В долговой тюрьме/Дело 1869 (ДО)
ВЪ ДОЛГОВОЙ ТЮРЬМѢ.
править…И такъ, я неисправный должникъ. Мое маленькое имущество продано съ молотка, но оно не покрыло всего моего долга. Меня сажаютъ въ тюрьму, и я лишаюсь всякой возможности разсчитаться когда нибудь съ моимъ кредиторомъ. А я такъ надѣялся, такъ ждалъ этой счастливой минуты!.. Теперь все кончено!
Меня арестовали и на извозчикѣ повезли въ тюрьму. Вонъ издали показался большой домъ съ часовымъ у подъѣзда… Вонъ изъ четвертаго этажа уныло выглядываютъ лица заключенныхъ, среди которыхъ, черезъ пять минутъ, буду находиться и я. Прощай свобода, прощай честный трудъ, прощай моя дорогая семья!
Мы вошли въ контору, гдѣ полицейскій офицеръ навелъ справки о внесеніи кормовыхъ денегъ и потомъ, позвавъ одного изъ служителей, велѣлъ ему проводить меня въ «хорошій нумерочикъ».
Я поднялся съ проводникомъ въ четвертый этажъ, въ комнату за № 17; тамъ онъ показалъ мнѣ мою кровать. Я присѣлъ и сталъ осматриваться. Люди, бывшіе въ комнатѣ, показались мнѣ очень порядочными. Нѣкоторые изъ нихъ глядѣли на меня съ участіемъ, другіе дѣлали видъ, что не занимаются мною, можетъ быть для того, чтобы не конфузить меня общимъ вниманіемъ. Одинъ изъ присутствовавшихъ, очень красивый господинъ, ласково заговорилъ со мною.
— Вы къ намъ? Нельзя сказать, чтобы здѣсь было очень хорошо.
— Да, этого нельзя сказать.
— Впрочемъ не прощайтесь окончательно съ міромъ: здѣсь можно имѣть выходы.
— Даже очень часто, добавилъ кто-то другой.
— Даже каждый день, съ улыбкою сказалъ мой красивый сожитель.
Пошли распросы и разсказы и, мало-по-малу, весь кружокъ собрался около меня. Предлагали чаю, но мнѣ было не до него. Вечеромъ, красивый господинъ посовѣтовалъ мнѣ не брать той кровати, которую мнѣ указали, потому что на ней "чортъ знаетъ кто спалъ, " а взять другую у печки. Я сталъ приготовлять свое будущее ложе и, не зная за что взяться отъ скуки, легъ спать очень рано и долго ворочался на моемъ каменистомъ тюфякѣ прежде, чѣмъ заснулъ.
Въ шесть часовъ утра пришелъ слуга и началъ мести полъ шваброю, макая ее въ ведро съ грязною водою. Росписавъ по полу мокрые узоры, онъ предоставилъ имъ сушиться самимъ собою, такъ что когда полъ высохъ, то казался покрытымъ сѣрыми арабесками, прерванными слѣдами подошвъ и каблуковъ, Я нашелъ, что послѣ мытья полъ сталъ грязнѣе чѣмъ былъ, и заключилъ, что его моютъ не для чистоты, а для какихъ нибудь другихъ цѣлей.
Когда я всталъ, мнѣ показали всѣ порядки моего новаго жилища. Умываются большею частью тутъ же въ нумерѣ; немногіе, изъ неимѣющихъ выходовъ, ходятъ, для моціона, въ подвальный этажъ, гдѣ устроены подъемные умывальники, какъ въ казармахъ.
Принялись за чай, который играетъ здѣсь важную роль, потому что на счетъ кредитора должники имѣютъ только обѣдъ и ужинъ, всѣ же остальныя потребности цивилизаціи они должны удовлетворять на свой счетъ. Чай обыкновенно поставляется міромъ и не сходитъ со стола почти цѣлый день. Въ нѣкоторыхъ нумерахъ обзавелись самоварами, по большею частью кипятокъ приносятъ съ низу въ большихъ чайникахъ, какъ въ харчевняхъ.
Обѣдъ нашъ нѣсколько напоминаетъ кормленіе прирученныхъ животныхъ, которыя могутъ, безъ различія породъ, мирно вмѣстѣ кушать. Сближеніе сословій тутъ полное и никакой спеси нѣтъ мѣста. Собираются, по звонку, въ обширную столовую и садятся за три стола. На каждые пять человѣкъ ставится по мискѣ супа и по тарелкѣ съ чернымъ хлѣбомъ, который изчезаетъ съ неимовѣрною быстротою, потому что многіе запасаются имъ для своихъ нумеровъ. Сверхъ того на каждый столъ становится по два графина квасу и по два стакана съ обгрызанными краями. Можно подумать, что должники вымѣщаютъ на этихъ невинныхъ стаканахъ свою безсильную злобу.
Вскорѣ мнѣ удалось устроить себѣ постоянные выходы. Здѣсь есть одинъ благодѣтельный человѣкъ, который раздѣляетъ нашу горькую долю, т. е. также сидитъ въ ямѣ, но пользуется своимъ несчастьемъ весьма прибыльно: за извѣстное вознагражденіе, изъ котораго ему, вѣроятно, достается только малая толика, онъ для кого угодно обдѣлываетъ такую штуку, что у васъ оказывается дѣло въ уѣздномъ судѣ, который формально оповѣщаетъ долговое, что вы должны ежедневно являться въ судъ, хлопотать по вашему дѣлу. Разъ выпущенный въ судъ, должникъ уже имѣетъ привилегію не возращаться до вечера, до повѣрки. Правда, что, въ строгомъ смыслѣ, привилегія должна бы ограничиваться только выходомъ до четырехъ часовъ, когда кончается присутствіе въ судѣ, и то въ сопровожденіи сторожа; но эта формальность можетъ быть или не быть соблюдена, по благоусмотрѣнію нашего непосредственнаго начальства. Обыкновенно привилегированные, т. е. имѣющіе дѣла въ уѣздномъ судѣ, выходятъ съ утра безъ всякихъ провожатыхъ и остаются вплоть до повѣрки, т. е. до половины десятаго, а нѣкоторые, не слишкомъ щекотливые на счетъ внушеній, и позднѣе.
Я выхожу каждый день, исключая праздниковъ. За то уже какъ и не люблю я этихъ праздниковъ!.. Вчера я нарочно наводилъ справку, есть ли сегодня присутствіе въ судахъ, и, къ несказанному моему удовольствію, узналъ, что сегодня праздникъ не табельный и присутствіе есть.
Напившись чаю, я отправился въ контору, къ нашему непосредственному начальнику, Федору Ивановичу Г… чтобы отпроситься со двора. У дверей конторы, въ темненькомъ проходѣ по обыкновенію, стояло уже нѣсколько человѣкъ. Они чего-то ждали, собственно говоря, они не ждали ничего, а только не рѣшались отворить эту роковую дверь. Нѣкоторые обмѣнивались фразами съ притворно-равнодушнымъ видомъ. — Они не спѣшатъ, что имъ! ну не пуститъ, такъ и не пойдутъ! говоритъ этотъ видъ, по въ душѣ у всѣхъ совсѣмъ другое. Эта дверь имѣетъ такую странную силу, что стоитъ только пріостановиться за нею, какъ ужо непремѣнно застоишься. Нужно разомъ, сгоряча войти въ нее, какъ я всегда и дѣлаю, закаливъ предварительно свое сердце противъ всякаго ломанья офиціальнаго деспотика. За мною врываются и другіе, точно будто бы они не хотѣли отворять своими руками этой двери, а ждали, чтобы кто нибудь другой пришелъ, да отворилъ ее.
За конторкою сидитъ Федоръ Ивановичь Г… Это нашъ, такъ сказать, отецъ-командиръ, ниспосылающій намъ солнце и дождикъ. Отъ него зависитъ все наше благополучіе, потому что благополучіе обитателя ямы, — это возможность урваться изъ нея хотя бы на нѣсколько часовъ. Веселъ нашъ Федоръ Ивановичъ, и вамъ весело, потому что передъ нами отворяются двери тюрьмы; мраченъ онъ, и для насъ все облекается въ траурный колоритъ, потому что приходится сидѣть въ домѣ Тарасова и съ завистью глядѣть, какъ вольные люди по улицѣ идутъ и ѣдутъ. И какъ это, есть вольные люди!… и идутъ они, куда хотятъ, ни у кого по спрашиваясь…
Но возвратимся къ Федору Ивановичу. Много онъ, должно быть, корпѣлъ въ своей жизни надъ бумагами, много сгибалъ спину передъ начальствомъ; отъ того и голова у него какъ-то ушла въ плечи, и лопатки приподнялись вверхъ. Но потерпѣлъ казакъ и атаманомъ сталъ. Впрочемъ, судя по разсказамъ Федора Ивановича, и прежняя его жизнь имѣла свои радости. Служилъ онъ большею частью при полиціи, а извѣстно, что въ прежнія времена это была благодарная служба. Портной по дружбѣ одѣнетъ; цирюльникъ по дружбѣ выбрѣетъ и никогда не порѣжетъ; въ рынокъ за провизіей пошлешь будочника, разумѣется, безъ денегъ, и такъ-то бывало все… Менѣе всего былъ, должно быть, въ накладѣ цирюльникъ, потому что волосы, кажется, и не думали никогда заводиться въ бородѣ у Федора Ивановича, и онъ только напрасно безпокоился брить ихъ. Одни рыженькіе усы, на которые повидимому посягнула моль, доказываютъ, что онъ не принадлежитъ къ сектѣ скопцовъ. Добродушное лицо Федора Ивановича съ отчесанными назадъ волосами какъ будто бы выметено метлой; оно до такой степени безцвѣтно, что художникъ не нашелъ бы красокъ для его колорита; природа, украшая его румянцемъ, промахнулась, и, вмѣсто щекъ, попала на кончики ушей. Глаза много уступаютъ въ блескѣ его сапогамъ. Однако несмотря на свою бѣлобрысую и малокровную наружность, Федоръ Ивановичъ любитъ прихвастнуть своими побѣдами надъ прекраснымъ поломъ, въ особенности своимъ умѣньемъ укрощать узницъ, когда онѣ перессорятся. — Что Степанъ Петровичъ! говоритъ онъ о другомъ нашемъ начальникѣ, онъ пойдетъ и только дѣло испортитъ, а ужь я знаю чего имъ нужно! Я разомъ все улажу. Я — человѣкъ гармоничный! у меня на все своя тактика!.. И говоря это онъ съ самодовольствомъ втягиваетъ носомъ щепотку табаку.
Такъ вотъ передъ этимъ-то самымъ Федоромъ Ивановичемъ остановился я, войдя въ заколдованную дверь. Онъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ, у окна, и писалъ, диктуя самъ себѣ въ полголоса.
— Съ добрымъ утромъ, Федоръ Ивановичъ, сказалъ я.
— Мое почтеніе.
Онъ продолжалъ диктовать, не поднимая головы: я остановился передъ нимъ и ждалъ, вооружившись всѣмъ своимъ хладнокровіемъ.
— Внесены 24 іюля 18… Что прикажете-съ?
— Отпустите со двора, Федоръ Ивановичъ.
— Нельзя-съ. 24 іюля 186… Нельзя-съ. Сегодня праздникъ. 24 іюля 186…
— Очень нужно, будьте такъ добры.
— Сегодня праздникъ, присутствія нѣтъ. Двадцать четв…
— Что за праздникъ? вы просто не хотите, Ужь запишите, такъ и быть, Федоръ Ивановичъ.
— Куда прикажете? Въ Пекинъ, что-ли?
— Не въ Пекинъ, Федоръ Ивановичъ; просто въ уѣздный судъ.
— Да присутствія сегодня нѣтъ, говорятъ вамъ. Вонъ видите, кабаки заперты.
— Мнѣ не въ кабакъ, Федоръ Ивановичъ.
Въ эту минуту на помощь ко мнѣ подоспѣлъ французъ портной, мой сожитель по комнатѣ, также имѣвшій выходы въ уѣздный судъ. Самолюбивый и робкій, онъ обыкновенно пропускалъ меня перваго въ контору для спроса на выходъ, а самъ ждалъ результата или за дверью, или у меня за спиною. Впрочемъ онъ худо объяснялся по-русски.
— Можна, можна, душенька Федоръ Иваночъ, немножко можна? n`est-ce-pas? сказалъ онъ, подходя къ намъ и обращаясь на половину къ нему, на половину ко мнѣ.
Федоръ Ивановичъ пожалъ плечами и поднялъ глаза вверхъ, съ видомъ, говорившимъ: — «Боже! какіе несносные!»
