В женской школе (Серао; Веселовская)/РМ 1885 (ДО)
| В женской школе |
| Оригинал: итальянскій, опубл.: 1885. — Источникъ: «Русская Мысль», № 7, 1885. az.lib.ru |
ВЪ ЖЕНСКОЙ ШКОЛѢ.
правитьПредлагаемыя читателю сцены изъ невѣдомаго у насъ быта итальянской женской школы принадлежатъ перу талантливой и лишь недавно выдвинувшейся писательницы. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ безвѣстная труженица-телеграфистка, Матильда Серао быстро заняла почетное мѣсто въ кружкѣ выдающихся литераторовъ, высоко поднявшихъ современную итальянскую повѣсть. Первые же ея опыты обратили вниманіе критики; о нихъ заговорила печать; наиболѣе вліятельный журналъ, Новая Антологія, открылъ имъ свои столбцы, и корифеямъ романа, Барриля, Верга, Фарина, Берсеціо, пришлось потѣсниться и принять въ свою среду младшаго собрата.
Для новаго направленія бытоваго романа поддержка, встрѣченная имъ со стороны женщины-писательницы, была чрезвычайно важна. Госпожа Серао внесла въ него близкое, на опытѣ провѣренное знакомство съ положеніемъ женщины во всѣхъ общественныхъ слояхъ, знаніе женскаго характера, всего блѣднѣе обрисовывавшагося обыкновенно итальянскими романистами. Начиная съ воспитанія женщины, мѣтко очерченнаго въ нижеслѣдующихъ сценахъ и съ неменьшимъ искусствомъ прослѣженнаго во вступительной главѣ одного изъ большихъ романовъ Fantasia, гдѣ выступаетъ педагогія отборная, великосвѣтская, г-жа Серао обрисовала и положеніе трудящейся женщины, взявъ сюжетомъ нѣсколько очерковъ изъ службы на «казенномъ Телеграфѣ». Затѣмъ она слѣдитъ за участью женщины въ семьѣ, въ свѣтѣ, въ брачной жизни; въ рядѣ тонко очерченныхъ оттѣнковъ выступаетъ въ ея романахъ, Fantasia, Ouore infermo, Rosa туstica, Ventre di Napoli, характеръ южной, итальянской женщины, то затронутой мистикой католичества, то страстной и легкомысленной, то полной благородныхъ порывовъ. Но Матильда Серао не односторонняя спеціалистка по женскому вопросу, и съ одинаковой правдивостью и умѣньемъ рисуетъ она и мужскіе характеры, бичуя нерѣдко пустоту и безцвѣтность всей общественной среды, напримѣръ, въ романѣ Fantasia, который итальянцы считаютъ лучшимъ изъ ея произведеній. Ею руководитъ чувство гуманности, и ея симпатіи всегда привлекаютъ читателя. Но она столько же чужда ложной чувствительности, какъ и черствыхъ натуралистическихъ пріемовъ; не ищетъ она также хитросплетенныхъ замысловъ. Все просто и правдиво, и описанія, и рѣчи; иной разъ чувствуешь, что на ея мѣстѣ другой авторъ затратилъ-бы множество силъ и умѣнья, чтобы высказать то, что она обрисуетъ двумя, тремя штрихами. Такъ, въ приводимыхъ ниже школьныхъ сценахъ, какъ безхитростно и, въ то же время, какъ глубоко завершается картина воспитанія справкою съ тѣмъ, что сталось съ молодымъ людомъ послѣ школы! Такой вопросъ всегда мучительно выдвигается въ школьной атмосферѣ, и вотъ съ виду документально-сухой перечень справокъ раскрываетъ рядъ незримыхъ драмъ, упорнаго труда, бѣдности, а для контраста съ долею какой-нибудь сельской учительницы или сигналистки на телеграфѣ показываетъ торжество житейской прозы и буржуазной сытости, для которой не нужно было никакого воспитанія.
Пока колоколъ мѣрно билъ восемь часовъ, въ длинный, узкій, очень темный корридоръ начали входить воспитанницы. Со стороны лѣстницы, въ дверь, въ которую была вставлена желѣзная рѣшетка, чтобы пропускать немного свѣта въ сырой корридоръ, входили экстерны; съ противуположной стороны, изъ жилой части дома появлялись попарно пансіонерки. Мгновенно образовались двѣ длинныя шеренги; вдоль лѣвой стѣны, глухой, безъ дверей, выстроились приходящія; у правой, прорѣзанной четырьмя дверями, которыя вели въ три класса и въ комнату директора и были плотно затворены, размѣстились пансіонерки.
— Начинайте же, синьорины, — уже въ третій разъ восклицала воспитанница де-Донато, молодая дѣвушка лѣтъ двадцати, которая готовилась было въ пѣвицы, но потеряла голосъ.
Ученицы не замѣчали ея знака. Экстерны, въ шляпахъ, застегнутыхъ пальто, съ юбками, приподнятыми отъ грязи, въ мокрыхъ башмакахъ, съ книгами подъ мышкою, сверткомъ бумагъ, готовальнею или узелкомъ съ завтракомъ въ рукахъ, продолжали болтать между собою, внося въ комнату всю сырость дождливаго утра. Пансіонерки, въ сѣрыхъ, доходящихъ до полу платьяхъ, бѣлыхъ воротничкахъ съ черною бархатною ленточкою въ волосахъ, обремененныя книгами, связанными тесемкою или стянутыми гуттаперчевымъ кольцомъ, были спокойнѣе; но хорошенькая Кармела Фіорилло, съ черными глазами и розовыми губками, страдала, по обыкновенію, насморкомъ. Фракакрета, сентиментальная дурнушка, имѣла на правомъ глазу ячмень и была безобразна, несмотря на хитрую прическу изъ-за которой претерпѣвала постоянныя наказанія; Джиневра Барракко вѣчно сморкалась и плакала помимо воли; у Джіованны Аббамонте болѣла теперь правая рука послѣ того, какъ только что зажила лѣвая. И всѣ пансіонерки имѣли болѣзненный, чахлый видъ дѣвушекъ, которыя живутъ въ сыромъ помѣщеніи, ѣдятъ плохо и спять при зажженномъ газѣ. Пѣть? Но никому не хотѣлось пѣть въ это утро, ни экстернамъ, утомленнымъ ходьбою, дождемъ, ко торый ихъ вымочилъ, грязью, которую онѣ топтали ногами, ни пансіонеркамъ, подавленнымъ мракомъ этого большаго іезуитскаго монастыря, гдѣ вода сочилась изъ стѣнъ, готовыхъ ежеминутно обрушиться.
— Начинайте же, синьорины, — снова воскликнула де-Донато, ударяя въ ладони и подавая первую ноту.
Человѣкъ пятьдесятъ разсѣянно и слабо затянули начальную строфу утренней пѣсни:
Есть Отецъ у насъ на небѣ.
Свѣтъ и жизнь даетъ Онъ мнѣ.
Къ трону истины влечетъ Онъ,
Къ свѣтлой, вѣчной красотѣ.
Напѣвъ былъ мѣрный, простой, самый элементарный. Дѣвушки пѣли вяло, безъ всякаго жара, безъ мысли, совершенно машинально и произносили слова, какъ бы не понимая ихъ смысла. Остальныя сто воспитанницъ вовсе не пѣли; нѣмая сцена улыбокъ, взглядовъ, знаковъ, гримасъ разыгрывалась между двумя шеренгами экстерновъ и пансіонерокъ. Суровое распоряженіе начальства воспрещало всякія сношенія между ними, но именно поэтому экстерны и пансіонерки вѣчно составляли пары и группы, и связь эта была настолько прочна, что никакія наказанія не могли ее расторгнуть. Именно вслѣдствіе запрещенія устанавливались между воспитанницами нѣжная дружба съ оттѣнкомъ какой-то страстности, непобѣдимыя симпатіи, которыя не страшились никакихъ преслѣдованій, постоянный обмѣнъ услугъ, то въ видѣ письма, опущеннаго въ ящикъ по просьбѣ подруги или доставленнаго съ почты, стиховъ, втихомолку данныхъ на прочтеніе, куска мыла «съ запахомъ свѣже-скошеннаго сѣна», незамѣтно всунутаго въ руку. Молодыя головки постоянно работали, придумывая средства обмануть надзоръ старшихъ. Пѣть? Но какъ разъ въ тѣ минуты, когда всѣ были вмѣстѣ, проявлялась въ полной силѣ вся странная сѣть любви, нервности, симпатіи, антипатіи, нетерпѣнія, спокойной привязанности, ненависти и ревности. Пока болѣе равнодушныя, сонливыя и скучающія произносили слова:
На землѣ же Богъ далъ мать мнѣ.
Точно ангелъ словомъ чести
Руководитъ она мною
На пути добра и правды…
можно было уловить нѣжный взглядъ, который Амалія Бордо, пансіонерка перваго курса, стройная брюнетка съ зелеными глазками, кидала на Катерину Бонелли, воспитанницу третьяго курса, съ вздернутымъ носикомъ и близорукими глазами, придававшими ей видъ не то ироническій, не то презрительный, а Катерина Бонелли вертѣла въ рукахъ увядшую розу, которую за три дня передъ тѣмъ дала ей Амалія. Блондинка Габріэлла Дефео умышленно отворачивалась отъ Каролины Мацца, съ которою поссорилась наканунѣ, а Каролина притворно читала тетрадь, чтобы не поднимать глазъ. Артемизія Джаквинанджело, остриженная, какъ мужчина, и отличавшаяся рѣзкими чертами лица и худобою подростка, тоже не пѣла, и только потому, что на нее не хотѣла глядѣть Джіудитта, а Джіудитта въ эту самую минуту тщетно улыбалась Маріи Доннарумма, которая думала о томъ, нашла ли Аннина Казале для нея письмо на почтѣ. Марія Валенте издали показывала Гаэтанинѣ записку, а изъ рукъ въ руки переходилъ пузырекъ съ духами, который кто-то купилъ для Фраккакрета, кокетливой дурнушки. Голоса пятидесяти воспитанницъ, небрежныхъ, скучающихъ, не думающихъ ни о чемъ, механически тянувшихъ пѣсню, нѣсколько усилились, пока онѣ произносили слова:
Мнѣ дорога и родная земля;
Въ родинѣ все: и оплотъ, и святыня.
Мигъ ли опасный для всѣхъ насъ настанетъ,
Вѣра въ нее не покинетъ меня.
