить (дай Богъ, чтобъ въ ней не воскресла опять ея пагубная страсть къ куроводству, изъ котораго никогда ничего не выходило и на которое тратилась цѣлая прорва денегъ), но я очень хорошо знала, что на самомъ дѣлѣ моя старушка отстала просто для того, чтобы тайкомъ отъ меня дать бѣднымъ дѣтямъ леденцовъ или два-три пенса. Она ужасно сердится, когда я замѣчаю это.
Я себѣ шла впередъ и она скоро догнала меня.
— Вотъ за что я люблю Ирландію, — сказала она, прикалывая къ груди парочку розъ, подарокъ любезной фермерши. — И бѣднота-то въ ней, и грязь, и убожество, словно у насъ въ Россіи по деревнямъ, а люди въ ней, особливо бѣдный людъ, какъ-то учтивѣе, деликатнѣе, чѣмъ вообще «по заграницѣ». Въ Германіи, даже во Франціи я всегда боюсь заговорить съ простымъ народомъ, — ты чего смѣешься? — право, боюсь, — а вдругъ они на меня фыркать начнутъ! А тутъ нѣтъ этой важности, самодовольства этого… Я тутъ барыня, совсѣмъ будто дома! И народъ здѣсь добрый и забитый, и тишины много… Одно не такъ: мнѣ здѣсь никого не жалко, а дома, какъ попаду къ намъ въ Тихій Пріютъ, такъ мнѣ сердце и щемитъ! такъ и щемитъ, будто я виновата, обидѣла что-ли кого, или кто по моей винѣ несчастный, пренесчастный, возлѣ меня…
Вотъ именно!
Здѣсь и зелено, и свѣжо, и красиво, а вмѣстѣ съ тѣмъ здѣсь намъ никого не жалко, на насъ здѣсь никто не фыркаетъ, какъ въ Германіи и, главное, никто не пристаетъ съ разспросами о пьянствѣ русскаго народа, о недостаточности грамотности въ Россіи и о графѣ Толстомъ. Дома я, какъ и многіе другіе, изнываю подъ бременемъ всякихъ душевныхъ осложненій и противорѣчій, а въ Европѣ послѣдніе годы такъ навострились насчетъ нашей матушки святой Руси, такъ знаютъ наши дворянскія юродствованія и настоящія больныя мѣста и, главное, такъ полюбили нахальничаньемъ прикрывать свой страхъ передъ нашей мощью, которая, несмотря ни на что, все-таки чувствуется всѣми, что впечатлительному россіянину препротивны стали пребыванія въ разныхъ Баденахъ, пестрыхъ watering places и международныхъ отеляхъ Швейцаріи.
Вѣдь вотъ, что за умница моя мама! Какъ она ясно и просто умѣетъ высказать свои самыя тонкія, самыя задушевныя чувства! Сколько я ни копайся въ своемъ мозгу, въ своихъ ощущеніяхъ, мнѣ бы такъ опредѣлить никогда не удалось.
Дикъ постучался ко мнѣ раннимъ утромъ.
— Что такое, Дики?
— Мама говоритъ, miss Tania, что утро такое славное и хорошо было бы намъ пойти къ камнямъ кровавоглаваго Падди. Вы вѣдь давно хотѣли? — прибавилъ онъ съ просьбой въ голосѣ.
— Да, конечно. Но кто же именно пойдетъ?
— Вы и я. Мы пойдемъ прямикомъ черезъ поля. Хорошо? Да, впрочемъ, если и дорогой идти, то все-таки, подъ конецъ, не миновать того поля, что фермеръ Томсонъ засѣялъ въ этомъ году льномъ. А вокругъ него — вы знаете, какая глубокая канава… Именемъ святой Джемимы! вашей матери ни за что ее не перескочить.
И я услышала, что Дикъ сдержанно хихикнулъ за дверью, вѣроятно, представивъ себѣ, какъ бѣдная толстая «мадамъ Oukromsky» будетъ прыгать черезъ рвы.
— Обо мнѣ не безпокойтесь! — откликнулась мама, услышавъ его послѣднее замѣчаніе. — Я и безъ васъ отлично погуляю.
— Ну, хорошо, Дикъ. Пойдемте, — рѣшила я.
— Нір, hip, hourra! — закричалъ онъ своимъ смѣшнымъ мѣняющимся голосомъ и тутъ же прибавилъ: — Постойте, подождите меня одну секунду. Надо сбѣгать въ кладовую. Ужъ я знаю, вы, навѣрное, проголодаетесь на половинѣ пути.
Я, разумѣется, не замедлила заявить, что проголодаюсь не я, а онъ, и что нечего ему прикрывать свой необычайный аппетт моей почтенной особой, но онъ не слушалъ, а устремился внизъ по лѣстницѣ, перепрыгивая по три ступеньки сразу, какъ только онъ одинъ умѣетъ. Прежде я всегда пугалась при этомъ, выжидая, что онъ свалится неминуемо, но онъ увѣряетъ, что не можетъ ушибиться, такъ какъ еще въ младенчествѣ «продалъ всѣ свои кости на сахарный заводъ»…
Я знала, что онъ безъ труда догонитъ меня, и пошла на веселой лужайкѣ, что передъ домомъ, раздумывая о томъ, о семъ. Я уже перешагнула черезъ проволоку, которая мѣшаетъ чужому скоту забираться въ паркъ, и оставила ее далеко за собою, когда Дикъ поровнялся со мной, вертя надъ головою корзиночку, въ которой, какъ я легко угадала, были его возлюбленныя тартинки съ ежевичнымъ вареньемъ.
— Начинается наша скачка съ препятствіями! — отпыхиваясь, воскликнулъ онъ. — Посмотримъ, кто возьметъ первый призъ, Россія или Ирландія. Разъ, два, три!
И оперевшись однѣми руками на каменную ограду перваго поля, онъ въ мгновеніе ока перелетѣлъ черезъ нее всѣмъ тѣломъ. Онъ это дѣлаетъ ужасно ловко! А мнѣ пришлось поискать грубаго подобія ступенекъ, какими заботливыя фермерши всегда снабжаютъ свои ограды. Найти ихъ не трудно и не онѣ составляютъ мое затрудненіе въ прогулкахъ съ Дикомъ. Моя бѣда — канавы, наполовину полныя водой. Около нихъ почва неизмѣнно топкая, болотистая. Скользко, нога вязнетъ, за травой и камышомъ не видно, что тамъ подъ ними, вода или земля. Дикъ называетъ это «братъ рвы»…
Передъ первой же изъ канавъ я почувствовала полный упадокъ энергіи. Я пробовала и такъ, и этакъ, моля Дика о помощи. Онъ уже давно съ разбѣгу, обѣими ногами сразу перескочилъ эту зіяющую пропасть и отъ души потѣшался надъ моей неумѣлостью.
— Да подите же сюда, Дики! Дайте мнѣ вашу руку.
Какъ неудобно, что у англичанъ не употребляется слово ты!
Смѣшно, записывая наши англійскіе разговоры по-русски, говорить Дику вы.
— Не могу, увѣряю васъ. Развѣ вы не видите, что я для васъ же, съ опасностью жизни, составляю букетъ изъ ирисовъ. Вѣрьте моей опытности, старайтесь преодолѣвать трудности собственными усиліями. Ребенокъ никогда не научится ходить, если взрослые люди вѣчно будутъ поддерживать его.
Постой же ты, противный мальчишка! Догоню я тебя когда-нибудь! — утѣшала я себя.
Наконецъ, я въ полномъ отчаяніи опустилась на землю. Я, право же, не шутя обрадовалась, увидѣвъ, что, подъ предлогомъ собиранія цвѣтовъ, Дикъ устроивалъ мнѣ отличный мостикъ изъ камней и торфа. Но, чтобъ не портить ему удовольствія удивитъ меня, я продолжала перебраниваться съ нимъ.
— Кто это говорить о взрослыхъ людяхъ, удивляюсь! Дики! поднимите вверхъ руки у станьте на цыпочки, — мнѣ совсѣмъ не видно васъ въ травѣ.
— Стыдно, miss Tania. Развѣ вы не знаете, что говорить личности есть признакъ дурного воспитанія. Лучше пойдите сюда. Маленькія зеленыя феи, здѣшнія хозяйки, создали для васъ мостъ. Идите, идите, не бойтесь! — повторялъ онъ. — Закройте глаза, обопритесь на мою мускулистую руку. Такъ, хорошо! Теперь вы можете перекреститься.
Въ концѣ концовъ, я переправиласъ-таки на другой берегъ.
— Съ чего вы взяли, что я стану креститься? — спросила я, торопливо шагая, чтобъ нагнать потерянное время.
— А развѣ вы, русскіе, не креститесь до и послѣ опасности? Вы думаете, я не замѣчаю, что мздамъ Укромски всегда крестится передъ нашимъ вегетаріанскимъ обѣдомъ. Я сперва много думалъ, зачѣмъ она это дѣлаетъ, а послѣ догадался, что со страху.
Мама, въ самомъ дѣлѣ, садясь за обѣдъ, всегда осѣняетъ себя крестнымъ знаменіемъ, по своей русской привычкѣ, но за границей она крестится самымъ маленькимъ крестомъ, чтобы не обращать на себя вниманія. Такая наблюдательность Дика меня очень забавляла, но я молчала, зная, что миссисъ Гринфордъ не поблагодаритъ меня, если я стану поощрять его къ такимъ шуткамъ. Онъ и самъ скоро спохватился.
— Впрочемъ, мнѣ кажется, что глупо такъ шутить. Вѣдь и мама ни къ чему не притронется, пока я не прочту молитвы. Одинъ народъ — такъ, другой — иначе! Прежде молитву читалъ отецъ, а теперь я. Теперь вѣдь я глава семьи! — сказалъ Дикъ, и его дѣтское лицо на минуту сдѣлалось совсѣмъ серьезнымъ и задумчивымъ, но все-таки онъ не унимался.
— Какъ вы думаете, — заговорилъ онъ опять, — вѣдь это была глупая шутка съ моей стороны? Вѣдь мы съ вами друзья, не правда ли? Говорите мнѣ все, что думаете, и я тоже буду всегда говорить вамъ одну правду. Обѣщаемъ это другъ другу. Хорошо?
Въ такихъ мирныхъ разговорахъ мы обогнули подошву замка. Скачка съ препятствіями, безъ сомнѣнія, прекрасное занятіе, но, тѣмъ не менѣе отъ нея мнѣ стало такъ жарко, что, не добредя еще до самыхъ камней, я съ наслажденіемъ растянулась на сладко пахнувшемъ медомъ и свѣжестью клеверѣ.
Утро было дѣйствительно славное, свѣжее, яркое. На небѣ ни облачка. Чуть-чуть пригрѣтый сѣвернымъ солнцемъ воздухъ былъ пропитанъ запахомъ козьяго листа, вьющагося по всѣмъ изгородямъ и деревьямъ; кусты шиповника были осыпаны бѣлыми и розовыми звѣздочками, а изгородь балитаборбегскаго сада издали казалась покрытою малиновыми, бѣлыми и лиловыми пятнами отъ множества цвѣтущихъ вдоль ея рододендроновъ.
Красногрудые зяблики, малиновки, чижики пѣли по кустамъ неумолчно. Дикъ всѣхъ ихъ умѣетъ отличать по голосу. Какая-то рѣзвая парочка, съ пресмѣшными желтыми хохолками, усѣлась на самый верхъ старыхъ угрюмыхъ камней, свидѣтелей столькихъ молчаливыхъ вѣковъ, и такъ и надрывала свои крошечныя горлышки. Только-что одна изъ нихъ выведетъ свою звенящую чистую пѣсенку, ужъ затягиваетъ другая. На старомъ дубу, около развалины ворковали дикіе голуби.
Чудесно! настоящая привольная деревня. Нигдѣ нѣтъ ни намека на городскую суетню. Ни желѣзныхъ дорогъ, ни фабрикъ не увидишь, въ какую сторону ни посмотри.
Къ довершенію моего удовольствія, гдѣ-то неподалеку заработала машина для косьбы. Я очень люблю лѣтнимъ днемъ слышать шарпанье желѣза о траву и камни. Это всегда напоминаетъ мнѣ дѣтство, беззавѣтное веселіе нашей жизни съ Сашей въ Тихомъ Пріютѣ.
Я лежала, закинувъ руки за голову, скользя глазами то по синему небу, то по яркой зелени, то по тяжелой грудѣ сѣрыхъ камней, въ расположеніи которыхъ мнѣ такъ ясно видѣлась сознательная человѣческая мысль.
Дикъ, съ раскраснѣвшимся лицомъ и блистающими глазами, бѣгалъ вокругъ меня, кувыркался и принимался болтать всякій вздоръ каждый разъ, что одна тартинка была проглочена и онъ доставалъ другую. Его никакая усталость не беретъ.
Вдругъ онъ остановился, какъ вкопанный.
— Не говорите, не говорите ни слова! — воскликнулъ онъ громкимъ шопотомъ. — Слышите? Въ этой пѣснѣ про эти камни и замокъ.
Я прислушалась. Въ самомъ дѣлѣ, легкій вѣтерокъ доносилъ до насъ, вмѣстѣ съ запахомъ только-что скошенной травы, отрывки какой-то тихой, странной пѣсни. Мы пошли на звукъ ея, едва ступая и воздерживаясь проронить слово, такъ мы боялись спугнуть невидимаго пѣвца. Голосъ зазвучалъ совсѣмъ явственно. Безысходная печаль и какая-то дикая самобытность напѣва такъ и приковали мое вниманіе. Да и голосъ былъ какой-то странный, глухой и немножко хриплый, но такой гибкій и вѣрный. Я никогда ничего подобнаго не слыхала.
— Слышите, какъ хорошо! — не выдержалъ Дикъ: — это старинная баллада про рыцаря и бѣднаго синеглазаго Падди. Ахъ, да я забылъ! вы вѣдь не понимаете. Это по-кельтски. И кто это поетъ, хотѣлъ бы я знать, и гдѣ онъ? Этой пѣснѣ, можетъ, быть, тысяча лѣтъ.
И навѣрное ей было если не тысяча, то не одна сотня лѣтъ. По крайней мѣрѣ, у меня было все время такое впечатлѣніе, будто и пѣсня, и самый голосъ — не болѣе, какъ отголосокъ чего-то давно прошедшаго и пережитаго, чего-то, чему никогда не вернуться. Именно здѣсь, особенно въ этой мирной обстановкѣ, онъ звучалъ словно по волшебству. Мое воображеніе заработало. Мнѣ вспомнились ирландскія сказанія о томъ, какъ невидимые духи, заключенные кудесническою силою сказочнаго до историческаго народа Туата-де-Данаинъ въ камняхъ и деревьяхъ, подаютъ голосъ по-человѣчьи и поютъ такъ прекрасно, что люди заслушиваются ихъ и по сей день, несмотря на весь свой суевѣрный ужасъ.
Всякому было ясно, что это пѣлъ человѣкъ, никогда не учившійся пѣть, даже, по всей вѣроятности, никогда не слыхавшій настоящей музыки; а между тѣмъ, прислушиваясь къ его словно бы рыданіемъ сдавленному голосу, я испытывала чувство безконечнаго простора, дали и шири и вмѣстѣ сладостной, непонятной даже мнѣ самой, грусти. У меня это чувство бываетъ подолгу, если мнѣ вспомнятся строчки:
«Пламя ль блещетъ? Дождь ли льется?
Буря ль встала, пыль крутя?
Конь ли по полю несется,
Мать ли пѣстуетъ дитя?
Или то воспоминанье,
Отголосокъ давнихъ лѣтъ?
Или счастья обѣщанье,
Или смерти то привѣтъ?..»
Мы оба слушали, затаивъ дыханіе и напряженно глядя въ ту окраину луга, которая была уже скошена и откуда раздаваіаось пѣніе. Намъ такъ хотѣлось увидѣть необычайнаго пѣвца, но долго мы не видали ничего, кромѣ скирдъ сохнувшей на солнцѣ травы.
Мнѣ показалось, что одна изъ нихъ шевельнулась, словно подъ нею былъ кто-нибудь.
Пѣсня сразу оборвалась. Мы услышали не то безсмысленный смѣхъ, не то сдержанный стонъ, и сейчасъ же вслѣдъ за этимъ изъ-подъ сѣна показалась голова въ изломанномъ старомодномъ цилиндрѣ, а потомъ и весь человѣкъ выкарабкался и сталъ во весь ростъ.
Наконецъ-то мы увидѣли того, кто такъ славно пѣлъ… Но лучше бы мы совсѣмъ его не видали!
Какимъ худымъ и угловатымъ казалось его длинное, костлявое тѣло, едва прикрытое грязными лохмотьями, какъ безпомощно сгибалась его спина, вся еще покрытая клочьями сѣна, и, главное, какъ непріятно блуждали его мутные, сѣрые глаза!
Я со страхомъ и отвращеніемъ отвела отъ него свой взглядъ. «Сумасшедшій, пьяный?» — мелькнуло у меня.
Впечатлительный Дикъ побѣлѣлъ отъ неожиданности и испуга, да и я, вѣроятно, была не лучше его.
Очевидно, человѣкъ этотъ тоже замѣтилъ насъ; онъ поглядывалъ въ нашу сторону и нерѣшительно мялся на мѣстѣ. И вдругъ онъ бросился бѣжать отъ насъ, едва касаясь земли и безпорядочно махая длинными руками, словно онѣ были не его, и не зависѣли отъ его воли.
— Это идіотъ! Это Мики О’Калиганъ! Мама знаетъ его, — кричалъ Дикъ, позабывъ всякій страхъ въ своемъ возбужденіи, — Я побѣгу за нимъ. Можетъ быть, онъ вернется и еще споетъ намъ…
Но куда тамъ! и взрослый человѣкъ не догналъ бы его. Для него положительно не существовало препятствій. Онъ бѣжать какимъ-то летомъ, какимъ здравомыслящій человѣкъ не можетъ бѣгать, и скоро совсѣмъ исчезъ изъ вида.
Увлеченная примѣромъ Дика, я тоже, не разсуждая, сдѣлала нѣсколько шаговъ вслѣдъ за нимъ, но не могла идти больше. У меня положительно подкашивались колѣни.
Давно ничто не производило на меня такого потрясающаго впечатлѣнія, какъ грустный голосъ этого несчастнаго.
Насилу мы съ Дикомъ успокоились.
Домой мы вернулись молча. Мнѣ не хотѣлось говорить, да и Дикъ совсѣмъ присмирѣлъ.
Послѣ обѣда миссисъ Гринфордъ взяла меня подъ руку и, уведя въ гостиную, просила спѣть что-нибудь русское.
