В глуши Финляндии (Ахо; Фирсов)/ДО

В глуши Финляндии
авторъ Юхани Ахо, пер. Виктор Эдуардович Фирсов

Оригинал: финскій, опубл.: 1895. — Источникъ: «Русскій Вѣстникъ», №№ 5-7, 1895. az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ВЪ ГЛУШИ ФИНЛЯНДІИ.

Романъ въ двухъ частяхъ Іоганни Ахо. Перев. съ финскаго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Пасторша дорого бы дала, чтобы понять, что происходило въ въ головѣ Элли, ея дочери. Дѣвочка была поразительно серьезна, росла очень быстро и съ каждымъ днемъ становилась нелюдимѣе. Отца и мать она избѣгала одинаково… Относительно отца, это было пожалуй понятно, такъ какъ у него вошло въ привычку дразнить Элли насмѣшками, но мать вѣдь дѣлала все, чтобы получить довѣріе ребенка, и была съ нею ласковѣе, чѣмъ когда-либо.

Труднѣе всего стало заставлять дѣвочку обѣдать за общимъ столомъ. Она упрямо уклонялась отъ этого, и ни лаской, ни строгостью нельзя было переломить ея упрямства. Случалось, что она исчезала изъ дому передъ самымъ обѣдомъ и не оказывалась ни въ саду, ни во дворѣ. Лишь подъ вечеръ находили ее спящей гдѣ-нибудь въ самомъ неожиданномъ мѣстѣ, въ лѣсной чащѣ или среди полей. Въ такихъ случаяхъ мать принуждена была бранить ее, но это вело только къ дальнѣйшему отчужденію между ребенкомъ и родителями.

Священникъ не замѣчалъ нравственной перемѣны, совершившейся съ его недавно еще рѣзвой и веселой дочерью. Онъ замѣчалъ только, что она часто не являлась къ обѣду, приписывалъ это небрежности и бранилъ ее, когда бывалъ не въ духѣ, а когда бывалъ настроенъ весело, подшучивалъ надъ нею, что принималось ею, какъ издѣвательство.

Больнѣе всего казались ей отцовскія шутки при гостяхъ. А онъ, какъ нарочно, неизмѣнно начиналъ мучить ее, какъ только за столомъ бывали чужіе люди.

— Ну, сколько платьевъ ты изорвала сегодня? — спросилъ онъ однажды Элли за ужиномъ при чужихъ.

— Я не рвала… ни одного.

— Рьзвѣ ты не лазила куковать на деревья?

— Нѣтъ…

— Видите ли, наша Элли въ сущности птица! У нея недостаетъ только крыльевъ, но можетъ быть и крылья еще выростутъ!

Гости смѣялись вмѣстѣ съ пасторомъ, но мать съ безпокойствомъ поглядывала на Элли, лицо которой точно окаменѣло. — Она птица, да! — продолжалъ отецъ. — Она изъ породы кукушекъ… Она такъ часто кукуетъ на нашихъ деревьяхъ, что люди начинаютъ спрашивать, нѣтъ ли у насъ ручной кукушки. — Ты бы покуковала, Элли, чтобы похвастаться передъ гостями. — Передай-ка мнѣ корзинку съ хлѣбомъ.

Элли осталась неподвижна.

— Передай же папѣ корзинку, Элли! замѣтила мать.

Дѣвочка упрямо смотрѣла въ свою пустую тарелку и не пошевелила пальцемъ.

— Ты спишь, что ли? — прикрикнулъ отецъ. — Передай же мнѣ корзинку…

— Пошла вонъ! — распорядилась мать и сама передала отцу корзинку.

Элли встала и такъ рѣзко отодвинула стулъ, что онъ съ шумомъ полетѣлъ на полъ. При этомъ отецъ разсердился и съ трудомъ удержался отъ желанія ударить кулакомъ по столу, а потомъ, послѣ ухода дочери изъ комнаты, сердито пыхтѣлъ и кидалъ гнѣвные взгляды пасторшѣ. Гости были сконфужены и не знали, о чемъ заговорить…

Когда гости уѣхали, мать пошла въ комнату отца. Онъ все еще былъ сердитъ и молча попыхивалъ изъ своей трубки, шагая изъ угла въ уголъ.

— Она не переноситъ насмѣшекъ при чужихъ, — сказала пасторша. — Тебѣ бы слѣдовало прекратить это поддразниваніе.

— Не переноситъ? Скажите пожалуйста! Нѣтъ, пусть научится переносить! Этакая дѣвченка… Неужели ты полагаешь, что такое поведеніе прилично?.. Да еще въ присутствіи чужихъ?

— Я этого не говорю, но…

— Еще бы ты говорила! Порядочная мать должна позаботиться о томъ, чтобы ея дочь не была дерзка противъ роднаго отца. Неужели нельзя справиться съ такой дѣвченкой?.. Непонятно, какъ это ты переносишь!.. Въ концѣ концовъ придется мнѣ самому заняться ею. Ея воспитаніе крайне запущено.

— Но нельзя же издѣваться надъ ребенкомъ!

— А что, хвалить ее за шалости, что ли?

По своему обыкновенію пасторъ, не любившій такихъ объясненій, оборвалъ разговоръ, не дождавшись отвѣта, и вышелъ изъ комнаты. А мать отправилась пожурить Элли, намѣреваясь въ угоду мужу быть на этотъ разъ построже, но въ душѣ сознавая, что дѣлается совсѣмъ не то, что слѣдовало.

Не такъ-то легко поступать справедливо и разобраться въ томъ, что послужитъ ребенку къ лучшему! Въ свое время пасторшу воспитывали точь въ точь, какъ теперь воспитывалась Элли. Теперь ее мучили сомнѣнія, было ли такое воспитаніе къ лучшему, и не слѣдовало ли желать совсѣмъ другаго? Можетъ быть, было естественнѣе предоставить дѣвочкѣ побольше свободы и позволить ей бѣгать, играть, лазить и мечтать, какъ требовала того природа. А можетъ быть, наоборотъ, слѣдовало во-время заглушить въ ней проявляющееся свободолюбіе. Такъ поступили съ нею самою, когда она была ребенкомъ, и можетъ быть въ самомъ дѣлѣ необходимо искоренять такія чувства?..

Въ ея дѣтствѣ не позволялось слѣдовать своимъ наклонностямъ ни въ какомъ отношеніи. Едва-едва позволяли бѣгать, а лазить на деревья или воображать себя чѣмъ-то ребенку и въ голову не приходило. Въ тѣ времена такая игра была бы признана неприличной и грѣховной для дочери священнослужителя. Положимъ, она никогда не была увѣрена въ грѣховности чего-либо такого; но въ томъ-то и дѣло, что ее всегда заставляли поступать, какъ требовали старшіе, тогда и позже — всю жизнь!.. Не имѣть собственной воли, а исполнять только желанія другихъ… Она привыкла къ этому и такъ жила до сего дня… Была ли она счастлива? Не сложилась ли бы ея жизнь совсѣмъ иначе и гораздо лучше, если бы ей предоставлено было хоть сколько-нибудь повиноваться своимъ личнымъ склонностямъ и проявлять свою самостоятельность? Нѣтъ, нѣтъ, такія мысли навѣрное несправедливы и грѣховны! Человѣкъ не долженъ роптать на свою судьбу и завидовать чужому счастію… Участь каждаго предопредѣлена свыше, и каждый долженъ терпѣливо нести свой крестъ! — Увы, это она хорошо знала, такъ какъ только этому и учили ее съ дѣтства! И тѣмъ не менѣе, никогда свободолюбіе не заглушалось въ ней окончательно… Можетъ быть, ее недостаточно строго наказывали въ дѣтствѣ? Вѣдь ужь если искоренять, такъ искоренять! Навѣрное, вся разгадка лишь въ томъ, чтобы не останавливаться на полпути!

Такъ размышляла мать, присѣвъ въ своей комнатѣ на стулъ, прежде чѣмъ идти къ Элли. Но когда она встала, чтобы привести въ исполненіе принятое рѣшеніе, она почувствовала, что не въ силахъ проявить и сотой доли строгости, которую считала спасительной. Ея обязанность была исполнить приказаніе отца и съ корнемъ вырывать изъ сердца дочери всякій ростокъ свободолюбія и мечтательности! Къ такому же выводу привели и ея собственныя размышленія… Очевидно, благо ея ребенка требовало, чтобы эта обязанность была исполнена неукоснительно и чтобы всякая мятежная вспышка Элли влекла за собой строгое наказаніе. Но пасторша чувствовала, что не въ силахъ… по крайней мѣрѣ на этотъ разъ… исполнить свои обязанности, какъ бы слѣдовало…

— Ты поступила очень дурно, Элли! — сказала она дѣвочкѣ — Какъ ты могла вести себя такъ худо? — Иди, попроси у папы прощенія!

Элли стояла передъ окномъ, спиной къ матери, и не только не отвѣтила, но даже не обернулась.

— Какъ тебѣ не стыдно злиться еще, когда провинилась? — продолжала мать. — Тебѣ слѣдовало подать отцу корзинку… Это большой грѣхъ, — неповиновеніе родителямъ… Развѣ ты не помнишь пятой заповѣди?

Пасторша чувствовала, что говоритъ тѣ же самыя слова, которыя когда-то говорила ей мать. Только голосъ той звучалъ совсѣмъ иначе, потому-что та была убѣждена въ справедливости того, что говорила, а она… Она сознавала, что колеблется, и вовсе не удивлялась даже, что слова ея не производятъ на дочь ни малѣйшаго впечатлѣнія. Въ эту минуту она была даже неувѣрена, слѣдовало ли Элли повиноваться ей и идти просить прощенія у отца…

— Скажи хоть, почему ты не подала отцу корзинки и опрокинула стулъ? — спросила она, помолчавъ.

— Зачѣмъ… зачѣмъ онъ вѣчно… насмѣхается надо мной? — отвѣтила Элли прерывистымъ голосомъ.

— Отецъ вовсе не насмѣхается надъ тобой… Гмъ! А еслибы онъ даже… тебѣ все-таки не слѣдовало такъ… Можетъ быть, отецъ только шутилъ… Во всякомъ случаѣ, дѣти не должны быть непослушны. Возмущеніе противъ родителей большой грѣхъ, за который Богъ строго наказываетъ…

Пасторша замѣтила, что повторяетъ то, съ чего начала, и замолчала. Да и развѣ помогутъ такія усовѣщиванія? Она знала по собственнымъ воспоминаніямъ, что никакіе доводы не производятъ на ребенка впечатлѣнія, когда онъ полагаетъ себя обиженнымъ, какъ теперь Элли… Вообще, производили впечатлѣніе не усовѣщиванія, а наказанія и главнымъ образомъ розга, которой она не рѣшалась примѣнять… Да и не хотѣла она этого, ни за что… Нѣтъ, нѣтъ, лучше все другое, чѣмъ эта розга, о которой съ горечью вспоминаютъ даже взрослые люди, которыхъ родители сѣкли дѣтьми!

— На этотъ разъ я тебя прощаю, Элли, но если повторится что-нибудь такое…

Къ стыду своему, мать сознавала, что говоритъ эту фразу только для того, чтобы отступить съ честью и безъ всякой надежды испугать дѣвочку вѣчно только обѣщаемымъ наказаніемъ.

Со своей стороны, отецъ нѣсколько дней къ ряду дѣлалъ видъ, что занимается воспитаніемъ Элли. Такъ за столомъ онъ по нѣскольку разъ обращался къ дочери съ просьбой передать корзинку съ хлѣбомъ и вѣжливо благодарилъ за услугу. Впрочемъ, это продолжалось недолго; онъ скоро забылъ о воспитаніи, и все пошло по-старому. Только Элли стала еще серьезнѣе и замкнутѣе въ себѣ, чѣмъ прежде. Она перестала уклоняться отъ обѣда за общимъ столомъ, но въ то же время перестала играть и даже никогда не бывала весела. У нея какъ-то пропала охота забавляться чѣмъ бы то ни было, а въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда дѣтская натура брала свое и она чѣмъ-нибудь увлекалась, она тотчасъ же пугалась своего увлеченія, какъ чего-то, что должно повлечь за собой несчастіе, и подавляла въ себѣ порывъ.

Въ саду и на дворѣ она уже не оставалась нисколько. Всякій разъ, когда она выходила гулять, она шла черезъ задній дворъ, часто оглядывалась, видимо стараясь остаться незамѣченной, и затѣмъ надолго исчезала куда-то за избой, въ которой хранились рыболовныя сѣти. Изъ любопытства, мать прослѣдила однажды за нею и стала смотрѣть изъ-за избы. Она увидѣла, какъ Элли столкнула въ воду лодку, сѣла въ кормѣ и вооружилась весломъ. Пасторша подумала, что дѣвочка хочетъ выплыть на озеро. Но оказалось, что она только играла весломъ, поводя имъ въ водѣ и отъ времени до времени высоко всплескивая воду кверху. При этомъ лицо ея оживлялось, глаза сверкали, и она весело улыбалась красивымъ брызгамъ, сверкавшимъ на солнцѣ и съ плескомъ падавшимъ въ воду. Потомъ, когда поверхность воды снова становилась гладкой, она повторяла движеніе и смѣялась прежнимъ, дѣтскимъ смѣхомъ, котораго мать давно уже не слыхала отъ нея, о которомъ не разъ тосковала, какъ о минувшемъ счастіи.

Мать тихонько удалилась отъ избы и, когда возвращалась черезъ дворъ, по щекамъ ея катились слезы. Ей хотѣлось приласкать и утѣшить свою дѣвочку, и взять ее на руки, какъ бывало прежде, когда она была совсѣмъ маленькая… Но… но, можетъ быть, съ ея стороны это было опять проявленіе непосредственной слабости? Можетъ быть, въ дочери опять высказывается лишь мятежная, нелюдимая натура, непохожая на характеръ другихъ дѣвушекъ? И хорошо ли она дѣлаетъ, что потакаетъ дочери?..

Во всякомъ случаѣ, пасторша ни словомъ не выдала Элли, что подмѣтила ея забаву, и на этотъ разъ ничего не сказала отцу.

II.

Пасторша постоянно раскаивалась, когда въ чемъ-нибудь совѣтовалась съ отцомъ объ Элли. Всякій разъ пасторъ заканчивалъ свои разсужденія такими неожиданными заключеніями, что ей поневолѣ приходилось подумать, что было бы умнѣе не затрогивать въ разговорѣ съ нимъ вопроса о воспитаніи дочери. И, тѣмъ не менѣе, она постоянно говорила съ нимъ объ Элли.

Дѣло въ томъ, что она совсѣмъ терялась и не знала, какъ обращаться съ дѣвочкой.

Ее озабочивало продолжавшееся отчужденіе Элли и невозможность пріучить ее къ занятіямъ, свойственнымъ другимъ дѣвочкамъ ея возраста. По временамъ она теряла терпѣніе и жаловалась отцу на упрямство дочери, но отъ этого дѣло только ухудшалось. Пасторъ въ такихъ случаяхъ дѣлалъ Элли строгій выговоръ, и дѣвочка повиновалась тогда, хотя съ неохотой, угрюмо и молча. Зато потомъ становилось еще труднѣе справляться съ нею, а вдобавокъ въ ея лицѣ появлялось какое-то странное выраженіе точно презрѣнія къ несправедливо угнетавшимъ ее людямъ, и выраженіе это мучило мать хуже всякаго упрека.

Однажды вечеромъ, будучи уже въ постели, но продолжая еще раздумывать о дочери, пасторша сообразила, что лучше всего отдать Элли въ какой-нибудь пансіонъ. Въ тѣ времена священники отдаленныхъ отъ городовъ приходовъ очень рѣдко давали своимъ дочерямъ школьное образованіе, и мысль пасторши могла показаться совсѣмъ неожиданной. Тѣмъ не менѣе, инстинктъ подсказывалъ ей, что это единственный способъ разрѣшить задачу о воспитаніи своеобразной дѣвочки. Въ этотъ вечеръ она не захотѣла будить уже заснувшаго мужа, а къ утру рѣшимость такъ ослабѣла въ ней, что она снова начала колебаться.

Положимъ, ясно, что для Элли было бы полезно разлучиться на нѣкоторое время съ родителями, да и поучиться кое-чему не мѣшало бы ей. Немало дѣвочекъ получаютъ уже такое же образованіе, какъ мальчики, и, если отнестись къ дѣлу безпристрастно, то въ этомъ нѣтъ ничего нелѣпаго. Почему способной дѣвушкѣ не учиться столько же, сколько приходится учиться даже неспособному мальчику? А Элли — очень одаренный ребенокъ, хотя не особенно способна къ рукодѣлію и хозяйству. Почему не попытаться?

Пасторша напередъ знала, что скажетъ отецъ, и цѣлый день обдумывала свои возраженія. Тѣмъ не менѣе, она совсѣмъ потерялась, когда онъ вскричалъ съ удивленіемъ:

— Какъ, Элли отправить въ пансіонъ? Но почему же ей не оставаться въ родительскомъ домѣ? Развѣ ее не учили читать и писать, сколько это необходимо для женщины? Отъ дамъ не требуется особенныхъ знаній, не требуется даже знанія орѳографіи. Столько-то и родители могутъ ей преподать! А каковы эти новыя школы — это вѣдь еще неизвѣстно. Нельзя же дѣлать сомнительные опыты надъ родною дочерью!

— Но самъ же ты видишь, какой у Элли своеобразный характеръ! — возразила мать. — У нея нѣтъ никакой охоты къ домашнему труду, и мнѣ пришло въ голову, что школьное образованіе…

— Ничего хорошаго не дало бы ей! — перебилъ пасторъ. — Въ этомъ я совершенно увѣренъ. Повѣрь, я понимаю женщинъ лучше, чѣмъ вы сами!

Сказавъ это, пасторъ повернулъ спину и ушелъ по своимъ дѣламъ, а пасторша не рѣшилась настаивать на своемъ, и тѣмъ дѣло кончилось.

Но вотъ однажды пріѣхали въ пасторатъ важные гости. Ихъ появленіе произвело тѣмъ большее впечатлѣніе, что пріѣхали они въ коляскѣ, запряженной почтовыми лошадьми.

Въ коляскѣ сидѣли пожилой господинъ и дама, а противъ нихъ, на переднемъ сидѣньѣ, помѣщалась нарядно одѣтая дѣвочка въ соломенной шляпѣ, съ цвѣтами на шляпѣ и въ рукахъ. Элли съ удивленіемъ смотрѣла на пріѣзжихъ съ кухонной лѣстницы, на которой стояла въ то время, какъ экипажъ незнакомцевъ вкатилъ на дворъ и остановился передъ параднымъ подъѣздомъ.

Отецъ выбѣжалъ встрѣчать гостей, и никогда еще Элли не видѣла его такимъ проворнымъ. Онъ быстро открылъ дверцу коляски, помогая дамѣ выйти и поцѣловалъ ей руку. Потомъ онъ сталъ пожимать руки пріѣзжему господину, и всѣ трое говорили и смѣялись одновременно, такъ что Элли самой стало смѣшно и пришлось прикрыть ротъ уголкомъ передника. Но всего болѣе удивило ее то, что отецъ склонился къ пріѣзжей дѣвочкѣ, улыбался ей и спрашивалъ ее, точно взрослую, не устала ли она послѣ путешествія, на что она, въ самомъ дѣлѣ, точно большая, отвѣчала, что не особенно утомилась.

Въ то же время появилась мать и стала привѣтствовать гостей, какъ Элли показалось, застѣнчиво. Притомъ, пожимая руку дамѣ, она присѣла, чего дама отнюдь не сдѣлала, а поклонилась только кивкомъ головы. Затѣмъ отецъ распахнулъ обѣ половинки парадныхъ дверей, съ поклономъ растопырилъ руки и пригласилъ гостей войти. Первой вошла дама, за нею дѣвочка, потомъ отецъ и чужой господинъ; мать вошла послѣдней и тотчасъ же снова вышла, поспѣшно направляясь въ кухню.

— Кто это? — спросила Элли.

— Это проостъ (протоіерей) К. съ семействомъ. Онъ старый товарищъ папы.

Большаго мать не успѣла разсказать. Но ямщикъ пояснилъ, что проостъ имѣетъ огромный приходъ въ другой губерніи и что вообще это очень знатные господа. Впрочемъ, Элли и не сомнѣвалась въ знатности людей, у которыхъ хватаетъ средствъ держать щегольскую коляску и ѣздить на почтовыхъ лошадяхъ.

Пока ямщикъ отпрягалъ лошадей, она съ удивленіемъ осматривала экипажъ, съ его мягкими, какъ диваны, сидѣньями. Затѣмъ она осторожно ступила на подножку, причемъ коляска мягко качнулась въ ея сторону, и, осмотрѣвъ внутреннюю отдѣлку экипажа, стала тихонько покачиваться на рессорахъ. Въ это время стукнули дверью, и она испуганно соскочила на землю.

На крыльцѣ снова появился отецъ. Онъ весь раскраснѣлся отъ быстраго движенія и суетливо приказывалъ, чтобы пока вносили вещи пріѣзжихъ господъ въ переднюю, и лишь сакъ-вояжъ барыни сейчасъ же снесли бы ей въ спальню.

Увидѣвъ Элли, онъ тотчасъ же обернулся къ ней.

— Войди же въ гостиную, Элли! — сказалъ онъ. — Тамъ есть маленькая барышня, которую ты должна занимать.

Отецъ пропустилъ Элли мимо себя и вмѣстѣ съ нею вошелъ въ гостиную.

Тамъ сидѣли гости: пріѣзжій господинъ въ качалкѣ, дама на диванѣ, а дѣвочка рядомъ съ нею — на стулѣ. Пасторша тоже вернулась уже изъ кухни и заняла мѣсто на диванѣ, въ почтительномъ разстояніи отъ гостьи.

— Вотъ и наша дочь… Элли, не останавливайся же у дверей.

Элли собрала все свое мужество и подошла поклониться гостямъ.

— Ну, здравствуй, здравствуй, маленькая Элли, — заговорила дама. — Какъ ты поживаешь? Развѣ ты не хочешь поцѣловать свою тетю?

Элли уклонилась отъ поцѣлуя и ничего не отвѣтила.

— Она такъ застѣнчива… У насъ вѣдь рѣдко бываютъ гости, и она совсѣмъ дичокъ! — смущенно улыбаясь, пояснила мать и искоса посмотрѣла на мужа, который гнѣвно насупилъ брови.

— Сколько тебѣ лѣтъ? — спросила дѣвочку дама.

— Н… не знаю.

— Какъ не знаешь? — вступился отецъ. — Не слѣдуетъ отвѣчать такъ глупо. Ты должна отвѣтить: благодарю васъ за любезность, тетя; мнѣ одиннадцать лѣтъ.

Элли показалось унизительнымъ повторить эти слова, и она продолжала молчать.

— А сколько лѣтъ вашей дочери? — поспѣшила спросить пасторша, начинавшая опасаться, что дальнѣйшій допросъ Элли поведетъ къ чему-нибудь непріятному.

— Ну, скажи тетѣ, сколько тебѣ лѣтъ, моя дѣвочка, — улыбаясь, обратилась къ дочери дама.

— Мнѣ тоже одиннадцать лѣтъ, тетя.

— Значитъ, онѣ ровесницы!.. Обѣимъ одиннадцать?

Мать не знала, какъ оживить бесѣду, и не сумѣла отвлечь общее вниманіе отъ дѣвочекъ. Водворилось молчаніе.

— Ну, что же ты стоишь, Элли, и не занимаешь своей гостьи? — проговорилъ отецъ. — Она пріѣхала къ тебѣ издалека!.. Покажи ей свои игрушки и куклы.

— У меня вѣдь нѣтъ игрушекъ и куколъ…

— Какъ нѣтъ? У тебя прежде были?

Мать поспѣшила пояснить, что Элли никогда не любила играть въ куклы и давно уже не имѣла игрушекъ.

— Наша Тира, наоборотъ, ужасно увлекается игрой въ куклы! — замѣтила дама. — Она никуда не уѣзжаетъ изъ дому, не взявъ съ собой хоть одной изъ своихъ куколъ! Сходи, моя милочка, принеси ту, которая у тебя въ коляскѣ. Гдѣ ты устроила ее въ экипажѣ?

— Она въ своей комнаткѣ, подъ переднимъ сидѣньемъ, мама. Она спитъ, потому что устала съ дороги…

Всѣ улыбались.

— У нея чрезвычайно развитое для ея лѣтъ воображеніе, — пояснилъ проостъ. — Всю дорогу она разговаривала и няньчилась со своей куклой; то уложитъ, то разбудитъ ее… Ну поди, разбуди куколку, моя милочка! Она достаточно спала, и пора ей вставать.

Когда дѣвочка вышла и Элли по приказанію отца послѣдовала за ней, гостья снова стала разсказывать, какъ ея Тира ни на минуту не разстается со своими куклами, какъ она одѣваетъ и раздѣваетъ ихъ, какъ требуетъ, чтобы никто не шумѣлъ, когда куклы спятъ, и тому подобное. При этомъ она съ гордостью улыбалась, и всѣ улыбались за ней, удивляясь воображенію ребенка.

— Да, у тебя премиленькая дочь! — сказалъ пасторъ своему старому товарищу.

— Тира вѣдь наше единственное дитя, отвѣтилъ проостъ. — Мы бы не разставались съ нею ни на минуту — такъ она намъ дорога… Къ несчастію, до осени недалеко, и скоро опять придется разлучиться съ нею, такъ какъ она должна вернуться въ свою школу…

— Вотъ какъ! Вы рѣшились помѣстить вашу дочь въ пансіонъ?

— Да, это печальная необходимость! Очень тяжело разставаться съ ребенкомъ, но мы считаемъ своей обязанностью дать ей наилучшее воспитаніе, какое будемъ въ силахъ!.. Дома она могла бы научиться очень немногому изъ того, что требуется отъ образованной дѣвушки.

— И по-моему такъ! — вставила пасторша.

— А Элли? Развѣ она не посѣщаетъ еще школы? — спросилъ отецъ Тиры.

— Нѣтъ… т. е. пока все еще не ходитъ, — замялся пасторъ. — Правду сказать, я самъ подумываю объ этомъ, но все еще не принялъ…

Онъ не могъ въ точности припомнить, какъ это было съ вопросомъ о школѣ… Но теперь-то онъ во всякомъ случаѣ «подумывалъ объ этомъ»…

— Тира уже два года въ школѣ, — замѣтила дама, — и мы можемъ съ увѣренностью сказать, что за это время она не только пріобрѣла нѣкоторыя познанія, но и очень развилась какъ душой, такъ и тѣломъ… Въ особенности благотворно вліяетъ школа на ея манеры… Успѣхи значительные, очень значительные…

— Да, сейчасъ видно, что она воспитывается превосходно! — сказалъ пасторъ. — Въ какую школу она ходитъ?

— Въ «Нѣмецкій» пансіонъ для дѣвочекъ въ Гельсингфорсѣ. Это лучшее учебное заведеніе такого рода во всей странѣ…

— И это обходится вамъ очень дорого?

— Да, не дешево! Но мы считаемъ прямымъ долгомъ родителей воспитывать своихъ дѣтей сообразно требованіямъ времени. Въ особенности важно, когда дѣло идетъ о воспитаніи дѣвочки… Задача жизни женщины осчастливить свою семью, направить своихъ дѣтей, а для этого нужно развитіе. Къ тому времени, какъ Тира будетъ замужемъ, необходимо…

— Перестань же, Августъ! — смѣясь, перебила его жена. — До тѣхъ, поръ еще далеко и рано обсуждать такія вещи…

— Не говори этого, матушка! Ничего не можетъ быть преждевременнаго, когда дѣло идетъ объ обезпеченіи счастія своему ребенку.

— Такъ-то такъ, конечно…

— Что же вы хотѣли сказать о времени, когда Тира будетъ замужемъ? — спросила пасторша.

— Я хотѣлъ только сказать, что развитая и образованная женщина болѣе способна обезпечить счастіе дѣтей и мужа. Въ продолженіе моей долгой дѣятельности въ санѣ священника, я имѣлъ немало случаевъ наблюдать семейныя отношенія людей, и таково сложившееся у меня убѣжденіе.

— Истина, совершенная истина! — проговорилъ пасторъ почти съ благоговѣніемъ.

Пасторша ничего не сказала, съ минуту молча смотрѣла передъ собой, точно обдумывая что-то, затѣмъ встала и вышла изъ комнаты справиться, не готовъ ли кофе.

Разставляя въ сосѣдней комнатѣ чашки на подносѣ, она увидѣла изъ окна Элли и Тиру въ коляскѣ. Тира показывала свою куклу; Элли довольно недружелюбно поглядывала то на куклу, то на Тиру…

— Тебя зовутъ Тира? — спросила она неожиданно.

— Да, меня зовутъ Тира Гедвигъ.

— Твоя мать называла тебя иначе… Постой, какъ она называла тебя?

— Милочкой? Ты говоришь объ этомъ? — Мама всегда называетъ меня милочкой, когда я веду себя хорошо.

— А какъ она называетъ тебя, когда ты ведешь себя дурно?

— Никогда этого не бываетъ! Тетя всегда говоритъ, что я лучшая воспитанница во всемъ пансіонѣ. Я вѣдь первая въ своемъ классѣ.

— Какъ это — первая?

— Развѣ ты не понимаешь? Развѣ ты не бывала еще въ школѣ?

— Нѣтъ, не бывала.

— Жаль, что ты не была. — Хочешь, мы пойдемъ въ садъ нарвать цвѣтовъ для моей куклы… Анны. Есть у васъ розы? Анна очень любитъ розы.

— Нѣтъ, розъ у насъ нѣтъ. Но если хочешь, мы нарвемъ цвѣтовъ гороха.

— Анна презираетъ такіе цвѣты…

— Ну, такъ пойдемъ посидѣть въ лодку. Хочешь?

— Надо спросить позволенія у мамы. Я ничего не дѣлаю безъ позволенія. Я сейчасъ сбѣгаю…

— Нѣтъ, я не пойду съ тобой, если ты скажешь родителямъ.

— Почему?

— Да такъ! Я никому не говорю о томъ, что мнѣ нравится.

— Послушныя дѣвочки всегда спрашиваютъ позволенія, когда идутъ куда-нибудь! — наставительно замѣтила Тира.

Элли посмотрѣла ей въ лицо, помолчала немного и проговорила:

— Ты кривляка!

— Ну, такъ я уйду къ своей мамѣ и возьму съ собой Анну! — сказала оскорбленная гостья и убѣжала прочь.

Дѣвочки такъ и не подружились, хотя пасторъ употребилъ въ дѣло весь свой авторитетъ отца, чтобы принудить Элли быть любезнѣе съ гостьей. По его мнѣнію, Тира была идеаломъ хорошо воспитанной дѣвочки, а его собственная дочь — олицетвореніемъ невоспитанности. Въ этомъ онъ убѣдился, сравнивая дѣтей между собою. Одна была любезна и умѣла понравиться всякому; на всѣ вопросы она отвѣчала находчиво и учтиво; манеры ея были изящны… У Элли вѣрнѣе всего вовсе не было манеръ! Контрастъ въ особенности бросался въ глаза за столомъ. Тира внимательно слѣдила за тѣмъ, чтобы во-время услужить старшимъ, и угодливо подавала каждому то, въ чемъ онъ нуждался. Элли, наоборотъ, ни о комъ не заботилась…

Отецъ сталъ громко восхищаться любезностью чужой дѣвочки и посовѣтовалъ Элли брать съ нея примѣръ. Тогда Тира стала еще предупредительнѣе и такъ усердно прислуживала за столомъ, что сама не успѣвала ѣсть. Ея матери пришлось напомнить ей, что не слѣдуетъ забывать и себя…

— Въ пансіонѣ въ нихъ очень тщательно развиваютъ предупредительность, — пояснила она, обращаясь къ пастору. — Это такъ необходимо въ хорошемъ обществѣ…

Гости оставались въ пасторатѣ нѣсколько дней. Когда наконецъ они собрались уѣзжать и сѣли въ экипажъ, не поцѣловавъ Элли, она не только не обидѣлась, а почувствовала такое облегченіе, точно разставалась съ притѣснителями.

Отецъ хлопоталъ вокругъ коляски, собственноручно заперъ дверцу и пошелъ рядомъ съ экипажемъ до самыхъ воротъ. Элли слышала, какъ онъ говорилъ Тирѣ на прощаніе, что боится, не проскучала ли она всѣ эти дни, за неимѣніемъ подходящаго общества…

Но все это казалось Элли ничтожнымъ въ сравненіи съ радостью избавленія, и, гости не успѣли еще выѣхать за околицу, какъ дѣвочка сидѣла уже въ лодкѣ и подбрасывала весломъ воду высоко, высоко, пожалуй выше рыболовнаго сарая. Только теперь она чувствовала вполнѣ, что гостей уже нѣтъ въ пасторатѣ!

Между тѣмъ отецъ заперъ за гостями ворота, вернулся въ свой кабинетъ и, закуривъ трубку, началъ задумчиво прохаживаться взадъ и впередъ по комнатѣ. Затѣмъ онъ сѣлъ въ качалку и позвалъ мать.

— По-моему, — сказалъ онъ, — надо теперь же, осенью, отправить Элли въ школу. Что бы ты ни говорила, а ей это необходимо! Дома она никогда не выучится вести себя, какъ слѣдуетъ. Ты видѣла, какъ она держала себя съ гостями. Приходилось краснѣть за нее… Сомнѣваюсь, чтобы можно было исправить ее даже въ школѣ. Но приходится сдѣлать все возможное…

— Въ какую школу ты хочешь ее отправить?

— Если бы это было намъ по средствамъ, я помѣстилъ бы Элли въ тотъ же пансіонъ, гдѣ воспитывается Тира. Къ сожалѣнію, это слишкомъ дорого для насъ. Такъ вотъ, я рѣшился помѣстить Элли въ шведскую школу для дѣвочекъ въ нашемъ городѣ. Преподаваніе тамъ ведется по той же программѣ, какъ въ Гельсингфорсѣ, и метода та же, какъ и въ нѣмецкомъ пансіонѣ. Я нахожу, что это превосходная метода!

— Ужь такъ ли она хороша? — усумнилась пасторша.

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, что не вполнѣ увѣрена въ доброкачественности такой методы воспитанія. Конечно, я не знаю, виновата ли одна школа, или есть тутъ и вина родителей, но во всякомъ случаѣ воспитаніе Тиры мнѣ не нравится.

— Не нравится! Скажите пожалуйста! По-моему, Тира одна изъ наиболѣе воспитанныхъ дѣвочекъ, какихъ мнѣ пришлось видѣть! Если бы я могъ надѣяться, что изъ Элли выйдетъ хоть сколько-нибудь похожая на такую барышню дѣвица, я былъ бы счастливъ… Положительно… положительно, я не понимаю тебя!

— Ну, ты, конечно, поступишь, какъ найдешь болѣе разумнымъ, но по-моему финская женская школа болѣе подходящее для нашей дочери заведеніе. По крайней мѣрѣ такое убѣжденіе я вынесла изъ всего, что слышала объ этихъ школахъ.

— Я не имѣю понятія объ этихъ новыхъ школахъ… о финскихъ. Но если правда, что туда принимаютъ мужицкихъ дѣтей наравнѣ съ господскими, то не вижу надобности посылать дѣвочку въ такую школу. Въ своихъ манерахъ она тамъ ничего не выиграетъ, а подругъ изъ крестьянскихъ дѣтей она, слава, Богу, и здѣсь можетъ найти сколько угодно.

— Говорятъ, что въ финскихъ школахъ преподаваніе поставлено лучше, и познаній пріобрѣтается гораздо больше.

Пасторъ нетерпѣливо отмахнулся рукой и даже всталъ съ кресла.

— Пойми же ты, — вскричалъ онъ, — что не въ этомъ суть! Неужели ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что главное дѣло въ пріобрѣтаемыхъ познаніяхъ? Для мальчиковъ это важно, но для дѣвочекъ не имѣетъ значенія! Да, никакого! То-есть, я хочу сказать, что вся суть въ томъ, чтобы дѣвочкѣ знанія преподавались въ утонченномъ… такъ сказать, изящномъ видѣ, хотя бы и въ меньшемъ количествѣ… Притомъ, дѣвочкѣ прежде всего нужно хорошее общество, въ которомъ она могла бы научиться приличнымъ манерамъ, соотвѣтствующимъ ея званію. — Элли вѣдь дочь заслуженнаго священника, — прибавилъ онъ, помолчавъ. — Во всякомъ случаѣ проостъ и его жена совершенно согласны со мной.

Мать ничего не возразила на это, и дѣло оказалось порѣшеннымъ. Съ осени Элли должна была учиться въ шведской школѣ и жить въ пансіонѣ у одной изъ учительницъ. Отецъ самъ намѣревался отвезти дочь въ городъ.

Долго Элли никакъ не хотѣла повѣрить, что ей въ самомъ дѣлѣ предстоитъ ѣхать въ городъ и поступить въ школу. Совершить цѣлое путешествіе на пароходѣ… увидѣть столько новаго!.. Нѣтъ, это было просто невѣроятно! Когда мать увѣрила ее, наконецъ, что таково твердое рѣшеніе отца, Элли стала прыгать отъ радости.

— Ты такъ довольна? — спросила мать.

— Еще бы! ѣхать такъ далеко, да еще на пароходѣ!

— Кромѣ того ты увидишь городъ…

— Да, да… городъ!

Это тоже казалось очень заманчивымъ, хотя она никакъ не могла представить себѣ, какъ выглядитъ городъ. Впрочемъ, ей некогда было задумываться теперь.

Она повернулась на каблукѣ, выбѣжала изъ дому и не останавливаясь побѣжала къ берегу. Очутившись въ своей лодкѣ, она схватила весло и подбросила воду цѣлымъ фонтаномъ выше, чѣмъ когда-либо… Но долго она на этотъ разъ здѣсь не оставалась. Выбѣжавъ на лугъ, она увидѣла телятъ, столпившихся на опушкѣ рощи. Она бросилась къ нимъ, тряхнула юбкой и съ громкимъ ликованіемъ всплеснула руками. Перепуганные телята понеслись во всѣ стороны, а она продолжала хохотать и бить въ ладоши.

Ночью она никакъ не могла уснуть. Всевозможныя мысли быстро неслись въ ея головѣ, смѣняя одна другую и не давая сосредоточиться ни на чемъ въ отдѣльности. Труднѣй всего оказывалось придумать, какъ можетъ выглядѣть городъ. Въ концѣ концовъ она порѣшила почему-то, что городъ непремѣнно долженъ быть выстроенъ на горѣ, по меньшей мѣрѣ на такой же высокой горѣ, какъ Январи… Навѣрное такъ! Большая гора, покрытая домами и церквями… Въ домахъ и церквахъ большія блестящія окна… Вдали море!

Эта фантастическая картина такъ ясно представилась ея воображенію, что она не стала даже разспрашивать мать, такъ ли выглядитъ городъ, и повѣрила мечтѣ, какъ дѣйствительности.

III.

Въ ночь передъ отъѣздомъ Элли въ городъ, она много говорила во снѣ, и мать подслушала ея странныя представленія о великолѣпіи города. Оказывалось, что дѣвочка по-прежнему считала великолѣпными только очень высокіе предметы и, съ восхищеніемъ говоря о городѣ, воображала, что тамъ огромныя горы, съ которыхъ открывается видъ на необозримыя пространства, гигантскія деревья и башни невѣроятной величины.

Во снѣ она воображала, что лазитъ уже по этимъ фантастическимъ горамъ и деревьямъ, и мать поняла изъ ея безсвязныхъ словъ, что у нея оказывался въ мечтѣ даже товарищъ, съ которымъ она карабкалась въ перегонки… Пасторша не знала, плакать или смѣяться многолѣтней страсти Элли къ горамъ и макушкамъ деревьевъ.

Когда пасторъ и Элли уѣхали, мать печально задумалась надъ участью дочери. Откуда у нея это стремленіе составлять себѣ предвзятое представленіе о томъ, въ чемъ неминуемо придется разочароваться? Вотъ она на пути въ городъ и скоро въ первый разъ провѣритъ свою фантазію… Матери становилось жаль ея, при мысли о томъ, какъ мало дѣйствительность соотвѣтствовала тому, что Элли ожидала увидѣть! А потомъ начнется ломка молодой воли, которую предстояло подчинить общимъ правиламъ. И пасторша снова ощутила въ душѣ сомнѣніе, что лучше — раннее или позднее подчиненіе человѣка требованіямъ другихъ людей. Въ этомъ былъ корень всѣхъ ея недоумѣній, потому что жизни женщины безъ полнаго подчиненія чужой воли она не могла себѣ представить.

Въ концѣ концовъ она съ негодованіемъ отогнала отъ себя всѣ такія мысли. Будетъ, что будетъ; на все Божья воля! Если жизнь убиваетъ всякую самостоятельность въ дѣвушкахъ, значитъ, такова ихъ судьба! Каждому свой удѣлъ!..

IV.

Всю дорогу Элли была увѣрена, что городъ именно таковъ, какимъ она его воображала. И дѣйствительно, чѣмъ меньше разстоянія оставалось до города, тѣмъ выше становились горы по берегамъ озера, а вдали синѣли еще большія возвышенности, и всюду былъ лѣсъ, среди котораго прорѣзались поля и блестѣли въ лучахъ заходящаго солнца окна сельскихъ строеній.

Нѣсколько разъ, слыша, какъ вокругъ нея говорили, что до города уже не далеко, Элли хотѣла спросить, на которой изъ симѣвшихъ впереди горъ онъ расположенъ. Но почему-то она все не рѣшалась спрашивать.

Наконецъ отецъ, все время бывшій въ хорошемъ расположеніи духа, относившійся къ ней очень ласково и угощавшій ее даже сладостями, сказалъ:

— Ну, Элли, городъ уже виденъ. Можешь сказать, гдѣ онъ?

Элли оглянулась.

— Вотъ онъ! — сказала она безъ колебаній, указывая большую гору, на склонахъ которой виднѣлись многочисленные хуторки среди полей и садовъ.

— Нѣтъ, вовсе не въ этомъ направленіи даже! — разсмѣялся отецъ. — Вонъ онъ, у подножія той горки. Развѣ ты не различаешь?

— Тамъ? — съ негодованіемъ вскричала дѣвочка, — Фу, какъ нехорошо! Зачѣмъ они выстроили городъ тамъ?

— А по-твоему гдѣ бы слѣдовало выстроить городъ?

— На горѣ, конечно! Я бы непремѣнно выстроила на горѣ.

— Такъ ты бы выстроила на горѣ? — усмѣхнулся отецъ и ласково погладилъ ее по головѣ. Теперь ему уже вовсе не хотѣлось дразнить ее.

Но ласка отца не утѣшила ее. Ее уже не тянуло больше въ городъ, и вся ея радость вдругъ исчезла. «Такъ вотъ каковъ у нихъ городъ? Такой же плоскій и ровный, какъ деревня… тамъ, дбма! Чѣмъ же тутъ восхищаться?»

Пастору не удалось устроить дочь такъ хорошо, какъ онъ надѣялся. Онъ предполагалъ помѣстить ее къ самой директриссѣ; но у той всѣ мѣста оказались уже занятыми. Впрочемъ, директрисса — очень любезная и приличная дама, то и дѣло улыбавшаяся, щеголяя неестественной бѣлизны зубами — успокоила пастора, порекомендовавъ ему пансіонъ одной изъ своихъ учительницъ, въ которомъ, по ея увѣренію, Элли будетъ такъ же хорошо помѣщена, какъ у ней самой.

