Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
править1917
правитьСВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.
правитьВъ девятомъ часу.
правитьI.
правитьМиссъ Элла Арчеръ всегда испытывала пріятное чувство, когда степной иноходецъ вихремъ приносилъ ее къ большому одноэтажному дому, совсѣмъ спрятавшемуся въ густой заросли черемухъ и рябинъ. Изъ зеленой гущи выставлялся только одинъ мезонинъ, глядѣвшій на облегавшую кругомъ степь двумя крошечными оконцами. Это былъ своего рода степной оазисъ, напоминавшій миссъ Эллѣ фермы ея далекой родины, съ тою разницей, что на этой фермѣ добывали не пшеницу и кукурузу, а разсыпное степное золото. Иноходецъ зналъ дорогу и какъ вкопанный останавливался у крошечнаго крылечка, точно приглашавшаго войти въ этотъ старинной архитектуры домъ. Миссъ Элла съ граціей восемнадцатилѣтней дѣвушки спрыгивала съ сѣдла, перекидывала черезъ лѣвую руку шлейфъ своей синей амазонки, привязывала иноходца къ столбу и легкою походкой вбѣгала на крылечко. Она отлично изучила расположеніе этого стариннаго раскольничьяго дома и могла бы пройти въ опочивальню старой бабушки Маремьяны съ завязанными глазами.
Такъ было а теперь. Миссъ Элла прошла большую переднюю, гдѣ пахло годовалыми наливками, роснымъ ладаномъ и скитскими свѣчами изъ желтаго воска, и начала подниматься по крутой лѣсенкѣ на антресоли. На площадкѣ, гдѣ лѣсенка дѣлала поворотъ, она встрѣтила дѣвочку лѣтъ девяти въ темномъ сарафанѣ и съ парчевою повязкой на лбу.
— Пріѣхалъ? — спросила миссъ Элла картавымъ по-дѣтски голосомъ.
— Съ часу на часъ ждемъ барышню… Тиниграмма пришла, — отвѣтила дѣвочка, улыбаясь одними глазами, большими и темными, придававшими этому дѣтскому личику не по лѣтамъ строгое выраженіе. — Баушка ужъ спрашивала про тебя…
Миссъ Элла поднялась по второй лѣсенкѣ и, нагнувшись, прошла черезъ низенькую дверку, которая вела въ опочивальню «самой». Это была большая, низкая комната, выходившая тремя небольшими оконцами на дворъ. Передній уголъ былъ занятъ большимъ иконостасомъ, передъ которымъ теплилась неугасимая лампада. Около задней стѣны нагромождены были горками сундуки, а напротивъ двери у стѣны стояла кровать, задернутая ситцевымъ пологомъ. «Баушка» Маремьяна уже цѣлый годъ не вставала съ постели. Ей было всего пятьдесятъ лѣтъ, но она казалась гораздо старше благодаря изнурительной болѣзни. Миссъ Элла всегда съ особеннымъ чувствомъ уваженія смотрѣла на это строгое женское лицо, напоминавшее лики старинныхъ раскольничьихъ угодниковъ, — въ немъ было столько скрытой силы и какой-то особенной доброты.
— Ну, здравствуй, Еленушка, — заговорила Маремьяна Ефимовна, выпрастывая руку изъ-подъ одѣяла. — Опять на вершной пригнала? Ну-ка, повернись…
Миссъ Элла повернулась. Баушка Маремьяна только покачала головой. И красива эта американочка, всѣмъ взяла: и ростомъ, и походкой, и удалью, и свѣтло-русою косой до пояса. Свѣженькая такая всегда, чистенькая, а большіе сѣрые глаза смотрятъ и смѣло и по-ребячьи. Нравилось баушкѣ и это худенькое личико съ тонкимъ носикомъ и строгимъ ртомъ. Хоть куда дѣвушка, даромъ что американочка.
— Хвостище-то какой нацѣпила, — подивилась больная. — Нехорошо это. Тоже вотъ мужскіе штаны носишь, когда на вершной гоняешь… Ахъ, нехорошо!.. Брось кнутъ-то, не пастухъ конскій…
Эти попреки повторяли; и каждый разъ, а миссъ Элла только улыбалась. Она знала, что баушка сейчасъ же прибавитъ.
— Ну что же, у васъ свой американскій законъ для дѣвушекъ,
— Такого закона нѣтъ, — объясняла миссъ Элла ломанымъ языкомъ. — А такъ, обычай… принято…
— Ладно, ладно… Садись, такъ гостья будешь.