Мнѣ вовсе не хотѣлось пѣть. Я такъ нетерпѣливо ждала послѣ-обѣденнаго часа, чтобъ разспросить Дива, о чемъ говорилось въ балладѣ бѣднаго юродиваго, а тутъ вдругъ такая досада, — изволь забавлять другихъ. Но мама дѣлала мнѣ просительные знаки глазами. Нечего дѣлать, я сѣла въ фортепіано и, сама не знаю съ чего, запѣла: «Да исправится молитва моя», стараясь аккомпаниментомъ сгладить недостатокъ голосовъ.
— Я рада, что вы спѣли именно это. Мой мальчикъ и я слышали это прежде, — сказала миссисъ Гринфордъ, любовно оглядываясь на Дика, который смирненько сидѣлъ за моимъ стуломъ. — Въ Парижѣ мы иногда бывали въ вашей церкви, чтобы послушать пѣніе, хотя мнѣ лично кажется, что какъ ни хороша ваша церковная музыка, какъ она не выше католическихъ оперныхъ арій, но даже и она слишкомъ искусственна, слишкомъ сладостна. Я, вы знаете, противъ тѣхъ нововведеній, которыя сближаютъ современную англійскую церковь съ римскими традиціями. По моему, христіанскій храмъ не нуждается ни въ какихъ украшеніяхъ, истинной молитвѣ не нужны понуканія… Мадамъ Укромски, надѣюсь, я не позволила себѣ коснуться вашихъ религіозныхъ чувствъ? То, что пѣла ваша дочь, безспорно, и прекрасно, и величественно.
Мама стала возражать. Къ чему? Словно можно измѣнить понятія такой узкоголовой протестантки, какъ наша хозяйка. Въ ней все незыблемо, все прямолинейно; она всегда тиха и спокойна. Она только тогда становится живымъ человѣкомъ, когда думаетъ или говоритъ о «своемъ мальчикѣ», какъ она обыкновенно называетъ Дика.
Разговоръ начался довольно горячій. Горячилась, разумѣется, мама; а миссисъ Гринфордъ говорила, какъ всегда, нѣсколько витіевато и отмѣнно учтиво. Мама каждую минуту призывала меня въ свидѣтели правоты своихъ словъ. Встать и уйти было бы совсѣмъ грубо. И опять для удовлетворенія моего любопытства пришлось ждать другого времени.
Мы съ Дикомъ живемъ дружно, а между нашими мамами таки часто возникаютъ несогласія. Да иначе и быть не можетъ. Я и до сихъ поръ не могу понять, какъ это такъ вышло, что мама подружилась съ миссисъ Гринфордъ въ первую же нашу общую поѣздку по Швейцаріи, какъ только умѣетъ дружиться съ самыми неожиданными, самыми противоположными ея россійской природѣ людьми!
Мнѣ лично выдержанныя добродѣтели нашей хозяйки ужъ, разумѣется, не то чтобъ очень симпатичны!.. Впрочемъ, эта строгая вегетаріанка и предводительница лиги оранджменовъ и ко мнѣ расположена очень сердечно. Богъ знаетъ за что!.. Можетъ быть, за мою искреннюю дружбу къ Дику?..
Мы просидѣли, разговаривая, весь вечеръ въ гостиной, пока не прозвонилъ неизбѣжный колоколъ, сзывающій прислугу къ вечерней молитвѣ. Миссисъ Гринфордъ пошла съ Дикомъ назидать своихъ домочадцевъ чтеніемъ про царя Навуходоносора, по своей громадной столѣтней библіи, а мы съ мамой поднялись къ себѣ наверхъ.
Весь день сегодня я напрасно старалась залучить Диха съ глазу на главъ. Онъ съ утра до самаго обѣда летомъ леталъ, словно вчерашній идіотъ. А миссисъ Гринфордъ, — нельзя сказать, чтобы къ моему удовольствію, — продержала меня нѣсколько часовъ въ своей рабочей комнатѣ.
Ея кабинетъ — прекрасная комната, высокая, свѣтлая, просторная. Но такая… застывшая. Въ ней всегда все въ такомъ стройномъ порядкѣ, словно никто въ ней не движется, никто не живетъ. Въ прошломъ году, войдя въ нее въ первый разъ, я возликовала при видѣ множества книгъ. Но, увы, я скоро пришла къ убѣжденію, что эти книги нельзя читать иначе, какъ сидя въ одномъ изъ излюбленныхъ миссисъ Гринфордъ старомодныхъ креселъ съ твердою, совершенно вертикальною спинкою, такъ, чтобы и спина человѣка, и вниманіе держались одной вполнѣ прямой линіи. Къ тому же, слѣдуя правиламъ неукоснительнаго порядка, миссисъ Гринфордъ читаетъ и пишетъ только днемъ. Во всей комнатѣ только и есть одна пара большихъ серебряныхъ, тоже совсѣмъ старомодныхъ подсвѣчниковъ. Очевидно, эта женщина и представленія не имѣетъ о томъ, какъ пріятно зажечь лампу подъ какимъ-нибудь громаднымъ фантастическимъ абажуромъ, безъ котораго, по моему, не должна существовать женщина, берущаяся судить о томъ, что такое настоящая уютность; поставить по близости коробку хорошихъ конфектъ, растянуться на мягкой кушеткѣ и читать какой-нибудь романъ, по преимуществу французскій; читать лишь для того, чтобы время убить…
Единственная искупительная черта во всемъ убранствѣ кабинета миссисъ Гринфордъ, это — неизмѣнный, словно присущій комнатѣ запахъ увядающихъ ровъ, распространяемый массой сухихъ розовыхъ лепестковъ, которыми нагружены четыре вазы стараго англійскаго фарфора, чинно разставленныя по угламъ. Онъ одинъ говоритъ о томъ, что здѣсь живетъ женщина не безъ эстетическихъ потребностей. Еслибъ не онъ, я бы замерзла въ этой обстановкѣ, среди самаго жаркаго лѣтняго дня.
Миссисъ Гринфордъ показала мнѣ корректурные листы своей послѣдней работы. Это очень блестящій критическій очеркъ по поводу «гуманитарныхъ заблужденій» (по ея выраженію: «humanitarian errors») американскаго поэта-философа Валтъ Витмана, которымъ страшно увлекается молодежь Ирландіи. Да, конечно, все, что она говоритъ, очень логично, даже очень остроумно. Но, въ сущности, гдѣ былъ бы теперь родъ человѣческій, еслибъ на свѣтѣ все были блистательные непогрѣшимые критики и ни одного человѣка, который могъ бы такъ заблуждаться, такъ бредить, какъ этотъ американскій полуоборванецъ?
А впрочемъ, мнѣ самой совсѣмъ лишнее пускаться въ мудрствованія лукавыя… Лучше запишу легенду о «кровавоглазомъ» привидѣніи, которое было когда-то «красавцемъ синеглазымъ Падди».
Миссисъ Гринфордъ, къ немалому моему недоумѣнію, смотритъ на всякія преданія и народныя повѣрья какъ на «языческія бредни католическаго населенія», — это ея собственныя слова, и я, конечно, не стала разспрашивать Дика при ней, за обѣдомъ. Зато вечеромъ мы съ нимъ ушли подальше отъ нашихъ мамъ, въ пустующую темную билліардную (исторіи про привидѣнія только и стоитъ разсказывать въ темнотѣ, по справедливому замѣчанію Дика) и онъ перевелъ мнѣ, наконецъ, желанную балладу.
Въ ней нѣтъ ни туманной философіи, ни скептическихъ мудрствованій культурнаго ума, ни даже исторической правды, такъ какъ, очевидно, норманскіе пираты перемѣшаны съ позднѣйшями нормандскими рыцарями; но зато вѣчно живыя, вѣчно вѣрныя себѣ страсти человѣческія такъ и бьютъ въ ней ключомъ.
«Много-много лѣтъ тому назадъ къ бухтѣ св. Патрика приплыли корабли, полные храбрыхъ, сильныхъ, жестокихъ норманскихъ рыцарей. Нежданные враги напали на беззащитную страну и, раззоривъ ее въ конецъ, уплыли, — кромѣ одного, котораго звали Richard de la Haye. Этотъ рыцарь остался въ странѣ… къ негодованію товарищей и къ своему стыду, остался изъ-за женщины.
Дочь священника той самой церкви, въ которой трудился и умеръ святой Патрикъ, просвѣтитель языческой Ирландіи, плѣнила суроваго рыцаря. Товарищи его спѣшили плыть дальше на своихъ крылатыхъ ладьяхъ, которыя не боялись ни божьей непогоды, ни вражьихъ стрѣлъ. Имъ ненужны были женщины!.. Еще много добычи, много разгромовъ предстояло имъ по плодородному, обильному и скотомъ, и дикимъ звѣремъ, побережью зеленой Ирландіи.
Рыцарь Ричардъ скоро съумѣлъ окружить себя мѣстною молодежью, подчинивъ ихъ своей волѣ не столько силою своего желѣзнаго тѣла, не столько безпощадностью ударовъ своего смертоноснаго оружія, сколько умѣньемъ устроивать охоты и придумывать забавы, которыя по сердцу юношеству всѣхъ странъ и всѣхъ племенъ.
Долгіе мѣсяцы дружина рыцаря таскала тяжелые камни на пригорокъ, съ котораго далеко были видны всѣ окрестные лѣса, и, наконецъ, замокъ-башня высоко поднялся на холмѣ. Внутри вилась узкая лѣстница изъ цѣльныхъ нетесанныхъ камней. По ней рыцарь ходилъ изъ нижняго покоя, гдѣ жарились на большомъ очагѣ дикіе козлы и кабаны и гдѣ пировалъ рыцарь со своею дружиною, въ средній, гдѣ хранилось его оружіе и сокровища, и въ самый верхній, въ которомъ рыцарь держалъ свое самое дорогое сокровище, свою блѣднолицую, ясноокую жену. Въ этомъ третьемъ покоѣ, высоко отъ земли, далеко отъ взглядовъ людскихъ, въ каждую стѣну было вдѣлано по тяжелому желѣзному кольцу. къ нимъ рыцарь привязывалъ свою невольницу-жену, отлучаясь надолго изъ дома.
Всѣ окружные лѣса и холмы оглашались веселыми кликами и звуками охотничьихъ роговъ. Рыцарь de la Haye цѣлые дни пропадалъ по дебрямъ, охотясь со своею дружиною, или предпринималъ далекіе набѣги на богатыхъ кельтовъ-сосѣдей. А къ подошвѣ холма, на которомъ высилась башня, приходилъ синеглазый Патрикъ, любимый ученикъ благочестиваго священника, отца одинокой заточенницы, которую такъ давно, такъ вѣрно любилъ тихій юноша.
Долгіе часы простаивалъ онъ подъ замкомъ вглядываясь въ узенькія щели, продѣланныя въ толстыхъ стѣнахъ для того, чтобы рыцарь могъ защититься отъ враговъ въ случаѣ осады. Кроткая супруга рыцаря съ утра до вечера сучила ленъ и ткала одежду своему гордому, непреклонному повелителю. Иногда, услышавъ грустную пѣснь Патрика, ей удавалось махнуть у щели бѣлою тканью, надъ которой она работала, для того, чтобы дать знать тому, котораго она любила, прежде чѣмъ безжалостный норманъ силою увелъ ее изъ-подъ родительскаго крова, что все такъ же чисто, все такъ же ясно горитъ въ ея сердцѣ любовь въ милому. Увидѣвъ привѣтъ ея, Патрикъ уходилъ, счастливый и успокоенный.
Болтливые люди скоро узнали, что не рыцаря, при одномъ приближеніи котораго они всѣ трепетали, любитъ его жена. Прослышалъ про то и рыцарь… Онъ отрѣзалъ языкъ тому, кто первый въ его присутствіи осмѣлился заговорить объ этомъ и, разбивъ дверь въ домѣ священника, выкололъ и вырвалъ синіе глаза Патрика изъ орбитъ ихъ. Вернувшись домой, онъ приказалъ женѣ сварить ихъ и своими руками накормить ими его охотничьихъ псовъ, примолвивъ: Кровь, а не слезы, будетъ отнынѣ течь изъ глазъ твоего возлюбленнаго. Синеглазый Патрикъ больше не будетъ смотрѣть на тебя, не будетъ чаровать тебя силою своего нечестиваго, лживаго взгляда!»
Скоро захирѣла и умерла несчастная женщина. Да и слѣпой, кровавоглазый Падди недолго пожилъ послѣ нея. Рыцарь, собравшись раннимъ утромъ на охоту, нашелъ своего соперника уснувшимъ послѣ долгой ночи, проведенной въ тоскѣ и слезахъ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ, бывало, юноша выжидалъ привѣта своей возлюбленной. Долго глядѣлъ рыцарь въ широко открытые кровавые глаза Патрика, словно оторваться не могъ, и, наконецъ, усмѣхнувшись недоброй усмѣшкой, велѣлъ дружинѣ тутъ же зарыть его живого…
Ужасная перемѣна случилась съ рыцаремъ Ричардомъ послѣ этого злодѣйства. Онъ никогда не былъ милостивъ ни къ кому, кромѣ своей дружины; а тутъ такъ и дружина стала страшиться его. Дня не проходило безъ крутой, несправедливой расправы, безъ убійства. Днемъ рыцарь творилъ судъ и расправу надъ измѣнниками, надъ пересмѣшниками, которые всюду чудились ему, а по ночамъ онъ бродилъ по своей башнѣ, безъ сна и безъ покоя: вездѣ, во всѣхъ скважинахъ и углахъ ему мерещились кровавые глаза и блѣдное лицо Патрика, искаженное страшной усмѣшкой.
Ричардъ de la Haye въ одиночку, только своими усиліями, приволокъ съ морского берега три обломка скалы. Два онъ поставилъ на томъ мѣстѣ, гдѣ былъ зарытъ Патрикъ, а третій взгромоздилъ на нихъ плашмя, чтобы тройная тяжесть давила несчастнаго, чтобъ не могъ онъ вставать по ночамъ, чтобъ не мучилъ своего убійцу страшными появленіями… Но не помогло и это!
Отъ тоски ли по женѣ, или отъ еженочныхъ, никому невѣдомыхъ мукъ, рыцарь окончательно обезумѣлъ. Онъ оснастилъ свою, долго отдыхавшую въ прибрежныхъ пескахъ, ладью новыми, никогда еще не употреблявшимися снастями, сложилъ въ ней высокій костеръ и, далеко отплывъ въ море, сжегъ ладью и себя вмѣстѣ съ нею, ища покоя и уничтоженія.
Съ тѣхъ поръ прошли сотни лѣтъ. Отъ замка осталась одна развалина. Могильные камни Патрика покрылись сѣдыми лишаями и источились приморскою непогодой. Но не дай Богъ обернуться человѣку, если ему случится ночью проходить этими мѣстами. Поддайся онъ искушенію, оглянись назадъ — онъ увидитъ, что блѣдный призракъ, съ простертыми впередъ руками, безшумно слѣдуетъ по пятамъ его. Никто не слыхалъ ни стона, ни проклятія изъ устъ его, его лицо никогда не искажается никакимъ понятнымъ человѣку душевнымъ движеніемъ, но въ его чертахъ такая глубина неземного отчаянія, такая холодная нечеловѣческая злоба, что человѣкъ, разъ увидавъ его, надолго лишится сна, надолго потеряетъ возможность улыбаться и никогда не забудетъ его. То незрячій, кровавоглазый Падди все еще ищетъ того, кто сгубилъ его душу, поселивъ въ ней жажду мести, и не можетъ найти его на землѣ".
Какая тонкость народной фантазіи! Самый ужасъ, по-моему, и заключается въ вѣчной молчаливости, въ этомъ кажущемся спокойствіи привидѣнія. Засмѣйся оно адскимъ хохотомъ или заскрежещи зубами, оковы его чаръ были бы нарушены. Мнѣ бы даже, можетъ быть, стало немножко смѣшно. Но такимъ, какимъ рисуется онъ въ балладѣ, мнѣ просто кажется, что я вижу его. Едва замѣтныя, туманныя очертанія, скользящія движенія, ничего осязаемаго, только одни кровавые глаза горятъ зловѣщимъ огнемъ, васъ преслѣдуя!..
Однако, кажется, я и взаправду трушу?.. Вотъ уже цѣлый часъ я сижу у открытаго окна, меня немножко знобитъ отъ ночной свѣжести, а я все смотрю вдаль, на замокъ, насмотрѣться не могу!.. Ночь такая ясная, лунная, что, мнѣ кажется, я вижу даже вѣтку цѣпкой ежевики, высоко вздымающуюся надъ развалиной.
Какъ часто въ прошломъ году я тамъ сиживала съ Дики, уча его пѣть русскія пѣсни. И вѣдь такъ обыкновенно все это казалось, — поле, пригорокъ, а на немъ древняя развалина. Теперь совсѣмъ другое чувство…
Только вчера еще я корила маму, что она слишкомъ чувствительна и экспансивна, и хвасталась, что я нравомъ гораздо старше ея. Но… я воображаю про себя, что и разсудокъ-у меня холодный, и сердце усталое (пора бы, кажется), а на дѣлѣ выходитъ, что я просто-на-просто глупа и сентиментальна… Пойду спать!
Сегодня утромъ предосадный сюрпризъ. Мы съ мамой устроили такъ, что ранній завтракъ намъ всегда приносятъ наверхъ, въ нашу гостиную. Вегетаріанское питаніе, которому насъ подвергаетъ одна изъ добродѣтельныхъ фантазій миссисъ Гринфордъ, очень вкусно и разнообразно, слова нѣтъ, мама даже увѣряетъ, что оно очень полезно для ея селезенки, которая, по ея словамъ, «пока хоть ведетъ себя словно и въ самомъ дѣлѣ порядочный человѣкъ, — ну, а вдругъ взбѣсится?!» Но бобы съ морковью сами по себѣ, а мама все-таки любитъ покушать, какъ и всѣ мы, грѣшные россіяне.
Сегодня, стряпая намъ обѣимъ хорошенькое рагу изъ мясныхъ консервовъ на своей походной спиртовой кухонкѣ, она все вздыхала. Я очень хорошо знаю, что чуть она завздыхаетъ, это значитъ, что она что-то хочетъ мнѣ сказать и не рѣшается. Я, разумѣется, поспѣшила вывести ее изъ затруднительнаго положенія и спросила.
— Такъ, ничего, Танюша, — отвѣтила она: — только ты знаешь ли, что миссисъ Гринфордъ ждетъ къ себѣ племянника…
— Племянника? Какого племянника?
— Ну, вотъ! Словно ты не знаешь… Мистера Одлей, конечно…
Я чуть своей чашки не опрокинула съ досады. Мама робко глядѣла на меня своими кроткими глазами, и это разсердило меня еще хуже. Но я не хотѣла показывать ни удивленія, ни досады и продолжала спокойно завтракать. Помолчавъ, мама заговорила снова.