— Можна, душенька? настаивалъ французъ.
— Ну развѣ позже. Ступайте, а то вѣдь не отвяжетесь.
— Эдакъ въ часъ, Федоръ Ивановичъ.
— Ну хоть въ часъ. Точно мухи пристанутъ, право точно мухи.
Онъ раскрылъ табатерку, потянулъ носомъ табаку и дописалъ наконецъ свое «24 іюля 1865 года».
Мы расшаркнулись и ушли къ себѣ въ нумеръ ждать второго часа.
— Est-il böte, се Федоръ Иваночь! шепталъ мнѣ дорогою французъ. — Et je suis obligé, moi, Franèois Metairie, а faire des habits pour lui. Et imaginez donc, que jamais il n’est content! tantôt c’est широкъ, tantôt, c’est коротокъ!
Утро прошло скоро въ обществѣ веселаго француза и другого нашего сожителя, Николая Прохоровича Боровикова, человѣка очень добраго и наблюдательнаго, тѣшившаго насъ своими мѣткими разсказами о разныхъ личностяхъ, съ которыми онъ сталкивался въ своей жизни. Онъ имѣлъ когда-то видное мѣсто, любилъ веселую компанію, имѣлъ кучу пріятелей и поплатился за нихъ. Онъ сидѣлъ по поручительству.
Въ 12 часовъ мы сошли къ обѣду. Намъ подали гороховый супъ съ шелухами и только-что я хотѣлъ атаковать его, какъ раздался зычный басъ одного изъ обитателей сосѣдняго со мною нумера, Льва Сергѣевича Горшкова, громогласно спрашивавшаго эконома Перлова, зачѣмъ у насъ гороховый супъ и зачѣмъ такой «подлый» обѣдъ въ праздничный день. Демонстрація его была многими поддержана.
— Зачѣмъ гороховый супъ? говори зачѣмъ? гремѣлъ плечистый Горшковъ, наступая на Перлова, соединявшаго въ своемъ лицѣ должности оберъ-провіантмейстера и оберъ-тюремщика.
— Купцы просили; сегодня постный день, послышался нетвердый голосъ оберъ-провіантмейстера.
Горшковъ вернулся въ столовую, въ сопровожденіи всѣхъ демонстрирующихъ и спросилъ у сидѣвшихъ за столомъ;
— Господа, кто пожелалъ гороховаго супа?
— Не мы! Не мы!
— Никто! былъ отвѣтъ со всѣхъ столовъ.
Въ эту самую минуту вошелъ смотритель, съ своимъ вѣчно-краснымъ носомъ и съ засунутыми въ рукава руками; онъ все какъ будто бы зябъ. Горшковъ, съ неостывшимъ жаромъ, повторилъ ему свой протестъ.
— Признаюсь, Левъ Сергѣевичъ, обѣдъ не хорошъ, дѣйствительно не хорошъ; гороховаго супа сегодня не слѣдовало подавать. Я не зналъ, я думалъ, все какъ слѣдуетъ. Это все Перловъ.
Подали кашу. Опять ропотъ, каша была сырая. Пришлось смотрителю дать эконому серьезный нагоняй. Онъ было размахнулся возвысить голосъ, но сейчасъ же смягчилъ его и сдѣлалъ внушеніе такимъ нѣжно-просительнымъ тономъ, какъ будто онъ не выговаривалъ, а извинялся.
Во второмъ часу, мы съ французомъ опять отправились внизъ, напомнить помощнику объ обѣщанномъ выходѣ. По всей лѣстницѣ, сверху до низу, стояли по обыкновенію неисправные, глядя черезъ перила внизъ, на плешь швейцара. По цѣлымъ днямъ торчатъ они здѣсь, и въ будни, и въ праздникъ, разговаривая между собою, или молча и задумчиво упираясь подбородкомъ въ перила. Иногда здѣсь даже затѣвается хоровое пѣніе. Послѣ демонстраціи Горшкова, раутъ на лѣстницѣ былъ оживленнѣе обыкновеннаго.
Пришелъ разносчикъ съ дынями и маленькими мелонами, и, поставивъ лотокъ на полъ, раскрылъ на показъ весь свой товаръ. Многіе подходятъ къ лотку, внимательно осматриваютъ арбузъ и двѣ дыни, повертываютъ ихъ въ рукахъ и потомъ опять кладутъ на прежнее мѣсто. Одинъ только беретъ ягодку малины, задумчиво смотритъ, на нее нѣкоторое время и потомъ проворно кладетъ себѣ въ. ротъ.
Городовой изъ евреевъ приводитъ новичка, какого-то купчика, такого смирнаго и грустнаго, что жалко смотрѣть. Федоръ Ивановичъ направляется къ квартирѣ смотрителя, но, увидя новичка, возвращается съ нимъ въ контору. Перловъ говоритъ швейцару нумеръ комнаты, куда его помѣстили.
Немного погодя, я вхожу въ контору, напомнить Федору Ивановичу о его обѣщаніи.
— Да что вы, въ самомъ дѣлѣ, точно піявки! не отвяжешься отъ васъ. Знаемъ и безъ васъ свое дѣло. Что вы такъ, торопитесь? сказано — въ часъ; у меня и безъ васъ довольно дѣла.
— Отъ того-то, говорю я, — и напоминаю, что вы можете забыть за другимъ дѣломъ.
Тутъ входитъ смотритель, и у нихъ завязывается разговоръ о дѣлахъ, до меня некасающихся. Я смиренно удаляюсь къ открытой форточкѣ и гляжу на нашего безполезнаго часоваго, цѣлый день шагающаго взадъ и впередъ мимо своей полосатой будки. И зачѣмъ онъ стоить тутъ? Смотритель уходитъ, и Федоръ Ивановичъ продолжаетъ писать. Наконецъ онъ кладетъ перо и снимаетъ очки.
— Ступайте, говоритъ онъ. — Ужь только бы здѣсь не торчали. Точно дѣти, право!
Я ухожу, улыбаясь, можетъ быть, отъ радости, что пустили, а можетъ быть, отъ того, что дѣйствительно смѣшно, и дѣйствительно мы точно дѣти.
Возвратившись къ повѣркѣ, я узналъ, что ужинъ былъ просто великолѣпный: небывалыя щи и отличные макароны. Вотъ какъ! значитъ, безъ демонстрацій и здѣсь не обойдется!
На слѣдующее утро я опять у Федора Ивановича.
— Что вы ужь такъ акуратно заладили возвращаться къ повѣркѣ, да къ повѣркѣ? встрѣтилъ меня Федоръ Ивановичъ. — Не мѣшало бы иногда и пораньше прійти. Нужно разнообразіе. Вотъ хоть-бы у насъ за обѣдомъ иногда щи да каша, а иногда…
— Каша да щи, глупо съострилъ я съ досады.
— Ну да, острите, а все-таки приходите раньше; съ чего взяли — все къ повѣркѣ, да къ повѣркѣ. Неравно кредиторъ вздумаетъ зайти понавѣдаться, пріятно ли вы здѣсь время проводите, а васъ и нѣтъ. Что я тогда скажу? Вѣдь отвѣчаю-то за все я, а не другой кто.
— Знаю, вполнѣ понимаю ваше положеніе, Федоръ Ивановичъ, вполнѣ цѣню вашу безмѣрную доброту и буду впередъ приходить раньше повѣрки. Вотъ увидите, что буду, Федоръ Ивановичъ.
— То-то, помните же обѣщаніе. Ступайте съ Иваномъ Кириловымъ.
— Будьте здоровы, Федоръ Ивановичъ. «Ступайте съ Иваномъ Кириловымъ или съ Петромъ Красноносовымъ, означаетъ то-же самое, что идите себѣ съ Богомъ». Никакіе Иваны и Петры никогда не ходятъ съ нами, а только въ книгу записывается, что вышелъ въ сопровожденіи сторожа такого-то. Ну и пускай бы записывалось, а для чего еще громогласно говорится эта ложь, — это понятно только нашему глубокомысленному Федору Ивановичу.
Несмотря на то, что я возвратился въ этотъ вечеръ ранѣе обыкновеннаго, я нашелъ почти всѣхъ моихъ сожителей спящими, кромѣ иностранца Семса и красиваго Свентковскаго. Они оба были пьяны и уговаривали другъ друга успокоиться и лечь спать. Свентковскій, спавшій въ темной комнаткѣ, принадлежавшей къ нашему же нумеру, боялся лечь, увѣряя, что его убьютъ или отравятъ и уговаривалъ Семса лечь и не заботиться о немъ; а Семсъ ни за что не соглашался лечь, прежде чѣмъ уляжется Свентковскій.
— Ну, полно, ложись, что за пустяки! уговаривалъ Семсъ.
— Не могу, вѣрь моей душѣ, не могу, Егоръ Егоровичъ. Поцѣлуй меня, да покрѣпче… Вѣдь ты любишь меня? а? любишь? скажи; вѣдь я не скверный человѣкъ? есть еще надежда, что я исправлюсь? Спаси меня, Егоръ Егоровичъ, наведи на путь истинный, а то пропаду, ей Богу, пропаду… Не оставляй меня, пока еще есть время — и Свентковскій, дѣйствительно нескверный человѣкъ, но, какъ говорится, сбившійся съ панталыку почти до чахотки, принялся обнимать пьянаго, но твердаго Семса.
Когда я вошелъ, онъ и меня едва не сшибъ съ ногъ своими объятіями; онъ положилъ голову на мое плечо и глухо стоналъ, сжимая мои руки. Я былъ очень доволенъ, когда Семсъ принялъ рѣшительныя мѣры, чтобы уложить его спать. Снявъ сюртукъ, онъ перетащилъ въ нашу комнату тюфякъ Свентковскаго и отважно бросилъ его посреди пола. Отъ стараго, гнилого тюфяка поднялась туча пыли, такъ что я уткнулъ поскорѣе голову въ подушку, чтобы не вдыхать этой гадости. Когда я опять повернулся, то увидѣлъ, что Семсъ задумчиво стоитъ надъ тюфякомъ, скрестивъ руки. Потомъ, вздохнувъ, онъ принялся слать постель для бѣднаго Свентковскаго, который въ эту минуту надрываясь кашлялъ.
Потушили свѣчу и всѣ улеглись, кромѣ Свентковскаго, долго еще ходившаго по комнатамъ съ папиросою въ рукахъ, останавливаясь и прислоняясь иногда къ двери, противъ моей кровати. При свѣтѣ мѣсяца, обливавшемъ его красивую и грустную фигуру, мнѣ показалось, что онъ плакалъ. Вотъ ужь никакъ нельзя было сказать, что онъ на веселѣ.
Вчера вечеромъ была исторія. Я пришелъ уставшій и поскорѣе легъ, но заснуть не могъ, потому что два пріятеля, Семсъ и Свентконскій, сидѣли за бутылкою до двухъ часовъ ночи, и едва я начиналъ забываться, какъ Свентковскій ударялъ кулакомъ по столу, божась, что передъ такимъ человѣкомъ, какъ Милль, надо преклоняться, на что Семсъ ни какъ не давалъ своего согласія.
Я былъ несказанно радъ, когда они пожелали другъ другу спокойной ночи, надѣясь наконецъ сладко заснуть; по не тутъ-то было.
Въ комнатѣ всегда горѣла одна свѣча, а Свентковскому нужна была другая, чтобы пойти въ свою каморку. Онъ подошелъ къ шкафику, стоявшему у кровати несноснѣйшаго изъ нашихъ сожителей, нѣмца Шмидта, вѣчно заводившаго ссоры, то вступаясь за Бисмарка, то будя всѣхъ, по ночамъ, своею бранью за то, что кто нибудь храпѣлъ и мѣшалъ ему спать. Свентковскій подошелъ и хотѣлъ зажечь стоявшую на шкафикѣ свѣчу.
— Не смѣйте брать! свѣчка моя! вскрикнулъ Шмидтъ, вскакивая съ постели.
— Полноте, г. Шмидтъ, не все ли равно — чья свѣча.
— Не зли меня: слышишь ли! Худо будетъ! закричалъ нѣмецъ, дергая подсвѣчникъ.
— Да полноте, въ своемъ ли вы умѣ?
Семсъ, уже улегшійся, всталъ и, доставъ изъ своего шкафа свѣчу, зажегъ ее и отдалъ Свентковскому. Потомъ, тщетно поискавъ другого подсвѣчника, онъ медленно подошелъ къ Шмидту.
