В глуши (Пильский)/ДО
I править
Подпоручикъ Логиновъ былъ назначенъ въ N—скій полкъ, заброшенный въ глухую трущобу. Даже отъ ближайшаго уѣзднаго города, скучнаго и грязнаго, ѣзды было цѣлыхъ полтора часа. Первое, что пришлось сдѣлать по прибытіи въ полкъ, это явиться къ командиру полка. Называлось это — «представляться».
Логинова встрѣтилъ сухой человѣкъ въ тужуркѣ, съ заложенной за бортъ правой рукой, выслушалъ рапортъ съ опущенной головой и нахмуренными бровями, — будто ему сообщали о какомъ-то огромномъ несчастьѣ, или непоправимой бѣдѣ. Потомъ онъ поднялъ глаза, и, не мѣняя позы, раздѣльно, сердитымъ голосомъ произнесъ:
— М-да… Только, вотъ, мундирчикъ-то вы поберегите!..
Сразу Логиновъ не понялъ, въ чемъ дѣло и его наивный, слегка удивленный взглядъ пробѣжалъ по новенькому сукну своего мундира, поднялся по сѣрой тужуркѣ командира и встрѣтилъ недовольные и злые глаза.
— Повидимому, — продолжалъ командиръ, — вамъ непонятно, что мундиръ есть мм… мм… символъ… и что надо… надо беречь именно… не сукно… мм… а именно… именно символъ…
Командиръ почмокалъ губами, звякнулъ правой шпорой и тономъ приказанья добавилъ:
— Затѣмъ, конечно, всѣмъ въ полку извольте сдѣлать визиты.
Вездѣ, куда ни пріѣзжалъ Логиновъ, во всѣхъ домахъ его однополчанъ было одно и тоже: также открывалъ дверь денщикъ, потомъ бѣжалъ узнать, дома ли господа, будто выходовъ изъ каждой квартиры было нѣсколько. И если господа принимали, то, обтеревъ о рубашку руки, денщикъ стаскивалъ съ Логинова пальто и открывалъ дверь въ сосѣднюю комнату. Проходило полчаса, пока выходила хозяйка дома и начинался вездѣ одинъ и тотъ же разговоръ. Всѣ жаловались на смертную тоску, говорили о легкости службы, упоминали о тяжеломъ характерѣ командира и приглашали бывать запросто. Только въ собраніи вышла у Логинова маленькая неожиданность. Зайдя туда, онъ сталъ представляться офицерамъ и, когда очередь дошла до капитана, краснаго, съ отвислымъ подбородкомъ, сидѣвшаго на диванѣ въ билліардной комнатѣ и курившаго трубку, Логиновъ въ отвѣтъ на свое привѣтствіе, вдругъ услышалъ окрикъ:
— Собачка?!.
Въ звукѣ голоса у капитана слышался вопросъ и Логиновъ не понялъ, что онъ долженъ сдѣлать и какъ отвѣчать. Растерявшись, онъ снова повторилъ свою фамилію, а капитанъ все еще не протягивая руки, но уже болѣе спокойнымъ и серьезнымъ голосомъ сказалъ:
— Водку пьемъ?
Логиновъ не пилъ, но ошеломленный этимъ отвѣтомъ, противъ воли и совершенно неожиданно для себя отвѣтилъ:
— Точно такъ…
И только теперь капитанъ протянулъ ему руку и, вдругъ вставъ и взявъ подпоручика подъ руку, повелъ въ столовою. Тамъ онъ приказалъ подать водки и все еще неоправившійся отъ смущенья Логиновъ, давясь и обжигая губы и языкъ, выпилъ одну рюмку, за ней, почти вслѣдъ, вторую, а потомъ и третью. Должно быть, пили и еще много, потому что, когда Логиновъ проснулся, у него болѣла голова, чуть-чуть опухло лицо и на душѣ было смутно, тяжело и больно. Въ окна смотрѣлъ холодный и темный вечеръ, и вся комната въ этомъ казенномъ зданіи, гдѣ помѣщались офицерскія квартиры, походила на склепъ, — такъ чужды и суровы были ея сводчатые потолки и бѣлыя безъ обоевъ стѣны.