— Удивляюсь, за что ты его не любишь, Таня. Онъ такой приличный… Поухаживалъ онъ тогда за тобой въ Лондонѣ, — ну, что-жъ такое! Мало ли кто за тобой ухаживалъ…
— Я тоже удивляюсь, о чемъ ты говоришь, мама. За что мнѣ любить или не любить этого господина, когда мы едва его знаемъ? — съ излишней горячностью заговорила-было я, но вовремя сдержалась и замолчала.
И безъ того уже вѣдь вздумалось же мамѣ продолжать этотъ разговоръ!.. Словно она не понимаетъ, какъ мнѣ непріятно, что кончится теперь моя деревенская идиллія и начнется дачная канитель, лишь только на нашемъ безоблачномъ горизонтѣ покажется выхоленная бородка и безупречныя манеры этого «отличеннаго вниманіемъ публики» автора «Возстановленной Ирландіи», блистательнаго члена палаты депутатовъ и «дѣятельнаго покровителя голодающихъ фермеровъ», — какъ характеризуется господинъ Одлей мѣстной либеральной газеткой, недавно попавшей мнѣ подъ руку на станціи желѣзной дороги. Въ тѣхъ газетахъ, что выписываетъ наша хозяйка, ужъ, конечно, про него не станутъ говорить.
Обыкновенно за завтракомъ мы съ мамой болтаемъ неумолчно. Это вѣдь единственное время, когда мы, не стѣсняясь, можемъ говорить по-русски. На этотъ разъ бѣдная мама совсѣмъ затушилась. Я призналась себѣ, что дуюсь, и подумала, что мнѣ дуться, да еще ни съ того, ни съ сего, положительно безсовѣстно, когда расположеніе духа мамы такъ тѣсно связано съ моимъ. Я сдѣлала надъ собой усиліе — и разговоръ скоро сталъ живѣе. Но все-таки, къ моему удивленію, въ моемъ «внутреннемъ человѣкѣ», по выраженію миссисъ Гринфордъ, и до сихъ поръ не все въ порядкѣ…
Богъ съ нимъ совсѣмъ, съ этимъ хозяйскимъ племянникомъ! Буду себѣ по прежнему жить въ компаніи Дика…
А все-таки досадно!
Дикъ выкопалъ на чердакѣ старинную энциклопедію. Вчера мы разсматривали ее цѣлый вечеръ и намъ ужасно захотѣлось сдѣлать воздушный шаръ, по примѣру братьевъ Монгольфье. Энциклопедія такъ заманчиво описываетъ, какъ они начали съ игрушечныхъ шаровъ.
Все утро вчера мы возились съ циркулями на билліардномъ столѣ, вычерчивая, примѣривая и пригоняя. Выкройку изъ газетной бумаги было очень трудно сдѣлать, а безъ нея не стоило и начинать.
Послѣ «большого завтрака», luncheon’s, мы отправились въ городъ, чтобы закупить проволоку, спиртъ и все остальное, что обозначено въ энциклопедіи. Все нашлось какъ нельзя лучше, кромѣ тонкой бумаги. Мнѣ хотѣлось сдѣлать шаръ бѣлый, синій и красный въ честь русскаго флага, а городишко такой маленькій, что, перерывъ всѣ лавки, мы нашли только розовую и голубую бумагу.
Къ вечеру у насъ было все выкроено, все прилажено. Оставалось только склеить и пустить.
Сегодня я нарочно встала очень рано, чтобы снова приняться за работу, но замѣтила, что цвѣты въ нашей маленькой гостиной уже давно не перемѣнялись. Пришлось по людскимъ разыскивать садовника, чтобы спросить у него садовыя ножницы. Это отняло у меня столько дорогого времени, что, раздобывъ ихъ, наконецъ, я бѣгомъ побѣжала въ садъ.
Я уже пробѣжала два окна кабинета миссисъ Гринфордъ, но у третьяго остановилась, заинтересованная книгами привлекательнаго вида. Онѣ лежали совсѣмъ близко, окно было открыто — я не утерпѣла и протянула къ нимъ руку. Это были свѣженькіе, только на-половину разрѣзанные романы Бурже и одинъ Альфонса Додэ, котораго я еще не читала. Видъ у нихъ былъ совсѣмъ такой, будто они только-что вынуты изъ дорожной сумки.
Я начала перелистывать послѣдній, но сейчасъ же вспомнила, что вѣдь книги не убѣгутъ, что сегодня же я спрошу ихъ у хозяйки, и собралась-было положить ихъ обратно, когда вдругъ почувствовала, что я не одна.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, хотя за столомъ по другую сторону окна, стоялъ м-ръ Одлей.
Онъ улыбался очень весело. Оно и понятно: на чужой взглядъ мое положеніе было пресмѣшное! Бѣгаю, какъ угорѣлая, какъ мнѣ было бы позволительно.бѣгать только лѣтъ десять тому назадъ; хватаю, не спросясь, неизвѣстно кому принадлежащія книги… Можно подумать, что я или какая-то полоумная, или же изъ тѣхъ, которыя въ двадцать-пять лѣтъ стараются разыгрывать шестнадцатилѣтнюю наивность. Преглупо!
Конечно, я очень скоро овладѣла собой, но въ первую минуту единственная мысль, пришедшая мнѣ въ голову, какъ это ни нелѣпо, была, — что мистеръ Одлей, дѣйствительно, очень красивый человѣкъ…
Онъ очень любезно предложилъ мнѣ привезенныя имъ книжки, мы перекинулись двумя-тремя словами и, поклонившись ему тѣмъ кивкомъ, который хранится въ моемъ запасѣ поклоновъ для мало знакомыхъ людей, я спокойно направилась въ садъ.
Les apparences étaient sauvées, насколько возможно…
И все-таки, кажется, я слишкомъ натянуто отвѣтила на его привѣтствія?.. Чего сунудась?.. Впрочемъ, не могла же я знать, что онъ пріѣдетъ именно прошлою ночью. Я и думать о немъ забыла послѣдніе два дня.
Утромъ я расположилась на травѣ въ липовой рощѣ, что на пригоркѣ за домомъ, собираясь почитать въ уединеніи. Но книга только даромъ пролежала на моихъ колѣняхъ. Дѣло въ томъ, что съ этого пригорка видъ открывается во всѣ стороны безконечный, и я заглядѣлась.
Все тѣ же холмы и поля, что и изъ моего окна, во шире и дальше. То тамъ, то здѣсь купа деревьевъ; чуть замѣтная на солнцѣ струйка дыма, подымающагося отъ какого-нибудь ярко выбѣленнаго домика; тамъ развалины; здѣсь остроконечныя башенки маленькой церкви, притаившейся въ зелени, а потомъ опять поля. И такъ до самой громады синихъ Морнскихъ горъ, у подножія которыхъ неожиданно пробивается клочокъ зеркальной поверхности тихаго морского залива. Какъ ясно все это было видно на цѣлыя мили… Все такъ спокойно и вмѣстѣ радостно.
Погода такая яркая и теплая весь іюнь, что все зацвѣло и поспѣло раньше времени. Липы въ полномъ цвѣту; я надышаться не могу ихъ чуднымъ запахомъ!.. Надъ моей головой все гудѣло отъ цѣлыхъ роевъ пчелъ и шмелей, въ развѣсистыхъ вѣтвяхъ моей любимой липы. Было очень хорошо!.. Уже давно и не чувствовала себя такой доброй и веселой.
Внизу, на тропинкѣ, что ведетъ на пригорокъ, мелькнула мужская фигура. Я узнала мистера Одлей, но не трогалась съ мѣста, разсчитывая, что онъ, вѣрно, пройдетъ мимо. Онъ шелъ, насвистывая и сдвинувъ клѣтчатую шапочку на затылокъ, такъ что трепетныя зеленоватыя тѣни листьевъ пробѣгали по его бѣлому лбу, а потомъ и совсѣмъ снялъ ее, подбросилъ высоко въ воздухъ и поймалъ на руку. Оно и лучше. Сѣрый цилиндръ съ черной повязкой въ память покойной матери, который онъ носитъ въ Лондонѣ, гораздо больше присталъ ему, а въ этой дачной шляпчонкѣ онъ похожъ на короля безъ короны.
Къ моему удивленію, онъ шелъ прямо ко мнѣ и скоро подошелъ и растянулся въ травѣ въ двухъ шагахъ отъ меня, не стѣсняясь.
— Какъ я радъ опять васъ видѣть, miss Укромски! — заговорилъ онъ. — Я такъ мало слышалъ о васъ весь этотъ годъ. Тетя изрѣдка сообщала мнѣ, что вы обѣ въ Петербургѣ, въ родной вамъ средѣ, такой далекой и чуждой для меня, для всѣхъ насъ, хотѣлъ я сказать… Но вотъ мы опять встрѣтились, вы вновь посѣтили Ирландію!
Онъ приподнялся на локтѣ и посмотрѣлъ на меня опять съ той веселой улыбкой, которая такъ разсердила меня вчера. Но въ это праздничное утро благожелательное добродушіе не хотѣло, видно, покинуть меня. Я засмѣялась ужъ слишкомъ весело, и этотъ смѣхъ, очевидно, далъ мистеру Одлей поводъ думать, что его общество мнѣ гораздо пріятнѣе, чѣмъ оно было въ сущности. Онъ разговорился не на шутку.
Я молча стала обрывать головки ближайшихъ ромашекъ, стараясь привести себя въ должное равнодушное настроеніе.
— Помните, miss Укромски, — между прочимъ сказалъ мистеръ Одлей, — какъ въ прошломъ году вы смѣялись надъ нашей парламентской работой? Вы говорили, что это не настоящее дѣло, а только «пустоцвѣтная реторика»; что, на вашъ русскій взглядъ, серьезные люди могутъ все это продѣлывать, «не смѣясь другъ надъ другомъ, какъ древніе авгуры», — только благодаря вѣковой привычкѣ къ такому препровожденію времени. Помните?
— Такая точность дѣлаетъ честь вашей памяти! — отвѣтила я, слегка наклоняя голову въ знакъ согласія.
— Вы шутите. Но еслибъ вы знали, какъ часто я вспоминалъ ваши слова! Иногда у меня просто опускались руки отъ мысли, что — что я ни дѣлай, какъ ни старайся, ничто въ моей странѣ отъ этого не измѣнится ни на іоту. Англійскіе интересы — интересы коммерческіе и промышленные! Ирландія же — страна исключительно земледѣлія и хлѣбопашества. Благосостояніе ея въ англійскихъ рукахъ похоже на того слѣпого, которому хромой старается всучить свой костыль, думая помочь его горю. И иногда мнѣ кажется, что я единственный человѣкъ въ мірѣ, понимающій это…
— Но вѣдь вы создали себѣ большую партію, мистеръ Одлей, — вставила я.
— Да, конечно. Я глава ея, безъ сомнѣнія, потому что до сихъ поръ никому изъ нихъ не удалось еще сѣсть мнѣ на шею. Я слишкомъ силенъ для этого! И тѣлесно, и нравственно. Но на кого изъ нихъ я могу положиться? Вы, вѣрно, слыхали или, можетъ быть, читали въ газетахъ… мои французскіе доброхоты прокричали о томъ на весь міръ! — что теперь самый близкій мнѣ человѣкъ, которому я довѣрялъ какъ самому себѣ, пошелъ противъ меня, поднялъ цѣлую исторію, сталъ показывать никогда не существовавшія письма?.. И все изъ-за того, что глава противной партіи посулилъ ему очень отвѣтственный постъ въ Дублинѣ, если онъ подорветъ меня…
Несмотря на всю малость моего сочувствія къ подвигамъ итого вожака молодой Ирландіи, я не могла не сознавать въ данную минуту, что онъ говоритъ о своей силѣ вовсе не изъ пустого хвастовства.
Мистеръ Одлей потянулся къ граціозной вѣточкѣ козьяго листа, качавшейся какъ разъ надъ его головой, сорвалъ ее и, задумчиво вертя ее въ рукахъ, продолжалъ:
— Послѣднее время мнѣ часто кажется, что вся моя дѣятельность — «одно словоговореніе». Видите, миссъ Укромски, какъ сильно я заразился вашимъ сѣвернымъ гамлетизмомъ. А вы сами, — вдругъ перемѣнилъ онъ разговоръ: — много веселились прошлую зиму? О, вашъ Петербургъ!.. Въ немъ умѣютъ позабавиться. Я до сихъ поръ, вотъ уже пять лѣтъ, не могу забыть вашего катанья на тройкахъ. Какъ жаль, что я не зналъ васъ тогда!..
Пока разговоръ оставался на нейтральной почвѣ, я была совершенно довольна имѣть собесѣдникомъ мистера Одлей, но только къ этимъ условіемъ; только до тѣхъ поръ, пока моя смиренная особа оставалась въ тѣни.
— Въ самомъ дѣлѣ, очень жаль! — сказала я и вдругъ почувствовала, къ своей досадѣ, что въ моемъ тонѣ нѣтъ и слѣдовъ ироніи, которую я такъ желала проявить.
— Вы жалѣете объ этомъ? Не шутя?.. — живо спросилъ онъ. Скажите, вы останетесь здѣсь нѣкоторое время?.. Мать ваша, хочу я сказать, еще не думаетъ ѣхать? Какой славный отдыхъ предстоитъ мнѣ, въ такомъ случаѣ!.. Я такъ усталъ въ послѣднюю парламентскую сессію! Мнѣ нужно именно ваше общество, чтобы не думать о томъ, что, право, можетъ подчасъ свернутъ голову даже такому хладнокровному человѣку, какъ я…
— Вы льстите мнѣ, мистеръ Одлей! — прервала я его. — Повѣрьте, я очень цѣню вашу любезность.
Наконецъ-то умѣнье владѣть изгибами голоса вернулось ко мнѣ. Мой собесѣдникъ взглянулъ на меня совсѣмъ озадаченно. Его оживленное лицо затуманилось. Онъ, очевидно, спрашивалъ себя, ужъ не смѣюсь ли я надъ нимъ.
Я не прибавила больше ни слова, но посмотрѣла на него такъ, что, если онъ не совсѣмъ деревянный Джонъ Буль, онъ не могъ не прочесть въ моихъ глазахъ: ну, да! разумѣется, смѣюсь!
Не даромъ я треплюсь по баламъ и гостинымъ чуть-что не десять лѣтъ. Я давно научилась прекращать разговоръ безъ словъ, прежде чѣмъ въ немъ почувствуется неловкость. И на этотъ разъ мнѣ прекрасно удалось безъ малѣйшей натяжки завести разговоръ о постороннихъ предметахъ, хотя оживленіе моего собесѣдника, конечно, исчезло. Тѣмъ лучше.
Мнѣ вовсе не нужно этого глупаго оживленія, которое въ Лондонѣ давало мамѣ и Сашѣ поводъ приходить къ нелѣпымъ заключеніямъ и забавляться еще болѣе нелѣпыми поддразниваніями.
Довольно съ меня. Пошутили, и будетъ. Въ прошломъ году они оба, и мама, и Саша, чуть-чуть не вообразили и ни вѣсть что… Мистеръ Одлей взялъ на себя тогда трудъ открыть намъ глаза, внезапно забросивъ и насъ самихъ, и даже нашихъ общихъ знакомыхъ. Я ему за это много благодарна, — конецъ дѣлу и все тутъ! Но другой разъ, слуга покорный! Я съумѣю сберечь себя отъ унизительныхъ qui-pro-quo.
Пускай онъ развлекается въ промежуткахъ своей честолюбивой горячки чѣмъ угодно, только не моимъ обществомъ.
И къ чему я все это записываю, одинъ Аллахъ вѣдаетъ!
Словно я не увѣрена въ себѣ?
Солнце все въ тучахъ и вѣтеръ пополамъ съ короткими ливнями. Нашъ шаръ совсѣмъ готовъ. Надо только придѣлать проволокой кусокъ ваты въ основному пруту. Да не стоитъ! Куда-жь его пускать по такой погодѣ? Унесется съ глазъ долой въ одну секунду, а то и того хуже: сгоритъ!
Бѣдный Дикъ въ отчаяніи.
Этотъ милый мальчикъ ведетъ себя истинно по-дружески. Послѣдніе дни онъ почти не отходитъ отъ меня. Одной мнѣ было бы неловко сторониться отъ остальныхъ обитателей этого дома… Онъ словно понимаетъ это.
Впрочемъ, внушительный мистеръ Одлей, кажется, несимпатиченъ и ему не менѣе, чѣмъ мнѣ, несмотря на всѣ свои старанія и заигрыванія съ нимъ. Первый блинъ и у нихъ вышелъ комомъ, какъ оказывается.
Дикъ вообще для мальчишки очень опрятенъ, но имѣетъ несчастную особенность непремѣнно рыться въ землѣ, когда къ нимъ въ домъ кто-нибудь пріѣзжаетъ. Когда мы пріѣхали, у него были ужасно грязныя руки. Въ то утро, когда онъ долженъ былъ возобновить знакомство съ мистеромъ Одлей, онъ съ шести часовъ отправился углублять канаву вокругъ огорода, и потомъ понятно, когда миссисъ Гринфордъ, при его появленіи къ раннему завтраку, сказала: «Here is your cousin, my boy, shake hands and be friends»[1], онъ не могъ исполнить ея приказанія. Мать, къ его великому стыду, послала его немедленно вымыться, и Дикъ не можетъ простить этого новому гостю, который, въ сущности, не виноватъ, какъ я ему и заявила.
Мое невинное замѣчаніе только подлило масла въ огонь. Дикъ совсѣмъ разсердился. Во время послѣдовавшаго разговора мы оба были въ его собственной комнатѣ, которая и до сихъ поръ означается всѣми словомъ nursery[2].
— Какое мнѣ дѣло, виноватъ онъ или нѣтъ! — горячо отвѣтилъ Дикъ, и его свѣтлые глаза сдѣлались совсѣмъ синими, что съ нимъ бываетъ только при очень сильномъ волненіи. — Скверно то, что, чуть онъ пріѣхалъ, мама дѣлаетъ мнѣ несправедливыя замѣчанія; вы прячетесь по угламъ, погода перемѣнилась. Вы думаете, я не замѣчаю, что вы совсѣмъ не такая, какъ всегда? Вы все чего-то стѣсняетесь и не смѣетесь такъ часто, какъ прежде…
Послѣднія слова Дика задѣли меня за живое.
— Пустяки, Дики, — равнодушно возразила я. — Я совсѣмъ другое дѣло! Родственныя отношенія вашей семьи меня ничуть не касаются. къ тому же, я получила кой-какія извѣстія изъ дому, которыя безпокоятъ меня… Но вамъ ужъ, конечно, слѣдовало бы подружиться съ вашимъ братомъ.