— Этотъ подсвѣчникъ вашъ или казенный? спросилъ онъ его. — Казенный такъ сюда его! Онъ вынулъ свѣчу Шмидта и взялъ подсвѣчникъ, но неистовый нѣмецъ вцѣпился въ него обѣими руками, сидя на кровати, и прижалъ его къ своей груди. Семсъ также ухватился за него и стали они дергать его другъ у друга.
— Подай!
— Оставь.
Тутъ Семсъ такъ дернулъ подсвѣчникъ, что овладѣлъ имъ и стащилъ, вмѣстѣ съ нимъ, Шмидта съ кровати. Тотъ брякнулся на полъ и застоналъ такимъ жалобнымъ голосомъ, точно онъ умиралъ.
Семсъ преспокойно вставилъ свѣчу и началъ ходить по комнатѣ, а Шмидтъ одѣлся и ушелъ, какъ мы заключили, жаловаться смотрителю.
Неизвѣстно, гдѣ онъ провелъ ночь; на слѣдующее утро въ конторѣ было разбирательство этой исторіи, съ привлеченіемъ всѣхъ насъ въ свидѣтели. Мы единогласно заявили, при этомъ случаѣ, наше желаніе избавиться отъ безпокойнаго сожительства съ г. Шмидтомъ, который уже передъ тѣмъ чуть не побилъ разъ Боровикова за мнѣніе, что французы поколотятъ Бисмарка. Шмидтъ, съ своей стороны, ни за что не хотѣлъ оставаться долѣе въ этомъ «гнусномъ» нумеръ, требуя, вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобы объ этомъ дѣлѣ было доведено до высшаго начальства. Но смотритель отвѣчалъ, что главная черта его характера, это миролюбіе. Есть надежда, что онъ не вынесетъ этого сора изъ избы.
Нѣкоторые изъ обитателей Тарасова дома не хотятъ даже и относиться серьезно къ запрещенію выходить изъ него. Въ примѣръ этого разскажу слѣдующій фактъ.
Разъ, въ праздничный день, нѣкто Дрегинъ держалъ пари съ своимъ сожителемъ, что онъ получитъ въ этотъ день выходъ.
Они спустились вмѣстѣ въ контору, къ Федору Ивановичу. Погода была чудесная и одно изъ оконъ конторы, находящейся, какъ извѣстно, въ нижнемъ этажѣ, стояло настежь отворенное.
Федоръ Ивановичъ былъ въ этотъ день сильно не въ духѣ; другіе, поробчѣе, когда онъ въ такомъ расположеніи духа, боятся подступить къ нему даже и въ будни, не только что въ празникъ, но Дрегинъ подошелъ къ нему съ полною самоувѣренностью и сказалъ рѣшительнымъ тономъ: — Федоръ Ивановичъ, я иду со двора. Съ кѣмъ идти?
— Ни съ кѣмъ, коротко отвѣтилъ Федоръ Ивановичъ, не взглянувъ на вопрошавшаго.
— И прекрасно. Прощайте, Федоръ Ивановичъ; я не возвращусь раньше полуночи; я сегодня на имянинахъ,
— Вотъ я вамъ дамъ провожатаго въ вашъ нумеръ…
Но Дрегинъ уже былъ въ сѣняхъ.
— Съ кѣмъ идете? спросилъ его швейцаръ.
— Одинъ, отвѣчалъ онъ.
— Эдакъ нельзя-съ. Надо спросить у Федора Ивановича.
— Спроси, спроси, только поскорѣе, я спѣшу.
— Федоръ Ивановичъ просятъ васъ вернуться въ свой нумеръ, а не то пойти въ садикъ прогуляться; погода хорошая.
— Ахъ ты!.. Я-жъ тебѣ покажу! вспылилъ Дрегинъ и рванулся въ контору.
— Что-же это значитъ? Говорятъ вамъ, что мнѣ нужно идти! вскричалъ онъ.
— Чего вамъ отъ меня надо? хладнокровно спросилъ Федоръ Ивановичъ.
— Чего мнѣ надо? Да вѣдь вы сказали, что я могу идти безъ провожатаго!
— Никогда я не думалъ такъ безтактно выражаться. Если я сказалъ: «ни съ кѣмъ», то это значитъ, что надо остаться дома.
— Нѣтъ ужь извините, не останусь. Лучше отпустите, а не то самъ уйду, ей Богу уйду.
— Да полно вамъ; ступайте къ себѣ, да прилягьте лучше, успокойтесь.
— Отпустите вы меня или нѣтъ?
— Я уже сказалъ, что выхода сегодня нѣтъ и не будетъ.
— Ну, такъ до свиданія, и прежде чѣмъ Федоръ Ивановичъ успѣлъ разинуть ротъ, Дрегинъ выскочилъ изъ окна, сѣлъ на перваго попавшагося извощика и былъ таковъ.
Все, что Федоръ Ивановичъ нашелся сдѣлать, это запереть за нимъ поплотнѣе окно. Потомъ, выйдя изъ конторы, онъ чуть не заперъ на ключъ проигравшаго пари сожителя Дрегина.
Послѣдній вернулся, по обѣщанію, въ полночь, но несмотря на то, на слѣдующій день его безпрепятственно выпустили. Вообще начальство и прислуга очень уважали его.
А вотъ на нашего брата, наровящаго убѣждать словами, такъ и не смотрятъ!
Вчера были имянины нашего отца командира, Федора Ивановича. Мы поднесли ему въ складчину подарокъ и были приглашены къ нему на вечеръ. Послѣ повѣрки, я пошелъ къ имяниннику. Тамъ собралось самое разнокалиберное общество: одна почтенная княгиня (неисправная), польскій графъ (неисправный), дѣйствительный статскій совѣтникъ Дудкинъ, котораго мы однажды совершенно увѣрили, что если бы онъ надѣлъ свой мундиръ со всѣми орденами и захотѣлъ уйти изъ долгового, то никто бы и пикнуть передъ нимъ не посмѣлъ. Къ сожалѣнію, какъ онъ проговорился намъ однажды подъ пьяную руку, у него не только ордена, но даже форменные панталоны были заложены. Были чиновники, сапожники, портные, художники, и все это. волей-неволей, составляло гармоничное цѣлое. Нечего и говорить, что угощенія было въ волю, въ особенности водки. Для меня раскрыли фортепіано и я спѣлъ итальянскія пѣсни. Слушая ихъ, старенькая княгиня сильно вздыхала. Быть можетъ, ей мерещилась ея княжеская молодость, Неаполитанскій заливъ, оливковыя рощи. Горшковъ уже былъ порядкомъ выпивши и, въ нанковомъ пальто на распашку, объяснялся въ любви княгинѣ. Та смѣялась натянутымъ смѣхомъ и спѣшила ретироваться въ свою половину. Улизнулъ и я, пользуясь удобной минутой.
Сегодня утромъ, придя въ контору, я замѣтилъ, что Федоръ Ивановичъ въ хорошемъ расположеніи духа; повидимому, онъ остался доволенъ подаркомъ, потому что отпустилъ меня охотно.
Вечеромъ, возвратившись въ долговое, я прилегъ, болтая съ новопоступившимъ сожителемъ, отставнымъ гвардейскимъ офицеромъ Д… Онъ разсказалъ мнѣ, какимъ родомъ судьба завела его въ тарасовскій «грандъ-отель». Онъ купилъ у своего бывшаго товарища и однокашника по юнкерской школѣ пару лошадей, за полторы тысячи рублей, и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ спустилъ эту пару чуть ли не за триста рублей, которые въ скоромъ же времени вылетѣли въ трубу. Между тѣмъ однокашникъ, получившій за лошадей не деньги, а вексель, не преминулъ предъявить его въ свое время; но тогда ни лошадей, ни денегъ уже не существовало. Однокашникъ подалъ вексель ко взысканію и его желаніе упечь пріятеля въ яму было такъ сильно, что онъ заложилъ свои часы, чтобы внести кормовыя.
Я съ удовольствіемъ слушалъ этотъ и другіе разсказы, наполнявшіе мои свѣденія о житейскихъ дѣлахъ, и сибаритствовалъ на своей жесткой постели.
Сегодня мы ожидали посѣщенія одного новоназначеннаго къ намъ, начальственнаго лица. Предшественникъ его отставленъ за нѣкоторыя злоупотребленія. Говорятъ, и даже въ газетахъ писали, что онъ, подъ чужимъ именемъ, скупалъ за безцѣнокъ векселя и сажалъ векселедавцевъ въ долговое; а потомъ, при первомъ случаѣ, представлялъ о несчастномъ положеніи этихъ заключенныхъ въ тюремный комитетъ для выкупа. Разумѣется, ихъ выкупали безъ всякихъ разговоровъ, и нашъ почтенный начальникъ всегда наровилъ такъ, чтобы выкупная сумма была выше той, за которую онъ пріобрѣлъ вексель.
Такимъ образомъ, онъ, какъ слышно, очень поправилъ свои обстоятельства, хотя прежде его самого чуть не посадили въ тарасовскій «Grand-Hotel».
Любопытно было смотрѣть, какъ приготовлялась наша братія къ пріему новаго начальника. Одинъ изъ обитателей 18 нумера забѣжалъ къ намъ въ попыхахъ, сказать, что его превосходительство изволитъ ходить по нумерамъ. Тутъ сейчасъ же нашъ акуратный нѣмецъ портной снялъ свои безцвѣтные панталоны и надѣлъ свѣтлые триковые съ одинаковою жилеткою, а на мѣсто камлотоваго зеленаго сюртука, черный альпаковый; словомъ, разфрантился. Портной Метери вскочилъ съ постели, обдернулъ жилетъ, громко крякнулъ, чтобы придать себѣ куражу, и заходилъ по комнатѣ большими шагами. Третій портной (ихъ у насъ не перечтешь, и все военные) подошелъ къ зеркалу и перевелъ нѣсколько волосковъ съ одной стороны на другую, чтобы скрыть хорошенько лысину, а отставной гвардеецъ, купившій безъ денегъ лошадей, подошелъ къ окну и, принявъ задумчивую позу, глядѣлъ на улицу.
Вдругъ дверь порывисто отворилась и въ нашъ нумеръ вошелъ Горшковъ, картинно драпируясь въ своемъ халатѣ. Онъ былъ сильно выпивши.
Всѣ мои сожители обступили его, видимо стараясь вытѣснить изъ нашей комнаты, чтобы онъ не портилъ своею неприличною фигурою нашей принаряженной группы; я усѣлся поодаль и съ удовольствіемъ ждалъ, не выдетъ ли чего нибудь забавнаго.
— Господа, торжественно сказалъ Горшковъ, — сейчасъ сюда придетъ новый начальникъ. Ему необходимо сказать привѣтствіе, которое блистало бы цвѣтами краснорѣчія. Господа, вамъ извѣстно, краснорѣчивъ ли я (намъ было извѣстно только, что онъ сильно поминаетъ чертей), согласны ли вы предоставить мнѣ это дѣло? Согласны!
Всѣ молчали; согласиться было трудно, зная цвѣты краснорѣчія Льва Сергѣевича, а не согласиться значило неминуемо навлечь ихъ на себя и вызвать шумную сцену, тоже не совсѣмъ лестную рекомендацію въ глазахъ новаго начальника.
— Молчаніе знакъ согласія, сказалъ Горшковъ, и отважно выступилъ на средину комнаты. Почти въ туже минуту, въ дверяхъ показался новый начальникъ, въ сопровожденіи Федора Ивановича. Это былъ щеголеватый господинъ, съ чрезвычайно мягкими манерами. Онъ былъ въ мундирѣ и со звѣздой.
Послѣ общаго представленія и поклоновъ, на которые его превосходительство отвѣчалъ съ пріятною улыбкою, Горшковъ выступилъ впередъ и словоизвергалъ довольно развязно, а въ концѣ рѣчи схватилъ руку начальника и сильно потрясъ ее.
— Помилуйте…
Превосходительный старался высвободить руку, но Горшковъ не выпускалъ ее.
— Еще я вамъ вотъ что скажу, продолжалъ онъ хриплымъ голосомъ, — дай вамъ Богъ заслужитъ у насъ такое же уваженіе, какимъ пользуется здѣсь Федоръ Ивановичъ Г… не такъ ли, Федюха? Да полно табакъ тянуть! отвѣчай, когда съ тобой говорятъ!
— Такъ, такъ! отвѣчалъ Федоръ Ивановичъ, потягивая помаленьку табакъ, чтобы скрыть смущеніе.
— Такъ примите-же… Какъ васъ по батюшкѣ?
— Юрій Александровичъ.