Всѣ остальныя молчали. Экстернамъ надоѣло пѣть въ темномъ корридорѣ безъ аккомпанимента фортепіано эту глупую музыку и нелѣпыя слова. Онѣ все еще стояли въ мокрыхъ пальто, съ продрогшими ногами, руками, утомленныя связками книгъ и тетрадей, желудками, едва согрѣтыми чашкою плохаго кофе, свареннаго наканунѣ. Имъ надоѣло пѣть, имѣя передъ собою перспективу семи часовъ занятій. Въ особенности третьекурсницы, заваленныя работою, вынужденныя изучать самые разнообразные предметы, постоянно терзаться страхомъ и безпокойствомъ, вовсе не были расположены пѣть. Джіузеппина Нобилоне была самою несчастною изъ всѣхъ, ничего не смыслила ни въ физикѣ, ни въ геометріи, въ итальянскомъ языкѣ постоянно переэкзаменовывалась и переходила каждый годъ изъ класса въ классъ со слезами, подъ цѣлымъ градомъ окриковъ, увѣщаній, просьбъ, наставленій. Джіулія де-Санктисъ зубрила уроки на память съ страшнымъ напряженіемъ, но, если теряла случайно нить, тотчасъ же становилась предметомъ насмѣшекъ всего класса. Клеофа Сантаніелло была умна и прилежна, но до того боялась отвѣчать урокъ, что учителя считали ее глупою и лѣнивою; Марія Варесса, очень сильная въ исторіи, была совершенно неспособна къ географіи; наконецъ, Кеккина Ветромиле отличалась такимъ прилежаніемъ, что преподаватели то и дѣло вызывали ее и этимъ страшно изнуряли бѣдную дѣвушку. Остальныя пятьдесятъ ученицъ, которыя не думали ни о чемъ и смѣялись надъ экзаменами, были совершенно оглушены ударами въ ладони де-Донато, серьезно относившейся къ своей, роли капельмейстера, и упорно голосили:
Пламя святое, что мнѣ согрѣваетъ
Сердце и умъ, три луча составляютъ:
Буду всегда коренной христіанкой,
Дочерью вѣрной и честной гражданкой!
Этимъ бы кончилось утреннее пѣніе, но послѣднюю строфу надо было повторить всею школою заразъ, сопрано, меццо-сопрано, контръ-альтами. Повтореніе въ болѣе высокомъ тонѣ увлекло еще голосовъ двадцать, такъ что на мгновенье что-то вродѣ веселья разлилось по узкому, длинному и темному корридору. Но большинство, все-таки, молчало, оставалось неподвижно, какъ люди, которые живутъ внутреннею жизнью, страдаютъ и не имѣютъ мужества подѣлиться своимъ горемъ. Одна изъ дѣвушекъ, дочь бѣдной вдовы изъ Пьемонта, ходившей за больными за два франка въ день, до сихъ поръ еще краснѣла оттого, что ей пришлось представить свидѣтельство о бѣдности, чтобы получить отъ школы хоть книги даромъ. Другая изнывала отъ любви къ будущему жениху сестры; третья должна была жить среди атмосферы порока, съ шестнадцати лѣтъ лишившей ее молодой наивности, рядомъ съ любовницею отца и золовкою, измѣнявшею ея родному брату. Лидія Сантаніелло умирала отъ чахотки и только молила Бога продлить ей жизнь еще лѣтъ ни пять, на шесть, чтобы работать и помогать семьѣ пока вырастетъ братъ. Эти дѣвушки ужъ никакъ не могли пѣть. Не пѣла также и Джіустина Маранджіо, въ восемнадцать лѣтъ уже напоминавшая лицомъ старушонку. Она всегда знала уроки, никогда не объясняла ихъ никому изъ подругъ, не давала взаймы книгъ или тетрадей, смѣялась, когда бранили другихъ, была любимицею преподавателей, не имѣла друзей и воплощала въ себѣ крайнее коварство и безпредѣльную злобу, не смягченную ни одной доброй чертой.
По окончаніи пѣнія все задвигалось, совершенно такъ, какъ выстраиваются солдаты. Восемдесять пять дѣвушекъ, весь первый курсъ, собрались въ библіотекѣ, громадной комнатѣ съ дубовыми полками, потемнѣвшими, запыленными, совершенно пустыми. Сорокъ двѣ воспитанницы втораго курса вошли въ свой классъ, холодный, съ стѣнами, выбѣленными и украшенными всего только двумя географическими картами, а остальныя тридцать ученицъ третьяго курса неохотно отправились въ низкую, маленькую комнату, которая служила имъ классомъ. Изъ открытыхъ дверей слышалась громкая болтовня, преподаватели еще не приходили; но длинный корридоръ уже опустѣлъ. Мѣстами виднѣлись на полу грязныя лужи, оставленныя ногами воспитанницъ. На эти лужи глядѣла, казалось, какая-то дѣвушка, прислонившаяся въ косяку двери, которая вела къ выходу. Она стояла, спиною къ свѣту и разсмотрѣть ея лица было невозможно; замѣтно было только, что она низкаго роста, худа и вся въ черномъ. Незнакомка находилась тутъ съ самаго начала пѣнія, слушала его, не сходя съ мѣста, не смѣя шевельнуться, видѣла, какъ выстроились курсы, какъ они исчезли въ дверяхъ, и все еще не двигалась. Въ это время раздался шорохъ; появилась служанка Роза, женщина высокаго роста, съ огромными ногами, узловатыми руками, скорѣе походившая на карабинера, чѣмъ на женщину, одѣтая въ шерстяную юбку съ красными и черными клѣтками и въ красный шерстяной платокъ. Она принесла толстую, жесткую метлу, чтобы очистить корридоръ отъ грязи, и что-то бормотала во время работы съ видомъ добродушной ворчуньи. Дойдя до двери, она подняла глаза и увидала незнакомую дѣвушку.
— Что вамъ надо? — рѣзко спросила она.
— Директора, — прошептала дѣвушка слабымъ голосомъ.
— Его здѣсь нѣтъ.
— Развѣ онъ не придетъ? Могу я подождать его?
Вопросъ былъ сдѣланъ такъ кротко, что Роза смягчилась.
— Онъ скоро придетъ. Подождите.
И она, снова принялась съ трескомъ мести. Ободренная дѣвушка осмѣлилась двинуться по корридору и бросила взглядъ въ открытую дверь третьяго класса. Воспитанницы еще не сидѣли на скамьяхъ; всѣ онѣ, экстерны и приходящія, болтали между собою и шумѣли. Тщетно декутріона старалась съ высоты каѳедры установить молчаніе. Это была полная, добродушнѣйшая, не очень умная, но чрезвычайно аккуратная и спокойная дѣвушка, которую выбрали на должность старшей только ради ея хорошихъ отмѣтокъ за поведеніе. Она ревностно относилась къ своему дѣлу, но не умѣла сердиться, не находила въ себѣ мужества ссориться съ подругами, чему мѣшала, впрочемъ, и не незмутимая флегматичность нѣсколько расплывшейся блондинки.
— Синьорины, молчите, прошу васъ, — молила она.
— О, милѣйшая Джіудиконе! — воскликнула Бонелли, поправляя пенсъ-нэ, — что это съ тобою? Ты заговорила, кажется, по-тоскански?
— Это она ухаживаетъ за Раденте, — подхватила Артемизія, проводя рукою по волосамъ, точно мужчина.
— Раденте не придетъ, Раденте не.придетъ! — воскликнула третья, ударяя въ ладони.
— Но, вѣдь, всего только восемь; здѣшніе часы бьютъ на четверть слишкомъ раньше, — сказала въ полголоса Костанца Скалера и вынула свои часы.
Ради нихъ, единственныхъ во всемъ классѣ, Костанца считалась важною барынею. И она, дѣйствительно, имѣла барскій видъ съ своими каштановыми кудрями, большими сѣрыми глазами, нѣжною улыбкою, изящными манерами. Но главное ея преимущество заключалось, все-таки, въ этихъ золотыхъ часахъ, которые она вынимала ежеминутно. Кто-то оемѣлился распространить въ классѣ слухъ, будто Костанца — сестра штопальщицы кружевъ, но это считалось всѣми чистѣйшею клеветою въ виду аристократическихъ золотыхъ часовъ.
Тѣмъ временемъ дѣвушка въ черномъ добралась тихими шагами до конца корридора. Въ углу находилась цинковая чаша, выкрашенная въ голубой цвѣтъ; изъ плохо завернутаго крана сочилась вода, точно драгоцѣнныя слезы; къ крану былъ придѣланъ за металлическую цѣпь оловянный ковшикъ. Видя, что она одна, дѣвушка осмѣлилась отвернуть кранъ, выпустила немного воды, чтобы сполоснуть ковшъ, потомъ отхлебнула. Но вода была теплая и съ нехорошимъ металлическимъ вкусомъ. Дѣвушка наклонилась, вылила ее, потомъ вернулась въ входной двери, снова бросивъ робкій взглядъ въ сторону третьяго курса, куда ей никакъ не попасть, если не придетъ директоръ. Нѣкоторыя изъ воспитанницъ уже сидѣли по мѣстамъ. Джіузеппина Нобилоне теряла голову при мысли, что ее вызовутъ, пожалуй, сегодня четыре учителя, чтобы спрашивать уроки, и тупо глядѣла на связку книгъ. Де-Санктисъ сидѣла, засунувъ руки въ старую муфту, связанную изъ черной шерсти, и, не спуская глазъ со стѣны, мысленно повторяла отрывокъ изъ Нассаванти. Эмилія Сконпо перечитывала въ десятый разъ свое итальянское сочиненіе и приходила въ отчаяніе оттого, что не могла найти тѣхъ орѳографическихъ ошибокъ, которыя потомъ въ такомъ количествѣ отыщетъ учитель; наконецъ, Кеккина Ветромиле записывала въ тетрадь какую-то цитату.
Въ одной изъ группъ Каролина Мацца съ вызывающими глазами разсказывала что-то, повидимому, очень интересное, и подруги слушали ее внимательно, краснѣя, блѣднѣя, улыбаясь или опуская глаза. Въ другой, состоявшей исключительно изъ экстерновъ, Лидія Сантаніелло, съ чахоточнымъ румянцемъ на щекахъ, тоже передавала что-то едва слышнымъ голосомъ. Фраккакрета закрывала платкомъ больной глазъ, а здоровымъ читала романъ Jacopo Ortis, вложенный въ учебникъ. Тереза Нонціо, восторженная идеалистка, писала отвѣтъ на только что полученное ею отъ одной изъ приходящихъ письмо, а остальныя воспитанницы болтали между собою, проклинали дурную погоду, вздыхали, жаловались, начинали ссориться, чтобы только какъ-нибудь обогрѣться, въ то время какъ Джіудиконе дѣлала перекличку по большому списку. Внезапно группы разсѣялись, дѣвушки кинулись къ скамьямъ; тѣ, которыя писали или читали, приподнялись. Входилъ директоръ.
Это былъ маленькій, худощавый человѣчекъ, съ живыми глазами, заостренною бѣлокурою бородкою. Суровый, нервный, подвижной, онъ быстро объяснялъ урокъ естественной исторіи, вѣчно былъ болѣнъ и, несмотря на внѣшнюю холодность, отличался большимъ, добродушіемъ. Не успѣлъ онъ войти, какъ тотчасъ же открылъ окно; онъ былъ помѣшанъ на гигіенѣ.
— Воздуху, воздуху! — обратился онъ къ Джіудиконе. — Лучше зябнуть, чѣмъ вдыхать испорченную атмосферу.
И, повернувшись къ классу, молча стоявшему передъ нимъ, прибавилъ:
— Синьорины, представляю вамъ новую воспитанницу, Изабеллу Діазъ. Декуріона, укажите ей мѣсто.