— Братомъ! Какой онъ мнѣ братъ!.. Я былъ совсѣмъ маленькій, но очень хорошо помню, какъ бѣдный больной отецъ огорчался странной политикой Эдвина Одлей. Мы въ нашей семьѣ всѣ стоимъ за единство съ Англіей, всѣ стремимся къ тому, чтобы наша страна была протестантскою страной; а Эдвинъ, едва покончивъ съ университетомъ, сталъ водиться съ католическими крикунами! Началъ раздавать фермерамъ усовершенствованныя сѣмена картофеля и льна; примкнулъ къ большинству, сталъ писать о возстановленіи дублинскаго парламента и… еще о всякой чепухѣ!.. Святая Джемима! Почемъ я знаю?..
Нечего и говорить, что миссисъ Гринфордъ съ младенчества внушала сыну добропорядочную умѣренность въ выраженіяхъ и жестахъ, необходимую джентльмену Соединеннаго королевства. Но такова страсть британцевъ къ запретнымъ крѣпкимъ словцамъ, что даже Дику сходятъ съ рукъ частыя обращенія къ святой Джемимѣ.
Онъ, безъ сомнѣнія, почувствовалъ себя не совсѣмъ ловко въ несвойственной ему сферѣ газетныхъ и парламентскихъ выраженій и сразу оборвалъ свою горячую тираду, помянувъ всуе ея имя.
Я рылась въ ящикахъ Дикова стола, ища русскую книжонку, по которой въ прошломъ году Дикъ учился читать по-русски. Но въ нихъ можно найти все, кромѣ того, что вамъ въ данную минуту нужно. Они полны пустыхъ жестянокъ изъ-подъ любимыхъ имъ лимонныхъ леденцовъ, изорванныхъ латинскихъ и греческихъ грамматикъ, никуда негодныхъ электрическихъ аппаратовъ, всякихъ клочковъ, обломковъ и веревочекъ.
— Такъ мистеръ Одлей вамъ не родственникъ? — спросила я неожиданно для самой себя.
Не могу понять, какъ это случилось, что я въ своей разсѣянности освѣдомилась у Дика именно объ этомъ.
— Кто вамъ это сказалъ! — непослѣдовательно воскликнулъ онъ. — Эдвинъ — сынъ маминой сестры; она очень скверно вышла замужъ; ея мужъ былъ предводитель этихъ полоумныхъ феніевъ. Онъ то сидѣлъ въ тюрьмѣ, то скрывался во Франціи. Маминъ отецъ и вся семья никогда съ ней послѣ того не видѣлись. А потомъ она умерла, и когда она умирала, мама обѣщала позаботиться о ея сынѣ. Мой отецъ взялъ его къ намъ, воспиталъ его, и все-таки онъ откавался быть избраннымъ въ парламентъ на его мѣсто, когда отецъ уже не могъ больше работать, по болѣзни. А потомъ, когда папа умеръ, Эдвинъ и совсѣмъ пересталъ съ нами видѣться… Я его не видѣлъ съ тѣхъ поръ, что мнѣ было пять лѣтъ, и вовсе не хочу его знать и теперь! И навѣрное, если-бъ не мама воспитала его, онъ былъ бы такимъ же нечесаннымъ, грязнымъ медвѣжонкомъ, какъ и всѣ приверженцы Home Rule[3], и нечего ему было ба улыбаться, когда другимъ людямъ случится запачкать руки.
Я не могла сдержать улыбки, — такъ мнѣ смѣшно было видѣть миніатюрнаго Дика разсуждающимъ, словно равный, о дѣлахъ мистера Одлей, которому даже я едва достаю до плеча. И еще смѣшнѣе мнѣ стало, когда я себѣ представила грязные ногти на выхоленнахъ рукахъ мистера Одлей и его голову всклокоченною, какъ у истаго фенія.
— А мама все-таки его очень любитъ и все надѣется, что съ годами онъ перемѣнить убѣжденія. Я надѣюсь, вы не осудите меня за то, что я выбалтываю вамъ всѣ наши семейныя дѣла? Мама, я знаю, васъ очень уважаетъ, а то я не сталъ бы говорить, — степенно продолжалъ онъ и вдругъ, опять не выдержавъ непривычной серьезности, прибавилъ: — а все-таки, именемъ святой Джемимы, намъ всѣмъ было бы гораздо лучше безъ этого длинноногаго радикала!
На это восклицаніе мнѣ нечего было возражать. Этими словами Дикъ какъ бы заключилъ со мной нѣмой союзъ противъ вторженія непріятеля въ территорію нашей дружбы.
Къ тому же, «Родное Слово» было, наконецъ, въ моихъ рукахъ. Запасшись пледами и зонтиками на случай дождя, который былъ болѣе, чѣмъ вѣроятенъ, мы опять пошли въ липовую рощу, и предметомъ нашего разговора сдѣлался единственно тотъ странный фактъ, что русское ве совсѣмъ не англійское би и что эсъ нельзя произносить какъ ка.
Сегодня произошла сцена, изъ-за которой мнѣ приходится стыдиться самой себя. Я, какъ маленькая, поссорилась съ Дикомъ. Да, поссорилась! Съ глазу на глазъ съ самою собой мнѣ не приходится избѣгать называть вещи ихъ именами.
Отъ нечего-дѣлать мнѣ вздумалось написать Олѣ Масаргиной длинное письмо неизвѣстно о чемъ. Но лишь только я принялась за него, всѣ мысли и даже слова улетучились куда-то.
Я сидѣла, глядя на какъ бы изнывающее въ грустномъ одиночествѣ «Милая Оля» въ заголовкѣ листа, и задумчиво грызла конецъ ручки пера. Вдругъ стукъ въ двери, и прежде, чѣмъ я успѣла отвѣтить обычное «come in»[4], за моей спиной очутился Дикъ. Онъ такъ былъ полонъ того, о чемъ явился объявить мнѣ, что даже и не замѣтилъ моего далеко не одобрительнаго взгляда.
— Эдвинъ говоритъ, что теперь можно пуститъ нашъ шарь. Вѣтра почти нѣтъ. А если шаръ улетитъ совсѣмъ, Эдди говорить, что онъ сдѣлаетъ намъ другой, еще больше и лучше этого.
Неужели же я могла такъ ошибиться въ этомъ мальчикѣ? Неужели онъ не понимаетъ, какъ неделикатно тыкать мнѣ въ глаза знаменитымъ Эдвиномъ, когда онъ былъ совершенно не при чемъ при сооруженіи шара, когда самая мысль сдѣлать его явилась впервые у меня! Я высказала все это Дику, не очень разбирая выраженія.
— А теперь, если вамъ все еще нравится мысль пустить его именно сегодня, то не стѣсняйтесь, прошу васъ. Мнѣ же самой некогда, я очень занята.
— You are very unkind[5], miss Tania! — только и нашелся отвѣтить Дикъ и голосъ его дрогнулъ.
— Я не спрашивала вашего мнѣнія о себѣ, Дикъ. Все, чего я отъ васъ хочу въ эту минуту, это чтобъ вы заперли дверь и оставили меня въ покоѣ.
Я ничуть не скрываю отъ себя, что все это было чрезвычайно несостоятельно съ моей стороны. Но что же дѣлать, когда я и въ самомъ дѣлѣ имѣю если не право, то поводъ быть недовольной Дикомъ? Безъ причины я бы не сердилась.
Не такой же онъ, въ самомъ дѣлѣ, маленькій, чтобы ничего не понимать, а между тѣмъ не надолго хватило у него неподкупности и твердости. Мистеръ Одлей починилъ ему телефонъ, и они только и дѣлаютъ, что переговариваются черезъ весь домъ. Дикъ ураганомъ носится снизу вверхъ и сверху внизъ, чтобъ удостовѣриться, что новая забава такъ же хорошо дѣйствуетъ въ столовой, какъ въ комнатѣ «длинноногаго радикала». Я часами сижу у себя и слышу ихъ веселые голоса… Дикъ болтаетъ безъ умолку!
Русскіе уроки да и сама учительница вполнѣ забыты и заброшены.
Мистеръ Одлей, какъ видно, съумѣлъ взяться за дѣло. Онъ держитъ себя удивительно просто. Можно подумать, что онъ сравнялся во вкусахъ и годахъ съ маленькимъ братомъ. Ни въ парламентѣ, ни въ лондонскихъ гостиныхъ я никогда не замѣчала въ его голосѣ такихъ добрыхъ, задушевныхъ нотъ, какъ когда онъ говоритъ съ Диконъ. А Дикъ до того развернулся, что ужъ сталъ называть его маленькимъ именемъ «Эдди».
Хорошенькое ими… Хоть бы и не такому!..
Впрочемъ, мнѣ-то что до этого!
Съ удовольствіемъ записываю, что вечеромъ на лицѣ мистера Одлей были мимолетныя, но несомнѣнныя тѣни какого-то безпокойства… Будто онъ ждетъ чего-то и вмѣстѣ сомнѣвается и боится. Нѣсколько разъ наши взгляды встрѣчались, и его веселая улыбка принимала тогда нерѣшительный оттѣнокъ.
Я же была очень довольна собой. Я такъ свободно переводила глаза на другіе предметы и такъ спокойно продолжала говорить, будто даже и не замѣчаю его блистательной особы.
Если это задѣваетъ его самолюбіе, тѣмъ лучше.
Положа руку на сердце, можно ли мнѣ поступить иначе? Вѣдь не показывать же, что, благодаря ему, я имѣю глупость негодовать на непостоянство ребенка.
А шаръ такъ и остался непущеннымъ.
Опять-таки стыдно въ мои годы, — но мнѣ очень хотѣлось сдѣлать ему гримасу, когда я его увидѣла въ передней, аккуратно сложеннымъ на стулѣ.
Не было еще дня безъ короткихъ появленій яркихъ солнечныхъ лучей. Но дождь ни съ того, ни съ сего начинаетъ лить, стѣна стѣной, по двадцати разъ на день. Это меня злитъ! Нельзя далеко отойти отъ дому и хорошенько нагуляться.
Съ горя я присоединяюсь къ прогулкамъ миссисъ Гринфордъ, если она одна. Она неизмѣнно каждое утро, прежде чѣмъ сѣсть за работу, десять разъ проходитъ изъ конца въ конецъ каштановую аллею. Сегодня она мнѣ сказала, пріостановись на перекресткѣ:
— Скверный, юговосточный вѣтеръ! Гольфъ-Стремъ какъ всегда вмѣстѣ съ нимъ посылаетъ или скучные безостановочные дожди, или такую непостоянную погоду, какъ теперь. А она всегда непремѣнно кончается ужасной бурей! Видите это бѣдное исковерканное дерево? Три года тому назадъ одна изъ такихъ бурь сломала его самую большую вѣтку, какъ простую щепочку.
— Да, но все-таки мы не должны дурно говорить о Гольфъ-Стремѣ, — сказала я. — Вѣдь онъ далъ вашей странѣ названіе зеленой Ирландіи.
— Конечно. Но не будь Ирландія такъ зелена, — возразила она, съ далеко не веселой улыбкой позволяя себѣ англійскую игру словъ, — мы были бы сильнымъ народомъ, меньше бы говорили и больше работали. Въ нашихъ семьяхъ не было бы политическаго и религіознаго раскола и распрей!
Я поняла, что миссисъ Гринфордъ думаетъ о своемъ блудномъ племянникѣ. Видно, эта заноза глубоко засѣла въ ея невозмутимую душу.
Да, Ирландія — зеленая, а вотъ я такъ желтая. Взглянула въ зеркало и просто противно стало!
Да и что удивительнаго? Вотъ уже нѣсколько дней я все одна да одна. Мамѣ вздумалось вышить русскимъ швомъ полдюжины полотенецъ для спальной миссисъ Гринфордъ, и она сидитъ, съ очками на носу, за работой. Ей загорѣлось кончить поскорѣе: и ее теперь съ мѣста не сдвинешь. Миссисъ Гринфордъ тоже почти не выходитъ изъ своего кабинета. Она что-то много пишетъ. Въ перерывахъ между ливнями, Дики принимаетъ дѣятельное участіе въ сѣнокосахъ всѣхъ окрестныхъ фермъ. Да и когда онъ дома, я его совсѣмъ не вижу.
Пошла сегодня утромъ, набрала краснушекъ и масляниковъ (тупоголовые туземцы почему-то считаютъ ихъ ядовитыми и не ѣдятъ); я хотѣла-было посолить ихъ. Но не дочистила и половины, только насорила. Собрала все и выбросила въ сорный ящикъ.
Потомъ пробовала опять подобрать напѣвъ той баллады, что пѣлъ Мики О’Балиганъ… Вертится онъ у меня въ головѣ, звучитъ въ ушахъ, а на фортепьяно все выходить не то! Бросила и это занятіе.
Скука и тоска! Право же, если такъ продолжится, я не выдержу, уѣду. Да куда ѣхать? Все надоѣло.
А еще ко всему, каждый вечеръ приходится пѣть. Ласка, съ которой миссисъ Гринфордъ проситъ меня объ этомъ, такъ необычайна на ея строгомъ лицѣ, что каждый разъ я не могу устоять противъ нея и никакъ не найду приличнаго предлога, чтобъ отказаться. Хоть бы мнѣ охрипнуть, что-ли!
Одно меня утѣшаетъ. Я такъ постоянно отказываюсь отъ совмѣстныхъ прогулокъ съ мистеромъ Одлей, такъ настойчиво, хотя и учтиво, избѣгаю оставаться съ нимъ съ глазу на глазъ, что даже онъ не могъ, наконецъ, не догадаться, что безъ него мнѣ гораздо веселѣе. Онъ пріобрѣлъ благоразумную привычку держаться на почтительномъ разстояніи отъ меня.
Какъ-то я сидѣла съ книгой на ступенькахъ крыльца, а онъ бродилъ по лужайкѣ, въ поискахъ за какимъ-то очень рѣдкимъ папоротникомъ. Они съ Дикомъ выдумали собрать образчики всѣхъ папоротниковъ сѣверной Ирландіи. Вдругъ Дикъ, по своему обыкновенію, какъ бомба, вылетѣлъ изъ дому. Увидѣвъ меня, онъ остановился и, облокотившись на мои колѣни тѣмъ ласковымъ довѣрчивымъ движеніемъ, которое я такъ люблю въ немъ и котораго такъ давно не видала, присѣлъ на нижней ступенькѣ.
— Miss Tania, я хочу вамъ что-то сказать.
— Скажите, Дикъ! — отвѣтила я, искренно обрадованная его возвращеніемъ ко мнѣ.
Каково было мое удивленіе, когда онъ началъ тотчасъ же разсказывать исторію изъ «Родного Слова» про то, какъ поссорились братъ съ сестрой. Онъ говорилъ такъ скоро и увѣренно, и такъ забавно коверкалъ нашу твердую рѣчь, что еслибъ я не знала, какъ несказанно поражу его такой несдержанностью, я бы расцѣловала его. Но недолго пришлось мнѣ радоваться.
— Но скора дэтамъ стальо скучна. Очего дэтамъ стальо скучна? — торжествующе закончилъ онъ, глянулъ на меня ужасно хитро, расхохотался и, показавъ глазами сперва на мистера Одлей, потомъ на меня, вскочилъ и въ два прыжка былъ таковъ.
Въ первую минуту я даже не сообразила, какъ оскорбительна эта выходка, и продолжала блаженно улыбаться.
Боже мой, какъ все это глупо!
Мама послала меня въ кабинетъ миссисъ Гринфордъ выбрать для нея романъ поинтереснѣе содержаніемъ и покрупнѣе печатью. Эти два условія соблюсти очень трудно, — англійскіе издатели такъ скупы на бумагу, — а между тѣмъ для мамы они оба необходимы: ея литературный вкусъ весьма утонченъ и прихотливъ.
Мнѣ пришлось-таки долго рыться въ шкафахъ, хотя мистеръ Одлей тутъ-же просматривалъ газеты за большимъ столомъ и, повидимому, не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія уступить комнату единственно въ мое распоряженіе.
Переходя отъ одного шкафа къ другому, мнѣ случилось-таки оглянуться, какъ я этого ни избѣгала. Онъ сейчасъ же поймалъ мой взглядъ и заговорилъ, словно только этого и ждалъ.
— Можетъ быть, вамъ интересно будетъ взглянуть на плоды пера нашей общей хозяйки? — сказалъ онъ. — Я только-что занимался ихъ разсматриваніемъ, — вотъ взгляните.
Я бы съ удовольствіемъ не двинулась съ мѣста, и, несмотря на это, подошла. Видно, мнѣ даже иногда приходится испытывать на себѣ, какъ трудно не поддаться волѣ этого избалованнаго властью человѣка. Онъ указалъ мнѣ нѣсколько параграфовъ, отмѣченныхъ краснымъ карандашомъ, но не давалъ газетъ мнѣ въ руки, такъ что, волей-неволей, мнѣ пришлось читать изъ-за его плеча.
Въ самомъ дѣлѣ, полный столъ газетъ, — все протестантскіе Органы ирландской печати и все объ одномъ: «Да пропадетъ независимость Ирландіи и да здравствуетъ англійское престолонаслѣдіе, многая лѣта оранджменамъ и смерть католикамъ».
Пока я читала, мистеръ Одлей глядѣлъ на меня съ полуулыбкой, очевидно, ожидая, что-то я скажу. И зачѣмъ только онъ улыбался? Гораздо было бы лучше безъ этой усмѣшки, потому что, когда онъ опять заговорилъ, его унылый и раздраженный голосъ такъ рѣзко противорѣчивъ ей, что чувство жалости, глубокаго сочувствія такъ и прилило горячей волной къ моему сердцу.
— Теперь вы видите, до какой степени я не на мѣстѣ въ семьѣ покойнаго дяди. Оно и понятно. Какъ ему было любить и понимать Ирландію, когда онъ, какъ и всѣ почти дворянскія семьи графства, сравнительно недавній выходецъ изъ Шотландіи. У него не могло быть кровной связи съ его новымъ отечествомъ. Онъ былъ болѣзненный человѣкъ, энтузіастъ и фантазёръ. Всю жизнь онъ провелъ въ путешествіяхъ между Ирландіей, Канадой и Австраліей для того, чтобъ поддержать священный союзъ оранджменовъ на доброй половинѣ земного полушарія, какъ ему казалось. Онъ воображалъ, что дѣлаетъ серьезное дѣло, безъ котораго міру не устоять. Онъ жилъ и умеръ въ какомъ-то созданномъ его воображеніемъ протестантскомъ раю, по которому порхали херувимы съ синими и оранжевыми крылышками… Эти два цвѣта — цвѣтѣ оранджменовъ, вы знаете… Какъ бы то ни было, теперь онъ умеръ, и жизнь его и самая дѣятельность принадлежатъ прошлому. Но тетя, сестра моей матери! Мы всѣ — и мать моя, и дѣдъ, и я самъ — коренные ирландцы. Какъ можетъ она ослѣплять себя до такой степени ложно понятымъ чувствомъ долга, какъ можетъ употреблять свой талантъ и свои труды для того, чтобы поддерживать рознь, чтобы тормозить дѣло, которое должно быть дороже жизни всякому ирландцу?.. Не удивляйтесь моей горячности! — прервалъ себя самого мистеръ Одлей, видно, подумавъ, что онъ черезъ-чуръ ужъ разоткровенничался съ чужимъ человѣкомъ. — Моя мать такъ много перенесла изъ-за этого…
— Но почему же вы знаете, что все это писала именно миссисъ Гринфордъ? — сказала я больше для того, чтобъ сказать что-нибудь, чтобы звукомъ собственнаго голоса заглушить приступы немножко неловкой и совсѣмъ неосновательной горделивой радости внутри себя.