— Такъ примите-же отъ насъ, Юрій Александровичъ, усердное пожеланіе, чтобы вамъ удалось заслужить такое уваженіе, а разъ заслуживъ, храните его какъ можно долѣе. Вотъ все, что я могу…
Тутъ ораторъ икнулъ и начальство поспѣшило воспользоваться этою интермедіею, чтобы ретироваться.
— Каково, господа? а? обратился къ намъ Горшковъ съ торжествующимъ видомъ. — Не даромъ я себѣ съ утра впечатлѣнія[1] задаю.
Но господа были не совсѣмъ расположены восхищаться его ораторскимъ искуствомъ; одинъ я отъ души похлопалъ ему.
Федюха (какъ мы называемъ Федора Ивановича въ желчныя минуты) опять ломается. Сегодня, записывая меня въ уѣздный судъ, онъ сказалъ:
— Что это все въ уѣздный судъ, да въ уѣздный судъ! когда это кончится? право надоѣли!
— А мнѣ и подавно, Федоръ Ивановичъ. Не повѣрите, какъ надоѣло! ходишь, ходишь, а ничего не добьется. Велятъ являться каждый день, держатъ вплоть до ночи, а все толку нѣтъ. Ужасно надоѣло!
— Ладно, ладно! вотъ я потребую отъ суда объясненія, за чѣмъ вы туда ходите.
Онъ взялъ бланкъ, чтобы написать это на немъ.
— Сдѣлайте одолженіе, Федоръ Ивановичъ, освѣдомтесь, да похлопочите, чтобы поскорѣе мое дѣло порѣшили. Не забудьте же, Федоръ Ивановичъ.
— Какъ можно забыть; не забуду.
— До свиданія, Федоръ Ивановичъ.
— Честь имѣю кланяться.
О деспотъ! не далѣе какъ вчера, когда одинъ изъ неисправныхъ обратился къ нему за совѣтомъ, насчетъ того какъ бы устроить выходы отъ кредитора, то онъ, этотъ самый Федоръ Ивановичъ, сказалъ:
— Кто вамъ препятствуетъ выходить? я вашъ кредиторъ.
Къ счастію, есть надежда, что долговое вскорѣ уничтожатъ. По крайней мѣрѣ, со всѣхъ сторонъ приходятъ слухи объ этомъ. Говорятъ даже, что уничтожатъ къ 15 декабря. Сначала говорили, что къ первому. Портной Метери слышалъ отъ кого-то изъ своихъ важныхъ кліентовъ, что къ 15-му закроютъ непремѣнно, и у насъ уже шепчутъ, что Федоръ Ивановичъ ищетъ себѣ другое мѣсто. Но нѣкоторые скептики утверждаютъ, что подобный слухъ имѣетъ обыкновеніе распространяться каждый годъ, передъ новымъ годомъ и Пасхою, а долговое все стоитъ, да стоитъ.
Однако, постоянные разговоры о закрытіи этой ямы, все болѣе и болѣе укореняютъ въ насъ надежду, такъ что теперь, каждый разъ какъ поступаетъ къ намъ новое лицо, мы чувствуемъ нѣкоторую грусть, разочарованіе. А нашего полку то и дѣло прибываетъ. На этихъ дняхъ, въ нашъ нумеръ поступилъ нѣмецъ, съ польскою фамиліею, нѣкто Курдиковскій. Этотъ нѣмецъ просто кладъ для нашего нумера. Я не видывалъ человѣка услужливѣе его. Не зная его, можно подумать, что онъ разсчитываетъ на вознагражденіе, до того онъ усердствуетъ всѣмъ и каждому; но нѣтъ, это ужь такъ по натурѣ, по влеченію сердца. Все свое честолюбіе положилъ, должно быть, человѣкъ въ томъ, чтобы прослыть услужливымъ малымъ. Чай приготовитъ, свѣчи поставитъ, печку затопитъ, мыться подастъ, по лѣстницѣ съ четвертаго этажа разъ двадцать пробѣжитъ, и все еще недоволенъ собою, все еще такъ и прислушивается, не нужно ли еще кому чѣмъ услужить. И говорятъ еще, что лакеевъ по призванію не бываетъ, а только по нуждѣ! На всѣ должности нашлись бы охотники.
Вотъ ужь когда онъ подписывается въ письмѣ «покорнѣйшимъ слугою», то можно повѣрить.
Кто нибудь лежитъ на постели просто, какъ говорится, валяясь, а Курдиковскій что нибудь пишетъ или чай пьетъ, закусываетъ.
— Курдиковскій, сходите въ такой-то нумеръ, попросите табаку. Или: — Курдиковскій, сбѣгайте внизъ, принесите мнѣ кипятку, скажетъ лежащій, и Курдиковскій вскакиваетъ, не прожевавъ куска, или капаетъ въ торопяхъ чернилами на свое писанье и съ сіяющимъ лицомъ бѣжитъ, куда его посылаютъ.
И обидчивости въ немъ тоже незамѣтно. Его всячески обзываютъ шутя, и онъ никогда не обижается. Одного только не любитъ: когда его называютъ «ляхомъ».
— Курдиковскій, не хотите ли стаканъ чаю, предлагаетъ Свентковскій.
— Нѣтъ, плахотарю, я только што пиль, отвѣчаетъ Курдиковскій.
— Бусурманъ проклятый не можетъ компаніи сдѣлать! говоритъ Свентковскій, улыбаясь, а Курдиковскій улыбается еще шире.
Вчера здѣсь былъ престольный праздникъ. Насъ, разумѣется, не выпускали. Наканунѣ все чистили, мыли, лѣстницу устилали ковромъ. На другой день, т. е. вчера, была парадная обѣдня, въ присутствіи всего низшаго и высшаго начальства. Мы имѣли пріятный случай видѣть нашего Федора Ивановича въ полной формѣ. Должно быть ему въ ней было жестоко неловко; онъ то и дѣло вытягивалъ руки и его кислая мина при этомъ выражала: — Ухъ! какъ рѣжетъ!
Начальства собралось человѣкъ восемь и все съ какими-то постными лицами.
По окончаніи обѣдни, всѣ сошли въ столовую, гдѣ уже сидѣли заключенные. Посрединѣ былъ накрытъ небольшой столъ для гг. членовъ тюремнаго комитета. Это была церемонія вкушенія нашихъ блюдъ. Но къ столу подошелъ только одинъ и, хлѣбнувъ двѣ ложки, сказалъ, улыбаясь, помощнику:
— А вамъ не скучно; общество большое!
Я тоже улыбнулся глядя на эту комедію.
— Ну, а какъ же вы на счетъ щей-то? хотѣлось мнѣ спросить.
Другіе, поумнѣе, держались подальше отъ накрытаго для нихъ стола и разговаривали между собою, чтобы замятъ глупость своего положенія. Когда начальство угодило, всѣ должники встали и поклонились, въ знакъ благодарности. за оказанное вниманіе.
Праздникъ по обыкновенію прошелъ для однихъ въ спаньѣ, для другихъ въ скутѣ, для третьихъ въ пьянствѣ. Вечеромъ. Свентковскій позвалъ меня въ 15-й нумеръ, полюбоваться на моихъ соотечественниковъ, какъ, онъ выразился.
Къ Семсу пришелъ гость, и они сидѣли за столомъ, осушая второй полштофъ. Я присѣлъ на подоконникъ и принялъ, участіе въ ихъ разговорахъ. Видно было, что они короткіе пріятели: по крайней мѣрѣ, относительно водки, между ними замѣтно было полное сочувствіе. Только Семсъ разбавлялъ ее водою въ рюмкѣ, а пріятель его Тильтеръ, уже въ животѣ, т. е. прихлебывалъ послѣ каждой рюмки водки рюмку чистой воды.
Разговоръ между ними не умолкалъ и чѣмъ болѣе они пили, тѣмъ живѣе шелъ у нихъ обмѣнъ, мыслей, тѣмъ единодушнѣе были ихъ мнѣнія, тѣмъ чаще выражая осъ это единодушіе сердечнымъ пожатіемъ рукъ. Глаза Семса уже были совсѣмъ маленькіе и масляные, голова, перевѣшивалась съ одной стороны на другую. Онъ безпрестанно облизывался, сильно вздыхалъ и посматривалъ съ боку на своего товарища.
Наружность Тильтера не измѣнялась; огромная голова его непоколебимо сидѣла на толстой шеѣ и бакенбарды все также гладко, какъ наклеенныя, изгибались полумѣсяцами отъ висковъ въ ноздрямъ. Только чертыханія усиливались. Отъ времени до времени, онъ толкалъ пріятеля локтемъ, въ бокъ, кривилъ ротъ въ его сторону и лукаво посматривалъ на меня.
Заговорили они о своемъ пасторѣ.
— Что за человѣкъ, чортъ знаетъ что за человѣкъ!
— Настоящій джентльменъ.
— Какія проповѣди-то говоритъ! а? сколько правды!
— Глубина!
— Чувства-то, чувства-то!
— Да, помните прощальную? Всѣ на взрыдъ тамъ плакали.
— Да, да, и у самого-то, помните, какъ слезы текли?
И откуда не возьмись, у самаго Семса въ три ручья брызнули слезы.
Тильтеръ подтолкнулъ его локтемъ, скривилъ ротъ и, лукаво подмигнувъ мнѣ, запѣлъ шотландскую пѣсню.
Сенсъ тотчасъ забылъ пастора съ его трогательными проповѣдями и началъ подтягивать припѣвъ. никакъ не попадая въ тонъ.
Въ то самое время, какъ въ 15-мъ нумерѣ происходило за бутылкою умилительное сліяніе двухъ сердецъ, въ нашемъ 17 нумерѣ происходила не менѣе забавная сцена, едва не кончившаяся скандаломъ.
Туда пришелъ бывшій обитатель долгового, нѣкто Сивилевичъ, навѣстить своихъ достойныхъ пріятелей Горшкова и другихъ, сильныхъ насчетъ бутылки. На столѣ сейчасъ же явилось нѣсколько полуштофовъ. Пошли весьма шумные и весьма разнообразные разговоры, но все обстояло благополучно, потому что съ Львомъ Сергѣевичемъ всѣ соглашались
— Вѣрно? скажетъ онъ.
— Вѣрно.
— Откровенно?
— Откровенно.
— Подло?
— Подло.
Какъ ни интересны эти разговоры, однако пришла пора разстаться. Сивилевисъ началъ искать свою шапку. Искали искали: — нигдѣ нѣтъ. Въ тоже время одному изъ жителей нашего нумера, вздумалосъ поливать катокъ, который онъ затѣялъ устроить у насъ въ садикѣ. И тотъ также не доискался своей фуражки. Что за чортъ! обыскали всѣ углы, даже съ пьяна обшарили свои жилетные карманы, конечно, безуспѣшно.
Сизвлевичу пора домой, а лысину нечѣмъ покрыть. — Канальство! вѣдь шапка-то моя семь рублей стоитъ! повторялъ онъ.
— Да не надѣлъ ли одной изъ нихъ Курдиковскій? Онъ сейчасъ вышелъ, подалъ мнѣніе одинъ изъ присутствовавшихъ.
— А пожалуй; онъ пошелъ во 2-ой нумеръ. Пойдемте въ швейцарскую, подкараулимъ его и стащимъ съ него чужую шапку.
Вызвались двое и пошли занять свои посты.
Когда они ушли, Горшковъ принялъ ораторскую позу и вскричалъ:
— Господа! г. Сизвлевичъ потерялъ у насъ свою шапку. У насъ! у насъ! понимаете ли вы это. господа?
Другіе глубокомысленно покачали головою.
— Что же намъ остается сдѣлать господа? а? ваше мнѣніе?
— Сложиться и купить шапку, отвѣтилъ кто-то.
Горшковъ выразительно ткнулъ пальцемъ внизъ, перегнувшись за нимъ туловищемъ, какъ будто отвѣтившій на его вопросъ рѣшилъ премудреную задачу.
— Такъ согласны вы на складчину? спросилъ благородный Горшковъ.
— Согласны, былъ не совсѣмъ внятный отвѣтъ.
Между тѣмъ Свентковскій взобрался на шкафикъ и закричалъ радостнымъ голосомъ:
— Ура! вотъ они, голубушки! Сизвлевичъ, нашлась семирублевая шапка, ступайте сюда! закричалъ онъ гостю, вышедшему въ корридоръ.
Но Сизвлевичъ не возвращался. Свентковскій пошелъ за нимъ и въ корридорѣ услыхалъ голосъ Семса, кричавшаго:
— Стой! держи! воръ! вяжи его!