Миссъ Элла чувствовала, что «баушка» любитъ, и сама ее любила. Это было какое-то особенное острое чувство соединявшее двухъ женщинъ-антиподовъ. Американская миссъ понимала, что говоритъ «баушка» на своемъ мудреномъ варварскомъ языкѣ, а баушка понимала въ свою очередь картавыя слова своей гостьи-басурманки. Иногда баушка брала косу миссъ Эллы, долго ее перебирала въ рукахъ о говорила.
— Правильная, дѣвушка, у тебя коса… Сарафанъ бы на тебя одѣть да платочкомъ повязать, — совсѣмъ бы хороша дѣвушка. Охъ-хо-хо!..
Одно не нравилось миссъ Эллѣ, — очень ужъ одолѣвая; ее баушка всякимъ угощеньемъ: а пряники, и орѣхи, и варенье, и разныя домашнія постряпеньки.
— Ну, ты сегодня въ самый разъ пріѣхала, — заявила, больная, когда гостья сѣла на низенькую скамеечку у изголовья. — Съ часу на часъ ищемъ нашу жаръ-птицу. Я ужъ лошадей за ней послала.
— Мнѣ говорила дѣвочка…
— Вотъ-вотъ… Какъ инь пріѣдетъ, такъ и я умру,
— Ахъ, не говорите такъ.
— А почему не говорить? Всѣ помремъ, когда время придетъ. Бояться надо жить, а не помирать… Вотъ только дожидаюсь Аннушки. душенька вся изболѣлась по ней… Сказывали мнѣ, что она и косу себѣ обрѣзала. Охъ, грѣхи, грѣхи…
— Коса вырастетъ,
— Озорница она, вотъ что… Пряменько надо говорить. Только бы ее домой залучить, а тамъ ужъ я расправлюсь съ ней своимъ судомъ, Безстыдница она… да. Ты вотъ американскаго закону, а небось, косы себѣ не обрѣжешь…
— Вы не волнуйтесь, — уговаривала миссъ Элла, — вамъ это вредно. Нужно себя беречь…
— Не для кого, — сурово отвѣтила Маремьяне Ефимовна. — Было время, когда я была нужна, было да прошло…
Старуха замолчала. Она чутко-. прислушивалась къ каждому шороху, ожидая, когда дрогнетъ дорожный колокольчикъ. Аннушка могла пріѣхать каждую минуту… Въ комнату нѣсколько разъ входила и выходила дѣвочка съ темными глазами, и больная каждый разъ вздрагивала.
— Никого нѣтъ, Сима?
— Нѣту, баушка…
— Ты у меня смотри, не прозѣвай. Изъ свѣтелки-то смотри на дорогу, — видно будетъ, какъ пыль подымется… Ты и бѣги ко мнѣ живымъ духомъ. Поняла?
— Поняла, баушка.
Сима убѣгала, и больная опять начинала молча волноваться. Чтобы выиграть время, она разспрашивала американку, какъ они живутъ у себя на пріискѣ.
— Идетъ золото-то?
— Папа дѣлаетъ опыты съ химическимъ способомъ обработки золотоносныхъ песковъ.
— Что-то ужъ очень долго ваши опыты идутъ. Деньги вѣдь нужны на опыты-то… Мнѣ Савелій Ефимовичъ сказывалъ, что ничего у васъ не выйдетъ.
— А мы надѣемся, что выйдетъ.
— Легкія ваши американскія денежки, вотъ и надѣетесь.
— Папа не одинъ, а у насъ цѣлая компанія…
— Вотъ-вотъ… У васъ все канпанія, Можетъ, и грѣшно это… Больно ужъ хитрите. Богъ не даетъ вамъ золота, такъ вы хитростью хотите взять. Охъ, насмотрѣлась я на вашего брата. Еленушка… Всякаго вѣдь народу ко промысламъ бродитъ: и нѣмцы и французы, и англичане, а теперь американцы присунулись. Что же, такіе же люди, какъ и мы грѣшные, хоть у каждаго и есть свой законъ. Да, насмотрѣлась я всячины… Ну мужчины больше на отличку, а что касаемо женскаго полу, такъ женская часть по всякому закону одинакова…
Этотъ интересный разговоръ былъ прерванъ вбѣжавшею Симой.
— Баушка, ѣдутъ!..