— Какъ не знать! Это знаете и вы, и всякій, кто сколько-нибудь знакомъ съ ея стилемъ. Во всей консервативной партіи Ирландіи, она одна умѣетъ писать такъ горячо и красиво. Вѣдь вы сами замѣчали, какъ она была занята всѣ эти дни? Упражняла себя трудами и размышленіями, чтобы достойно приступить къ великому празднеству оранджменовъ.
А я-то все ломала голову, чѣмъ это наша хозяйка такъ занята. Совсѣмъ изъ памяти вонъ, что на дняхъ годовщина сраженія при Боинѣ, гдѣ Вильямъ Оранскій разбилъ католическія войска Якова Второго, чѣмъ и установилъ торжество протестантства въ Ирландіи. Застывшая въ рутинѣ и отжившихъ традиціяхь сѣверная часть страны до сихъ поръ, какъ одинъ человѣкъ, чтитъ Вильяма Оранскаго, въ память котораго и основана лига. Она не можетъ забыть этой побѣды. А въ Балитаборбегѣ въ этотъ день каждый годъ процессіи и торжества.
— Я какъ-то забыла объ этомъ, мистеръ Одлей, — сказала я. — Но теперь припоминаю очень хорошо, что и въ прошломъ году миссисъ Гринфордъ была также занята около этого времени. Мы съ мамой уѣзжали тогда дня на три, чтобы осмотрѣть развалины этого готическаго монастыря, что на островѣ… Вы знаете… Неподалеку отсюда.
— Грэй Аббей, вѣроятно… И прекрасно сдѣлали. На меня, ко крайней мѣрѣ, демонстраціи оранджменовъ дѣйствовали удручающе, даже когда я былъ совсѣмъ юнъ… Особенно одна неизмѣнная черта ихъ. Ея я не могу простить тетѣ, хотя, изъ-за моей привязанности къ ней, смотрю на многое сквозь пальцы. Здѣсь есть одинъ несчастный человѣкъ… Онъ идіотъ и вѣчно на ходу, на открытомъ воздухѣ; спитъ онъ подъ заборами и въ канавахъ. Никакія силы не удержатъ его подъ кровомъ ни зимой, и лѣтомъ. Вы, можетъ быть, встрѣчали его гдѣ-нибудь въ поляхъ?
— Да, я знаю, — поспѣшила отвѣтить я, очень заинтересованная. — Его зовутъ Мики О’Балиганъ.
— Именно. Исторія его очень грустная. У покойнаго мистера Гринфорда былъ старшій братъ, фанатикъ, какихъ мало. Онъ владѣлъ всѣмъ этимъ имѣніемъ до самой своей смерти. Въ 1848 году онъ былъ убитъ собственными возмутившимися фермерами. Это все было раньше моего времени, но бунтъ этотъ быть такъ ужасенъ, что я много слыхалъ о немъ въ дѣтствѣ. Несмотря на свою крайнюю молодость, мистеръ Гринфордъ старшій все-таки успѣлъ натворить много бѣдъ фанатизмомъ и жестокостью своего нрава. Тогда еще былъ въ полной силѣ варварскій законъ, уполномочивавшій помѣщиковъ убивать скотокрадовъ, если тѣ были пойманы съ поличнымъ на ихъ землѣ. Отецъ Мики былъ очень дѣльный фермеръ и энергическій человѣкъ, но, на свое несчастіе, католикъ. Не разъ подымались ссоры между нимъ и господиномъ, землю котораго онъ снималъ. Кончилось тѣмъ, что, воспользовавшись этимъ закономъ, мистеръ Гринфордъ не постыдился устроить цѣлую облаву на своего фермера и съ основаніемъ ли, или безъ причины, обвинилъ его въ покражѣ и убилъ собственноручно этого опаснаго врага своей церкви…
— Господи, какъ это ужасно! — не удержалась воскликнуть я.
— Да, ужасно. Но самое ужасное то, что двѣ недѣли послѣ смерти отца родился Мики О’Калигань, и родился несчастнымъ болѣзненнымъ идіотомъ, каталептикомъ.
— Все это очень печально, — сказала я, — но я, право, не вижу, чѣмъ во всемъ этомъ виновата ваша тетка.
— Она не въ этомъ виновата, разумѣется, а въ томъ, что лишь только она вышла замужъ и предалась, подъ вліяніемъ обожаемаго мужа, своимъ крайнимъ мнѣніямъ, она попробовала прибрать къ рукамъ вѣчнаго странника Мики. Онъ ужъ и тогда казался такимъ же дряхлымъ и хворымъ, какъ теперь. Я, по крайней мѣрѣ, никогда его инымъ не помню. Правда, что она одна заботится о немъ, и по сей день кормитъ и одѣваетъ его. Но зачѣмъ было обращать его въ протестантство? Развѣ это не звучитъ какъ насмѣшка и надъ религіей, и надъ бѣднымъ обездоленнымъ духомъ Мики? Неужели вы мнѣ скажете, что дядя съ тетей выказали этимъ заботу о спасеніи души несчастнаго?
Я молчала. Что было отвѣтить на этотъ вопросъ?
— И до сихъ поръ тетя настаиваетъ, чтобъ Мики ежегодно показывался на процессіяхъ оранджменовъ. Онъ, впрочемъ, и самъ это любить. Но музыка, шумъ, общее оживленіе очень скверно на него дѣйствуютъ. Къ тому же, чуть всѣ эти господа энтузіасты уйдутъ долой съ тетиныхъ глазъ, у нихъ начинаются попойки, хотя при ней никто и заикнуться не можетъ о виски. Они подпаиваютъ и Мики, заставляютъ его пѣть патріотическія пѣсни и потѣшаются надъ нимъ. Я не разъ говорилъ объ этомъ тетѣ, но она, вѣрно, и эти слова мои приписываетъ моему опасному либерализму. Чуть не каждый годъ, послѣ двѣнадцатаго Іюля, Мики изъ тихаго и безвреднаго превращается въ бѣшенаго звѣря. Въ прошломъ году онъ…
Въ дверь постучались. Миссисъ Гринфордъ, услыша наши оживленные голоса, не хотѣла войти въ свою же комнату, не. предупредивъ насъ.
Когда она вошла, по обыкновенію сіяя своимъ холоднымъ спокойствіемъ, я не сразу рѣшилась взглянуть на нее, словно провинилась передъ ней, позволивъ себѣ слушать невеселый pразсказъ о ея ошибкахъ.
Я, какъ и мистеръ Одлей давеча, спрашивала себя, какъ можетъ эта во всемъ остальномъ такая разумная и хорошая женщина поступать такъ недостойно?
Итакъ, сегодня у меня былъ длинный разговоръ съ мистеромъ Одлей. То-есть, говорилъ онъ, а я больше поддакивала и даже, какъ оказывается, радовалась оказанной чести…
Впрочемъ, къ чему этотъ саркастическій тонъ? Отчего бы мнѣ не сложить оружія и не вступить и съ нимъ въ простыя дружескія отношенія, какъ это часто мнѣ удавалось дома въ Россіи со многими молодыми людьми, которые тоже начинали съ глупѣйшихъ ухаживаній. Вѣдь усиліе тутъ бы потребовалось, право, не очень большое. Онъ вѣдь не можетъ здѣсь оставаться. Родство родствомъ, а въ глазахъ его политической партіи Балитаборбегъ не можетъ не быть вражьимъ гнѣздомъ, несмотря на все свое благочестіе. Его дружескія сношенія съ нимъ такъ похожи на измѣну!
Заглянула себѣ въ душу и вижу: нѣтъ, не въ томъ дѣло!.. Не въ личной антипатіи. Не онъ антипатиченъ мнѣ, а не смогу, кажется, совладать я съ собою… Зачѣмъ онъ не русскій?! Силенъ природный антагонизмъ нашихъ націй… А все моя гордыня!
Сегодня я встала очень поздно. Во-первыхъ, на меня опять напала безсонница, какъ всегда «во дни мятежной ипохондріи», какъ Саша обозначаетъ мое удивительное умѣніе скучать и изводить себя этой самой скукой. А во-вторыхъ, меня съ вечера взволновалъ слѣдующій инцидентъ.
Я очень поздно оставалась одна въ саду.
Ночное затишье въ этомъ захолустьѣ еще лучше дневного. Мокрые цвѣты такъ сильно пахли. Каждая травка, каждый листокъ благоухали по своему. Почти упавшій къ вечеру вѣтеръ такъ славно, едва слышно шелестилъ въ верхушкахъ яблонь. А вверху по звѣздному небу все еще быстро неслись разрозненное клочья облаковъ.
Я и думать забыла о томъ, какъ непріятно изумилась бы наша хозяйка, узнавъ, что я все еще не въ постели.
Я вошла въ уснувшій домъ, стараясь ступать безъ малѣйшаго шума. Вездѣ было уже совсѣмъ темно. Только изъ гостиной пробивалась тоненькая полоска свѣта. Я хотѣла-было войти, чтобъ потушить забытую свѣчку, но, услышавъ тамъ движеніе, остановилась.
Кто-то подошелъ къ фортепіано, осторожно откинулъ его крышку и сталъ тихо играть. Кто-то мастерски наигрывалъ ту самую балладу про рыцаря и привидѣніе, которую я такъ неудачно стараюсь подобрать вотъ уже цѣлую недѣлю.
Мнѣ было такъ пріятно ее услышать, что я опять было совсѣмъ рѣшила войти, но, слава Богу, мнѣ вовремя блеснула мысль, что вѣдь не Дики же это играетъ, не мама, не наша хозяйка такъ полуночничаютъ… Какъ ужасно было бы мое положеніе, еслибъ я вошла!
Надо отдать справедливость мистеру Одлей, — онъ игралъ прекрасно; не только мастерски, но такъ осмысленно, что главная прелесть дикости, необыкновенности этой пѣсни была передана вполнѣ. Я опять почувствовала тотъ же просторъ и ту же сладкую грусть.
«Или счастья обѣщанье, или смерти то привѣтъ?…»
Да, именно… Видно, ирландцы поталантливѣе англичанъ… А я почему-то воображала, что и у него должны быть деревянныя уши.
Я бы совсѣмъ расчувствовалась, какъ всегда, отъ хорошей музыки, и еще долго бы простояла, притаившись за дверью, но мнѣ вдругъ показалось, что, навѣрное, это все подстроено. Господинъ Одлей слышалъ какъ-нибудь на дняхъ мои неудачныя по пытки, а теперь зналъ, что, возвращаясь изъ сада, мнѣ не миновать дверей гостиной, и выбралъ именно этотъ мотивъ только въ пику мнѣ, только для того, чтобъ и тутъ доказать свое превосходство.
На одно мгновеніе я поколебалась, подумавъ, что, можетъ быть, я несправедлива. Но развѣ не довольно одной возможноети истины моего перваго предположенія, чтобъ все мое удовольствіе было испорчено?
Я, разумѣется, ушла. Но опять долго еще сидѣла у открытаго окна, стараясь разглядѣть въ темнотѣ замокъ. И мнѣ вдругъ стало ясно, какъ хорошо было бы, еслибъ тѣ давніе вѣка все еще продолжались! Еслибъ я была одной изъ тѣхъ женщинъ, которымъ не позволяли разсуждать и которыхъ держали на цѣпи…
Не было бы тогда у меня никакихъ душевныхъ осложненій, а «чувства, врозь которыя звучатъ», были бы мнѣ совсѣмъ не извѣстны… Либо любовь, либо ненависть! Днемъ — работа, а ночью — сонъ!
Передо мною два письма: одно отъ Саши, другое отъ Дика.
Раздобыть первое мнѣ стоило немалаго труда и даже нѣкоторой сдѣлки съ совѣстью.
Его подали сегодня за завтракомъ мамѣ. Разумѣется, имѣя передъ глазами родственныя каракули моего братца, которыхъ мы такъ давно не видали, такъ какъ онъ не имѣетъ привычки отвѣчать на письма, я нетерпѣливо ждала своей очереди прочесть письмо. Но мама что-то очень долго его читала и перечитывала, и нѣсколько разъ поправляла очки, все время сохраняя озабоченную складку между бровями. Наконецъ, она, какъ мнѣ не безъ основанія показалось, загадочно улыбнулась и, вмѣсто того, чтобы передать письмо мнѣ, сложила его и спрятала въ карманъ.
— Что за таинственность такая, мама? — спросила я. — Отчего ты не дашь мнѣ Сашина письма?
— Да такъ, ничего! — произнесла она свой любимый, ничего не объясняющій отвѣтъ. — Повѣрь мнѣ, Танюша, лучше тебѣ не читать его. Но ты не бойся, Саша здоровъ и у него все благополучно.
Какъ будто это объясненіе могло удовлетворить меня!
Какъ бы то ни было, видя упорное нежеланіе мамы разстаться съ Сашинымъ посланіемъ, я прекратила ненужные переговоры. Но когда мама ушла гулять и я увидѣла ея утреннюю хламиду брошенною на стулъ, съ кончикомъ выглядывающаго изъ кармана письма, я не устояла противъ искушенія.
Ну, что-жъ за бѣда, въ самомъ дѣлѣ! У насъ въ семьѣ, слава Богу, и заводу никогда такого не было, чтобы мы скрывали другъ отъ друга свою переписку. Саша такъ тотъ просто распечатываетъ, не церемонясь, всѣ мамины письма, называя это «верховной цензурой». Тѣмъ не менѣе, мнѣ было немного не по себѣ.
Саша пишетъ:
"я уже довольно намаялся по московскимъ дачамъ и думаю пока что, до возвращенія въ Питеръ, махнуть на Кавказъ. Тамъ, на водахъ, моимъ «флиртовымъ» способностямъ — лафа. Но дѣло не во ней. Такъ ты въ самомъ дѣлѣ имѣешь основаніе предполагать, что господинъ парламентскій говорильщикъ пріѣхалъ свататься? Впрочемъ, что и спрашивать. Еслибъ ты не имѣла серьезнаго основанія, то и не стала бы писать. Я вѣдь знаю тебя, моя премудрая муттерхенъ!.. Что-жъ, давай Богъ. Я еще въ Лондонѣ, лишь только увидѣлъ Таню въ обществѣ этого выдержанно-элегантнаго джентльмена, сейчасъ подумалъ, что это бы самое разлюбезное дѣло. Вотъ только его чухонское вѣроисповѣданіе. Да что-жъ съ этимъ подѣлаешь? Въ той средѣ, въ которой мы живемъ въ Петербургѣ, молодые люди — или карьеристы изъ столоначальниковъ и ученыхъ академиковъ, или же и того хуже, такіе пропащіе гуляки, какъ я. Оба сорта и не съ руки нашей Философіи Фантазьевнѣ, да и не очень-то женятся ныньче въ Россіи на небогатыхъ дѣвушкахъ съ утонченными вкусами… Да къ тому же, развѣ можемъ мы съ тобой представить себѣ Таню петербургской барыней, по вечерамъ упивающейся винтомъ, а по утрамъ строящей козни вороватой кухаркѣ? Итакъ, посовѣтуй ей не артачиться и не кобениться, когда Богъ судьбу посылаетъ; а отъ меня лично скажи ей, что я буду къ ней ѣздить по возможности каждый годъ къ скачкамъ въ Эпсомѣ, — конечно, если нашъ генералъ не отниметъ у меня своихъ bonnes graces. Писать письма для меня одинъ изводъ, ужъ я и теперь въ полномъ рамолисментѣ, но зато люблю я тебя крѣпко, моя мамочка.
"Александръ Укромскій".
Узнаю изящный стиль моего братца!
И вѣдь какъ скоро онъ отвѣтилъ, — очевидно, въ тотъ же день. Крѣпко, видно, его занимаетъ мысль о «моей судьбѣ».
Да, разумѣется, крѣпко! Ужъ въ чемъ-чемъ, а въ привязанности одинъ къ другому у насъ въ семьѣ нѣтъ недостатка.
Второе письмо съ полу-улыбкой подала мнѣ утромъ же горничная.
У Дика почеркъ почти такой же дѣтскій, какъ и у Саши, зато обдуманности больше. Бѣдный мальчикъ не шутя потрудился надъ своимъ произведеніемъ.
Перевожу его письмо полностію.
"Я много думалъ цѣлую недѣлю, имѣю ли я право вмѣшаться въ ваши дѣла. Но я хорошо помню, какъ мы одинъ разъ гуляли и мы обѣщали всегда говорить правду другъ другу. Помните ли вы? Вы знаете, что я васъ очень люблю, и кто же вамъ дастъ хорошій совѣтъ, если не я? Но сказать словами я не могу рѣшиться, хотя пробовалъ нѣсколько разъ. Итакъ, пишу: Эдвинъ совсѣмъ не дурной парень (Дикъ пишетъ: not half а bad fellow) и всегда со мною говоритъ про васъ. Если вы помните еще все то дурное, что я говорилъ про него, когда онъ только-что пріѣхалъ, то забудьте. Я тогда сердился, и это вполнѣ справедливо, что онъ не виноватъ въ томъ, что у меня были грязныя руки.
"Пойдемте сегодня гулять всѣ вмѣстѣ и не сердитесь на меня, потому что я —
"Чарльзъ Ричардъ Гринфордъ".
И этотъ туда же!
Вотъ еще совѣтчики выискались…
Невозможныя мысли приходятъ мнѣ въ голову. Ну, да можно ихъ и не записывать. Вѣдь все равно никогда ничего подобнаго не будетъ.
Ни за что, никогда я не допущу себя до этого!.. Позже, встрѣтясь со мною, Дикъ заалѣлся, какъ маковъ цвѣтъ. Я, кажется, тоже неизвѣстно съ чего покраснѣла… Но про письмо ни я, ни онъ ни слова.