Потомъ онъ вышелъ, нервный, озабоченный тѣмъ, что преподаватель Раденте опоздалъ на десять минутъ, и началъ ходить по корридору, чтобы сдѣлать замѣчаніе неисправному учителю, какъ только онъ появится. Дѣвушки сѣли; одна лишь черная незнакомка все еще стояла посреди класса, вынося на себѣ взгляды тридцати воспитанницъ. Теперь можно было хорошо разсмотрѣть ея лицо, плоское, лишенное опредѣленныхъ очертаній, желтоватое, безъ всякаго румянца; глаза были совершенно свѣтлые, губы, посинѣвшія и изъязвленныя лихорадкою, зубы плохіе. Но всего болѣе поражало полное отсутствіе рѣсницъ и бровей и уродливый, дурно сдѣланный рыжеватый парикъ, который обнаруживалъ вмѣсто пробора черную нитку и слишкомъ низко спускался на лобъ. Какая-нибудь страшная болѣзнь обезобразила, должно быть, лицо и черепъ дѣвушки. Одѣта она была въ черное шерстяное платье, крашеное и уже снова выцвѣтшее, и уродливый чепецъ изъ черныхъ бумажныхъ кружевъ съ лиловыми лентами. Въ рукахъ, безъ перчатокъ, виднѣлся старый, кожаный, совсѣмъ облупившійся мѣшокъ. Дѣвушка была просто страшна.
— Какъ васъ зовутъ? — добродушно переспросила Джіудиконе.
— Изабеллой Діазъ, — отвѣчала несчастная, стоя посреди комнаты.
Джіустина Маранджіо фыркнула при этомъ имени. Изабелла уныло вскинула на нее свои глаза безъ рѣсницъ.
— Вы сядете на послѣднюю скамью, — продолжала Джіудиконе. — Подвиньтесь, Мацца.
Изабелла прошла весь классъ, сѣла на самый край скамьи, не снимая съ головы уродливаго чепца и прижимая къ себѣ мѣшокъ. Мацца съ отвращеніемъ откинулась къ стѣнѣ. Черезъ минуту изъ устъ въ уста уже переходило прозвище, пущенное въ ходъ Джіустиною Маранджіо: «ободранная обезьяна», и, повторяемое шепотомъ, на ухо, оно до шло, наконецъ, до слуха Діазъ, которая даже въ лицѣ отъ этого не измѣнилась.
— Прочтемте молитву, — сострадательно вмѣшалась Джіудиконе.
— Да, да, помолимтесь, чтобы Господь задержалъ сегодня Раденте! — воскликнула Бонелли.
— Чтобы Раденте умеръ! — прибавила Мацца, которая ею ненавидѣла.
— О, дай-то Богъ! — закончила Аннина Казале, набожное и доброе существо, котораго терпѣть не могъ учитель.
— Давайте же молиться, синьорины, — повторила испуганная Джіудиконе.
Раденте уже стоялъ въ дверяхъ. Всѣ вскочили, перекрестились и громко прочитали Отче нашъ. Лидія Сантаніелло сложила руки на больной груди; Бонелли сняла пепсъ-нэ изъ уваженія въ молитвѣ. Молитва кончилась, а Діазъ все еще стоила, скрестивъ руки, сжавъ губы, точно продолжая молиться. Священникъ вошелъ на каѳедру. Это былъ маленькій, толстенькій человѣкъ съ круглымъ и гладкимъ лицомъ древне-римскаго жуира, съ бѣлесоватыми, злыми глазами, которые ни на комъ не останавливались и нагоняли на всѣхъ ужасъ. Руки были небольшія, пухлыя, съ ногтями, розовыми, какъ у женщины; одежда длинная, очень аккуратная. Онъ пріостановился на минуту, просматривая бумаги, читая классный списокъ, сознавая ужасъ, который внушаетъ этимъ бѣднымъ существамъ, и съ наслажденіемъ играя ими, какъ кошка. Потомъ поднялъ голову и позвалъ:
— Мацца, скажите урокъ.
— Я его не знаю.
— Почему?
— Я была вчера больна.
Не говоря ни слова, учитель поставилъ въ списокъ нуль.
— Казале, скажите урокъ.
Несчастная начала. Урокъ касался происхожденія итальянскаго языка и она знала его отлично. Но бѣлесоватые глаза Раденте смущали ее; она чувствовала его злость и спуталась. Безъ всякаго состраданія давалъ онъ ей путаться, глядѣлъ вверхъ, не подсказывалъ ничего, не предлагалъ вопросовъ, такъ что она, наконецъ, задрожала, покраснѣла, упала на скамью и залилась слезами. Раденте нагнулся надъ спискомъ и поставилъ второй нуль.
— Бонелли, скажите урокъ.
— Я его не учила, — отвѣчала она, спокойно вставая и улыбаясь.
— Почему?
— Потому что я не попугай, чтобы зубрить наизустъ цѣлый отрывокъ изъ Пассаванти.
— Этого требуетъ программа.
— Значитъ, ее составлялъ попугай. Да, кромѣ того, господинъ профессоръ, я не знаю даже, кто этотъ Пассаванти, когда онъ жилъ, что писалъ. Когда вы соблаговолите объяснить мнѣ все это, я выучу урокъ.
На этотъ разъ Раденте нахмурилъ бѣлокурыя брови, это было у него сильнѣйшимъ выраженіемъ гнѣва. Бонелли своею настойчивостью постоянно уличала его въ невѣжествѣ. Эта умная и дерзкая дѣвушка всегда спорила цѣлую четверть часа, прежде чѣмъ сказать урокъ. Учитель промолчалъ, поставилъ нуль и далъ себѣ слово поговорить объ этомъ съ директоромъ. Бонелли сѣла, довольная; по крайней мѣрѣ, хоть ея нуль былъ вполнѣ заслуженъ. Священникъ разглядывалъ съ минуту классъ и, наконецъ, замѣтилъ Изабеллу.
— Вы, что ли, новенькая?
— Да, господинъ профессоръ, — отвѣчала она своимъ жиденькимъ голосомъ.
— Вы прямо изъ дому?
— Да.
— Что знаете вы? Ничего, конечно, какъ и слѣдуетъ ожидать.
Она не смѣла ничего отвѣтить.
— Что намѣрены вы дѣлать? Здѣсь нельзя терять время, какъ дома; сюда приходятъ учиться, а не глазѣть по стѣнамъ. Приготовьте урокъ на послѣ-завтра.
Бѣдняжка глядѣла на него своими жалкими глазами. Однако, несмотря на ужасъ, который внушали окаменѣвшее лицо учителя, его злые глаза, кислый голосъ, въ классѣ уже ходила по рукамъ записочка со стишками, передѣланными изъ любимой народной пѣсенки:
Часто я тебѣ твердила:
Не влюбляйся ты въ Раденте!
Этотъ попикъ, вѣдь, предерзкій, —
Нуль поставитъ и уйдетъ.
Де-Санктисъ сидѣла на скамьѣ, скрестивъ руки, слегка сжавъ тубы, съ тупымъ взоромъ попугая, отвѣчающаго урокъ. Какъ разъ въ эту мицуту учитель педагогіи, Эстрада, прервалъ ее на полусловѣ, въ то время какъ она, ровно ничего не понимая, бормотала что-то про четыре основныя правила воспитанія. Раздраженный этимъ монотоннымъ и безсмысленнымъ лепетомъ, онъ внезапно спросилъ ее, ясно ли она представляетъ себѣ законъ гармоніи, и бѣдняжка растерялась, умолкла, не могла никакъ уловить нити; говорящая машина остановилась. Эстрада сдѣлалъ легкій жестъ отвращенія, потомъ пустился въ длинное, чисто-литературное описаніе гармоніи въ дѣлѣ воспитанія. Такъ дѣлалъ онъ постоянно. Это былъ человѣкъ развитой, болѣе краснорѣчивый, чѣмъ глубокій, блестящій ораторъ. Вынужденный преподавать педагогію воспитанницамъ третьяго курса, онъ не скрывалъ своего пренебреженія къ этому занятію и къ себѣ, потому что взялся за него. Уже съ перваго урока онъ сбилъ съ толку слушательницъ, объяснивъ имъ всю безполезность педагогіи, и этотъ добродушный скептицизмъ проглядывалъ во всѣхъ его разсужденіяхъ. При всякомъ удобномъ случаѣ, по поводу ли методовъ чтенія, системы Фребеля, Песталоцци или Ферранте Апорте, онъ импровизировалъ блестящую или сентиментальную рѣчь, которая, начинаясь съ педагогіи, кончалась Богъ знаетъ чѣмъ, Гёте, Полишинелемъ, Бомарше. Эстрада былъ человѣкъ еще молодой, съ бѣлокурыми волосами, едва начинавшими сѣдѣть, ироническою улыбкою, звучнымъ голосомъ. Онъ былъ любимцемъ цѣлой группы воспитанницъ, потому что сентиментальничалъ какъ онѣ, и его горячая, безпорядочная, парадоксальная рѣчь нарушала удушливую монотонность остальныхъ уроковъ. Говорили, будто Тереза Понціо до смерти влюблена въ него, пишетъ ему страстныя письма, которыя вкладываетъ въ свои сочиненія. За то прилежныя ученицы, не умѣя слѣдить за его цвѣтистою рѣчью, чувствуя, что не понимаютъ педагогіи, пугаясь экзаменовъ, ненавидѣли этого преподавателя, — полоумнаго поэта, какъ онѣ его называли, и всячески старались показать, что не слушаютъ его. Одна только Изабелла Діазъ боролась съ учителемъ во имя педагогіи. Она отвѣчала такъ осмысленно, съ такою невозмутимою логикою, повторяла свои доводы съ упорствомъ существа скромнаго и спокойнаго, говорила такъ здраво, что Эстрада не прерывалъ ее, терпѣливо слушалъ ея слова, изрѣдка насмѣшливо улыбаясь, и эта некрасивая, отталкивающая дѣвушка казалась ему настоящимъ воплощеніемъ педагогіи.
Но на этотъ разъ даже Изабелла молчала, слушая учителя. Онъ перешелъ отъ гармоніи къ воспитанію, къ музыкѣ Вагнера, отъ него къ легендѣ о Лоенгринѣ и Эльзѣ, отъ Эльзы съ миѳу о Психеѣ. Сентиментальныя дѣвицы слушали, разинувъ ротъ, то блѣднѣя, то краснѣя, возбужденныя голосомъ, словами, явнымъ и тайнымъ смысломъ того, что говорилъ учитель. Прилежныя притворялись, будто читаютъ руководство къ ариѳметикѣ, но мало-по-малу потокъ краснорѣчія побѣждалъ и ихъ; онѣ поднимали головы и замирали, какъ прикованныя, почти очарованныя. Катерина Борелли, отличавшаяся литературнымъ вкусомъ и писавшая Амаліи Борцо письма, полныя риторики, качала головою, точно магнетизированная птичка; идеалистка Тереза Понціо упивалась словами Эстрады. Когда отъ Психеи онъ перешелъ къ вопросу о любви, даже остальныя ученицы, до той поры желавшія во что бы то ни стало получить урокъ педагогіи, поддались очарованію. Заволновалась Кристина де-Донато; ей вспомнилось, какъ она потеряла голосъ и должна была разстаться съ теноромъ, который пѣлъ съ нею романсы въ консерваторіи, а теперь получилъ ангажементъ въ Мальтѣ. Поблѣднѣла Каролина Мацца, влюбленная въ студента, который ей измѣнилъ. Выступили слезы на глазахъ Клементины Скаполатіелао, безнадежно любившей жениха сестры. Кокетливая плутовка Луизетта Десте коварно улыбалась, а подруга ея, безъ всякой взаимности увлеченная кузеномъ, склонила головку на руки.