II.
правитьМиссъ Элла вышла изъ комнаты, чтобы не помѣшать первымъ минутамъ родственнаго свиданія. Она прошла въ столовую и мелькомъ видѣла въ окно, какъ черезъ переднюю быстро прошла средняго роста дѣвушка въ дорожномъ костюмѣ. Это и была та таинственная Аннушка, которая держала весь этотъ домъ въ какомъ-то оцѣпенѣломъ состояніи. Миссъ Элла познакомилась съ семьей Олькиныхъ послѣ катастрофы, т.-е., когда Аннушка уже ушла изъ дому.
Въ столовой шагалъ изъ угла въ уголъ самъ Савелій Ефимычъ, пожилой мужчина съ сильною просѣдью. Онъ не рѣшился выйти навстрѣчу къ дочери и былъ радъ, что въ такую минуту, подвернулась миссъ Элла.
— Видѣли: пріѣхала? — какъ-то виновато бормоталъ онъ, скашивая глаза въ переднюю.
— Да.
— Пусть она сперва съ крестной переговоритъ. Бабы лучше промежду себя столкуются. Да и дѣло такое… особенное… Садитесь, барышня. Ну, а какъ тятенька орудуетъ? Все собираюсь къ вамъ прокатиться, да не удается… То да другое, а время идетъ-съ.
Онъ говорилъ совсѣмъ не о томъ, что сейчасъ его занимало… но миссъ Элла слушала его внимательно и еще внимательнѣе слѣдила за нимъ своими дѣтскими глазами. Какіе странные люди эти русскіе и отчего волнуются… Кажется, чего проще: дѣвушка хотѣла быть самостоятельной — и только. Каждый человѣкъ имѣетъ право на самостоятельность, Всего удивительнѣе то, что всѣ они любятъ другъ друга, любятъ и мучаются. Странно… Втайнѣ миссъ Элла больше сочувствовала Аннушкѣ, все преступленіе которой заключалось въ томъ, что она противъ желанія родныхъ уѣхала въ Петербургъ учиться. Опять странность, т.-е. странный составъ преступленія. Вспомнивъ жалобу «баушки» на обрѣзанную косу, миссъ Элла улыбнулась про себя. Эти русскія протестантки поступаютъ очень рѣшительно….
— Да, пріѣхала… — думалъ вслухъ Савелій Ефимычъ, желавшій что-то высказать. — Барышня, а у васъ тамъ, въ Америкѣ, это случается?
— Никогда!..
— Да вѣдь у меня одна дочь-то, барышня? Кажется, всего у нея было достаточно: живи к радуйся. Да… Ни въ чемъ отказу не знала, и вдругъ…
— У каждаго могутъ быть свои желанія…
— Ахъ, не то, барышня! Мы-то развѣ зла ей желаемъ? Пусть тамъ учатся другія… поповны, чиновничьи дочери, сдѣлайте одолженіе. Даже весьма это хорошо. Да-съ… А тутъ совсѣмъ другое… У тѣхъ-то ничего дома на останется, а тутъ вѣдь все ея, значитъ, Анюты. Такъ я говорю? И промысла, и всякое обзаведеніе, и капиталъ, а она, изволите видѣть, бѣжать изъ дому. Это ужъ, прямо сказать, выходитъ въ родѣ заразы… Понятія у нея нѣтъ настоящаго. Ну, я умру, тогда что будетъ? Однихъ рабочихъ близко тыщи человѣкъ кормится… да.
— Я васъ что-то плохо понимаю, — остановила его миссъ Элла, дѣлая строгое лицо. — Можетъ-быть, я плохо понимаю русскій языкъ…
— Чего же тутъ не понять? — удивился Ольхинъ. — Самое простое дѣло, барышня… Значитъ, когда я овдовѣлъ, ну, былъ еще человѣкъ въ порѣ и могъ жениться на второй женѣ. Такъ-съ? Вѣдь это и въ Америкѣ случается?