Семсъ, сжавъ свои мощные кулаки, подступалъ къ маленькому Сизвлевичу, которому пришлось бы очень плохо, еслибы подоспѣвшій Свентковскій не разъяснилъ недоразумѣнія.
Ретивый Семсъ услыхавъ, что въ нашемъ нумеръ что-то пропало, пошелъ освѣдомиться, что именно, и дорогою наткнулся на выходившаго Сизвлевича. Замѣтивъ вѣроятно его озабоченное лицо и торопливую походку, онъ принялъ его за вора и, ругаясь на чемъ свѣтъ стоитъ, собирался швырнуть его съ лѣстницы.
Когда Свентковскій объяснилъ ему его ошибку, Семсъ принялся съ жаромъ извиняться и такъ усердно жалъ руку Сизвлевичу, что тотъ дрыгалъ ногами.
Оказалось, что портной Метери, тоже сильно подгулявшій въ этотъ блаженный день, танцовалъ канканъ и, для вящаго эффекта, взялъ въ обѣ руки по мѣховой шапкѣ. Выдѣлывая заключительный антрша, онъ лихо закинулъ ихъ на печку, потомъ брякнулся на кровать, и вскорѣ захрапѣлъ.
Вотъ и Рождество. Я проснулся сегодня съ тяжелымъ чувствомъ. Вставать не хотѣлось; когда предвидишь скучный день, то вставать всегда не хочется.
Я лежалъ, въ полудремотѣ, и видѣлъ, какъ Метери принималъ храбрую позу, готовясь сдирать шкуру съ зайца. Мы готовили себѣ праздничный обѣдъ въ нашемъ нумеръ. Я нѣсколько разъ открывалъ глаза, и мнѣ нее казалось, что Метери съ кѣмъ-то страшно борется, хотя я хорошо зналъ, что онъ не борется, а обдираетъ зайца. Парикмахеръ Жиро придерживалъ зайца съ другого конца, а Свентковскій придерживалъ Жиро для того, — чтобы онъ не сдвигался съ мѣста, отъ сильныхъ подергиваній со стороны Метери.
Праздники привели съ собою только рѣдкіе выходы и частое пьянство. Первый день прошелъ довольно благополучно; одинъ Горшковъ нализался до безпамятства. Обѣдъ въ нашемъ нумеръ былъ очень, очень веселый, хотя кончился нѣсколько шумно, благодаря черезъ чуръ расходившемуся Горшкову.
На другой день, всѣ мы съ утра расположились провести день въ праздничной скукѣ. Впрочемъ тѣ, кто выходитъ рѣдко, рады праздникамъ; они удерживаютъ дома выходящихъ товарищей, и въ тюрьмѣ веселѣе, потопу что больше народа.
Мои сожитель Семсъ, выходящій очень рѣдко, уже давно располагалъ отпроситься на второй день праздника домой, такъ какъ это былъ день рожденья его сына. Онъ всталъ очень веселый, пріумылся, принарядился. Мы говорили ему, что его едва ли выпустятъ, но онъ почему-то былъ твердо увѣренъ, что выпустятъ.
— Я такъ давно не выходилъ, какъ же не выпустить? Нѣтъ, ужь я настою, надоѣмъ.
Онъ сошелъ въ контору.
Сквозь стеклянную дверь можно было видѣть, какъ статный, плечистый Семсъ стоялъ за стуломъ Федора Ивановича, дожидаясь, когда тотъ удостоитъ обратить на него вниманіе.
Федоръ Ивановичъ что-то писалъ и нѣсколько минутъ какъ будто-бы совсѣмъ не замѣчалъ Семса.
— Вамъ что? спросилъ онъ наконецъ.
Семсъ ни слова.
— Чего вы хотите, Егоръ Егоровичъ?
— Хочу попроситься со двора, сказалъ Семсъ дрожащимъ голосомъ, и взялъ обѣими руками руку Федора Ивановича.
— Съ чего вы это взяли, да еще въ праздничный день! Я не имѣю права никого выпускать.
— Сегодня рожденье моего сына. Я очень люблю его. Хотѣлось бы ему сюрпризъ сдѣлать, да и на праздникахъ хотя одинъ день въ семьѣ провести.
— Сюрпризовъ дѣлайте сколько хотите, а выпускать я никого не могу. Просите разрѣшенія у вашего кредитора.
— Да помилуйте, Федоръ Ивановичъ, гдѣ же я возьму теперь моего кредитора. Вѣдь я прошусь сегодня, а тамъ я опять никуда. Сами вы знаете, часто ли я вамъ надоѣдаю моими просьбами.
— Ужь это мнѣ, батюшка, все равно, сегодня ли, вчера ли — дѣло въ томъ, что выпускать-то я не имѣю права.
— Федоръ Ивановичъ, да сдѣлайте одолженіе. Ну войдите-же въ мое положеніе, вѣдь я человѣкъ семейный, легко ли эдакъ, все въ разлукѣ, и семейнаго-то праздника вмѣстѣ не провести.
— Да съ чего вы это въ голову забрали? Вѣдь на то и тюрьма, чтобы изъ нея не выходить!
Многое кое-что могъ бы возразить ему на это Семсъ, да у бѣдняги на умѣ было только какъ бы упросить, да умаслить, и онъ избѣгалъ всякаго намека, способнаго раздражить начальство.
— Эхъ, Федоръ Ивановичъ!..
Обезкураженный Семсъ съ минуту поглядѣлъ въ сторону.
— Только сегодня! ну только сегодня! сказалъ онъ, вдругъ опускаясь на колѣни.
— Да что вы? Экой чудакъ! Не могу отпустить и все тутъ.
Семсъ всталъ, выпрямился и, гордо посмотрѣвъ въ глазки Федора Ивановича, сжалъ кулаки, отвернулся и быстро вышелъ. Онъ взбѣжалъ по лѣстницѣ, шагая черезъ три ступени, и пришедши въ свой нумеръ, легъ и уткнулъ лицо въ подушку.
Долго пролежалъ онъ такимъ образомъ, потомъ всталъ, послалъ за водкой и отправился къ Горшкову. Вечеромъ его притащили подъ руки на постель.
На слѣдующій день Семсъ уже съ утра былъ пьянъ. Часу въ шестомъ, послѣ обѣда, когда, онъ спалъ, къ нему пришли его сестра и сынъ. Семса кое-какъ растолкали, но онъ долго но могъ прійти въ себя и сидѣлъ на постели, неузнавая своихъ гостей. Потомъ онъ всталъ, сильно нахмурилъ брови, сжалъ кулаки и потянулся.
Наконецъ, онъ подошелъ, пошатываясь, къ своимъ гостямъ и сталъ съ ними здороваться.
Эта сцена произвела на всѣхъ насъ самое тяжелое впечатлѣніе. Я вышелъ въ темненькую, легъ на чужую постель и предался грустнымъ размышленіямъ.
Когда я возвратился, Семсъ уже нѣсколько оправился и разговаривалъ съ своими гостями, положивъ локти на столъ. Сестра обращалась съ нимъ предупредительно и дружелюбно, стараясь замять, что было несообразнаго въ его рѣчахъ. Сынъ… Но трудно рѣшить, что выражало лицо этого четырнадцати-лѣтняго мальчика. Онъ почти ничего не говорилъ и неопредѣленно глядѣлъ въ окно. Мнѣ показалось, что онъ избѣгалъ встрѣтиться съ глазами кого нибудь изъ бывшихъ въ комнатѣ. Онъ пристально глядѣлъ на отца, когда тотъ что нибудь говорилъ.
Семсъ представилъ меня своимъ, и я сказалъ, что мы уже нѣсколько мѣсяцевъ товарищи по несчастію.
— Да, да, товарищи по несчастію, подтвердилъ онъ и заплакалъ. Онъ сказалъ сестрѣ, что онъ уже плакалъ передъ тѣмъ, какъ она пришла.
— Лжешь, братъ! подумать я; — не плакалъ ты, а водку тянулъ и какъ тянулъ!
Г-жа Семсъ утерла слезинку сочувствія и старалась замять грустный разговоръ; сынъ пристально посмотрѣлъ на отца, и я замѣтилъ, что у него между бровей появилась тонкая складка.
Этотъ вечеръ кончился для Семса очень неблагополучно. По уходѣ сестры, онъ напился еще и вошелъ въ такой задоръ, что его не могли угомонить и уложить спать. Когда уже всѣ легли, онъ отправился въ одной сорочкѣ на лѣстницу и сталъ убѣждать всѣхъ проходящихъ побоксировать съ нимъ.
Я уже легъ и задремалъ, какъ вдругъ въ корридорѣ что-то рухнуло на полъ и послышались жалобные стоны. Мы вскочили и, выбѣжавъ туда, увидѣли нашего бѣднаго Семса въ самомъ жалкомъ положеніи. Онъ лежалъ на полу, облитый помоями, и охалъ.
Съ пьяна, онъ полѣзъ на поставленное въ корридорѣ ведро для помоевъ и, споткнувшись, упалъ, уронивъ и ведро. Мы подняли его и обмыли, потому что онъ едва могъ шевельнуться отъ боли въ локтѣ. На другой день, освидѣтельствовавшій его врачъ объявилъ, что онъ сильно повредилъ себѣ руку.
Мы встрѣтили новый годъ у Федора Ивановича. Поутру, Горшковъ вызвалъ меня въ корридоръ и тихо сказалъ:
— Вѣдь вы не забыли, Андрей Ивановичъ, что мы условились встрѣтить новый годъ у Федюхи!
— Какъ-же! помню.
— То-то. Ужинъ будетъ знатный. Каждый поставитъ свое приношеніе. Я, разумѣется, вина, кромѣ шампанскаго, которое принялъ на себя Бѣлотѣловъ. Но не въ томъ дѣло, а вотъ что я хотѣлъ вамъ сказать: вѣдь пришлось пригласить и Прысликова, а вы знаете каковъ онъ! за него ручаться нельзя, пожалуй такъ нарѣжется, что сдѣлаетъ скандалъ. Онъ обѣщаетъ по возможности воздерживаться, но проситъ — какъ онъ уже начнетъ слишкомъ лобызаться съ графиномъ, — чтобы его подергивали за фалды. Пожалуйста, Андрей Ивановичъ, не позабудьте этого.
— Сдѣлаю что могу, Левъ Сергѣевичъ.
Часа черезъ три, Горшковъ прислалъ звать меня къ себѣ. Я нашелъ его бесѣдующимъ съ однимъ изъ его сожителей, за бутылкой коньяку.
— Посмотрите, какова батарея! сказалъ онъ мнѣ, указывая на подоконникъ.
Тамъ дѣйствительно стояла цѣлая батарея бутылокъ. Да еще бѣлотѣловское шампанское будетъ! А вотъ мы пробуемъ коньякъ. За ваше здоровье!
Я поблагодарилъ и, немного постоявъ, ушелъ.
Черезъ четверть часа, Горшковъ забѣжалъ къ намъ въ нумеръ и шепнулъ мнѣ на ухо:
— Не забудьте фалды.
— Какіе фалды?
— Да Прысликова. Экой какой!
— А! не забуду, не забуду.
Немного погодя, меня опять позвали въ нумеръ Горшкова.
— Андрей Ивановичъ, сказалъ онъ, когда я вошелъ, — вотъ и для васъ кое-что. Попробуйте-ка шато-д`икемъ.
Стаканъ былъ уже налитъ. Я попробовалъ.
— А! каково?
— Отличное вино, сказалъ я, глубокомысленно глядя въ стаканъ.
— То-то. Никого не забуду; знаю, что кому нужно. Вѣрно, Андрей Ивановичъ?
— Вѣрно, Левъ Сергѣевичъ.
— Вкусите-ка еще.
— Нѣтъ, благодарю. Больше не могу.
— Ну ладно, ладно. Свою мѣру самому и знать.
Черезъ полчаса, Горшковъ опять явился въ нашъ нумеръ, держа въ рукѣ бутылку коньяку. Онъ направился съ нею прямо къ Семсу.
— Вотъ, другъ любезный, это про насъ съ тобою. Сдѣлаемъ-ка починъ. Тамъ этого добра еще довольно осталось. Ну-ка откупорь.
— Не могу, Левъ Сергѣевичъ, рука болитъ, сказалъ Семсъ, еще не совсѣмъ оправившійся отъ ушиба.
— То-то, феніанъ-ти эдакой! ни въ чемъ мѣры не знаешь, зачѣмъ было на ушатъ налѣзать?