И всѣ эти дѣвушки, счастливо влюбленныя, или еще только жаждавшія любви, наконецъ, тѣ, которымъ судьба не сулила взаимности, ощущали какой-то нервный трепетъ. Даже Пессида, бѣдная піемонтеска, обреченная учительствовать въ какой-нибудь жалкой деревушкѣ, затерянной среди Альпъ, чувствовала себя потрясенною; даже Изабелла Діазъ, съ посинѣвшими губами и некрасивыми глазами, была точно во снѣ. И пока волновался весь классъ и выходилъ Эстрада, пока Тереза Понціо, откинувъ голову назадъ, готовилась упасть въ обморокъ, Джіустина Маранджіо вскочила на каѳедру и крупными буквами начертила на доскѣ:
— Мерканти, скажите притчу о мудрыхъ и неразумныхъ дѣвахъ, — началъ законоучитель.
Мерканти приподнялась съ усталымъ видомъ и, не то смѣясь, не то кашляя, показывая зубы, въ которыхъ не доставало одного рѣзца, отвѣчала:
— Замѣтили ли вы, господинъ профессоръ, что я сегодня утромъ слушала вашу обѣдню?
Молодой священникъ, совершенно смуглый, въ очкахъ, улыбнулся нѣсколько самодовольно.
— Скажите притчу, — настаивалъ онъ.
— Позволите васъ спросить, господинъ профессоръ, зачѣмъ служите вы обѣдню такъ громко? — дерзко продолжала Мерканти. Лицо ея было блѣдно, глаза смотрѣли ужь черезъ-чуръ лукаво.
Онъ сказалъ, почему такъ дѣлаетъ, и распространился насчетъ обѣдни. Дѣвушки слушали его, пересмѣиваясь между собою. Учитель былъ человѣкъ довольно безобразный; объясняя урокъ, онъ дѣлалъ множество гримасъ ртомъ и глазами и цѣлый рядъ смѣшныхъ жестовъ, особенно когда говорилъ о Моисеѣ и Христѣ. Воспитанницы не могли относиться къ нему серьезно.
— Доннарумма, скажите притчу.
— Извините, пожалуйста, но мнѣ хотѣлось бы изложить вамъ сперва одно недоумѣніе. Правы ли невѣрующіе, говоря, что будто Христосъ былъ слишкомъ снисходителенъ къ Магдалинѣ?
Учитель сдѣлалъ возмущенное лицо, завертѣлся на стулѣ, поднялъ брови и началъ объяснять прощеніе Магдалины. Но дѣвушки, и въ особенности нѣкоторыя изъ нихъ, не сдавались: онѣ глядѣли на него плутоватыми глазами, полными недовѣрія. Учитель чувствовалъ иронію этихъ взглядовъ, раздражался, говорилъ, что неприлично подвергать сомнѣнію религіозныя истины. Доннарумма, нѣсколько смущенная, начала, наконецъ, отвѣчать урокъ; сзади Каролина Мацца подсказывала ей притчу по книгѣ. Но вышло еще хуже; разсказъ о дѣвахъ, поджидавшихъ жениха съ зажженными свѣтильниками, чтобы проводить его въ домъ, возбуждалъ любопытство этихъ взрослыхъ дѣвицъ, изъ которыхъ иныя пришли прямо съ улицы и знали многое, и хорошее, и дурное.
Луизетта Десте, Мерканти, Мацца, вся группа эмансипированныхъ находила это очень забавнымъ. Онѣ приготовляли цѣлый рядъ коварныхъ вопросовъ, чтобъ совсѣмъ смутить учителя и не дать ему спросить урока. Онъ попался въ ловушку, терялся, запутывался въ массѣ фразъ; классъ помиралъ со смѣху. Послѣ ухода Эстрады въ комнатѣ еще носилось вѣяніе чего-то мірскаго, какія-то видѣнія, раздражавшія нервы. Дѣвушки переглядывались между собою съ двусмысленными улыбками, дѣлали гримасы, чтобъ сдержать смѣхъ, подносили книги съ губамъ и прятались за ними, наклонялись какъ бы для того, чтобы поднять что-то съ полу. Учитель глядѣлъ на нихъ своими противными глазами, догадывался о чемъ-то и старался понять усиливавшіеся взрывы смѣха. Только группа мистически настроенныхъ дѣвушекъ казалась возмущенною и суровою. Этими дѣвушками, несчастными, черезъ-чуръ умными или бѣдными, овладѣлъ худо сдерживаемый религіозный экстазъ. Всякое утро, прежде чѣмъ идти въ классъ, собирались онѣ въ церкви св. Клары и полились въ продолженіе часа; писали на своихъ сочиненіяхъ начальныя буквы J. M., Іисусъ и Марія, обмѣнивались четками, амулетами, образками, каждое воскресенье назначали себѣ свиданіе то въ той, то въ другой церкви, выстаивали въ часы досуга всевозможныя службы, писали религіозныя изреченія на поляхъ учебника географіи и молитвы въ тетради геометріи, называли другъ друга сестрами.Эта группа враждовала съ эмансипированными; онѣ взаимно презирали другъ друга, причемъ святоши были сдержаннѣе и снисходительнѣе, а эмансипированныя — болѣе дерзки и болтливы.
— Изабелла Діазъ, скажите урокъ изъ катехизиса.
Дурнушка встала и тихимъ, жиденькимъ голосомъ начала говорить что-то о таинствахъ; губы ея слегка дрожали, а желтыя руки, всегда немного влажныя, двигались по скамьѣ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, это крошечное, тощее существо, съ плоскою грудью и въ старомъ платьѣ, говорило съ такою искреннею набожностью, съ такимъ чисто-христіанскимъ смиреніемъ, что мистики обернулись и напряженно слушали. Учитель качалъ головой изъ стороны въ сторону въ знакъ одобренія, а Изабелла Діазъ продолжала говорить о символическихъ покровахъ, облекающихъ таинства, и о смыслѣ, заключающемся въ нихъ. Но при вопросѣ о бракѣ эмансипированныя снова начали перешептываться, пересмѣиваться, подталкивать другъ друга локтемъ, всячески удерживаясь, чтобъ не фыркнуть. И среди всего этого внезапно раздался рѣзкій голосъ Луизетты Десте:
— Позвольте узнать, господинъ профессоръ, въ чемъ, собственно, заключается таинственный смыслъ брака?
Директоръ, читавшій физику и естественныя науки, опустилъ руку, худую, какъ у женщины, въ урну и вынулъ оттуда свернутую въ трубочку бумажку.
— Джіудиконе! — кликнулъ онъ, развернувъ листокъ.
Дѣвушка слегка поблѣднѣла, попыталась улыбнуться и встала, чтобы отвѣчать урокъ.
— Взойдите на каѳедру и объясните практически машину.
Дѣйствительно, снарядъ Атвуда, длинный, стройный, сложный, весь изъ стали и желтой мѣди, красовался на каѳедрѣ.
Джіудиконе стала рядомъ съ машиною и медленно начала объяснять подругамъ сложный и тонкій снарядъ. Своею пухлою ручкою съ вытянутомъ указательнымъ пальцемъ она дотрогивалась до различныхъ колесъ и частей машины, кроткіе, добродушные глаза дѣвушки зорко слѣдили за ея строеніемъ, точно желая понять его тайну. Но минуты три, четыре спустя, голосъ Джіудиконе дрогнулъ, фразы складывались съ трудомъ, слова запутывались; наконецъ, она умолкла, опустила руки и глядѣла на машину пытливыми, грустными глазами. Ей не удалось объяснить даже и третьей части. Преподаватель гладилъ свою бѣлокурую бородку привычнымъ ему нервнымъ движеніемъ и что-то вродѣ нетерпѣнія и гнѣва зарождалось въ доброй, выносливой душѣ этого уже немолодаго человѣка. Надъ важнымъ и труднымъ урокомъ о тяготѣнія, надъ законами паденія тѣлъ, надъ этой дьявольской машиной Атвуда классъ бился уже цѣлую недѣлю, не двигаясь ни на шагъ впередъ, смущенный, растерянный, ничего не понимая. Уже три раза подробно повторялъ учитель одни и тѣ же объясненія, прилагая теорію въ практикѣ, разнимая снарядъ на части, оставляя его въ классѣ, чтобы воспитанницы могли упражняться и анализировать его. Но все было тщетно. Не сказавъ ни слова, преподаватель снова опустилъ руку въ урну и вынулъ другое имя; классъ не спускалъ взоровъ съ роковой бумажки; каждая воспитанница боялась за себя; машина Атвуда была точно заколдована.
— Клеофа Сантаніелло!
Умная, прилежная крошка встала, кинувъ послѣдній взглядъ на тетрадь, гдѣ у нея былъ срисованъ снарядъ. Джіудиконе вернулась на свое мѣсто и наклонила голову надъ спискомъ, чтобы скрыть краску въ лицѣ. Сантаніелло смотрѣла съ минуту на машину, раза два, три прикоснулась къ ней худою рукой и быстро заговорила, не глядя по сторонамъ изъ опасенія сбиться. Все шло сначала хорошо, но, въ несчастью, при словахъ: передняя часть машины Клеофа услыхала слабый голосъ своей сестры. Лидіи, торопливо подсказывавшей ей: задняя. Она остановилась, вздрогнула, потеряла нить, не могла болѣе продолжать и нервность, которая мѣшала ей отличаться въ классѣ, снова овладѣла ею. Учитель съ минуту глядѣлъ на нее, такую жалкую, маленькую, и, быть можетъ, изъ состраданія не разсердился, а молча отпустилъ ее глазами.
Вызванная вмѣсто нея Костанца Скалера встала и съ своимъ спокойнымъ видомъ важной барыни откровенно призналась, что знаетъ теорію, но не можетъ практически объяснить строенія машины Атвуда. Директоръ пожалъ плечами. Смятеніе увеличивалось; чувство страшной обиды овладѣло этой молодежью, безконечно стыдившейся своей тупости и несообразительности. Въ сущности, воспитанницы очень любили своего директора, сдержаннаго, но справедливаго, скупаго на похвалу, но неспособнаго на дурное обращеніе. Онѣ были ему очень преданы, желали угодить и всего больше готовились именно къ его уроку. Что за стыдъ для третьяго курса ничего не знать о законахъ тяготѣнія! И мало-по:малу смущеніе и робость расли; двѣ, три воспитанницы всходили на каѳедру, наклонялись надъ крошечной машиною, теряли голову подъ вліяніемъ безотчетнаго ужаса, какъ люди заболѣваютъ отъ страха передъ болѣзнью. Машина, казалось, расла, возвышалась надъ ихъ головами; колеса какъ бы умножались, она получала душу и издѣвалась надъ муками бѣдныхъ дѣвушекъ, которыя испуганно глядѣли на нее, какъ на чудовище. Наконецъ, директоръ остановился; наступила долгая минута молчанія. Потомъ этотъ человѣкъ, который ни когда не выходилъ изъ себя, не говорилъ жесткихъ словъ, медленно произнесъ:
— Мнѣ весьма больно все, что здѣсь случилось.