— Да…
— Хорошо-съ. И была у меня на примѣтѣ одна дѣвушка, дѣйствительно, а сестра Маремьяна Ефимовна и говоритъ… Она вѣдь строгая у насъ, начетчица… Да. Такъ она и говоритъ мнѣ: «Братецъ Савелій Ефимычъ, не вводите мачеху въ домъ, не берите грѣха на душу»… Понимаете? Дѣйствительно, дочь растетъ, оно какъ будто и не того… совѣстно, значитъ, передъ дочерью. Ну, и того… Вотъ, какъ видите, не женился. Сестрица Маремьяна Ефимовна души не чаяла въ Анютѣ… Растили, радовались… Въ гимназію отдали учиться, потому какъ чувствуемъ свою-то темноту. Не прежнія времена, однимъ словомъ… Хорошо. Вспоили, вскормили, выучили, а она возьми да и уйди отъ насъ, т.-е. не по-хорошему уйди. Вотъ вы говорите:, у ней есть свое желаніе, а развѣ у насъ нѣтъ своего желанія? Напримѣръ, какъ это можно, чтобы весь домъ опустѣлъ?.. И въ Америкѣ то же самое:; каждый домъ женщиной держится. А у насъ: вдругъ ничего.
— Вы все о себѣ только думаете, а вы подумайте о ней…
— Думалъ-съ довольно, сударыня. И даже вотъ какъ было подумано. Маремьяна-то Ефимовна женщина серьезная…
Старика охватила жажда высказаться, вѣрнѣе — исповѣдаться. Черта спеціально-русская. Что ему эта американочка? Но она такъ хорошо его слушаетъ, какъ докторъ, который считаетъ пульсъ больного. Да, да, пусть слушаетъ… Что же тутъ скрывать? Но въ половинѣ этой исповѣди прибѣжала сверху Сима и заявила, что «баушка» зоветъ къ себѣ барышню.
— Ну что, помирились онѣ? — шопотомъ спрашивалъ Савелій Ефимычъ. — Сильно начадила Маремьяна-то Ефимовна?
— По первоначалу-то очень круто приняла, — объяснила дѣвочка. — Хотѣла назадъ отправлять…
— Ну, а потомъ?..
— Потомъ-то какъ будто стишала… Такъ, сидятъ, разговариваютъ. Теперь вотъ за барышней послали…
Савелій Ефимычъ перекрестился. Ахъ, если бы Маремьяна Ефимовна только не перекрутила бы… Дѣло молодое, сейчасъ вскипитъ.
— Вы ужъ того, барышня, — просилъ онъ, провожая миссъ Эллу до дверей, — чтобы сестрица Маремьяна Ефимовна не разгорячилась…
— Хорошо, хорошо.
— Вы этакъ свое словечко замолвите… У Анюты тоже вѣдь характеръ-то весь въ крестную. Такъ вы того…
Миссъ Элла поняла все, что было нужно, и только улыбнулась. Да, это были невыдержанныя натуры даже въ своихъ лучшихъ чувствахъ. Въ нихъ было что-то такое дѣтское по наивности экспрессіи.
III.
правитьКогда миссъ Элла вошла въ опочивальню, со скамеечки у кровати поднялась дѣвушка средняго роста и пошла къ ней навстрѣчу.
— Пониже кланяйся-то, озорница, — замѣтила Маремьяна Ефимовна, когда дѣвушки здоровались, — Замѣсто родной была Еленушка, хоть и американскаго закону. Не забывала меня, старуху. Вотъ при ней и хочу тебѣ сказать словечко… Садись, Еленушка.
— Тетя, вѣдь еще успѣете, — просила Аннушка мягкимъ, груднымъ голосомъ, — я еще съ отцомъ не успѣла поздороваться,
— Успѣешь, — уже сурово отвѣтила больная, — Отецъ-то никуда не уйдетъ, а у меня сердце горитъ. Садись, Еленушка, на свою скамеечку, а ты, озорница, постой… Что заслужила, то и получишь.
Получилась довольно живописная группа. Больная приподнялась на своей подушкѣ, и это усиліе заставило ее нѣсколько времени отдыхать, Аннушка стояла съ опущенными глазами. Это была типичная русская дѣвушка, съ удлиненнымъ немного, мягкимъ оваломъ лица, съ мягкимъ носомъ и характернымъ разрѣзомъ рта. Глубину сцены занимала Сима.
Дѣвочка стояла у косяка двери и внимательно слѣдила своими темными глазами за всѣмъ происходившимъ.
— Ну, такъ вотъ а и хочу тебѣ сказать, Аннушка, все при ней, — заговорила больная, гладя руку миссъ Эллы, — Полюбила я ее, какъ родную кровь. Да… Вонъ изъ-за какого окіянъ-моря прилетѣла, а сидитъ около меня, И все это не отъ человѣка, а отъ Бога, чтобы жили въ одну душу.