Я вспомнилъ про фалды Прысликова и заключилъ, что мѣру подергиванья придется примѣнить къ самому Горшкову; но вышло еще лучше: Левъ Сергѣевичъ такъ напробовался всякихъ винъ, что вечеромъ, заглянувъ въ его нумеръ, я нашелъ его спящимъ въ креслѣ сномъ непробуднымъ. Впрочемъ, мы и не пытались будить его.
Ужинъ у Федора Ивановича былъ великолѣпный; винъ — море разливное! За то и нарѣзались всѣ какъ слѣдуетъ, неисключая самаго Федора Ивановича. Всякое чинопочитаніе было позабыто. Въ заключеніе, Свентковскій, усѣвшись по турецки на стулѣ передъ письменнымъ столомъ Федора Ивановича, принялся увѣрять его, что начальникъ долговой тюрьмы, Федоръ Ивановичъ Г… — это онъ, Свентковскій.
— Теперь я буду распоряжаться выходами, а не ты. Господа, всѣмъ разрѣшаю, всѣ свободны! Извольте на всѣ четыре стороны.
— Полно, Петя, шутникъ ты эдакой! говорилъ Федоръ Ивановичъ, сладко ухмыляясь.
— Молчи, не твое дѣло! Ты что такое? шишъ, — больше ничего.
— Эхъ, Петя, да полно тебѣ. Вѣдь ты, Петя…
— Врешь, я Федюха. Самъ ты Петя. Ступай въ 17 нумеръ и ложись спать. Проваливай, безъ разговора.
Онъ взялъ Федора Ивановича за плечи и подтолкнулъ сзади колѣнкой. Федоръ Ивановичъ повернулся, продолжая ухмыляться.
— Эхъ, Петя, какой ты право конфузный! Ступай-ка лучше самъ спать. Завтра мы съ тобою потолкуемъ.
— Ну ладно. Прощай, поцѣлуемся хорошенько.
— Да не тискай! больно! вѣрю, что любишь, вѣрю, ступай съ Богомъ.
Заглянувъ на обратномъ пути, въ 18 нумеръ, я увидѣлъ, что Горшковъ по прежнему спалъ въ креслѣ. Онъ проснулся на другой день, въ шесть часовъ, и тотчасъ потребовалъ водки. Часа черезъ два, опять заснулъ въ томъ же креслѣ и проспалъ вплоть до вечера.
Сегодня одному счастливцу удалось вырваться изъ нашей ямы. День прошелъ какъ-то особенно тихо и скучно; въ особенности былъ скученъ Семсъ. Онъ не предчувствовалъ ожидавшей его радости.
Часовъ въ десять утра, къ намъ въ нумеръ влетѣлъ Горшковъ съ какою-то бланковою бумагою въ рукахъ, и сказалъ, обращаясь къ Сенсу, дремавшему отъ скуки на своей постели:
— Егоръ Егоровичъ, ставь полштофа; ты свободенъ. Поздравляю.
Семсъ вскочилъ съ постели и стоялъ съ минуту, не говоря ни слова.
— Вы шутите? спросилъ онъ наконецъ нерѣшительно,
— Ну вотъ! что я за оселъ, чтобъ этимъ шутить? Свободенъ. Вотъ бланкъ отъ принца со вложеніемъ 500 рублей для выкупа должниковъ, преимущественно семейныхъ. Ты стоялъ на очереди первымъ, поэтому ты теперь и свободенъ.
— Да неужели, въ самомъ дѣлѣ? вскричалъ Семсъ, вопросительно посматривая на каждаго изъ насъ.
— Г-нъ Семсъ, васъ требуютъ въ контору, провозгласила голова Перлова, просунувшаяся въ нашу дверь.
— Ну вотъ! сказалъ Горшковъ.
Семсъ поспѣшно ушелъ.
Минутъ черезъ 15, онъ возвратился и, не произнося ни слова, принялся обнимать каждаго изъ насъ по очереди. Онъ улыбался, а глаза его были полны слезъ.
— Прощайте, добрые товарищи. Желаю и вамъ того-же, сказалъ онъ наконецъ.
На столѣ явился штофъ и нѣсколько бутылокъ вина. Мы сдѣлали проводы Семсу, который собралъ свои пожитки и, часовъ въ 11 вечера, распростился съ нами и съ ямой.
Мы позавидовали ему, пожалѣли о хорошемъ товарищѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ искренно порадовались, что онъ возвращается наконецъ къ своей семьѣ и къ своимъ занятіямъ.
Вслѣдствіе нѣкоторыхъ судебныхъ преобразованій, постоянныхъ выходовъ, помимо здѣшняго начальства, уже нельзя имѣть, и мы поставлены въ полную зависимость отъ благоволенія Федора Ивановича. Но я уже постарался обезпечить за собою это благоволеніе.
Вообще опытному человѣку нетрудно поладить съ Федоромъ Ивановичемъ, потому что онъ "ангельской души человѣкъ, " какъ выражался однажды купеческій сынъ Незабудочка, громко разговаривая со мною въ пріемной; а нужно замѣтить, что пріемная или посѣтительская, находится возлѣ конторы, гдѣ засѣдалъ въ ту минуту Федоръ Ивановичъ.
— Да-съ, Соломонъ, я вамъ скажу. — Золото человѣкъ!
Незабудочка, сынъ богатаго купца, спустилъ все свое состояніевъ столичныхъ городахъ, въ домъ-жуановскихъ похожденіяхъ и въ безобразнѣйшихъ затѣяхъ; былъ даже въ Парижѣ, откуда вывезъ страстное поклоненіе канкану и неизлечимую чахотку въ кошелькѣ. Съ тѣхъ поръ онъ живетъ на какія-то непостижимыя средства, но отказываясь однако отъ красныхъ дѣвушекъ. Неумолимое время уже положило свою печать на Незабудочку; онъ лысъ и сѣдъ, по окрашиваетъ усы и бороду въ какую-то трехцвѣтную лилово-красно-бурую краску, закручиваетъ усы въ иголочку и подклеиваетъ ихъ сапожнымъ воскомъ, за недостаткомъ венгерской помады.
Однимъ беретъ Незабудочка: это своею ласковостью. Вѣроятно, вѣря въ пословицу, что ласковый теленокъ двухъ матокъ сосетъ, онъ ласкается ко всякому и со всѣми на ты, отъ швейцара до Федора Ивановича,.
Встрѣтивъ меня во второй разъ въ жизни, онъ взялъ меня за петлицу и шепнулъ:
— Ссуди мнѣ, душечка, два рубля до завтра. Не откажи, дружочекъ, очень нужно.
— Извините, сказалъ я пятясь назадъ, — у меня ихъ нѣтъ.
Однажды Незабудочка, отпросившись выйти, стянулъ у кого-то шубу и Федору Ивановичу пришлось поплатиться собственными 70 рублями, чтобы замять это дѣло.
Слѣдуя совѣту опытныхъ людей, я принялся хлопотать о моемъ дѣлѣ по разнымъ присутственнымъ мѣстамъ. Я началъ съ того, что поѣхалъ къ одному администратору, который могъ имѣть вліяніе на ходъ моего дѣла. Такъ какъ я былъ рекомендованъ ему общими знакомыми, то администраторъ принялъ меня какъ нельзя лучше и наобѣщалъ того, чего я и ожидать не смѣлъ. Обнадеженный, я поручилъ свою судьбу въ руки Провидѣнія и администратора, и спокойно ждалъ.
Такимъ образомъ прождалъ я очень долго. Одни говорили мнѣ, что администратору надо напоминать о себѣ, другіе совѣтовали дѣйствовать не верхами, а низами.
На прошлой недѣлѣ я поѣхалъ въ одно присутственное мѣсто, гдѣ находилось мое дѣло. Обратившись къ чиновнику, я попросилъ его отыскать мои бумаги и передать кому слѣдуетъ. Чиновникъ подозвалъ какого-то молодого человѣка и спросилъ, почему мои бумаги еще по посланы въ ту инстанцію, куда онѣ должны быть препровождены.
— Отыщите ихъ, прибавилъ онъ, указавъ мнѣ на стулъ.
Молодой человѣкъ не надолго отлучился и, возвратившись, началъ искать мое дѣло на всѣхъ полкахъ и подъ всѣми связками бумагъ; только видно было, что ему очень хорошо извѣстно, что его нѣтъ въ этомъ шкафу.
— Нашли? сердито спросилъ старшій чиновникъ.
— Нѣтъ еще. Не понимаю, куда оно дѣлось.
— Подайте алфавитъ, сейчасъ найдемъ.
Но молодой человѣкъ продолжалъ искать: онъ подошелъ къ конторкѣ и, запустивъ руку въ ящикъ, вытащилъ оттуда, не глядя, свертокъ бумагъ.
— Вотъ оно! сказалъ онъ, едва бросивъ взглядъ на надпись.
— Давно-бы такъ, сказалъ чиновникъ.
— Напрасно вы безпокоились искать, сказалъ я молодому человѣку, когда начальникъ его вышелъ. — Я не имѣю надобности смотрѣть на мои бумаги. А вотъ будьте такъ добры, пошлите ихъ какъ можно скорѣе въ надлежащую инстанцію.
Проворно отправивъ мое приношеніе въ карманъ, онъ сказалъ, улыбаясь:
— Непремѣнно; будетъ исполнено.
Первый шагъ сдѣланъ; посмотримъ, что будетъ дальше, подумалъ я, сходя съ лѣстницы.
Дня черезъ три, я опять пошелъ въ тоже мѣсто, чтобы получить номеръ моего дѣла. Знакомый мнѣ чиновникъ объявилъ, что оно уже послано по назначенію. Я отправился въ то мѣсто, куда оно послано, и узналъ, что мое дѣло еще не распечатано.
Мнѣ посовѣтовали сходить къ одному лицу, къ которому оно должно было поступить. Черезъ день я пошелъ къ нему и, изложивъ ему мое дѣло, просилъ сдѣлать что можно для ускоренія хода его. Въ этомъ заключалась вся суть моихъ просьбъ.
— Въ какомъ столѣ ваше дѣло? спросилъ онъ.
— У Мѣщанинова.
— Такъ оно ко мнѣ поступитъ.
— Потому-то я къ вамъ и обращаюсь. Позвольте впередъ поблагодарить васъ за ваше…
— Нѣтъ, нѣтъ, надо прежде вникнуть въ дѣло. Потомъ увидимъ, сказалъ онъ. — Зайдите послѣ завтра.
Отъ него я пошелъ въ палату. Чиновникъ, къ которому поступило мое дѣло, отвелъ меня къ окну и спросилъ, него именно я желаю.
Я изложилъ ему, что я желаю, чтобы несправедливое рѣшеніе уѣзднаго суда о задержаніи меня два года, т. е. по старому закону, было измѣнено по новому закону, т. е. задержаніемъ на шесть мѣсяцевъ, такъ какъ я заключенъ по заемному письму, а всѣ такого рода обязательства подходятъ подъ новый законъ. Но главное, прибавилъ я, мнѣ желательно ускорить ходъ моего дѣла, потому что я сижу уже девятый мѣсяцъ, слѣдовательно долѣе законнаго срока.
Говоря это, я пожималъ чиновнику руку и онъ мнѣ все обѣщалъ.
Такимъ образомъ я хожу теперь по всѣмъ мытарствамъ.
Черезъ недѣлю я зашелъ на домъ къ лицу, у котораго мое дѣло, навѣдаться о ходѣ его. Лицо объявило мнѣ, что оно будетъ рѣшаться послѣ завтра и подало надежду на благопріятное рѣшеніе.
— Мы васъ увѣдомимъ, а вы все-таки зайдите, прибавилъ онъ.
— Хорошо-съ. До свиданія, сказалъ я.
Santa-а-а Lucia-а… запѣлъ я громовымъ басомъ на лѣстницѣ, когда служанка затворила за мною дверь.
— Чево изволите? спросила она, пріотворивъ дверь и выпуча на меня глаза.
— Ничего, ничего, голубушка, это я такъ напѣваю.
— А-а! она заперла дверь.
— Ну, г. Р--въ, быть вамъ съ носомъ! обратился я мысленно къ моему кредитору.
Я почти не спалъ эту ночь, такъ нетерпѣливо хотѣлось мнѣ дожить до утра. Сегодня рѣшалась моя участь. Чуть свѣтало, когда я всталъ. Попробовалъ напиться чаю, но горло не принимало. Въ одинадцать часовъ, я уже былъ въ присутственномъ мѣстѣ.
— Зайдите въ половинѣ четвертаго, сказалъ мнѣ знакомый чиновникъ. Тогда кончится присутствіе и вы узнаете рѣшеніе по вашему дѣлу.