Въ самомъ дѣлѣ, учительница оказалась не менѣе приличной и любезной дамой, какъ сама директрисса, и пасторъ, очень цѣнившій свѣтскую бесѣду, лишеніе которой особенно чувствовалъ всегда въ деревнѣ, остался очень доволенъ обѣими дамами. Онъ сказалъ Элли, что знаетъ въ людяхъ толкъ и что рѣдко можно встрѣтить такихъ образованныхъ и пріятныхъ женщинъ, каковы эти.

Элли ничего не отвѣтила. Какъ директрисса школы, такъ и учительница, у которой Элли предстояло жить, отнеслись къ ней, повидимому, ласково, и обѣ потрепали ее по щекѣ. Но ихъ руки показались дѣвочкѣ такими холодными, что она содрогнулась даже.

Наканунѣ отъѣзда отца изъ города Элли переселилась къ своей новой «тетѣ», какъ предписывалось называть учительницу, и въ этотъ день отецъ получилъ приглашеніе отобѣдать у этой дамы. За столомъ разговоръ былъ самый оживленный и пріятный; казалось, всѣ были рѣшительно во всемъ одного и того же мнѣнія.

— Вы можете быть совершенно увѣрены, господинъ пасторъ, — сказала хозяйка, поднимая рюмку съ виномъ, — что мы сдѣлаемъ все, чтобы дать наилучшее воспитаніе вашей дочери. Надѣюсь, что, вернувшись по окончаніи курса домой, она окажется именно такой, какой вы желаете ее увидѣть. Съ надеждой на самое лучшее… пью ваше здоровіе, господинъ пасторъ! Сдѣлаемъ, что можемъ.

Пасторъ раскланялся и чокнулся.

— Я увѣренъ въ этомъ, — сказалъ онъ, — и спокойно оставляю у васъ дочь.

Элли сидѣла за тѣмъ же столомъ, но ѣсть ей не хотѣлось. Къ счастію, говорить ей не нужно было. Неподвижно сидѣла она, опустивъ взглядъ въ свою тарелку и едва удерживаясь отъ слезъ. Вся эта обстановка казалась ей такой… такой. Она точно задыхалась въ ней!

Еще когда она вмѣстѣ съ отцомъ была у начальницы, ей пришлось увидѣть школу, такъ какъ пока отецъ наединѣ разговаривалъ съ начальницей, ее оставляли въ большомъ школьномъ коридорѣ. Тамъ было темновато, и звуки раздавались, какъ въ пустынномъ погребѣ. Отъ времени до времени глухо разносился звукъ отпираемой гдѣ-то двери и еще глуше звучало, когда ее запирали. Надъ головой часто звучали то приближавшіеся, то удалявшіеся шаги; по временамъ казалось, что тамъ проходила цѣлая толпа.

Двѣ или три дѣвочки ея возраста пробѣжали по самому коридору. Увидѣвъ Элли, онѣ остановились, съ любопытствомъ посмотрѣли на нее и поспѣшили дальше, перешептываясь и подавляя хохотъ. Элли хотѣлось плакать, — такъ печально и одиноко чувствовалось ей въ непривѣтномъ коридорѣ.

Такое же чувство появилось у нея теперь, за столомъ, и это несмотря на присутствіе отца. Эта чужая дама съ блѣднымъ правильнымъ лицомъ, съ гладко причесанными волосами и съ изысканной манерой говорить, производила на дѣвочку отталкивающее впечатлѣніе. Въ особенности не нравились ей длинные, худые и блѣдные пальцы учительницы, казавшіеся такими ужасно холодными. Элли содрогалась всѣмъ тѣломъ при мысли, что она останется одна съ этими людьми! Черезчуръ бѣлые зубы начальницы, эта ослѣпительно бѣлая скатерть, это ярко блестѣвшее серебро и тонко нарѣзанные ломтики хлѣба — все наводило на нее тоску и точно пугало ее.

А вечеромъ, когда она легла въ чужую, холодную постель — ея отецъ былъ уже далеко — она почувствовала себя такой покинутой и такъ горько стало ей быть вдали отъ матери, что она уже не въ силахъ была сдерживаться, дала волю слезамъ и спряталась съ головой подъ одѣяло, чтобы никто не помѣшалъ ей выплакаться въ покоѣ. Прежде чѣмъ уснуть, она подумала о себѣ, что она похожа на жалкую, брошенную тряпку, которую всякій можетъ рвать и топтать, какъ хочетъ…

Утромъ она почувствовала себя спокойнѣе, но въ школѣ сознаніе одиночества снова овладѣло ею. Она одна не знала, какъ надо было вести себя и что слѣдовало дѣлать, тогда какъ всѣ другія, повидимому, прекрасно знали это, но не хотѣли ей помочь. Потомъ когда учителя разспрашивали ее, а она не знала, что отвѣчать, всѣ смотрѣли на нее, не спуская глазъ, и нѣкоторыя показывали на нее пальцемъ. Притомъ все здѣсь было иначе, чѣмъ дома; все было такъ неуютно, велико, холодно, угловато и свѣже-выкрашено. Даже запахъ классныхъ комнатъ и столиковъ былъ какой-то особенный и тяжелый.

Въ пансіонѣ, гдѣ она жила, было не лучше. Притомъ она все время чувствовала себя неспокойной, постоянно опасаясь уронить что-нибудь, задѣть за всюду нагроможденную мебель, споткнуться черезъ половикъ. Говорить она тоже боялась, опасаясь, что голосъ ея будетъ слишкомъ громокъ или слишкомъ тихъ для этого мѣста, и предвидя укоризненный взглядъ, какимъ наградитъ ее чопорная «тетя», если она скажетъ что-нибудь не такъ.

За то вечеромъ, когда она осталась наконецъ одна въ своей комнатѣ, нравственное напряженіе, въ которомъ она находилась цѣлый день, разразилось еще болѣе горькими слезами, чѣмъ наканунѣ. Рыданія положительно душили ее, и ей приходилось затыкать ротъ судорожно сжатыми кулачками, чтобы заглушить рвавшіеся изъ груди стоны. Когда это не помогло, она бросилась на постель, какъ была, совсѣмъ одѣтая, повернулась на животъ и закрыла лицо въ подушкахъ…

Теперь ей казалось, что она умретъ тутъ же, на этой постели, если ей нельзя будетъ уѣхать домой. Страшнѣе всего казалось опять идти въ эту школу, гдѣ она не знала, какъ надо было держать себя, гдѣ она съ трудомъ находила свое мѣсто и гдѣ всѣ смотрѣли на нее. Опять ее за руку отведутъ на мѣсто и станутъ учить, а она опять ничего не пойметъ, и всѣ другія дѣвочки будутъ фыркать со смѣху, поглядывая на нее…

Снова рыданія потрясали ее, точно сердце ея разрывалось на части.

Нѣтъ, прочь отсюда! Домой… сейчасъ же… Можно вѣдь убѣжать, идти пѣшкомъ, разспрашивая дорогу у мужиковъ!.. На дворѣ бушевала буря… Бѣжать въ такую погоду было страшно… Да и ясно вѣдь становилось, что никогда она не посмѣетъ бѣжать изъ пансіона.

При этой мысли Элли разрыдалась такъ, что ей стало больно во всемъ тѣлѣ.

Но если нельзя бѣжать, она можетъ вѣдь написать матери. Такъ она и сдѣлаетъ! Она попроситъ мать сейчасъ же пріѣхать за ней, а до ея пріѣзда не станетъ выходить изъ комнаты… ни на шагъ! Она не пойдетъ въ школу… и не будетъ ничего ѣсть… Здѣсь… на этой кровати… и совсѣмъ одѣтая… останется она до пріѣзда матери.

Она плакала, пока не уснула и въ платьѣ проспала до утра. Ей приснилось, что она лежитъ дома въ постели матери… позади нея у стѣны… свернувшись калачикомъ и положивъ голову матери на плечо… Такъ живо представился ей этотъ сонъ, что, даже проснувшись утромъ, она нѣкоторое время воображала себя дома.

Но вотъ позади нея у окна послышался шорохъ и, оглянувшись, она увидѣла «тетю» въ утреннемъ костюмѣ, занятую поливкой цвѣтовъ. Сразу вспомнилось Элли, гдѣ она и что съ нею!.. Рыданія снова подступили ей къ горлу. Но въ то же время она вспомнила, что лежитъ совсѣмъ одѣтая, и такъ испугалась, что тетя разсердится, замѣтивъ это, что горе разсѣялось. Элли чувствовала, что тетя непремѣнно разсердится, какъ только увидитъ ее въ платьѣ, и не могла себѣ представить, какъ поступаютъ, когда сердится чужой человѣкъ… Къ счастію, учительница такъ была занята своими цвѣтами, что ничего не замѣтила.

Въ этотъ день въ школѣ было уже нѣсколько легче. Элли сама нашла свое мѣсто и знала уже, когда слѣдовало вставать, чтобы отвѣчать учителю. Потомъ весь классъ, въ который попала Элли, повели въ этотъ день на урокъ гимнастики, причемъ пришлось идти черезъ городъ и можно было увидѣть новыя мѣста.

Вечеромъ Элли опять всплакнула въ постели, но на этотъ разъ лишь немного, такъ какъ была очень усталая и скоро заснула.

Постепенно она стала привыкать къ своему новому положенію, и такъ какъ уроковъ задавали много, а учить эти уроки было нелегко, то ей не оставалось времени на слезы. Но до слезъ все еще было не далеко, и онѣ неизмѣнно чувствовались въ самомъ горлѣ, прорываясь при каждомъ удобномъ случаѣ, въ школѣ или пансіонѣ, иногда даже безъ видимой причины и совсѣмъ неожиданно для самой Элли.

Тѣмъ не менѣе привычка вступала въ свои права, и черезъ нѣсколько недѣль Элли стала внимательнѣе приглядываться къ тому, что окружало ее. Теперь она могла опять смѣяться, когда ее смѣшили, и ей не хотѣлось больше плакать. Въ школѣ было нѣсколько веселыхъ дѣвочекъ, и поневолѣ приходилось смѣяться, когда онѣ шалили и шутили въ отсутствіе учительницы. Онѣ передразнивали иногда учителей, и, хотя Элли сознавала, что это нехорошо, она не могла устоять противъ соблазна присутствовать во время перемѣны на представленіи. Такъ смѣшно было видѣть, съ какимъ искусствомъ шалуньи подражали голосу и манерамъ нѣкоторыхъ учительницъ! Элли почувствовала даже, что тоже можетъ изображать старую начальницу и, вернувшись въ пансіонъ, продѣлала въ своей комнатѣ все, что дѣлали школьныя шалуньи. Но въ школѣ она не рѣшилась этого дѣлать. Она боялась, что всѣ столпятся вокругъ нея и что будетъ ужасно стыдно.

Въ это же время она стала размышлять о томъ, что невольно наблюдала вокругъ себя. Школьная жизнь имѣла свои интересныя стороны и совсѣмъ не походила на домашнюю. Не видѣвъ этой жизни, нельзя даже представить себѣ ея особенностей! — Да все въ городѣ было совсѣмъ не такъ, какъ въ деревнѣ или въ пасторатѣ!.. Комнаты больше походили на гостиныя, чѣмъ на спальни и рабочія комнаты; пища была разнообразная. Масло подавалось только къ закускѣ, и молока никто не пилъ больше одного стакана заразъ… Впрочемъ, Богъ вѣсть откуда они доставали въ городѣ и то молоко, что пили, такъ какъ нигдѣ не видно было ни одной коровы!

Обо всемъ этомъ Элли писала въ своихъ письмахъ къ матери. Писала она и о многомъ другомъ.

Такъ въ городѣ всѣ читали или учились, а когда не учились — отдыхали. Даже взрослые люди не дѣлали ничего другаго, и «тетя» поступала, какъ остальные, если не считать работой ухода за цвѣтами, которые она любила.

Самой Элли приходилось заучивать шведскія и нѣмецкія слова, которыя потомъ спрашивали въ школѣ. Если кто-нибудь не зналъ урока, заставляли снова учиться до тѣхъ поръ, пока отвѣтъ не получался удовлетворительнымъ. Нѣкоторыя слова надо было только запомнить настолько, чтобы знать, что они означаютъ; но другія слова заучивались наизусть и такія назывались исключеніями. Кромѣ того надо было заучивать наизусть названія разныхъ странъ и чужестранныхъ городовъ, которыя произносились совсѣмъ не такъ, какъ было напечатано въ книгѣ большими буквами, а какъ стояло рядомъ маленькими буквами въ скобкахъ. Это было нелегко и не стоило считать урокъ подготовленнымъ, пока не удавалось заучатъ наизусть все заданное, точно катехизисъ. Во время приготовленія уроковъ тетя то и дѣло приходила спрашивать; если ученица не знала уроковъ, ей совѣтовали «собраться съ мыслями и постараться хорошенько», что не всегда удавалось, такъ какъ мысли иногда улетаютъ куда-то далеко; во всякомъ случаѣ, погулять выпускали не раньше, чѣмъ всѣ уроки были приготовлены.

Гулять приходилось въ очень тѣсномъ дворѣ, среди котораго была огороженная грядка съ красными и желтыми цвѣтами. На улицу строго запрещалось выходить, хотя улицы въ городѣ гораздо шире, чѣмъ почтовая дорога, и нѣтъ по сторонамъ канавъ. Не позволялось также стоять въ воротахъ, и это было досадно, такъ какъ изъ воротъ видна была вдали та красивая гора, на которой Элли предпочла бы построить городъ. Теперь городъ расположенъ на некрасивой равнинѣ… По средамъ и субботамъ послѣ обѣда не было занятій, и тогда тетя отправлялась гулять по улицамъ или въ городской паркъ, причемъ всегда брала Элли съ собой. Въ паркѣ были красивыя лужайки, но ходить позволялось только по дорожкамъ. Тетя гуляла такъ медленно, что можно было устать, шагая возлѣ нея. Бѣгать и прыгать, не позволялось. Надо было идти маленькими шагами и все время, держать тетю подъ руку…

Элли прибавляла, что въ школѣ во всякомъ случаѣ хуже, чѣмъ дома, и что она охотно вернулась бы домой, если бы только родители пожалѣли ее и взяли изъ школы обратно. Впрочемъ, иногда въ школѣ бывало весело, въ особенности когда начинали шалить нѣкоторыя дѣвочки, которыя умѣли подражать учителямъ и учительницамъ. Эти дѣвочки учились не особенно хорошо, и нѣмецкія слова плохо оставались у нихъ въ памяти. Въ этихъ случаяхъ, онѣ били себя книгой по лбу, а когда и это не помогало — «солили» урокъ. Въ сущности никакого соленія тутъ не было, а просто онѣ немножко плевали въ книгу, громко захлопывали ее и ударяли по ней сжатымъ кулакомъ.

Все Элли описывала матери въ длинномъ письмѣ, которое написала въ свободное время въ субботу. Описывая «соленіе», она потихоньку, смѣялась, вполнѣ увѣренная, что разсмѣшитъ мать своимъ разсказомъ.

Но вотъ полученъ былъ наконецъ отвѣтъ отъ матери, и это было престранное письмо. Повидимому, матери совсѣмъ не понравились откровенные разсказы Элли. Она просила дочь оказывать учителямъ и учительницамъ самое безпрекословное повиновеніе и отнюдь не передразнивать ихъ, сколько бы это ни дѣлали другія дѣвочки. Если же ей бываетъ скучно, то легче всего она можетъ развлечься и утѣшиться чтеніемъ Слова Божьяго. Къ этому слѣдуетъ привыкать съ дѣтства! То же и по отношенію къ занятіямъ. Если она хорошенько помолится, чтобы Господь укрѣпилъ ея память, она легко выучитъ уроки, не прибѣгая къ неприличнымъ и суевѣрнымъ штукамъ. Конецъ письма походилъ на начало, и съ начала до конца говорилось объ одномъ и томъ же.

Элли не поняла этого письма, но больше уже никогда не разсказывала матери о томъ, что думала и дѣлала въ школѣ.

Между тѣмъ время проходило, Элли все болѣе и болѣе освоивалась со своимъ новымъ положеніемъ и по мѣрѣ того, какъ учиться въ школѣ ей становилось легче, она начала свыкаться съ школьной обстановкой. Ее уже не пугали большія комнаты училища; она привыкла къ угловатымъ школьнымъ столикамъ, къ пустынному коридору, въ которомъ звуки раздавались, какъ въ подземельѣ, къ своеобразному запаху классныхъ помѣщеній. Въ пансіонѣ, въ особенности по утрамъ, ей казалось скучнѣе, и случалось уже, что она съ удовольствіемъ шла въ школу. Больше всего ее интересовали уроки географіи и съ особеннымъ оживленіемъ приходила она въ классъ, когда знала, что учительница принесетъ большой, красивый глобусъ и станетъ объяснять движеніе земли. Подумать, что на этомъ глянцевитомъ шарѣ былъ изображенъ весь міръ, со всѣми землями и горами! А учительница похлопывала этотъ шаръ рукой, заставляла его вертѣться и объясняла, что такимъ же образомъ вертится вся наша земля… Ухъ, какъ быстро она вертѣлась! Просто жутко становилось подумать, что весь міръ… ухъ!.. вертится такъ же скоро, еще гораздо скорѣе!.. А все-таки любопытно было видѣть это.

Когда глобусъ оставался въ классѣ, Элли не отходила отъ него во время перемѣны, осматривала его со всѣхъ сторонъ и, заставляя его вертѣться то шибче, то тише, забывала все на свѣтѣ. Однажды ей пришло въ голову, что, можетъ быть, Богъ вертитъ землю точь въ точь, какъ она заставляетъ вертѣться глобусъ. Эта мысль показалась ей самой такой нелѣпостью, что она расхохоталась; но тѣмъ не менѣе всякій разъ, когда она повертывала глобусъ, она возвращалась къ той же гипотезѣ. Затѣмъ, когда глобусъ уносили, Элли скучала по немъ нѣсколько дней кряду.

V.

Въ Михайловъ день, приходившійся въ томъ году на воскресенье, предположено было всей школой прогуляться за городъ, на гору, вершину которой увѣнчивали какія-то развалины съ хорошо сохранившейся и поддерживаемой городомъ высокой башней.

Объ этой прогулкѣ говорилось въ школѣ очень много, и дѣвочки за нѣсколько дней впередъ обсуждали платья, въ которыхъ пойдутъ.

— У меня будетъ черная юбка и матросская блуза…

— А у меня будетъ зеленая блуза съ кожанымъ поясомъ!

— И у меня такой же! Я привѣшу къ этому поясу маленькій ножъ въ ножнахъ…

— Мнѣ мама обѣщала дать съ собою маленькій сакъ, въ родѣ ридикюля… для лакомства.

— А какое у тебя будетъ лакомство? Я запасусь пирожнымъ и пряниками…

Элли не о чемъ было заботиться, такъ какъ у нея не было ни какихъ-либо особенныхъ нарядовъ, ни денегъ на лакомства. Тѣмъ не менѣе она радовалась предстоявшей прогулкѣ больше другихъ. Увѣряли, что гора и башня на ней очень высоки… Элли думала о большомъ Январи, который виднѣлся дома на горизонтѣ, поверхъ крыши погреба. Сама она, разумѣется, не бывала на Январи, но ей часто разсказывали крестьянки, пріѣзжавшія въ церковь, что это большая гора, съ которой въ ясную погоду видно нѣсколько селъ вокругъ. Элли надѣялась, что гора, на которую онѣ пойдутъ, не меньше Январи…

Ночью ей приснилось, что она сидитъ дома, на крышѣ погреба. И вдругъ какая-то сила поднимаетъ и несетъ ее по воздуху прямокъ Январи. Она летитъ, летитъ съ такой быстротой, что у нея захватываетъ духъ и распустившіеся волоса свистятъ въ воздухѣ. Она, несется все выше и выше, проносится надъ Январи, причемъ вершина кажется съ этой высоты не выше ледника, если смотрѣть на нero съ верхнихъ вѣтвей березы, и она заносится выше облаковъ… Въ концѣ концовъ ее охватываетъ ужасъ… она просыпается и оказывается, что уже настало утро.

Явившись на школьный дворъ, она застала уже всѣхъ остальныхъ дѣвочекъ въ сборѣ. Всѣ были одѣты очень мило и кокетливо показывали другъ другу свои наряды. Одна Элли была одѣта въ обыкновенное будничное платье, поверхъ котораго у нея былъ простенькій ватерпруфъ изъ сѣраго сукна домашней работы, и въ грубоватые, нѣсколько слишкомъ большіе башмаки. Прежде она не обращала вниманія на свои платья; но теперь ей стало тяжело, и ея радостное настроеніе сразу разсѣялось. Снова она почувствовала себя одинокой среди всѣхъ этихъ дѣвочекъ, изъ которыхъ ни одну она не могла считать подругой. При томъ она невольно замѣчала, что всѣ съ презрѣніемъ посматривали на ея платье, хотя никто не сказалъ ей объ этомъ ни слова.

Такое непріятное настроеніе оставалось все время, пока приходилось идти по улицамъ черезъ городъ. Но за городской заставой она ожила. Вдали виднѣлись уже поля, и идти приходилось по настоящей сельской дорогѣ, съ канавами по обѣимъ сторонамъ и съ простымъ заборомъ позади канавъ… Здѣсь было совсѣмъ какъ въ родныхъ мѣстахъ! Приходилось проходить мимо простыхъ избъ, которыя тоже были совсѣмъ, какъ тамъ… дома. Къ одной изъ нихъ шла тропинка, точь въ точь, какъ тропинка, ведущая къ избѣ псаломщика! Даже красная калитка совсѣмъ похожа на его калитку. А дальше начинался лѣсъ и поляны, и недавно выжженное болото…

При видѣ всего этого она снова повеселѣла. Ей было жарко въ ватерпруфѣ, и, снявъ его, она понесла ватерпруфъ на рукѣ. Другія дѣвочки уже прыгали, смѣялись, догоняли другъ друга. Элли заразилась общимъ оживленіемъ, и тотчасъ же ей показалось, что она среди друзей.

Въ это время подходили къ лѣсной опушкѣ, и кто-то предложилъ бѣжать въ перегонки до лѣса. Всѣ побѣжали, и Элли прибѣжала къ цѣли первой. Она такъ обрадовалась одержанной побѣдѣ, что начала прыгать, а потомъ схватила одну изъ дѣвочекъ за талію и нѣсколько разъ повернула ее вокругъ себя.

Но та разсердилась и назвала ее телушкой.

— Нѣтъ никакой заслуги бѣгать скоро, когда у ней ноги, какъ у телушки! — сказала она.

— А видѣли вы, какъ она подпрыгивала, точно цапля, и пальто на ея рукахъ хлопало по воздуху, какъ крыло?

— Ха, ха, ха! Впрочемъ, она, конечно, умѣетъ бѣгать только прямо, а если бы ей пришлось изворачиваться… какъ въ пятнашки… вотъ, напримѣръ, лови!

И дѣвочка, вырвавъ у нея ватерпруфъ изъ рукъ, стала ловко убѣгать, увертываясь отъ нея въ стороны. Элли никакъ не могла поймать ея, такая она была увертливая. Впрочемъ, Элли и не хотѣлось больше бѣгать, такъ какъ теперь всѣ смотрѣли на нее, и видимо были на сторонѣ другой дѣвочки. Та помучила Элли нѣсколько времени, потомъ бросила ватерпруфъ на заборъ и убѣжала къ другимъ.

Всѣ были веселы, по-прежнему, но хорошее расположеніе духа опять покинуло Элли, и она тихо пошла одна, позади всѣхъ.

Вскорѣ однако, изъ толпы дѣтей выдѣлилась одна дѣвочка. Она тоже пошла позади и, когда стали подниматься въ гору, приблизилась къ Элли, видимо желая заговорить съ нею. Нѣкоторое время она стѣснялась заговорить, и только то и дѣло оглядывалась на Элли, шедшую позади нея немного дальше; она пошла рядомъ; наконецъ, она начала разговоръ. Эта дѣвочка была въ одномъ классѣ съ Элли, и потому разговоръ начался съ уроковъ. Не помнила ли Элли, что у нихъ было задано на завтра? — Нѣмецкія слова и географія?.. Да, теперь она вспомнила! — Она предложила Элли конфектъ изъ сумочки, которая висѣла у нея черезъ плечо, и просила брать побольше… безъ церемоній… Ее звали Сигридъ… По мѣрѣ того, какъ онѣ разговаривали, поднимаясь на гору, дѣвочка все болѣе и болѣе нравилась Элли, и на серединѣ подъема, онѣ уже были друзьями.

Идти приходилось черезъ густой лѣсъ, который скрадывалъ крутизну подъема. Однако онъ давалъ себя чувствовать; сердце начинало биться сильнѣе, по временамъ захватывало даже духъ; и Элли сожалѣла только, что она не можетъ выглянуть изъ лѣса поверхъ деревьевъ, такъ какъ чувствовала, что поднялась уже очень высоко.

Совсѣмъ неожиданно очутились онѣ передъ развалинами, вокругъ которыхъ лѣсъ былъ вырубленъ, образуя поляну, и среди которыхъ возвышалась башня, которая была значительно выше окружавшихъ деревьевъ. Шедшія впереди дѣвочки бѣгомъ побѣжали впередъ, и начали взбѣгать по длиннымъ лѣстницамъ башни, въ которой гулко раздавались ихъ шаги. Увлеченная общимъ движеніемъ, Элли бросила свое пальто на траву и побѣжала впередъ такъ скоро, точно опасалась, что ей ничего не останется отъ вида съ горы, если она не поторопится наверхъ вмѣстѣ съ другими.

— Подожди, Элли! — кричала Сигридъ позади нея. — Не съѣдятъ же онѣ видъ… Подожди хоть меня!

Но Элли не въ силахъ была дожидаться. Она уже взбѣгала по лѣстницамъ, пробѣгала мимо оконъ, въ которыя заглядывала только мимоходомъ, и быстро поднималась наверхъ, всецѣло охваченная тѣмъ чувствомъ, которое начиналось уже во время подъема на крутую гору.

Наконецъ она была наверху и выбѣжала на верхнюю платформу такой опрометью, что всѣ разступились передъ ней и съ удивленіемъ посмотрѣли на нее.

Но она никого не видѣла. Передъ нею развернулась грандіознѣйшая панорама, какой она не представляла себѣ, даже во снѣ. Величіе и прелесть картины такъ поразили ее, что она остановилась на мѣстѣ, точно испуганная, и нѣкоторое время смотрѣла передъ собой, затаивъ дыханіе. Неожиданность и сила впечатлѣнія подавляли ее кровь прилила къ сердцу, и она задрожала даже всѣмъ тѣломъ.. Никогда бы она не повѣрила прежде, что можно одновременно увидѣть передъ собой такое множество горъ, и долинъ, и лѣсовъ, и озеръ, и острововъ, и цѣлое море вдали!..

Но вотъ первый порывъ прошелъ, и тогда ею овладѣла такая радость, что крикъ восторга вырвался у нея изъ груди, она нѣсколько разъ привскочила на мѣстѣ, всплеснула руками и вскричала:

— О, какъ хорошо! Смотрите, смотрите!..

Она не сомнѣвалась, что и другія въ такомъ же восторгѣ, какъ она.

— Смотрите же, дѣвочки!.. Ахъ!.. А тамъ!.. Глядите, глядите!.. Тамъ… тамъ!

— Ну, ну, видимъ! — недовольнымъ голосомъ отвѣтила та, которая была къ ней ближе другихъ, и которую она въ порывѣ восторга схватила за руку.

— Но развѣ это не?..

— Что тутъ особеннаго? Я уже много разъ бывала здѣсь… Перестань же!

И дѣвочка съ силой вырвала у Элли руку, которую та крѣпко сжимала.

Въ то же время къ Элли подошла классная дама.

— Надо обуздывать себя! — сказала она наставительно. — Нельзя же такъ предаваться… Ты совсѣмъ точно дикая!

Классная дама улыбалась, какъ Элли показалось, не безъ насмѣшливости. Другія дѣвочки смѣялись и поглядывали на Элли еще насмѣшливѣе, чѣмъ классная дама.

Элли получила впечатлѣніе, точно ее обдали холодной водой, и тихонько отошла въ сторону.

— Ты можешь любоваться видомъ, сколько хочешь, — прибавила классная дама, которой стало жаль ее. — Только, право, неприлично такъ кричать и приплясывать.

Элли не заботилась больше о видѣ. Ее подавлялъ жестокій стыдъ, и ей удалось лишь настолько удержать подступавшія къ глазамъ слезы, чтобы успѣть сойти съ платформы на лѣстницу. Но тамъ пришлось дать волю слезамъ, и, достигнувъ нижней площадки, она бросилась на стоявшую въ углу скамейку и горько расплакалась, чувствуя себя болѣе одинокой и покинутой, чѣмъ когда-либо.

Она позволила себѣ увлечься при другихъ… прыгала и била въ ладоши!.. Разумѣется, всѣ нашли это смѣшнымъ!. Онѣ и теперь, вѣроятно, говорятъ о ней и смѣются надъ ней…

Эта мысль такъ смущала бѣдную Элли, что ей хотѣлось провалиться сквозь землю и спрятаться гдѣ-нибудь далеко. Она уже вскочила со скамейки и хотѣла бѣжать въ лѣсъ, но остановилась, сообразивъ, что ее съ башни увидятъ и станутъ звать… Оставалось только забиться на скамейкѣ подальше, въ темный уголъ и повернуться къ стѣнѣ. Такъ она и сдѣлала.

Въ стѣнѣ была въ этомъ мѣстѣ широкая трещина, изъ которой дулъ ей прямо въ лицо холодный вѣтеръ, и черезъ которую виднѣлся зеленый лѣсъ. Постепенно она утихла и нѣсколько успокоилась.

Она стала припоминать то, что видѣла съ башни, и прекрасная картина снова встала передъ ней. Но тотчасъ же ей вспомнились насмѣшливые взгляды другихъ дѣвочекъ; ей показалось, что она снова слышитъ сдержанный смѣхъ вокругъ себя, и снова слезы хлынули изъ ея глазъ. По временамъ ее охватывалъ порывъ озлобленія, какъ дома, когда дразнилъ ее отецъ. Тогда ей приходило въ голову бѣжать назадъ, на верхнюю платформу, чтобы смѣло стать противъ всѣхъ и запретить зубоскалкамъ потѣшаться надъ нею. Не смѣютъ онѣ этого дѣлать!

Но минутныя вспышки задора гасились новыми потоками слезъ, и вмѣсто того, чтобы идти на верхъ, съ вызовомъ насмѣшницамъ, она съ ужасомъ думала, что сейчасъ онѣ станутъ спускаться съ башни и появятся здѣсь… Куда она дѣнется тогда?..

Вскорѣ дѣти дѣйствительно начали возвращаться съ башни. На лѣстницахъ раздавался грохотъ отъ сбѣгавшей толпы дѣвочекъ. Элли съ испугомъ вскочила… Но бѣжать было некуда, и она тотчасъ же опять забилась въ свой уголъ, плотнѣе прижавшись къ стѣнѣ и приложивъ платокъ къ лицу. Шумъ все приближался; онъ раздавался уже надъ самой головой Элли. Доски такъ скрипѣли, что казалось, будто площадка проваливается прямо на Элли. Она съ трудомъ удержалась отъ крика…

Но вотъ онѣ на нижней площадкѣ. Переднія пробѣжали мимо, не замѣтивъ Элли, но затѣмъ кто-то увидѣлъ ее, и она услышала, что позади нея многія стали останавливаться, образовалась цѣлая толпа.

— Вонъ, вонъ она! — слышался ихъ шопотъ. — Чего она тутъ сидитъ?..

Она сознавала, что лучше всего было встать и спокойно идти съ остальными. Но она не въ силахъ была побороть своего стыда и осталась въ углу.

Между тѣмъ замѣчанія о ней произносились уже громче. Послышались смѣшки.

— Глядите, глядите!.. Тамъ, тамъ! — раздавалось въ толпѣ, и надо полагать, что кто-то представлялъ Элли, такъ какъ послышались звукъ прыжка и плескъ въ ладоши, покрытые взрывомъ общаго смѣха.

Но въ то же время Элли услышала голосъ, упрекавшій дѣвочекъ въ жесткости и просившій ихъ уйти отсюда. Это была Сигридъ. Наверху слышались уже шаги приближавшейся классной дамы.

— Пойдемъ, милая Элли! — сказала Сигридъ. — Стоитъ ли плакать изъ-за нихъ? — Пойдемъ, пока не пришла класная дама. Твое пальто у меня.

Элли повиновалась и вышла съ Сигридъ изъ башни, но слезы все еще текли по ея щекамъ и прекратились только дорогой. Зато дружба между обѣими дѣвочками была теперь явная. Онѣ все время шли рядомъ, въ сторонѣ отъ другихъ, ѣли конфеты и много разговаривали о школьныхъ дѣлахъ. Потомъ заговорили о другомъ. Оказалось, что Сигридъ уже умѣла играть на роялѣ; Элли призналась, что не только не училась музыкѣ, но даже всего разъ, и то очень давно, слышала игру на роялѣ. Тогда Сигридъ стала звать ее къ себѣ, чтобы послушать музыку.

— А скажи, у тебя есть братья, Элли?

— Нѣтъ.

— У меня есть. Совсѣмъ ровесникъ, и я люблю его больше всѣхъ. Ты никогда не видала его?

— Нѣтъ.

— Онъ носитъ коричневый пиджачекъ… и у него очень темные волосы. Навѣрное, ты встрѣчалась съ нимъ на улицѣ.

Разговаривая такимъ образомъ, подруги и не замѣтили, какъ пришли въ городъ. Разставаясь, Сигридъ повторила свое приглашеніе навѣстить ее.

Теперь Элли была совершенно утѣшена, и ей сдѣлалось такъ легко на душѣ, что она начала даже тихонько напѣвать пѣсню. Но тотчасъ же она вздрогнула и умолкла, испуганно оглядываясь вокругъ себя. Что, если кто-нибудь услышалъ ея пѣнье?! Это оживило непріятныя воспоминанія.

Вечеромъ, когда Элли съежилась въ своей большой постели, ей казалось, что она опять тамъ, въ углу башни, возлѣ щели, изъ которой дулъ холодный вѣтеръ. Ей почудилось даже, что надъ нею раздается топотъ бѣгущихъ дѣвочекъ… Впечатлѣніе было такъ живо, что она вздрогнула, и сердце усиленно забилось; жуткое чувство не покидало ее, пока она не уснула…

VI.

Несмотря на вчерашнее огорченіе, на слѣдующій день Элли была въ школѣ веселѣе, чѣмъ когда-либо, и не чувствовала уже себя одинокой.

Сигридъ тотчасъ же подошла къ ней и вмѣстѣ съ нею стала повторять урокъ географіи. Во время перемѣнъ онѣ держались почти исключительно вмѣстѣ, въ сторонѣ отъ другихъ. Потомъ она проводила Элли до ея пансіона.

Съ этого дня дружба ихъ упрочилась. По крайней мѣрѣ такъ полагала Элли, а когда она спросила объ этомъ Сигридъ, та смѣясь согласилась съ этимъ. Тогда Элли призналась, что теперь ей стало совсѣмъ хорошо въ школѣ, но что если Сигридъ когда-либо разлюбитъ ее, она вѣроятно не перенесетъ такого несчастія.

— Стоитъ ли говоритъ объ этомъ? — возразила на это Сигридъ. — Мы всегда останемся подругами и не будемъ ссориться!

Сказавъ это, она обвила талью Элли и смѣясь стала кружиться съ нею по рекреаціонной залѣ.

Но вечерамъ онѣ стали навѣщать одна другую дома, но чаще всего Элли приходила, къ Сигридъ, такъ какъ та предпочитала это. Онѣ вмѣстѣ готовили уроки, провѣряли другъ друга и объясняли другъ другу, сколько могли. Въ объясненіяхъ главнымъ образомъ нуждалась Элли, такъ какъ Сигридъ была несравненно развитѣе и лучше подготовлена. Но Сигридъ объясняла очень охотно и не теряла терпѣнія даже въ такихъ случаяхъ, когда Элли сама ужасалась своего тупоумія и со стыдомъ признавалась, что ничего не понимаетъ, сколько бы ей ни объясняли. Особенно тяжело давалась ей ариѳметика. Однажды, не понявъ объясненія подруги, она даже печально спросила ее, не находитъ ли ее Сигридъ безнадежно глупой.

— Нѣтъ! — возразила Сигридъ. — Мой папа говоритъ, что способности у людей разнообразны; однимъ дается одно, другимъ другое. Во всякомъ случаѣ къ тому, что требуется въ школѣ, можетъ привыкнуть всякая. Такъ объясняетъ папа. — А теперь отдохнемъ немножко и поболтаемъ.

Такое отношеніе къ ея способностямъ всегда успокоивало Элли, а въ живой бесѣдѣ на ея сторонѣ оказывался даже перевѣсъ, по крайней мѣрѣ Сигридъ всегда охотнѣе слушала ея разсказы, чѣмъ говорила сама. — Когда стулья были отодвинуты и книги закрыты, начинался разговоръ.

— Ну, разскажи еще разъ! — просила Сигридъ. — Какъ это было, когда ты влѣзла у себя дома на дерево и стала воображать себя птицей.

— Я только представляла себѣ, будто я птица! — Но вѣдь я уже столько разъ говорила объ этомъ.

— А потомъ, когда ты пріѣхала въ городъ… Это странно! Какимъ же ты ожидала его увидѣть?

— Я ожидала только, что онъ окажется на горѣ. Мнѣ и теперь всегда кажется, что было бы красивѣе, еслибы городъ былъ выстроенъ на горѣ.

— Почему ты такъ любишь горы?

— Сама не знаю…

— Можетъ быть вашъ домъ на горѣ?

— Нисколько. Пасторатъ стоитъ на берегу большаго озера… т. е. не на самомъ берегу, а немного дальше. На самомъ берегу только сарай для сѣтей и двѣ лодки.

— Какъ выглядитъ такой сарай? Онъ надъ водой?

— Развѣ ты никогда не видала сарая для рыболовныхъ принадлежностей?

— Нѣтъ. Опиши, какъ онъ устроенъ.

Элли начинала объяснять и, увлеченная встававшими передъ нею картинами родной мѣстности, описывала все, что было въ деревнѣ. Сигридъ слушала ее съ такимъ же увлеченіемъ, съ какимъ Элли разсказывала.

— Ахъ, съ какимъ удовольствіемъ я бы пожила въ деревнѣ! — говорила потомъ Сигридъ. — Я никогда еще не бывала въ настоящей деревнѣ.

— Пріѣзжай лѣтомъ къ намъ.

— Непремѣнно пріѣду! И я останусь у васъ все лѣто.

Такимъ образомъ было рѣшено, что на лѣто подруги не разстанутся, и съ этого дня Элли охотнѣе всего говорила о предстоявшихъ въ деревнѣ удовольствіяхъ. Въ особенности ее радовали порывы восторга, которые ей удавалось иногда вызвать у Сигридъ одними разсказами о деревнѣ. Въ такія минуты Сигридъ бывала чрезвычайно нѣжна и ласкова.

Но бывали дни, когда Сигридъ была въ шаловливомъ настроеніи, и тогда Элли находила ее менѣе симпатичной.

Однажды Сигридъ сказала, смѣясь:

— А помнишь, какъ ты въ первый разъ пришла къ намъ?

— Помню; а что?

— Ты такъ пугалась всего и ни за что не хотѣла остаться ужинать у насъ… Почему это?

— Потому что я стѣснялась. Твой отецъ сидѣлъ за столомъ… такой высопоставленный человѣкъ… Вѣдь я и теперь не рѣшилась бы…

— Остаться у насъ ужинать?

— Ни за что не рѣшилась бы!

Сигридъ вскочила и побѣжала къ внутреннимъ дверямъ. У дверей она обернулась.

— Элли, я позову папу, чтобы онъ пришелъ сюда подружиться съ тобой…

— Не смѣй… Слышишь ли? Иначе я сейчасъ же уйду домой.

Сигридъ держалась за ручку двери и громко смѣялась.

— Хорошо же! Я разскажу ему, что ты считаешь его слишкомъ высокопоставленнымъ и боишься его.

— Сигридъ! Если ты посмѣешь…

— Впрочемъ, я уже разсказала ему это! — поддразнивала Сигридъ.

Элли расплакалась было, но Сигридъ тотчасъ же вернулась къ ней, схватила ее за талью и кружилась съ нею по комнатѣ, пока та не начала смѣяться.

— Это была только шутка… шутка… шутка! — приговаривала Сигридъ, продолжая кружиться.

Элли успокоилась, но не могла не упрекнуть подругу за ея жестокость. У нея по крайней мѣрѣ не хватило бы духу такъ напугать Сигридъ!

Но въ такія минуты Сигридъ не обращала вниманія на упреки и могла шутить надъ чѣмъ угодно.

Дѣвочки большею частью проводили время въ комнатѣ Сигридъ. Но, приготовивъ уроки, и если никого изъ остальныхъ членовъ семьи не было дома, Сигридъ уводила иногда Элли въ залу, гдѣ стоялъ рояль. Тамъ Сигридъ начинала играть на роялѣ, а Элли стояла, опершись на крышку инструмента, и слушала, съ восхищеніемъ поглядывая на подругу. Ей казалось непонятнымъ, какъ это Сигридъ могла брать самые сложные аккорды, почти не взглядывая на свои пальцы… такъ сказать, ощупью… Она знала уже пьесы, которыя чаще всего играла подруга, и имѣла свои любимыя.

— Сыграй теперь то-то! — просила она.

Сигридъ исполняла ея просьбу, но въ серединѣ пьесы переходила иногда къ чему-то другому.

— Что это? — спрашивала Элли.

Увлеченная своей игрой, Сигридъ ничего не отвѣчала и мечтательно смотрѣла передъ собой въ пространство. На вопросы Элли не получалось никакого отвѣта. Только окончивъ пьесу, Сигридъ точно пробуждалась и разсѣянно спрашивала:

— Ты что-то говорила?.. Не правда ли, это хорошо?

Но Элли не могла сказать, хороша ли была музыка. Очень можетъ быть, что хороша. Но она ничего не слышала, въ свою очередь увлеченная своими размышленіями о Сигридъ, которая представлялась ей въ такія минуты артисткой и въ сравненіи съ которой она чувствовала себя совсѣмъ ничтожной.

Иногда Сигридъ играла что-нибудь веселое. Тогда она улыбалась подругѣ и кивала ей въ тактъ головой, а Элли получала странное впечатлѣніе, точно ее щекотали изнутри.

— Это полька, — говорила Сигридъ. — Танцуй же, Элли, танцуй, пока я играю.

— Но… но зачѣмъ ты это говоришь? Ты вѣдь знаешь, что я не умѣю танцовать.

— Да, правда… Въ такомъ случаѣ я научу тебя.

Сигридъ вскакивала и начинала показывать Элли шаги польки, напѣвая мотивъ танца. Съ своей стороны Элли выказывала много доброй воли и старательно подражала шагамъ подруги. Но танцы ей не давались, какъ ариѳметика, да и Сигридъ не бывала въ этихъ случаяхъ достаточно терпѣлива. Помучившись съ неповоротливой подругой съ минуту или двѣ, она бросала Элли и продолжала танцовать одна, громко подпѣвая себѣ и кружась по всей комнатѣ.