Эффектъ былъ поразительный. Многія поблѣднѣли; по щекамъ доброй Джіудиконе потекли слезы; Клеофа Сантаніелло всхлипывала. Честь третьяго курса была затронута. Пока директоръ вставалъ, чтобы уйти, Кеккина Ветромиле, одна изъ лучшихъ ученицъ, поднялась съ мѣста и, краснѣя, дрожащимъ голосомъ сказала:
— Послушайте, господинъ директоръ, мы, право, тутъ не виноваты, да и никто, пожалуй. Урокъ очень труденъ и сложенъ: цѣлую недѣлю бились мы надъ нимъ и не могли ничего понять, забросили все остальное ради этой страшной машины. Дѣло пошло отъ этого еще хуже; мы, должно быть, просто отупѣли, повторяя разъ двадцать одно и то же. Если вамъ угодно, оставимъ на время машину, пойдемъ дальше и вернемся бъ ней черезъ недѣлю. Обѣщаемъ изучить все въ совершенствѣ. Я говорю отъ имени всего класса.
Но мягкое и примирительное дѣйствіе словъ Кевкины было внезапно разсѣяно рѣзкимъ голосомъ.
— Говорите за себя, Ветромиле. Я знаю урокъ и, если господину директору угодно, могу его сказать.
Это говорила Джіустина Марандино. Такое предательство поразило всѣхъ; даже директоръ нахмурилъ брови какъ бы съ отвращеніемъ. А Джіустина быстро вбѣжала на каѳедру, кинула на машину насмѣшливый взглядъ, потомъ рѣзкимъ голосомъ, ни минуты не останавливаясь и не ошибаясь, описала аппаратъ мелочно, точно, ничего не пропуская, прилагая теорію къ практикѣ, ходя вокругъ машины и дотрогиваясь до самыхъ макроскопическихъ частей. Подъ конецъ, когда Джіустина наклонила снарядъ, чтобы его лучше было видно, и протянула надъ нимъ свой маленькій сжатый кулакъ съ отдѣлившимся указательнымъ пальцемъ, она показалась подругамъ коварнѣе даже этого коварнаго инструмента.
Во время рекреаціи классы опустѣли. Пансіонерки гуляли внутри зданія; экстерны бродили по корридору. Давалось всего только тридцать минутъ отдыха, отъ двѣнадцати до половины перваго, чтобы ходить взадъ и впередъ въ полумракѣ, группами или парочками. Здѣсь проявлялись во всей силѣ симпатіи и дружба. Амалія Борцо убѣжала изъ перваго курса и, проходя мимо Боррелли, сунула ей записку, въ которой стояло: «Если ты меня не любишь, я сойду съ ума или умру». Святоши, гулявшія рядами, еще совершенно смущенныя скандаломъ урока естественныхъ наукъ, старались разсѣяться разговоромъ о наступающей страстной недѣлѣ и ея потрясающихъ религіозныхъ обрядахъ. Одна изъ нихъ превозносила церковь святой Маріи делла-Ротонда; другая предпочитала приходъ Семи-Мукъ; третья отстаивала церковь мадонны dell’Aiuto. Изабелла Діазъ гуляла совершенно одна и, едва видя въ полумракѣ, читала религіозный трактатъ: «Гдѣ будемъ мы всѣ черезъ сто лѣтъ».
Усердныя ученицы повторяли урокъ ариѳметики, теорему квадратныхъ корней. Учитель де-Винчентисъ долженъ былъ придти на послѣдній урокъ отъ половины втораго до трехъ. Эмасипированныя, человѣкъ шесть, семь, проголодались, сдѣлали складчину, получили пятнадцать сольди и разными неправдами убѣдили Розу купить имъ на восемь сольди хлѣба, на шесть копченой колбасы и свѣжаго сыру, оставивъ себѣ одинъ сольди за хлопоты. Въ ожиданіи ея прихода, Каролина Мацца снова разсказывала пикантную исторію, отъ которой подруги надрывались со смѣху. И всѣ онѣ, пансіонерки, экстерны, сентиментальныя, усердныя и эмансипированныя, дышали тутъ свободнѣе. За рекреаціею долженъ былъ слѣдовать урокъ рукодѣлья. Учительница, добродушная женщина, щадила третій курсъ, знала, что онъ заваленъ занятіями, была великодушна и позволяла воспитанницамъ читать, писать или рисовать подъ условіемъ, чтобы онѣ представили къ экзамену хорошее шитье или аккуратно сдѣланную починку.
Jtofc строили планы на этотъ часъ, почти совершенно свободный. Катерина Боррелли хотѣла написать длинное письмо своей пріятельницѣ Амаліи; усердныя упорствовали въ намѣреніи повторить сообща урокъ физики; святоши разсчитывали потолковать о чудесахъ и обращеніяхъ, а эмансипированныя предполагали наѣсться вволю. Такъ что, когда всѣ вошли въ классъ и учительница принялась разсматривать работы тѣхъ воспитанницъ, у которыхъ хватало усердія и на рукодѣлье, остальныя не открыли даже рабочихъ ящиковъ съ шерстяными зелеными подушками для шитья. Катерина Боррелли писала, Мацца разрѣзала перочиннымъ ножомъ колбасу на тонкіе ломтики, которые раздавала поровну; Кеккина разобрала на части машину Атвуда, точно анатомировала ее; Скаполатіелло отвернула рукавъ платья, чтобы показать подругамъ четки, которыя всегда носила пониже локтя. Посреди всеобщей непринужденности послышался вдругъ шорохъ и въ комнату вошли съ презрительными, ледянящими душу лицами двѣ инспектрисы, горбатая и незамужняя графиня и падантическая маркиза съ очками на носу. Онѣ исполняли свою обязанность безвозмездно, точно подавая бѣднимъ дѣвушкамъ милостыню, наполняли длинные, безцѣльные дни странствованіями по школамъ, гдѣ появлялись во всемъ блескѣ шелковыхъ платьевъ и брилліантовыхъ серегъ. Ихъ ничтожныя силы были направлены къ тому, чтобъ мучить воспитанницъ, преподавателей и учительницъ глубокомысленными замѣчаніями и допотопными совѣтами. Всѣ ихъ ненавидѣли. Онѣ не были ни добры, ни набожны и не приносили никакой пользы. Тѣмъ не менѣе, относиться къ нимъ надо было съ притворнымъ уваженіемъ, иначе онѣ шли въ попечителю, писали министру, ставили все вверхъ дномъ, трещали, какъ сороки. Поэтому визитъ ихъ уподоблялся появленію головы Медузы въ двухъ экземплярахъ. Даже сама учительница сконфузилась.
— Не много, кажется, работаютъ здѣсь, — замѣтила горбатая раздражительнымъ тономъ крикливой старой дѣвы.
— Съ нѣкотораго времени эти барышни не заботятся болѣе о шитьѣ, — вставила педантическая маркиза, — онѣ хотятъ быть слишкомъ учеными!
— Программа немного трудна, — осмѣлилась замѣтить учительница.
— Если будетъ такъ продолжаться, мы доложимъ начальству, — сказала горбатая.
— Непремѣнно доложимъ, — подтвердила маркиза.
И онѣ начали обходъ класса. Столики поспѣшно открывались; шитье вынималось.
— Почему не шьете вы, Боррелли? — спросила горбатая графиня, съ подбородкомъ, испещреннымъ сѣдыми волосами.
— Меня освободили отъ этого по болѣзни глазъ.
— Гдѣ свидѣтельство?
— Дома, а другое у директора.
— Если у всѣхъ окажутся свидѣтельства, придется довести до свѣдѣнія начальства.
И онѣ двинулись дальше.
— Синьорина Мацца, вы шьете, кажется, безъ наперстка?
— Я его потеряла.
— Вы исколете палецъ. Можно бы обращать болѣе вниманія на ваши вещи.
Луизетта Десте, казалось, готова была задохнуться. При появленіи инспектрисъ она неловко проглотила большой кусокъ хлѣба и ломоть колбасы и, вся раскраснѣвшаяся, со слезами на глазахъ, захлебывалась отъ кашля.
— Вы всегда такъ кашляете? Это у васъ хроническое? — спросила старая горбунья.
— Нѣтъ, слава Богу, — отвѣчала Луизетта между двумя приступами кашля. — Мнѣ еще не пятьдесятъ лѣтъ.
— Синьорина Ветромиле, почему это вы шьете здѣшними нитками? Развѣ вы не знаете, что должны употреблять англійскія? Что это за небрежность! Видно, что здѣсь не придаютъ важности рукодѣлью. Посмотримъ, что будетъ на экзаменѣ.
И эти несносныя существа, мелочныя, безсердечныя, безполезныя, перебирали ученицу за ученицею, находили возможность сдѣлать каждой желчное замѣчаніе, нанести личное оскорбленіе. Словами, интонаціей, роскошью туалета, измѣриваніемъ воспитанницъ съ ногъ до головы, гримасами отвращенія, горделивыми движеніями или изящными жестами онѣ умудрялись раздражать всѣхъ. Визитъ ихъ оставлялъ одно только горькое воспоминаніе. Тѣ, которыя желали повторять уроки, не могли этого сдѣлать, голодныя были принуждены отказаться отъ завтрака, спрятаннаго у нихъ тутъ же, подъ лавкою. Даже прилежныя, которыя шили до того времени, и тѣ получили выговоры за иголки, тесемки, наперстки. Сама Изабелла Діазъ, штопавшая кусокъ бархата, подверглась критикѣ за способъ выдѣлыванія стежекъ, и горбатая посмотрѣла на ея парикъ съ видомъ величайшаго отвращенія. Въ дверяхъ маркиза обернулась и произнесла назидательную рѣчь, напомнила дѣвушкамъ, что ихъ печальная доля быть учительницами, что онѣ не должны мнить себя независимыми и свободными, а должны снискивать расположеніе высокопоставленныхъ и почтенныхъ лицъ, которыя жертвуютъ собою для такихъ неблагодарныхъ существъ.