Протолкавшись кое-гдѣ до половины четвертаго, я опять пришелъ въ судъ.
— Поздравляю, ваше дѣло рѣшено по новому закону, были первыя слова моего знакомца, при видѣ меня.
Глупая улыбка счастья раздвинула мои личные мускулы отъ носа къ самымъ ушамъ. Я попросилъ прислать рѣшеніе завтра-же въ нашу контору, такъ чтобы черезъ день я могъ выйти изъ долгового.
— Это можно, я устрою, отвѣтилъ чиновникъ улыбаясь.
Мнѣ хотѣлось обнять и расцѣловать всѣхъ служащихъ въ этомъ благодѣтельномъ судилищѣ.
Я никому не сказалъ о моемъ блистательномъ успѣхѣ, ни роднымъ, ни обитателямъ долгового. Лучше обрадовать внезапно. Какъ пріятно будетъ пріѣхать въ субботу домой со всѣми моими пожитками! Воображаю, какъ мой Степанъ выпучитъ глаза! А мать! а всѣ другіе!.. Сначала не повѣрять, скажутъ, что шучу. Пожалуй, разсердятся, что такъ жестоко шучу… Прелесть какъ будетъ пріятно! Такъ бы и схватилъ эту свободу! Да или же скорѣе! Какъ живо закипитъ у меня работа! Приведу все въ порядокъ, всѣ мои дѣла, счеты. Побываю у всѣхъ добрыхъ знакомыхъ, я отъ всѣхъ отсталъ; одинъ день убью на шатанье по улицамъ. Я такъ давно не прогуливался, все ѣздилъ, все спѣшилъ! Поѣду въ оперу. Какъ пріятно будетъ просиживать вечеръ, не спѣша къ повѣркѣ!
Я хотѣлъ уже уложить свои вещи, вѣдь суббота послѣ завтра, да пѣть, лучше подожду, когда бумага придетъ сюда. Уложиться не долго.
Но пришло и воскресенье, а бумаги нѣтъ. Ну, нельзя же такъ скоро. Вѣдь чиновники совсѣмъ не такъ жаждутъ моей свободы, какъ я ее жажду. Завтра или послѣ завтра вѣрно освобожусь. Просидѣлъ 9 мѣсяцевъ, ничего не значитъ просидѣть три-четыре дня лишнихъ. При томъ же теперь заключеніе не такъ тяжело, когда увѣренъ, что оно скоро, очень скоро кончится.
Сегодня я не хожу, а порхаю, точно у меня мячики резиновые подъ каблуками. Со всѣми я теперь ласковъ, шучу, болтаю. Меня уже многіе спрашивали, нѣтъ ли у меня какой нибудь особенной удачи въ любви? А я думаю, глядя на всѣхъ: "Прощайте, мои голубчики! еще мнѣ было бы отраднѣе, еслибы всѣ мы разомъ выходили изъ этой гнусной, унизительной неволи, только развращающей насъ праздностью, скукою, апатіею, пьянствомъ, сплетнями и всякими мелкими дрязгами. Часто мнѣ думалось, глядя на мирныхъ и буйныхъ обитателей этого исправительнаго заведенія: «И это граждане!» Впрочемъ, такъ оно, быть можетъ, безобиднѣе.
Рано всталъ я сегодня, думая: ну, вѣрно это послѣдняя ночь въ долговомъ. Сегодня, конечно, пришлютъ рѣшеніе. Сходя съ лѣстницы, я встрѣтилъ одного знакомаго, пришедшаго навѣстить кого-то изъ неисправныхъ. Онъ поздравилъ меня съ удачнымъ окончаніемъ моего дѣла.
— А вы отъ кого узнали?
— Отъ X. (адвокатъ, помогавшій мнѣ хлопотать).
— Попросите прислать сюда поскорѣе рѣшеніе. Мнѣ хотѣлось бы поскорѣе выйти отсюда.
— Да вѣдь ранѣе десятаго марта все-таки не выйдете.
— Десятаго марта?!
— Да какъ же? Вѣдь проценты считаются, такъ вамъ сидѣть годъ.
— Да, я и забылъ про эти проценты. Все равно, попросите, чтобы прислали рѣшеніе.
— Непремѣнно. Очень радъ за насъ.
Убитый вернулся я въ свой нумеръ. Вотъ тебѣ и сюрпризъ моимъ домашнимъ! Еще три мѣсяца, девяносто дней! Грустно посмотрѣлъ я на свою кровать; къ счастію, она еще не была убрана и мнѣ представлялась хоть какая нибудь работа. Я принялся тщательно взбивать и перевертывать подушку, встряхивать простыни и натягивать одѣляло. Затѣмъ я привелъ въ порядокъ свой шкафикъ, вынулъ изъ него все, сложилъ, вытеръ, и опять поставилъ.
Когда это дѣло было кончено, я глубоко запустилъ руки въ карманы и сталъ ходить по комнатѣ, крѣпко задумавшись, потомъ вышелъ въ корридоръ, спустился въ столовую, холодную и мрачную, оттуда зашелъ въ посѣтительскую, гдѣ мы принимаемъ гостей, и гдѣ также холодно, какъ въ сѣняхъ, такъ что гости не снимаютъ ни шубъ, ни теплыхъ сапоговъ, сидя на деревянныхъ лавкахъ, идущихъ вокругъ всей комнаты и составляющихъ все ея убранство, купно съ такими же столами.
Оттуда я опять поднялся въ свой нумеръ, съ горя легъ на свою кровать и сталъ разсматривать трещины на стѣнной штукатуркѣ, и дыры отъ вынутыхъ гвоздей, сосчиталъ полосы, обозначавшія балки на потолкѣ, давно небѣленомъ и закоптѣвшемъ отъ табачнаго дыма: всматривался въ углы, повитые толстою паутиною: глядѣлъ на неубранныя постели моихъ сожителей, показывавшія изъ подъ сбитаго бѣлья вѣтхіе, грязные тюфяки. Я отвернулся лицомъ къ стѣнѣ.
— Проклятые проценты! кто ихъ только выдумалъ? Кажется, если бы въ эту минуту попался мнѣ мой кредиторъ, я искусалъ бы его.
Я не переживалъ дня мучительнѣе этого. Хуже чѣмъ въ первый день ареста. Тогда я предвидѣлъ, что буду заключенъ, а главное, еще не испыталъ, что такое заключеніе, а теперь! уже считалъ себя свободнымъ, и вдругъ опять….
Меня раскрашиваютъ, что со мною, а мнѣ совѣстно сказать. Да и что имъ говорить! они скажутъ, что я счастливецъ, позавидуютъ мнѣ.
Я примирился съ своею участью и чувствую себя не такимъ мрачнымъ, какъ за три дня.
Только я записалъ на стѣнкѣ, сколько дней остается до дня свободы и каждый день зачеркиваю старое число и ставлю новое, единицею меньше. Сегодня ровно 98 дней. Федоръ Ивановичъ отпускаетъ со двора довольно снисходительно, хотя не чаще двухъ разъ въ недѣлю. Надо однако устроить хотя три раза.
Ужь очень, злоупотребляютъ добротою этого бѣднаго Федора Ивановича! Такъ, напримѣръ, на дняхъ Левъ Сергѣевичъ Горшковъ вышелъ со двора и не пришелъ ночевать, что уже противно не только всѣмъ, правиламъ, но и обычаямъ ямы. Горшковъ вернулся въ 7 часовъ утра и, переодѣвшись, опять вышелъ. Но швейцаръ остановилъ его, сказавъ, что Федоръ Ивановичъ проситъ зайти въ контору, на пару словъ.
— Мое почтенье, Федоръ Ивановичъ, сказалъ Горшковъ, входя въ контору.
Федоръ Ивановичъ понюхалъ табаку, поглядѣлъ на Горшкова и покачалъ головою.
— Что это вы со мною дѣлаете, Левъ Сергѣевичъ?
— Какъ есть ничего, Федоръ Ивановичъ.
— Или вы себя не въ примѣръ другимъ ставите? Развѣ можно такъ поздно возвращаться?
— Поздно? что вы, ранехонько! Въ семь часовъ утра, это у васъ поздно?
— Безъ шутокъ, Левъ Сергѣичъ, прошу васъ.
— Безъ шутокъ, ну хорошо…
— Ну полноте, полноте, ступайте съ Богомъ.
Вчера здѣсь произошелъ одинъ изъ тѣхъ случаевъ, которые составляютъ разнообразіе и утѣху нашей удушливо-монотонной жизни. Такіе случаи, или какъ говорится, скандалы, даютъ, по крайней мѣрѣ, пищу разговорамъ.
Послѣ обѣда я стоялъ на лѣстницѣ и смотрѣлъ внизъ, на пришедшаго развозчика съ пряниками.
— Стоишь, голубчикъ? сказалъ проходившій Незабудочка, нѣжно ударивъ меня по плечу.
— Стою, сказалъ я, не оборачиваясь.
Мнѣ пришло желаніе купить чего нибудь полакомиться и я сошелъ къ развозчику. Въ то время, когда я выбиралъ чего бы купить, ко мнѣ подошелъ одинъ изъ неисправныхъ и сообщилъ мнѣ, что въ контору пришелъ кредиторъ одного изъ моихъ сожителей, Жиро.
— Ригорти? спросилъ я.
— Да, да Ригорти, вѣрно пришелъ еще подсыпать Жиро.
Я вернулся въ 17 No и объявилъ Жиро о приходѣ пріятнаго гостя. У меня было какое-то смутное желаніе, чтобы вышла сцена, чтобы кредиторъ не вышелъ спокойно изъ долгового. Самъ удивляюсь, откуда у меня взялось такое буйное желаніе. Всѣмъ кредиторамъ на свѣтѣ хотѣлось бы насолить!
Жиро вышелъ вмѣстѣ со мною и, когда мы спускались съ лѣстницы, я замѣтилъ, что его лицо становилось все блѣднѣе и блѣднѣе, и въ черныхъ глазахъ засвѣтилась злоба и ненависть. Онъ все чаще и чаще пускалъ дымъ изъ коротенькой трубки, которую держалъ въ зубахъ.
Подойдя къ самой стекляной двери конторы, онъ всталъ передъ нею неподвижно, растопыривъ ноги и запустивъ руки въ карманы. Нѣсколько разъ онъ брался за ручку, чтобы отворить дверь и наконецъ отворилъ ее, по раздался голосъ Федора Ивановича:
— Нельзя-съ; нельзя войти.
Дверь снова затворилась и мы съ Жиро пошли на лѣстницу. Онъ всталъ на второй ступени, принявъ позу гордаго презрѣнія, и поджидая, когда Ригорти выйдетъ изъ конторы.
Я подошелъ къ разносчику и сталъ покупать вяземскіе пряники.
Въ эту минуту изъ конторы вышелъ Ригорти и сталъ надѣвать свое щегольское бобровое пальто (щеголять онъ можетъ, потому что наживается, скупая векселя). Въ это время къ нему подошелъ какой-то господинъ тоже собиравшійся надѣвать пальто.
— А мы съ вами уже встрѣчались, сказалъ онъ.
— Очень можетъ быть; я захожу сюда разъ въ мѣсяцъ, сказалъ Ригорти, чистымъ русскимъ акцентомъ.
— Мы встрѣчались съ вами также у В….
Въ эту минуту Жиро, блѣдный какъ стеаринъ, сказалъ по-французски, глухимъ голосомъ:
— А вы все тотъ-же благородный, великодушный Ригорти, это вы для меня пришли сюда?
— Да я бываю у Б… отвѣтилъ Ригорти на вопросъ незнакомца, какъ будто бы не слыхалъ слонъ Жиро, и продолжалъ хладнокровно застегивать свое пальто.
Меня такъ и подзадоривало напакостить ему чѣмъ нибудь. Набравъ охапку вяземскихъ пряниковъ, я прижалъ ихъ къ груди и всталъ на самомъ проходѣ, на тѣсной площадкѣ, предвидя, что итальянецъ неминуемо толкнетъ меня проходя, такъ какъ я не намѣренъ быль сторониться.
Такъ и случилось. Но толкнувъ, онъ очень вѣжливо сказалъ мнѣ: Pardon! и пошелъ къ двери.
Въ эту минуту съ лѣстницы раздался громкій голосъ Жиро: — L’illustrissimo Rigorti!
Итальянецъ порывисто обернулся.
— Что? Вы смѣете мнѣ дерзости говорить?
Онъ поспѣшно подошелъ къ намъ.
— Ивините, «illustrissime», не дерзость, а комплиментъ, сказалъ я, выступая съ моими пряниками.