— Ну, что же ты не танцуешь, Элли? — спрашивала она. — Дѣлай, какъ я… Или давай танцовать вмѣстѣ. Я буду кавалеромъ, а ты — дамой.

Элли повиновалась и давала себя увлечь, хотя чувствовала, что спотыкается на каждомъ шагу, а Сигридъ не могла даже пѣть отъ смѣха.

Однажды въ такую минуту въ передней раздался звонокъ.

— Пусти меня, Сигридъ… Тамъ звонятъ! — вскричала Элли.

Расшалившаяся Сигридъ не выпускала ее и съ громкимъ смѣхомъ продолжала кружиться вмѣстѣ съ нею.

— Да перестань же… пусти меня!.. Это, можетъ быть, твой отецъ…

— Ничего не значитъ! Впрочемъ, это не папа, это мой братъ… Кстати, ты вѣдь до сихъ поръ незнакома съ Артуромъ?.. Вамъ надо познакомиться.

И она продолжала танцовать.

— Нѣтъ, нѣтъ, Сигридъ — не теперь. Пойдемъ лучше въ твою комнату.

— Какая ты смѣшная! Артуръ, или сюда. Будемъ танцовать втроемъ!

— Сигридъ… что ты дѣлаешь? Ахъ, какая ты…

Но Артуръ уже входилъ, и Сигридъ за руку увлекла Элли къ нему навстрѣчу.

— Вотъ онъ, мой братъ, Элли. А это, Артуръ, моя лучшая подруга, Элли. Не надо присѣдать, Элли. Такія большія дѣвочки, какъ мы, не присѣдаютъ больше… Чтобы поклониться мальчику нашихъ лѣтъ, достаточно наклонить голову… какъ кланяются взрослыя… Вотъ такъ!

Элли совсѣмъ растерялась отъ смущенія, но Сигридъ не дала ей времени нахмуриться и стала ее такъ тормошить, что та принуждена была разсмѣяться. Артуръ тоже усмѣхался.

Не выпуская тальи подруги, Сигридъ снова приблизилась къ брату.

— Ну, Артуръ, отдавай отчетъ… Гдѣ ты былъ?

— Надо полагать, въ школѣ… Развѣ ты не видишь книги?

— Ты зналъ свои уроки?

— Скажите, какая ты заботливая!..

— Стало быть, ты не зналъ?

— Я всегда знаю свои уроки, — отвѣтилъ онъ гордо, — Вотъ ты — наоборотъ, кажется!

— Элли, скажи ему, хорошо ли я отвѣчаю, когда меня вызываютъ… Я беру тебя въ свидѣтельницы!

— Правда ли, что она всегда знаетъ свои уроки?

— Да, правда…

Сказавъ это, Элли немного ободрилась. Но она все еще не рѣшалась взглянуть мальчику прямо въ лицо.

— Ага! Теперь ты слышалъ отъ свидѣтельницы! — торжествовала между тѣмъ Сигридъ.

— Такъ что жъ такое. Вы, конечно, за-одно съ нею…

Артуръ понесъ свои книги въ другую комнату, и только теперь Элли мелькомъ взглянула на него. У него были красивые вьющіеся волосы; одѣтъ онъ былъ изящно и совсѣмъ, какъ взрослый. Еще раньше она замѣтила бѣлизну его воротничка и цѣпочку отъ часовъ на его жилетѣ. Ей понравилось также, что онъ шагалъ по комнатѣ неторопливо и спокойно, какъ мужчина.

— Ну что, Элли? Развѣ это не хорошенькій мальчикъ? — спросила Сигридъ, когда онъ вышелъ изъ залы.

— Н… не знаю… Однако, мнѣ пора идти домой.

— Постой… Какъ ты не знаешь, хорошенькій ли онъ? Ты же видѣла его. Развѣ это не милый мальчикъ?

— Ну еще бы! Только…

Сигридъ громко расхохоталась.

— Такъ ты говоришь: еще бы!.. Ха, ха, ха! И это ты говоришь такъ серьезно, съ нахмуренными бровями… Да, да, «еще бы!» Нѣтъ, пожалуйста, повтори сама… я не могу изобразить, какъ забавно это у тебя вышло. Повтори, Элли.

— Нѣтъ, я должна проститься и спѣшить домой.

— Чего тебѣ такъ спѣшить? Побудь еще хоть минутку…

— Не могу… Мнѣ надо домой.

— Съ какой стати ты опять стѣсняешься? — спросила Сигридъ уже въ передней.

— Я не стѣсняюсь… Прощай, милая…

Когда Элли ушла, Сигридъ почувствовала что-то вродѣ укоровъ совѣсти. Но это чувство тотчасъ же разсѣялось, когда она поспѣшила къ брату разсказывать, какъ комично Элли сказала о немъ свое «еще бы».

Въ этотъ вечеръ, раздѣваясь въ своей комнатѣ, Элли опять немножко всплакнула. Она сама не могла опредѣлить причины этихъ слезъ и была увѣрена, что снова соскучилась по родной деревнѣ. Но на этотъ разъ она плакала недолго и скоро забыла о своихъ слезахъ.

Она размышляла о томъ, что Сигридъ опять была въ задорномъ настроеніи и не особенно церемонилась съ нею. Потомъ она съ досадой вспомнила, что поклонилась Артуру по-деревенски, немножко присѣвъ. И что было такого смѣшнаго въ ея словахъ объ Артурѣ? Можетъ быть, было глупо такъ серьезно согласиться съ мнѣніемъ сестры о его наружности? Во всякомъ случаѣ, она была увѣрена, что давеча поплакала не изъ-за этого.

VII.

На слѣдующій день въ школѣ Элли была невеселая, и ей стало еще тоскливѣе на душѣ, когда она замѣтила, что всѣ остальныя дѣвочки были въ особенно веселомъ настроеніи. За ночь подмерзло, у береговъ образовался уже довольно прочный ледъ, и всѣ съ радостью ожидали открытія катка, по случаю чего въ школѣ давался обыкновенно одинъ день отпуска. Всѣ только и говорили объ этомъ, такъ какъ всѣ умѣли и любили кататься на конькахъ. Только Элли не имѣла понятія объ этомъ удовольствіи, такъ какъ въ ея селѣ деревенскія дѣти скользили по льду только на носкахъ и на салазкахъ.

Она была въ этотъ день удивительно молчалива, ничего не отвѣчала на шутливыя замѣчанія другихъ и во время перемѣнъ дѣлала видъ, что повторяетъ уроки. Сигридъ была оживленнѣе всѣхъ и сначала пробовала развеселить и Элли. Но это не удавалось.

— Такъ ты не умѣешь кататься на конькахъ? — спросила она, — Неужели ты вовсе не умѣешь?

— Не умѣю…

— Это досадно. Всѣ другія умѣютъ…

И Сигридъ убѣжала къ другимъ, такъ какъ ей хотѣлось смѣяться и говорить о катаніи на конькахъ.

Черезъ день катокъ былъ готовъ, и въ школахъ распустили дѣтей, чтобы отпраздновать начало сезона конькобѣжцевъ. Дѣвочки съ шумомъ выбѣжали изъ классовъ и были уже на улицѣ; когда Элли, не понимавшая общаго увлеченія, прибирала еще свои книги и затѣмъ неторопливо надѣвала шубку, Сигридъ была впереди всѣхъ.

Когда Элли вышла наконецъ на улицу, навстрѣчу ей попалась цѣлая толпа мальчиковъ съ коньками въ рукахъ. Въ числѣ мальчиковъ Элли узнала брата Сигридъ. Она прижалась къ самой стѣнѣ дома, такъ какъ мальчики занимали весь тротуаръ. Но поровнявшись съ нею, они сами вѣжливо посторонились, и Артуръ поклонился ей, приподнявъ фуражку. Она хотѣла-было отвѣтить своимъ обычнымъ деревенскимъ реверансомъ, но во-время вспомнила, что такъ не кланяются «мальчикамъ ея возраста», и рѣшилась ограничиться наклоненіемъ головы. Но все это такъ ее смутило, что она сдѣлала то и другое, причемъ окончательно оробѣла и даже задрожала всѣмъ тѣломъ, но успокоилась, когда мальчики обогнали ее и она осталась опять одна.

Ей не хотѣлось идти на катокъ. Что ей тамъ дѣлать, когда у нея даже нѣтъ коньковъ, чтобы учиться?..

Тѣмъ не менѣе она пошла на ледъ, когда увидѣла, что туда идутъ многіе и безъ коньковъ.

На каткѣ катанье уже было въ полномъ разгарѣ. Всюду чернѣли быстро двигавшіяся фигуры конькобѣжцевъ. Прозрачный ледъ блисталъ на солнцѣ и таинственно трещалъ, въ особенности возлѣ камышей. Было немножко страшно, но въ то же время заманчиво.

Вокругъ нея одни катались уже, другіе подвязывали коньки, всѣ были заняты своимъ удовольствіемъ, и никто не обращалъ на нее вниманія. Она остановилась у берега и слѣдила глазами то за одной, то за другой проносившейся мимо нея фигурой.

Сигридъ пронеслась въ двухъ шагахъ отъ нея, не замѣчая ея. Элли хотѣла окликнуть ее, но передумала и промолчала. Немного позже, когда Сигридъ вторично и на этотъ разъ такъ близко, что нельзя ей было не замѣтить Элли, пронеслась мимо нея, та уже не хотѣла окликать ея… Ни за что! Если не замѣчаетъ, такъ и не-надо!

Она стала скользить на подошвахъ, потомъ остановилась и опять начала провожать глазами катающихся. Вотъ Сигридъ разбѣжалась и хотѣла сдѣлать крутой поворотъ на одной ногѣ, но потеряла равновѣсіе и чуть не упала. На ея счастіе мимо проносился ея братъ, который подхватилъ ее за руки и помогъ ей сдѣлать поворотъ. Затѣмъ они понеслись рядомъ, рука объ руку, и стали описывать красивыя дуги. Элли не спускала съ нихъ глазъ. Оба они отлично катались на конькахъ, но въ особенности ловокъ былъ Артуръ, умѣвшій съ одинаковой легкостью двигаться впередъ и назадъ, на обѣихъ и на одной ногѣ. Какіе бы повороты онъ ни дѣлалъ и какія бы пространства онъ ни проносился на одной ногѣ, Элли казалось совсѣмъ невѣроятнымъ, чтобы онъ упалъ.

Братъ и сестра остановились на минуту на другомъ концѣ катка и стали о чемъ-то совѣтываться. Потомъ они снова понеслись и на этотъ разъ прямо къ Элли.

— И ты здѣсь! — вскричала Сигридъ, описывая вокругъ подруги дугу. — Я не замѣтила тебя, пока Артуръ не указалъ… Ахъ, какъ здѣсь весело!

Она старалась говорить любезно, но въ ея обращеніи чувствовалась принужденность. Кромѣ того Элли была почти увѣрена, что подруга замѣтила ее съ самаго начала, хотя почему-то притворялась, что не замѣчала.

— Развѣ вы не катаетесь на конькахъ? — спросилъ Артуръ.

— Нѣтъ, я не умѣю…

— Я бы охотно показалъ вамъ.

— Да, да! Артуръ отличный учитель на конькахъ. Онъ выучилъ и меня.

Элли пробормотала что-то въ видѣ благодарности, но прибавила, что не стоитъ начинать сегодня… Тогда Артуръ отправился за кресломъ, чтобы прокатить ее.

— Какъ это я не замѣтила тебя? — удивлялась Сигридъ. — Гдѣ ты скрывалась?

— Я простояла здѣсь все время! — возразила Элли съ оттѣнкомъ горечи.

— Но. право, это Артуръ замѣтилъ тебя. Кстати, онъ сказалъ, что обогналъ тебя на улицѣ.

— Онъ ничего не прибавилъ къ этому?

— Нѣтъ… Т. е. онъ сказалъ еще нѣчто, но я не могу передать это.

— Скажи же! Милая Сигридъ, скажи, что онъ сказалъ обо мнѣ… Неужели онъ сказалъ, что…

— Что именно?

— Нѣтъ, я только такъ… Что онъ сказалъ?

Артуръ уже приближался съ кресломъ. Сигридъ описала кругъ вокругъ Элли и шепнула ей, не останавливаясь:

— Онъ сказалъ только, что у тебя красивые глаза.

Элли густо покраснѣла, не зная, что возразить. Въ то же время приблизился Артуръ и предложилъ ей занять мѣсто въ кресло..

Элли сѣла, и они понеслись впередъ. Сигридъ нѣкоторое время скользила возлѣ нихъ, улыбаясь подругѣ и съ усмѣшкой поглядывая на брата. Но вскорѣ ей это надоѣло, и она скрылась въ толпѣ катающихся.

Между тѣмъ Элли дрожала сначала, держась за ручки кресла, но въ то же время было что-то восхитительное въ быстромъ движеніи впередъ. Маленькій страхъ не портилъ удовольствія.

— Вамъ не страшно? — спросилъ Артуръ на полномъ ходу.

— Н… нѣтъ.

— Весело кататься?

— Да… очень весело!

— Вамъ не приходилось прежде кататься по льду въ креслѣ?

— Нѣтъ.

— Ну, если вы не боитесь, я прокачу васъ еще шибче!

И Артуръ еще прибавилъ ходу, а Элли думала о томъ, что онъ сказалъ о ея глазахъ, что можетъ быть ея глаза въ самомъ дѣлѣ красивы, и эта мысль ободряла ее такъ, что она не боялась уже ни быстрой ѣзды, ни разговоровъ.

Вечеръ она по обыкновенію провела у Сигридъ, и на этотъ разъ та опять была мила и скромна, какой Элли любила ее. Слѣдующій день былъ воскресенье, такъ что не надо было готовить уроковъ и ничто не мѣшало дѣвочкамъ беззаботно бесѣдовать. Онѣ сидѣли въ комнатѣ Сигридъ. Туда имъ принесли пряники, за которыми Сигридъ послала, чтобы угостить подругу. Никого изъ остальныхъ членовъ семьи не было дома; даже Артуру сестра посовѣтовала уйти къ товарищу, чтобы имъ не мѣшать.

— У насъ съ Элли тайны! — пояснила она.

Объ этихъ тайнахъ предполагалось побесѣдовать въ полномъ уединеніи. Такъ дѣвочки условились еще по дорогѣ съ катка, и Сигридъ обѣщалась разсказать много интереснаго, только подъ величайшимъ секретомъ.

Но сначала Сигридъ примѣрила подругѣ свои собственные наряды, перечесывала ей волосы совсѣмъ по-новому и сказала въ заключеніе:

— Видишь вѣдь! Если бы ты только одѣвалась, какъ слѣдуетъ, ты была бы прехорошенькая! Ты просто прелесть теперь!

— О, не говори этого! — вскричала Элли съ нетерпѣливымъ движеніемъ руки и точно разсерженная. Но, помолчавъ, она прибавила почти печально:

— Развѣ я могу заботиться о нарядахъ, когда моя мама не позволяетъ этого? Мнѣ ничего не покупаютъ…

— Ну, причесывайся по крайней мѣрѣ какъ теперь! Кромѣ того ты можешь надѣвать мои воротнички и галстучки… Сколько хочешь! У меня вѣдь очень много!

Сигридъ открыла ящикъ комода и показала подругѣ цѣлую кучу шелковыхъ косынокъ и воротничковъ, довольно неряшливо сваленныхъ туда, какъ попало.

— Выбери, что тебѣ нравится. Бери, бери не стѣсняясь.

Элли была на небесахъ, совсѣмъ околдованная добротой Сигридъ. Вообще, этотъ день, начавшійся для нея такъ вяло, оказывался однимъ изъ самыхъ счастливыхъ. На льду она веселилась, какъ никогда еще; теперь опять съ ней были ласковы, и ей было безконечно весело.

Покончивъ съ нарядами, дѣвочки, имѣвшія теперь въ своемъ распоряженіи всю квартиру, вышли въ залу. Тамъ онѣ играли, танцовали и возились, причемъ сама Элли замѣчала, что уже не такъ неуклюжа, какъ еще недавно. Дѣло въ томъ, что она была смѣлѣе. Она видѣла концы красиваго шарфика, колебавшіеся у нея на груди, и чувствовала, что причесана къ лицу… Теперь она не убѣжала бы, даже если бы позвонили.

Наконецъ дѣвочки притихли, и начался разговоръ о тайнахъ.

— Элли, знаешь ли ты, что такое любовь?

— Нѣтъ. Что это?

— Неужели ты въ самомъ дѣлѣ не знаешь?

— Положимъ, я могу себѣ представить…

— Ну, разскажи, что ты себѣ представляешь?

— Развѣ это не то, что кто-нибудь начинаетъ нравится?

— Конечно. Впрочемъ, о комъ ты говоришь, о дѣвочкѣ или мальчикѣ?

— Развѣ это не все равно? Я вѣдь не знаю, какъ это бываетъ..

— Постой… Развѣ тебѣ никогда не нравился какой-нибудь мальчикъ?

— Нѣтъ… А тебѣ?

Сигридъ помолчала. Теперь начинались настоящія тайны.

— Послушай, Элли, о томъ, что мы будемъ говорить, ты не должна разсказывать никому… слышишь ли?.. никому рѣшительно! Дай честное слово.

— Ну, честное слово…

— Но можетъ быть лучше не говорить?.. Право, лучше!

— Развѣ я его знаю?

— Нѣтъ, не думаю, чтобы ты его знала. По крайней мѣрѣ перваго ты навѣрное не знаешь… Другаго… пожалуй!

— Другаго? Развѣ ты любишь двухъ мальчиковъ?

— Ахъ, я любила уже многихъ… многихъ!.. Другія дѣвочки вѣдь тоже любятъ то одного, то другаго… Но я перезабыла многихъ, столько ихъ было! Больше всего мнѣ помнится только любовь къ одному… Зато я знаю, кто любитъ тебя!

— Меня никто не любитъ и никогда не полюбитъ! — сказала Элли съ увѣренностью.

— А вотъ и нѣтъ! Я знаю, потому что онъ самъ сказалъ мнѣ это.

— Онъ сказалъ тебѣ?

— T. e. не то, чтобы сказалъ прямо… Но все равно, я сейчасъ же поняла и знаю, что онъ влюбленъ.

— Ты только дразнишь!

— Нѣтъ. Вотъ тебѣ моя рука, что я говорю правду.

— Но кто же это?

— Я не имѣю права сказать, и ты не должна допытываться.. Серьезно, не сердись на меня… я ни въ коемъ случаѣ не могу выдать его тайны!..

Сдѣлавъ такую торжественную оговорку, Сигридъ заговорила о своемъ братѣ. Ей непремѣнно хотѣлось назвать Артура, и она сдѣлала это подъ предлогомъ недоумѣнія, почему онъ до сихъ поръ не возвращается домой. Она прибавила, что ужасно привязана къ своему брату.

Элли отвѣтила, что понимаетъ такую привязанность и что, вѣроятно, очень пріятно имѣть брата своихъ же лѣтъ… У нея, къ несчастію, не было брата!

Тогда Сигридъ смѣясь разсказала, что недавно Артуръ былъ влюбленъ въ одну дѣвочку, но теперь уже не любитъ ея. Та дѣвочка оказалась глупенькой да еще ужасной кокеткой… За лѣто Артуръ окончательно разлюбилъ ее.

— Кто эта дѣвочка? — спросила Элли съ любопытствомъ.

Но этого Сигридъ не имѣла права сказать… Впрочемъ, почему не сказать, если Элли обѣщается никому не говорить?

Нѣтъ, нѣтъ; Элли обѣщается, что никому не скажетъ…

— Ну такъ вотъ: это была Ида! Но теперь Артуръ и не думаетъ о ней. Даже ни чуточки!..

Они помолчали съ минуту. Потомъ Элли проговорила задумчиво:

— Отчего это я такъ стѣснялась твоего брата, когда я увидѣла его въ первый разъ? Не оттого ли, что онъ держитъ себя совсѣмъ какъ взрослый?

— Да онъ взрослый и есть… или почти! У него пробиваются даже усы!..

Опять водворилось молчаніе. Сигридъ улыбаясь смотрѣла на подругу.

— Почему ты улыбаешься, Сигридъ?

— Я вовсе не улыбаюсь…

— Нѣтъ, ты улыбаешься и смотришь на меня какъ-то странно.

— Я думаю объ одномъ…

— О чемъ?

— Нѣтъ, этого я не скажу!

— Скажи! Какая же ты мнѣ подруга, если у тебя будутъ секреты отъ меня?

— Да тутъ вовсе нѣтъ секрета. Я думала только о томъ, что говорилъ о тебѣ… нѣкто…

— Когда это было? И кто это?

— Говорю тебѣ: нѣкто!

— Милая Сигридъ, не мучь меня. Скажи, кто это.

— Артуръ, конечно.

— Вы разговаривали обо мнѣ? Ну, не много же вамъ пришлось разговаривать!

— Напротивъ, очень много!

— Вотъ еще! Что можно говорить обо мнѣ? Право, не повѣрю…

Элли старалась казаться развязной, но чувствовала, что голосъ у нея начинаетъ дрожать, и ужасно боялась, что Сигридъ замѣтитъ это.

— Дай, я поправлю твои волосы, Элли. Артуръ сказалъ, что у тебя красивые глаза и великолѣпные волосы. Онъ еще говорилъ, что когда ты выростешь…

— Ахъ, не говори такихъ глупостей.

Тогда Сигридъ обхватила талью подруги и по своему обыкновенію стала кружиться съ нею. Элли смѣялась и была такъ безпредѣльно счастлива, что слезы навертывались ей на глаза.

Никогда еще она не чувствовала такого счастливаго возбужденія, какъ въ этотъ вечеръ. Когда пришлось ложиться спать, о снѣ не могло быть и рѣчи. Щеки горѣли, радостное настроеніе разгоняло сонъ. Притомъ бродившія въ головѣ мысли были какія-то особенно интересныя…

Неужели все, что Сигридъ сказала, правда? Красивые глаза?.. Можетъ быть, самые красивые во всей школѣ, красивѣе всѣхъ другихъ глазъ на свѣтѣ?.. Не исключая даже Сигридъ?.. Такъ сказалъ Артуръ… Ахъ, этотъ Артуръ!..

Сама не зная, какъ это случилось, Элли очутилась черезъ минуту передъ зеркаломъ, со свѣчей въ рукахъ, хотя для этого пришлось снова зажечь уже потушенную свѣчу. Въ зеркалѣ отражалось дѣйствительно красивое личико, къ которому очень шелъ шелковый платочекъ, накинутый на плечи. Только волосы немного растрепались, и Элли долго оставалась передъ зеркаломъ, стараясь возобновить ту прическу, которая, какъ она сама чувствовала сегодня вечеромъ, лучше всего шла ей къ лицу.

VIII.

Катались на салазкахъ съ горы, и приходилось нестись съ такой быстротой, что захватывало духъ и мурашки пробѣгали по всему тѣлу. Это въ особенности чувствовали дѣвочки, изъ которыхъ многія даже вскрикивали и закрывали глаза руками. Мальчики имѣли сосредоточенный видъ. Они управляли салазками, помѣщаясь позади дѣвочекъ, спустивъ одну ногу въ видѣ рули и поджавъ другую подъ себя. Это они устроили катанье съ горы и пригласили нѣсколькихъ дѣвочекъ, за которыми зашли въ три часа, сейчасъ послѣ обѣда.

Артуръ былъ главный распорядитель, а приглашенная имъ дама была Элли. Они были уже очень дружны и разговаривали чуть не на ты. Впрочемъ, «ты» прорывалось у нихъ только какъ бы по ошибкѣ, хотя называли они другъ друга не иначе, какъ просто по имени. Теперь Элли уже нисколько не стѣснялась передъ Артуромъ. Не глупо ли было съ ея стороны пугаться его тогда въ первый разъ?..

Они скатывались вмѣстѣ, потомъ дѣловымъ шагомъ шли назадъ, на гору, поочередно таща за собой салазки. Элли тоже пожелала принять участіе въ трудѣ и настояла на своемъ, несмотря на протесты мальчика.

Гора кишѣла катающимися. Длинной черной вереницей взбирались они на верхъ, и такая же вереница, только порѣже, неслась имъ навстрѣчу съ горы. Дѣвочки не могли удержаться отъ вскрикиванья, когда приходилось скатываться въ наиболѣе крутомъ мѣстѣ, а мальчики поддразнивали ихъ и тоже кричали хоромъ, чтобы усилить ихъ испугъ. Но Элли, еще въ первый разъ подымаясь на гору, поклялась не кричать, какого страху ни пришлось бы натерпѣться.

И дѣйствительно, она не вскрикнула, а удивленные школьники провожали ее восклицаніями:

— Вотъ такъ молодецъ-дѣвочка! Она не похожа на другихъ!

— Ну, что, не страшно? — спросилъ Артуръ, когда салазки катились уже по ровному мѣсту.

— Чего тутъ бояться? — гордо отвѣтила Элли.

Немного далѣе, когда санки остановились, она такъ ловко вскочила на ноги, что Артуръ назвалъ всѣхъ остальныхъ дѣвочекъ фаянсовыми куклами въ сравненіи съ нею.

— Другія пугаются! — замѣтилъ онъ.

— Да вѣдь тутъ рѣшительно нечего пугаться! — повторила она и смѣло посмотрѣла ему въ глаза.

— Можно вѣдь опрокинуться…

— Бѣда большая! Не трудно вѣдь и встать, если попадешь въ снѣгъ. — Теперь моя очередь тащить санки.

Скатились еще нѣсколько разъ и, встрѣтившись съ сестрой, Артуръ шепнулъ ей, что рядомъ съ Элли всѣ остальныя дѣвочки такія жалкія трусихи, что онъ — если уже говорить по совѣсти — чувствуетъ къ нимъ только презрѣніе.

Другіе школьники были такого же мнѣнія, и, когда Артуръ и Элли проносились мимо, товарищи кричали: «вотъ это люди!» — а другихъ дѣвочекъ дразнили хуже прежняго.

Пришлось даже опрокинуться, причемъ оба кубаремъ полетѣли въ снѣгъ. Но въ ту же минуту они снова оказались на ногахъ и громко смѣялись надъ своей неудачей.

Подумать, сколько было бы визгу, если бы это случилось съ другими!..

— Но намъ это нипочемъ!

— Да, намъ все нипочемъ! Есть по крайней мѣрѣ двое, которымъ опасности нипочемъ!..

Какъ пріятно было сознавать, что ихъ только двое, которымъ все нипочемъ!

— Какая ты веселая, Элли! Я насилу узнаю тебя! — замѣтила ей Сигридъ.

— О чемъ же мнѣ тосковать? — отвѣтила Элли. — Мы такъ славно катаемся… Ну, а ты какъ?

— О, у меня такой плохой кавалеръ, что я каждую минуту опасаюсь расшибить себѣ носъ.

— За то у меня хорошій!

— Еще бы… Артуръ! Кстати, Артуръ, скати меня хоть разъ, пока тотъ не успѣлъ покончить со мной! Онъ какъ нарочно отсталъ…

— Хочешь, Сигридъ, я скачу тебя? — предложила Элли.

— Ты? Ты насъ опрокинешь…

— Не бойся! Не хуже я твоего кавалера… Пропустите'.. Съ дороги!..

И, смѣло занявъ на санкахъ мѣсто позади подруги, Элли оттолкнулась ногой. Скатиться удалось счастливо. Всѣ удивлялись и восхваляли Элли. Артуръ былъ въ полномъ восхищеніи. Что значили въ сравненіи съ такими достоинствами Элли скромность ея нарядовъ и недостаточная изысканность ея манеръ! Именно удальство, котораго недоставало болѣе воспитаннымъ дѣвочкамъ, составляло теперь главную заслугу Элли.

Между тѣмъ она все болѣе и болѣе набиралась храбрости.

— Теперь ты садись, а я буду править! — предложила она Артуру.

— Ты хочешь скатить… меня!

— Да, почему не скатить? Садись и покажемъ другимъ, что мы ничего не боимся.

И они скатились, Артуръ впереди, на дамскомъ мѣстѣ, а Элли сзади, въ качествѣ рулеваго.

Но въ слѣдующій разъ Артуръ отказался сѣсть впередъ. Дѣло въ томъ, что поднимаясь на гору, онъ слышалъ позади себя насмѣшки товарищей.

— Вотъ такъ новости! — говорили одни. — Теперь правятъ дѣвочки!..

— Можетъ быть они женихъ и невѣста?

— Да развѣ не видите, что эта дѣвчонка по уши влюблена въ Артура, а онъ въ нее не меньше!..

— А видѣли вы ея некрасивые сѣрые чулки, которые высунулись, когда она правила ногами?

Артуръ былъ оскорбленъ, въ особенности замѣчаніемъ на счетъ чулковъ Элли. Притомъ онъ сознавалъ, что теперь долго ему не будетъ прохода въ школѣ. Но развѣ его вина, что эта дѣвчонка вздумала править?

Постепенно досада его увеличивалась подъ насмѣшливыми взглядами товарищей, и въ то же время онъ начиналъ смотрѣть на Элли совсѣмъ другими глазами. Она уже не нравилась ему. Онъ находилъ, что она недостаточно граціозна, дурно одѣта и грубовата въ своемъ обращеніи. Вотъ она опять скатилась съ Сигридъ, и опять обнажились ея сѣрые чулки! Развѣ это прилично? И зачѣмъ она въ припрыжку взбѣгаетъ на гору? Никакая другая дѣвочка не позволяетъ себѣ ничего подобнаго!

Съ этой минуты Артуръ уже не приглашалъ Элли въ свои сани, а держался подальше отъ нея, возлѣ другихъ дѣвочекъ. Вскорѣ онъ замѣтилъ, что Ида очень мило одѣта въ шубку, опушенную лебяжьимъ пухомъ, лебяжью шапочку и такую же муфту… Тогда онъ ловко подкатилъ къ ней санки, вѣжливо приподнялъ фуражку и пригласилъ ее кататься съ нимъ…

IX.

Въ тотъ же вечеръ всѣ участвовавшіе въ катаніи съ горъ были приглашены къ Сигридъ на дѣтскій вечеръ. Элли стояла передъ зеркаломъ и приводила въ порядокъ свои волосы. Она еще никогда не бывала на вечерахъ, но смутно сознавала, что ея нарядъ не вполнѣ бальный. Тѣмъ не менѣе она считала возможнымъ идти, такъ какъ была вѣдь коротко знакома, какъ съ Сигридъ, такъ и съ Артуромъ, не разъ танцовала въ ихъ залѣ и участвовала во всѣхъ ихъ удовольствіяхъ. Велика ли важность, что она еще плохо танцуетъ и принуждена идти въ простенькомъ, воскресномъ платьѣ? Напѣвая что-то веселое, приколола она бантикъ къ своимъ прекраснымъ волосамъ, полюбовалась въ зеркалѣ своими глазами, которые такъ нравились Артуру, и совершенно довольная пошла одѣвать шубку.

На улицѣ она все еще была спокойна и продолжала тихонько напѣвать свою пѣсню.

Но вотъ мелькнулъ рядъ ярко освѣщенныхъ оконъ, и она умолкла, замедливъ даже шаги, такое сильное впечатлѣніе произвело на нее необычное освѣщеніе дома.

«Ужасно торжественно!» — подумала она и немного оробѣла.

По мѣрѣ того, какъ она приближалась къ освѣщеннымъ окнамъ, ей становилось все страшнѣе. Въ то же время она начала припоминать, что подъ конецъ катанія кое-что показалось ей страннымъ… Почему Артуръ ни разу не обращался къ ней въ концѣ катанія, держался все съ другими, не проводилъ ее домой, что дѣлалъ обыкновенно прежде?

Во дворѣ была цѣлая толпа любопытныхъ, заглядывавшихъ въ освѣщенныя окна. Въ залѣ виднѣлись зажженныя люстры и головы множества людей… У подъѣзда Элли почувствовала охоту повернуть назадъ, но позади послышались голоса знакомыхъ дѣвочекъ, тоже подходившихъ къ поѣзду, и пришлось войти.

Въ прихожей нѣсколько только-что прибывшихъ дѣтей надѣвали перчатки… У Элли не было перчатокъ! Ея платье тоже не походило на платья наименѣе нарядныхъ изъ остальныхъ дѣвочекъ. Въ довершеніе бѣды, она заплела свои волосы въ косу, тогда какъ у другихъ волосы оказывались распущенными, а у нѣкоторыхъ даже убранными цвѣтами.

Вбѣжала Сигридъ. Элли отвела ее въ сторону и спросила, мыслимо ли войти безъ перчатокъ…

— Развѣ у тебя нѣтъ перчатокъ?

— Нѣтъ… Какъ же быть теперь?

— Ничего! Ты можешь войти и такъ…

— Но вѣдь у всѣхъ остальныхъ…

— Конечно… Но это пустяки!.. Это ничего не значитъ!

Однако, голосъ Сигридъ звучалъ совсѣмъ не такъ, какъ если бы она дѣйствительно была убѣждена, что перчатки «пустяки». Притомъ, что она думала о перчаткахъ, видно было изъ того, что сама она была въ перчаткахъ да еще въ совершенно новенькихъ.

Артуръ тоже вышелъ въ прихожую принимать гостей, но Элли тотчасъ же замѣтила, что онъ поздоровался съ нею совсѣмъ не такъ, какъ обыкновенно. Прежде онъ всегда шутилъ и улыбался, когда подходилъ къ ней. Теперь онъ поклонился, какъ взрослый, вѣжливо, но холодно и торжественно, какъ чужой.

Сигридъ всѣхъ повела въ залу, но тамъ Элли увидала, что многія дѣвочки были въ бѣлыхъ кисейныхъ платьяхъ. А на ней сѣренькое платьице изъ домотканой шерстяной матеріи! При томъ она совсѣмъ не узнавала залы, въ которой все было разставлено не такъ, какъ обыкновенно, освѣщеніе было ослѣпительное, а на диванѣ сидѣли родители Сигридъ, къ которымъ пришлось подойти и поклониться. Отъ робости у нея задрожали колѣни и, сдѣлавъ реверансъ, она сама почувствовала, что присѣла совсѣмъ какъ мужичка.

Ей показалось, что отецъ Сигридъ украдкой окинулъ ея платье недовольнымъ взглядомъ; во всякомъ случаѣ, прочія дѣвочки смотрѣли на нее во всѣ глаза… И она спряталась въ самый уголъ залы, стараясь укрыться за стоявшими тамъ комнатными растеніями.

Ей уже хотѣлось плакать, и приходилось дѣлать неимовѣрныя усилія, чтобы удержать слезы.

Изъ-за растеній она могла видѣть всѣхъ другихъ. Сигридъ была, очень весела, подходила то къ одной, то къ другой подругѣ и со всѣми была любезна. Она подошла и къ Элли. Ей она любезно упрекнула, зачѣмъ она прячется и не хочетъ веселиться съ другими, но тутъ же прибавила, что не мѣшаетъ оставаться за цвѣтами, если той это нравится…

Сигридъ была одѣта лучше всѣхъ. У ней былъ даже браслетъ на рукѣ, а у тальи висѣлъ вѣеръ, чего не было ни у кого другаго. Въ этомъ нарядѣ она показалась Элли совсѣмъ чужой, нисколько не похожей на дѣвочку, съ которой она была дружна.

— Посмотрите, какъ Сигридъ кокетничаетъ! — послышалось за растеніями замѣчаніе одной изъ наименѣе изящно одѣтыхъ дѣвицъ.

Элли разсердилась было на говорившую такъ злобно о ея подругѣ. Очевидно, та злословила просто изъ зависти! Но злое замѣчаніе запало ей въ душу, никакъ не забывалось и понемногу превратилось въ ея собственное мнѣніе. Да, Сигридъ была кокетка!

Кокетствомъ же объясняла теперь Элли и то, что Сигридъ, къ ея величайшему негодованію, любезничала и ходила рука объ руку даже съ такими дѣвочками, которыхъ никогда не любила. Такъ, напримѣръ, съ Идой, о которой она сама говорила, что не можетъ ее терпѣть!.. Такое двуличіе сначала удивило Элли, потомъ такъ огорчило, что она совсѣмъ пала духомъ.

Можетъ быть, убивало ее не только двуличіе Сигридъ… Артуръ точно не замѣчалъ ея и не говорилъ съ нею ни слова. Онъ прогуливался по залѣ съ Идой и съ другими хорошо одѣтыми дѣвочками. Приближаясь къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла Элли, онъ всякій разъ украдкой взглядывалъ на нее; но едва она поднимала голову, его взглядъ ускользалъ куда-то въ сторону, и онъ дѣлалъ видъ, что не замѣчалъ ея.

Артуръ прогуливался исключительно съ нарядно одѣтыми дѣвочками. Элли не обратила бы на это вниманія, но перешептывавшіяся неподалеку отъ нея завистницы тотчасъ же подмѣтили за нимъ такую слабость, и Элли пришлось согласиться въ душѣ, что такъ и было въ дѣйствительности.

Между тѣмъ хозяйка дома сѣла къ роялю и стала играть вальсъ. Первыми парами понеслись Артуръ съ Идой, и какой-то лицеистъ съ Сигридъ. И, глядя на эти быстро кружившіяся пары, Элли поняла, что съ ея умѣніемъ нечего было и соваться танцовать.

Въ то же время въ ней поднималась ревность. Она смотрѣла на Артура, обвивавшаго рукой станъ Иды, и спрашивала себя, неужели онъ успѣлъ вторично влюбиться въ нее. Присмотрѣвшись къ его выраженію лица, она рѣшила, что такъ и есть въ дѣйствительности, и что вѣроятно онъ никогда не переставалъ любитъ Иды. Но въ такомъ случаѣ, почему Сигридъ говорила, что онъ терпѣть не можетъ этой дѣвочки? И почему онъ не сразу сталъ кататься съ нею съ горы?

«Должно быть, у нихъ такъ принято!» — подумала она и, замѣтивъ, что Ида лучшая изъ танцорокъ, какъ Артуръ лучшій изъ танцоровъ, прибавила съ горечью: — «По крайней мѣрѣ они подходятъ другъ къ другу!»

Она оперлась локтемъ на спинку ближайшаго стула и старалась увѣрить себя, что все это ей совершенно безразлично. Тѣмъ не менѣе приходилось отъ времени до времени быстро моргать, чтобы не дать собраться въ глазахъ выступавшимъ на нихъ слезамъ.

Еще труднѣе стало удержаться отъ слезъ, когда немного позже Артуръ наконецъ подошелъ къ ней и пригласилъ ее на вальсъ. Пришлось отвѣтить ему, что она не танцуетъ, и тогда онъ равнодушно отвернулся отъ нея, обождалъ, пока вернулась на свое мѣсто танцовавшая въ это время Ида, и пригласилъ ее. Сквозь застилавшія глаза слезы видѣла затѣмъ Элли, какъ плавно они кружились по залѣ, какъ Ида склоняла голову къ нему на плечо и какъ Артуръ шепталъ ей что-то, не переставая танцовать. Онъ былъ теперь совсѣмъ не тотъ мальчикъ, какимъ она его знала, и она съ удивленіемъ спрашивала себя, какимъ образомъ она могла обращаться съ нимъ по-товарищески, и это не дальше, какъ сегодня, на катаніи съ горъ. Но, задавъ себѣ этотъ вопросъ, она почувствовала такой порывъ огорченія, что не могла больше владѣть собой и принуждена была удалиться въ комнату Сигридъ, чтобы выплакаться тамъ на свободѣ. И, бросившись поперекъ постели, она дала волю своимъ слезамъ, которыя хлынули настоящимъ потокомъ. Она горько оплакивала свою дружбу съ Сигридъ и товарищескія отношенія съ Артуромъ, и всю свою злополучную судьбу, благодаря которой она должна была являться на балъ въ сѣромъ холстинковомъ платьѣ и не умѣла танцовать…

Изъ залы продолжали доноситься звуки музыки и легкій топотъ танцующихъ. Элли дѣлала все, что могла, чтобы овладѣть собой и перестать плакать; но это ей не удавалось, и досада на свое малодушіе усиливала ея раздраженіе. Но вдругъ ей показалось, что кто-то идетъ въ комнату. Мгновенно слезы прекратились сами собой, она вскочила съ кровати, присѣла къ столу и сдѣлала видъ, что читаетъ какую-то книгу. Тревога оказалась ложною, и на этотъ разъ никто не вошелъ въ комнату; но слезы уже не возобновлялись.

Вальсъ кончился, и въ сосѣдней комнатѣ столпились разгоряченныя дѣвочки. Элли слышала ихъ оживленные разговоры о предстоявшей теперь кадрили. Всѣ оказывались приглашенными; у нѣкоторыхъ были кавалеры даже на вторую кадриль.

— А съ кѣмъ танцуетъ Артуръ? — спросила одна.

— Съ Идой.

— Странно, что онъ не танцуетъ съ Элли. Это вѣдь была его дама на катаніи съ горъ.

— Да развѣ Элли умѣетъ танцовать? Забавно было бы увидѣть ее въ кадрили!

— Зато Ида танцуетъ отлично!

— Это только такъ кажется, потому что платье сидитъ на ней хорошо и у нея новые башмаки.

Элли узнала голоса завистницъ.

— А замѣтили вы, сколько разъ Артуръ протанцовалъ уже съ Идой? Онъ приглашалъ ее раза три во время перваго вальса!

— Mesmedames, неужели Элли въ самомъ дѣлѣ совсѣмъ не умѣетъ танцовать?

— Во всякомъ случаѣ она умѣетъ прыгать, какъ корова!.. Помните: «тамъ! тамъ!..»

Всѣ нашли остроту забавной и громко смѣялись. Но въ это время раздались звуки ритурнеля, и вслѣдъ затѣмъ явились кавалеры, чтобы вести своихъ дамъ въ залу.

Элли слышала движеніе удалявшихся паръ. Но теперь насмѣшки дѣвочекъ настроили ее задорно и, не желая больше прятаться, она рѣшительнымъ движеніемъ встала изъ-за стола. Она хотѣла, чтобы всѣ видѣли, что она не танцуетъ, желала даже, чтобы кто-нибудь пригласилъ ее на зло насмѣшницамъ, и, выйдя изъ комнаты Сигридъ, остановилась въ зальныхъ дверяхъ. Она соображала, что если кто-нибудь подойдетъ ее пригласить, она громко отвѣтитъ, что не умѣетъ и не желаетъ учиться танцовать!.. «Развѣ всѣ эти танцы не суетная глупость?» — убѣждала она себя. — «Вотъ они водятъ другъ друга подъ руку и улыбаются, и ломаются совсѣмъ невозможно!.. Въ особенности Сигридъ! Она хочетъ обворожить всѣхъ, дѣвочекъ и мальчиковъ, но все это только притворство!»

Когда въ слѣдующую минуту довольная и счастливая Сигридъ проходила мимо дверей и, увидѣвъ въ нихъ Элли, улыбнулась ей одной изъ своихъ самыхъ привѣтливыхъ улыбокъ, Элли нашла, что это только «кокетство», и въ своемъ раздраженіи сдѣлала видъ, что не замѣчаетъ подруги. Послѣ этого Сигридъ не оглядывалась больше въ ея сторону.