Все то же и то же. Записывать совсѣмъ нечего. Новаго только то, что мама начинаетъ терять всякое терпѣніе со мною. Конечно, еслибъ у меня была хоть десятая доля ея кротости, то между нами не было бы никакихъ пререканій. Но что же мнѣ дѣлать, когда я не могу сладить съ собою? Зачѣмъ ей понадобилось писать Сашѣ, зачѣмъ она не подумала, каково мнѣ будетъ вернуться въ Петербургъ, — что, безъ малѣйшаго сомнѣнія, неизбѣжно, — послѣ всѣхъ этихъ совѣтованій и переписокъ?..
За обѣдомъ и на прогулкахъ только и разговору, что про ожидаемую ужасную бурю. Хоть бы ужъ она разразилась поскорѣе. Даже старикъ, что возитъ намъ иногда рыбу, даже старая Маргарита, что моетъ посуду на кухнѣ, и тѣ сообщали мнѣ о ней.
У этой старухи ужасно двусмысленная улыбка, когда она на меня смотритъ изъ-подъ своего бѣлаго чепца, изъ котораго ея сморщенное лицо выглядываетъ, какъ изъ глубины генсома[6]. Или ужъ я стала такъ зла и подозрительна, что истолковываю ложно выраженіе ея лица?.. Вѣдь прежде она мнѣ казалась предобродушной…
Исполняя просьбу Дики, я каждый день хожу гулять вмѣстѣ Со всѣми. Даже смѣюсь и болтаю. Дикъ вѣчно цѣпляется за меня.
Онъ вѣритъ моей веселости и очень доволенъ собою.
Какъ мнѣ противно, какъ тоскливо, какъ я злюсь на себя! а тутъ еще то-и-дѣло ловлю испытующіе взгляды миссисъ Гринфордъ, устремленные на меня. Ей-то чего нужно?
Вчера я такъ долго не могла заснуть, что утромъ проснулась съ головною болью. И лишь только глаза открыла — новая непріятность.
Мама, совсѣмъ уже умытая и одѣтая, вернулась въ спальню, чего она никогда не дѣлаетъ, пока комната не прибрана, отдернула занавѣси и сѣда ко мнѣ на постель.
— Я всѣ эти дни хочу поговоритъ съ тобой, Танюша, — сказала она. — Je le dois à ma propre dignité, comme à la tienne.
Мы съ Сашей, съ Божьей помощью, уже давно отъучили маму смѣшивать французскій съ нижегородскимъ; но въ минуты жизни трудныя она, по старой памяти, все еще прибѣгаетъ къ этому, какъ къ средству прикрыть свое волненіе. Я поняла, что разговоръ будетъ серьезный, и мнѣ стало такъ досадно, что я отвернулась въ стѣнѣ.
— Tu te rends ridicule, mon enfant, — продолжала она, помолчавъ.
— Je me rends ridicule… Et en faisant quoi, s’il tous plaît, maman?
— Qu’est-ce que t’а fait ce pauvre monsieur Audley? Зачѣмъ ты его такъ избѣгаешь? Неужли-жъ ты не понимаешь, что это просто смѣшно?
— Онъ мнѣ ровно ничего не сдѣлалъ и я его вовсе не избѣгаю! — отвѣтила я, сразу повернувшись лицомъ къ мамѣ, рѣшивъ во что бы то ни стало выдержать ея взглядъ.
Мама до сихъ поръ имѣетъ свойство краснѣть даже отъ чужой лжи. Я смотрѣла, какъ яркая краска, показавшись на ея щекахъ, перешла потомъ на лобъ, подступая въ самымъ корнямъ ея сѣдыхъ, гладко зачесанныхъ волосъ, и вдругъ обняла ее неудержимымъ порывомъ.
— Мамочка, уѣдемъ отсюда!
Она горячо отвѣтила на мою ласку, но молчала, разглаживая мои разметавшіяся косы. Я чувствовала, что еще немного — и мы обѣ будемъ недалеки отъ слезъ. Наконецъ, мама заговорила, и по одному тону ея голоса я почуяла, что то, что она скажетъ теперь, будетъ выраженіемъ ея непоколебимаго рѣшенія. Когда мама сознаетъ, что при тѣхъ или другихъ обстоятельствахъ ей надо поступить такъ, а не иначе, она, несмотря на всю свою кажущуюся слабость, умѣетъ противостоять даже мнѣ. Я помню два-три такихъ случая въ нашей жизни…
— Нѣтъ, Таня, мы не уѣдемъ отсюда. Подождемъ, что будетъ… Куда намъ съ тобой бѣжать? Зачѣмъ? Намъ нечего бояться. И миссисъ Гринфордъ, и ея племянникъ — слишкомъ порядочные для этого люди. Еслибъ теперь я поддалась твоей просьбѣ и согласилась на внезапный отъѣздъ, придумавъ какой-нибудь предлогъ, которому никто бы не повѣрилъ, ты не была бы счастливѣе и сама бы, успокоившись черезъ нѣсколько лѣтъ и оглянувшись на прошлое, осудила меня. Ты знаешь, что ужъ мнѣ-то твое горе было бы больнѣе, чѣмъ тебѣ самой!.. Но никакая возможность опасности не заставитъ меня поступить такъ, чтобы мои дѣти могли потомъ упрекнуть меня въ недостойныхъ уловкахъ и трусости… Хотя, можетъ быть, другія матери и назвали бы ихъ только благоразуміемъ… Дѣвочка моя, скрѣпи свое сердце. Отъ себя самой ты не убѣжишь никуда, но сдержать можно, конечно, всякое чувство. Вглядись въ свою душу. То, чего ты такъ боишься, вовсе не такъ страшно. Смотри опасности прямо въ глаза, и она разсѣется, какъ дымъ, и мы, въ крайности, обѣ выйдемъ съ достоинствомъ изъ затруднительнаго положенія. Мнѣ ли не знать, что въ тебѣ довольно силы, чтобы побороть и не такое искушеніе, еслибъ это было нужно… Но только нужно ли бороться? Не твое ли счастіе въ томъ, что ты считаешь горемъ?..
Мама долго говорила со мной.
Все то высокое и хорошее, что она выработала въ теченіе своей долгой жизни съ моимъ дорогимъ идеалистомъ-папой, было призвано на помощь. Вѣдь вотъ и папа умеръ, да и вообще, сколько горя и потерь было въ ея жизни, а она, свѣтлая и спокойная, дожила до старости и до сихъ поръ вѣрна своему правилу въ жизни: fais ce que dois, advienne que pourra.
Подъ вліяніемъ ея тихихъ рѣчей и во мнѣ все затихало. Наконецъ, я совсѣмъ успокоилась. Осталась только сильнѣйшая головная боль.
Мама принесла мнѣ умыться и чаю.
Лежу въ постели и записываю все случившееся…
Полъ-часа тому назадъ мое писаніе было прервано. Миссисъ Гринфордъ пришла навѣстить меня. Посидѣвъ и поговоривъ о томъ, о сёмъ, она ушла, сказавъ на прощанье:
— Вы все грустите, дитя мое? Развѣ вы не знаете, что, по нашей пословицѣ, у самаго чернаго облака серебряная подкладка?..
Да, конечно, если облако ужъ очень черно, то яркій солнечный лучъ, навѣрное, скоро проглянетъ черезъ него. Плохо тогда, когда и небо сѣренькое, и свѣтъ дневной такой же сѣренькій. Ну, да нечего ныть и размазывать.
Боже мой, что сейчасъ случилось со мной!
До сихъ поръ опомниться не могу!
Но запишу все по порядку.
Цѣлый день я лежала, а головѣ все не становилось лучше; не могла ни ѣсть, ни пить, ни даже читать. Подъ вечеръ, мама, все еще сидя за своимъ вышиваньемъ, изъ другой комнаты посовѣтовала мнѣ накинуть на себя что-нибудь и выйти на свѣжій воздухъ пройтись по саду, благо въ домѣ нѣтъ ни души, — всѣ на вечернемъ воскресномъ богослуженіи. Я такъ и сдѣлала.
Въ самомъ дѣлѣ, не обошла я сада и двухъ разъ, какъ мнѣ стало настолько легче, что даже ѣсть захотѣлось. Клубника въ Балитаборбегѣ великолѣпная. Недолго думая, я присосѣдилась къ клубничной грядѣ и, ягода за ягодой, скоро очутилась на срединѣ гряды, за большимъ кустомъ мѣсячныхъ розъ.
Вѣроятно, я очень углубилась въ это пріятное занятіе, потому что не замѣчала никакого движенія въ саду до тѣхъ самыхъ поръ, пока два оживленныхъ голоса не послышались въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня. Сначала я подумала, что это кто-нибудь изъ прислуги, но скоро увидѣла миссисъ Гринфордъ и мистера Одлей, шедшихъ подъ руку. Значитъ, они уже вернулись изъ церкви.
Еслибъ я вышла изъ своей засады, не медля ни минуты, отступленіе было бы возможно для меня. Но я потерялась, не воспользовалась удобнымъ временемъ, а послѣ, волей-неволей, должна была подслушивать.
— Вы понимаете, Эдвинъ, — задумчиво говорила миссисъ Гринфордъ, — что, поступая такъ, я играю ужъ никакъ не въ свою руку. Вы знаете, что для васъ я всегда мечтала о женѣ изъ хорошей протестантской фамиліи, которая традиціями своей семьи была бы способна разсѣять въ складѣ вашего ума все, что навѣяно этимъ отвратительнымъ временемъ…
Мистеръ Одлей молчалъ. Его мужественное лицо было сосредоточенно, почти торжественно.
Онъ, кажется, сказалъ что-то, когда они дошли до поворота, но я не разслышала, рѣшившись убѣжать, лишь только они исчезнутъ въ поперечной аллеѣ. Но они и не думали пойти ею, а повернули назадъ и продолжали ходить мимо меня.
Господи, какъ я боялась, что они обратятъ вниманіе на то, какъ качался кустъ, который я толкнула въ своей поспѣшности.
И опять я услышала голосъ нашей хозяйки:
— Терпимы? Не знаю… Мнѣ часто кажется, что то, что русскіе (я подумала: «неужели они говорятъ про насъ, про меня?») называютъ своей религіозной терпимостью, есть только равнодушіе къ вопросамъ вѣры. Но во всѣхъ остальныхъ пунктахъ вы не могли сдѣлать лучшаго выбора. Мой мальчикъ и я, оба очень привязаны въ ней. Она хорошо воспитана и хотя очень естественна, однако не насвистываетъ (ну, еще бы я стала свистать!), не употребляетъ сильныхъ выраженій, не старается уподобиться мальчишкамъ съ рѣзкими манерами, что, къ несчастью, такъ полюбили дѣлать наши теперешнія дѣвушки. И она совсѣмъ не кокетка! Но увѣрены ли вы…
Дальше я не могла разобрать.
«She is not а bit of а flirt», — миссисъ Гринфордъ такъ и сказала.
О, весь этотъ разговоръ, всѣ выраженія и перерывы его запечатлѣлись въ моей памяти, какъ изображеніе въ камеръ-обскурѣ. Когда они снова приблизились, говорилъ мистеръ Одлей:
— …Я нарочно, какъ ни было это грубо, рѣзко прервалъ всѣ сношенія. Цѣлый годъ я провѣрялъ себя. Относительно себя, своего чувства у меня не осталось никакихъ сомнѣній. Но вотъ въ чемъ вопросъ: пойметъ ли она меня, согласится ли не дѣлаться помѣхой въ моей работѣ?.. Вы слышите, какъ она поетъ? Мнѣ, по крайней мѣрѣ, кажется, что ея настоящій характеръ выказывается только когда она поетъ. Столько нервности, такое богатство чувства!.. И знаете ли вы, что я боюсь въ ней этой отзывчивости, этой излишней утонченности ощущеній… Способенъ ли я сдѣлать ее счастливой, какъ она того заслуживаетъ, или же приведу и ее, и себя самого къ непоправимому горю?.. Вѣдь не шутка оторвать взрослую женщину отѣ всего, что ей дорого, къ чему она привыкла… Я ѣхалъ сюда съ твердымъ рѣшеніемъ. Но теперь вы видите, какъ она суха со мной, какъ избѣгаетъ меня. Я совсѣмъ не знаю, что мнѣ дѣлать… О, тетя! (онъ сказалъ: «auntie», это дѣтское слово, котораго ни въ Англіи, ни здѣсь никогда не услышишь отъ взрослаго человѣка) еслибъ вы знали, какъ я одинокъ, какъ тягощусь своимъ одиночествомъ!.. Вы — единственный человѣкъ, въ привязанность котораго я вѣрю, и вы не можете сочувствовать тому, что составляетъ весь смыслъ моей жизни!..
Наконецъ, они повернули-таки въ другую аллею. Я еще слышала, какъ миссисъ Гринфордъ горько отвѣтила: «не могу, Эдвинъ!» — и голоса ихъ замерли въ отдаленіи.
Съ какимъ облегченіемъ, съ какимъ восторгомъ я вздохнула, очутившись внѣ опасности. Я забыла свое давешнее намѣреніе не бѣгать больше, и опрометью бросилась въ домъ, промчалась однимъ духомъ по лѣстницѣ и съ размаху кинулась опять въ постель.
Заслышавъ, черезъ нѣсколько минутъ, приближающіеся шаги мамы, я зарылась съ головой въ одѣяло и притворилась спящею. Мама подошла, пощупала мой горячій лобъ и потомъ, вздрогнувъ отъ внезапно раздавшагося призывнаго колокола, стала одѣваться къ обѣду.
Какъ только она ушла, я открыла глаза и сбросила съ себя одѣяло. Мнѣ было ужасъ какъ жарко. Кажется, меня била легкая лихорадка. Сердце мое такъ и прыгало и горло сжималось, какъ отъ подступающихъ слезъ.
Я долго лежала, улыбаясь неизвѣстно кому и чему. Наконецъ, мнѣ стало казаться, что висящіе надъ моею кроватью Вильямъ Оранскій съ женою своей, королевой Мэри, тоже улыбаются ужъ что-то очень странной улыбкой, въ своихъ потускнѣвшихъ отъ времени рамкахъ… Тогда я встала и опять принялась за дневникъ. Пока я писала, мое свѣтлое настроеніе разсѣялось.
Полно притворяться и хитрить съ самой собой! Это было бы великое счастье, — но все-таки я ни за что на свѣтѣ не стану выводить его изъ его нерѣшительности. У меня тоже есть чувство собственнаго достоинства и много фатализма. Онъ колеблется и не знаетъ, что ему дѣлать; но я-то, какъ ни трудно мнѣ будетъ, знаю, что мнѣ дѣлать! Скрѣплю сердце свое, какъ говоритъ мама, и ни словомъ, ни взглядомъ не позволю себѣ повліять на его рѣшеніе.
Это что еще за загадка?
За большимъ завтракомъ, именно въ то время, когда я принимала всякія необходимыя мѣры благоразумной осторожности и старалась казаться величаво-спокойною, онъ, сверхъ всякаго ожиданія, объявилъ вдругъ теткѣ, что хочетъ поохотиться нѣсколько дней и не вернется ночевать, такъ какъ думаетъ погостить у какого-то фермера, друга своего дѣтства. А потомъ я сама видѣла, какъ ему подали экипажъ, и онъ уѣхалъ, не сказавши мнѣ ни слова…
Впрочемъ, какой вздоръ! зачѣмъ мнѣ и ждать, что онъ будетъ говорить мнѣ что-нибудь?
Боже мой, что мнѣ думать? Что все это значитъ? чѣмъ кончится?
Неужели же онъ что-нибудь перетолковалъ и теперь станетъ избѣгать меня? Господи, сохрани и помилуй… а впрочемъ… какъ все это надоѣло! Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ мама не согласилась уѣхать! Все лучше, чѣмъ это.
Однако, надо взять себя въ руки.
Но еслибы знала мама, что я переживаю! Какъ крѣплюсь изъ послѣднихъ силъ, чтобъ и виду не показывать миссисъ Гринфордъ…
А можетъ быть, онъ просто уѣхалъ затѣмъ, чтобы не присутствовать при этихъ глупѣйшихъ оранджменскихъ церемоніяхъ?.. Ничего не понимаю!
Наступила годовщина сраженія при Боинѣ. На площадкѣ передъ крыльцомъ разбита палатка, въ которой будутъ угощаться оранджмены. Весь домъ подтянулся и подчистился и глядитъ совсѣмъ по-праздничному. На всѣхъ окнахъ вѣнки изъ оранжевыхъ лилій и синихъ анютиныхъ-глазокъ. Между прислугой нѣтъ ни души, у кого не было бы хоть бантика, хоть тряпочки оранжевой. Миссисъ Гринфордъ тоже въ синемъ толковомъ платьѣ, съ большимъ букетомъ чайныхъ розъ на груди.
Она и намъ съ мамой прислала такихъ розъ и синихъ васильковъ, вѣроятно въ надеждѣ, что и мы въ нихъ вырядимся. Я немедленно заявила мамѣ, что цвѣтовъ этихъ не надѣну и внизъ не сойду, пока будетъ продолжаться вся эта кутерьма. Какое намъ, русскимъ, дѣло принимать участіе въ протестантскихъ демонстраціяхъ! Я знаю навѣрное, что въ глубинѣ души мама была совершенно согласна со мною и даже вовсе не спокойна. Но такова мягкость ея нрава, что она пошла на компромиссъ съ собственною совѣстью, побоявшись обидѣть хозяйку. Она вдѣла желтую розу въ петлицу своего чернаго платья и сошла внизъ.
Мнѣ было видно изъ окна, что тамъ на крыльцѣ собрались уже хозяйка дома, горничныя, старая Маргарита, садовникъ, кучеръ и благообразный буфетчикъ, который смотритъ настоящимъ милордомъ, — однимъ словомъ, вся та компанія, что неизбѣжно фигурируетъ во всѣхъ англійскихъ романахъ нравственно-религіознаго содержанія. Всѣ ждали появленія торжественнаго шествія.
Дикъ долго оставался у себя, ходилъ нарядный и подстриженный изъ угла въ уголъ. Бѣдный мальчикъ готовился говорить рѣчь, написанную для него матерью, и безпрестанно прибѣгалъ ко мнѣ спрашивать, хорошо ли онъ говоритъ. Не понимаю, какъ не боится миссисъ Гринфордъ такихъ волненій для сына. Что касается меня, мнѣ было такъ его жаль, что съ нимъ я забывала собственныя треволненія и по неволѣ выучила его спичъ наизусть.
Чего-чего нѣтъ въ этомъ спичѣ: и историческія описанія, и комплименты членамъ балитаборбегской оранжевой ложи, за ихъ вѣрность и преданность, и политическіе совѣты. Бѣдный старикъ Гладстонъ и его политическое направленіе разбиваются въ немъ въ пухъ и прахъ, а восклицаніе: «no surrender»[7], избранный девизъ всѣхъ этихъ фанатиковъ, пестритъ въ глазахъ чуть не на каждой строчкѣ.