Лицо де-Винчентиса очень хмуро сегодня. Съ весны у него разболѣлись глаза, и онъ уже не снималъ болѣе синихъ очковъ; теперь подагра глубоко въѣлась во всѣ его члены. Онъ прихрамывалъ, опираясь на палку, закутанный въ толстый суконный плащъ, шерстяной шарфъ и касторовыя перчатки, подбитыя фланелью. Нервныя подергиванія искажали его лицо съ длинною посѣдѣвшею бородою. Но дѣвушки не очень боятся его сегодня. Почти всѣ онѣ знаютъ трудный урокъ о квадратныхъ корняхъ: такъ хорошо, съ такою математическою точностью объяснилъ его учитель. И, въ виду важности предмета, болѣзненности и озабоченности преподавателя, какая-то увѣренность, смѣшанная съ жалостью, закрадывается въ души ученицъ. Онѣ надѣятся, что останется слишкомъ мало времени, чтобы объяснить новый урокъ, и что, чувствуя себя нехорошо, учитель не воспользуется, быть можетъ, даже и этимъ промежуткомъ. Это ихъ ободряло; иначе, если бы де-Винчентисъ задалъ много новаго на слѣдующій разъ, онѣ никогда не успѣли бы выучить всего, — не хватило бы времени; это было бы настоящимъ бѣдствіемъ. Джіудиконе ласково освѣдомилась объ его здоровья, предложила шерстяную шапочку для его уже нѣсколько плѣшивой головы. Онъ, видимо, страдалъ сильно, но сдерживался, и даже борода его не имѣла уже теперь судорожнаго подергиванія. Когда онъ вызвалъ де-Санктисъ отвѣчать урокъ, она живо вскочила, подошла къ доскѣ и хотѣла объяснить теорему, но де-Винчентисъ остановилъ ее съ самаго начала, сказалъ «довольно» и позвалъ другую. Такъ сдѣлалъ онъ и со второю, третьею, четвертою; только что замѣчалъ онъ, что ученица знаетъ урокъ, какъ прерывалъ ее и отсылалъ на мѣсто
Остальныя дѣвушки испуганно переглядывались между собою. Ихъ невинный разсчетъ не удался, надежды разсѣялись. Теперь онѣ почти желали, чтобы кто-нибудь не зналъ урока, запутался и тѣмъ принудилъ учителя прослушать его до конца, чтобы поправить ошибки, — но куда! Классу везло на этотъ разъ. Де-Винчентисъ слушалъ, чуть не улыбаясь, упиваясь всѣмъ своимъ алгебраическимъ мозгомъ, своимъ сердцемъ рожденнаго педагога. Въ два часа, когда оставался еще цѣлый часъ до конца классовъ, урокъ уже былъ сказанъ. Испуганныя воспитанницы видѣли, какъ поднялся старикъ, весь скорченный подагрою и закутанный въ фланель, какъ онъ вытащилъ изъ перчатки узловатую, красную руку и написалъ на доскѣ длинную формулу, потомъ рѣзкимъ провинціальнымъ акцентомъ, превращая д въ р, ставя г передъ каждымъ е, началъ объяснять основную теорему.
— Кубъ числа, раздѣленнаго на двѣ части, равенъ кубу первой части, утроенному произведенію квадрата первой на вторую, утроенному произведенію квадрата второй на первую и кубу второй части.
И изъ головы этого человѣка, всего изуродованнаго болѣзнью, съ подслѣповатыми глазами, съ обезображенною рукой, изъ его мозга, настолько свѣтлаго, что никакая сила не въ состояніи была его сокрушить, цѣлый часъ лилась точная, послѣдовательная, непрерывная демонстрація, которая сначала усложняла, а потомъ все болѣе и болѣе разъясняла теорему. Доска покрылась цифрами, ариѳметическими знаками, радикалами, буквами; пришлось, наконецъ, писать тѣснѣе за недостаткомъ мѣста. Болѣзнь не вырывала у де-Винчентиса ни одного стона, не замедляла его движеній; онъ все шелъ впередъ, какъ старый механизмъ, основной двигатель котораго еще проченъ. Остановился де-Винчентисъ только тогда, когда часы пробили три и звонокъ возвѣстилъ о закрытіи школы; остановился и вышелъ. Но дѣвушки не двигались, онѣ глядѣли на доску испуганными, растерянными глазами…
Ученицы притворяются спокойными, развязными или равнодушными, кто какъ умѣетъ. Раздѣленныя на двѣ, на три группы, сидя въ безпорядкѣ на скамьяхъ залы третьяго курса, онѣ притворно любуются новымъ платьемъ подруги, скроеннымъ и сшитымъ дома, кружевною косынкой, шляпкой, стоившею всего-на-всего девять съ половиною лиръ, шарфикомъ, вышитымъ въ рѣдкіе, краткіе промежутки досуга. Онѣ бесѣдуютъ о морскихъ купаньяхъ въ Санта-Лучіи, Кіатанонѣ, Ривіерѣ, Біайѣ, Позилиппѣ; придумываютъ составить компанію, чтобы затратить меньше денегъ и больше веселиться. Комната будетъ стоить, по крайней мѣрѣ, франкъ, а если раздѣлить ее на четырехъ, выйдетъ по пяти сольди съ человѣка. Конечно, придется, быть можетъ, идти пѣшкомъ, такъ что за бѣда! Онѣ говорили и о дешевомъ лѣтнемъ увеселительномъ мѣстѣ, куда публика стекается по вечерамъ и о которомъ мечтаютъ всѣ неаполитанки, о виллѣ съ газомъ, музыкой, толпами дѣвушекъ и молодыхъ людей, съ желѣзными стульями, которые стоятъ одинъ сольди, и съ моремъ и луною, которыя не стоятъ ничего. Да, онѣ старались казаться непринужденными. Но за всѣми этими улыбками скрывалось безпокойство, сквозь разговоры о нарядахъ, купаньяхъ, увеселительныхъ вечерахъ проглядывала мучительная мысль, та самая, ради которой ни одна изъ нихъ не спала нынѣшней ночи, всѣ онѣ мучились восемь мѣсяцевъ, а послѣдніе два, іюнь и іюль, сидѣли съ утра до вечера, сгорбившись надъ книгами, тетрадями, формулами, учебниками. Ради нея, призванныя въ школу къ девяти часамъ, онѣ встали въ шесть, вышли изъ дома въ семь и, послѣ долгихъ безцѣльныхъ скитаній по улицамъ, все-таки, явились на мѣсто къ восьми, цѣлымъ часомъ раньше. Это былъ день устнаго экзамена на полученіе «высшаго» диплома, — и экзаменъ былъ той страшною, мучительною мыслью, которая волновала всѣхъ.
Даже настолько волновала, что эти молодыя души, не способныя долго притворяться, отложили въ сторону ложный стыдъ въ виду общей тревоги и предались каждая своему личному безпокойству. Блѣдная, испуганная Аннина Казале, прислонясь къ стеклу, глядѣла на дворъ, не видя ничего, а ея закадычная пріятельница, Катерина Боррелли, говорила ей въ видѣ ободренія:
— Какъ глупо бояться! Развѣ ты не училась цѣлый годъ? Чего ты пугаешься?
— Всего.
— А ты лучше сдѣлай вотъ что: вообрази себѣ, что экзаменаторы знаютъ еще гораздо меньше твоего. Вотъ о чемъ думай. Постарайся въ этомъ убѣдиться, и ты не станешь больше бояться. Поняла?
— Да; только я этого не думаю.
— Ну, такъ думай о чемъ-нибудь другомъ. Они, навѣрное провалятъ и меня. Мы будемъ переэкзаменовываться вмѣстѣ, станемъ вдвоемъ готовиться.
— Что ты, что ты! Какъ хочешь ты, чтобы они отказали тебѣ, такой храброй и дѣльной?
— Клянусь честью, Нанни, они мнѣ навѣрное откажутъ. У меня ужь такое скверное предчувствіе.
Немного дальше другія воспитанницы разсказывали про свою главную заботу.
— Педагогія, вотъ на чемъ я непремѣнно срѣжусь, — говорила де-Санктисъ, точно сама съ собою. — Я никогда не могла ее понять, а, вѣдь, просиживала надъ нею цѣлые часы. Вѣрите ли, всю нынѣшнюю ночь не спала, все ее зубрила. А если меня спросятъ о методахъ чтенія, что я отвѣчу? Я ничего не знаю ни о дѣтскихъ садахъ, ни о совмѣстномъ обученіи…
— А по моему, всего хуже физика, — вмѣшалась Каролина Мацца. — Ужь очень она трудна и запутана! Учишь оптику, запиваешь акустику и электричество; потомъ въ головѣ дѣлается путаница и тогда ужь ровно ничего не понимаешь.
— Ну, а я такъ всегда была несчастна въ исторіи! — воскликнула Мерканти. — Держу пари, что меня спросятъ объ этихъ противныхъ крестовыхъ походахъ; ну, сколько ихъ тамъ, девять, пятнадцать, тридцать четыре?
— А ариѳметика, по вашему, шуточное дѣло? — вопрошала Луизетта Десте, уныло улыбаясь.
— О, Боже милостивый, ариѳметика! — хоромъ повторили пять или шесть воспитанницъ, ужасъ которыхъ все возрасталъ.
Другія группировались вокругъ Кеккины Ветромиле и, преслѣдуемыя кошмаромъ экзамена, чувствуя, что головы ихъ совершенно опустѣли отъ усидчиваго труда, спрашивали и давали послѣднія объясненія по итальянской литературѣ, геометріи, химія, доводя себя этимъ до полнаго отупѣнія. Кеккина подробно объясняла Клеофѣ Сантаніелло устройство термометра; Пессенда уже дважды разсказала Эмиліи Скоппо про высадку Карла VIII въ Италіи. Стоя у доски, Скаполатіелло разъясняла подругѣ какую-то геометрическую фигуру; слушательницы повторяли всѣ эти объясненія, сбиваясь, совершенно растерянныя, почти безсознательныя. Сидя одна въ углу, Джіустина Маранджіо, уже вышедшая изъ школы и одѣтая въ новое платье, покачивалась на стулѣ, напѣвая пѣсенку; въ другомъ углу одинокая Изабеліа Діазъ, украсившая на этотъ разъ свой старый чепецъ крашеными зелеными лентами, сжимала въ рукахъ сумку. Наконецъ, когда пробило девять, водворилось молчаніе. Въ дверяхъ появилась Роза съ спискомъ въ рукахъ и громко вызвала первыхъ четырехъ воспитанницъ:
— Аббамонте, Барракко, Беллецца, Боррелли, идите на экзаменъ.
Аббамонте поблѣднѣла; Барракко поспѣшно перекрестилась; Беллецца судорожно схватила вѣеръ; Боррелли поцѣловала Казале и энергично поправила пенсъ-нэ. Потомъ всѣ четыре молча двинулись къ дверямъ. Когда онѣ проходили мимо Изабеллы Діазъ, она сказала едва слышно:
— Помоги вамъ Господь.
Прочія молчали, дрожа, задыхаясь. Бесѣда снова завязалась только минутъ десять спустя. Казале, лишенная теперь даже утѣшеній Боррелли, сѣла на подоконникъ и читала про себя Ave Maria. Мацца разсказала про отчаяніе Нобилоне, бѣдной Нобилоне, которая провалилась на письменномъ экзаменѣ и не была даже допущена къ устному; цѣлый годъ пропалъ у нея даромъ; сколько надеждъ разлетѣлось въ прахъ!
— Что же она будетъ дѣлать, несчастная? — спросила Доннарумма.
— Что ей дѣлать! Она провалилась изъ четырехъ предметовъ, гдѣ же ей приготовиться къ переэкзаменовкѣ въ три мѣсяца? Надо бы платить учителямъ, а у бѣдняжки такъ мало денегъ.