Но скоро пришелъ поручикъ Петровъ, товарищъ по ротѣ, и сталъ звать Логинова въ собранье — ужинать. И за ужиномъ снова пили, и говорили опять все о томъ же, — о командирѣ, о производствѣ въ подполковники и смотрахъ.
II править
Сѣрой и ровной, какъ укатанная дорога, потянулась для Логинова новая жизнь. Вначалѣ еще ждалось чего-то. Все думалось, что будутъ перемѣны, и почему-то казалось, что жить въ этой глуши, безъ шума, безъ улицъ и суеты, недолго. И хотя самъ Логиновъ не зналъ, въ чемъ будутъ перемѣны, — въ его ли переводѣ, или въ новой стоянкѣ полка, — тѣмъ не менѣе всѣ надежды были въ будущемъ. Но дни проходили, угасали въ смутныхъ надеждахъ, и все было такъ же, какъ прежде. Утромъ — рота, потомъ обѣдъ въ собраніи, еще разъ рота и опять собраніе. Отъ времени до времени приходилось бывать въ семейныхъ домахъ, но и это было скучно, потому что и разговоры, и пересуды, и встрѣчи, и лица были все тѣ же самые, будто сама жизнь остановилась и замерла, и если бы не карты и не ужины, съ анекдотами и воспоминаніями, можно было бы умереть отъ соннаго безмолвія и тоски.
Въ мартѣ мѣсяцѣ Логиновъ проигралъ въ карты сто рублей и пришлось брать изъ заемнаго капитала, а вмѣстѣ съ этимъ пропадала надежда на отпускъ. И отъ этого, отъ юныхъ и грустящихъ вѣяній просыпающейся весны, отъ неясныхъ воспоминаній Логинову стало еще тяжелѣй и мучительнѣй.
Въ этомъ году Пасха была ранняя, и Логиновъ, съ дѣтства привыкшій къ тихой радости весенняго праздника, ждалъ ее съ особеннымъ нетерпѣніемъ. Каждый годъ на второй день Пасхи въ полку давали большой балъ и проходилъ онъ оживленнѣй всѣхъ другихъ, потому что съ масленицы во всѣ семь недѣль поста почти никакихъ вечеровъ, кромѣ карточныхъ, не полагалось.
Первый день праздника уходилъ на визиты и часамъ къ тремъ по всему военному поселку толкались повеселѣвшіе офицеры. И когда Логиновъ пріѣхалъ къ Завалишинымъ, и Анна Евграфовна, кругленькая, съ черными глазами, и уже намѣчающимся вторымъ подбородкомъ, — позволила поцѣловать себя и сама отвѣтила тремя крѣпкими поцѣлуями, — ему вспомнилось, какъ еще на масленицѣ, на балу, она съ значительнымъ и чуть-чуть кокетничающимъ видомъ задала ему вопросъ:
— Скажите, Николай Николаевичъ, какъ по вашему: можетъ женщина прожить безъ любви цѣлыхъ семь лѣтъ?
Своего отвѣта Логиновъ сейчасъ не могъ вспомнить, но, кажется, онъ тогда сказалъ что-то незначительное, потому что Завалишина недовольно отвернулась отъ него и разговоръ перевела на другую тему.
Оттого, что визитъ этотъ былъ уже не первый, отъ выпитаго вина, отъ близости красивой женщины, смотрѣвшей на него довѣрчиво и влюбленно, отъ весенняго воздуха и праздничныхъ, легкихъ возбуждающихъ настроеній Логиновъ вдругъ почувствовалъ жажду ласкъ и жизни, посмѣлѣлъ, и взявъ руку той, которая такъ близко сидѣла около него, сталъ цѣловать ея пальцы горячими молодыми поцѣлуями. И Завалишина не отрывалась, вся настороженная, и глаза ея, на минуту ставшіе испуганными, вдругъ загорѣлись, заискрились, она вся подалась впередъ и сильныя руки Логинова охватили ея станъ.