Издалека стали доноситься до насъ глухіе раскаты барабановъ и отрывистые, жиденькіе звуки дудочекъ, наигрывавшихъ гимнъ оранджменовъ, болѣе похожій на дѣтски-наивную плясовую пѣсенку. Я и прежде слыхала его отъ Дика и удивлялась его несообразности.
При проходѣ черезъ каждый поселокъ толпа росла. Жители его присоединялись въ процессіи съ собственными флагами и музыкантами. Шумъ все увеличивался и приближался и вдругъ замолкъ гдѣ-то совсѣмъ близко.
— Идутъ, идутъ! — крикнулъ Дики, вбѣгая ко мнѣ.
На немъ положительно лица не было.
— Вотъ теперь они зашли въ сторожку за маминымъ и моимъ флагомъ. Сейчасъ они будутъ здѣсь. Что мнѣ дѣлать? Я, право, не могу! — отчаивался онъ.
— Да не бойтесь же такъ, Дики! — попробовала я успокоить его. — Поговорите вы съ четверть часа, они покричатъ, и все будетъ кончено. Вы же сами говорите, что вы — глава семьи.
— Вамъ легко говорить. Но подумайте, каково мнѣ будетъ, пока все это не кончится. По крайней мѣрѣ, если вы любите меня хоть немного, miss Tania, обѣщайте мнѣ, что не отойдете отъ окна. Я все время буду смотрѣть на васъ, а не на нихъ, и мнѣ будетъ легче. Охъ, мама уже зоветъ меня!
Я осталась одна и продолжала смотрѣть на все происходившее изъ-за занавѣски.
Потемнѣло и закрылось мое любимое свѣтло-зеленое пятно въ концѣ длинной перспективы стройныхъ каштановъ. Мелкій щебень, которымъ она усыпана, затрещалъ и захрустѣлъ подъ ногами много-сотенной толпы, тянувшейся безконечной лентой.
Впереди всѣхъ шли музыканты. Потомъ ѣхалъ, на бѣлой въ сѣрыхъ яблокахъ лошади, сѣдой старикъ-фермеръ, президентъ; или, какъ здѣсь говорятъ, мастеръ самой большой изъ окружныхъ ложъ. На немъ былъ красный магистерскій плащъ, а черезъ плечи — оранжевая перевязь, вся расшитая золотыми звѣздами, масонскими треугольниками и черепами. Онъ со своею лошадью; представляли собою историческое изображеніе: она — того любимаго сѣраго скакуна, на которомъ Вильямъ Оранскій сражался при Боннѣ; онъ — самого короля Вильяма. Перевязи и мистическіе значки я увидѣла на многихъ другихъ, но плаща ни у кого, кромѣ мастера, не было. Видно, это знакъ великаго отличія. Потомъ шелъ новый рядъ музыкантовъ, а потомъ уже толпа, мальчишки, старухи, женщины съ грудными дѣтьми, взрослые мужчины, съ хоругвями, знаменами и цѣлыми снопами неизмѣнно желтыхъ и синихъ цвѣтовъ. Я такъ отвыкла отъ многолюдія, что у меня въ глазахъ зарябило.
Поровнявшись съ крыльцомъ, музыканты заиграли съ новымъ воодушевленіемъ, и процессія стала дефилировать передъ миссисъ Гринфордъ.
Что это была за какофонія! Воинственные патріотическіе крики, ошалѣлый визгъ дудочекъ и всепокрывающій грохотъ барабановъ. Какой-то уже немолодой, рябой человѣкъ, отставшій какъ-то отъ остальной компаніи, спѣшилъ догнать ее, сгибаясь подъ тяжестью колоссальнаго барабана съ аляповатымъ изображеніемъ царственнаго виновника торжества, и колотилъ, колотилъ въ него безъ толку и ладу въ какомъ-то остервенѣніи.
Нельзя сказать, чтобы пуританскій протестантизмъ способствовалъ развитію художественныхъ вкусовъ.
Наконецъ, сборище остановилось въ довольно нестройномъ порядкѣ и, прокричавъ три раза ура, смолкло.
Миссисъ Гринфордъ выдвинула впередъ сына. Толпа стала опять кричать, но уже въ честь наслѣдника своего любимаго покойнаго вожака. Потомъ раздался едва слышный, дрожащій голосокъ Дика. Онъ таки-справился съ собою и принялъ такой видъ, что я поняла, какъ сильно онъ чувствуетъ въ эту минуту собственное значеніе и отвѣтственность. Но все же онъ казался совсѣмъ маленькимъ и жалкимъ, окруженный бородатыми фермерами, которые слушали его съ непритворнымъ почтеніемъ на своихъ загорѣлыхъ лицахъ.
Онъ все время такъ очевидно искалъ меня за моимъ прозрачнымъ убѣжищемъ, что я сдержала обѣщаніе и выстояла все время, пока онъ говорилъ.
Когда онъ кончилъ, миссисъ Гринфордъ пошла по рядамъ пожимать всѣмъ руки.
Я отошла-было отъ окна, но снова вернулась, привлеченная знакомой фигурой. Это былъ Мики О’Балиганъ. Я видѣла его второй разъ въ жизни, но узнала бы его изъ тысячи. На немъ былъ все тотъ же изодранный сюртукъ, а порыжѣлая шляпа его вся была утыкана по краямъ вѣтками оранжевыхъ лилій. Въ толпѣ онъ казался какимъ-то движущимся кустомъ.
Послѣ того, что мнѣ разсказалъ о немъ мистеръ Одлей, онъ сдѣлался вдвойнѣ интереснымъ для меня. Я принялась наблюдать за нимъ. Онъ все время похаживалъ вокругъ палатки, гдѣ слуги готовили угощеніе, и жадными глазами смотрѣлъ на ихъ приготовленія. Миссисъ Гринфордъ замѣтила его и дала ему громадный ломоть хлѣба съ вареньемъ и стаканъ лимонаду. Съ какимъ животнымъ восхищеніемъ онъ бросился на ѣду, какъ торопился отрывать своими крѣпкими зубами большіе куски хлѣба!
Нѣтъ, онъ просто жалкій, безобидный идіотъ. Въ немъ нѣтъ и тѣни того непонятаго окружающей грубой средою поэта и пѣвца, которымъ онъ такъ заманчиво представлялся моему воображенію…
Ахъ, ужъ это мое воображеніе! Насолило мнѣ оно!
Кончилась праздничная суматоха. Домъ совсѣмъ затихъ. Въ этой тишинѣ мнѣ еще тяжелѣе. Я положительно превращаюсь въ автомата. Хожу, говорю, смѣюсь, какъ въ какомъ-то тяжеломъ, отвратительномъ снѣ. А на душѣ камень, тяжесть и пустота ужасные. Еслибы у меня, какъ у другихъ женщинъ, была привычка плакать, мнѣ было бы легче.
Его все еще нѣтъ, да и слава Богу.
Вчера, какъ разъ передъ сумерками, я пошла одна походить и ушла довольно далеко. Я возвращалась той лощиной, гдѣ добывается торфъ. Деревья тамъ такія чахлыя, растрепанныя. Да и не мудрено: окружные жители, съ истинно ирландской неряшливостью, не жалѣютъ выкапывать торфъ изъ-подъ самыхъ ихъ корней. Корни на половину надъ земной поверхностью, на воздухѣ цѣпляются за землю, какъ громадные уродливые когти какого-то чудовищнаго звѣря. Торфъ сложенъ правильными траурными рядами и черныя ямы изъ-подъ него зіяютъ, какъ открытыя могилы. Болото тамъ ужасное. Только осока и сильно пахнущая горькимъ миндалемъ бѣлая кашка ростутъ на этой топи. Дикъ мнѣ говорилъ, что тамъ гдѣ-то есть бездонный провалъ, въ которомъ нерѣдко погибаютъ люди.
Наверху по пригоркамъ шумѣлъ вѣтеръ, а въ долочкѣ было тихо, такъ тихо, что я слышала собственное дыханіе.
Все это было такое мрачное и грустное, что я вся поддалась вліянію этой внѣшней угрюмости и перестала сосредоточиватьса на себѣ одной. Это такое противное, гнетущее чувство, что я счастлива была отдѣлаться отъ него хоть на время.
Вдругъ мнѣ послышалось, что кто-то окликнулъ меня. Я оглянулась, всматриваясь въ сумеречныя окраины болота, но никого не увидѣла. Постоявъ, я пошла дальше. Но опять кто-то назвалъ меня по имени, и на этотъ разъ совсѣмъ неподалеку.
Не знаю, чего мнѣ было ужъ такъ очень пугаться, но я едва на ногахъ устояла, увидѣвъ спѣшно идущаго за мною мистера Одлей. Со мною произошло что-то непонятное… Или мои нервы были слишкомъ напряжены, или ужъ совѣсть такъ неспокойна. Но вмѣсто того, чтобы благопристойно подождать его и потомъ продолжать прогулку вдвоемъ, я вдругъ ускоряла шагъ и пошла, глядя прямо передъ собою, то-и-дѣло спотыкаясь о кочки, путаясь въ травѣ, совсѣмъ забывъ о страшной ямѣ, которая ежеминутно могла поглотить меня.
Я опомнилась, только очутившись на дорогѣ. Мнѣ было стыдно до боли! Я остановилась и рѣшила, чего бы мнѣ это ни стоило, ждать его и потомъ постараться обратить мое полоумное бѣгство съ глупую неумѣстную шутку.
Но напрасно я ждала. Онъ, видно, раздумалъ искать моего общества. Ни шаговъ, ни малѣйшаго шума не было слышно. Только вѣтеръ шелестѣлъ листьями.
Я вернулась домой, опоздавъ въ обѣду. Что онъ теперь обо мнѣ подумаетъ? Ко всѣмъ моимъ мукамъ, недоумѣніямъ, слабымъ вспышкамъ надежды, послѣ которыхъ становится еще хуже, и сомнѣніямъ прибавился еще стыдъ моего вчерашняго подвига.
Ужъ теперь-то все кончено.
Какая ночь! Я опомниться не могу.
А мама все ходитъ вокругъ меня и такъ и ждетъ моего взгляда, чтобы прижаться во мнѣ своею милой сѣдою головушкой, и все повторяетъ: «Ну, и что же, Танюша? Ты не забудешь Россіи, не забудешь православія?» Я въ сотый разъ отвѣчаю, что нѣтъ, никогда не забуду, и цѣлую ея дрожащія отъ волненігъя ручки.
Впрочемъ, надо записать все послѣдовательно.
Вчера, когда я въ спальнѣ дописывала дневникъ про позавчерашнія похожденія, въ нашу гостиную вошла миссисъ Гринфордъ. Она — рѣдкій гость, и по одному тому, какъ мама пригласила ее сѣсть, мнѣ стало ясно, что мама ждетъ чего-то необычайнаго. Ничего необычайнаго она, однакоже, не сказала, то-есть, по крайней мѣрѣ такого, какъ, мнѣ казалось, ждала мама.
— Дорогая мадамъ Укромски, — начала наша хозяйка, — я имѣю къ вамъ большую просьбу. Мой племянникъ — я жду его каждую минуту — готовъ гостить, подъ предлогомъ охоты, въ неудобныхъ каморкахъ Алена Эрвина, лишь бы не обезпокоить меня…
Я крѣпко зажала въ пальцахъ ручку пера и насторожила уши. Я такъ знаю малѣйшія движенія мамы, что изъ другой комнаты разобрала, какъ безпокойно она задвигалась на креслѣ, когда миссисъ Гринфордъ назвала того, о комъ мы съ мамой такъ упорно избѣгали упоминать со дня нашего объясненія.
— Но я, кажется, понимаю, въ чемъ дѣло, — спокойно продолжала миссисъ Гринфордъ. — Онъ человѣкъ молодой и здоровый и, къ тому же, не привыкъ къ вегетаріанской пищѣ. А между тѣмъ именно теперь у него много письменной работы. Непривычные люди, я слыхала, не могутъ хорошо и свободно работать головой при вегетаріанскомъ режимѣ… У этихъ людей, я хочу сказать, въ политической партіи моего племянника, — сдержанно поправилась она, — опять возникли какія-то пререканія и газетная война, и теперь для того, чтобы писать, онъ оставилъ мой домъ. А между тѣмъ я знаю, что онъ сдѣлалъ это совсѣмъ неохотно. Эдвинъ такъ цѣнитъ общество васъ самой и нашей милой miss Tania и такъ давно не видалъ насъ съ Дикомъ…
— Дикъ, мнѣ кажется, очень привязанъ къ мистеру Одлей! — неожиданно прервала ее мама.
Бѣдная, бѣдная мама! Она въ продолженіе всего этого разговора была какъ на иголкахъ.
— Да, и это очень радуетъ меня! — подтвердила наша хозяйка, не замѣчая даже возбужденія мамы. — Но теперь о моей просьбѣ. Не позволите ли вы моему племяннику присоединиться къ вашимъ раннимъ завтракамъ?.. Я бы съ удовольствіемъ приказала готовить для васъ троихъ мясную пищу, но, къ несчастью, моя кухарка знаетъ только вегетаріанскія блюда.
— Но этого совсѣмъ не нужно, — заволновалась мама, какъ пойманная школьница. — То-есть, мы очень будемъ этому рады…
Я почувствовала, что мама никогда не выпутается одна, что мое вмѣшательство совершенно необходимо.
— Вы не должны сомнѣваться, миссисъ Гринфордъ, — сказала я, входя, — что мама, какъ и я сама, всегда счастливы оказать вамъ хотя бы незначительную услугу.
— Вы были здѣсь, miss Tania! — сказала хозяйка, будто чуточку смущенная моимъ неожиданнымъ появленіемъ. — Я не знала… Во всякомъ случаѣ, мэдамъ Укромсни, — сейчасъ же обратилась она къ мамѣ, — позвольте мнѣ васъ сердечно поблагодарить. Вы изводите меня изъ большого затрудненія.
Лишь только она ушла, мы съ мамой переглянулись въ полнѣйшемъ недоумѣніи.
Что значитъ этотъ новый странный сонъ?
— Ну, мы теперь согласились, — первая заговорила мама, — и ты теперь вдвойнѣ должна сдерживать себя, и душевно, и въ словахъ, и въ манерахъ. Милая ты моя дѣвочка! Не падай духомъ…
Легко мамѣ говорить! подумала я. Ужъ и то я становлюсь какою-то психопаткой отъ вѣчныхъ наблюденій надъ каждою своею мыслью, надъ малѣйшимъ душевнымъ движеніемъ!
Но говорить я не стала ничего, а взяла книгу и попробовала читатъ.
— Танюша! — позвала меня мама, не давъ мнѣ почитать и десяти минутъ. — А ты знаешь, что мнѣ кажется?.. Можетъ быть, онъ ей говорилъ что-нибудь, и вотъ она теперь думаетъ, какъ бы устроить, чтобы вы побольше были вдвоемъ… А? можетъ быть, она только, по своей англійской манерѣ, заводитъ рѣчь издалека…
— Мамочка, выражайся яснѣе. Что онъ могъ говорить ей и кто этотъ онъ?.. Право, ужъ и безъ того у меня умъ за разумъ заходитъ.
— Не сердись, голубушка ты моя! — гладя мою руку, возразила мама. — Тебѣ бы самой было лучше, еслибъ не постоянное молчаніе твое, еслибъ ты смотрѣла на вещи проще.
Я съ сердцемъ вырвала у мамы свою руку и ушла въ далекій уголъ. Я такъ была сердита, что просто словъ не находила. По счастью, къ намъ постучался Дикъ, а то бы я еще хуже разогорчила ее своею несдержанностью.
Теперь, когда все это прошло, я съ удивленіемъ и негодованіемъ оглядываюсь на себя. Какъ могла я все это время думать о себѣ одной?!
Дикъ тоже пришелъ не спроста. Послѣ многихъ неудачныхъ попытокъ, онъ, наконецъ, рѣшился высказать, что у него было на умѣ. Я, конечно, не пробовала помочь ему.
— Извините меня, мэдамъ Укромски, пожалуйста, — сказалъ онъ. — Какъ же такъ, miss Tania? Развѣ вы забыли, что я вчера только отправилъ въ Бельфастъ вашъ заказъ на новую провизію? Если Эдди вернется сегодня, то-есть, если, какъ мама говорить…
Дикъ опять началъ путаться. Мы, кажется, всѣ въ этомъ домѣ потеряли даръ слова.
— Вѣдь вы же знаете, вамъ и самимъ нечего будетъ ѣсть завтра утромъ! — разрѣшилъ онъ свои затрудненія.
— Ахъ, Боже мой! вѣдь мальчикъ и въ самомъ дѣлѣ правъ. Изъ ума вонъ! — по-русски воскликнула мама, совсѣмъ растерявшись. — Что намъ дѣлать? Взялись кормить завтраками, а запасовъ никакихъ!
Несмотря на то, что гнѣвъ все еще дрожалъ у меня въ сердцѣ, несмотря на то, что мнѣ было не до смѣха уже много дней, я не могла теперь не засмѣяться въ своемъ углу, — до того оторопѣло, такъ чисто по-русски мама всплеснула руками. Смѣялся и Дикъ, но въ его смѣхѣ была торжествующая нотка.
— Вотъ что я вамъ скажу! — не безъ важности заговорилъ онъ. — У жены того фермера, которому я помогалъ косить сѣно, я замѣтилъ отличные окорока въ кладовой. Она ими не торгуетъ, но для меня она ничего не пожалѣетъ. Я напишу ей письмо и мы пошлемъ кого-нибудь.
— Но кого же намъ послать, Дикъ мой милый? — сказала мама. — Вѣдь надо идти просить вашу мама. А мнѣ такъ совѣстно. Вашъ столъ, право, очень вкусный и это совсѣмъ неделикатно съ моей стороны. Я не могу рѣшиться на это..
— Если вамъ угодно, послѣ обѣда я пойду самъ, — съ готовностью предложилъ Дивъ.
— Какъ можно, Дикъ! Такъ поздно вечеромъ. Одному! Да еще тащить тяжелый окорокъ.
— Еслибъ ты, мама, — вмѣшалась я, — позволила мнѣ идти съ Дикомъ. Вдвоемъ бы ничего…
Что мамѣ было дѣлать? Хотя не съ разу, но она все-таки согласилась. Развѣ мы могли замѣнить планъ Дика какимъ-нибудь инымъ, собственнаго изобрѣтенія? Развѣ я сама могла рѣшиться завести съ миссисъ Гринфордъ разговоръ по поводу мяса, на которое она смотрѣть безъ отвращенія не можетъ? И, главное, развѣ въ глубинѣ моей души не поднимался нарочно заглушаемый, но явственный голосъ, говорившій, что все на свѣтѣ лучше, чѣмъ новая разлука; разлука безъ рѣшающаго слова, безъ возможности загладить то унизительно-глупое впечатлѣніе, котораго не могло не оставить мое бѣгство?