— Она могла бы сдать экзаменъ на телеграфистку, — замѣтилъ кто-то.
— Прекрасно! Три мѣсяца подготовки, по двадцати франковъ въ мѣсяцъ за книги и учителей, а потомъ четыре вакансіи и тридцать пять конкуррентовъ!
— Правда, правда! — раздалось два, три возгласа.
— Можно бы идти служить въ пріюты, — замѣтила Мерканти.
— Да, да; очень нужно закабалить себя за пятьдесятъ лиръ въ мѣсяцъ, да еще здоровье загубить.
— И это тоже правда, — повторили въ полголоса остальныя.
И каждая чувствовала внутри души глубокое уныніе при мысли о томъ, что ей дѣлать, если и она тоже провалится. Къ мысли о стыдѣ, отъ которой краска кидалась въ лицо, присоединялась и тяжко сжимала сердце еще другая, практическая, существенная мысль о бѣдности. Всѣ думали о протекшихъ трехъ годахъ, о томъ, какъ онѣ, бывало, ложились спать поздно, чтобы дольше учиться, торопливо вставали, когда хотѣлось еще подремать, выходили подъ дождемъ, въ холодъ, сырость, безъ зонтиковъ и бурнусовъ, въ тонкихъ башмакахъ, кашляя, плохо питаясь, тоатя деньги на покупку книгъ, и отказывали себѣ въ шляпкѣ, чтобы пріобрѣсти готовальню. И что за ужасъ эта переэкзаменовка! А если опять провалишься? Гдѣ найти денегъ, силу воли, чтобы протянуть эту жизнь еще цѣлый годъ? Возможно ли снова пережить страхъ экзамена, чтобы поступить на телеграфъ или въ пріюты?
Прошло минутъ сорокъ. Роза опять появилась на порогѣ и провозгласила еще четыре имени:
— Казале, де-Донато, Дефео, де-Санктисъ, на экзаменъ!
Но выходъ этихъ четырехъ произвелъ мало эффекта. Никто не обратилъ вниманія на уныніе и колебанія Казале, на нѣмую покорность Дефео, ложную самоувѣренность де-Донато, въ сущности, страшно боявшейся, на де-Санктисъ съ ея видомъ агнца, идущаго на закланіе. Въ эту минуту возвращались сдавшія экзаменъ; теперь всѣ интересовались только ими и окружали ихъ. Аббамонте встрѣтила въ корридорѣ стараго отца, отставнаго военнаго, и кинулась ему въ объятія. Они гуляли вмѣстѣ взадъ и впередъ; отецъ любовно опирался на плечо дочери, сіяющей, раскраснѣвшейся. Остальныя вернулись въ классъ. Барракко, блѣдная, съ краснымъ пятномъ на правой щекѣ, точно кто-нибудь ударилъ ее по лицу; Боррелли, горделивая, съ косою, наполовину распустившеюся, и галстухомъ, сбившимся на плечо; Беллецца, совсѣмъ багровая и точно недоумѣвающая. На нихъ посыпались вопросы; всѣ хотѣли знать, хмурятся ли преподаватели, легки ли задачи, спрашиваютъ ли только то, что стоитъ въ программѣ, нервенъ ли директоръ, скоро ли проходятъ десять минутъ, отведенныя каждому экзаменатору, отвѣчаютъ ли изъ географіи по картѣ?
— Пустяки, пустяки, — судорожно говорила Барракко, — географія вздоръ. Представьте себѣ, что у меня спросили? Рѣки Испаніи. Ну, кто этого не знаетъ? Де-Винчентисъ, по обыкновенію, немного раздражителенъ, но, все-таки, видно, что онъ не хочетъ посрамить школу.
— Всего хуже педагогія, — дополнила Боррелли. — Эстрада оказалъ-таки намъ славную услугу своею поэзіею! А экзаменаторъ строгій-престрогій. Клянусь честью, что, еслибъ я не пустилась импровизировать зря, меня непремѣнно отослали бы. Да позвольте васъ спросить, объяснилъ ли намъ кто-нибудь, что такое онтологія?
— Нѣтъ, никто, никто! — отвѣчало человѣка четыре, переглядываясь между собою. — Этотъ Эстрада насъ загубилъ.
— Одинъ совѣтъ я вамъ дамъ, — нервно продолжала Барракбо, — не отвѣчайте слишкомъ скоро; это никуда не годится. Экзаменаторъ тогда смотритъ какъ-то злобно, спрашиваетъ черезъчуръ много, никакъ нельзя кончить. Я очень торопилась, и должна была поэтому описать всю систему Линнея… ну, просто не могла никакъ выпутаться.
— Трудновата также итальянская литература. Не говорила ли я вамъ всегда, что Раденте — бестія? — воскликнула Боррелли. — Подумайте только, отъ насъ требуютъ всю итальянскую литературу, а мы ее никогда не учили… О, этотъ Раденте! И какъ это его только не прогонятъ!
— О священной исторіи не безпокойтесь, вопросы легкіе, — прошептала Барракко.
— Не безпокойтесь ни о чемъ; экзаменъ не такъ труденъ, какъ кажется, — весело закончила Боррелли. — А теперь мнѣ надо бы уйти, хочется только подождать Казале и еще кой-кого. Пока я напишу записочку мамѣ, чтобъ сказать ей, что все сошло съ рукъ хорошо. Бѣдная мама! Это ее утѣшитъ.
И голосъ ея вдругъ дрогнулъ; она почти заплакала. Стоявшая рядомъ съ нею Барракко поблѣднѣла, задрожала, стиснула зубы, произнесла измученнымъ голосомъ: «о, мама, мама!» потомъ упала на скамью и лишилась чувствъ. Нервный припадокъ, сдерживаемый цѣлыхъ три часа, разразился при этомъ воспоминаніи о мамѣ, и Барракко увидала, какъ въ страшномъ снѣ, самоубійство матери. Несчастная женщина рано овдовѣла, впала въ нищету послѣ смерти мужа, осталась съ пятью дѣтьми, которыхъ не знала чѣмъ кормить, и кинулась на мостовую съ балкона какой-то жалкой гостинницы… Посреди судорожныхъ движеній, изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ Барракко текли по щекамъ крупныя слезы, и подруги, разстегнувъ на ней платье и давъ понюхать розанъ, приколотый къ груди Мерканти, стояли, не зная, что дѣлать. Барракко экзаменовалась хорошо; но она не могла быть счастлива, нѣтъ, никогда во всю свою жизнь, съ вѣчно носившимся передъ ея глазами видѣніемъ матери, лежащей въ крови на мостовой… Всѣ говорили въ полголоса объ этой трагедіи, между тѣмъ какъ Боррелли прикладывала въ вискамъ подруги платокъ, намоченный водою. Беллецца не плакала, не улыбалась, лицо ея, попрежнему, выражало недоумѣніе, а въ глубинѣ души у нея таилось сильнѣйшее подозрѣніе, что она напутала въ отвѣтѣ по ариѳметикѣ. Она не смѣла спросить у Кеккины, можно ли рѣшать употребленнымъ ею способомъ задачи на правило товарищества, не смѣла спросить потому, что боялась услышатъ подтвержденіе своего страха.
— Десте, Діазъ, Доннарумма и Фіорилло! — крикнула Роза.
Всѣ обернулись, чтобы посмотрѣть на Изабеллу. Она казалась сегодня еще болѣе безобразною; лицо ея какъ-то особенно лоснилось; парикъ словно пожелтѣлъ, а надъ нимъ развѣвались ленты цвѣта зеленаго гороха. Рядомъ съ нею здоровая Доннарумма производила впечатлѣніе такой силы, что Изабелла становилась отъ контраста еще хуже, болѣе жалкою и отталкивающею.
Теперь Казале, де-Санктисъ, Дефео и де-Донато вернулись съ экзамена, и свѣдѣнія, которыя онѣ сообщали, были самыя противорѣчивыя. Дефео срѣзалась какъ разъ на священномъ писаніи, такомъ легкомъ предметѣ. Казале совершила сначала чудеса храбрости, но, когда дѣло дошло до исторіи, никакъ не могла вспомнить той битвы, гдѣ участвовалъ Дантъ Алигіери.
— Кампальдино, глупая, Кампальдино! — кричала ей Боррелли.
Де-Донато была спокойна; она знала, что отвѣчала посредственно, но прошла съ грѣхомъ пополамъ по всѣмъ предметамъ. Что за важность отмѣтки? Одно только удовлетвореніе самолюбія; главное, получить дипломъ. За то де-Санктисъ совершенно переродилась. Съ пылающимъ лицомъ и сверкающими глазами разсказывала она, что отвѣчала превосходно на всѣ вопросы, и подруги, зная ея неспособность, скептически переглядывались между собою, незамѣтно для нея.
— Представьте себѣ, — возбужденнымъ тономъ говорила она, — учитель физики вдругъ спрашиваетъ меня, чѣмъ измѣряютъ градусы теплоты? Барометромъ, отвѣчаю я. А кто его изобрѣлъ? Это открытіе принадлежитъ многимъ: Цельсію, Торричелли; Реомюру, и я тутъ же описала его устройство. Превосходно. То же самое и по педагогіи. Въ чемъ заключаются основныя начала преподаванія? Ихъ нѣсколько, и всѣ они резюмируются въ законѣ психологіи, который Фребель примѣнилъ къ методамъ чтенія. Отлично. Теперь по исторіи. Я разсказала про битву при Гавиньяно и про восклицаніе Піэтро Каппони къ Малатестѣ: «Ты убиваешь человѣка уже мертваго». По географіи: Аппенины, синьоры, начинаются съ ущелья ди-Тенди и кончаются въ Калабріи! А я-то еще такъ боялась экзамена! Да это просто шутка! Идите себѣ спокойно.