Однако задорное настроеніе не долго владѣло Элли. Музыка звучала по временамъ почти печально. Танцующія пары не всегда казались Элли смѣшными. По временамъ Элли овладѣвало непреодолимое желаніе смѣшаться съ этой толпой танцующихъ, двигаться и кружиться, какъ они… Почему она не согласилась танцовать съ Артуромъ, когда онъ приглашалъ ее на вальсъ?.. Вѣдь она не разъ танцовала съ нимъ, когда играла Сигридъ, и оба находили, что недостаетъ только привычки… И, раздумывая объ этомъ, она чувствовала, какъ задоръ окончательно покидалъ ее, тоска снова овладѣвала ею, въ груди чувствовалась какая-то пустота, а слезы снова навертывались на глаза, и всѣ танцующіе сливались передъ ней въ какую-то движущуюся массу. До сихъ поръ она стояла въ дверяхъ, на видномъ мѣстѣ. Теперь она снова почувствовала необходимость скрыться, но не въ силахъ была оторвать глазъ отъ танцующихъ и сѣла на стулъ въ комнатѣ Сигридъ, но такъ, чтобы видѣть все, происходившее въ залѣ.

Она невольно слѣдила за Артуромъ, который управлялъ кадрилью и всякій разъ, когда онъ оставлялъ свою даму, чтобы устраивать фигуры, начинала мечтать, каково бы это было, если бы онъ вдругъ одумался, покинулъ бы Иду совсѣмъ и продолжалъ танцовать съ нею, т. е. съ Элли, а Ида сидѣла бы въ сторонѣ и печально смотрѣла бы на нихъ.

Мечта разросталась. Она воображала себя въ прекрасномъ бѣломъ платьѣ, отдѣланномъ розовыми бантиками, съ распущенными и завитыми волосами, съ браслетами на рукахъ. Сначала никто не замѣчаетъ ея, предполагая ее все въ прежнемъ, сѣромъ платьѣ, и никто не приглашаетъ ее… Но вотъ Артуръ увидѣлъ ее, беретъ ее за руку и выводитъ на середину залы. Всѣ въ удивленіи, но не въ силахъ противустоять восхищенію. И они съ Артуромъ танцуютъ… одни!.. другіе только смотрятъ… и она танцуетъ лучше всѣхъ!

Пока она мечтала, кадриль кончилась, потомъ заиграли польку. Опять Артуръ танцовалъ съ Идой… Элли не спускала съ нихъ глазъ, пока музыка не умолкла и Артуръ не ушелъ въ другую комнату, доведя свою даму до ея мѣста. Снова въ сосѣдней комнатѣ столпились дѣвочки, и Элли спряталась въ самую глубь комнаты Сигридъ, чтобы не быть замѣченной. Теперь отъ ея задора не оставалось и слѣда. Она не хотѣла никого видѣть и сама не желала быть замѣченной. Пусть другія веселятся; она останется здѣсь спрятанной до конца! Напрасно только она пришла сюда!.. Она надѣялась, что съ нею будутъ ласковы, какъ всегда… Сколько разъ у этого самаго стола, у котораго она теперь сидитъ, она шутила съ Сигридъ и та разсказывала о всѣхъ проказахъ Артура! Вотъ у этого зеркала Сигридъ причесывала ее и увѣряла, что она хорошенькая!.. А теперь… теперь даже комната не узнаваема! Кровать Сигридъ передвинута; дверь, которая была заставлена шкафомъ, открыта… И люди и комнаты измѣнились въ этомъ домѣ!

Вдругъ ей пришло въ голову, что вѣдь она можетъ уйти, избавиться отъ всего этого мученія и отдохнуть душой дома, въ своей комнатѣ, гдѣ никто не раздражаетъ ее. И ей страстно захотѣлось тотчасъ же привести въ исполненіе бѣгство. Но какъ это сдѣлать? Какъ прокрасться въ переднюю незамѣченной? Пустяки! Никому она здѣсь не нужна и никто не обратитъ вниманія на то, что она уходитъ…

— Гдѣ Элли? — послышался въ это время голосъ Сигридъ, спрашивавшей о ней у дѣвочекъ въ сосѣдней комнатѣ. Въ то же время портьера откинулась, и Сигридъ вошла въ свою комнату.

— Ты здѣсь! — вскричала она. — Зачѣмъ ты прячешься? Пила ли ты чай и получила ли все остальное?..

— Благодарю, мнѣ ничего не надо…

— Элли, что съ тобой? Ты чуть не плачешь?..

— Нисколько… Напротивъ, мнѣ очень весело.

Элли хотѣла сказать это съ ироніей, но расплакалась, и сарказма не вышло. Сигридъ была тронута, въ свою очередь чуть не прослезилась и прижала подругу къ своей груди.

— Милая Элли, о чемъ ты это? Скажи! — говорила она мягко.

— Нѣтъ, нѣтъ… ничего…

— Ты огорчена, что не танцуешь? Да?..

Элли ничего не отвѣтила, но Сигридъ уже приняла рѣшеніе. Быстро выбѣжала она изъ комнаты и черезъ минуту явилась съ Артуромъ, котораго вела за руку.

— Теперь ты устроишь хороводъ и разныя игры! — сказала она. — Mesdames, въ залу, въ залу!.. Сейчасъ начнемъ водить хороводы…

Элли увели въ залу. Черезъ минуту составился уже хороводъ, и первой Артуръ повелъ въ кругъ Элли.

Почему не съ тобой?

Почему не со мной?

Для меня изо всѣхъ ты милѣе!

Почему не со мной?

Почему не съ тобой?

Становись въ хороводъ поскорѣе!

раздался хоромъ первый куплетъ народной пѣсни, и игры начались.

Элли вдругъ вся просіяла и почувствовала себя совершенно счастливой. Отъ только-что давившаго ее горя не оставалось и слѣда. Она забыла и недавнія униженія, и свое холстинковое платье, и свои тяжелые башмаки. Она сразу стала весела и спокойна, потому что хороводныя игры и пѣсни она знала лучше другихъ, при томъ кавалеромъ у нея опять былъ Артуръ! И она беззаботно припрыгивала въ тактъ мотиву, какъ полагается въ народномъ хороводѣ, и громко пѣла народныя пѣсни, а ея косичка извивалась за ея плечами и сѣрое холстинковое платье развѣвалось какъ флагъ…

X.

На слѣдующее утро, когда Элли явилась въ школу, Сигридъ еще тамъ не было. Дѣвочки столпились возлѣ печки, за большой классной доской и такъ увлеклись разговоромъ, что не замѣтили вошедшей Элли. Случайно той понадобилось найти что-то на картѣ, повѣшенной на доску. Подойдя къ картѣ, она невольно услышала, что за доской говорили о ней и о вчерашнемъ вечерѣ.

— Да, — сказала одна, — стоило заплатить деньги, чтобы видѣть вчера Элли!

— Особенно хороша была она, когда влѣзла въ середину хоровода! Она вѣдь не знаетъ чего-либо другаго…

— Развѣ я не предупреждала васъ, что она только и умѣетъ, что прыгать, какъ ворона?

Элли хотѣла отойти, но почему-то осталась. Между тѣмъ разсужденія позади доски продолжались.

— Не понимаю, какимъ образомъ такая аристократка, какъ Сигридъ, находитъ удовольствіе водиться съ этой мужичкой… Элли?

— И я не понимаю!

— Да она и любитъ ее…

— Почемъ ты знаешь?

— Какъ мнѣ не знать, когда Сигридъ сама мнѣ сказала это.

— Что жъ она сказала?

— Она сказала, что жалѣла ее, но теперь больше не интересуется ею.

— Ни слышала, какъ она сказала Идѣ то же самое…

— А знаете, что она еще сказала?

— Ну, что?

— Она сказала, что эта дурочка Элли воображаетъ, будто Артуръ влюбленъ въ нее!

— Нѣтъ, какова глупость!

Звонокъ, призывавшій дѣвочекъ къ утренней молитвѣ, прервалъ эти разсужденія.

Между тѣмъ Элли стояла, какъ пришибленная. Особенно ее поразило послѣднее разоблаченіе…

Сигридъ, которой она такъ довѣряла!..

Въ ней что-то разрывалось при такой мысли, и лучше было не думать объ этомъ…

Она не вышла въ залу къ молитвѣ и все время простояла въ классѣ у окна. Опоздавшая Сигридъ запыхавшись вбѣжала въ это время въ классъ. Улыбаясь, подбѣжала она къ Элли и хотѣла ее обнять. Но обернувшаяся Элли встрѣтила ее въ упоръ холоднымъ, серьезнымъ взглядомъ, отъ котораго той сразу стало неловко, и Сигридъ не останавливаясь проскользнула въ залу…

Элли снова отвернулась къ окну и тупо смотрѣла на улицу.

XI.

Нѣсколько лѣтъ спустя Элли окончила курсъ образованія въ своей школѣ и навсегда вернулась домой къ родителямъ. Ей очень хотѣлось продолжать занятія, такъ какъ, по мѣрѣ пріобрѣтенія знаній, науки все болѣе и болѣе привлекали ее, и она мечтала уже о высшемъ образованіи. Но отецъ, несмотря на то, что сдѣлался за это время проостомъ и матеріальныя его средства значительно увеличились, объявилъ, что не имѣетъ средствъ содержать дольше Элли въ городѣ. При томъ онъ сомнѣвался, чтобы дѣвушкѣ необходима была Богъ знаетъ какая ученость. Можно было удовольствоваться и меньшимъ.

Впрочемъ, онъ не остался особенно доволенъ и достигнутыми результатами.

— Чему васъ тамъ учили? — спросилъ онъ нѣсколько раздражительно.

Элли никакъ не могла понять причины его раздраженія и отвѣтила уклончиво:

— Учили многому… Не знаю, что ты хочешь сказать, папа?..

— У нея вѣдь отличный аттестатъ! — примирительно замѣтила мать. — Замѣть, что она окончила школу первой.

Отецъ промолчалъ. Ему не хотѣлось говорить о томъ, что раздражало его, и онъ ограничился неопредѣленнымъ брюзжаніемъ, окутавъ себя цѣлымъ облакомъ табачнаго дыма. Дѣло въ томъ, что онъ оставался недоволенъ воспитаніемъ Элли, которая не пріобрѣла ни малѣйшей свѣтскости въ своей школѣ. Но дѣлать грубыя замѣчанія этой взрослой дѣвушкѣ ему казалось уже неудобнымъ. Онъ даже нѣсколько стѣснялся передъ ней, и это чувство стѣсненія возрастало съ каждымъ пріѣздомъ дочери на каникулы, а теперь положительно сердило его. Въ душѣ онъ обвинялъ за это Элли, находя, что ей слѣдовало держать себя менѣе серьезно.

Вечеромъ, когда старики остались въ спальнѣ наединѣ, отецъ высказался:

— Мнѣ Элли положительно не нравится! — заворчалъ онъ. — То-есть мнѣ не нравится ея школьное воспитаніе… Чему она научилась? Ничему! А какъ онѣ обѣщались, какъ увѣряли, что сдѣлаютъ все, все…

— Что ты хочешь сказать?

— Да она совсѣмъ не умѣетъ обращаться съ людьми. Развѣ ей приходитъ въ голову обнять стараго отца и приласкаться къ нему, какъ подобаетъ нѣжной дочери? А за столомъ?.. Она нисколько не предупредительнѣе, чѣмъ прежде. При томъ она все такая же ненаходчивая, какой была въ дѣтствѣ… Сомнѣваюсь, чтобы ей когда-нибудь удалось выйти замужъ.

— Господи, Боже мой! До этого вѣдь еще далеко!..

Отецъ ничего не возразилъ. Вскорѣ онъ повернулся къ стѣнѣ кашляя немножко, и заснулъ.

Мать тоже повернулась на бокъ и глубоко вздохнула, какъ привыкла въ послѣднее время вздыхать передъ сномъ.

— Боже мой, какія суетныя мысли удручаютъ его! — размышляла она. — И какъ ему не страшно думать только о земномъ, когда смерть ежеминутно угрожаетъ ему и можетъ явиться совсѣмъ неожиданно… пожалуй, даже въ эту ночь…

Опасеніе за жизнь мужа, который совсѣмъ одряхлѣлъ за послѣдніе годы и становился слабѣе со дня на день, тотчасъ же заслонило собою размышленія о дочери.

Въ прозрачномъ сумракѣ лѣтней ночи лежала она съ открытыми глазами и съ тревогой поглядывала на старика, лысина котораго, обрамленная рѣдкими, совсѣмъ бѣлыми кудрями, желтѣла среди подушки. Ей становилось такъ жутко, точно она опасалась, что вотъ-вотъ онъ перестанетъ дышать… Потомъ она стала размышлять о томъ, что и самой-то ей недолго осталось жить… Приготовлена ли она? Невольно приходится дрожать за свою душу, за все несчастное человѣчество, слѣпо идущее къ своей гибели!.. О-хо-хо! Хорошо тому, кто приготовленъ во всякъ часъ предстать передъ Всевышнимъ, кто покончилъ длинную борьбу съ искушеніями жизни и выходитъ изъ нея побѣдителемъ, достойнымъ Царствія Небеснаго…

Элли тоже замѣтила, что за послѣднюю зиму отецъ сильно постарѣлъ. До сихъ поръ силы не измѣняли ему, но теперь что-то точно оборвалось въ немъ, и силы вдругъ стали покидать его. Еще на дворѣ, не выходя изъ брички, въ которой она пріѣхала, Элли была глубоко поражена происшедшей въ отцѣ перемѣной… Его волосы были бѣлы, какъ ленъ, поступь обличала крайнюю слабость… Онъ споткнулся о порогъ и чуть не упалъ, входя въ сѣни. Даже его разсужденія и вопросы, которые онъ дѣлалъ дочери, показались ей ужасно ребяческими. Очевидно, отецъ начиналъ впадать въ дѣтство.

Элли обратила вниманіе и на то, что мать какъ-то особенно заботливо относилась къ отцу. Это тѣмъ болѣе бросалось въ глаза, что прежде между родителями никогда не замѣчалось особенной нѣжности.

Теперь Элли раздумывала объ этомъ, сидя въ своей комнаткѣ у окна. Задумалась она и о себѣ.

Итакъ, она покончила съ образованіемъ и опять дома! А тутъ многое, многое перемѣнилось… Перемѣнилась ли она сама за эти школьные годы?

Невольно минувшія впечатлѣнія снова пронеслись въ ея душѣ отрывочными, рѣзкими чертами. Воспоминанія о первомъ учебномъ годѣ все еще вызывали въ ней тягостное впечатлѣніе, долго не покидавшее ее въ тотъ годъ. Ей не хотѣлось даже останавливаться на этихъ воспоминаніяхъ, хотя картины изъ того времени то и дѣло сами собой всплывали въ ея памяти. Какъ глубоко огорчило ее разоблаченіе истинной цѣны дружбы Сигридъ! Долго она оставалась блѣдной и окаменѣлой для всѣхъ, такъ что въ школѣ начали даже тревожиться за нее. Потомъ чувства пришли въ равновѣсіе, и она успокоилась наружно. Но разочарованіе оставило въ ея сердцѣ глубокій слѣдъ. Отъ прежней довѣрчивости оставалось очень мало…

Съ Сигридъ онѣ такъ и не объяснялись. Къ чему? Онѣ разошлись, какъ бы по взаимному безмолвному соглашенію и больше не сближались. Нѣкоторое время Сигридъ видимо была опечалена всѣмъ случившимся и даже дѣлала попытки примириться съ Элли. Но когда это не удалось, она отвернулась окончательно и завела себѣ новыхъ подругъ. При томъ вскорѣ она оставила школу, такъ какъ ея отецъ получилъ новое назначеніе, и вся семья переселилась въ другой городъ.

Для Элли отъѣздъ прежней подруги показался облегченіемъ, такъ какъ она не могла видѣть Сигридъ, не испытывая страданія отъ тяжелыхъ воспоминаній. Въ особенности тяжело ей было видѣть, когда Сигридъ ласкалась къ кому-нибудь и опять казалась доброй, откровенной дѣвочкой.

Слѣдующіе годы для Элли были годами наибольшаго напряженія любознательности. Она училась отлично и по класснымъ успѣхамъ была первой въ своемъ классѣ. Но еще съ большимъ интересомъ занималась она теперь чтеніемъ. Цѣлыя ночи напролетъ читала она, прочитывая все, что попадалось ей въ руки; и она совершала кругосвѣтныя путешествія съ путешественниками, дѣлала необычайныя открытія съ изобрѣтателями, бывала въ странахъ дивной красоты, влюблялась въ королевскихъ сыновей въ средневѣковыхъ доспѣхахъ и страдала вмѣстѣ съ сказочными красавицами, которыя мучились въ плѣну у злобнаго колдуна или изнывали вдали отъ избранника своего сердца. Только когда свѣча догорала, приходилось ей поневолѣ прекращать чтеніе до разсвѣта, но зато въ потьмахъ продолжала работать фантазія, помощью которой можно было перелетать еще дальше, чѣмъ уносили книги. Удивительны были порывы этой фантазіи! Ей представлялись горы, больше Гималаевъ, возвышавшіяся съ двухъ сторонъ горизонта. Дорога между этими горами пролегала по сказочно прекрасной мѣстности, залитой свѣтомъ большихъ мерцающихъ звѣздъ… И она спѣшила съ одной горы на другую, не боясь заблудиться въ тропическихъ лѣсахъ, потому что всегда находился какой-нибудь не менѣе сказочно прекрасный, чѣмъ самая мѣстность, юноша, который бралъ ее за руку и велъ впередъ…

Это былъ полусонъ и полумечта, нѣчто неопредѣленное, какъ сновидѣніе, но безъ сна. Это былъ плодъ поэтическаго порыва мечтательности, неожиданно появляющейся въ молодой душѣ и столь же неожиданно покидающей ее несмотря ни на какія попытки удержать ее.

Случалось иногда, что ей удавалось придать своимъ мечтамъ болѣе реальный образъ, облекая ихъ въ форму словъ и риѳмъ. Почему-то это чаще всего случалось по вечерамъ, когда она задумывалась, прислушиваясь къ равномѣрному позвякиванію маятника часовъ. Но за ночь стихи и риѳмы точно улетучивались, и къ утру Элли уже не помнила, что сочиняла съ вечера…

Впрочемъ, днемъ у нея было о чемъ думать помимо своихъ мечтаній, такъ какъ надо было позаботиться о своихъ урокахъ, которыми она никогда не пренебрегала. Изъ гордости она хотѣла показать всѣмъ, кто еще недавно пренебрегалъ ею, на что она способна, и, сдѣлавъ большое усиліе, она уже на второй годъ своего пребыванія въ школѣ стала первой въ классѣ. Потомъ она серьезно заинтересовалась науками и жаждала пріобрѣтать какъ можно больше знаній. Только въ послѣдній годъ энергія ее нѣсколько ослабѣла, и это случилось тотчасъ по полученіи отъ отца отказа допустить ее на высшіе курсы. Пришлось ѣхать домой.

Передъ отъѣздомъ изъ города она бережно уложила въ корзину всѣ свои учебники, а сверху положила нѣсколько произведеній изящной словесности, собранныхъ ею отчасти на свои скудныя карманныя деньги, отчасти въ видѣ наградъ и подарковъ.

Теперь эти книги лежали въ ея комнатѣ! Она сняла съ полки одну изъ книгъ и съ любовью посмотрѣла на нее. Это была «Ганна», Рунеберга. Однако читать ей не хотѣлось; она была слишкомъ утомлена съ дороги, да и въ маленькой комнаткѣ казалось душно послѣ просторныхъ городскихъ помѣщеній. Она попробовала открыть окно, но оказалось, что зимняя рама еще не выставлена… Тогда ею овладѣло то же чувство, которое охватило ее тотчасъ послѣ пріѣзда, когда она пила кофе въ обществѣ отца и матери. Она почувствовала, что задыхается въ спертомъ воздухѣ, въ которомъ было что-то затхлое, старчески-неподвижное.

За двойными рамами въ свѣтлой лѣтней ночи развертывался привѣтливый сельскій ландшафтъ. Но и этотъ ландшафтъ казался ей теперь тяжелымъ, унылымъ. Все тутъ было плоско и бѣдно, а главное старо, такъ старо, что представлялось точно смятымъ и побитымъ молью. Невольно вспомнилось и то, что невидно было изъ окна: старый, престарый Воронко, спавшій теперь въ конюшнѣ; обветшалая упряжь, допотопная одноколка, въ которой отецъ ѣздилъ въ церковь и сидѣнье которой было такъ ветхо, что набивка выглядывала сквозь продранныя мѣста въ сукнѣ..

Но больше всего обветшалъ самъ отецъ! Бѣдный отецъ!.. Это онъ, вѣроятно, похрапываетъ теперь тамъ, за стѣной…

XII.

Элли встала очень рано и тотчасъ же пошла навѣстить всѣ мѣста, напоминавшія ей дѣтство. Невольно она улыбалась теперь огорченіямъ, о которыхъ напоминала крыша ледника, старая береза, лодка позади сарая для сѣтей.

Вернувшись, она была веселѣе, чѣмъ наканунѣ.

Къ обѣду въ ея честь было подано лишнее блюдо. Затѣмъ, прежде чѣмъ уйти отдохнуть послѣ обѣда, отецъ сталъ разспрашивать ее а ея школьномъ житьѣ. Она шутливо разсказала нѣсколько смѣшныхъ происшествій, и отецъ разсмѣялся. Черезъ минуту онъ снова разсмѣялся, точно вспомнивъ отдѣльную забавную подробность, погладилъ Элли по головѣ и ушелъ въ свой кабинетъ очень довольный. Мать тоже улыбнулась нѣсколько разъ…

Оставшись одна, Элли взяла книгу и вышла въ садъ. Тамъ она выбрала удобное мѣсто въ тѣни развѣсистой рябины и приготовилась читать, когда къ ней подошла мать.

— Что ты читаешь, Элли?

— Это «Ганна», Рунеберга.

— Позволь взглянуть… Скажи, пожалуйста, это романъ?.. Тебѣ бы не слѣдовало читать романовъ…

— Но вѣдь это не романъ!..

— Все равно. Навѣрное, тутъ идетъ рѣчь о любви…

— Такъ мнѣ нельзя читать этой книги?

— Да, мнѣ было бы пріятно, если бы ты не дѣлала этого.

— Но развѣ въ этой книгѣ есть хоть что-нибудь дурное?

— Во всякомъ случаѣ, читать такія книги грѣшно.

Элли съ удивленіемъ посмотрѣла на мать и ничего не возразила.

— Да, да, ты не понимаешь этого, — со вздохомъ продолжала мать, — И очень многія не понимаютъ этого… Но я… я знаю это по горькому опыту. — Замѣть, я не запрещаю тебѣ. Запрещеніе никогда не достигаетъ цѣли и только подзадориваетъ злую волю. Въ молодости многое кажется соблазнительнымъ, а всякія запрещенія — ничтожной формальностью. Вотъ почему я обращаюсь къ твоему разсудку. Видишь ли, хуже всего то, что въ этихъ книгахъ жизнь описывается такой заманчиво прекрасной, какой она никогда не бываетъ въ дѣйствительности, какъ бы мы ни старались увѣрять себя въ противномъ. Но если бы ты занялась словомъ Божіимъ, получилось бы совсѣмъ противоположное. Ты сразу замѣтила бы, что Господь не обѣщаетъ счастія въ этой жизни, которая ничтожна и преходяща. Есть другое счастіе — блаженство въ другомъ, лучшемъ мірѣ, и этому счастію нѣтъ конца для того, кто заслужитъ этого… О, если бы мы не были слѣпы смолоду!..

Мать глубоко вздохнула, и слеза, которой она и не пыталась скрыть, скатилась по ея блѣдной щекѣ. Еще нѣкоторое время просидѣла она на скамейкѣ, сложивъ по своему обыкновенію руки на колѣняхъ и разсѣянно глядя передъ собой на зеленую лужайку. Она видимо ожидала какого-нибудь отвѣта отъ Элли, и та чувствовала даже, что необходимо сказать что-нибудь ласковое… Но ничего не шло съ языка, и Элли оставалась безмолвна…

Тогда мать встала и медленно пошла обратно къ дому. Ея походка была тяжела; станъ согнутъ и нѣсколько перекошенъ. На ея затылкѣ болталась жиденькая сѣдая косичка, не спускавшаяся ниже плечъ и оканчивавшаяся лишь нѣсколькими волосками…

Элли слышала отъ людей, что въ молодости ея мать была очень хороша собой, даже славилась своей красотой… И вдругъ ей стало такъ безгранично жаль этой матери, что хотѣлось бѣжать за ней, броситься ей на шею и ласкаться къ ней… Но такихъ нѣжностей въ семьѣ не водилось; Элли съ дѣтства привыкла сдерживать всякіе порывы чувства; и она осталась на своемъ мѣстѣ, ничѣмъ не проявивъ движенія своей души.

Впрочемъ, цѣлый день потомъ она оставалась вблизи матери и старалась помогать ей въ хлопотахъ по хозяйству…

Еще за годъ предъ тѣмъ, будучи дома на каникулахъ, Элли узнала случайно, что ея мать вступила въ секту «пробужденныхъ». Тогда она одѣвалась еще, какъ всѣ, и не было наружныхъ признаковъ ея принадлежности къ сектѣ. Но съ Рождества пасторша навсегда отложила наряды и стала одѣваться, какъ ея суровые единовѣрцы.

Зимой она уѣзжала одна куда-то далеко на сѣверъ, чтобы повидаться съ однимъ старикомъ, имѣвшимъ большое значеніе въ сектѣ. Вскорѣ послѣ того тотъ самъ пріѣхалъ въ пасторатъ и прожилъ здѣсь цѣлыя сутни. Прислуга слышала, какъ онъ говорилъ на прощаніе проосту:

— Твоей жены коснулась благодать. У нея истинная жажда спасенія! Не препятствуй ей исполнять велѣніе Божіе, хотя самъ ты беззаботный человѣкъ и хотя тебѣ дана власть надъ нею, въ особенности въ твоемъ домѣ…

Священникъ не далъ какого-либо обѣщанія, но тѣмъ не менѣе ни въ чемъ не сталъ стѣснять жены. Она была съ нимъ необыкновенно терпѣлива и теперь, когда онъ начиналъ быстро дряхлѣть, ходила за нимъ съ рѣдкой самоотверженностью. Со своей стороны онъ выказывалъ ей благодарность, примиряясь съ ея религіознымъ увлеченіемъ.

Такимъ образомъ случилось, что пасторатъ сдѣлался мѣстомъ сборищъ «пробужденныхъ», и въ воскресные вечера, а иногда и среди недѣли, въ кухнѣ собирались вокругъ пасторши ея единовѣрцы. Большею частію это были женщины, но попадались тутъ и старики, почти всѣ изъ мѣстныхъ мужиковъ. Они читали евангеліе, печально размышляли о прочитанномъ и уныло распѣвали псалмы.

Такъ было и вскорѣ послѣ пріѣзда Элли.

Отецъ, уже пробудившійся отъ сна послѣ обѣда, благодушно курилъ въ своемъ кабинетѣ трубку. Но до него доносился съ другаго конца дома печальный напѣвъ псалмовъ, и это испортило его настроеніе — ему стало скучно. Онъ началъ бродить по комнатамъ, останавливался у оконъ и поглядывалъ то въ садъ, то на дворъ, то на аллею, ведущую отъ пастората къ церкви. Этимъ не удалось развлечься, и позѣвывая онъ пошелъ къ кухнѣ, чтобы взглянуть на поющихъ, но изъ кухонныхъ дверей пахнулъ ему въ лицо такой спертый воздухъ, что онъ тотчасъ же вернулся назадъ.

Два раза онъ прошелъ мимо комнаты Элли, которая сидѣла тамъ за книгой, и оба раза заглянулъ въ открытыя двери. Проходя въ третій разъ, онъ не выдержалъ искушенія и, противно всѣмъ своимъ привычкамъ, вошелъ.

— Мать тамъ… сидитъ и распѣваетъ свои псалмы! — сказалъ онъ.

— Да я знаю…

— А ты здѣсь читаешь? Что это за книга?

— Это стихотворенія Рунеберга.

— Гмъ… Не читалъ… А читала ли ты стихотворенія Тегнера? Тегнеръ превосходный поэтъ! Помнишь его «Сказку Фритіофа?»

— Сочиненія Тегнера у меня есть; но «Сказку Фритіофа» я не успѣла еще прочесть…

— Въ молодости я помнилъ всю «Сказку Фритіофа» наизусть! — похвастался старикъ. — Я и теперь помню нѣкоторыя мѣста изъ нея. Напримѣръ:

Идетъ весна, щебечутъ птицы,

Одѣлся лѣсъ густой,

Потоки вешніе струятся

Подъ свѣжею листвой.

Какъ щеки Фреи, заалѣли

Бутоны первыхъ розъ… Ликуетъ жизнь!…

Рунеберга я не читалъ… не имѣю понятія о немъ. Говорятъ, его стихи недурны, но, разумѣется, ему далеко до Тегнера. Впрочемъ, прочти мнѣ что-нибудь изъ сочиненій Рунеберга. Ты что читала?

— «Ганну».

— Отлично, прочти мнѣ это.

— Только… мамѣ не нравится, что я читаю такія книги, — проговорила Элли съ запинкой и смутилась, сообразивъ, что она точно пожаловалась на мать.

Старикъ пожевалъ губами.

— У матери есть свои маленькія странности, — сказалъ онъ, понижая голосъ. — Ты, конечно, знаешь, что она примкнула къ «пробужденнымъ»? Кто бы могъ ожидать этого отъ нея! Она начала задумываться вскорѣ послѣ твоего переселенія въ городъ.

Элли почувствовала себя польщенной довѣрчивымъ тономъ отца, который теперь говорилъ съ нею, какъ съ равной.

— Но что навело маму на такія размышленія? — спросила она.

— Трудно объяснить такія вещи. Она вѣдь не одна… Многія женщины, воспитанныя не хуже ея, увлеклись въ послѣднее время этимъ ученіемъ. Основалъ эту секту Пайво Руотсалайненъ — ты, можетъ быть, слышала? — тотъ, который жилъ прежде въ Нильсіе? Это грубый, совсѣмъ неотесанный мужикъ, не получившій никакого образованія… Ну да Богъ съ ними; будемъ лучше читать. А можетъ быть намъ будетъ удобнѣе въ моемъ кабинетѣ?

Они перешли въ кабинетъ, и Элли начала читать. По временамъ изъ кухни доносились голоса поющихъ. Это мѣшало чтенію и, видимо, раздражало старика. Но почему-то онъ не запиралъ дверей, а Элли не сдѣлала этого, опасаясь нарушить принятые въ домѣ обычаи.

На слѣдующій день отецъ снова пригласилъ Элли читать и, такъ какъ не было пѣнія псалмовъ, представилась возможность запереть дверь, не выказывая этимъ неудовольствія противъ молельщиковъ. Затѣмъ чтеніе отцу вслухъ при закрытыхъ дверяхъ какъ бы вошло въ порядки дома, и пасторъ самъ просилъ дочь запирать дверь, хотя бы изъ кухни доносилось благочестивое пѣніе.

Мать ничего не говорила объ этомъ, но Элли почувствовала, что отчужденіе между нею и матерью стало еще больше прежняго. Самое сближеніе съ отцомъ потеряло для нея теперь половину своего достоинства, такъ какъ произошло насчетъ чувствъ къ матери.

Однажды она призналась въ этомъ отцу, но вызвала въ немъ только припадокъ давно не проявлявшейся уже вспыльчивости.

— Такъ иди, иди отъ меня! — вскричалъ онъ съ такимъ гнѣвомъ, какого Элли еще видала въ немъ. — Иди и вой съ тѣми бабами, если предпочитаешь ихъ мнѣ!

Правда, въ этотъ день онъ былъ особенно раздражителенъ, такъ какъ пѣснопѣніе не дало ему спать послѣ обѣда и по случаю Иванова дня сборища состоялись два вечера къ ряду. Элли звала это и понимала, что сама виновата, раздраживъ отца въ такую минуту. Тѣмъ не менѣе жесткость его словъ произвела на нее такое удручающее впечатлѣніе, что дальнѣйшія чтенія отцу вслухъ не доставляли ей уже ни малѣйшаго удовольствія. Она стала даже уклоняться отъ этихъ чтеній, когда представлялся къ тому хотя малѣйшій поводъ.

XIII.

Съ этого времени Элли стала скучать въ родительскомъ домѣ. Ея скука граничила съ тоской.

Всего тоскливѣе было въ лѣтніе воскресные дни послѣ обѣда. Она даже представить себѣ не могла прежде, что можетъ быть до такой степени скучно. Въ такіе часы въ пасторатѣ становилось безлюдно, такъ какъ народъ, пріѣзжавшій въ церковь съ утра, разъѣзжался около полудня, а рабочіе и прислуга уходили въ деревню веселиться.

Унылымъ казался тогда солнечный закатъ, зарево котораго заслонялось листвою березъ. Никуда не хотѣлось, да и некуда было идти. Чаще всего Элли садилась тогда на ступеньки крыльца и задумывалась, поглядывая прямо передъ собой, вдоль большой аллеи, ведущей къ церкви. Старыя березы, освѣщенныя послѣдними лучами заходившаго солнца, бросали длинныя кудреватыя тѣни; кое-гдѣ дрожала листва осинъ; глубокая, подавляющая тишина царила вокругъ. Отецъ спалъ еще въ кабинетѣ; мать, въ ожиданіи своихъ старухъ, сидѣла въ кухнѣ съ молитвенникомъ въ рукахъ…

Однажды Элли попробовала пересилить одолѣвавшую ее тоску и принудила себя выйти погулять. Она встала и направилась въ садъ. Ея новое ситцевое платье шуршало при каждомъ движеніи… Не отдавая себѣ отчета почему, она пошла тише, стараясь ступать такъ, чтобы платье не шуршало. Въ саду она машинально сорвала двѣ-три ягоды и положила въ ротъ; такимъ же неторопливымъ движеніемъ сорвала она какой-то цвѣтокъ и укрѣпила его у себя на груди. Затѣмъ она направилась къ берегу и остановилась передъ стадомъ телятъ, которые стояли тамъ по колѣна въ водѣ и лѣниво похлопывали хвостомъ по бокамъ.

Вода была совершенно неподвижна. Только у пролива на противоположной сторонѣ озера возлѣ камышей рябилась широкая бѣлесоватая полоса. Элли пришло въ голову, что въ такую тихую погоду было бы пріятно прокатиться на лодкѣ, неторопливо погоняя ее впередъ однимъ кормовымъ весломъ, и она направилась къ рыболовному сараю, возлѣ котораго лежали на берегу обѣ лодки. Подъ навѣсомъ сарая сѣрѣлъ висѣвшій на шестахъ совсѣмъ сухой неводъ; изъ-подъ крыши выпорхнула трясогузка, которая опустилась на песокъ, нѣсколько разъ тряхнула хвостомъ, потомъ снова вспорхнула и перелетѣла туда, гдѣ стояли телята.

Элли повернула меньшую изъ двухъ лодокъ и безъ затрудненій спихнула, ее въ воду. Съ разбѣга лодка описала короткую дугу и остановилась, задержанная камышами. Тогда Элли вооружилась весломъ, притянула носъ лодки обратно къ берегу, вошла въ лодку и, усѣвшись на кормѣ, стала смотрѣть въ воду. У берега видно было дно на глубинѣ двухъ, трехъ аршинъ, но дальше дна уже не было видно, и вода казалась темной, точно покрывала собой бездну. Продолжая всматриваться въ воду, перегнувшись черезъ край лодки, Элли почувствовала странное ощущеніе: казалось, кто-то держалъ ее за грудь и старался спихнуть въ воду, чтобы затѣмъ утянуть ее по дну туда, въ зіяющую бездну. Даже голова начинала кружиться, такъ сильно было это ощущеніе…

По другую сторону лодки можно было различить на днѣ озера основаніе прежняго сарая для сѣтей, сбитаго однажды льдомъ во время разлива и увлеченнаго въ глубь озера. Элли толкнула лодку въ ту сторону. Ясно виднѣлись подъ водой обросшія водорослями бревна, и отчетливо вырисовывался на черномъ фонѣ бездны остовъ полуразрушеннаго строенія. Возлѣ одного изъ бревенъ неподвижно чернѣла спина большой щуки, очевидно, притаившейся тамъ въ погонѣ за маленькими рыбками. Гораздо выше, у самой поверхности воды, плавали веселыя уклейки, тѣнь отъ которыхъ падала глубоко внизъ и пробѣгала иногда даже поперекъ щуки, которая, однако, оставалась неподвижной. Элли съ любопытствомъ разсматривала все, что виднѣлось въ водѣ, и по временамъ ее снова охватывало то странное чувство, сопровождаемое легкимъ головокруженіемъ, но теперь это чувство нравилось ей и вызывало лишь какую-то пріятную истому во всемъ тѣлѣ. Какъ интересно было бы разсмотрѣть, что дѣлается дальше, на большой глубинѣ, представлявшейся бездной! Элли сдѣлала нѣсколько движеній весломъ, остановилась надъ глубью и продолжала смотрѣть въ воду, напрягая всѣ силы своего зрѣнія. Однако, ничего она не увидѣла, и бездна по-прежнему представлялась окутанной непроницаемымъ мракомъ.

Вдругъ она содрогнулась отъ изумленія. Какъ это она ухитрялась ничего не видѣть въ водѣ, когда въ ней отражалось все небо, такое же необъятное и прекрасное, какъ надъ нею! И какъ это красиво! На минуту ею овладѣлъ почти такой же порывъ восторга, какой она проявила когда-то на башнѣ, въ первый годъ своего пребыванія въ городѣ. Но теперь она умѣла владѣть собой. Она только крѣпче сдавила въ рукахъ весло и застыла на мѣстѣ въ нѣмомъ восхищеніи.

Какая глубина подъ нею и какая высь наверху! Лодка точно паритъ въ пространствѣ… Каково было бы ощущеніе, если бы пришлось упасть въ воду? Неужели бы она утонула, если бы бросилась внизъ? Утонуть въ небѣ!… Внизу было, вѣдь, совсѣмъ точно второе небо! А можетъ быть таковъ и есть истинный путь къ небесамъ?…

— Ахъ!! Что это?

Что-то ударилось о край лодки и съ плескомъ упало въ воду, а второе небо закачалось, разорвалось и расплылось въ кругообразныхъ волнахъ.

Съ берега раздавался громкій хохотъ.

Испуганная и озадаченная Элли подняла голову и увидѣла на берегу отца въ сопровожденіи какихъ-то двухъ незнакомыхъ мужчинъ. Должно быть, смѣявшійся теперь отецъ бросилъ въ ея лодку щепкой… Но смѣялись и незнакомцы, вслѣдствіе чего испугъ Элли смѣнился такимъ припадкомъ застѣнчивости, что она совсѣмъ растерялась и долго не могла направить лодку къ берегу. Всѣ смотрѣли на нее, а эта упрямая лодка никакъ не хотѣла повиноваться кормовому веслу, вертѣлась во всѣ стороны и не подвигалась съ мѣста… Отецъ смѣясь давалъ совѣты съ берега.

— Не такъ, не такъ! — кричалъ онъ. — Греби съ лѣвой стор… Да нѣтъ же, не съ той! Оттолкнись весломъ… такъ! Ну, еще, еще…

— Не позволите ли мнѣ вамъ помочь? — предложилъ одинъ изъ незнакомцевъ, вооружился длиннымъ весломъ отъ другой лодки и попытался достать имъ лодку Элли.

— Не трудитесь… Благодарю васъ! Я справлюсь сама, — бормотала Элли. — Оставьте, пожалуйста…

Но онъ не оставилъ, а пробрался въ камыши и упрямо продолжалъ работать весломъ. При этомъ Элли замѣтила, что на немъ была студенческая шапка и что онъ довольно забавно тянется къ ней со своимъ длиннымъ весломъ. Ея смущеніе разсѣивалось, и ей приходило даже въ голову, что было бы еще забавнѣе, если бы онъ уронилъ весло и заплескалъ себя водой. А то, не плеснуть ли въ него водой? — мелькнула ей шаловливая мысль.

— Вотъ, теперь хорошо! — похвалилъ, между тѣмъ, отецъ, когда студентъ достигъ, наконецъ, весломъ до лодки и сильнымъ движеніемъ привелъ ее къ берегу.

Лодка была причалена, и студентъ протянулъ руку, чтобы помочь Элли выйти. Но она выскочила, не воспользовавшись предложенной помощью. Смущеніе снова овладѣло ею, и она была готова уйти домой, не поклонившись чужимъ господамъ. Одна мысль оставалась у нея въ головѣ, и это было уйти отъ нихъ какъ можно скорѣе.

Но отецъ взялъ ее за руку и представилъ ей своихъ гостей. Одинъ изъ нихъ былъ студентъ, фамиліи котораго Элли не разслышала; другой былъ магистръ теологіи, котораго старый проостъ пригласилъ къ себѣ въ качествѣ адъюнкта и котораго давно поджидали въ пасторатѣ.

Студентъ раскланялся любезно и со свѣтской ловкостью. Несмотря на то, что Элли не рѣшилась поднять глазъ, она успѣла, однако, замѣтить, что онъ былъ одѣтъ въ свѣтлую лѣтнюю пару и что онъ смотрѣлъ на нее съ улыбкой. Адъюнктъ, одѣтый съ ногъ до головы въ черное, не имѣлъ въ себѣ ничего замѣчательнаго, если не считать его необычайно большихъ, плоскихъ ногъ и странной манеры повертывать рукой вверхъ и внизъ, прежде чѣмъ подать ее для поклона.

Студентъ молчалъ.

— Очень радъ познакомиться съ барышней… съ дочерью такого достойнаго священника! — сказалъ адъюнктъ слащавымъ голосомъ, и Элли содрогнулась, — такое отвращеніе почувствовала она къ этому человѣку, когда прикоснулась къ его рукѣ, которая была горяча и влажна.

Когда представленіе было окончено, Элли молча направилась къ дому. Отпирая калитку сада, она замѣтила, что руки ея дрожали. Притомъ сердце у ней билось такъ сильно, что она не довѣрилась своему голосу и ни слова не отвѣчала отцу, когда онъ крикнулъ ей вслѣдъ, чтобы она распорядилась насчетъ чая и прислала имъ сказать, когда все будетъ готово.

— А то еще лучше, приди сказать сама. Мы будемъ у церкви! — прибавилъ онъ.

Элли продолжала волноваться на пути къ дому. Она сердилась на отца за то, что онъ такъ неожиданно привелъ своихъ гостей къ озеру… Всегда онъ такъ поступаетъ, не заботясь о томъ, каково это другимъ! Въ то же время она сердилась на себя за свою застѣнчивость и глупую ненаходчивость.

— Впрочемъ, — размышляла она, — какое мнѣ до нихъ дѣло? Стоитъ тревожиться и раздумывать о нихъ! Мое дѣло передать матери порученіе отца насчетъ чая и ужина, но сама я не обязана даже выходить къ ужину… Воображаю, что обо мнѣ подумалъ этотъ студентъ!… Но развѣ не все равно, что онъ подумалъ? Мнѣ это совершенно безразлично…

— Кто эти господа? — спросила она мать, когда пришла передать распоряженіе отца. Въ ея голосѣ слышалось любопытство, несмотря на притворное равнодушіе, даже на оттѣнокъ презрѣнія, съ которымъ она постаралась заговорить о гостяхъ.

— Одинъ изъ нихъ магистръ Арніо, который будетъ здѣсь помощникомъ отца.

— А другой?

— Не знаю…

Мать говорила съ разстановкой и казалась сегодня серьезнѣе, чѣмъ когда-либо. Она всегда становилась теперь такой, когда въ домѣ появлялись гости. Но это не мѣшало ей заботиться, чтобы гости были приняты какъ слѣдуетъ и чтобы сдѣлано было все, что потребуется гостепріимствомъ.