…Все закружилось у него передъ глазами и слова любви, торопясь и перебивая другъ друга, радостной стаей, полетѣли навстрѣчу настороженному и жадному слуху женщины.
А на другой день былъ балъ, и никогда еще Логиновъ не танцовалъ съ такимъ увлеченіемъ, какъ въ этотъ разъ. Поручикъ Петровъ, не принимавшій никогда участія въ танцахъ, и въ этотъ разъ внимательно слѣдившій за парами, послѣ мазурки, улыбаясь, сказалъ выходящему Логинову:
— Смотри, Николай, какъ бы у Завалишина глаза не открылись…
А красный капитанъ поглаживая свой подбородокъ, тѣмъ же самымъ тономъ, что и при первой встрѣчѣ, громко бросилъ Логинову:
— Да-съ… Собачка-съ!..
И слово это рѣзнуло его, какъ ножемъ, дерзкій отвѣтъ запросился на его языкъ, но онъ сдержался и, отозвавъ Петрова, попросилъ его:
— Пожалуйста, прошу тебя, обойдись безъ этихъ грязныхъ намековъ.
— Я не зналъ, что это такъ серьезно.
III править
Прошло лѣто, минули лагери, настала осень и была она плачущая, больная и хмурая, какъ брошенная женщина. Связь Логинова съ Анной Евграфовной продолжалась уже полгода и объ ней знали всѣ въ полку и никто не трудился даже дѣлать видъ будто не замѣчаетъ, а, напротивъ, всѣ подшучивали, намекали, и одни одобрительно похлопывали его по плечу, другіе съ оскорбительнымъ презрѣніемъ въ глазахъ давали ему понять, какъ скверно, не по товарищески, поступаетъ онъ. Но поправлять ошибку было уже поздно; приходилось терпѣть, мучиться, краснѣть и повторять все то же изо-дня въ день.
Теперь, возвращаясь домой и подолгу не засыпая, Логиновъ ясно и остро сознавалъ, какъ глубоко и безповоротно запутался онъ, какъ ростетъ какая-то неумолимая опасность и теряется подъ ногами колеблющаяся почва, но сколько ни искалъ выхода, найти его не могъ.
И какъ всегда, грозная развязка пришла нежданно и ничтожная случайность распутала узелъ.
Логинову назначили денщикомъ татарина Гамидулу, добродушнаго, наивнаго и неумѣющаго хитрить казанца. Раньше онъ былъ денщикомъ у холостого же офицера и тотъ его отчислилъ въ строй за пустякъ. Какъ-то вышло такъ, что офицеръ три дня подрядъ обѣдалъ у знакомыхъ и каждый разъ, когда онъ возвращался домой, Гамидула неизмѣнно подавалъ ему свою несложную стряпню и каждый же разъ получалъ одно и тоже приказаніе — убрать. И когда это повторилось въ третій разъ, Гамидула покачалъ головой, отошелъ къ двери, и помявшись съ ноги на ногу, и для чего-то погладивъ себя по бедрамъ, совѣтующимъ тономъ вдругъ произнесъ:
— Жри. А то сдохнешь.
Говорилъ онъ по-русски плохо и въ этихъ словахъ его не было ничего, что могло бы оскорбить, но Гамидулу арестовали и отправили въ роту, а когда пріѣхалъ Логиновъ, назначили къ нему. И обыкновенно было такъ, что всѣ записки къ Завалишиной посылались черезъ Гамидулу. Онъ являлся на кухню, мялся, что-то невпопадъ отвѣчалъ завалишинскому денщику и покорно, подолгу ждалъ, пока выйдетъ барыня. Тогда осторожно, какъ ворующій чье-то чужое добро, онъ съ оглядкой вытягивалъ изъ рукава записку и передавалъ.