Больная должна была перевести духъ, чтобы собраться съ силами.
— Да… Была я вотъ такою же дѣвушкой, какъ вы сейчасъ, — продолжала она ослабѣвшимъ голосомъ. — Да… Ну, живу у брата а никакого зла-горя не вѣдаю, у самой на умѣ одно веселье… Дѣвичье дѣло, не о чемъ печаливаться. Ну, а тутъ умираетъ у братца Савелья Ефимыча жена отъ родовъ… Трехъ дёнъ осталась Аннушка-то отъ матери… Вотъ братецъ Савелій Ефимычъ и поставилъ меня въ крестныя. Испугалась я до смерти, когда онъ мнѣ это сказалъ. Отвѣтъ великъ… Молода была, а тоже поняла все. Ну, назначили крестины… стою я у купели, держу Аннушку на рукахъ, а у самой головушка кругомъ идетъ, Мы вѣдь по старой вѣрѣ, Еленушка, строго у насъ… Держу я Аннушку на рукахъ, и кажется мнѣ, что всѣ угодники строго-строго глядятъ прямо на меня, а за мной видимо-невидимо народу стоитъ… тоже угодничкт Божіи, мученики, страстотерпцы, подвижники, и тоже всѣ смотрятъ на меня… Вѣдь мать-то родная только одно тѣло родила, а я дѣлалась крестной матерью. Какой отвѣтъ-то великій за живую душу… И я, недостойная, сподобилась принять предъ Богомъ эту живую душу и сподобилась пріобщить ее къ сонму христіанскому. Дрожу вся, а самой и радостно и страшно, и слезы сыплются, «Господи, помоги недостойной рабѣ Твоей Маремьянѣ!» И Господь мнѣ открылъ все, недостойной. Не простую дѣвочку я на рукахъ держала, а сиротку, — отвѣтъ-то въ десять разъ побольше. Сама въ сиротствѣ выросла… И поняла я, что жто и есть моя настоящая судьба, и что Господь мнѣ посылаетъ великое счастіе вырастить сироту, душу воспитать, ангельскимъ крыломъ охранять ее отъ всякаго зла. И дала я тутъ же великій обѣтъ не оставлять ея…
Больная откинулась на подушку и лежала нѣсколько времени съ закрытыми глазами.
— Вотъ вы слушаете меня, дѣвушки, — про долагала она уже окрѣплымъ голосомъ, — слушаете и думаете, что это, молъ, подвигъ Маремьяны Ефимовны… А подвига-то и не было, милыя, а одна радость. Рощу сиротку и радуюсь… Да и не, одна я такая, а много насъ — вѣдь и другія такъ же дѣлаютъ. Какъ же иначе-то? Былъ у меня, дѣйствительно, и женихъ… сватовъ засылалъ… Ну, я ему самому все и обсказала. Веселая такая выхожу, держу на рукахѣ Аннушку, годовая она была тогда… Выслушалъ онъ меня, заплакалъ… «Что же, — говоритъ, — Маремьяна Ефимовна, отъ своей судьбы на уйдешь. Не судилъ намъ Богъ съ вами вмѣстѣ вѣкъ вѣковать»… Хорошій былъ человѣкъ… да… И братца Савелія Ефимыча уговорила не жениться во второй разъ, не вводить мачеху въ домъ. И онъ укрѣпился… Тоже милость Божія. Ну, живемъ мы и ростамъ сиротку… Подошло время, что надо и о душѣ позаботиться. Что знали да умѣли — всему сама научила. Вижу — мало. Поумнѣе насъ есть добрые люди… На промыслахъ-то всякаго народу достаточно, ну, такъ я присмотрѣлась. Однимъ я согрѣшила, что нравились мнѣ заграничные люди… Басурманы, не нашей вѣры, а нравятся. Все-то они знаютъ и живутъ ужъ очень чисто. Никакого безобразія… Вотъ мы и задумали поучить нашу Аннушку. Крѣпко я думала объ этомъ, со слезами молилась… Ну, сама и свезла Аннушку въ гимназію. Ничего, все правильно… Платьица коричневенькія на всѣхъ, переднички бѣленькіе, волосики зачесаны гладко… Порядокъ. Боялась я больше всего только ихней гражданской печати и сама читала ихнія книги. Ничего, другое пойму, другое не пойму, а худого ничего нѣтъ въ гражданской печати…
Маремьяна Ефимовна даже улыбнулась и прибавила:
— Что я дѣлала по первоначалу-то… Аннушка заснетъ ребячьимъ дѣломъ рано, а я возьму ея книжки да по листочку всю гражданскую печать и перекрещу, а которая книга съ цифрами, такъ я ее и ладаномъ подкажу… Не любила я этихъ цифръ до смерти. Не женское это дѣло… Да. Такъ пусть, молъ, тамъ учатъ, а того не знаютъ, какъ крестная-то всѣхъ ихъ перехитрила.