Элли предложила матери свою помощь въ приготовленіяхъ къ ужину, но старуха отвѣтила, не поворачивая головы, что управится и одна.

Тогда Элли пошла въ свою комнату и, за неимѣніемъ другаго времяпровожденія, стала приводить въ порядокъ свой туалетъ. Передъ зеркаломъ она совсѣмъ забыла о своемъ намѣреніи не выходить къ гостямъ. Естественно, вѣдь, было хоть взглянуть на ихъ лица, такъ какъ у озера она не поднимала глазъ. Напѣвая себѣ подъ носъ какую-то пѣсенку, заплела она косу, привела прическу въ полный порядокъ, потомъ, увидѣвъ на столѣ раскрытую книгу стихотвореній Рунеберга, улыбнулась и закрыла книгу.

Покончивъ со своимъ туалетомъ, она стала раздумывать, самой ли ей идти навстрѣчу отцу и его гостямъ, или послать кого-нибудь имъ сказать, что чай готовъ. Ни на что не рѣшившись, она вышла, однако, изъ дому и медленно пошла внизъ по церковной аллеѣ.

Вскорѣ вдали показались мужчины. Тогда она остановилась, оперлась локтемъ на заборъ и стала разсматривать ржаное поле съ такимъ вниманіемъ, точно въ первый разъ видѣла такое поле. Рожь цвѣла и издавала пріятный, свѣжій запахъ; кое-гдѣ мелькали въ зелени васильки. Когда налеталъ порывъ вѣтерка, все поле начинало волноваться, и слышался легкій шелестъ.

Всѣмъ этимъ любовалась Элли, стоя у забора и разсѣянно повертывая въ рукахъ сорванную травинку. Но вотъ въ сторонѣ мелькнула бѣлая фуражка. Въ слѣдующую минуту мужчины стояли возлѣ нея.

— Ну, Элли? — спросилъ отецъ.

— Чай готовъ! — отвѣтила она. — Не угодно ли вамъ, господа, войти въ комнаты.

Ей удалось сказать это довольно спокойно, и тотчасъ же мужество вернулось къ ней. Всѣ четверо пошли рядомъ къ дому.

Отецъ разговаривалъ о чемъ-то съ студентомъ, и въ ихъ разговорѣ то и дѣло упоминались такія слова, какъ «озими», «яровое», «многопольная система» и т. п. Зато магистръ тотчасъ же обернулся къ Элли и началъ съ нею бесѣдовать.

— Повидимому, васъ тоже занимаетъ сельское хозяйство? — спросилъ онъ съ удареніемъ.

— Отчасти, да! — отвѣтила она и искоса посмотрѣла на него.

Во всей его наружности было что-то простоватое, совсѣмъ не понравившееся барышнѣ. Его выраженіе лица показалось ей даже глупымъ.

— Здѣсь очень живописная мѣстность! — снова заговорилъ онъ. — Не правда-ли, здѣсь красиво?

— Да, конечно…

— Мнѣ рѣдко приходилось видѣть болѣе удачно выбранное мѣсто для церкви! — продолжалъ онъ. — На берегу красиваго озера, окруженная старыми елями и березами!.. Въ такой церкви и священникъ, и прихожане должны настраиваться возвышеннѣе… Развѣ не такъ?

Въ своемъ увлеченіи онъ показался Элли такимъ смѣшнымъ, что она съ трудомъ удержалась отъ улыбки.

— Развѣ вы не раздѣляете моего мнѣнія? — повторилъ онъ свой вопросъ.

При этомъ безъ того круглые глаза магистра округлились еще больше, а губы сложились сердечкомъ, точно онъ сосалъ леденецъ. Элли почувствовала, что не выдержитъ испытанія, и поспѣшила впередъ къ дому, чтобы не расхохотаться магистру въ лицо. Тотъ тоже-было прибавилъ шагу, но, оставшись на дорогѣ одинъ, остановился, удивленнымъ взглядомъ проводилъ убѣжавшую дѣвушку и, обождавъ остальныхъ, вмѣстѣ съ ними нашелъ дальше.

Между тѣмъ Элли прибѣжала въ свою комнату и разразилась неудержимымъ хохотомъ. Она смѣялась такъ, что ей становилось душно, и притихла, только заслышавъ шаги входившихъ въ залу мужчинъ.

За ужиномъ представилась возможность вволю разсматривать лица гостей. Больше всего она смотрѣла на студента. Пробовала она ради сравненія посматривать и на магистра, но это оказалось неудобнымъ, такъ какъ онъ самъ не спускалъ съ нея глазъ. Да и не стоило смотрѣть на него, такимъ онъ казался ей неинтереснымъ. Круглое лицо, румяныя щеки, прилизанные волосы.

Студента можно было разглядывать безвозбранно. Онъ разговаривалъ почти исключительно съ отцомъ, ѣлъ съ аппетитомъ и лишь изрѣдка взглядывалъ на Элли. Зато его взгляды были осмысленные и точно разспрашивали ее о чемъ-то. Передъ чѣмъ онъ недоумѣвалъ? У него были мягкіе, каштановые волосы, загорѣлыя щеки и высокій, вполнѣ сохранившій свою бѣлизну лобъ. Глаза были голубые. Галстукъ былъ на немъ повязанъ какъ-то особенно изящно.

Элли съ удовольствіемъ передавала ему блюда; ей было весело потчевать его. Среди ужина онъ такъ увлекся разговоромъ съ проостомъ, что совсѣмъ не замѣтилъ блюда, которое передавала ему Элли и уже довольно долго держала передъ нимъ. Замѣтивъ наконецъ свою невнимательность, онъ смутился и сталъ извиняться. При этомъ онъ смотрѣлъ на дѣвушку такъ добродушно и такъ славно улыбался ей, что ее охватило какое-то странное чувство умиленія и въ груди стало точно теплѣе. Когда въ слѣдующій разъ она подала ему блюдо, онъ смѣясь сказалъ, что, небось, не будетъ вторично такимъ невѣжей, какъ давеча, самъ подержалъ блюдо, съ котораго бралъ, и вторично улыбнулся ей своей довѣрчивой улыбкой. Элли показалось, что теперь она точно ближе познакомилась съ нимъ.

Когда ужинъ былъ оконченъ, мужчины пошли въ кабинетъ, а Элли, прибравъ посуду со стола, вышла въ залу, захвативъ съ собою, чтобы чѣмъ-нибудь заняться, томикъ Рунеберга. Случайно это опять была «Ганна». Тѣмъ не менѣе Элли принялась читать или по крайней мѣрѣ старалась себя увѣрить, что читаетъ.

Вскорѣ къ ней подошелъ студентъ, который замѣтилъ ее изъ кабинета. Впрочемъ, Элли ожидала этого и даже приготовила вопросъ, который казался ей наиболѣе подходящимъ, чтобы начать разговоръ.

— Какъ вамъ понравились эти мѣста? спросила она.

Студентъ сѣлъ возлѣ нея.

— О, да, очень понравились! — сказалъ онъ. — Здѣсь такъ хорошо и тихо, что меня такъ и манитъ поселиться гдѣ-нибудь въ этихъ мѣстахъ и провести цѣлое лѣто!

— Почему жъ вамъ не сдѣлать это?

Сказавъ это, Элли покраснѣла, соображая, что, повидимому, сказала глупость. Все время она боялась, что сболтнетъ что-нибудь неумѣстное! Ну вотъ, такъ и вышло! Прилично ли ей было поощрять молодаго человѣка оставаться въ ихъ мѣстахъ?!

Между тѣмъ студентъ отвѣтилъ улыбаясь:

— Спасибо на добромъ словѣ! Къ сожалѣнію, это немыслимо теперь… Я предпринялъ объѣхать всю страну и сдѣлалъ соотвѣтственныя распоряженія на это лѣто.

— Хорошо, должно быть, путешествовать! замѣтила она, опять ободряясь.

— Да, хорошо…

Онъ продолжалъ улыбаться, и теперь только она спохватилась, что, въ своемъ стремленіи быть какъ можно приличнѣе, она говорила невозможнѣйшія банальности. Богу одному извѣстно, сколько разъ ему приходилось, вѣроятно, отвѣчать на такіе же вопросы и улыбаться такимъ же замѣчаніямъ!

На минуту разговоръ замолкъ.

— А что это вы читаете? — спросилъ онъ немного погодя. — Ахъ, «Ганну»! Ну, какъ же вамъ понравились стихи Рунеберга?

— Я очень люблю его стихи…

— Это естественно! По-моему Рунебергъ внѣ всякаго сомнѣнія лучшій изъ сѣверныхъ поэтовъ.

— Мой отецъ предпочитаетъ Тегнера…

— Да, такъ судятъ старики. Они не понимаютъ всей прелести простоты и естественности стиховъ Рунеберга! Они не цѣнятъ художественной безыскусственности его языка, его отечественныхъ мотивовъ… Словомъ…

— Позвольте полюбопытствовать, о чемъ вы, господа, разсуждаете съ такимъ увлеченіемъ? — раздался голосъ магистра, который незамѣтно приблизился къ нимъ и безъ церемоній опустился на стулъ возлѣ нихъ.

Студентъ даже не оглянулся на теолога; Элли тоже ничего не отвѣтила.

— Словомъ, Рунебергъ непонятенъ поклонникамъ прежней поэзіи, — продолжалъ студентъ. — Возьмите хоть его «Ганну», которая влюбляется въ продолженіе одного вечера и это навсегда… Многіе находятъ, что это неправдоподобно и психологически невѣрно. Но по-моему Рунебергъ выказалъ въ этомъ случаѣ замѣчательно тонкое пониманіе человѣческаго сердца…

— Постой… Я тоже нахожу, что это неправдоподобно! — вступился магистръ. — Мыслимо ли, чтобы разумный человѣкъ влюбился и сдѣлалъ предложеніе въ одинъ вечеръ?

— Можетъ быть, вы бы не сдѣлали этого, — вставила Элли, — но другой…

— Да, я бы не сдѣлалъ этого! — подтвердилъ магистръ.

— Ну, положимъ, что даже и другой не сдѣлалъ бы этого, — продолжалъ студентъ. — Но развѣ это что-нибудь доказываетъ? Поэтъ вѣрно передалъ особенность того чувства, которое вспыхиваетъ отъ одного взгляда и для котораго время не имѣетъ значенія ни въ его развитіи, ни въ продолжительности. Въ этомъ вся штука. Рунебергъ съ необыкновенной силой выразилъ именно то, что хотѣлъ выразить. Причемъ тутъ правдоподобіе?

— Однако, откуда онъ взялъ возможность такого чувства? Неужели ты думаешь, что самъ онъ женился такъ?..

— Т. е. какъ это?

— Ну, какъ Ганна… полюбивъ и отдавшись навсегда въ одинъ вечеръ?

— Э, почемъ я знаю, какъ Рунебергъ обручался самъ! — нетерпѣливо возразилъ студентъ. — И что въ этомъ? Интересны психологическій вопросъ и поэтическая сила, съ какой они выражены… Въ произведеніяхъ Рунеберга то и дѣло попадаются геніальныя размышленія и наблюденія. Не доискиваться же, откуда они являлись у него!

Студентъ разгорячился и съ увлеченіемъ продолжалъ говорить о Рунебергѣ и о поэзіи вообще. Онъ то вставалъ, то садился, но обращалъ рѣчь исключительно къ Элли. Магистръ слушалъ эти разсужденія молча, потомъ, воспользовавшись перерывомъ, сдѣлалъ Элли нѣсколько вопросовъ, показавшихся ей не идущими къ предмету разговора, и наконецъ ушелъ обратно въ кабинетъ, куда его звалъ отецъ. Для Элли не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что студентъ несравненно развитѣе и умнѣе своего товарища.

То, о чемъ говорилъ студентъ, было для нея ново и занимательно. Многое въ его словахъ казалось ей не совсѣмъ яснымъ и произвольнымъ. Но это, разумѣется, было только плодомъ ея собственнаго незнанія. Притомъ, она не столько слушала, сколько разсматривала оратора. Онъ положительно былъ хорошъ собой! Никогда еще ей не приходилось говорить съ такимъ красивымъ молодымъ человѣкомъ! И она предоставляла ему говорить, не перебивая его разспросами о томъ, чего не понимала, заботясь только не мѣшать ему. Впрочемъ, раза два во время продолжительныхъ рѣчей студента, она невольно спрашивала себя, для чего онъ все это говоритъ.

Позже вечеромъ, когда студентъ уже пожелалъ хозяевамъ покойной ночи и ушелъ въ приготовленную для него комнату, Элли услышала, какъ магистръ говорилъ ея отцу:

— Мой другъ имѣетъ слабость ораторствовать… а ваша дочь такая внимательная слушательница, что могъ бы увлечься и менѣе страстный ораторъ!

Это замѣчаніе Элли нашла низменнымъ! Зло, безсердечно и неблаговидно было такъ сплетничать объ отсутствующемъ товарищѣ!

— Я не разслышалъ давеча, какъ онъ вамъ приходится? — спросилъ пасторъ.

— Мы съ нимъ товарищи еще по школѣ.

— Куда онъ ѣдетъ?

— Да такъ себѣ, катается… Его путешествія, какъ и его научныя занятія, не имѣютъ опредѣленной цѣли.

— Что жъ онъ намѣренъ дѣлать, по окончаніи курса въ университетѣ?

— Не знаю… Есть у него склонность къ литературѣ, но до сихъ поръ онъ больше щеголялъ своими познаніями въ литературѣ передъ молоденькими дамами, чѣмъ прилагалъ ихъ къ дѣлу. Боюсь, что и это не серьезно.

Элли насмѣшливо усмѣхнулась въ своемъ углу. Она нисколько не сомнѣвалась, что студентъ былъ умнѣе и серьезнѣе самого отца и всѣхъ адъюнктовъ въ мірѣ! А этого магистра… Господи, какъ она его презирала! Такъ чернить своего товарища… за его спиной!..

Раздумывая объ этомъ, она потихоньку вышла изъ дому и пошла еще разъ пройтись по березовой аллеѣ.

Лѣтняя ночь дремала надъ окрестностями. Рожь стояла неподвижно, склонивъ зеленые колосья на бокъ. На лугу нѣсколько разъ вспыхнулъ и погасъ огонекъ; это горѣло курево, разложенное пастухами, чтобы предохранить скотъ отъ комаровъ.

Элли вышла изъ дому раздосадованная; ее разсердили сужденія магистра о своемъ товарищѣ. Но теперь, въ тиши прекрасной ночи, она забыла объ этихъ сужденіяхъ и настроилась мечтательно. Ей ни о чемъ не хотѣлось думать; однако всѣ окружавшіе ее, хорошо знакомые предметы — церковь, съ обрамлявшими ее деревьями, избы въ виднѣвшейся деревнѣ и поля, и дорога — все представлялось ей въ какомъ-то особенномъ свѣтѣ, все было теперь красивѣе, чѣмъ когда-либо, и наводило на поэтическія мысли. Она не могла отдать себѣ отчета, съ чего такъ разыгралась ея фантазія.

Когда она вернулась къ дому, окно въ комнатѣ, приготовленной для гостей, было еще открыто. Слышалось даже, что кто-то тихонько напѣвалъ у окна… Элли вздрогнула и опустила голову. Голосъ въ окнѣ замолкъ. Несмотря на то, что она дошла до крыльца не поднимая головы, она чувствовала, что кто-то пристально смотрѣлъ на нее…

Ея сердце стало учащенно биться и продолжало биться даже позже, когда она была уже въ своей комнатѣ и раздѣвалась, ложась спать. Она старалась увѣрить себя, что не знаетъ другой причины своего сердцебіенія, какъ застѣнчивость… Тѣмъ не менѣе, она стала думать о «Ганнѣ» и о томъ, что та влюбилась съ перваго взгляда… Элли никогда не допускала возможности такой внезапной любви; она и теперь не измѣняла своего взгляда… Она просто хотѣла думать о Ганнѣ и думала о ней, пока сонъ не сомкнулъ ея вѣки.

XIV.

Первой мыслью Элли на слѣдующее утро было: что дѣлаютъ гости?

— Что, они встали? — спросила она горничную.

— Одѣваются еще.

— Подали имъ кофе?

— Я сама снесла. Сейчасъ понесу во второй разъ.

Элли занималась чѣмъ-то въ столовой, когда горничная вернулась съ подносомъ, на которомъ одна чашка оставалась нетронутою.

— Который изъ нихъ не захотѣлъ второй чашки? — полюбопытствовала Элли.

— Тотъ, у котораго бѣлая шапочка. Магистръ выпилъ обѣ чашки и съѣлъ весь хлѣбъ…

Элли понравилось, что студентъ не захотѣлъ второй чашки; въ этой умѣренности было что-то изящное. Зато магистръ!.. Все, что подали, и кофе, и хлѣбъ!..

— Экія дѣла, барышня! — улыбаясь замѣтила служанка.

— Какія дѣла?

— Да какъ же! Женихъ въ домѣ…

— Фу, какія глупости!

— Нѣтъ, не глупости! Пріѣхалъ въ домъ молодой адъюнктъ господина прооста… Конечно, это вашъ женихъ!

— Магистръ? Ну, не разсчитывай на это..

— Напротивъ, я совсѣмъ увѣрена. Вѣдь всегда такъ бываетъ…

«Пусть воображаютъ себѣ!» — подумала раздосадованная Элли. — «Разумѣется, всѣ должны ожидать, что будетъ, какъ всегда: и пасторатъ, и дочь стараго священника достанутся его помощнику. Но на этотъ разъ они жестоко ошибутся!»

Успокоившись на этой мысли, она опять повеселѣла и, напѣвая, продолжала прибирать въ столовой.

Однако, работы этой хватило не надолго, и, окончивъ свое занятіе, она стала скучать. Дѣлать было нечего, погода стояла чудесная… Ужасно тянулось время въ ожиданіи появленія гостей.

Отъ нечего дѣлать она пошла въ садъ и будто случайно остановилась поговорить съ коровницей, какъ разъ подъ окномъ комнаты, въ которой помѣщались гости. Даже взглянула украдкой наверхъ, но тотчасъ же опустила глаза, замѣтивъ въ окнѣ какое-то движеніе. Въ саду она стала рвать цвѣты для составленія букета и усмѣхалась при этомъ очень весело. Тѣмъ не менѣе, она роптала про себя на склонность мужчинъ вставать такъ поздно… не этихъ мужчинъ, конечно, а всѣхъ… вообще.

Она вернулась на веранду, разложила передъ собой запасъ цвѣтовъ и декоративной зелени, и начала составлять букетъ, когда на лѣстницѣ послышались шаги. Это сходилъ студентъ. Слѣдомъ за нимъ спустился и магистръ, но на веранду вышелъ только студентъ. Онъ былъ гораздо свѣжѣе и веселѣе, чѣмъ наканунѣ,

— Добраго утра! Хорошо ли вы отдохнули? — спросила Элли, не чувствуя вчерашней застѣнчивости.

— Благодарю васъ, отлично, — отвѣтилъ онъ весело. — Господи, какая чудесная погода!

Онъ остановился въ дверяхъ и сталъ любоваться мѣстностью, залитой яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Солнце свѣтило ему прямо въ лицо; ему пришлось заслонить глаза рукою.. Этотъ жестъ показался Элли необыкновенно граціознымъ.

— И вчера былъ хорошій денекъ, — сказала она. — Въ особенности хорошъ былъ вечеръ.

— Да, я видѣлъ, какъ вы прогуливались, когда мы всѣ разошлись уже спать.

Онъ приблизился къ ней и продолжалъ шутливо:

— Признайтесь, вы ходили помечтать! Всѣ молодыя дѣвушки любятъ помечтать въ тиши ночной, когда степенные люди уже спятъ.

— Не правда, я и не думала!..

— Не запирайтесь лучше! Признайтесь, что прогуливаясь вы обдумывали вещи, о которыхъ не стали бы говорить ни съ кѣмъ.

— Вы ошибаетесь! Увѣряю васъ, вы совершенно ошибаетесь.

— Навѣрное, не ошибаюсь! Мечтательность настолько присуща вашему возрасту, что нужна вамъ, какъ пища. Это, вѣдь, видно по вашему смущенію.

— Какой вы злой!

— Вы хотите сказать: добрый!..

— Нѣтъ, вы совсѣмъ не добрый. Вы слишкомъ самонадѣянны для того, чтобы быть добрякомъ…

Бесѣда, начавшаяся такъ шутливо, продолжалась такъ же живо; съ каждой минутой Элли становилось легче говорить съ молодымъ человѣкомъ и, когда пришли сказать, что завтракъ поданъ, оба уже держали себя, какъ старые знакомые.

Веселое настроеніе не покидало молодыхъ людей за завтракомъ и достигло высшей степени, когда, немного позже, въ пасторатъ принесенъ былъ какой-то ребенокъ, котораго надо было окрестить, причемъ это было поручено новому адъюнкту. Элли и студентъ смотрѣли изъ сосѣдней комнаты черезъ замочную скважину и нѣсколько разъ принуждены были убѣгать въ столовую, чтобы тамъ хохотать на свободѣ, такъ смѣшонъ былъ магистръ въ непривычной ему роли пастора. Элли помирала со смѣху, когда затѣмъ студентъ передразнивалъ своего товарища, возводилъ глаза къ небу, складывалъ руки крестомъ и поводилъ губами точь въ точь, какъ тотъ. Проказничая вмѣстѣ, они такъ освоились другъ съ другомъ, что теперь Элли не могла понять, что ее такъ смущало наканунѣ.

По окончаніи обряда, вышелъ на веранду и магистръ. Выраженіе его лица все еще было торжественное.

— Господи, съ какимъ чувствомъ собственнаго достоинства ты выступаешь! — смѣясь замѣтилъ ему студентъ.

— Съ чего ты взялъ?..

— Да, да — взгляни на себя въ зеркало. Ты весь пропитанъ сознаніемъ, что только-что окрестилъ ребенка.

Магистръ сдѣлалъ видъ, что ничего не разслышалъ, и, чтобы прекратить шутки товарища, обратился къ Элли.

— Для кого предназначается этотъ прекрасный букетъ? — спросилъ онъ, указывая на букетъ, который Элли оканчивала связывать.

— Такъ… ни для кого! — отвѣтила она.

— Вотъ какъ! — вмѣшался студентъ, подмигивая Элли. Вы уже забыли, что обѣщались подарить эти цвѣты мнѣ?

— Да, въ самомъ дѣлѣ?.. Извините мою разсѣянность. Возьмите, букетъ готовъ!..

— Нельзя ли и мнѣ попросить у васъ такой же букетъ? — спросилъ магистръ.

— Врядъ ли найдется достаточно цвѣтовъ… Потомъ, на это нужно столько времени…

— А главное, цвѣты не къ лицу священнику! — вмѣшался студентъ.

— Надѣюсь, что я лучше тебя знаю, что прилично священнику!

— Барышня рѣшитъ нашъ споръ. Какъ вы думаете, прилично ли пастору ходить съ букетомъ въ рукахъ?

— Не знаю, право.. Но если магистръ желаетъ, онъ можетъ взять себѣ всѣ цвѣты, какіе найдутся въ саду! — Не пройтись ли намъ кстати по саду и дальше, къ берегу?

— Къ вашимъ услугамъ.

Студентъ спустился въ садъ вслѣдъ за Элли. Магистръ остался на верандѣ.

— Вы съ истинно женскимъ инстинктомъ нашлись освободиться отъ него! — смѣясь замѣтилъ молодой человѣкъ, открывая калитку сада. — Онъ, вѣдь, не завтракалъ еще…

— Однако, мы не должны быть слишкомъ злы къ нему…

— Пустяки! Эти теологи не замѣчаютъ даже, когда надъ ними смѣются!

— Но, вѣдь, это вашъ другъ?

— Товарищъ только. Въ Гельсингфорсѣ мы даже мало встрѣчались съ нимъ за послѣднее время. Здѣсь мы случайно встрѣтились на предпослѣдней станціи, и онъ сталъ уговаривать меня ѣхать вмѣстѣ съ нимъ.

— Иначе вы бы не пріѣхали?

— Я безъ того ѣхалъ къ этому озеру. Но, конечно, не попалъ бы къ вамъ…

— Значитъ, хорошо, что вы встрѣтились. — Ну, поѣдемте теперь въ лодкѣ!

Ея глаза засверкали при мысли о предстоявшемъ удовольствіи. Вприпрыжку бросилась она къ рыболовному сараю и вооружилась веслами.

— Берите кормовое весло! — крикнула она студенту.

— Какъ, развѣ вы хотите грести? — спросилъ онъ.

— Да, да! Вы будете управлять!

Онъ не сталъ препираться, и черезъ минуту они уже отплыли отъ берега.

— А вонъ магистръ! Онъ уже успѣлъ позавтракать и бредетъ сюда! — замѣтилъ студентъ во время поворота.

— Что онъ подумаетъ о насъ, если замѣтитъ, что мы его видѣли и не взяли съ собой? — разсмѣялась она.

Въ этомъ сообщничествѣ была своего рода прелесть. Особенно весело было Элли произнести это: «мы его видѣли»…

На серединѣ озера они повернули назадъ.

— А знаете, — смѣясь замѣтила Элли, — что вчера вы были пресмѣшной, когда старались поймать мою лодку весломъ! Повѣрите ли, мнѣ приходила охота плеснуть на васъ водой.

— Что же вы не сдѣлали этого?

— Теперь я непремѣнно бы такъ и сдѣлала.

— Почему же теперь?

— Теперь вы не чужой и не важничаете…

— Не важничаю?..

— Нѣтъ… нисколько!

Послѣ обѣда старый проостъ захотѣлъ еще разъ во всѣхъ подробностяхъ показать гостямъ свою церковь. Наканунѣ ее осматривали только снаружи. Вмѣстѣ съ мужчинами отправилась и Элли.

— Съ колокольни превосходный видъ на озеро, — сказала Элли въ то время, какъ осматривали алтарь.

— Такъ пойдемте на колокольню! — вскричалъ студентъ. — Вы не можете себѣ представить, какая у меня страсть къ обширнымъ видамъ съ большой высоты…

— И у меня тоже…

— Такъ пойдемте же!

Элли даже задрожала, такъ ее поразило, что молодой человѣкъ раздѣлялъ ея увлеченія высотами. Но она ничего не нашлась сказать и послѣдовала за нимъ молча.

Онъ взбѣжалъ первый и успѣлъ уже распахнуть одно изъ оконъ колокольни, когда его догнала Элли. Онъ стоялъ въ окнѣ, придерживая рукой раму, которую захлопывалъ вѣтеръ. Ей пришлось приблизиться къ нему вплоть и смотрѣть изъ-подъ его руки. Послѣ сумерекъ, царившихъ въ церкви и на лѣстницахъ колокольни, она была просто ослѣплена яркимъ свѣтомъ. У нея закружилась даже голова, и хотѣлось схватиться за руку студента. Какая-то пріятная истома, которой не хотѣлось противостоять, овладѣвала ею…

Студентъ заговорилъ и по обыкновенію увлекся своими разсужденіями. Онъ говорилъ о живительной силѣ красотъ природы, о прелести широкихъ горизонтовъ, о поэзіи необъятнаго. Она слышала его слова, но видѣла совсѣмъ другое: красивыя горы, симѣвшія вдали одна выше другой, причудливые изгибы береговъ, темно-синій цвѣтъ воды въ слегка взволнованномъ озерѣ, зеленое кладбище у подножія колокольни. Въ то же время она чувствовала за собой руку студента и видѣла его другую руку, на указательномъ пальцѣ которой сверкалъ золотой перстень и которой онъ сильно жестикулировалъ во время рѣчи. И онъ продолжалъ говорить и жестикулировать.

— Грудь расширяется, и душа возносится къ истинной поэзіи, когда любуешься такой ширью! — ораторствовалъ. онъ. — Является влеченіе къ чему-то безграничному, къ смѣлой борьбѣ… Хочется нестись вдаль, въ далекія страны, прочь отъ надоѣдливой будней жизни! Вотъ почему насъ манятъ синѣющія вдали горы и манили бы другія, еслибы мы достигли этихъ!.. Развѣ не такъ? Я увѣренъ, что вы ощущаете то же самое.

Да, она ощущала нѣчто похожее, но она не смѣла говорить, боясь, что голосъ выдастъ ея волненіе. Она слышала и поняла не все, что онъ говорилъ; она была безъ того увѣрена, что онъ выражаетъ именно то чувство, которое она всегда испытывала, глядя вдаль съ большой высоты. Но теперь ею владѣло другое ощущеніе, болѣе сильное, чѣмъ то, о которомъ онъ говорилъ: ей казалось, что она въ его объятіяхъ. Сладкая истома не покидала ее. Съ замираніемъ сердца смотрѣла она на его руку, которой онъ водилъ передъ нею вдоль линіи горизонта; немного выше, слѣва, бѣлѣла его бархатная шапочка, ниже которой прядь каштановыхъ волосъ колебалась вѣтромъ надъ его ухомъ.

— Неужели вы не испытывали ничего подобнаго? — добивался онъ отвѣта.

— Да, да… испытывала.

— Стало быть, вы понимаете меня? Вы знакомы съ чувствомъ, которое уноситъ насъ за предѣлы видимаго, которое готово удовлетвориться только безпредѣльнымъ?

— Да, иногда я мечтала о радостяхъ птицы, которая можетъ взлетѣть высоко… выше тучи… и затѣмъ быстро нестись вдаль…

— Вотъ, именно, именно! Это и есть то же чувство… Вы понимаете такую поэзію. А знаете, что лишь немногія женщины понимаютъ это?

Элли настолько успокоилась, что могла уже взглянуть ему прямо въ лицо. Но онъ и не замѣтилъ этого. Его взглядъ продолжалъ блуждать въ пространствѣ, безпредѣльностью котораго онъ восхищался. Впрочемъ, это не огорчило ее; это давало ей возможность любоваться имъ самимъ, пока онъ любовался видомъ. По мѣрѣ того, какъ она смотрѣла на него, онъ становился въ ея глазахъ все прекраснѣе и лучше; онъ былъ для нея уже какимъ-то высшимъ, неземнымъ существомъ.

Они оба задумались, каждый о своемъ. Довольно долго оба молчали. Только врывавшійся черезъ окно вѣтеръ нарушалъ тишину, завывая въ углахъ колокольни.

— Отчего это въ такія минуты люди всегда притихаютъ? — спросила Элли, — Полюбовавшись чѣмъ-нибудь прекраснымъ, всегда точно устаешь и теряешь охоту говорить… А оторваться отъ вида нельзя… Неужели это утомленіе?

Студентъ не слушалъ ее, и это было досадно, такъ какъ она вдругъ почувствовала въ себѣ силы хорошо и умно говорить о своемъ настроеніи. Онъ по-прежнему смотрѣлъ вдаль.

— А вѣдь хорошо это, что ни говорите! вскричалъ онъ вдругъ, какъ бы заключая свои размышленія.

— Что именно?

— Я говорю, хорошо быть свободнымъ студентомъ, свободнымъ, какъ вольная птица! Хорошо имѣть возможность приходить и уходить, нигдѣ не задерживаясь, носиться по бѣлу свѣту… словомъ, жить! Развѣ не хорошо? И я, я имѣю эту свободу! Понимаете ли вы, какъ это хорошо?

Элли ничего не отвѣтила. Ей казалось, что она пробуждается отъ чуднаго сновидѣнія. Отъ ея счастливаго, веселаго настроенія ничего почти не оставалось.

Колокольня показалась ей вдругъ очень маленькой; все вокругъ нея точно сузилось и принизилось; сама она точно потяжелѣла. Стоило ли оставаться тамъ, на сквозномъ вѣтру?

— Не пора ли идти? — спросила она вяло.

— Да, охотно! Мы насмотрѣлись досыта…

Онъ началъ запирать окно и, весело насвистывая что-то, догналъ спускавшуюся уже Элли.

— Когда вы собираетесь ѣхать? — спросила Элли.

Она не въ силахъ была удержаться отъ этого вопроса, который вызывался, конечно, разсужденіями студента о его свободѣ.

— Не знаю еще… можетъ быть, не далѣе, какъ завтра! — отвѣтилъ онъ. — Нельзя пропускать хорошаго времени года. Наше сѣверное лѣто такъ коротко, что нельзя зѣвать, если хочешь имъ насладиться.

Элли промолчала, и онъ продолжалъ тѣмъ же голосомъ:

— Вы не можете себѣ представить, какая прелесть въ такомъ путешествіи безъ опредѣленной цѣли, какъ весело видѣть вокругъ себя все новыя мѣста, новыхъ людей… Развѣ вы никогда не путешествовали?

— Я не бывала дальше нашего города…

— Это ничто въ сравненіи съ настоящими путешествіями! Ничего бы я такъ не желалъ, какъ имѣть возможность всегда путешествовать, и не могу себѣ представить большаго несчастія, какъ жизнь на одномъ мѣстѣ,

— Иногда приходится оставаться на одномъ мѣстѣ поневолѣ!

— Да, но каждому бы слѣдовало хоть разъ въ жизни сдѣлать усиліе и оторваться отъ своей норы. Иначе завянетъ и погибнетъ въ человѣкѣ всякая фантазія.

Элли больше не возражала, и домой они вернулись молча.

Когда мужчины сошлись на верандѣ пить послѣобѣденный тодди, Элли сѣла неподалеку отъ нихъ съ шитьемъ въ рукахъ. Она прислушивалась ко всему, что говорили отецъ и гости, но сама не вмѣшивалась въ разговоръ. Студентъ говорилъ много, какъ всегда; онъ смѣясь разсказывалъ о своихъ приключеніяхъ во время путешествія, и другіе смѣялись вмѣстѣ съ нимъ. Но Элли уже не находила въ его разсказахъ ничего смѣшнаго. Она чувствовала какое-то равнодушіе ко всѣмъ и ко всему. Ей казалось, что все перемѣнило окраску или, вѣрнѣе, снова приняло прежнюю сѣрую окраску, какъ до пріѣзда гостей. Зато въ какомъ радужномъ цвѣтѣ все представлялось ей за эти послѣднія сутки!

Она не въ силахъ была оставаться на верандѣ, положила свою работу на стулъ и тяжелыми шагами направилась въ свою комнату. Тамъ она сѣла у раскрытаго окна, подперла голову рукой и долго оставалась неподвижна, не спуская глазъ съ виднѣвшагося передъ ней озера.

XV.

На слѣдующее утро Элли увидѣла студента въ передней, гдѣ онъ увязывалъ свой чемоданъ. Онъ былъ въ высокихъ сапогахъ и видимо приготовлялся къ отъѣзду. Съ Элли онъ поздоровался такъ же весело и дружелюбно, какъ и вчера.

Въ это время изъ комнатъ вышелъ священникъ.

— Что это? Не собираетесь ли вы уже уѣзжать?

— Пора уже…

— Куда вы такъ спѣшите?

— Дальше, по бѣлу свѣту! У меня нѣтъ намѣченной цѣли, но пока на дворѣ лѣто, я стремлюсь все впередъ и впередъ, куда глаза глядятъ!

— Во всякомъ случаѣ, не уѣдете же вы не позавтракавъ?

— Благодарю покорно…

За завтракомъ Элли не въ силахъ была проглотить ни куска.

Студентъ, наоборотъ, былъ веселъ, какъ всегда, и безъ умолку разговаривалъ со всѣми. Больше всего онъ говорилъ о прелестяхъ свободы и бродячей жизни.

Элли принуждена была встать изъ-за стола и уйти въ свою комнату, такъ у нея было тяжело на душѣ. Тамъ она оставалась, пока не раздался у дверей голосъ отца.

— Нашъ гость уѣзжаетъ… иди проститься! — говорилъ старикъ.

Она вышла заплаканная и печальная. Всѣ обратили на это вниманіе. Видно, замѣтилъ это и студентъ, по крайней мѣрѣ онъ избѣгалъ встрѣчаться съ нею взглядомъ.

Когда на прощаніе Элли подала ему руку, ей показалось, что онъ пожалъ ея руку сильнѣе и съ большимъ выраженіемъ, чѣмъ обыкновенно. Но тутъ же ей пришло въ голову, что по всѣмъ вѣроятіямъ это только плодъ ея воображенія.

Всѣ провожали молодаго человѣка на дворъ. Элли поколебалась съ минуту, но не могла противостоять искушенію и тоже вышла на крыльцо. Студентъ сидѣлъ уже въ телѣжкѣ.

— Не позволите ли надѣяться, что на обратномъ пути вы заѣдете еще разъ въ наши края? — спросилъ проостъ.

— Можетъ быть… не могу сказать съ увѣренностью, но возможно…

— Если завернете къ намъ, будете желаннымъ гостемъ.

— Благодарю васъ.

Онъ приподнялъ свою бѣлую шапочку, и телѣжка тронулась съ мѣста. Замѣтивъ Элли на крыльцѣ, онъ поклонился вторично, но при этомъ лошадь дернула, телѣжка покатилась скорѣе, и въ слѣдующее мгновеніе въ облакѣ пыли можно было различить только бѣлую фуражку наверху и лошадиныя ноги, мелькавшія внизу между высокими колесами двуколки. Вскорѣ все облако скрылось за поворотомъ дороги.

Передъ глазами Элли все — и окно, и зеленый заборъ, и березовая аллея, и красная церковь вдали — все слилось въ одно унылое, сѣрое пятно.

XVI.

Пока студентъ гостилъ въ пасторатѣ, казалось, что-то горячее и молодое обновляло старый домъ, и Элли находила, что дышалось легче, точно небо надъ пасторатомъ приподнялось и самый горизонтъ расширился.

Но когда онъ уѣхалъ, когда поднятая колесами двуколки пыль снова улеглась на дорогѣ, стало тѣснѣе и душнѣе, чѣмъ когда-либо.

Элли попыталась разсѣять свою тоску продолжительной прогулкой и пошла въ березовую рощу, которая зеленѣла возлѣ озера на порядочномъ разстояніи отъ пастората.

Сѣверный вѣтерокъ слегка колебалъ темносинюю поверхность озера и шелестѣлъ въ верхушкахъ деревьевъ. Было ясно, но свѣжо, и особенно холодными казались ровныя волны, прибой которыхъ доносился негромкимъ, равномѣрнымъ плескомъ о прибрежные камни.

Элли сидѣла у берега на стволѣ большаго повалившагося дерева. Ни на чемъ не сосредоточивала она своего вниманія и лишь машинально смотрѣла передъ собой. Ея глаза были красны отъ пролитыхъ за день слезъ; но она уже не плакала, и холодный вѣтеръ освѣжалъ ея лицо.

Понемногу настроеніе ея приноровилось къ окружавшей ее природѣ, мысль пробуждалась, и апатія исчезала по мѣрѣ того, какъ вѣтеръ осушалъ ея слезы. Она заинтересовалась лодочкой, которая показалась среди озера и быстро скользила отъ одного острова къ другому. Потомъ, когда лодочка исчезла за мыскомъ, взглядъ Элли привлекли къ себѣ муравьи, которые копошились по стволу ближайшей березы. Нельзя было не заинтересоваться трудомъ этихъ маленькихъ работниковъ, усердно таскавшихъ тяжести, по размѣрамъ несравненно большія, чѣмъ они сами. Глядя на нихъ, Элли задумалась о ихъ участи. Подумать только, что жизнь этихъ маленькихъ созданій протекала тутъ же, рядомъ съ жизнью людей и совершенно самостоятельно! Вѣдь вотъ, стремятся же къ чему-то, трудятся! Для чего они на свѣтѣ? Какова ихъ задача?

А сама она? Для чего сама она живетъ на свѣтѣ?

Вопросъ этотъ самъ собой породился предыдущимъ вопросомъ, но въ немъ не было ни малѣйшей ироніи надъ собой, и безъ особенной горечи отнеслась Элли къ невозможности подыскать себѣ сколько-нибудь удовлетворительный отвѣтъ. Она только вздохнула, но уже не столько горестно, сколько съ тѣмъ выраженіемъ, съ какимъ вздыхаетъ успокоивающійся человѣкъ.

Но вслѣдъ затѣмъ и какъ-то внезапно возсталъ передъ ней образъ уѣхавшаго студента; черты его лица, его манера говорить, его профиль, его волоса — все до малѣйшей подробности обрисовалось передъ ней. Гдѣ онъ теперь? Гдѣ-нибудь на большой дорогѣ, въ телѣжкѣ, сидитъ себѣ, беззаботно откинувшись на спинку сидѣнья, и посвистываетъ… Онъ несется вѣдь впередъ, въ безпредѣльную даль, которую такъ любитъ, прочь отъ мелочей жизни, отъ всего ничтожнаго, оставляемаго позади себя!..

Самовольныя слезы снова покатились было по ея щекамъ, но на этотъ разъ она овладѣла собой.

— Нѣтъ, такъ нельзя! сказала она себѣ. — Надо заняться чѣмъ-нибудь… Одни пріѣзжаютъ, другіе уѣзжаютъ… Въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, и обо всѣхъ нельзя же плакать!

Въ рукахъ у нея была сухая вѣтка. Сказавъ послѣднія слова, она переломила вѣтку пополамъ, бросила куски на землю и рѣшительнымъ движеніемъ поднялась со своего мѣста.

У нея вдругъ явилась рѣшимость примириться съ существованіемъ, какое выпало ей на долю, остаться на своемъ мѣстѣ и хотя бы только изъ гордости безропотно принимать удаленіе тѣхъ, которымъ не угодно было оставаться съ нею.

Возвращаясь домой, она начала было раскаиваться въ своемъ рѣшеніи. Вѣдь выходило, точно она изъ малодушія отказывалась отъ всякой борьбы за свое личное счастіе и отказывалась вдобавокъ ранѣе, чѣмъ началась борьба… Но гордость поборола минутную слабость, и она осталась тверда въ своемъ рѣшеніи.

Когда она пришла на дворъ, только-что вернулся домой мальчикъ, возившій студента на станцію. Священникъ стоялъ на крыльцѣ и разспрашивалъ мальчика.

— Ну что? Провезъ его оба перегона?

— Оба.

— Что жъ онъ говорилъ дорогой?

— Да почти ничего. Все больше пѣлъ и свисталъ…

— Пѣлъ? А вылѣзалъ онъ на горкахъ?

— Когда вылѣзалъ, а когда оставался въ телѣжкѣ…

— Оставался?… Далъ онъ тебѣ на водку?

— Далъ, марку…

— Та-акъ…

«Онъ пѣлъ и свисталъ всю дорогу!» — съ горечью подумала Элли..

Въ это время на веранду вышла мать.

— Мама, нѣтъ ли у тебя работы для меня? — попросила Элли.

— Надо бы почистить кусты крыжовника… Но ты исколешься, дитя мое?…

— Ничего не значитъ! Я займусь этимъ.

XVII.

Элли отправилась въ садъ, присѣла на корточки среди кустовъ крыжовника и стала ихъ чистить. Приходилось выдергивать сухіе побѣги, удалять сорныя травы, паутину и сухіе листья, набившіеся въ кустахъ; колючки впивались въ руки и царапали ихъ до крови. Но Элли не обращала вниманія на царапины, даже точно на зло себѣ не остерегалась колючекъ. При этомъ она чувствовала какое-то злорадное торжество, пригибаясь ниже къ землѣ, отказываясь отъ всякихъ порывовъ кверху… не желая даже смотрѣть наверхъ и думать о чемъ-либо возвышенномъ. Она хотѣла походить на муравья… Какое ей дѣло до всякихъ стремленій, до широкихъ кругозоровъ, до людей, стремящихся кверху? Пусть себѣ стремятся! Она создана для незамѣтнаго труда здѣсь, въ деревнѣ, и тутъ она обязана оставаться.