Но неожиданно случилось однажды такъ, что Гамидула, поторопившись и настороженно глядя на дверь, откуда всегда выходила «барыня», быстро вытащилъ записку и по ошибкѣ протянулъ ее въ руки самого Завалишина. Онъ тотчасъ же понялъ, что совершилъ нѣчто ужасное, быстро и сбивчиво залепеталъ, мѣшая «ты» и «вы»:
— Ваше благородье… не тебѣ… женѣ твоей… назадъ давай…
Но было уже поздно. Тотъ, къ кому попало письмо, быстро повернулся и ушелъ, и напрасно Гамидула ждалъ еще чего-то цѣлый часъ. Изъ сосѣднихъ комнатъ слышался только гнѣвный голосъ офицера и чей-то всхлипывающій, воющій и то стихающій, то ростущій плачъ.
Въ запискѣ Логиновъ писалъ: «Дорогая моя! Сегодня меня не жди; нельзя притти и ко мнѣ. Объясню завтра. Встрѣтимся тамъ же. Твой Н. Логиновъ».
Все стало ясно Завалишину, хорошо понялъ онъ и то, что узнаетъ объ этомъ послѣднимъ, и почти не отдавая себѣ отчета, быстро накинулъ на себя пальто внакидку и пошелъ, чтобы заявить объ этомъ предсѣдателю суда общества офицеровъ.
Самое ужасное для Логинова изъ всего, что происходило теперь, было томительное, ноющее и сосущее душу ожиданіе. Никуда не хотѣлось выходить, было стыдно и тяжело смотрѣть въ чужіе глаза, не увѣреннымъ даже въ томъ, протянутъ ли руку, или нѣтъ.
И дни потекли, какъ годы, и были они черными, ничего не суля въ будущемъ, заставляя краснѣть за прошлое, и ничѣмъ не отличаясь отъ ночей. Началось дознаніе, и Логинова вызывали, разспрашивали, и въ безцеремонномъ желаніи узнать все и установить ту формальную истину, въ которую такъ крѣпко вѣрили здѣсь, касались самыхъ интимныхъ и самыхъ дорогихъ сторонъ и подробностей.
И приходилось отвѣчать, утаивать и лгать, боясь все время быть пойманнымъ.
Будто сговорившись, ни одинъ изъ офицеровъ полка не шелъ къ нему и въ этомъ глухомъ протестѣ было что-то угрожающее, серьезное и, какъ во всемъ молчаливомъ, томящее. Но на осужденіе силъ не хватало у Логинова, и хотя онъ хорошо зналъ, что связь съ женой товарища была не у него одного, — но и въ этомъ сознаніи онъ не находилъ ни успокоенія, ни облегченія.
Судъ былъ назначенъ въ концѣ недѣли и эта извѣстность послѣ долгаго ожиданія сразу сняла бремя съ души Логинова и, усталый за все время, въ эту ночь спалъ онъ крѣпко, какъ никогда. Но съ самаго слѣдующаго утра въ его сердце стали закрадываться предчувствія, неясныя и предостерегающія.
Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ своей пустой комнаты, слѣдилъ за ходомъ минутъ и то садился, то вставалъ, проводилъ рукой по волосамъ своимъ, вздыхалъ и снова ходилъ и ходилъ взадъ и впередъ отъ стѣны до стѣны, будто торопя и подталкивая неспѣшащіе часы.
Только идя уже въ собраніе, гдѣ въ большомъ залѣ было назначено засѣданіе, Логиновъ въ первый разъ задумался надъ возможнымъ исходомъ суда. Какимъ-то страннымъ образомъ до сихъ поръ ему не пришлось задать себѣ этотъ вопросъ. Онъ не ждалъ оправданья, оставались только два приговора: внушеніе и выходъ изъ полка, и ни то, ни другое не несло утѣшенія и ни того, ни другого желать было нельзя.
Такъ же, какъ всегда, съ поспѣшной почтительностью съ него снялъ пальто солдатъ, но и въ этомъ актѣ, и въ томъ, что солдатъ почему-то не взглянулъ ему прямо въ глаза, Логинову показалось что-то новое, непривычное и оскорбительное, чего не было прежде, но чего не избѣгнешь теперь.