Боясь разсѣять ея иллюзіи, подруги не рѣшались объяснить ей, какую страшную путаницу она надѣлала съ термометромъ и барометромъ, какой хаосъ изъ педагогіи, исторіи и географіи. Сострадательно улыбаясь, слушали онѣ, какъ она перебирала предметъ за предметомъ, треща все время, какъ болтливая сорока. Возбужденность тѣхъ, которымъ еще предстоялъ экзаменъ, возрастала отъ всего, что онѣ видѣли, отъ всѣхъ этихъ противорѣчивыхъ, разнообразныхъ свѣдѣній, и по мѣрѣ того, какъ волненіе уже кончившихъ превращалось въ нервную веселость, блѣдность и молчаливость тѣхъ, которыя еще ждали очереди, все увеличивались. Никому и въ голову не приходило повторять какой-нибудь неясный историческій отрывокъ или спрашивать у Кеккины объясненіе дѣйствія свѣта на растенія; теперь уже поздно; все рѣшено, ничему болѣе не научишься; что знаешь, то знаешь; чему быть, то будетъ. Какое-то недовѣріе овладѣвало этими молодыми существами, потрясенными до глубины души. И по мѣрѣ того, какъ шло время, роковой день все болѣе и болѣе усложнялся различными подробностями. Хорошенькую Луизетту, Десте, которая ничему не училась серьезно, а всему понемножку, какъ придется, вся погруженная въ кокетство и въ мелкія увлеченія, спросили какъ разъ то немногое, что она знала, и она сошла за самую усердную, работящую ученицу. Вернувшись, вѣтреница хохотала, глумилась надъ экзаменомъ и экзаменаторами, надъ дипломами и всѣми скучными и ненавистными школьными подробностями. Все это огорчало хорошихъ воспитанницъ, которыя загубили здоровье надъ книгами. Скаполатіелло узнала какъ разъ наканунѣ вечеромъ, что назначенъ, наконецъ, день свадьбы сестры съ тѣмъ молодымъ, человѣкомъ, котораго она сама втайнѣ любила. Они должны были повѣнчаться въ сентябрѣ; пособить горю было теперь невозможно, и это извѣстіе такъ ошеломило дѣвушку, что она пошла на экзаменъ точно въ забытьи, не слыша, что ее спрашиваютъ, минутами болѣзненно вздрагивая, когда раздавались торжественныя внушенія. Теперь несчастная сидѣла въ углу третьяго класса, не плача, не вздыхая, вся подавленная своимъ страшнымъ горемъ. Одна изъ сестеръ Сантаніелло, чахоточная и окончательно изнуренная цѣлымъ годомъ напряженнаго труда, получила дипломъ почти изъ состраданія; экзаменаторы глядѣли на нее жалостливо, перешептываясь между собою, пока она стояла передъ ними, сконфуженная, точно стыдясь своей болѣзненности. Другая сестра, анемическая, робкая, до крайности умная, такъ боялась экзамена, что экзаменаторамъ приходилось вытягивать изъ нея слова съ страшными усиліями. Наконецъ, Джіустина Маранджіо, стоя передъ доскою, на которой Фраккакрета только что объясняла поверхность пирамиды, обратила вниманіе преподавателя на ошибку въ доказательствѣ, которую онъ не замѣтилъ, съ торжествомъ передѣлала задачу и, благодаря этому, Фраккакрета получила только пятерку изъ геометріи.
Потомъ всѣ эти дѣвушки, счастливыя и несчастныя; веселыя и задумчивыя, завистливыя, глядѣвшія изподлобья, враждовавшія между собою или любившія другъ друга, стали нетерпѣливо ждать трехъ часовъ, чтобы прочесть свой приговоръ, оффиціальный результатъ экзамена, который будетъ вывѣшенъ на дворѣ. Всѣ уже болѣе или менѣе догадывались о его содержаніи, однако, любопытство, все-таки, разбирало молодыя головы. И де-Санктисъ была поражена, узнавъ, что ей достались пятерки, четверки, чуть не нули изъ всѣхъ предметовъ, а всего болѣе изумились дѣвушкѣ, когда оказалось, что Изабелла Діазъ получила высшія отмѣтки и прошла первою.
Миновало три года. Явилась мысль собрать свѣдѣнія о томъ, что сталось съ бывшими ученицами. Вотъ что оказалось по справкамъ относительно нѣкоторыхъ изъ нихъ:
Эмилія Скоппо тщетно пыталась участвовать въ конкурсѣ на должность учительницы, а потомъ поступить въ телеграфистки. Кончила тѣмъ, что нанялась въ прикащицы въ модный магазинъ, и когда встрѣчается съ прежними подругами, конфузится и прячется отъ нихъ.
Пессенда, не дождавшись конкурса, сразу приняла мѣсто сельской учительницы съ пятью стами франковъ жалованья. На слѣдующій годъ община, въ виду другихъ расходовъ, сократила еще на сто лиръ ея содержаніе; Пессенда, однако, осталась, за неимѣніемъ лучшаго. Послѣднее лѣто она не воспользовалась вакаціею, такъ какъ ей не на что было доѣхать до Пьемонта. Въ августѣ заболѣла пятнистымъ тифомъ, который плохо лечилъ мѣстный докторъ. Когда распространилась молва, что болѣзнь заразительна, всѣ покинули дѣвушку, даже крестьянка, которая приходила для черной работы, такъ что никто не знаетъ въ точности дня ея смерти. Ее нашли въ постели, уже совершенно почернѣвшею, въ комнатѣ безъ всякой мебели, съ открытой дверью и потухшею свѣчою на полу.
Клеофа Сантаніелло вышла по конкурсу одною изъ послѣднихъ, заняла въ Монтекальваріо мѣсто учительницы въ младшемъ классѣ начальной школы. Она совершенно лишена энергіи и воли, ученицы постоянно навлекаютъ на нее выговоры на экзаменахъ; по болѣзни часто манкируетъ, а однажды съ нею сдѣлался обморокъ даже въ классѣ. Начальство недовольно; пришлось дать ей на мѣсяцъ помощницу на ея счетъ. Ее терпятъ только за кротость и изъ состраданія.
Лидія Сантаніелло въ конкурсѣ по болѣзни не участвовала. Выздоровѣвъ, получила мѣсто надзирательницы въ пріютѣ на шестьсотъ лиръ жалованья. Учениковъ и ученицъ у нея сто тридцать четыре. Тщетно просила она дать ей помощницу. Необходимость говорить постоянно громко, учить дѣтей пѣть, дѣлать гимнастику, гулять съ ними во время рекреаціи по большому сырому двору вокругъ колодца, — все это подкосило ея здоровье. Она продолжала ходить въ школу, несмотря на болѣзнь, слабымъ голосомъ, не имѣя силы встать съ мѣста, учила дѣтей пѣть, и они часто не шумѣли только потому, что ихъ просила объ этомъ любимая учительница. Когда она слегла въ постель, дѣти постоянно прибѣгали въ ея бѣдное жилище, а когда она умерла шесть мѣсяцевъ спустя, они сложились по одному сольди, чтобы купить цвѣтовъ, шли попарно за гробомъ, держась за руку, какъ во время прогулки вокругъ колодца, и пѣли пѣсни, которымъ она учила ихъ своимъ угасавшимъ голосомъ.
Фіорилло цѣлый годъ была сельской учительницей въ Граньяно. Въ нее влюбился сынъ богатаго мѣстнаго фабриканта, и ей пришлось покинуть должность и перейти въ савойскую деревушку. За неимѣніемъ помѣщенія рядомъ съ школой, Фіорилло надо было жить въ сосѣднемъ селѣ и ходить утромъ и вечеромъ по четыре мили. Послѣдней зимою, возвращаясь домой часа въ три, она была настигнута метелью, и отъ холода ли, отъ усталости, отъ недостатка ли пищи (дѣвушка ничего не ѣла со вчерашняго дня), упала на дорогу и замерзла. Альпійскіе жители нашли ее только два дня спустя. За рвеніе и любовь къ ея скромному дѣлу власти присудили ей небольшой мраморный памятникъ.
Терезина Понціо, восторженная идеалистка, учила въ школѣ квартала Викаріа, но безъ успѣха, вслѣдствіе невнимательности. Въ то же время, она печатала любовные стихи въ небольшомъ журналѣ, Алкіонѣ, и издала отдѣльной брошюркой повѣсть: Отверженная любовь, посвященную «тому, кто меня никогда не полюбитъ» Уже два раза получала она выговоръ отъ попечителя за восторженность своихъ произведеній, но всегда тщетно. Однажды, когда инспекторъ обозрѣвалъ школу, дѣвушка поспѣшно спрятала подъ классный списокъ какой-то листокъ бумаги. Это было любовное письмо къ вліятельному неаполитанцу, человѣку семейному, и хотя въ письмѣ говорилось о любви несчастной, Понціо отставили отъ должности за поведеніе, несовмѣстимое съ трудными обязанностями воспитательницы.
Барракко, не дождавшись результата конкурса, поступила учительницей въ одну изъ общинъ Калабріи. Суровая зима сильно разстроила ея нервы. Дважды просила она, чтобы ее перевели въ другое мѣсто, писала длинныя письма инспектору, попечителю, министру, умоляя ихъ избавить ее отъ этой пытки, и во всемъ, что она писала, замѣтно было сильное нервное возбужденіе. Во время посѣщенія иснектора дѣвушка бросилась ему въ ноги, плакала, умоляла помочь ей выйти изъ этого ада. Потрясенный инспекторъ обѣщалъ похлопотать о ней, но, вѣроятно, забылъ. Въ мартѣ истекшаго года она купила шпанскихъ мухъ, проглотила ихъ, страшно мучилась три дня, раскаялась въ своемъ самоубійствѣ, призывала братьевъ, сестеръ, друзей, но уже поздно. Послѣ ея смерти найденъ былъ журналъ. Не имѣя никого, кому бы повѣрять свои горести, она обращалась къ воображаемому существу. Дневникъ переслали ея старшей сестрѣ: онъ раздираетъ душу.
Кеккина Ветромило учительствовала въ теченіе года, потомъ вышла замужъ за фабриканта обуви, ведетъ счеты, завѣдуетъ перепиской, слѣдитъ за продажей. Когда приходятъ въ магазинъ ея школьныя подруги, она дѣлаетъ имъ уступку и сама завязываетъ свертокъ голубою лентой.
Скаполатіелло не участвовала въ состязаніи, не захотѣла снова пройти третій курсъ, не поступила въ пріютъ. Въ сентябрѣ сестра ея вышла замужъ и новобрачные провели медовый мѣсяцъ дома. Скаполатіелло попыталась было пойти въ сестры милосердія, но у нея не хватило денегъ на обмундировку. Однажды, послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ добиться чего бы то ни было, она сказала сестрѣ и зятю, стоявшимъ на балконѣ четвертаго этажа, что выйдетъ на верхнюю террассу. Поднявшись на пятый этажъ, она написала на клочкѣ бумаги: «Я васъ такъ люблю! Не забывайте меня», свернула записку, позвала сестру сверху, улыбнулась ей, послала рукой поцѣлуй, бросила бумажку на балконъ, потомъ кинулась на мостовую.
Джіустина Маранджіо выдержала конкурсъ одною изъ первыхъ, учитъ въ третьемъ классѣ начальной школы въ Біайѣ, добилась перемѣщенія начальницы въ Портичи и сама управляетъ теперь школою. Ей обязаны дѣти изобрѣтеніемъ новаго вида наказаній: имъ обматываютъ голову тряпкой, пропитанною чернилами, пылью, мѣломъ, — тою самой тряпкой, которою обтираютъ скамьи и доски. Она же изобрѣла новый способъ мѣшать воспитанницамъ опаздывать; она становится у дверей съ часами въ рукахъ и безпощадно отбираетъ завтракъ у всѣхъ, кто приходитъ послѣ восьми. Вслѣдствіе этого многія изъ дѣтей уже перестали посѣщать школу.
Изабелла Діазъ оказалась первою на конкурсѣ и тотчасъ же получила мѣсто учительницы въ четвертомъ классѣ «школы Іисуса». Результаты замѣчательные. Она упростила звуковой методъ, измѣнила къ лучшему преподаваніе географіи, основала дѣтскій садъ въ Портичи, пріютъ въ Поццуоли, преобразовала школу въ Сарно. Лицомъ Діазъ все такая же безобразная. На послѣдней педагогической выставкѣ получила золотую медаль. Теперь она начальницей одной изъ самыхъ многолюдныхъ школъ Неаполя, и ей обязаны ученики отмѣною старой системы наказаній.