«Человѣкъ похожъ на крота, а женщина на вьючное животное!» — Такъ стояло въ писаніи, которое еще недавно попалось Элли въ руки. Видно, такъ и должно быть, если это провозглашается писаніемъ!

И вотъ почему она останется внизу и будетъ рыться въ землѣ. Такова ея участь, а, стало-быть, и призваніе!…

Въ ея разсужденіяхъ была уже иронія надъ собой. Горечь наполняла ея сердце, и раздраженіе росло. Но лишь тѣмъ ожесточеннѣе теребила она кусты и тѣмъ безпощаднѣе относилась къ своимъ рукамъ.

Калитка звякнула, и появился магистръ, тихо приблизившійся къ кустамъ крыжовника. Онъ дѣлалъ видъ, что любуется грядками цвѣтовъ и овощей. Слышно было, какъ онъ сорвалъ стручекъ гороха и сталъ громко грызть. Шаги его все приближались…

Элли пришло въ голову, что весь день онъ точно подстерегалъ ее и, видимо, добивался войти съ нею въ дружескія отношенія. Но меньше всего ей хотѣлось разговаривать съ этимъ человѣкомъ. О чемъ съ нимъ говорить? У нихъ, вѣдь, нѣтъ ничего общаго, и ей, по крайней мѣрѣ, нечего сказать ему.

Она глубже зарылась въ кусты, не поднимала головы и дѣлала видъ, что не слышитъ осторожнаго покашливанья теолога. Наконецъ, онъ заговорилъ:

— Вы заняты садоводствомъ? Не могу ли я въ чемъ-нибудь вамъ помочь?

— Вы?

— Почему же нѣтъ? Я очень люблю растенія и кое-что понимаю въ огородничествѣ… Не найдется ли для меня работа?

— Не могу придумать… Спросите лучше маму.

— Развѣ вамъ не больно обдирать такимъ образомъ руки?

— Нисколько!

— Вы любите крыжовникъ?

— Нѣтъ.

— Впрочемъ, я тоже предпочитаю красную смородину…

Это замѣчаніе Элли нашла возможнымъ оставить безъ возраженія, и разговоръ прервался. Она все время старательно заботилась оставаться спиной къ магистру и подъ предлогомъ внимательнаго отношенія къ работѣ ни разу не взглянула на него.

— Не принести ли вамъ зонтикъ? — предложилъ онъ. — Солнце печетъ вамъ голову…

— Да вѣдь солнце закатывается уже!

— Закатывается? Вовсе нѣтъ! Оно еще очень высоко.

Разговоръ продолжалъ обрываться на каждомъ шагу. Видя мучительныя усилія, съ какими магистръ поддерживалъ этотъ разговоръ, Элли не теряла надежды, что такой трудъ надоѣстъ ему наконецъ и что онъ уйдетъ. Но теологъ былъ терпѣливъ.

— Изъ этихъ цвѣтовъ вы имѣете обыкновеніе составлять букеты? — спросилъ онъ.

— Я не имѣю такого обыкновенія…

— А сегодня… т. е. вчера утромъ.

Убѣдившись, что его вопросамъ не будетъ конца, Элли встала и ушла изъ сада. Побродивши еще немного среди садовыхъ кустовъ, магистръ въ свою очередь пошелъ домой.

Такія «бесѣды» стали возобновляться ежедневно. Адъюнктъ положительно преслѣдовалъ дѣвушку своими разспросами, любезностями и совѣтами. Совѣты главнымъ образомъ относились къ выбору книгъ, которыя Элли читала.

— Позвольте васъ спросить, что вы изволите читать? — спрашивалъ онъ почтительно.

Элли отвѣчала не сразу, и магистръ изгибался въ-три-погибели, чтобы заглянуть снизу на обложку книги.

— Ва… Вальтеръ… Скоттъ… «Та-лис-манъ», — разбиралъ онъ наконецъ съ усиліемъ. — Вальтеръ Скоттъ хорошій сочинитель, въ особенности для юношества. Я читалъ многіе изъ его романовъ… впрочемъ, этого не читалъ. Интересно?

— Такъ себѣ.

— А вотъ, какъ бы вы думали, отчего это во всѣхъ романахъ, даже въ повѣстяхъ, такъ много говорится о любви? Всегда повѣствованіе оканчивается описаніемъ свадьбы… Впередъ можно знать, что выведенные въ романѣ молодые мужчины и женщины своевременно повлюбляются и переженятся… Такъ ли бываетъ и въ жизни?

Магистръ искоса поглядывалъ на Элли и подмигивалъ ей очень лукаво… Оставалось только встать и уйти въ другую комнату, а когда немного погодя, онъ приходилъ и туда — бѣжать куда-нибудь въ лѣсъ. Иначе Элли не могла читать въ покоѣ. Впрочемъ, магистръ былъ необидчивъ, и въ концѣ концовъ она перестала съ нимъ стѣсняться. Она сидѣла и продолжала себѣ читать, что бы онъ ни говорилъ… Иногда она отвѣчала ему, когда являлась на то охота, но большею частью она невозмутимо отмалчивалась.

XVIII.

Наступила осень съ ея пасмурными и ненастными днями; приходилось сидѣть въ комнатахъ. Сѣрое небо точно давило къ землѣ. Чувствовалась апатія и полная неспособность оказывать сопротивленіе давленію рутины.

Священникъ и его жена были очень дружелюбны къ магистру; въ особенности покровительствовалъ ему старый проостъ. Старикъ расхваливалъ его Элли при всякомъ удобномъ случаѣ и начиналъ свои панегирики, какъ только адъюнктъ выходилъ изъ комнаты.

— Ты знаешь, — говорилъ онъ однажды, — этотъ молодой человѣкъ блестяще защищалъ свою диссертацію. Онъ могъ бы сдѣлаться докторомъ теологіи… познаній и способностей у него хватило бы на это. Мальчикомъ онъ мечталъ сдѣлаться врачемъ, но по желанію своей матери отказался отъ медицины ради менѣе блестящей карьеры по теологическому факультету… А вѣдь онъ самъ содержалъ себя въ университетѣ и теперь отсылаетъ половину своего жалованья старухѣ-матери.

— Кто тебѣ это разсказалъ? — рѣзко спросила Элли.

— Ты спрашиваешь, кто разсказалъ? — поморщился отецъ. — Выходитъ, точно ты полагаешь сомнительнымъ то, что онъ говоритъ о себѣ самъ… Но могу тебя увѣрить, что сомнѣваться не въ чемъ. Это безусловно честный человѣкъ, и я смѣло могу довѣрить ему заботы о моей паствѣ.

— Нельзя не согласиться, что это благородный человѣкъ и хорошій помощникъ отцу! — вставила мать.

Элли не стала спорить. Но она не видѣла никакой заслуги въ томъ, что адъюнктъ отказался отъ медицины, только чтобы угодить своей матери. Молча продолжала она шить и, пока родители расхваливали молодаго священника, старалась думать о другомъ.

Но однажды и она заинтересовалась. Это было по поводу разсказа отца, какъ магистру приходилось буквально голодать въ университетѣ… За ужиномъ она невольно стала приглядываться къ адъюнкту и подумала при этомъ, что можетъ быть въ немъ, въ самомъ дѣлѣ, есть крупныя достоинства, скрытыя подъ его наружнымъ ничтожествомъ. Но, въ такомъ случаѣ, почему онъ такъ пропитанъ будничными интересами, что не можетъ ни въ чемъ приподняться надъ повседневностью? Отчего онъ никогда не скажетъ чего-нибудь особеннаго? Отчего онъ такъ гонится за банальностью?

Однажды она заговорила объ этомъ съ матерью, и та согласилась, что магистръ не умѣетъ блистать. Но пасторша прибавила, что есть люди, которые мыслятъ очень возвышенно, хотя и не любятъ разговаривать объ этомъ.

Элли допускала это и стала терпѣливѣе переносить общество магистра. Она перестала отворачиваться отъ него. Случалось даже, что она теперь заговаривала съ нимъ первая.

Но по-прежнему она скучала въ это время донельзя. По цѣлымъ часамъ просиживала она иногда у окна, наблюдая, какъ желтые листья кружились въ саду по вѣтру, или всматриваясь вдаль, гдѣ поверхность озера бороздили некрасивыя сѣрыя волны.

Неправдоподобнымъ становилось, чтобы онъ заѣхалъ еще разъ. Лѣто прошло, и, видно, не по пути ему было заглянуть въ пасторатъ…

Однажды, пригорюнившись у окна и раздумывая объ отсутствующемъ, она услышала шаги приближавшагося отца. Онъ постучалъ въ ея дверь и вошелъ. За нимъ виднѣлся адъюнктъ въ бѣломъ галстухѣ.

— Вотъ она! — сказалъ отецъ. — Элли, магистръ хочетъ переговорить съ тобой. Пожалуйста, войдите, магистръ.

Пропустивъ въ комнату адъюнкта, отецъ удалился и съ усмѣшкой на губахъ заперъ за собой двери.

Элли встала, неясно сознавая, что теперь слѣдуетъ дѣлать. Она сразу догадалась, что произойдетъ нѣчто необыкновенное и нежелательное; она хотѣла даже выйти изъ комнаты, не дожидаясь начала… Но тотчасъ же она раздумала. Стоило ли оттягивать объясненіе?… И, можетъ быть, онъ не посмѣетъ…

Она отошла къ столу и стала перебирать лежавшія на немъ книги. Адъюнктъ откашливался…

— Съ разрѣшенія вашего отца, — началъ онъ, — я прошу позволенія переговорить съ вами о дѣлѣ… о которомъ, можетъ быть, и вы догадываетесь… Или, нѣтъ, вы не угадали моихъ намѣреній?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Вашъ отецъ ничего не имѣетъ противъ этого… ни ваша мать… Я долго обдумывалъ и пришелъ къ убѣжденію, что именно вы, а не другая… мнѣ предназначены Господомъ Богомъ… Словомъ, если вы сами…

Элли отошла къ окну и стояла теперь къ нему спиной. Потомъ она сдѣлала рѣзкое движеніе и повернулась къ дверямъ.

— Не уходите, прошу васъ! — взмолился магистръ. — Не уходите, не давъ мнѣ какого-либо отвѣта. Скажите, можете ли вы быть спутницей въ моей жизни?

— Не дѣлайте такихъ вопросовъ! — вскричала она. — Неужели вы не можете оставить меня въ покоѣ?

— Я вижу, вы не расположены ко мнѣ, — сказалъ онъ кротко. — Но позвольте мнѣ сохранить надежду, что можетъ быть позже… когда вы успѣете короче узнать меня…

Элли была такъ взволнована, что крикъ ужаса готовъ былъ вырваться изъ ея устъ. Но, въ то же время, что-то душило ее, и ужасный стыдъ побуждалъ ее напрягать всѣ силы, чтобы совладать съ собой.

Она слышала за спиной, что магистръ приближается къ ней, и ей было невыразимо страшно, точно можно было ожидать, что сейчасъ глубоко онъ оскорбитъ или прибьетъ ее…

— Позвольте же надѣяться, что хоть когда-нибудь… ну, черезъ годъ или черезъ два…

Его голосъ звучалъ уже возлѣ ея уха, и въ то же время теплая, влажная рука овладѣла ея рукой, покоившейся на спинкѣ стула.

Она вскрикнула, рванула руку къ себѣ и не оглядываясь выбѣжала въ залу, а оттуда черезъ всѣ комнаты въ кухню. Тамъ никого не было, и она бросилась на стулъ, дрожа всѣмъ тѣломъ… Но вскорѣ она разслышала голосъ отца и магистра, которые, казалось, приближались сюда. Тогда, она снова вскочила и кругомъ, черезъ коридоръ, вернулась въ свою комнату.

Нѣкоторое время она не могла сообразить толкомъ, что случилось. Но, припомнивъ подробности только-что пережитой сцены, она сообразила, что держала себя глупо, и разсердилась на себя. Съ какой стати она выказала столько трусости, когда можно было спокойно и холодно отвѣтить, что союзъ съ нимъ былъ совершенно немыслимъ, что лучше не продолжать объясненія и что слова ея онъ можетъ принять за категорическій отказъ?

Впрочемъ, время не упущено. Она сію же минуту отправится сказать ему то, что не успѣла сказать давеча. Она порывисто встала и направилась къ дверямъ.

Въ это время вошла мать, по выраженію лица которой видно было, что она пришла по тому же дѣлу.

— Магистръ говорилъ съ тобой? — спросила она.

— Да…

— Что ты ему отвѣтила?

— Ничего еще… Я была озадачена… глупа… смѣшна!.. Но я сейчасъ же исправлю это! Я иду дать ему отвѣтъ.

— Постой, Элли. Чѣмъ ты такъ возмущена? Что ты хочешь сказать ему?

— Я должна же сказать ему, что не пойду за него… что никогда не могла бы полюбить его… никогда въ жизни! Я иду!

— Постой, не ходи. Успокойся сперва. Садись сюда, возлѣ меня.

Неохотно опустилась Элли на стулъ возлѣ матери. Ея волненіе не утихало, и она продолжала нервно вертѣть въ рукахъ скомканный носовой платокъ.

— Почему ты не можешь полюбить его? — спросила мать послѣ минутнаго молчанія.

— Потому что это невозможно.

— Но, можетъ быть, со временемъ ты бы измѣнила свое намѣреніе? Вѣдь нѣтъ никакого спѣха. Если бы ты помолилась Господу Богу, чтобы Онъ просвѣтилъ тебя — можетъ быть, ты оцѣнила бы магистра. Это, вѣдь, необыкновенно добрый и честный человѣкъ… Кого тебѣ ждать? А, вѣдь, раньше или позже надо же тебѣ выйти замужъ, чтобы имѣть надежную опору въ жизни.

— Если я выйду когда-нибудь замужъ, то не иначе, какъ за человѣка, котораго полюблю!

— Бѣдное дитя мое! Надо тебѣ сказать, что очень, очень немногія женщины выходятъ замужъ по дѣйствительной любви! Такова жизнь… Чаще всего приходится быть довольной, если можно переносить человѣка, за котораго приходится идти.

Элли перестала вертѣть платокъ, и рука ея безпомощно опустилась на колѣни… У нея не было житейской опытности, тѣмъ не менѣе, что-то подсказывало ей, что мать права, что такова дѣйствительная участь женщины… по крайней мѣрѣ, въ томъ отношеніи, что женщинѣ рѣдко приходится идти замужъ за человѣка, котораго она полюбила.

— Будетъ лучше, если ты пока не станешь принимать рѣшенія и хорошенько обдумаешь предложеніе! — сказала мать, помолчавъ.

— Но, мама, мыслимо ли жить въ бракѣ съ человѣкомъ, котораго не любишь? — вскричала Элли.

Мать печально улыбнулась.

— По неволѣ приходится примиряться съ судьбой! — пробормотала она. — И, какъ видишь, живутъ!..

Тяжело вздохнувъ, она вышла изъ комнаты, а Элли осталась на стулѣ, охваченная мучительными сомнѣніями.

Вскорѣ въ дверь постучали, и затѣмъ появился отецъ. Онъ ласково улыбнулся дочери и потрепалъ ее по щекѣ.

— Ты выглядишь такой несчастной! — сказалъ онъ. — Конечно, это должно было поразить тебя. Но не сокрушайся такъ, это пройдетъ… Магистръ сказалъ, что не получилъ отъ тебя опредѣленнаго отвѣта, но что незачѣмъ вѣдь и торопить тебя. Ты молода, а онъ готовъ ждать сколько угодно, такъ искренно онъ полюбилъ тебя. Я увѣренъ, что и ты привяжешься къ нему, когда лучше узнаешь его…

Съ довольнымъ видомъ прошелся онъ раза два по комнатѣ, потомъ вышелъ обратно въ залу и пошелъ къ себѣ въ кабинетъ. Элли сообразила, что ей слѣдовало высказать свой отказъ, пока отецъ былъ тутъ, и что лучше всего было переслать магистру отвѣтъ черезъ отца. Но почему-то у нея не хватило рѣшимости сдѣлать это теперь, и она отложила рѣзкое объясненіе до другаго раза. Однако и въ слѣдующіе дни рѣшимости отказаться не являлось; напротивъ, съ каждымъ днемъ отказаться становилось затруднительнѣе, и помощи ни откуда не являлось.

XIX.

Элли по-прежнему приходилось переносить общество магистра. Но такъ какъ теперь онъ выказывалъ много деликатности, не надоѣдалъ ей своими разговорами и всегда умѣлъ во-время удаляться, какъ только они оставались вдвоемъ, положеніе Элли оказалось сноснымъ. Каждый вечеръ она рѣшалась на слѣдующій же день объясниться напрямки, но затѣмъ, когда разсвѣтало и солнце проникало въ ея комнату, ей неизмѣнно становилось какъ-то неловко огорчить терпѣливаго добряка, причемъ являлось опасеніе сказать при этомъ что-нибудь лишнее, покраснѣть, опять растеряться… Она хотѣла покончить съ этимъ дѣломъ, никого не обижая, умно и честно, не поступаясь ни своими чувствами, ни собственнымъ достоинствомъ. Ни минуты она не сомнѣвалась, что, сколько бы ни откладывалось рѣшительное объясненіе, въ свое время она откажетъ магистру наотрѣзъ. Но нельзя же было сдѣлать это безсердечно, тѣмъ болѣе, что магистръ съ каждымъ днемъ становился печальнѣе и деликатнѣе. Иногда ей становилось даже жаль его, въ особенности, когда она заставала его гдѣ-нибудь въ углу, съ печально опущенной на руку головой, и онъ вскакивалъ какъ-то растерянно, стараясь принять свой обычный видъ, не успѣвая въ этомъ и поглядывая на нее съ непритворной робостью. Ни о чемъ не мечтала Элли съ такимъ удовольствіемъ, какъ о томъ, что можетъ быть магистръ полюбитъ другую и будетъ съ нею счастливъ и забудетъ свое первое увлеченіе.

Однажды Элли пошла къ причастію. Служилъ магистръ, и невольно пришлось обращать вниманіе на его отношеніе къ служенію. Элли была поражена торжественностью и непритворнымъ вдохновеніемъ, съ какими онъ произносилъ молитвы. Его фигура въ темномъ облаченіи, рѣзко выдѣлявшаяся на бѣломъ фонѣ алтаря, не имѣла въ себѣ теперь ничего вульгарнаго; напротивъ, въ немъ замѣчалось теперь какое-то благородство. А потомъ, когда надо было раздавать дары, онъ подходилъ къ каждому изъ причащающихся съ такимъ серьезнымъ достоинствомъ и такимъ торжественнымъ голосомъ произносилъ святыя слова, что старушки справа и слѣва отъ Элли плакали навзрыдъ, и сама она не могла сдержать слезы, катившейся по ея щекѣ. Надо было признаться, что въ эту минуту въ немъ совершенно отсутствовало то, безцвѣтно будничное, что удаляло ее отъ него.

Въ это воскресенье за обѣдомъ Элли въ первый разъ сама передала ему блюдо. До сихъ поръ она избѣгала случаевъ, когда приходилось выказывать ему вниманіе. И онъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ, почти испуганно, а она густо покраснѣла и потупилась.

Проостъ, тотъ давно уже души не чаялъ въ своемъ помощникѣ и просто носилъ его на рукахъ. Съ дочерью онъ считалъ его почти помолвленнымъ и не допускалъ мысли объ отказѣ. Онъ даже пожелалъ однажды, чтобы молодые люди выпили на брудершафтъ! Надо замѣтить, что они безпрекословно исполнили желаніе старика, но затѣмъ магистръ ограничился тѣмъ, что сталъ называть Элли по имени, избѣгая всякихъ мѣстоименій, а она не сдѣлала даже этого.

Настала зима. Когда установилась санная дорога, проостъ купилъ хорошенькую лошадь и удобныя сани, въ которыхъ и сталъ посылать кататься магистра и Элли вдвоемъ. Само собой разумѣется, что она ни за что не поѣхала бы, если бы могла отказаться безъ непріятностей; но всегда такъ случалось, что нельзя было отказаться отъ поѣздки, не обидѣвъ магистра и не разсердивъ отца, а этого она не хотѣла дѣлать. Все это не мѣшало катанью быть довольно пріятнымъ, ѣхать приходилось среди снѣжныхъ полянъ и деревьевъ, опушенныхъ мохнатымъ инеемъ. Особенно красивы были старыя, заиндевѣлыя березы… Во время такихъ поѣздокъ нельзя было сидѣть молча; но разговаривали только о томъ, что было передъ глазами, о лошади, о хуторахъ, которые проѣзжали, о встрѣчныхъ людяхъ, — и такой разговоръ не имѣлъ въ себѣ ничего тягостнаго. Постепенно въ Элли исчезало напряженіе, съ которымъ она выѣзжала. Потомъ являлось особое настроеніе беззаботности, вызываемое быстрымъ движеніемъ на морозномъ воздухѣ и окружавшими ее мирными картинами. Иногда мелькало даже въ умѣ, что не лучше ли сразу отдаться теченію и покориться своей участи, которой вѣдь такъ или иначе врядъ ли придется избѣжать… Пожалуй, даже любопытно было посмотрѣть, что бы вышло, если бы она дала свое согласіе… Сдѣлаться пасторшей, потомъ, можетъ быть, женой прооста, какъ ея мать и бабушка?.. О такихъ вещахъ она не могла еще думать безъ насмѣшливой гримаски, но все-таки уже была въ состояніи думать…

Магистръ никогда не заговаривалъ о щекотливомъ вопросѣ и не позволялъ себѣ даже намековъ. Родители тоже не заикались о немъ. Но замѣтно было, что всѣ считали дѣло рѣшенымъ, и даже встрѣчные мужики кланялись съ какой-то особенной улыбкой. Когда они возвращались съ катанья, улыбался иногда и отецъ, причемъ всѣ спрашивали Элли съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ, довольна ли она катаніемъ и было ли ей весело.

И Элли начинала понимать, что съ каждымъ днемъ она нѣсколько теряла въ своемъ правѣ покончить дѣло отказомъ, если бы предложеніе было возобновлено.

Еще большее душевное разслабленіе испытывала она по утрамъ, за завтракомъ. Снѣжной бѣлизны скатерть, уставленная закусками и кофейными приборами, производила какое-то мирное впечатлѣніе. Довольный и веселый покачивался въ своей качалкѣ старикъ-отецъ. Даже мать, считавшая будущность дочери устроенной, имѣла довольный видъ. Въ комнатѣ было тепло и уютно; настроеніе царило самое добродушное… И Элли заражалась этимъ настроеніемъ. Весело разливала она кофе и безъ всякаго волненія оставалась потомъ на диванѣ, въ противоположномъ углу котораго усаживался магистръ. Разрушать общее благополучіе не было ни силъ, ни охоты…

Часы невеселаго настроенія она проводила въ своей комнаткѣ, неподвижно просиживая передъ окномъ до самаго вечера и вперяя печальный взглядъ въ сгущавшіяся сумерки… Садъ былъ весь запорошенъ снѣгомъ; только обнаженныя деревья и верхушки кустовъ выглядывали поверхъ снѣжнаго покрова. У заметеннаго вьюгами рыболовнаго сарая лежали повернутыя вверхъ дномъ лодки, прикрытыя цѣлымъ сугробомъ снѣга. По озеру ѣхалъ какой-то укутанный путникъ… Солнце закатилось. Оставалась только слабо-окрашенная алая полоска, которая скоро исчезла. Выше по небу плыла еще освѣщенная лучами солнца, безцвѣтная тучка. За такой тучкой Элли слѣдила глазами, пока и она не исчезла въ сгущавшемся мракѣ, точно послѣдняя, разлетающаяся въ прахъ надежда…

Прокрадывалась ей въ душу мысль: вѣдь все могло, быть иначе… Что случилось бы, если бы вернулся сюда тотъ, котораго судьба случайно провела мимо нея и который былъ теперь далеко… неизвѣстно гдѣ? Что будетъ, если онъ опять заѣдетъ сюда? Только бы увидѣть его, и это уже было бы большимъ счастіемъ, это вернуло бы ей душевныя силы и… спасло бы ее!

XX.

Однажды, выспавшись послѣ обѣда и позѣвывая, отецъ вошелъ къ Элли съ газетой въ рукахъ.

— Здѣсь есть новость о нашемъ знакомомъ, — сказалъ онъ.

— Какая новость? О комъ?

— Да вотъ въ газетѣ сообщается, что тотъ… студентъ Кальмъ, который гостилъ у насъ лѣтомъ, получилъ многолѣтнюю стипендію на поѣздку за границу.

Элли не спросила, куда именно и для чего онъ посланъ за границу. Сдержанный, прерывистый вздохъ вырвался у нея изъ груди, и двѣ слезы подступили къ ея глазамъ и затуманили собою все. Хотѣлось горько плакать, но не хватало слезъ.

Итакъ, во всемъ, во всемъ мірѣ не было человѣка, который думалъ бы о ней, вспоминалъ бы ее! Во всемъ огромномъ мірѣ, если не считать пастората!..

Отца позвали, и онъ вышелъ въ залу. Вскорѣ затѣмъ послышались шаги магистра. Повидимому, отецъ возвращался въ сопровожденіи магистра. Однако, Элли не сдѣлала ни малѣйшаго движенія. Ей казалось, что она даже ожидала появленія магистра, такъ оно было неумолимо своевременно.

Все было кончено: она дала слово!..

Послѣ объясненія, магистръ удалился. Элли по-прежнему оставалась на своемъ мѣстѣ. Появилась мать.

— Ну, что? Магистръ былъ у тебя?

— Да.

— И… была рѣчь о томъ?

— Была.

— Ну, что же? Онъ повторилъ свое предложеніе?

— Да.

— А ты?

— Я дала согласіе.

Это было сказано спокойно, уже черезчуръ спокойно, и мать робко посмотрѣла на дочь.

— Стало быть, ты полюбила его? — спросила она, запинаясь.

— Сама же ты говорила, мама, что женщина должна быть довольна уже тогда, когда можетъ хоть переносить только общество своего мужа!

Опять долгимъ вопрошающимъ взглядомъ посмотрѣла мать на нее. Въ словахъ Элли былъ косвенный упрекъ, и старуха хотѣла отвѣтить рѣзкимъ замѣчаніемъ. Но языкъ не повиновался ей, и замѣчаніе замерло на губахъ.

Выходя изъ комнаты, она чувствовала какіе-то смутные укоры совѣсти. Не согрѣшила ли она? Но въ то же время какой-то голосъ нашептывалъ ей, что все окончилось къ лучшему. Еслибы только знать навѣрное, что бываетъ къ лучшему! Но въ томъ-то и бѣда, что никогда въ жизни она не знала этого навѣрное.

Однако, Элли вѣдь серьезная дѣвушка и за послѣднее время стала особенно разсудительна. Она вѣдь взрослая. Надо полагать, что она сама сознаетъ, что къ ея лучшему! Это было послѣднее утѣшеніе матери, но и оно казалось ей по временамъ довольно шаткимъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

На берегу глубоко врѣзавшагося въ материкъ залива виднѣлась довольно хорошенькая усадьба, ярко-красныя постройки которой тонули въ зелени окружающихъ ее полей и садовъ. Это былъ новый пасторатъ, въ которомъ жила Элли уже замужемъ за священникомъ.

Въ солнечные дни пасторатъ съ его красными постройками и бѣлыми ставнями виднѣлся далеко съ моря, даже съ большаго фарватера. Регулярно въ опредѣленные дни проходили тамъ съ юга на сѣверъ и съ сѣвера на югъ большіе пассажирскіе пароходы Тѣмъ не менѣе до ближайшаго города былъ цѣлый день ѣзды. Волостная пароходная пристань была устроена на мыскѣ, по близости церкви, до которой отъ пастората было добрыхъ двѣ версты. Поэтому пароходы никогда не заходили въ заливъ. Если кому-нибудь въ пасторатѣ надо было ѣхать на пароходъ, или ожидался кто-нибудь съ парохода, выѣзжали къ фарватеру въ лодкѣ на веслахъ, и тамъ принимали пассажировъ прямо съ борта. Такимъ образомъ пасторатъ оставался въ сторонѣ отъ большаго движенія, и мѣстность эту мало знали. Никому нѣтъ дѣла до такихъ заброшенныхъ въ сторону селеній. Развѣ что какой-нибудь праздный путешественникъ, проѣзжая на пароходѣ, случайно направитъ свой бинокль въ эту сторону и спроситъ капитана такъ себѣ, отъ нечего дѣлать:

— Это что за жилье виднѣется тамъ, въ глубинѣ залива?

— Кажется, пасторатъ здѣшняго прихода, — равнодушно отвѣтитъ капитанъ.

Если путешественникъ — разочарованный и утомленный жизнью человѣкъ, можете случиться, что онъ подумаетъ:

— Экое мирное мѣстечко! Вотъ бы гдѣ можно быть счастливымъ!

Такое же впечатлѣніе, только еще гораздо сильнѣе, производилось на всякаго, кто въѣзжалъ съ моря въ заливчикъ на лодкѣ. Въ наружныхъ шхерахъ берега бываютъ мрачны и обрывисты; лишь рѣденькій тальникъ тамъ и сямъ украшаетъ такіе берега. Но здѣсь тихій внутренній заливъ былъ окаймленъ мягкими тѣнями березовыхъ рощъ и луговъ, усѣянныхъ цвѣтущими кустами жимолости. Мѣстами къ самому заливу подходилъ сосновый боръ, оканчивавшійся у воды обрывистымъ яромъ и окаймленный сверху цѣлой сѣтью узловатыхъ кореньевъ, а снизу оголенными скалами или песчаной отмелью. Вода въ заливѣ почти всегда бывала тиха и колеблющимися тѣнями отражала въ своей глубинѣ обрамляющіе ее берега.

Пасторатъ появлялся изъ-за невысокаго мыска, образующаго бухту. Прежде всего замѣчалась небольшая баня, построенная на плоской скалѣ. У подножія скалы виднѣлись пристань для лодокъ и купальня, а на самомъ мыскѣ — старый рыболовный сарай. Возлѣ купальни стояли наполовину вытащенныя на берегъ три лодки, изъ которыхъ одна, окрашенная ярко-синей краской, виднѣлась еще издали, съ самаго входа въ заливъ.

Отъ пристани пролегала среди полей дорожка, направлявшаяся желтой тесьмой къ пасторату, красныя постройки котораго, со всѣхъ сторонъ оттѣненныя зеленью старыхъ березъ, производили впечатлѣніе земляники въ травѣ.

На всемъ лежалъ какой-то отпечатокъ особенной безобидности, поражавшій всякаго, кто въ первый разъ приближался къ пасторату. Хорошенькая купальня, съ ея чистенькой бѣлой лѣсенкой, голубая лодка у берега, поля, прорѣзанныя желтой дорожкой, малиновыя поросли, облѣплявшія заборы, палисадникъ передъ домомъ, а больше всего самый домъ — все имѣло какой-то наивно-уютный видъ и казалось устроеннымъ женской рукой. Но въ то же время отъ пастората вѣяло какой-то тихой грустью. Казалось, что среди окружавшаго усадьбу безмолвія тамъ непремѣнно сидитъ кто-нибудь у окна, пригорюнивши голову на руку и безмолвно шевеля въ душѣ глубоко затаенную печаль. Можетъ быть, такое впечатлѣніе производилъ меланхолическій плескъ воды, или непрерывный шелестъ осиновыхъ листьевъ, или яркое освѣщеніе послѣ-полуденнымъ солнцемъ безмолвной усадьбы, въ которой подолгу не замѣчалось ни малѣйшаго движенія. Можетъ быть, пустынный видъ придавался всей мѣстности отсутствіемъ дѣтей, которыхъ не видно и не слышно было ни въ саду, ни на дорожкѣ, ни на берегу, возлѣ лодокъ. Во всякомъ случаѣ усадьбы не оживляли шаги изрѣдка проходившихъ по двору людей, ни откуда-то доносившееся мычаніе коровы, ни плескъ веселъ приближавшейся лодки. Напротивъ, эти звуки какъ бы успливали впечатлѣніе общаго затишья, и было такъ безмолвно вокругъ пастората, что откуда-то появившаяся дикая утка не побоялась подплыть съ цѣлымъ выводкомъ утятъ къ самымъ лодкамъ возлѣ купальни, а кукушка расположилась на жерди забора и куковала себѣ, какъ въ лѣсу.

Эта мѣстность называлась Тюнелэ.

Былъ теплый лѣтній вечеръ въ началѣ іюля.

За нѣсколько дней передъ тѣмъ пасторъ Арніо получилъ письмо отъ своего стараго товарища Олофа Кальма, съ извѣстіемъ, что онъ ѣдетъ сюда, намѣренъ прогостить здѣсь весь остатокъ лѣта и прибудетъ съ сегодняшнимъ пароходомъ. По этому случаю пасторъ выѣхалъ на лодкѣ принять своего гостя съ парохода.

Элли, его жена, осталась дома, чтобы привести все въ порядокъ и подготовиться къ пріему рѣдкаго въ пасторатѣ гостя.

Цѣлый день уже она хлопотала, но еще не все было готово. Съ утра были сняты чехлы, была выколочена мебель; потомъ была приведена въ порядокъ комната въ мезонинѣ, спеціально предназначенная для гостей; затѣмъ пасторша собственноручно перетерла листья своихъ комнатныхъ растеній и наполнила цвѣтами обѣ вазы въ гостиной. Теперь она доканчивала приводить въ порядокъ свой туалетъ и засмотрѣлась на себя въ зеркало.

Давно уже отвыкла она отъ дѣвичьяго обыкновенія забываться иногда передъ зеркаломъ. Но теперь она съ любопытствомъ и внимательно разглядывала въ зеркалѣ отражавшееся въ немъ красивое, но немного блѣдноватое лицо и свою гибкую, совсѣмъ еще юношескую фигуру. Много лѣтъ уже никто не напоминалъ ей, что она хороша собой, что она почти красавица. Да и сама она не вспоминала объ этомъ. Для кого? Для чего? Ради мужа она не дала себѣ труда прифрантиться даже въ день свадьбы; другіе позаботились тогда о ея нарядѣ… А больше некому было думать о ея красотѣ. И подумать, что со дня этой свадьбы прошло уже пять лѣтъ, пять долгихъ, долгихъ лѣтъ!

Однако, сегодня, она сорвала цвѣтокъ и приколола этотъ цвѣтокъ себѣ на грудь! Она даже раза два отходила отъ зеркала, чтобы лучше увидѣть себя цѣликомъ, и нѣсколько разъ перекалывала цвѣтокъ, прежде чѣмъ осталась собой довольна.

При этомъ она весело улыбалась. Ее нисколько не тяготили выпавшія на ея долю хлопоты, и все, что она дѣлала сегодня, развлекало ее. Въ обыкновенное время она лишь машинально исполняла свои обязанности по хозяйству, тяготилась ими и дѣлала лишь самое необходимое, вполнѣ полагаясь въ остальномъ на заботливость своего хлопотливаго мужа.

Докончивъ со своимъ нарядомъ, она вышла въ садъ и составила большой букетъ. Подбирая цвѣты и травы для этого букета, она сразу порѣшила, что нужно придать букету видъ особенной простоты и безпритязательности, такъ, чтобы съ перваго взгляда ничего не бросалось въ глаза. Зато въ подборѣ цвѣтовъ можно было проявить столько вкуса и изящества, скрытыхъ подъ личиной скромности, что потомъ, уловивъ прелесть оттѣнковъ, глазъ уже не могъ бы оторваться отъ букета… Таковы бываютъ нѣкоторые полевые цвѣты, которые надо разсмотрѣть вблизи, чтобы замѣтить ихъ необыкновенную красоту.

Заботливо и неторопливо подбирала она растенія. Къ нѣжнымъ травамъ присоединила она нѣсколько колосьевъ въ полномъ цвѣту. Понадобилось немного синяго, и она сорвала уже нѣсколько незабудокъ, но, сообразивъ что-то, отбросила ихъ прочь и замѣнила васильками. Замѣтивъ, что букетъ выходилъ непахучимъ, она вернулась въ садъ и нарвала резеды, но тщательно запрятала ее въ глубинѣ среди зелени.

Когда букетъ былъ готовъ и вышелъ именно такимъ, какимъ она желала его видѣть, она одобрительно улыбнулась и понесла цвѣты наверхъ, въ комнату для гостей. Съ утра еще она отправила въ эту комнату свое начальное кресло, новый изящный столъ и лучшее постельное бѣлье, какое нашлось въ ея запасахъ. У окна были повѣшены занавѣси ея собственнаго тканья, очень красивыя и еще никогда не бывшія въ употребленіи; столъ былъ накрытъ тончайшей бѣлой салфеткой; на окнѣ красовались лучшія изъ бывшихъ въ домѣ комнатныхъ растеній, перенесенныя для этого изъ залы. Нарочно заказаны были новая вѣшалка для платья и висячая полка для книгъ. У кровати стѣна была завѣшена большимъ ковромъ, а остальныя стѣны ничѣмъ неоклеенной комнаты были украшены можжевеловыми вѣтками, натыканными во всѣ щелки.

Куда было теперь поставить букетъ? Отнюдь не на столъ и ни на какое другое, столь видное, мѣсто! Надо поставить куда-нибудь въ уголъ, въ которомъ пришлось бы найти букетъ. Печурка была самымъ подходящимъ мѣстомъ, и тамъ Элли поставила свои цвѣты. Тутъ только она замѣтила, что преобладающіе цвѣта букета были бѣлый и голубой, какъ платье, въ которое она была одѣта…

— Будетъ ли ему весело здѣсь? — задала она себѣ вопросъ, выглянувъ въ окно, изъ котораго видны были поля и часть залива. — Онъ былъ моя первая любовь и мое первое разочарованіе въ жизни. Странно подумать, что онъ ѣдетъ сюда и будетъ здѣсь сегодня вечеромъ.

Испуганная направленіемъ, которое принимали ея мысли, она смутилась и поспѣшила выйти изъ комнаты. Впрочемъ, единственное, чего она добивалась и о чемъ хлопотала съ утра, было просто произвести на ожидаемаго гостя благопріятное впечатлѣніе. Во всѣ эти пять лѣтъ она внимательно слѣдила по газетамъ за перемѣнами въ его судьбѣ. О немъ писали довольно часто, такъ какъ сначала появлялись о немъ извѣстія, какъ объ университетскомъ стипендіатѣ за границей, потомъ сообщался отчетъ о его экзаменахъ на ученую степень, наконецъ онъ сталъ все чаще и чаще упоминаться въ газетахъ въ качествѣ представителя своего факультета на различныхъ съѣздахъ. По какому-то поводу въ газетѣ сообщался однажды его парижскій адресъ, и она твердо запомнила этотъ адресъ, чтобы знать хоть что-нибудь о его частной жизни за границей. Затѣмъ довольно долго не появлялось о немъ никакихъ извѣстій, и, наконецъ, этой весной она прочла однажды его имя въ числѣ вернувшихся изъ-за границы стипендіатовъ.

Нѣсколько разъ она слышала даже разговоры о немъ. Это было въ домѣ мѣстнаго прооста, приходъ котораго былъ по сосѣдству съ приходомъ Тювелэ, и въ семействѣ котораго были молодые люди, знавшіе студента Кальма по Гельсингфорсу. При этомъ Элли слушала съ жадностью, но не смѣла разспрашивать и не произнесла ни слова, изъ опасенія выдать свое волненіе дрожью въ голосѣ. И, однако, вчера, когда мужъ неожиданно сообщилъ ей извѣстіе о предстоящемъ пріѣздѣ товарища, она осталась, повидимому, совершенно спокойна и даже ухитрилась равнодушно сказать:

— Вотъ какъ? Съ чего это онъ вздумалъ пріѣхать?

Теперь все было готово къ его пріѣзду! Но до прихода парохода оставалось еще часа два, и трудно было придумать, чѣмъ наполнить это время. Впрочемъ, можно вѣдь было совершить обычную вечернюю прогулку, которая столько лѣтъ была ея единственнымъ развлеченіемъ въ ясные дни.

Она обошла домъ, открыла садовую калитку, изъ года въ годъ издававшую все тотъ же хорошо знакомый скрипъ, и проникла въ садъ. Потомъ, пройдя по боковой дорожкѣ между цвѣточными клумбами и далѣе, между грядками съ горохомъ, она достигла другой калитки, отъ которой начиналась дорожка къ берегу залива, проложенная между хлѣбными полями. Съ моря дулъ слабый, пріятный вѣтерокъ. Вдали виднѣлись лѣсистые острова, сливавшіеся на горизонтѣ въ общую, темную полосу, казавшуюся материкомъ. На одномъ изъ острововъ виднѣлся какой-то большой бѣлый треугольникъ — это былъ морской знакъ, сдѣланный бѣлой краской на большой, гладкой скалѣ. Тамъ проходили пароходы.

По обѣимъ сторонамъ дорожки разстилались поля. Рожь стояла такая высокая, что заслоняла Элли почти цѣликомъ, и всегда она чувствовала себя на этой дорожкѣ какъ-то особенно спокойной. Ей представлялось, что это была дорога въ ея собственный міръ фантазіи, и что никто не смѣлъ потревожить ее здѣсь. Впрочемъ, никто и не видѣлъ здѣсь ее, спрятанную за высокой рожью. Къ тому же окна изъ кабинета пастора, изъ кухни и изъ людской выходили въ другую сторону, во дворъ. Вся эта сторона принадлежала ей и посвящалась, такъ сказать, ея потребности въ уединеніи.

Въ томъ мѣстѣ, гдѣ кончались поля и начинались луга, былъ заборъ. Элли вынула двѣ жерди, которыми были заложены ворота, и вышла на лугъ. Здѣсь пролегала довольно широкая дорога, шедшая отъ пристани прямо къ амбарамъ. Но Элли не пошла по ней. Ея «собственная» узенькая дорожка направлялась черезъ небольшой осинникъ на конецъ мыска, къ рыболовному сараю. Тамъ, на самомъ берегу, былъ гладкій камень у подножія утеса, въ тѣни одиноко росшей березы. Элли сѣла на этотъ камень, прислонилась спиной къ березѣ и стала смотрѣть прямо передъ собой туда, гдѣ начиналось большое море.

Съ этого мѣста она имѣла обыкновеніе «выглядывать на бѣлый свѣтъ». «Выглядывать на бѣлый свѣтъ» она называла — смотрѣть, какъ проходятъ большіе пассажирскіе пароходы, шумъ которыхъ въ тихую погоду ясно слышался съ мыска. Эти пароходы были единственной связью между нею и внѣшнимъ міромъ, — этимъ большимъ, таинственнымъ міромъ, о которомъ она мечтала съ дѣтскихъ лѣтъ, о которомъ читала въ книгахъ, гдѣ, по ея понятіямъ, жизнь била кипучимъ ключемъ среди роскоши, счастья и обилія впечатлѣній, и котораго ей такъ и не приходилось узнать поближе.

Она провожала глазами пароходъ, пока онъ не скрывался за островами, и затѣмъ дожидалась волны, которую онъ посылалъ. Эта волна доходила до нея не скоро, лишь когда исчезалъ послѣдній дымокъ парохода и его совсѣмъ уже не было слышно. Медленно докатывалась, наконецъ, волна, приводила въ движеніе прибрежные камыши и съ шумомъ разбивалась у ногъ Элли о камни.