Онъ поднялся наверхъ въ залъ, всегда пустой въ эти часы, куда онъ входилъ только во время танцовальныхъ вечеровъ, и ему стало жутко отъ этой гулкой тишины, спящихъ портьеръ, пропускавшихъ вялый и тусклый свѣтъ склоняющагося дня, отъ этихъ блестящихъ половъ, напоминавшихъ какія-то старыя гравюры, и отъ стола, стоявшаго посрединѣ зала, покрытаго зеленой скатертью и будто молчаливо ждущаго чьей-то казни.
И въ головѣ Логинова вдругъ мелькнула мысль о томъ, что въ этомъ залѣ онъ, быть можетъ, уже послѣдній разъ, и нога его никогда не ступитъ на этотъ паркетъ, а высокіе потолки больше не услышатъ его голоса. И ему захотѣлось плакать, спрятать свою голову на чью-то грудь, почувствовать ласку, или простое пожатіе руки.
Но въ эту минуту послышался звонъ шпоръ и глухой топотъ ногъ по коврамъ лѣстницы: входилъ судъ и Логиновъ никогда еще не видѣлъ своего благодушнаго и пьющаго баталіоннаго командира такимъ важнымъ, недоступнымъ и чужимъ, какъ сейчасъ, когда онъ былъ облеченъ величайшей изъ всѣхъ властей въ полку и долженъ былъ предсѣдательствовать въ «судѣ общества».
Въ отвѣтъ на поклонъ Логинова ему слегка кивнули и предсѣдатель, сдѣлавъ плавный жестъ рукой, какъ бы выводя Логинова изъ комнаты, громко произнесъ:
— Прошу пока удалиться!
И когда двери зала закрылись за его спиной, Логинову показалось, что его выгнали вонъ, что двери никогда больше не откроются предъ нимъ и опять стало обидно и горько и что-то больно защемило въ лѣвомъ боку, — гдѣ сердце.
Долгимъ и медлящимъ срокомъ проползли для него эти пять минутъ, потомъ дверь отворилась и младшій членъ суда, штабсъ-капитанъ Ваганцевъ, съ которымъ Логиновъ былъ на «ты», сказалъ ему оффиціальнымъ тономъ:
— Пожалуйте, подпоручикъ.
Какъ-то торопливо и жалко обдернулъ Логиновъ полы своего короткаго мундирчика; тихо сдерживаясь, кашлянулъ въ ладонь, набралъ побольше воздуху, словно собираясь летѣть куда-то и пошелъ за Ваганцевымъ, неувѣренно и робко ступая по скользкому и блестящему паркету зала. Но какъ только онъ глухо произнесъ все еще невѣрнымъ голосомъ первую фразу, къ нему вернулись и смѣлость, и бодрость. Отчетливо, равнодушно, но твердо и точно бросалъ онъ слово за словомъ и они выходили ясными, нужными и гордыми. Всю вину принималъ онъ на себя, но не каялся и не оговаривался, а когда предсѣдатель заявилъ, между прочимъ, что госпожа Завалишина считаетъ во всемъ виновной себя, Логиновъ громко и горячо возразилъ короткимъ словомъ:
— Неправда!
Ничего неяснаго въ дѣлѣ не было и допросъ окончился быстро. Потомъ Логинова опять попросили выйти и это означало, что настаетъ самая важная и рѣшающая минута: начинается совѣщаніе.
Прижавшись лбомъ къ стеклу и глядя на пустую улицу, куда выходило собраніе, Логиновъ былъ спокоенъ, а то, какъ рѣшится его участь, и останется ли онъ въ полку, или ему предложатъ уйти, не пугало его больше и только одно равнодушіе ощущалъ онъ у себя на душѣ. Снова отворилась дверь и снова тотъ же Ваганцевъ, высунувъ голову и маня рукой, звалъ Логинова и онъ не могъ различить, какъ теперь къ нему обращается Ваганцевъ, — на «ты», или на «вы».