Миссъ Элла, несмотря на торжественность момента, тоже не могла удержаться отъ смѣха. Только одна Аннушка стояла допрежнему молча и старалась не смотрѣть на крестную.
— Да, такъ все это только присказка, — продолжала больная, усаживаясь на кровать. — Человѣкъ растетъ, а съ нимъ растутъ и его мысли… Выростили мы Аннушку, а она взяла да и, откололась отъ насъ, какъ чужая. Да… Главное, ничего никому не сказала, а отпала, какъ сухой листъ отъ дерева. Думаетъ, что она первая такая-то, а до нея ужъ никого и не было подобныхъ…
— Тетя, кажется, довольно, — замѣтила Аннушка. — Миссъ Эллѣ совсѣмъ не интересно знать наши семейныя дѣла.
— А вотъ и интересно… Пусть послушаетъ, какъ думаетъ старая раскольничья начетчица. И ей будетъ польза… Да, такъ я это давно замѣтила, что начала моя Аннушка какъ будто сторониться меня… Обидно мнѣ это, а сама виду не показываю. А сказать правду, такъ и обижаться нечѣмъ… Когда была маленькой и выучилась ходить, такъ все ладила убѣжать отъ крестной, потому какъ свои ноги почувствовала. Это ужъ такъ всегда бываетъ… Хорошо. Ничего не говорю. Ну, а ужъ когда она совсѣмъ-то откололась, тутъ я, пожалуй, обидѣлась. Нѣтъ, не то: жаль стало. Вѣдь русская баба жальливая… Это ее и губитъ пожалѣла другого, а сама пропала. И меня купила жалость къ сиротѣ… А обидно вотъ что было, Еленушка: не понимаетъ моя Аннушка, что не одна она такая-то да и не первая, да и не свои слова говоритъ, а которыя въ книжкѣ гражданской яочати прочитала. А я-то уже радовалась на нее, когда она свою гимназію кончила: сурьезная дѣвушка растетъ.
— Что же тебѣ обидно было, тетя? Я рѣшительно не понимаю.
— А вотъ это самое!.. Что ты думаешь, до тебя-то моды не знали? Еще какъ знали-то… Ты свою совѣсть хотѣла соблюсти, а они свою соблюдали да еще какъ соблюдали-то. И муки перенесли за совѣсть-то, и кровь проливали, и смерть принимали безбоязненно… Ты-то ужъ, милая, по широкой дорожкѣ да по готовой вошла. Вотъ и Еленушка за своимъ моремъ-окіяномъ то же самое передумывала. Великое это дѣло; одна душа. Слова-то могутъ быть и разныя, ь душа одна. Вѣдь я-то какъ радовалась на тебя, Аннушка не пропали даромъ мои груды. Да… Хоть и по гражданской печати выучилась, а по нашей дорожкѣ, молъ, пойдешь. Да еще ученой-то куда легче. Даже такъ, думки про себя своимъ умомъ, что самое это настоящее дѣло: нашу сестру раскольницу навсегда учили… Она блюла древлее благочестіе., она же рожала и выращивала великихъ предстателей, которые и смерть принимали, какъ радость. Самое это настоящее дѣло, чтобъ дѣвушку учить… А вотъ ты и забыла, что до тебя-то, милая, было. До тебя еще совѣсть-то копилась, а ты-то, милая вышла уже ни готовое, по евангельской притчѣ, въ девятомъ часу… И ты Еленушка, тоже. Великое это дѣло и великій отвѣтъ вы понесете.
Черезъ двѣ недѣли бабушка Маремьяна Ефимовна умерла. На раскольничій могильникъ ея гробъ-колоду провожала вмѣстѣ съ другими и миссъ Элла. Когда было все кончено и надъ могилой выросъ холмикъ свѣжей земли, американка взяла подъ руку плакавшую Аннушку и проговорила:
— Да, это была женщина большой души…
1897.