Она случайно нашла это мѣсто, по дѣтской привычкѣ отправившись смотрѣть рыболовный сарай. Потомъ она вернулась сюда отъ нечего дѣлать, зная, что долженъ пройти пароходъ. Въ концѣ концовъ приходить на мысокъ передъ вечеромъ вошло въ ея привычки и сдѣлалось какой-то настоятельной потребностью. Это мѣсто у подножія утеса она посвятила своимъ мечтамъ.

Здѣсь она провела лучшія и худшія минуты своей брачной жизни. Она любила это мѣсто за то, что никто не тревожилъ ее здѣсь; но здѣсь же болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, ощущалось ея одиночество, и здѣсь тоска придавливала ее въ особенности тяжело. Здѣсь она оплакивала когда-то свои разбитыя надежды, свои несбывшіяся мечты; здѣсь она съ тоской помышляла о томъ, что не имѣетъ ни одного истиннаго друга; здѣсь она вспоминала о своей первой любви.

Въ мечтахъ и поглядывая на проходившія мимо нея таинственныя суда, она увѣрила себя, что не можетъ же вѣки вѣчные продолжаться то, что было, и, что когда-нибудь, съ такой волной отъ прошедшаго мимо парохода, приплыветъ къ ней что-нибудь новое. Она не могла себѣ представить, что именно, но твердо вѣрила, что пароходы принесутъ ей что-нибудь особенное.

Долго, долго ничего такого не случалось. И вотъ, однако, мечта ея сбывалась!

Едва она подумала это, какъ сердце ея наполнилось сомнѣніемъ. А что, если и теперь ожиданія ея будутъ обмануты? Въ письмѣ говорилось не совсѣмъ опредѣленно. «Если пріѣду, то буду у тебя въ пятницу», — говорилось въ письмѣ. — «Если же не пріѣду въ пятницу, то не жди меня вовсе, такъ какъ это означало бы, что я рѣшился иначе распорядиться своимъ свободнымъ временемъ». Ясно, что онъ не пріѣдетъ!

И одна возможность такого разочарованія наполнила ея душу тоской. Ею овладѣло такое же тоскливое, придавленное состояніе духа, какое бывало въ минуты полной безнадежности. Итакъ, это лѣто пройдетъ точь въ точь, какъ остальныя, безъ всякой перемѣны. Жизнь потянется дальше избитой колеей, въ свое время настанетъ осень, потомъ начнется зима, — эта ужасная, безконечная зима, съ ея невыносимой скукой.

Солнце склонялось къ западу; его лучи уже не грѣли и не радовали глаза. Вѣтеръ совсѣмъ утихъ, но легонькая зыбь еще поплескивала волной о берегъ.

Не разъ на этомъ самомъ мѣстѣ перебирала Элли въ воспоминаніяхъ всю свою жизнь, съ начала до настоящаго времени. Въ концѣ концовъ эти воспоминанія сложились въ стройный разсказъ, котораго она никому не разсказывала, но который заучила наизусть, повторяя себѣ то же самое и тѣми же словами безчисленное число разъ. Она бы охотно подѣлилась своимъ разсказомъ съ какимъ-нибудь слушателемъ, который могъ бы ее понять, но такого не оказывалось, и приходилось довольствоваться самой собой. Впрочемъ, когда она говорила вслухъ, получалось больше удовольствія, такъ какъ казалось, что къ ея словамъ прислушивалась сама природа; поэтому она разсказывала себѣ громко:

«Какъ ясно припоминается мнѣ этотъ воскресный вечеръ еще тамъ, въ домѣ моего отца! Я сидѣла въ лодкѣ недалеко отъ берега и разсѣянно смотрѣла на отраженіе небесъ въ гладкой поверхности озера. И вдругъ появились на берегу отецъ и тотъ молодой студентъ, въ бѣлой, сдвинутой немного на-бекрень, бархатной шапочкѣ и съ дорожной сумкой черезъ плечо. Они посмѣялись надъ моимъ смущеніемъ и надъ тѣмъ, что я хотѣла убѣжать домой, не поклонившись даже гостямъ. Съ ними былъ и тотъ, который долженъ былъ занять мѣсто адъюнкта. Отецъ удержалъ меня и представилъ молодымъ людямъ: я пожала имъ руку. Рука адъюнкта была мягкая, влажная, отвратительно теплая. Тотъ — другой, поглядывалъ на меня какимъ-то страннымъ взглядомъ и привѣтливо улыбался. У него были большіе, темно-синіе глаза, которые точно искрились, когда онъ улыбался.

Мы подружились съ нимъ очень скоро, и въ тотъ же вечеръ онъ говорилъ со мною, какъ съ старой знакомой. Онъ сразу показался мнѣ умнымъ, во всѣхъ отношеніяхъ одареннымъ человѣкомъ. Какія новыя вещи разсказывалъ онъ и съ какимъ увлеченіемъ онъ относился ко всему возвышенному! Казалось, онъ самъ открылъ все, что объяснялъ, столько души онъ вкладывалъ въ свои слова. Зато адъюнктъ казался намъ глуповатъ, и оба мы подсмѣивались надъ нимъ.

Мы катались съ студентомъ по озеру, взбирались съ нимъ на колокольню и долго любовались оттуда прекраснымъ видомъ. Онъ опередилъ меня и распахнулъ окно, въ которомъ остановился, стройный, мужественно-прекрасный, съ красиво вытянутой впередъ рукой, которой онъ придерживалъ запахиваемое вѣтромъ окно. Мнѣ приходилось просунуть голову подъ его руку и оставаться точно въ его объятіяхъ. Адъюнктъ стоялъ на церковномъ дворѣ, и, открывая окно колокольни, студентъ успѣлъ ему крикнуть:

— Какой ты ничтожно маленькій, если посмотрѣть на тебя отсюда.

Въ окно врывался довольно сильный, но не холодный вѣтеръ. Студентъ сталъ говорить, былъ краснорѣчивъ и все указывалъ свободной рукой на небосклонъ, вдаль, куда неслась его мысль. Казалось, онъ самъ хотѣлъ унестись вслѣдъ за своей мыслью, а мнѣ представлялось по временамъ, что мы уже летимъ съ нимъ вмѣстѣ.

Однако, потомъ вышло не такъ. Онъ дѣйствительно улетѣлъ вдаль, но улетѣлъ одинъ, а я осталась тамъ и сквозь слезы провожала его взглядомъ съ веранды. О, какъ горьки были тогда мои слезы!.. И сколько разъ потомъ такія же горькія слезы подступали мнѣ къ глазамъ, когда я вспоминаю эту минуту! Онъ сидѣлъ въ телѣжкѣ; лошадь бѣжала рысью. Въ послѣдній разъ приподнялъ онъ бѣлую шапочку и исчезъ въ облакѣ пыли…

Какъ тосковала я потомъ, не имѣя даже друга, у груди котораго могла бы хоть выплакаться. Но друзей у меня никогда не бывало. Деревья въ лѣсу и волны были моими единственными друзьями тогда, какъ и теперь. И я дѣлилась своимъ горемъ только съ березовой рощей и съ озеромъ, а сѣверный вѣтеръ осушалъ мои слезы.

Потомъ началось ухаживанье адъюнкта. Все устроилось очень быстро, хотя и теперь я не могу дать себѣ яснаго отчета, какъ это устроилось. Помню только одно объясненіе съ матерью, которое произвело на меня очень сильное впечатлѣніе, потому что при этомъ мать высказала, повидимому, разгадку всей ея печальной жизни.

— Магистръ хорошій и честный человѣкъ, — сказала она. — За кого-нибудь надо же тебѣ идти замужъ, чтобы не остаться беззащитной въ жизни.

— Если я выйду когда-нибудь замужъ, то не иначе, какъ за человѣка, котораго полюблю, — возразила я.

— Дитя мое, — сказала она печально, — ты не знаешь видно, что рѣдко, очень рѣдко женщинѣ приходится выходить замужъ за человѣка, котораго она любитъ. Чаще всего приходится ей быть довольной, если она въ силахъ переносить сожительство съ человѣкомъ, который будетъ ея мужемъ.

— Но развѣ можно, мама, жить въ брачныхъ отношеніяхъ съ человѣкомъ, котораго не любишь?

Мать грустно усмѣхнулась.

— Поневолѣ приходится жить! — сказала она. — И, какъ видишь, живутъ же!

— Ну, конечно! Живу и я теперь!..

Но когда я перебираю въ умѣ эти пять лѣтъ — а можетъ быть и шесть; я не давала себѣ труда сосчитать ихъ хорошенько — я невольно удивляюсь, куда они дѣвались. Недѣли и мѣсяцы протекли, не оставивъ по себѣ ни малѣйшаго слѣда, съ мучительнымъ однообразіемъ мелкаго осенняго дождя, поливающаго песчаную мѣстность. Понемногу я привыкла къ такой жизни и перестала ожидать счастья, какъ не могла ожидать перемѣны въ моей судьбѣ».

На этомъ оканчивалась ея повѣсть. Нѣсколько разъ она пыталась представить себѣ продолженіе и присочинить конецъ своей повѣсти. Но это оказывалось невозможнымъ, такъ мало пищи для мечтаній о будущемъ давало ей безсодержательное настоящее. Даже теперь ей уже не вѣрилось, что сегодня произойдетъ что-нибудь особенное. Лодка вернется безъ всякихъ гостей, и жизнь поплетется дальше прежней колеей. Конечно, такъ! И, вѣроятно, это къ лучшему!

Она уже хотѣла встать и идти домой, когда заколыхались камыши и раздался хорошо знакомый плескъ внезапно подкатившейся широкой волны. Стало быть, прошелъ пароходъ, и, занятая своими мыслями, она не замѣтила его. Очевидно, такъ!

Вскорѣ послышались вдали плескъ веселъ и постукиванья уключинъ. Приближалась лодка. Элли отошла въ сторону и стала всматриваться. На кормѣ приближавшейся лодки сидѣлъ ея мужъ; впереди гребъ батракъ… Но посреди лодки сидѣлъ еще кто-то…

— Это гость моего мужа! — попыталась она сказать себѣ спокойно, даже равнодушно. Но сердце громко стучало, рука дрожала, и щеки горѣли, какъ огонь. И она убѣжала къ дому, стараясь скрыться изъ виду, прежде чѣмъ успѣютъ замѣтить, что она высматривала приближеніе лодки съ мыска.

Немного позже, она будто нечаянно выглянула изъ своей комнаты въ окно. Лодка только-что подходила къ пристани; батракъ клалъ весла и повернулся, чтобы причалить… Тотъ, который сидѣлъ посрединѣ, всталъ и готовился выйти изъ лодки.

II.

Элли слышала изъ своей комнаты приближающіеся шаги черезъ садъ, потомъ хлопнула балконная дверь, и шаги раздались въ кабинетѣ пастора. Шаги гостя она хорошо различала отъ шаговъ мужа, и ей показалось, что она узнаетъ походку. Она слышала также густой, звучный голосъ, который такъ рѣзко отличался отъ глухаго голоса мужа… Машинально пошла она въ столовую и стала поправлять салфетки у приборовъ. Отсюда она могла разслышать каждое слово въ кабинетѣ, несмотря на шумъ, доносившійся изъ кухни, гдѣ служанки возились съ металлической молочной посудой.

— Ну вотъ мы и дома! — раздавался голосъ пастора. — Закуримъ, братъ. Хочешь трубку или папиросу?

— Спасибо — не хлопочи. Я предпочитаю закурить папиросу. — Такъ вотъ каковъ твой пасторатъ!

— Да, да! Развѣ не славное мѣстечко?

— Ничего себѣ! Мѣстность производитъ очень милое и мирное впечатлѣніе.

— Домъ помѣстительный, а тамъ — видишь изъ окна? — конюшни и сарай. Съ другой стороны амбары, кладовая и ледникъ. Ледникъ отличный, ледъ въ немъ сохраняется до самой осени! Коровники немного въ сторонѣ, тамъ, гдѣ коромысло отъ колодца выглядываетъ изъ-за березъ. Это совсѣмъ новый, каменный коровникъ, выстроенный уже при мнѣ…

— Такъ… да… При тебѣ, значитъ?

— При мнѣ! Разумѣется, пришлось изъ-за этого повоевать съ волостью, пока они не согласились выстроить. Зато штука вышла основательная! Слѣдовало бы перестроить и этотъ домъ. Онъ старъ, и фундаментъ недостаточно поднятъ. Но пока годится и этотъ… Во всякомъ случаѣ, добьюсь отъ нихъ новой крыши и проконопатки. Это ужь какъ они хотятъ! — Земля здѣсь ничего себѣ, и поля въ порядкѣ…

— У тебя большія запашки?

— Нѣтъ, не особенно большія. Обыкновенный священническій надѣлъ съ угодьями. Но жаловаться не могу: въ урожайный годъ сѣна хватаетъ коровъ на двадцать и на пару лошадей, а хлѣба всего хватаетъ и на продажу. Продаю я порядочно и масла…

— Повидимому, тебѣ нравится сельское хозяйство?

— Да, я за всѣмъ присматриваю самъ. Жаль только, мало остается времени на хозяйство. Насъ только два священника на всю эту огромную волость, и требъ ужасно много.

— Ну, а твоя семья? Велика ли она?

— Насъ только двое, жена и я…

— Только-то! А гдѣ же твоя жена?

— Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ она, моя жонка? Пойдемъ въ залу… Ничего, ничего, бери папиросу съ собой. Мы не придираемся къ такимъ глупостямъ.

Элли слышитъ, какъ они входятъ въ залу. Гость останавливается у окна и восклицаетъ:

— Экій славный видъ на море!

На это пасторъ замѣчаетъ, что изъ окна мезонина видъ еще лучше, и направляется въ столовую. Элли хочется бѣжать отсюда, такъ ей дѣлается жутко. Но она остается у буфета и начинаетъ перебирать что-то въ ящикѣ съ ножами.

— Вотъ ты гдѣ!.. Пойдемъ, я познакомлю тебя съ моимъ другомъ…

Она машинально направляется къ дверямъ, выходитъ въ залу и съ неестественнымъ спокойствіемъ привѣтствуетъ гостя.

— Очень пріятно возобновить знакомство! — доносится къ ней точно издалека его голосъ. — Мы вѣдь встрѣчались уже!..

— Добро пожаловать!.. Въ самомъ дѣлѣ, мы вѣдь встрѣчались, когда-то…

— А давненько это было! — вмѣшался пасторъ. — Не помнишь ли, въ какомъ году ты былъ въ домѣ ея отца? Ахъ да, со мной… въ первый годъ. Уже пять лѣтъ прошло съ того времени! Ты не забыла, Элли?

— Кажется, такъ… пять лѣтъ. Садитесь, пожалуйста.

— Представьте себѣ, госпожа пасторша, что я даже не зналъ о вашемъ замужествѣ! Я узналъ это только въ лодкѣ, по дорогѣ сюда… Право, я не узналъ бы васъ пожалуй, такъ вы окрѣпли и еще похорошѣли!

— Вы оставались у насъ тогда такъ недолго… Лица забываются.

— Притомъ, тогда ты только-что вышла изъ школы и была еще почти дѣвочка! — вставилъ пасторъ.

— Во всякомъ случаѣ съ тѣхъ поръ мы не видались, — продолжалъ Кальмъ. — Я вѣдь прожилъ болѣе четырехъ лѣтъ за границей и не бывалъ внутри нашей страны съ моихъ студенческихъ лѣтъ.

— Конечно, этимъ все объясняется…

— Но повѣрьте, что для меня всегда было лишеніемъ не имѣть возможности проводить лѣто, какъ я привыкъ, внутри страны. Такъ и тянуло въ наши финскія деревни!.. Это мѣстечко положительно восхитительно. Еще въ лодкѣ я говорилъ вашему мужу, что охотно бы поселился въ такой мѣстности навсегда. Я не нарадуюсь, что пріѣхалъ сюда.

— И мы очень рады… Вы такой глуши не часто приходится принимать такихъ гостей, какъ вы.

Пастора позвали въ кабинетъ по какому-то дѣлу, и Элли осталась въ гостиной наединѣ съ пріѣзжимъ. Они сидѣли — она въ креслѣ, онъ — на стулѣ, у круглаго стола, диванъ оставался незанятымъ.

— Разскажите же пожалуйста… Вашъ батюшка? Онъ былъ такой милый, сердечный старичекъ… Надѣюсь, онъ еще живъ?

— Нѣтъ, онъ умеръ въ позапрошломъ году.

— Неужели умеръ? Помню, мы успѣли тогда поговорить съ нимъ о всевозможныхъ предметахъ. Всѣмъ онъ интересовался, все его занимало. Притомъ онъ такъ интересовался судьбой своихъ старыхъ товарищей, изъ которыхъ многіе были моими учителями.

— Да, онъ часто вспоминалъ о васъ и потомъ, послѣ вашего отъѣзда. Онъ все поджидалъ васъ предъ осенью и говорилъ, что вы обѣщались заѣхать еще разъ… на обратномъ пути.

— Какже, я намѣревался заѣхать. Но, сколько припоминаю, мнѣ неудалось это сдѣлать вслѣдствіе особыхъ обстоятельствъ… Мнѣ встрѣтились попутчики, и я отправился съ ними въ Канну, а оттуда на суднѣ въ Улеаборгъ. Потомъ оказывалось уже слишкомъ поздно…

— Зато путешествіе вышло вѣроятно интересное?

— Еще бы! Развѣ вы не бывали въ тѣхъ мѣстахъ?

— Нѣтъ.

— Непремѣнно съѣздите когда-нибудь тѣмъ путемъ. Нигдѣ въ мірѣ не встрѣчалась мнѣ болѣе оригинальная и живописная природа.

Онъ сталъ распространяться о красотахъ природы той мѣстности, и Элли тотчасъ же замѣтила, что онъ растягиваетъ описаніе, изъ опасенія остаться безъ темы для разговора съ нею. Она чувствовала, что сама должна найти новыя точки соприкосновенія, но никакъ не могла этого сдѣлать. Между тѣмъ его разсказы о путешествіи на сѣверъ истощились, и наступило молчаніе, прерванное лишь на мгновеніе вторичнымъ его замѣчаніемъ о красотѣ вида изъ окна, съ чѣмъ она сумѣла только согласиться. Онъ уже взялся было за альбомъ, когда обоихъ выручилъ изъ затруднительнаго положенія вернувшійся въ гостиную пасторъ.

— Послушай, Элли, — сказалъ онъ. — Не угостишь ли ты насъ чѣмъ-нибудь?

— Сейчасъ подадутъ ужинъ…

Она воспользовалась удобной минутой, чтобы выйти изъ комнаты. Ей необходимо было остаться одной, чтобы стряхнуть съ себя охватившее ее оцѣпенѣніе и передохнуть на свободѣ. И она стала суетливо торопить приготовленія къ ужину, даже сама отправилась въ ледникъ. Тамъ она собственноручно сняла свѣжихъ сливокъ съ молока, наложила масла въ маслянку и хлопотливо заперла за собой ледникъ, громыхая желѣзными болтами и замкомъ. Проходя черезъ дворъ подъ окнами кабинета, она не смѣла поднять головы, вполнѣ увѣренная, что мужчины опять ушли курить въ кабинетъ и гость навѣрное стоитъ у окна. Ее пугалъ даже шорохъ ея платья, которое, какъ ей казалось, шуршало сегодня какъ-то особенно громко, и подъ самыми окнами кабинета ей показалось, что она непремѣнно запутается въ подолѣ и спотыкнется. Такъ какъ кушанье все еще не было готово, она, чтобы заняться чѣмъ-нибудь, отправилась въ садъ, приподняла раму парника и нарвала рѣдисокъ. Вернувшись въ кухню, она тщательно перемыла рѣдиски, обрѣзала зелень и хвостики, симметрично разложила рѣдиски на тарелку… И все это она дѣлала совершенно машинально, мысленно продолжая сидѣть въ гостиной, возлѣ гостя, не находя о чемъ говорить и жестоко страдая отъ своей ненаходчивости.

Какое впечатлѣніе долженъ былъ вынести гость? Очевидно, онъ долженъ былъ счесть ее глупенькой, ничтожной, трусливой… Она вѣдь даже ни разу не взглянула ему въ лицо! Она успѣла только замѣтить, что одѣтъ онъ щеголевато и по послѣдней модѣ, въ короткій до верху застегнутый синій жакетъ и широчайшія свѣтлосѣрыя брюки. Она видѣла также его руки, когда онъ бралъ со стола альбомъ. Руки были небольшія, красивыя; манжетки — очень чисты и тончайшаго полотна. Она не пропустила ни одного слова изъ того, что онъ говорилъ, и его пріятный голосъ нисколько не смущался ея… Откуда же это оцѣпенѣніе? Почему она не могла ни смотрѣть ему въ глаза, ни говорить, какъ слѣдуетъ?

Сдѣлавъ надъ собой большое усиліе, она вышла изъ столовой въ гостиную, заглянула въ кабинетъ и проговорила банальную фразу:

— Милости прошу въ столовую… закусить.

Эта привычная фраза точно ободрила ее, тѣмъ болѣе, что онъ отвѣтилъ что-то непринужденно и весело, какъ старый знакомый. За столомъ Элли чувствовала себя уже спокойнѣе и смѣлѣе. Впрочемъ, теперь ее развлекали ея обязанности хозяйки дома, и некогда было задумываться. Мужчины продолжали начатый въ кабинетѣ разговоръ объ университетѣ. Они припоминали разныя происшествія изъ студенческаго времени и разсказывали смѣшные анекдоты. Элли принимала въ этомъ разговорѣ лини настолько участія, что смѣялась и улыбалась вмѣстѣ съ ними. Зато теперь она не стѣснялась смотрѣть на гостя и, такъ какъ онъ сидѣлъ прямо противъ нея, могла любоваться имъ, сколько хотѣла. Да, онъ былъ красивъ и пріятенъ, какъ и пять лѣтъ передъ тѣмъ! Черты лица были по-прежнему нѣжны, глаза не менѣе блестящи и пожалуй еще больше, чѣмъ прежде. Темные волосы курчавились нѣсколько болѣе, чѣмъ тогда… Однако, онъ выглядѣлъ спокойнѣе, чѣмъ прежде, замѣтно похудѣлъ и, несмотря на веселый смѣхъ, въ глазахъ его появлялось по временамъ выраженіе усталости. Смѣялся онъ негромко, движенія его были просты и спокойны, съ ножомъ и вилкой онъ обращался умѣло. Вообще, манеры его были изящны, и Элли не могла устоять противъ искушенія сдѣлать сравненіе между нимъ и мужемъ. Это были двѣ противоположности! У пастора было круглое лицо, здоровый румянецъ на щекахъ и свѣтлые, какъ ленъ, волоса. Онъ былъ уже нѣсколько тученъ и рядомъ со своимъ другомъ казался мѣшковатѣе, чѣмъ когда-либо. Его толстыя, жилистыя руки, его неумѣнье изящно ѣсть, его манера говорить и смѣяться — все казалось ей теперь особенно некрасивымъ и вульгарнымъ. Невольно ей вспомнилось, что тогда, пять лѣтъ тому назадъ, онъ былъ совсѣмъ такой же и она, вмѣстѣ съ студентомъ Кальмомъ, насмѣхалась надъ нимъ… И теперь, по нѣкоторымъ взглядамъ и голосу гостя, она угадывала, что онъ внутренно хохочетъ надъ ея мужемъ, причемъ ей невольно приходило въ голову, что онъ только изъ снисхожденія держитъ себя съ нимъ по-товарищески. Во всякомъ случаѣ, она замѣтила взглядъ отвращенія, котораго гость не въ силахъ былъ удержать, когда пасторъ ѣлъ съ ножа и прямо изо рта совалъ этотъ ножъ въ маслёнку..

Можетъ быть, это ей только показалось такъ, но съ этой минуты гость обращался къ ней чаще, чѣмъ къ ея мужу, и точно избѣгалъ смотрѣть на него… Кромѣ того онъ становился къ ней все внимательнѣе и по временамъ останавливалъ на ней долгій, пристальный взглядъ, точно изучалъ ее и безмолвно приглашалъ ее что-то припомнить.

За чаемъ пасторъ вспомнилъ, что у него сохранилась фотографическая группа всего ихъ класса, снятая въ годъ поступленія въ университетъ. Гость пожелалъ видѣть эту группу, и пасторъ сходилъ за ней въ кабинетъ. На снимкѣ разница между обоими была такая же, какъ и теперь! Микко Арніо уже тогда былъ толстый, простоватый юноша, съ круглымъ, добродушнымъ лицомъ. Рядомъ стоялъ Олофъ Кальмъ, тоненькій, изящный, но нѣсколько хмурый и недовольный. Оба много смѣялись надъ своими юношескими физіономіями, но Элли улыбалась довольно принужденно. При этомъ Кальмъ весело и не щадя себя разсказалъ, что въ то время онъ былъ безнадежно влюбленъ и считалъ себя несчастнымъ, а въ мастерской фотографа нарочно нахмурился до-нельзя, чтобы казаться какъ можно трагичнѣе. Это онъ разсказалъ, обращаясь непосредственно къ Элли, и на этотъ разъ она разсмѣялась непритворно весело.

— Да, да, — сказалъ онъ, вздыхая. — Теперь я готовъ хохотать вмѣстѣ съ вами. Но тогда мнѣ было не до смѣху. Какъ хотите, а вѣдь это было мое первое серьезное разочарованіе въ жизни.

— И много у васъ было такихъ разочарованій потомъ? — спросила Элли, краснѣя отъ сознанія смѣлости своего вопроса.

— Бѣда сколько! — разсмѣялся онъ. — И вѣдь всякій разъ считалъ я себя въ настоящемъ, большомъ горѣ!

— Повидимому, ты не принялъ серьезныхъ намѣреній до настоящаго времени? — вмѣшался пасторъ.

— Нѣтъ, я счастливо избѣжалъ всѣхъ подводныхъ камней и остался невредимъ! Надѣюсь не скоро попасться въ сѣти супружества.

— Не зарекайся, братъ! Даже здѣсь есть преопасныя красавицы. Въ особенности остерегайся усадьбы прооста.

— Съ одной изъ барышень изъ этой усадьбы я уже знакомъ. Мы ѣхали съ нею на пароходѣ.

— Ужь не Лина ли это? — спросила Элли.

— Да, Лина! — отвѣтилъ пасторъ, — Она возвращалась домой съ тѣмъ же пароходомъ и осталась на палубѣ совсѣмъ печальная, когда Олофъ сошелъ въ мою лодку…

Всѣ смѣялись и изъ-за стола встали въ веселомъ расположеніи духа. Рукопожатіе, которымъ Олофъ поблагодарилъ Элли за ужинъ, было крѣпкое и мужественное, какъ всѣ его движенія.

Вечеръ былъ тихій и теплый; пасторъ предложилъ идти покурить въ садъ. Элли накинула на плечи голубую шаль, которую она сама соткала и которая очень шла къ ея свѣтлымъ волосамъ; мужчины взяли свои шапки и палки и закурили сигары. Теперь Элли не чувствовала ни малѣйшаго стѣсненія. Послѣ нервнаго напряженія, давившаго ее сначала, въ гостиной, наступило какое-то душевное облегченіе, вызывавшее неопредѣленное, но очень сильное ощущеніе довольства всѣмъ, что окружало ее.

Всѣ трое усѣлись на длинную качалку и молча покачивались, не спуская глазъ съ виднѣвшагося передъ ними залива. Мужчины задумчиво покуривали, медленно выпуская изо рта тонкія струйки дыма; Элли разсѣянно помахивала передъ собой хворостинкой.

— А знаете, вѣдь этотъ видъ напоминаетъ нѣсколько пасторатъ вашего отца, — замѣтилъ вдругъ Олофъ.

Элли вздрогнула. Ее удивило, что и ей пришла та же мысль именно передъ тѣмъ, какъ онъ ее выразилъ.

— Да, есть что-то, напоминающее тѣ мѣста…

— Неужели вы не замѣчали этого прежде? Этотъ садъ, это поле возлѣ сада — тамъ вѣдь тоже, помнится, поле было рядомъ съ садомъ? — а главное этотъ берегъ… Совсѣмъ то же расположеніе, какъ тамъ, только здѣсь все въ меньшемъ масштабѣ и милѣе. Я очень люблю эти сельскіе пастораты. Въ нихъ есть что-то особенное, совсѣмъ не похожее на другія усадьбы, что-то мирное и тихое, поражающее съ перваго же взгляда. Впрочемъ, можетъ быть это субъективное впечатлѣніе, вызываемое во мнѣ воспоминаніями дѣтства.

— Вѣдь вы сынъ священника?

— Да. И такъ влечетъ меня всегда въ пастораты, что мнѣ приходилось неоднократно заѣзжать къ совершенно незнакомымъ священникамъ, только потому, что приходы были на моемъ пути. Такимъ же образомъ я заѣхалъ тогда въ домъ вашего отца.

— Однако, вы остаетесь въ такихъ пасторатахъ не подолгу? Помнится, отъ насъ вы какъ-то вдругъ заторопились…

— Я оставался вѣдь нѣсколько дней.

— Какое! Немного болѣе сутокъ!

— Неужели? Какъ бы мы успѣли?.. Я помню, мы катались съ вами въ лодкѣ, и однажды, когда вашъ отецъ повелъ насъ осматривать церковь, вмѣстѣ съ вами взбирались на колокольню… Какой съ нея былъ видъ! Неужели вы забыли?

Забыла ли она!

— Вы говорили, что широкій видъ настраиваетъ васъ какъ-то необыкновенно, — проговорила она задумчиво.

— Да, и теперь это бываетъ со мной! Я по-прежнему страстный любитель широкихъ видовъ, и если только могу, всегда стараюсь нанимать квартиру такъ, чтобы изъ окна было видно море.

— Ну, значитъ, надо свести тебя на гору, возлѣ которой устроенъ нашъ скотный дворъ! — вмѣшался пасторъ. — Съ этой горы видны колокольни трехъ селъ и шхеры на много, много миль къ западу.

Это замѣчаніе пасторъ сдѣлалъ лишь въ видѣ уступки женѣ и другу. Вообще же разговоръ видимо не интересовалъ его, и до этой минуты онъ молча курилъ, грузно покачиваясь на качалкѣ, которая низко пригибалась къ землѣ подъ тяжестью его объемистой фигуры.

— Охотно побываю на этой горѣ, — отвѣтилъ Олофъ. — А помните, — продолжалъ онъ, оборачиваясь къ Элли, — что я засталъ васъ тогда за чтеніемъ «Ганны», Рунеберга, и что по поводу этой книги у насъ былъ длинный споръ? Вы выражали сомнѣніе, что любовь — т. е. прочная любовь — можетъ загораться внезапно съ перваго взгляда. Или это возразилъ кто-то другой? Во всякомъ случаѣ, я утверждалъ, что Рунебергъ вѣрно изобразилъ большую страсть, на которую не имѣетъ вліянія время. Я и теперь утверждаю это!

Странно было слышать эти воспоминанія, которыя до сихъ поръ хранились въ памяти Элли, какъ неприкосновенная святыня, и о которыхъ онъ говорилъ теперь громко, при ея мужѣ! Видно было, что онъ лишь случайно вспомнилъ о прошломъ, относясь къ этимъ воспоминаніямъ тепло, но точь въ точь какъ относятся взрослые люди къ воспоминаніямъ дѣтства. Впрочемъ, иначе онъ и не могъ относиться къ этому…

Не иначе относился къ этому и пасторъ.

— Да, около пяти мѣсяцевъ послѣ того мы обручились съ Элли! — замѣтилъ онъ, какъ бы случайно.

Олофъ промолчалъ на это замѣчаніе. Можетъ быть, его просто не интересовали подробности обрученія друга… Во всякомъ случаѣ, Элли была ему благодарна за то, что онъ не сдѣлалъ никакихъ соотвѣтствующихъ случаю вопросовъ. Инстинктивно почувствовала она, что пора прекратить бесѣду, и сдѣлала движеніе, какъ бы плотнѣе укутываясь въ платокъ.

— Вы зябнете? — спросилъ Олофъ. — Не лучше ли войти въ комнаты?

— Нѣтъ, нѣтъ, нисколько…

Однако, диверсія произвела надлежащее дѣйствіе, и пасторъ, посмотрѣвъ на часы, замѣтилъ, что не мѣшало бы лечь пораньше спать, такъ какъ гость долженъ быть утомленъ путешествіемъ.

Всѣ встали и направились къ дому.

— Мы помѣстили тебя въ мезонинъ, — сказалъ пасторъ. — Тамъ ты будешь жить совсѣмъ особнякомъ и можешь устроиться, какъ тебѣ удобнѣе. Я знаю, ты любишь иногда поваляться въ постели… Пожалуйста, не обращай же вниманія на насъ и спи по утрамъ, сколько поспится. — Тамъ вѣдь все въ порядкѣ, Элли?

— Да. Я пришлю сейчасъ горничную съ водой для питья… Если что нужно…

— Благодарю, благодарю васъ! Не хлопочите особенно, я сумѣю позаботиться о себѣ и самъ…

— Покойной ночи, въ такомъ случаѣ!

— Покойной ночи!

Въ прихожей, изъ которой шла лѣстница въ мезонинъ, простились еще разъ и, пока Олофъ направлялся къ лѣстницѣ, пасторъ обхватилъ рукой талью жены. Она сдѣлала нетерпѣливое движеніе и освободилась отъ руки мужа. Олофъ замѣтилъ уже раньше, что она становилась нетерпѣливой всякій разъ, когда мужъ обращался къ ней съ какой-либо лаской… Но вѣдь это было такъ естественно въ застѣнчивой молодой женщинѣ!..

Комната въ мезонинѣ, выходившая окнами къ сѣверу и изъ которой еще видна была на горизонтѣ свѣтлая полоска только-что потухшаго заката, произвела на молодаго человѣка хорошее впечатлѣніе. Оглянувшись, онъ всѣмъ остался доволенъ и почувствовалъ, что уживется здѣсь дольше, чѣмъ можно было ожидать.

Онъ медленно раздѣвался, продолжая оглядываться по сторонамъ. Стѣны, сверху до низу украшенныя зеленью, казались стѣнками садовой бесѣдки. Въ складкахъ красивыхъ занавѣсей замѣчалось что-то особенное, точно онѣ были расправлены заботливой, немного трепетной рукой. То же чувство необыкновеннаго миролюбія, которое появилось у него уже на лодкѣ, при видѣ тихой усадьбы, охватило его теперь. Онъ не разобрался толкомъ въ причинахъ такого настроенія и не сталъ размышлять о немъ; онъ просто былъ доволенъ своими первыми впечатлѣніями въ пасторатѣ и радовался, что хорошо отдохнетъ въ пріятномъ мѣстѣ, причемъ ему не помѣшаютъ даже работать… Что можетъ потревожить его въ этой мирной комнаткѣ? Онъ будетъ читать въ этомъ удобномъ, качающемся креслѣ, будетъ писать у того хорошенькаго стола. Атмосфера точь въ точь такая, какая была въ его родительскомъ домѣ… А когда ему надоѣстъ работать, онъ можетъ спуститься внизъ и воспользоваться обществомъ этихъ милыхъ, деревенскихъ простачковъ, которые совсѣмъ не такъ надоѣдливы, если не злоупотреблять ихъ наивной любезностью…

Размышляя такъ, онъ замѣтилъ вдругъ букетъ, спрятанный въ печурку. Онъ взялъ букетъ въ руки и сталъ его разсматривать. Букетъ былъ изященъ, подборъ цвѣтовъ изобличалъ много вкуса… Онъ поставилъ букетъ на столъ. — Положительно, изъ ряда вонъ изящный букетъ!

Разсѣянно посмотрѣлъ онъ въ окно, снялъ галстухъ и сталъ разстегивать манишку.

Этотъ забавный Микко Арніо, онъ все такой же, какъ и прежде! Разжирѣлъ онъ, конечно, на вольныхъ хлѣбахъ и въ своемъ довольствѣ жизнью; но въ главныхъ чертахъ онъ остался, чѣмъ былъ. Тѣ же наивные, немного глуповатые глаза, бѣлобрысыя брови, гладкій, лоснящійся лобъ, напоминающій отшлифованный камень, нигдѣ ни одной морщинки… А его жена? Ее Олофъ все еще точно не разглядѣлъ хорошенько, но теперь передъ нимъ вдругъ возсталъ весь ея образъ, и ему показалось, что она сидитъ по другую сторону стола, какъ за ужиномъ, и пристально смотритъ на него своими большими, красивыми глазами. Да, это были глаза большой мечтательницы, въ этомъ нельзя было сомнѣваться.

Онъ припомнилъ всякое ея движеніе, грацію, съ какой она подавала ему стаканъ чаю, красивый жестъ, которымъ зябко куталась въ свою шаль, ея походку впереди него, на дорожкахъ сада, задумчивую позу, съ какой она смотрѣла вдоль съ садовой качалки. Все въ ней было естественно и просто, несмотря на ея замѣтную застѣнчивость. Сложена она была превосходно, и фигура сохранилась, какъ у дѣвушки…

— Во всякомъ случаѣ она не похожа на обыкновенныхъ женъ священниковъ! — подумалъ онъ, заключая свои критическія размышленія о ней. — Она очень развилась и измѣнилась къ лучшему съ тѣхъ поръ, какъ мы видались съ ней.

У него была старая привычка — такимъ образомъ перебирать въ умѣ качества и недостатки женщинъ, которыя попадались на его пути. Но на этотъ разъ обычныя размышленія сопровождались какимъ-то страннымъ ощущеніемъ, которое озадачило его самого. И вдругъ, онъ ясно увидѣлъ себя въ телѣжкѣ, у пасторскаго крыльца, готовымъ къ отъѣзду, а съ веранды смотрѣло на него блѣдное, заплаканное лицо дѣвушки. Припомнилъ онъ также, что видѣніе преслѣдовало его не разъ и провожало его во всю поѣздку на сѣверъ. Но тогда его только забавляло, что эта дѣвушка успѣла такъ быстро влюбиться въ него…

Во всякомъ случаѣ, удивительно, какъ это удалось мѣшковатому Микко получить такую хорошенькую и интересную дѣвушку въ жены? Положимъ, обыкновенная исторія объ адъюнктѣ и пасторской дочери!.. Но все-таки…

Въ нижнемъ этажѣ послышалось движеніе, и звякнулъ замокъ запертой двери. Олофъ улыбнулся.

— Должно быть, господа ложатся спать! — пробормоталъ онъ насмѣшливо. — Да, да… пора!

Онъ самъ хотѣлъ уже ложиться, когда раздались шаги, и въ комнату вошла служанка съ графиномъ въ рукахъ. Это была красивая, полногрудая крестьянская дѣвушка съ свѣтлыми, какъ ленъ, волосами и съ довѣрчивымъ взглядомъ.

— Спасибо. Какъ васъ зовутъ? — спросилъ Олофъ.

— Анни.

— Такъ вотъ, Анни, возьмите, пожалуйста, мое платье и вычистите все хорошенько къ завтраму.

— Возьму… Барыня велѣла еще спросить, въ которомъ часу подавать вамъ утромъ кофе?

— Скажите, что я благодарю за заботливость, но предпочитаю пить вмѣстѣ съ другими. Когда у васъ встаютъ?

— Барыня встаетъ обыкновенно рано. Но пасторъ спитъ иногда до восьми…

— Вотъ какъ, пасторъ спитъ иногда до восьми? Ну, спасибо! Покойной ночи, Анни.

Элли долго не ложилась спать. Мужъ звалъ ее раза два, но она отвѣчала, что должна еще прибрать кое-что въ столовой.

— Оставь, служанки приберутъ! — посовѣтовалъ онъ.

Но она торопливо вышла изъ спальни. Она чувствовала потребность остаться нѣкоторое время одной и ни за что въ мірѣ не согласилась бы теперь лечь, пока мужъ не уснулъ.

Изъ столовой она тихонько выбралась въ садъ и оттуда прошла «своей» дорожкой на берегъ. Она сѣла на тотъ же камень, на которомъ сидѣла передъ вечеромъ, и стала смотрѣть на спокойную, какъ зеркало, воду. Природа, казалось, мечтала въ тиши лѣтней ночи, спокойная и счастливая. И Элли чувствовала себя такой же спокойной и счастливой. Теперь она не боялась всматриваться въ даль, подернутую нѣжной, туманной дымкой; теперь она не боялась, что природа станетъ ей напоминать о разсѣянныхъ мечтахъ, о несбывшихся надеждахъ. Зачастую прежде она должна была отворачиваться отъ красиваго ландшафта, потому что онъ возбуждалъ въ ней тяжелыя размышленія объ утраченныхъ надеждахъ, и слезы подступали къ глазамъ, и сердце ныло отъ мучительной тоски… Но теперь не то! Никогда еще видъ ея мыска не казался ей такимъ красивымъ, и никогда еще она не любила своего укромнаго мѣстечка подъ утесомъ такъ горячо, какъ теперь. Теперь ей казалось, что она окружена въ своемъ уединенномъ мѣстѣ цѣлой толпой друзей!

Вдали раздавался равномѣрный плескъ веселъ съ лодки какого-то запоздалаго рыбака. За островомъ послышалось жужжаніе, точно летѣло какое-то гигантское насѣкомое, и появился грузовый пароходъ. Съ луговъ доносилось позвякиванье колокольчиковъ высланнаго на ночеву стада.

Долго сидѣла тутъ Элли, прислушиваясь къ ночнымъ звукамъ и тщательно избѣгая размышлять о чемъ бы то ни было. Не хотѣла она обдумывать того, что измѣнялось въ ея судьбѣ. Достаточно было сознанія, что наступала какая-то перемѣна, что нарушалось однообразіе заѣдавшей ее скуки и что, если прежнее и вернется, то хоть будетъ временная передышка. Потомъ, будь, что будетъ!

Вернувшись домой, она тихонько прокралась въ спальню и стала безшумно раздѣваться. По счастью, мужъ крѣпко спалъ и не слышалъ ея возвращенія… Но она еще долго не засыпала и смотрѣла, со своей кровати, какъ занимался разсвѣтъ и утренній туманъ уносился прочь передъ лучами восходящаго солнца. Наверху все было, тихо, и гость, очевидно, спалъ.

III.

Олофъ выспался превосходно и утромъ всталъ съ какимъ-то особенно жизнерадостнымъ чувствомъ. Такъ пріятно было сознавать себя въ глуши родной страны, въ старомъ пасторатѣ, точь въ точь какъ дома въ дѣтствѣ! Пріятно было также сознаніе, что о немъ тутъ заботятся, что онъ можетъ валяться въ постели, сколько хочетъ, а внизу дожидаются его съ кофеемъ и заботливо подогрѣваютъ кофейникъ. Потомъ, когда онъ спустится въ столовую, его встрѣтятъ дружеской улыбкой… Совсѣмъ, точно у него собственная семья!

Ему удалось такъ устроить свои денежныя дѣла, что можно было, два, три года посвятить большому научному труду, о которомъ онъ давно мечталъ — капитальному сочиненію объ эстетикѣ. Теперь онъ могъ спокойно разобраться въ разновременно собранномъ матеріалѣ и поработать, какъ ему хотѣлось! Его мозгъ походилъ теперь на застоявшуюся въ конюшнѣ лошадь, которой необходимо движеніе и трудъ, какъ насущный хлѣбъ. Въ то же время жизнь улыбалась ему, какъ не улыбалась даже въ первые студенческіе годы.