Но уже предчувствіе ясно подсказывало, что ничего ужаснаго не случилось, что приговоромъ суда онъ не выброшенъ за бортъ полка. И когда предсѣдатель прочелъ ему о томъ, что онъ достоинъ внушенія, а кое-кто изъ членовъ суда, поднявъ на него опущенные глаза, чуть-чуть улыбнулся, Логиновъ вдругъ почувствовалъ, что ему было бы нестерпимо, непередаваемо грустно и обидно разстаться теперь съ этими лицами, съ этими добрыми людьми, такъ напрасно часъ тому назадъ напускавшимъ на себя строгость, оффиціальную важность и внушительность.
Вечеромъ къ Логинову собралось нѣсколько человѣкъ офицеровъ и всѣ они въ одинъ голосъ осуждали Завалишина, оправдывали Логинова и вспоминали тѣ десятки романовъ и связей, которые были всегда прежде, существуютъ теперь и будутъ до тѣхъ поръ, пока живыя впечатлѣнія живой и кипучей жизни не смѣнятъ тоски глухихъ угловъ и могильной тишины заброшенныхъ существованій.
Позже всѣхъ ушелъ Ваганцевъ, — и когда они съ Логиновымъ остались вдвоемъ, ихъ разговоръ перешелъ на будущее, на скуку настоящаго, на общее равнодушіе, мракъ и злобу.
— Удиралъ бы ты, голубчикъ, отсюда. Мнѣ-то уже поздно, — я наканунѣ полученія роты, — медленно, пуская дымъ сизыми струйками говорилъ Ваганцевъ. — Не убѣжишь въ молодости, — привыкнешь, осядешь и уже не будетъ тебѣ ни выхода, ни дороги. Такъ лямку эту и потянешь. А глушь зла. Она — жадная, и никого, попавшаго въ лапы къ ней, отъ себя не отпуститъ. Берегись, милый, глухихъ угловъ, гдѣ люди поѣдомъ ѣдятъ другъ друга, ни о чемъ не думаютъ, тускло живутъ и безвѣстно умираютъ, безъ воспоминаній, безъ радостей и счастья. Вотъ, возьми листикъ почтовой бумажки, да напиши родительницѣ: пусть сходитъ, попроситъ, поплачетъ. Старческія слезы сильны и люди ихъ боятся. Ради этихъ слезъ всѣ все сдѣлаютъ, и переводъ твой состоится. Пиши, право…
Уже глубокая ночь стояла за гладкимъ окномъ и безмолвное далекое поле присмирѣло и глядѣлось въ небо.
Ни одного дуновенія вѣтра не было кругомъ, и какъ на кладбищѣ, безмолвіе смерти было царемъ здѣсь.
«Глушь — зла», — думалъ Логиновъ. И ему вспомнились далекій городокъ, утонувшій въ зелени, милый домикъ на окраинѣ, и старуха мать, сѣдая, низенькая, съ такими слезящимися глазами, ласковой рѣчью и мягкой поступью.
Потомъ онъ подумалъ о томъ, что здѣсь онъ чуждъ всѣмъ, и что даже та, ради которой пришлось пережить позоръ суда, едва ли его любитъ.
Логинову стало грустно. Больной разсвѣтъ просился въ комнату и она сама, бѣлая, пустая, одинокая, стояла, какъ заброшенная и чужая.
И онъ взялъ перо и быстро — нервными скачками — вывелъ на бумагѣ ту единственную фразу, которая выражала все неисцѣлимое горе его души:
«Дорогая, милая и святая моя мамочка! Спаси меня, вырви меня отсюда, — и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше!..»
Дальше онъ не могъ писать. На бумагу капнула слеза, за ней другая, и если бы не всталъ онъ, не прошелся по комнатѣ, не выпилъ воды, онѣ полились бы дождемъ, потокомъ, будто торопясь смыть человѣческое горе, людской позоръ и то одиночество, на которое обрекаетъ насъ жестокая, случайная, слѣпая и безпощадная жизнь…
…Гдѣ-то пропѣли пѣтухи и новый день вставалъ, и несъ онъ новое горе…