Спускаясь внизъ къ обѣду, мама шепнула мнѣ:
— Таня, а это не далеко? Ты знаешь?
Я только рукой махнула.
Немедленно послѣ обѣда я незамѣтно вышла изъ дому и пошла объ руку съ Дикомъ, какъ уже ходила этою самой аллеею много разъ. Но въ этомъ выходѣ не было ничего похожаго на наши предъидущія прогулки.
И въ самомъ дѣлѣ, могла ли бы я повѣрить, не сочла ли бы я себя смертельно оскорбленной, еслибы мнѣ сказали не далѣе какъ утромъ, что я, — я своею волею, послѣ всѣхъ этихъ безсонныхъ ночей, послѣ ежедневныхъ обуреваній черной меланхоліи, — пойду покупать провизію, какъ какая-нибудь добродѣтельная к экономная нѣмка-хозяйка. И для кого же!
Правда, я старалась себя увѣрить все время, что дѣлаю это только ради мамы; ради того, чтобы оказать услугу миссисъ Гринфордъ, потому что было бы безсовѣстно отпустить «маленькаго Дика» совсѣмъ одного… Но тѣмъ не менѣе передъ необычайностью этого сознательнаго поступка все пережитое за послѣдніе дни стушевывалось и уходило на второй планъ. Я чувствовала себя такъ странно, какъ никогда.
Я такъ была озабочена этимъ новымъ ощущеніемъ, что и не замѣтила, какъ мы прошли около двухъ миль и уже стучались въ ставни фермы. Узнавъ насъ, хозяйка ея разохалась, какъ и подобаетъ истой словолюбивой ирландкѣ. Онѣ здѣсь всѣ охаютъ, словно русскія бабы.
— Охъ, мистеръ Дики, и вы, моя добрая лэди, — вотъ не ждала! А я-то думаю: кто это стучится? Войдите, войдите! У меня, благодареніе Богу, есть гдѣ посадить почетныхъ гостей. Даю слово, еслибы ко мнѣ этимъ темнымъ вечеромъ постучался мой сынъ, что уѣхалъ въ Америку — на Рождество будетъ три года, я бы такъ не обрадовалась!
И она тянула насъ въ свою кухню, съ глинянымъ поломъ, но съ кумачовыми занавѣсками и геранями на крошечныхъ окнахъ; устанавливала стулья передъ ярко пылающимъ камелькомъ, хваталась за посуду, чтобъ вскипятить намъ чаю, дѣлая все это сразу и не переставая говорить.
Дикъ искренно забавлялся ея болтовней и подмигивалъ мнѣ, очевидно желая выразить: вотъ какъ меня принимаютъ! Онъ и самъ пресмѣшно умѣетъ передразнивать удивительный англійскій языкъ окрестнаго простонародья. Но я вовсе не была расположена раздѣлять его веселье; запаздывать мнѣ вовсе не хотѣлось.
— Скажите ей, зачѣмъ мы пришли, — шепнула я: — намъ надо поспѣшить.
— Хотите купить у меня окорокъ! — въ полнѣйшемъ изумленіи воскликнула она, едва давъ договорить Дику, и такъ и остановилась посреди комнаты, съ охапкою чашекъ и тарелокъ.
Но скоро ея удивленіе смѣнилось такимъ порывистымъ, неудержимымъ смѣхомъ, будто въ жизнь свою она не слышала шутки забавнѣе.
— Охъ, добрый вы нашъ молодой баринъ! — повторяла она. — Любите вы развеселить насъ, бѣдный рабочій народъ!.. Зачѣмъ вамъ наша грубая ѣда, когда… развѣ мы не знаемъ, къ чему вы привыкли?.. Конечно, про мои окорока и въ городѣ слыхали. Я для нихъ не одинъ годъ кормила свинью самою лучшею рѣпой. Для такихъ, какъ мы, и мои лепешки, и хлѣбъ съ изюмомъ годятся, какъ лучше не надо! Даже такой образованный джентльменъ, какъ мистеръ Браунъ, нашъ клэрджиманъ, и то лакомъ до нихъ. Въ прошлую субботу вечеромъ онъ зашелъ сюда и говоритъ мнѣ: «охъ, миссисъ Макъ-Намара, говоритъ онъ, какая вы хозяйка»…
Мнѣ казалось, она никогда не кончитъ.
«Вотъ еще старая дура!» — думала я, начиная приходить въ яростное отчаяніе.
Дикъ въ пору взглянулъ на мое несчастное лицо и, со свойственною ему чуткостью, понялъ, что со мною творится что-то неладное. Онъ очень находчиво сказалъ именно тѣ слова, которыя могли убѣдить фермершу, что мы вовсе не шутимъ. Она перестала смѣяться и отправилась въ кладовую, промедливъ еще порядкомъ въ поискахъ за спичками и огаркомъ. Но безъ крѣпкаго перекипяченнаго чаю и жирныхъ пышекъ она насъ не отпустила…
— Охъ, добрыя небеса! — воскликнула она, провожая насъ. — Мое имя не Лиліанъ Макъ-Намара, если надъ нами этою ночью не разразится страшная буря! Охъ, бѣда какая! Боюсь я, мои дорогіе, пустить васъ однихъ… Да некому проводить васъ! Работникъ съ лошадью погналъ скотъ на ярмарку, а мой хозяинъ совсѣмъ безъ ногъ… Двѣнадцатое іюля — самый такой день, послѣ котораго всѣ почтенные оранджмены спятъ по три дня, вы знаете!
Ловко лавируя между кучами навоза, заброшенными плугами, колесами и огородными грядами, она вывела насъ сокращеннымъ путемъ на дорогу и простилась съ нами, но долго еще стояла и охала намъ вслѣдъ.
Дикъ вначалѣ пути болталъ, по обыкновенію, даже, чтобъ развлечь меня, пробовалъ пѣть смѣшныя пѣсни, но по мѣрѣ того, какъ темнѣло небо, затихалъ и онъ. Онъ упрямо не допускалъ меня избавить его отъ окорока, на величину котораго фермерша, къ несчастію, не поскупилась, и, наконецъ, сталъ отставать отъ меня, выбиваясь изъ послѣднихъ силъ и въ темнотѣ спотыкаясь на камни.
— Miss Tania! — не вытерпѣлъ онъ: — какъ вы думаете, не пойти ли намъ черезъ поля? Я знаю, здѣсь есть тропинка, которая въ четверть часа приведетъ насъ домой.
— Увѣрены ли вы, что знаете ее? — для очистки совѣсти спросила я.
Я чувствовала себя такою нервною и возбужденною, мнѣ такъ хотѣлось заснуть и забыть про свое собственное существованіе, что одна мысль о предстоявшемъ длинномъ пути раздражала меня.
— Знаю, еще немного и мы свернемъ на нее, — увѣренно отвѣтилъ Дикъ.
Сумерки уже давно смѣнились ночью. Тоненькій рожокъ мѣсяца, который тускло выглядывалъ изъ-за тучъ, когда мы вышли изъ дому, уже давно скрылся. Дорога чуть видно бѣжала передъ нами сѣроватымъ пятномъ, но скоро мы стали отличать ее только по ощущенію твердости почвы подъ ногами.
Видно, въ тогдашнемъ своемъ состояніи я не была способна сообразить всей опасности нашего предпріятія. Мы свернули на тропинку и ускорили шагъ, неслышно ступая по мягкой травѣ.
Я не безъ страха поглядывала на небо: оно было такое черное, какъ тотъ торфъ, мрачнымъ видомъ котораго я наслаждалась два дня тому назадъ. Кругомъ все было тихо какъ глубокою полночью. Ни звука, ни движенія на темныхъ пустынныхъ поляхъ. Но мнѣ смутно чуялось, въ этомъ спокойствіи, что-то зловѣщее… Мнѣ такъ и казалось, что вотъ-вотъ должно случиться что-нибудь необыкновенное. Во мракѣ и тишинѣ совершалось нѣчто невидимое, неощутимое, но великое и страшное! Чувство тяжелаго одиночества и суевѣрнаго страха уже не разъ принималось тѣснить мою душу смутнымъ ожиданіемъ.
Я боролась съ нимъ, съ этимъ гнетущимъ чувствомъ, но незамѣтно для себя самой все ускоряла шагъ. И чѣмъ скорѣе я шла, тѣмъ страшнѣе мнѣ становилось оглянуться и тѣмъ сильнѣе развивалось во мнѣ это желаніе. Подумавъ, что я успокоюсь только тогда, когда удовлетворю его, что всѣ страхи разсѣются сами собой, когда я увѣрюсь, что ни позади меня, ни съ боковъ нѣтъ ничего, кромѣ все той же темноты, я оглянулась… И какъ разъ въ то мгновеніе, когда я поворачивала голову, блеснула ослѣпительная молнія.
— Какой ударъ грома! — воскликнулъ Дикъ. — Я никогда не слыхалъ такого.
Но я не могла ни слова произнесть: къ чувству боязни нарушить давящую торжественную тишину, которое во мнѣ было все время, прибавился новый страхъ: — мнѣ почудилось, что невдалекѣ отъ насъ за деревьями прячется кто-то… При блескѣ молніи мнѣ мелькнула неясная сѣроватая фигура, которая быстрымъ кошачьимъ движеніемъ метнулась отъ одного дерева къ другому
«Показалось мнѣ, пригрезилось со страха!» — убѣждала я себя мысленно, въ то же время чувствуя, какъ противъ воли моей, несмотря на всѣ мои усилія, во мнѣ ростетъ увѣренность, что то было нѣчто не-человѣческое…
Ужасъ сковалъ все мое тѣло, когда, при слѣдующемъ блеснѣ молніи, я увидѣла, что мы въ двухъ шагахъ отъ развалины, какъ разъ тамъ, гдѣ, по преданію, кровавоглазый Падди гоняется за запоздалыми путниками. Предъ моимъ мысленнымъ взоромъ пронесся страшный призракъ, который такъ часто даже въ спокойныя минуты приходилъ мнѣ на память.
— Не бойтесь, Таня, милая! Не бойтесь! — повторялъ Дикъ, тряся меня за руку. — Этого не можетъ быть!..
Но его дрожащій голосъ не могъ привести меня въ себя, у него тоже зубъ не попадалъ на зубъ. И я вдругъ постигла всей своей душой, что и Дикъ испуганъ тѣмъ же, чѣмъ я, что и ему блеснула та же ужасная мысль…
Новый ударъ грома и новая молнія, и за нашими плечами, въ самомъ дѣлѣ, выросла какая-то черная тѣнь, простирая къ намъ руки… Мы оба окончательно потеряли всякую власть надъ собою, всякую способность разсуждать.
— Милосердый Господъ да помилуетъ насъ! — прошепталъ Дикъ. — Духъ съ кровавыми глазами! Духъ слѣпого Патрика!
Я рванулась впередъ, не разбирая дороги.
Долго ожидаемая гроза разразилась окончательно. Какъ вылъ и свистѣлъ вѣтеръ!.. Какъ стонали и скрипѣли деревья подъ его порывами! Дождь съ градомъ хлынулъ потоками, съ громкимъ шипѣніемъ, а удары грома раскатывались, не переставая. И среди всего этого хаоса звуковъ, мы оба явственно слышали топотъ погони за нами, взвизгиванія и злобный угрожающій хохотъ.
Это былъ какой-то кошмаръ!
Какъ не завязли мы въ топкихъ канавахъ, какъ мы прорвались черезъ послѣдній живой плетень колючаго боярышника, какъ добѣжали до проволочной ограды нашего парка, — не знаю. Я, какъ сквозь дымку, помню себя уже подъ конецъ, уже почти лишающеюся сознанія. Я стояла, прижимая Дика, что было силы, къ какому-то дереву, чтобы защитить его собственнымъ тѣломъ, а на руки мои, на плечи, на голову сыпались удары, наносимые темною, бѣснующеюся силой, въ то время какъ у ногъ нашихъ, на землѣ, что-то уродливое, черное, страшное, билось и корчилось въ судорогахъ…
Крѣпко избилъ меня крупный градъ, а Мики О’Балиганъ, бѣжавшій за нами, еще ушибъ меня, падая возлѣ насъ. Тѣло мое все въ синякахъ и царапинахъ, а платье изорвано въ клочки.
Несчастный идіотъ послѣдніе дни былъ въ страшно возбужденномъ состояніи, какъ всегда послѣ оранжевыхъ торжествъ. И ко всему прибавилась эта рѣдкостная гроза. Она подѣйствовала на его несмысленную душу хуже, чѣмъ на насъ.
За общимъ ревомъ непогоды дома не скоро разслышали наши крики. Когда помощь, наконецъ, подоспѣла, я лежала безъ сознанія, оглушенная ударомъ въ голову, а Мики тутъ же бился въ припадкѣ эпилепсіи…
Придя въ себя, я не сразу сообразила, гдѣ я и что со мною. Подъ головой моей было чье-то пальто, но я тутъ же нащупала мокрую траву. Звѣзды мигали высоко, высоко надо мною, а послѣднія тучи, исчезая, все еще кропили землю холоднымъ, освѣжавшимъ меня дождемъ. Я разобрала голосъ Дики и еще другой, одинъ звукъ котораго сразу вернулъ меня къ дѣйствительности, ко всему тому, что я такъ мучительно переживала послѣднія недѣли.
— Все это изъ-за васъ, Эдвинъ, все изъ-за васъ! — говорилъ Дикъ, и плача и смѣясь одновременно. — Мы пошли на ферму Макъ-Намара, чтобъ на завтра вамъ была противная ваша мясная пища, и запоздали… А тутъ гроза, градъ, молнія! Мы побѣжали прямикомъ, этотъ глупый Мики погнался за нами… Теперь его унесли… Вы видѣли его?.. Все это случилось изъ-за вашей жадности… Бѣдная, милая Таня!..
— Что вы говорите, Дикъ! Вы рѣшились на эту опасную прогулку ради меня? — послышался поспѣшный вопросъ.
— Никакой опасности тогда не было! Она была не одна и я очень хорошо зналъ дорогу, — дѣтски оправдывался Дикъ. — Мама думала, что вы не можете жить безъ мясной пищи.
Много эти пустыя слова сказали тому, кто теперь почувствовалъ себя безъ вины виноватымъ… Прошло нѣсколько минутъ полнаго молчанія, въ продолженіе которыхъ я окончательно пришла въ себя.
— Пойдите теперь, Дикъ! — сказалъ мистеръ Одлей такимъ спокойнымъ голосомъ, что я не могла не почувствовать всей его дѣланности. — Я присмотрю за ней. А вы поторопите ихъ съ носилками. Кажется, они всѣ такъ заняты хлопотами надъ Мики, что никогда не вспомнятъ о насъ.
И вотъ мы остались одни, и его блѣдное встревоженное лицо склонилось близко надъ моимъ. Я хотѣла-было подняться на ноги, сказать, что сама дойду до дому, но почувствовала такую острую боль и головокруженіе, что могла только сѣсть, опираясь руками о землю. И тутъ я начала такъ плакать, какъ никогда мнѣ не случалось съ самаго дѣтства.
Эти слезы тоже оказались послѣднимъ порывомъ миновавшей бурной, хотя и беззвучной грозы.
Что и говорить! мистеръ Одлей сдѣлалъ все, что было въ его возможности, чтобы утѣшить и успокоить меня.
Когда мама, встрѣтивъ мои носилки на дорогѣ, со слезами бросилась ко мнѣ, когда потомъ она, миссисъ Гринфордъ, все женское населеніе дома обмывали мое въ кровь исцарапанное лицо и перевязывали мои ушибы, я была такъ безумно счастлива, что не чувствовала ни боли, ни даже жалости къ бѣдной перепуганной мамѣ.
Лишь только я проснулась сегодня, къ намъ вошла миссисъ Гринфордъ.
— Не двигайтесь, лежите спокойно, дитя мое! — сказала ода. — Эдвинъ и Дики оба въ такомъ безпокойствѣ за васъ, что послали меня навѣдаться.
Кажется, не было ни вершка на моемъ тѣлѣ, который бы не болѣлъ и не нылъ, и все-таки, когда я отвѣтила, что чувствую себя совсѣмъ хорошо, въ моихъ словахъ не было ни малѣйшей лжи.
— Я принесла вамъ вещицу, которая, надѣюсь, понравится дамъ, — продолжала миссисъ Гринфордъ, закалывая брилліантовой брошкой шолковый платокъ мамы, въ который я всегда кутаюсь, когда мнѣ нездоровится. Вы видите, она сдѣлана въ формѣ той трилистной травки, которую, по преданію, святой Патрикъ избралъ гербомъ Ирландіи, какъ символъ единаго божества въ трехъ лицахъ. Эта брошка принадлежала сестрѣ моей, матери Эдвина, и теперь онъ будетъ счастливъ увидѣть ее на васъ.
Я почувствовала, что мнѣ рѣшительно некуда дѣвать глаза, а мама и миссисъ Гринфордъ обнялись горячо, несмотря на ту сдержанность, которой онѣ обѣ, одна по привычкѣ, другая изъ боязни того, что подумаютъ, всегда придерживались въ своихъ сношеніяхъ.
— Тотъ большой каштанъ, что былъ надломанъ уже нѣсколько лѣтъ, рухнулъ вчера окончательно, — заговорила наша хозяйка, переводя рѣчь на безразличный предметъ, очевидно, для того, чтобы дать время оправиться и намъ, и себѣ самой.
Не любитъ эта вѣрная дочь своей холодной страны волненій и сердечныхъ изліяній. Но по крайней мѣрѣ на этотъ разъ я была ей глубоко благодарна.
Прежде чѣмъ уйти, она сказала мнѣ:
— Докторъ будетъ сегодня у васъ, чтобы успокоить вашу мама. На мой взглядъ, вамъ только нужно хорошенько выспаться и отдохнуть. Я не буду больше тревожить васъ. Но когда вамъ станетъ лучше, когда вы почувствуете себя въ силахъ, вѣдь вы пришлете намъ сказать? Дики такъ и рвется къ вамъ. Онъ бы давно былъ здѣсь, еслибъ я не удерживала его. Впрочемъ, и Эдвинъ едва-ли терпѣливѣе его.
И взволнованная добрая улыбка освѣтила ея лицо, вопросительно смотрѣвшее на меня изъ дверей.
Съ тѣхъ поръ уже цѣлый день я то пишу, то стараюсь утѣшить маму, у которой видъ совсѣмъ несчастный, несмотря на все ея счастье, то опять принимаюсь дремать, и все никакъ не могу рѣшиться впустить ихъ сюда…
Но не сегодня, такъ завтра, а рѣшиться надо будетъ неизбѣжно.
Что я тогда сдѣлаю, что скажу? Какое будетъ его первое слово?
Августъ, 1891.