Ригорти вернулся въ контору. Минуту спустя, онъ вышелъ оттуда въ сопровожденіи Федора Ивановича.
— Г-нъ Жиро говоритъ мнѣ непозволительныя дерзости, и этотъ господинъ (онъ кивнулъ на меня) тоже пристаетъ ко мнѣ.
— Какъ вы смѣете говорить, что я къ вамъ пристаю! вскричалъ я. — Вы лжете; я васъ не знаю и знать не хочу подобныхъ вамъ людей.
— Слышите? обратился онъ къ Федору Ивановичу, поблѣднѣвъ отъ злобы. — Прошу васъ составить объ этомъ протоколъ.
Федоръ Ивановичъ что-то забормоталъ: — Помилуйте, я ничего не знаю, не видѣлъ; я былъ въ конторѣ….
Мы съ Жиро не дождались конца этой сцены и спокойно поднялись въ свой нумеръ.
Жиро долго жалъ мнѣ руки, благодаря, что я помогъ ему отдѣлать «cet abominable Rigorti».
Достается кредиторамъ и похуже этого, когда они заглядываютъ въ домъ Тарасова. Бывали времена, когда подниматься въ четвертый этажъ его, было рискованнымъ дѣломъ не только для кредиторовъ, но и для самого смотрителя; такое тамъ шло буйство и пьянство.
Еще не такъ давно былъ вотъ какой случай. Кредиторъ пришелъ навѣстить своего должника. Швейцаръ отлучился и кредиторъ спокойно поднялся на самый верхъ и отворилъ дверь нумера, въ которомъ, какъ ему было извѣстно, заключался его должникъ. Въ комнатѣ сидѣли три человѣка и пили водку.
Кредиторъ, какъ это часто бываетъ, не видывалъ въ глаза своего должника.
— Здѣсь г. Благообразовъ? спросилъ онъ.
— Я къ вашимъ услугамъ. Что вамъ? спросилъ, подвигаясь съ мѣста, одинъ изъ собесѣдниковъ, сидѣвшій, запустивъ руки въ карманы и въ сюртукѣ на распашку.
— Я вашъ кредиторъ, Устюжкинъ, пришелъ съ вами познакомиться.
— Что-о-о? познакомиться со мною! рявкнулъ Благообразовъ.
— Да-съ, очень пріятно… Устюжкинъ потянулся задомъ къ двери, не предвидя ничего хорошаго.
— Вотъ я-те познакомлюсь!
Благообразовъ схватилъ табуретъ и со всего размаху швырнулъ имъ въ гостя.
Къ счастью, Устюжкинъ уже былъ за дверью. Табуретъ, ударившись въ дверь, разлетѣлся въ дребезги.
Всѣ трое собутыльниковъ выбѣжали въ корридоръ, крича во все горло.
— Господа! Устюжкинъ здѣсь! Устюжкинъ! Держи его! Бить его! Не выпускайте живымъ этого подлеца!
На призывъ подоспѣли нѣсколько человѣкъ и Устюжкину задали-бы усердную потасовку. Къ счастію, ему удалось вырваться и дать тягу въ садъ, а оттуда перелѣзть черезъ заборъ на чужой дворъ. Онъ даже пальто и шапку не успѣлъ захватить. Ненависть которую всѣ питали у насъ къ Устюжкину, объясняется слѣдующимъ образомъ:
Прежде выходы получались очень легко, такъ что ими рѣдко кто не пользовался. Должникъ Устюжкина, Благообразовъ, выходилъ каждый день и кредиторъ не разъ встрѣчалъ его на улицѣ. Обозлившись на это, Устюжкинъ подалъ жалобу высшему начальству, донося въ ней, что заключенные въ домѣ неисправныхъ выходятъ изъ него каждый день.
Вслѣдствіе этого вышелъ строжайшій приказъ смотрителю никого не выпускать, безъ разрѣшенія кредитора или не иначе какъ по самымъ важнымъ обстоятельствамъ. Мѣсяца три послѣ того дѣйствительно почти никого не выпускали и это вызвало общую ненависть къ Устюжкину. Вотъ почему, всѣ съ такою готовностью отвѣтили на призывъ задать ему потасовку. Съ тѣхъ поръ нашъ четвертый этажъ прозвали Кавказомъ.
Еще пятьдесятъ восемь дней и я свободенъ, — думалъ я сегодня, вставая съ постели. Выйти нельзя было и я занялся, вмѣстѣ съ Свентковскимъ, чисткою нашего нумера, въ чемъ мы нерѣдко упражнялись. Въ нумерахъ, гдѣ эта забота возлагается исключительно на прислугу, только-что грибы не растутъ.
Чистка комнаты взяла у насъ все утро, вплоть до обѣда. Обѣдъ былъ по обыкновенію скверный: собачья похлебка, потомъ послѣдній сортъ вареной говядины, въ добавокъ остывшей, и въ заключеніе, размазня съ тухлымъ русскимъ масломъ.
Послѣ обѣда, я, какъ и всегда послѣ тарасовскихъ обѣдовъ, почувствовалъ себя нехорошо и прилегъ, отвернувшись къ стѣнѣ, чтобы не видѣть всей этой противной мнѣ обстановки. Долго я глядѣлъ на уменьшенное число дней моего ареста, написанное на стѣнѣ, и началъ дремать, какъ вдругъ дверь отворилась и кто-то крикнулъ:
— Г. У…. васъ просятъ въ пріемную.
Я причесался и спустился внизъ. Въ пріемной стоялъ высокій сухощавый господинъ. Увидя меня, онъ съ улыбкою подошелъ ко мнѣ и протянулъ руку.
— Мнѣ кажется вы меня не узнаете? спросилъ онъ,
— Узнаю: вы г. Мадагаскаровъ. повѣренный моего кредитора. Что вамъ угодно?
Мы сѣли и нѣсколько минутъ молчали, посматривая другъ на друга. У меня сильно забилось сердце.
— Скажите, г. У….можете-ли вы хотя что нибудь уплатить г. Р--ву? спросилъ онъ меня наконецъ.
Я вытаращилъ на него глаза.
— Послѣ того, какъ г. Р--овъ распорядился продать съ молотка мое имущество, сказалъ я какъ можно спокойнѣе, — и послѣ того какъ онъ окончательно разстроилъ всѣ мои дѣла, посадивъ меня въ тюрьму, я потерялъ всякую возможность уплатить ему мой долгъ. Я уже объявилъ вамъ это прежде, и теперь могу только подтвердить.
— Такъ вотъ вамъ письмо отъ него, сказалъ повѣренный, съ нѣкоторою торжественностью, и подалъ мнѣ незапечатанное письмо.
Я сталъ читать.
"Милостивый государь, — писалъ мои кредиторъ, — крайне нуждаясь въ деньгахъ, я поручилъ моему повѣренному взыскать съ васъ долгъ. Я не думалъ, что онъ приметъ относительно васъ такія крутыя мѣры, но онъ сдѣлалъ это, въ увѣренности, что ваши родные поспѣшатъ васъ выручить.
"Увы! я вижу теперь, что вамъ не отъ кого ждать помощи и зная, что вы живете своимъ трудомъ, спѣшу освободить васъ.
"Но зная васъ за честнаго человѣка, я убѣжденъ, что вы не сочтете своихъ обязательствъ прекратившимися и уплатите вашъ долгъ, какъ скоро вамъ позволятъ ваши обстоятельства.
"Р--въ".
Прочитавъ письмо моего деликатнаго кредитора, я пристально посмотрѣлъ на его повѣреннаго.
Ахъ вы мѣдные лбы, подумалъ я, провѣдали что мнѣ сидѣть всего два мѣсяца и что тогда я буду чистъ отъ ихъ долга, такъ и спѣшатъ обязать меня своимъ великодушіемъ. Нѣтъ, голубчики мои, человѣкъ, у котораго продали все имущество до послѣдняго стакана, у котораго отняли работу, засадивъ въ тюрьму, не слишкомъ-то считаетъ себя обязаннымъ честностью относительно васъ, благоденствуюшихъ по милости того, что вамъ везетъ въ вашихъ дѣлишкахъ!
Первымъ моимъ движеніемъ было возвратить письмо и объявить, что я хочу высидѣть срокъ до конца. Но я вспомнилъ семью, вспомнилъ, что мнѣ нужно каждый день добывать для нея хлѣбъ…
— Распоряжайтесь, какъ знаете, сказалъ я. складывая письмо, но перейдайте г. Р--ву, чтобы онъ и не мечталъ теперь что нибудь получить отъ меня. У человѣка, сидѣвшаго въ долговомъ, дѣла не улучшаются, а разстраиваются въ конецъ, потому что онъ теряетъ черезъ это всякій кредитъ.
— Есть кто-нибудь въ конторѣ? спросилъ Мадагаскаровъ.
— Нѣтъ теперь никого. Въ шесть часовъ, будутъ: сказалъ я.
Я имѣлъ право сейчасъ позвать туда Федора Ивановича, но мнѣ почему-то не хотѣлось этого дѣлать.
— Такъ я зайду въ шесть часовъ, и тогда вы будете совершенно свободны, сказалъ повѣренный, откланиваясь.
Я долго ходилъ по комнатѣ, не зная на что рѣшиться, наконецъ жажда свободы одержала верхъ. Выйти, сейчасъ выйти! Кто бы подумалъ, что это возможно?
Я отправился на квартиру къ Федору Ивановичу и, разсказавъ ему все дѣло, далъ прочесть письмо.
— Вишь разувыкался, какъ узналъ, что черезъ два мѣсяца вы помимо его выйдете! Теперь вы у нихъ честный человѣкъ, а кормовыя-то они за два года впередъ всучили! Съ Богомъ, поздравляю. Будетъ вамъ сидѣть! десять мѣсяцевъ высидѣли.
Вскорѣ всѣ мои товарищи узнали, что я выхожу. Начались сожалѣнія, поздравленія.
А вдругъ онъ не придетъ! представилось мнѣ. Вдругъ тотъ раздумаетъ.
Я пытался разговаривать, пытался быть спокойнымъ, но это мнѣ рѣшительно неудавалось.
Ходя по комнатѣ, я остановился передъ числомъ дней, записаннымъ на стѣнѣ. Дни превратились въ минуты….
Кое-какъ дотянулъ я время до шести часовъ. Подождавъ еще немного, я побѣжалъ внизъ, взглянуть, нѣтъ-ли на вѣшалкѣ чьего нибудь пальто; но вѣшалка была пуста. Поболтавъ кое съ кѣмъ на лѣстницѣ, я опять вошелъ въ свой нумеръ.
— Что вашъ избавитель не идетъ? спросилъ меня одинъ изъ сожителей.
— Нѣтъ еще. Вѣрно не придетъ, ужь поздно, отвѣчалъ я, и легъ на свою кровать.
Но мнѣ не лежалось. Я вскочилъ и опять сбѣжалъ внизъ.
На вѣшалкѣ висѣло пальто.
Сердце во мнѣ такъ и стучало. На минуту я совсѣмъ растерялся и не зналъ, куда идти.
— Кто это въ конторѣ? спросилъ я швейцара.
— А тотъ самый господинъ, который васъ давеча спрашивалъ, отвѣчалъ онъ.
Я подошелъ къ стеклянной двери конторы и убѣдился, что это дѣйствительно былъ онъ.
Я подождалъ на лѣстницѣ, пока онъ ушелъ черезъ минуту я былъ уже въ конторѣ. Федоръ Ивановичъ; поздравилъ меня, объявивъ, что я свободенъ. Онъ обѣщалъ сейчасъ же приготовить выпускное свидѣтельство, а я побѣжалъ въ свой нумеръ, шагая черезъ три ступени.
Въ восемь часовъ, распростившись со всѣми товарищами, начальствомъ, лакеями и швейцарами, я вышелъ на улицу и потянулъ въ себя воздухъ полною грудью. Давно не казался онъ мнѣ такимъ свѣжимъ, какъ въ этотъ сырой туманный вечеръ.
— Извозчикъ!
— Куда прикажете?
— Домой, братъ, домой!
— Да куда домой?
— Ахъ да! Въ Николаевскую.
— Садитесь, баринъ, за тридцать копѣечекъ.
— Съума ты сошелъ! два двугривенныхъ.
Извозчикъ расхохотался.
— Эхъ, баринъ, да вы никакъ того….
Изъ форточки четвертаго этажа кивнули знакомыя головы и домъ Тарасова скрылся изъ вида.
- ↑ Впечатлѣніями называются въ долговомъ порціи водки.