1879. править
ВЪ ЖАРКІЕ ДНИ. править
Полдень. Жара несносная. 25 градусовъ въ тѣни. На улицахъ купеческаго Лѣснаго не видать ни одной дачной души: мужская половина уѣхала въ городъ, женская въ распашныхъ капотахъ и блузахъ изнываетъ, сидя на завѣшенныхъ полотномъ балконахъ и террасахъ, и отпивается чаемъ, квасомъ и молокомъ. Только разносчики, изнемогая подъ ношами, выкрикиваютъ на всѣ лады названіе товаровъ. Тутъ и тверскія бабы съ селедками, нитками и коленкоромъ, ярославскіе мужики со «щетками половыми и грабельками дѣтскими», «братья славяне» съ жестяной посудой, навязчивыя нѣмки съ деревянными метелками и искусственными цвѣтами, жиды, предлагающіе лудить кострюли и самовары, чухны съ масломъ и угольемъ, греки съ губками, татары съ халатами и въ довершеніе всего итальянцы съ шарманками, надоѣдающіе «прелестными звуками Травіаты» и вымогающіе пятаки и гривенники.
— Фу, какая жара! Даже до одури! А тутъ еще эта шарманка несносная! — говоритъ, тяжело дыша, раскраснѣвшаяся купчиха — Машенька! Кинь ты этому тальянцу что-нибудь, а то онъ до вечера не отстанетъ, — говоритъ она дочери. — О, Господи! Вотъ уже который день ничего не ѣмъ, а только пью. Даже трехкопѣечной булочки не могла за чаемъ съѣсть. Глазами-бы, кажись, не вѣсть что съѣла, а въ нутро нейдетъ. Такая жалость! А вчера это наварили лососины, испекли пирогъ съ зеленымъ лукомъ, циплятъ зажарили. Да такъ все и осталось. Раковъ что-ли купить? Авось, хоть ихъ поѣшь. Кисленькаго-бы чего-нибудь, маринованнаго… Аннушка, не придумаешь-ли ты чего-бы теперь съѣсть? — задаетъ она вопросъ старшей дочери.
— Ахъ, маменька, оставьте! И безъ васъ жарко! Какая теперь ѣда! Теперь спать надо въ эдакую жару. Ужъ коли вонъ даже интересный романъ читать не можешь — отвѣчаетъ дочка.
— Спать… День спишь, ночь спишь, можно и до сумасшествія доспаться. Вотъ покупаться-бы хорошо, да вѣдь идти надо, а какъ тутъ пойдешь, коли къ тебѣ все прилипаетъ?
— Ну и выходитъ, что надо ночью гулять, а у насъ въ десять часовъ вечера калитки на запорѣ и собаки на дворѣ спущены!
— Ночь! Да кто-же это изъ хорошихъ купеческихъ домовъ по ночамъ гуляетъ?. Кто тебя за себя возьметъ послѣ этого? Ты совсѣмъ дура, ангелъ мой.
— Молчите ужъ лучше. Вы умны очень.
Пауза и вздохи.
— Анета! Придумай что-бы такое къ обѣду…-- снова начинаетъ мать.
— Ахъ, какъ вы мнѣ надоѣли, маменька!
— Смотри-ка, вонъ разносчикъ англійское печенье продаетъ. Крикни его! Хоть съ чайкомъ позоблить…
— Мнѣ лѣнь, крикните сами.
— Да видишь, у меня даже языкъ отъ жары плохо ворочается. Ну, неужто ты этихъ пустяковъ для матери не хочешь сдѣлать?
— Мнѣ тоже жарко. Велите Прасковьѣ горничной крикнуть.
— Ну, позови Прасковью.
— Не могу, маменька. Я и такъ вся раскисла. Позовите сами.
— Ну, ладно. Это я тебѣ припомню! Попросишь чего-нибудь и ты! Увидишь, какой афронтъ отъ меня получишь, — упрекаетъ мать. — Дѣлать нечего; я сама крикну. Прасковья! Прасковья! — кричитъ она.
Дрябло и глухо звучитъ ея голосъ и походитъ какъ-бы на стонъ. Прибѣгаетъ горничная Прасковья.
— Чего вамъ?
— Позови разносчика съ англійскимъ печеньемъ.
— Да гдѣ же онъ?
— Сейчасъ тутъ былъ у калитки. Выбѣги-ка на улицу, да посмотри.
А коли у калитки былъ, такъ отчего-жъ вы сами-то не крикнули?
— Да намъ лѣнь. Видишь жара какая.
Горничная бѣжитъ на улицу и черезъ нѣсколько времени возвращается.
— Никакого разносчика тамъ и нѣтъ, — говоритъ она. — Вѣрно ушелъ.
— Ну, вотъ и прозѣвали! А все черезъ васъ маменька! — замѣчаетъ дочь. — Я-бы и сама печенья-то погрызла.
— Такъ отчего-жъ ты не крикнула его?
— А отчего вы не крикнули?
Начинается перебранка.