Онъ вскочилъ съ постели и распахнулъ окно. Солнце было уже высоко. Заливъ разстилался впереди, какъ огромное зеркало, рожь на поляхъ стояла неподвижно, листва на деревьяхъ точно замерла. Только стаи ласточекъ, щебетавшихъ высоко въ воздухѣ и то влетавшихъ, то вылетавшихъ черезъ слуховое окно конюшни, нарушали тишину теплаго вѣтра, да за воротами лѣниво побрякивала бубенчиками какая-то запряженная лошадь. Совсѣмъ, совсѣмъ, какъ бывало въ дѣтствѣ, дома!

Онъ быстро умылся, замѣтилъ мимоходомъ, что полотенца, украшенныя по угламъ большими вензелями пасторши, очень красивы, и одѣлся особенно тщательно.

Затѣмъ онъ вышелъ изъ своей комнаты, заглянулъ, изъ любопытства, въ большую кладовую, устроенную возлѣ мезонина, на чердакѣ и сплошь увѣшанную платьемъ, зашитымъ въ простыни, и сошелъ внизъ.

Столъ былъ накрытъ на верандѣ. Скатерть была уставлена красивымъ, новымъ сервизомъ, посреди котораго красовался, въ вазѣ, большой букетъ. Олофъ тотчасъ же замѣтилъ, что букетъ былъ выдержанъ въ тѣхъ же краскахъ, какъ и тотъ, который стоялъ у него наверху. Только въ этомъ букетѣ замѣчалось нѣчто особенное, какой-то оттѣнокъ радостнаго настроенія и меньше робости передъ яркими цвѣтами, чѣмъ въ томъ. Онъ стоялъ и пристально разсматривалъ цвѣты, когда въ дверяхъ появилась пасторша.

Они пожали другъ другу руку и пожелали добраго утра. Элли была въ свѣтломъ платьѣ, съ бѣлымъ фартучкомъ впереди, пришпиленнымъ у лифа булавками. Она была очень мила. Въ выраженіи ея лица появилось что-то мягкое и нѣжное. Только въ глазахъ было еще что-то темное, точно послѣдняя тѣнь отъ разсѣянной печали.

— Хорошо ли вы спали? — спросила она.

— Благодарю васъ, превосходно! Много лѣтъ уже не спалъ я такъ хорошо:

Сказавъ это, онъ отошелъ къ периламъ и сталъ любоваться погодой, а Элли занялась кофейникомъ. Какъ живо вспоминалось ей такое же утро пять лѣтъ тому назадъ! Оно началось почти тѣми же словами, и точь въ точь въ такой же позѣ онъ стоялъ на балконѣ, разсматривая окрестности. Тогда онъ былъ проще одѣтъ и носилъ цвѣтную манишку. Теперь онъ былъ франтоватѣе, бѣлье на немъ было снѣжной бѣлизны, и обутъ онъ былъ въ лѣтнія матерчатыя ботинки. Но самъ онъ такъ мало измѣнился, что повторялъ тѣ же выраженія и тѣ же жесты.

— А какъ хороши такіе тихіе дни въ шхерахъ! сказалъ онъ, оборачиваясь къ Элли. — И какъ все измѣнилось за ночь! Просто не вѣрится, что это то же мѣсто, — такъ перемѣнился видъ на море.

— Въ чемъ же такая особенная перемѣна?

— Да больше всего въ томъ, что вчера на всемъ лежалъ какой-то печальный, сѣроватый отпечатокъ, а сегодня, наоборотъ, въ природѣ что-то ликующее. Это зависитъ, конечно, отъ освѣщенія.

— А можетъ быть, отъ вашего собственнаго настроенія.

— Возможно, конечно. Вчера я былъ утомленъ…

Онъ посмотрѣлъ на Элли съ удивленіемъ, точно замѣчаніе показалось ему неожиданнымъ въ ея устахъ. Въ то же время ему припомнилось нѣчто изъ прошлаго.

— Что, вы все мечтаете по вечерамъ, какъ въ старину? — спросилъ онъ.

— Замужнимъ женщинамъ это вѣдь запрещается! — отвѣтила она, смѣясь, но слегка покраснѣла, вспомнивъ вчерашній вечеръ, и поспѣшила подать гостю чашку кофе. — Пейте же кофе! — пригласила она, не переставая улыбаться.

На пескѣ, передъ балконной лѣстницей, лежала большая собака. Теперь она встала, потянулась и взошла на веранду. Приблизившись къ чужому, она понюхала его колѣни, потомъ толкнула носомъ его руку, какъ бы приглашая его погладить себя, и повиляла ему хвостомъ.

— Трогъ! Дай лапу этому господину! — приказала собакѣ хозяйка. — Представьте себѣ, онъ въ самомъ дѣлѣ подалъ вамъ лапу! Этого онъ никогда не дѣлаетъ и, вообще, бываетъ ужасно непривѣтливъ къ чужимъ!

За это Трогъ получилъ сахару и былъ обласканъ.

Вскорѣ на дворѣ появился и пасторъ. Онъ былъ безъ сюртука, въ запыленныхъ сапогахъ и съ широкополой соломенной шляпой на головѣ.

— Не хочешь ли выкупаться, со мной? — предложилъ онъ Олофу издали и тотчасъ же прибавилъ, не дожидаясь отвѣта. — Элли, пришли намъ простыни!

Дождавшись гостя, онъ широкими шагами зашагалъ по направленію къ купальнѣ.

— Да мыла еще! — крикнулъ пасторъ, оборачиваясь къ дому. — Пришли намъ мыла!

Онъ все утро провелъ на пашнѣ, и потъ градомъ струился по его румянымъ щекамъ.

— Обыкновенно, я купаюсь раньше, какъ только встаю, разсказывалъ онъ по дорогѣ въ купальню. — Въ это время мы сидимъ уже, обыкновенно, за завтракомъ, и въ семь часовъ я хотѣлъ зайти за тобой… купаться. Но жена строго запретила мнѣ тревожить тебя. Смотри пожалуйста, рожь начинаетъ уже цвѣсти! Тѣмъ лучше!.. И трава на лугу закустилась… На этой недѣлѣ придется косить. Да, такъ что мы говорили? Ахъ, да! Итакъ, у тебя прежнія академическія привычки, долго не засыпаешь и встаешь поздно? А скажи пожалуйста, любишь ты удить рыбу?

— Ничего не имѣю противъ рыболовли…

— Здѣсь есть мѣста, гдѣ удится превосходно! Я не успѣваю съ остальными дѣлами и рѣдко выѣзжаю на рыболовлю. Но удочки и снасти у насъ въ порядкѣ. Жена любитъ иногда ставить сѣти и даже удитъ, когда бываетъ тихая погода…

Въ это время они дошли до того мѣста, гдѣ, вмѣсто воротъ, дорожка была перегорожена забранными въ пазы поперечными жердями. Пасторъ свалилъ всѣ жерди и не далъ себѣ труда заложить обратно ни одной, предоставляя это сдѣлать служанкѣ, которая должна была принести мыло и простыни. Далѣе приходилось идти мягкимъ, истоптаннымъ скотомъ, выгономъ.

Въ купальнѣ было жарко; изъ раскрытыхъ въ сторону моря дверей падалъ яркій солнечный свѣтъ. Отъ гладко выструганныхъ досчатыхъ стѣнъ пахло сосной и особеннымъ морскимъ запахомъ, присущимъ исключительно купальнямъ. Какая-то нѣга овладѣла Олофомъ, когда онъ началъ раздѣваться и босая нога коснулась сильно нагрѣтаго солнцемъ пола. Стараясь продолжить предвкушеніе удовольствія, онъ раздѣвался медленно, аккуратно складывая платье на скамейку. Все на немъ было изящно и щеголевато, такъ что даже полуодѣтый онъ производилъ впечатлѣніе щеголя.

Пасторъ долго провозился со своими сапогами, которые съ утра успѣли промокнуть и высохнуть на ногахъ. Не безъ труда избавился онъ отъ этихъ заскорузлыхъ сапогъ и стоялъ теперь среди купальни съ забранными въ полосатые носки брюками, съ неряшливо свалившимися съ плечъ подтяжками и съ разстегнутымъ воротомъ рубашки на жирной груди. Подтяжки пріятеля обратили на себя его вниманіе.

— Покажи, что это за подтяжки? — сказалъ онъ. — Повернись-ка… Какія мудреныя пряжки! И съ кольцами… А впрочемъ, должны быть удобны… Откуда онѣ у тебя?

— Я купилъ въ Парижѣ. Это новое изобрѣтеніе.

— Дьявольски удобно! Вѣдь кольца перебѣгаютъ при каждомъ движеніи… Нагнись въ сторону. — Экая прелесть! Непремѣнно выпишу себѣ такія же, а то пуговицы отрываются при малѣйшемъ движеніи. Что ты заплатилъ за нихъ?

— Помнится, франковъ десять.

— Ого! Цѣна здоровая… безсовѣстная цѣна! Разумѣется, потому что патентованныя… Впрочемъ, вѣроятно подешевѣютъ еще? Да? — А платье у тебя тоже оттуда?

— Да, оттуда.

— И носко такое сукно? Впрочемъ, это не сукно… Что это за матерія?

— Шевіотъ.

— Да, такъ это шевіотъ? Почемъ онъ за локоть?

— Право, не знаю. Весь костюмъ стоилъ сто пятьдесятъ франковъ.

— Не дешево! Однако, тутъ немного распоролось по шву… надо сказать служанкамъ, чтобы зашили… Неужели, ты и лѣтомъ носишь фуфайку?

— Это такая тоненькая, полушелковая фуфайка, что въ ней не жарко.

— Положимъ, она тонка; но все-таки лучше не носить такихъ вещей лѣтомъ. Я всегда снимаю фуфайку съ того времени, какъ начинаю купаться. Съ моей комплекціей тяжело переносить жару.

Они раздѣлись окончательно и приготовились броситься въ воду, которая была тиха и такъ прозрачна, что песчаное дно все было на виду. Пасторъ поспѣлъ первый и, снявъ очки, которыя бережно положилъ на окошко, бросился въ воду, не сходя съ лѣстницы. Въ морѣ онъ чувствовалъ себя, какъ тюлень, плавалъ и нырялъ, пофыркивая и покрякивая отъ избытка наслажденія.

— Хо-хо-хо! Какъ хорошо окунуть въ воду потное тѣло! — кричалъ онъ, выбравшись на мелкое мѣсто. — Брось, пожалуйста, сюда мыло… оно тамъ, на подоконникѣ.

Затѣмъ, получивъ мыло, онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ намылилъ себѣ лицо и круглую голову, окунулся въ воду и опять намылился. Сполоснувшись окончательно, онъ снова выплылъ на глубокое мѣсто, повернулся на спину и остался неподвиженъ, какъ всплывшее на поверхность воды тѣло утопленника.

Олофъ все еще стоялъ на лѣстницѣ, расправляя свои стройные члены и купаясь въ солнечныхъ лучахъ. Потомъ онъ сдѣлалъ большой, ловкій прыжокъ, нырнулъ подъ воду и долго плылъ подъ водой, бѣлѣя въ ней большимъ свѣтлымъ пятномъ. Вынырнувъ, онъ спокойно, точно морская птица, стряхнувъ съ головы воду и молча поплылъ впередъ, легко и плавно разсѣкая волну высоко выдававшейся изъ воды грудью.

— Ты пополнѣлъ съ тѣхъ поръ, какъ мы купались вмѣстѣ въ послѣдній разъ! — сказалъ Олофъ, когда оба уже вышли изъ воды и завернулись въ простыни.

— Надо же было хоть сколько-нибудь поправиться!

— И все такое же желѣзное здоровье? Помню, какъ ты, бывало, излѣчивался отъ самаго жестокаго похмѣлья просто обливаясь водой, и какъ тебѣ случалось ходить на лекціи Роберта прямо съ пирушки въ Кайсаньеми!..

— Ну, ну! Заходилъ же я домой хоть умыться. А ты, Олофъ, все такой же тощій, даже еще худощавѣе!..

— За границей всѣ вѣдь худѣютъ.

— А хорошо тебѣ тамъ жилось? Впрочемъ, и спрашивать нечего, какъ тебѣ жилось въ развеселой столицѣ міра, если только ты остался такимъ же удальцомъ, какимъ былъ прежде.

— Какимъ еще удальцомъ?

— Ну, я пошутилъ только! — А научился ты тамъ языкамъ?

— Французскій изучилъ порядочно.

— Ты, конечно, бралъ уроки?

— Бралъ, а главное имѣлъ постоянную практику.

— Ты жилъ въ семействѣ?

— Если хочешь, да. Я жилъ, какъ женатый.

— Какъ жеи?.. Ахъ, чортъ возьми! Что ты хочешь сказать?

— У меня была жена… т. е. гражданская.

Пасторъ поднялъ очки и посмотрѣлъ черезъ нихъ на пріятеля.

— Ты хочешь сказать, что имѣлъ… содержанку? — спросилъ онъ.

— Разумѣется… какъ и всѣ.

— Гмъ! Вотъ такъ жизнь!

— Да что тутъ худаго?

— Все-таки… гмъ!.. да!.. Такъ, что я хотѣлъ сказать? — да, такъ ты жилъ съ этакой, что называется, гризеткой?

— Что ты называешь гризеткой?

— Ну, какъ онѣ тамъ? Гризетки или кокетки… словомъ, съ этакой какой-нибудь камеліей?

— Это была простая швейка. И чему ты удивляешься? Припомни свои собственные студенческіе годы…

— Ну, стоитъ вспоминать эти старыя, юношескія заблужденія. Тебѣ бы тоже слѣдовало жениться. Что ни говори, а лучше всего имѣть свою законную бабу!

— Ты думаешь?

— Разумѣется. Лучшей жизни нельзя себѣ устроить!

— Однако, не скучно было и тогда, когда мы съ тобой жили на Владимірской улицѣ, а по вечерамъ ходили за приключеніями на эспланаду! Развѣ не такъ?

— Не тревожь старыхъ воспоминаній, Олофъ! А главное не начни подобнаго разговора съ кѣмъ-нибудь здѣсь, въ моемъ приходѣ.

— Развѣ я когда-нибудь разбалтывалъ товарищескія дѣла?

— Нѣтъ, нѣтъ… я такъ только, къ слову. Гмъ!.. Значитъ, ты жилъ, такъ сказать, въ гражданскомъ сожительствѣ. И что она была молода?.. хороша собой?

— Да, это была славная дѣвушка. Притомъ веселая, какъ всѣ парижанки.

— Гмъ!.. Ихъ, вообще, хвалятъ…

Онъ снова посмотрѣлъ на друга, на этотъ разъ поверхъ очковъ и слегка затуманеннымъ, любопытнымъ взглядомъ. Олофъ спокойно повязывалъ галстухъ передъ зеркаломъ. Съ минуту пасторъ молчалъ, потомъ не могъ побороть своего любопытства и спросилъ несовсѣмъ увѣреннымъ голосомъ:

— Правда ли, что тамъ женатые люди живутъ, какъ холостяки?

— Т. е. соблюдаютъ цѣломудріе?

— Нѣтъ, наоборотъ!

— Да, это правда.

— Слѣдовательно, тамъ полигамія, какъ у турокъ?

— Ну, совсѣмъ не какъ у турокъ, такъ какъ въ Парижѣ женщина свободнѣе, чѣмъ гдѣ-либо,

— И ты не осуждаешь этого?.. Какъ хочешь, а эта. свободная любовь нѣчто вовсе не нравственное!

— Зависитъ отъ того, какъ понимать нравственность. Все на свѣтѣ условно… А что касается пріѣзжихъ, то имъ приходится подчиняться обычаямъ страны, въ которой они поселяются.

— Нѣтъ, нѣтъ! Такихъ вещей лучше и не оправдывать.

— Разумѣется, лучше! Но еще лучше не осуждать зря.

— Такіе нравы слѣдуетъ осуждать!

Олофъ усмѣхнулся, вспомнивъ, какъ еще не такъ давно оба они довольно весело проводили время въ Гельсингфорсѣ. Однако, не желая раздражать товарища, онъ отвѣтилъ, стараясь говорить серьезно:

— Во всякомъ случаѣ согласись, что такіе нравы удобны для молодыхъ людей, которымъ почему-нибудь нельзя своевременно жениться… Кромѣ того, представь себѣ, сколько прелести въ этихъ постоянныхъ перемѣнахъ. Разстаешься съ одною и берешь другую… совсѣмъ, какъ въ хороводныхъ играхъ.

— Неужели, это дѣлается такъ легко? Какъ это устраивается? Разскажи, какъ ты познакомился со своей…

— Я встрѣтился съ нею у одного знакомаго… Потомъ знакомство продолжалось. Мы ѣздили вмѣстѣ въ театры и за городъ.

— И было весело?

Видно было, что пастору очень хотѣлось услышать подробности. Но Олофъ оказался несообщительнымъ.

— Да, весело! — сказалъ онъ коротко и взялся за шляпу.

— А потомъ? Какъ вы разстались?

— Какъ всегда въ этихъ случаяхъ. Мы нѣжно простились и разошлись каждый въ свою сторону.

Пасторъ началъ застегивать свой жилетъ.

— Воля твоя, а нельзя же сравнить такую жизнь съ настоящей брачной жизнью! — сказалъ онъ наставительно.

— Ты доволенъ своей судьбой?

— Да, не было еще дня, когда бы я раскаялся въ томъ, что женился! Мнѣ повезло, и сама судьба привела меня въ домъ моей суженой. Лишь только я сдѣлался адъюнктомъ, я занялся дѣвочкой, какъ слѣдовало, а когда освободилось это мѣсто, мы отпраздновали свадьбу и переселились сюда. Многимъ приходится долго выбирать себѣ жену, да и потомъ не всегда оказывается, что они выбрали то, чего желали. Но я былъ счастливѣе. Съ перваго же вечера, какъ я увидѣлъ Элли — помнишь, вѣдь это было при тебѣ? — я сказалъ себѣ: вотъ та, которую мнѣ нужно, и больше не стоитъ искать! Дальше все пошло очень легко, точно само собою… Я и не воображалъ, что все устроится такъ просто. Положимъ, сначала она поломалась немножко. Но вѣдь это они дѣлаютъ всѣ, и, хотя она не хочетъ признаться, я увѣренъ, что она также подумала въ первый вечеръ…

— Ну, пойдемъ, что-ли? — перебилъ его Олофъ.

— Постой, постой! Дай хоть надѣть сапоги! — Такъ вотъ, — продолжалъ онъ уже на пути домой, — все такъ и устроилось. Она хорошая жена — говорить нечего. Дѣльная, съ ровнымъ характеромъ… Ни разу еще мы не ссорились, ни изъ-за расходовъ, ни изъ-за чего другаго…

Олофъ молчалъ и, слушая откровенности пастора, чувствовалъ какое-то неопредѣленное раздраженіе. Была минута, когда ему захотѣлось даже напомнить пріятелю, какъ онъ самъ вмѣстѣ съ Элли подтрунивалъ надъ его глупостью. Но добрякъ, очевидно, даже не замѣтилъ тогда насмѣшекъ или совсѣмъ забылъ о нихъ, и Олофъ во-время удержался отъ недоброжелательнаго замѣчанія.

За минуту передъ тѣмъ онъ сорвалъ нѣсколько васильковъ, предполагая поднести ихъ Элли. Но вдругъ ему пришла въ голову мысль, что можетъ быть Элли въ самомъ дѣлѣ въ восторгѣ отъ своего мужа, что не даромъ же они уживаются такъ прекрасно и что, вѣроятно, она удивляется Микко Арніо не меньше, чѣмъ онъ ей.

Въ это время на дорожкѣ появилась вышедшая имъ навстрѣчу Элли. Увидѣвъ ее, Олофъ бросилъ цвѣты въ канаву…

— Не моя вина, если кушанье простыло! — шутливо сказала она.

— И не моя! — съ усмѣшкой отвѣтилъ Олофъ. — Вина вашего мужа, который задержалъ насъ въ купальнѣ, разсказывая о своемъ супружескомъ счастіи.

Элли посмотрѣла на него пытливо, засмѣялась принужденнымъ смѣхомъ и, густо покраснѣвъ, торопливо пошла впередъ къ дому.

IV.

Послѣ завтрака пасторъ долженъ былъ ѣхать на совѣщаніе съ проостомъ, такъ какъ была суббота, и надо было получить указанія къ завтрашнему дню. Онъ побрился, надѣлъ черный сюртукъ и пасторскій воротничекъ, пріосанился и сталъ казаться не только солиднѣе, но и умнѣе, чѣмъ за минуту передъ тѣмъ. Подана была бричка. Пасторъ занялъ въ ней мѣсто и сталъ неторопливо разбирать возжи. Работникъ держалъ лошадь подъ уздцы.

— Ты останешься тамъ до вечера? — спросила Элли, сидѣвшая на верандѣ съ какимъ-то шитьемъ въ рукахъ.

— По всѣмъ вѣроятіямъ.

— Можетъ быть мы выйдемъ тебѣ навстрѣчу. Не правда ли, господинъ Кальмъ?

— Я пойду очень охотно…

— Кстати, вы увидите наши окрестности…

По отъѣздѣ пастора Элли ушла въ свою комнату, а Олофъ отправился наверхъ, предполагая заняться своей литературной работой.

Прежде всего онъ выложилъ изъ чемодана свои книги. Это были большею частью норвежскія и русскія сочиненія, но было также нѣсколько новыхъ французскихъ книгъ, которыя сразу бросались въ глаза своими простенькими, но изящными, желтыми обложками.

Случайно ему попался въ руки романъ «Анна Каренина», и онъ началъ перелистывать его. Когда-то онъ испестрилъ поля этой книги замѣчаніями, вопросительными и восклицательными знаками. Съ этими помѣтками онъ послалъ книгу своей невѣстѣ, такъ какъ въ то время онъ былъ женихомъ. Дѣвушка тоже отмѣтила нѣкоторыя мѣста. Но что это были за помѣтки! Она подчеркнула такія слова, какъ «мой милый другъ», «любовь моя выдержитъ всякое испытаніе», «онъ былъ красивый молодой человѣкъ» и т. п. Эта слащавость была одной изъ первыхъ причинъ, вызвавшихъ съ его стороны охлажденіе… Впрочемъ, бѣдняжка вѣдь дѣлала лишь то, что могла! Ну, Богъ съ нею! — И онъ бросилъ книгу въ кучу другихъ книгъ на столѣ.

На днѣ чемодана оказалась цѣлая пачка старыхъ писемъ, и онъ развернулъ эти письма. Это была переписка, впослѣдствіи прерванная, съ двумя молодыми особами, съ которыми онъ познакомился еще въ первое свое путешествіе по Финляндіи. Письма были написаны весело и изобиловали шутливыми замѣчаніями. Напоминались веселыя прогулки пѣшкомъ и продолжительныя путешествія на лодкѣ. Только приложенные къ письмамъ засушеные цвѣты, теперь уже измятые и обломавшіеся, напоминали о чувствѣ, вызвавшемъ переписку.

Однако, въ той же пачкѣ нашлись письма отъ третьей женщины, и содержаніе этихъ писемъ было серьезнѣе. Часто онъ собирался сжечь эти письма, но такъ какъ они напоминали ему лучшіе и худшіе дни жизни, онъ никакъ не могъ рѣшиться сдѣлать это и всюду возилъ ихъ за собой. И зачѣмъ было уничтожать эти правдивыя свидѣтельства того переходнаго времени, когда наступалъ для него періодъ высшаго развитія? Господи, сколько перенесено было тогда сомнѣній! Они то сходились, то расходились; то вѣрили, то сомнѣвались и вращались точно въ водоворотѣ. Дѣло доходило до тайной помолвки, и нѣкоторое время казалось, что пути ихъ должны совпасть. Но потомъ каждый потянулъ въ свою сторону, и связь порвалась окончательно. Она осталась въ своей деревенской глуши, онъ бросился обратно въ волны свѣтской жизни, и больше они не встрѣчались.

Были тутъ же, въ пачкѣ, еще кое-какія мелочи, напоминавшія о прошломъ: записочки, бубенчикъ съ какого-то маскараднаго костюма, разорванная перчатка, много визитныхъ карточекъ. Одна изъ карточекъ была помѣчена рукой извѣстной актрисы, которая подписала свой девизъ: «Rein das Herz, fest der Sinn, rastlos das Streben!» Въ сущности, и это была лишь минутная забава. «Кто вывѣшиваетъ свои добродѣтели на показъ, обыкновенно видитъ въ нихъ лишь цѣнный товаръ», — надписано было съ другой стороны карточки рукою самого Олофа.

Самыя веселыя воспоминанія вызвали парижскія записки, отъ которыхъ пахло еще невыдохшимися духами. Это были свѣжія воспоминанія, и вся связь, которой они касались, прошла, какъ туръ вальса. Недѣля уходила на трудъ, а въ воскресенье они выѣзжали за городъ повеселиться гдѣ-нибудь въ лѣсахъ Мэдона или Фонтенебло. Въ этихъ лѣсахъ было такъ хорошо, что хотѣлось поселиться въ нихъ навсегда. Но деньги истощались, и приходилось возвращаться домой… Однако, все дѣлается къ лучшему, и хорошо, что конецъ былъ таковъ, каковъ онъ былъ!

Бережно собралъ Олофъ все, что высыпалъ на столъ изъ пакета, и снова завернулъ въ бумагу. Затѣмъ, положивъ пакетъ обратно въ чемоданъ, онъ заперъ крышку на замокъ и пихнулъ чемоданъ въ уголъ комнаты.

Мечтательное настроеніе, вызванное воспоминаніями о прошломъ, постепенно разсѣялось, и онъ началъ думать о своемъ трудѣ. Надо же было когда-нибудь серьезно заняться дѣломъ! Ему вдругъ показалось, что жизнь его непроизводительно уходитъ на пустяки и что все, что онъ дѣлалъ до сихъ поръ, не существенно. Теперь ему хотѣлось сразу наверстать потерянное время и тотчасъ же приняться за свой большой литературный трудъ, который долженъ былъ доставить ему извѣстность и прочное положеніе въ средѣ писателей. Однако, прежде всего надо было окончить подготовительныя работы, и слѣдовало дочитать большое французское сочиненіе, которое онъ перелистывалъ еще на пароходѣ.

Нетерпѣливо сталъ онъ читать, стараясь сосредоточиться и дать мыслямъ надлежащее направленіе. Но это ему не удавалось. Приводимыя въ сочиненіи выдержки изъ разбираемыхъ романовъ разжигали его фантазію. Въ одной изъ этихъ выдержекъ горячо разсказывалось о счастіи двухъ любовниковъ, которымъ приходилось скрывать свою связь и которые скрылись для этого въ глуши провинціи. Описывались ихъ прогулки, ихъ катанія на лодкѣ, ихъ долгія бесѣды по вечерамъ, въ тѣнистомъ саду… Все это изображалось поэтично и яркими красками. Невольно ему пришло въ голову, что въ такихъ отношеніяхъ дѣйствительно должно было быть много прелести и что можетъ быть и онъ могъ бы когда-нибудь воспользоваться такимъ счастьемъ…

Онъ отложилъ книгу, закурилъ папиросу и задумался.

— Въ какомъ-нибудь такомъ мирномъ и красивомъ мѣстечкѣ, — размечтался онъ, — вдали отъ остальныхъ людей и соединенные только узами любви… Каждый, продолжая свои дѣла и обязанности, сохраняя полную самостоятельность и отдавая любви только часы досуга… Какія были бы прекрасныя минуты отдыха! Какія прогулки въ лѣсу, какія катанія на лодкѣ!.. Это продолжалось бы, сколько бы пришлось и не повлекло бы никакихъ послѣдствій.

На лѣстницѣ послышались шаги, которые показались ему шагами пасторши. Она вошла въ кладовую и стала тамъ что-то перекладывать.

— Вотъ, вотъ! — продолжалъ онъ мечтать. — Такъ бы она приходила наверхъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ, а потомъ заходила бы ко мнѣ…

Но покончивъ со своимъ дѣломъ въ кладовой, Элли прошла мимо его дверей, не оглянувшись даже на него, и его мечты разлетѣлись, какъ дымъ. Онъ почувствовалъ даже нѣкоторую досаду противъ себя, снова началъ читать и уже не отрывался отъ книги, пока его не пришли звать обѣдать.

За столомъ ему пришлось оставаться наединѣ съ Элли. Но обоимъ было не по себѣ. Оба стѣснялись и, чтобы скрыть это, говорили непрерывно, перескакивая съ одного предмета на другой. Въ банальныхъ фразахъ выражали они свое восхищеніе погодой, говорили о преимуществахъ деревенской жизни лѣтомъ и городской — зимой, разсуждали о пароходномъ сообщеніи съ городомъ… Когда обѣдъ былъ конченъ, оба почувствовали облегченіе и разошлись каждый въ свою сторону.

Но позже, передъ вечеромъ, Олофъ снова сошелъ внизъ и предложилъ Элли прогуляться. Она тотчасъ же согласилась, и они вышли въ садъ уже въ менѣе чопорномъ настроеніи.

Изъ сада они вышли на дорогу и направились въ сторону церкви. Они прошли мимо скотнаго двора, гдѣ какъ-разъ собрано было все стадо и доили коровъ. Далѣе начинались поля. Было очень тепло, и мошки парили въ воздухѣ, собираясь маленькими тучками. Большіе жуки рылись въ пыли на большой дорогѣ и съ громкимъ жужжаніемъ взлетали по-временамъ на воздухъ.

— Славный вечерокъ! — проговорилъ Олофъ, не подыскивая на этотъ разъ темы для разговора.

— Да, хорошо! — отвѣтила Элли. — Это первые теплые вечера нынѣшнимъ лѣтомъ.

— Скажите, пожалуйста, куда ведетъ вонъ та лѣсная дорога?

— Къ небольшому хуторку, который немного дальше въ лѣсу.

— Эта дорога кажется заманчивой… Непремѣнно должны быть тамъ красивыя поляны и возвышенныя мѣста съ видомъ на шхеры…

— Какъ вы угадали! Эта дорога именно такова… За хуторомъ она продолжается пустырями и вьется вдоль берега къ нашему поселку Койкумэки. Виды тамъ въ самомъ дѣлѣ хороши.

— А далеко до поселка?

— Верстъ десять.

— Сходимте когда-нибудь въ ту сторону.

— Очень охотно, если васъ не путаетъ даль.

— А вы хорошо изучили здѣсь всѣ окрестности?

— Еще бы! Кажется, нѣтъ пня или простаго камня, котораго я не знала бы въ здѣшнихъ мѣстахъ!

— Неужели вы такъ много гуляете? И все однѣ?

— Да, преимущественно одна.

— И вамъ, должно быть, не бываетъ скучно, такъ вы любите природу?

— Ну, нѣтъ, знаете… какъ когда! Иногда очень бы хотѣлось быть подальше отсюда…

— Вы бывали въ Гельсингфорсѣ?

— Нѣтъ, никогда.

— Никогда! Но туда бы вамъ непремѣнно слѣдовало съѣздить.

— Это не такъ легко… Мудрено бываетъ оторваться отъ мелкихъ домашнихъ обязанностей; къ тому же тамъ у меня нѣтъ знакомыхъ. Но подумываю я объ этомъ очень часто. Очень бы мнѣ хотѣлось съѣздить туда, а зимой я только и думаю, какъ бы это устроить. Вы не повѣрите, какія здѣсь въ деревнѣ безконечныя зимы!

— Могу себѣ представить! Я не разъ задумывался надъ тѣмъ, куда сельскіе жители дѣваютъ свое свободное время зимой. Есть у васъ хоть сосѣди… общество? Есть здѣсь молодежь?

— Мало. Только лѣтомъ и на рождественскихъ праздникахъ пріѣзжаютъ нѣкоторые молодые люди погостить къ роднымъ. Въ прочее время здѣсь очень безлюдно…

— Чѣмъ же наполняете вы свободное время? Читаете?

— Да, это мое главное и почти единственное развлеченіе.

— Кто же ваши любимые авторы?

— Перечитала я довольно много… Но въ послѣднее время я читала преимущественно сочиненія норвежцевъ…

— Ну, и нравятся вамъ они?

— Да, теперь нравятся, въ особенности Іонасъ Ли… Но сначала я была совсѣмъ сбита съ толку ихъ страннымъ міровоззрѣніемъ. Но я кое-что поняла, хотя и теперь не знаю иногда, что и думать.

— Да, у нихъ оригинальные идеалы и совсѣмъ своеобразная точка зрѣнія.

— Иногда мнѣ ужасно хочется возражать на то, что я прочла. Но здѣсь вѣдь не съ кѣмъ поговорить о такихъ вещахъ… Здѣсь не очень-то интересуются литературой вообще, а о странныхъ идеалахъ норвежцевъ здѣсь и заговаривать не стоитъ.

Они шли по обѣимъ сторонамъ дороги и разговаривали, не глядя другъ на друга.

— Да, — протянулъ онъ. — Необходимо общеніе съ развитыми людьми. Въ такихъ разговорахъ легче разобраться въ томъ, что хорошо и дурно на свѣтѣ.

— Конечно! Вотъ мнѣ въ моемъ одиночествѣ приходятъ въ голову самыя противоположныя мысли. То мнѣ кажется, что все на свѣтѣ идетъ именно такъ, какъ слѣдуетъ; то — совсѣмъ наоборотъ… Въ концѣ концовъ является охота махнуть рукой на всякія убѣжденія и равнодушно принимать жизнь такой, какой она представляется.

— А знаете, это вѣдь не что-нибудь чудовищное, а вполнѣ естественный выводъ изъ житейской опытности! — замѣтилъ онъ. — Я самъ научился примиряться со всякими явленіями жизни и не возмущаться ничѣмъ.

— Да, вамъ, въ вашей подвижной жизни, среди постоянно новыхъ ощущеній, это естественно. Но людямъ, какъ мы, прикованнымъ къ одномъ мѣсту и живущимъ изо-дня-въ-день, изъ-года-въ-годъ одними и тѣми же впечатлѣніями, слѣдовало бы имѣть болѣе твердую точку опоры.

«Она не глупа и видимо размышляла о многомъ!» — подумалъ Олофъ. — «Это была самостоятельная мысль. Стало быть, есть же въ ней оригинальность!»

Онъ перешелъ на середину дороги и пошелъ рядомъ съ Элли. Теперь выраженіе ея лица казалось ему интеллигентнѣе, а глаза ея — больше и красивѣе, чѣмъ прежде. Олофъ даже повеселѣлъ, взглянувъ на нее. Стало быть, онъ былъ-таки правъ, когда порѣшилъ въ душѣ, что она не пара толстому пастору! Въ ея словахъ слышенъ вѣдь ропотъ противъ судьбы. Да и гдѣ простоватому Микко Арніо понять ее и удовлетворить потребности ея души!

Немного далѣе дорога дѣлала поворотъ. Тамъ былъ довольно красивый, ярко освѣщенный склонявшимся къ западу солнцемъ косогоръ. Возлѣ самой дороги бѣлѣла верхушка верстоваго столба. Съ этого мѣста открывался широкій видъ на пройденный уже путь и въ сторону моря. Позади виднѣлись крыши Тюнельской усадьбы, поля, лугъ и большое торфяное болото; въ противоположномъ направленіи, на склонѣ холма, были видны церковь и усадьба прооста. Въ сторонѣ разстилались шхеры съ ихъ прихотливымъ узоромъ изъ острововъ, мысковъ и проливовъ, они остановились и сѣли отдохнуть на большой камень возлѣ верстоваго столба, по другую сторону придорожной канавы. Оба любовались видомъ; Элли давала объясненія и называла отдѣльныя мѣстности.

Въ церкви окончилась между тѣмъ вечерня, и народъ начиналъ расходиться. На дорогѣ появились пѣшеходы и крестьянскія телѣжки. Въ одной изъ такихъ телѣжекъ сидѣла молодая женщина съ дѣвочкой. Онѣ поклонились Элли и, когда она пожелала имъ добраго вечера, остановили лошадь. Крестьянка была хороша собой, имѣла довольный, цвѣтущій видъ, и смотрѣла на пасторшу привѣтливо, но безъ всякой робости.

— Вы ѣдете отъ вечерни, Іоганна? — спросила Элли.

— Да, отъ вечерни, барыня.

— Не къ намъ ли вы направляетесь?

— Къ вамъ, госпожа пасторша! Мы думали переночевать въ пасторатѣ, еслибы вы позволили… А это вѣдь ваша лошадь… развѣ вы не узнали?

— Неужели наша? Она такъ раздобрѣла, что и не узнать! Ишь, какая круглая!

— Пасторъ извѣстилъ насъ, что къ понедѣльнику ему нужны всѣ лошади для полевыхъ работъ… Вотъ мы и пріѣхали! — Ну, ну! Не шали, Гнѣдко! — Онъ застоялся немного и упрямится… Не желаете ли, госпожа пасторша, сѣсть въ телѣжку? Мы бы вылѣзли съ Ганной…

— Нѣтъ, спасибо. Поѣзжайте себѣ въ пасторатъ. Мы здѣсь поджидаемъ пастора… это гость пастора, одинъ магистръ изъ Гельсингфорса. — А что, вечерня отошла?

— Отошла, барыня! Но пасторъ еще въ церкви, записываетъ причастниковъ.

— А что новаго въ Койвумэки? — спросила Элли. — Какъ поживаетъ вашъ мужъ?

— Благодарю васъ, госпожа пасторша. У насъ все благополучно. Митти здоровъ и остался дома только потому, что не управился съ работой. А что, барыня, не навѣстите ли вы насъ нынче? Давненько вы не бывали, а мы васъ поджидали всякую недѣлю…

— Некогда было. Впрочемъ, теперь надѣюсь скоро побывать у васъ.

Когда крестьянка поѣхала дальше, Элли стала объяснять, кто она.

— Это жена нашего торпара изъ того поселка, куда ведетъ та лѣсная дорога, которую вы замѣтили. Впрочемъ, отсюда виденъ поселокъ… Вонъ, тамъ, гдѣ такъ сильно сверкаетъ на солнцѣ окно. Видите?

— Да, теперь вижу… Эта женщина производитъ хорошее впечатлѣніе и совсѣмъ не похожа на обыкновенныхъ крестьянокъ. Откуда она?

— Она дочь довольно зажиточнаго хуторянина и не совсѣмъ изъ простыхъ. У нея былъ маленькій романъ въ жизни… Она вышла противъ воли отца за бѣднаго торпара, котораго полюбила, и отецъ отрекся отъ нея. Я очень люблю ее. Ея мужъ долго служилъ у насъ. Когда они поженились, мы отдали имъ лѣсной участокъ Койвумэки, и они устроили тамъ поселокъ. Теперь ихъ дѣла идутъ довольно хорошо. Живутъ они въ большомъ согласіи и очень привязаны другъ къ другу. Каждое лѣто я гощу у нихъ по нѣскольку дней; такъ весело видѣть, что есть на свѣтѣ хоть одна пара счастливыхъ людей! Забавно бываетъ выслушивать, какъ они поочередно расхваливаютъ другъ друга, причемъ дѣлаютъ это потихоньку, стараясь, чтобы не узналъ другой… Я повѣренная обоихъ.

— Значитъ, бываетъ же такая любовь въ народѣ?

— Да, пожалуй только въ народѣ и сохранилась любовь! Повѣрите ли, что въ крестьянскихъ семьяхъ совсѣмъ не рѣдкость встрѣтить такую супружескую привязанность, что жена по цѣлымъ ночамъ плачетъ и убивается, если мужу приходится на нѣсколько недѣль отлучиться на заработки.

— Въ сущности, такъ и должно быть! замѣтилъ Олофъ задумчиво. — Въ крестьянскихъ бракахъ должно быть много гармоніи, потому что образованіе и трудъ мужчинъ и женщинъ у нихъ стоятъ на одинаковомъ уровнѣ. Развѣ не къ тому же мы стремимся въ вопросѣ о равноправности женщинъ и мужчинъ въ остальныхъ слояхъ общества?

Элли сорвала вѣтку и въ раздумьи вертѣла ее въ рукахъ.

— Пожалуй, это правда! — проговорила она. — Это не приходило мнѣ въ голову…

— Обратите вниманіе на то, что дѣлается въ нашемъ кругу: мужчины совершенно равнодушны къ чисто женскимъ занятіямъ, женщины — къ мужскимъ… Трудъ и стремленія мужчинъ и женщинъ такъ различны, что въ сущности и рѣчи не можетъ быть о какомъ-либо духовномъ союзѣ. Чего жъ мудренаго въ томъ, что брачная жизнь приводитъ только къ разочарованіямъ и скукѣ?

— Отъ этого… конечно… зависитъ очень многое…

— Не многое, а все, такъ какъ счастіе обоихъ зависитъ отъ того, насколько они сроднятся душой. Когда мужъ и жена находятся на одной и той же нравственной высотѣ, у нихъ всегда, останутся точки соприкосновенія и взаимный интересъ, какъ бы различна ни была ихъ дѣятельность. Въ противномъ случаѣ — наоборотъ, неминуемо появится разногласіе…

Да, онъ понималъ эти вещи, не то, что Микко Арніо! Ей приходила даже охота откровенно поговорить съ нимъ о себѣ самой. Но она еще не рѣшалась высказаться и въ раздумьи нервно похлопывала концомъ вѣтки по носку своей ботинки.

Онъ невольно смотрѣлъ на ея ногу. Красивая, безусловно стройная нога! И такая маленькая, сухая, какихъ немного бываетъ въ деревенской глуши.

Но вотъ изъ-за пригорка показалась на большой дорогѣ лошадиная голова, потомъ цѣлая лошадь, и появилась двуколка, въ которой сидѣлъ пасторъ. Онъ не смотрѣлъ по сторонамъ и не замѣтилъ сидѣвшихъ возлѣ верстоваго столба. Со своей стороны Элли намѣревалась-было не окликать его и предоставить ему ѣхать своей дорогой.. Но вдругъ она перемѣнила намѣреніе, поднялась со своего мѣста и, стряхнувъ съ платья листья облетѣвшей вѣтки, проговорила громко:

— Добраго вечера, господинъ пасторъ!

— Ба! Вы здѣсь! — отозвался онъ, останавливая лошадь. — Впрочемъ, я ожидалъ васъ встрѣтить, но думалъ, что увижу васъ только подъ горой. — Не хотите ли сѣсть въ экипажъ?

— Не прикажете ли подсадить, госпожа пасторша? — спросилъ ее Олофъ.

— Нѣтъ, я вернулась бы охотнѣе пѣшкомъ.

— Я тоже…

— А что новаго въ пасторатѣ? — спросила Элли.

— Тамъ всѣ заинтригованы пріѣздомъ Олофа и много разспрашивали о немъ. Мы всѣ приглашены туда завтра на обѣдъ.

— Воображаю, сколько тамъ выказали любопытства!

— Лина просила даже поклониться тебѣ, Олофъ!

— Спасибо.

— Она не шутя заинтересована тобой.

— Неужели?

— Ужасно, братъ! Ну, а какъ ты провелъ день?

— Отлично. Мнѣ было очень весело.

— Господинъ Кальмъ читалъ въ своей комнатѣ до самаго вечера, — смѣясь пояснила Элли.

— Ну, дѣло его… Такъ ѣхать вы не хотите?

— Нѣтъ! Поѣзжай себѣ впередъ, а мы слѣдомъ придемъ пѣшкомъ.

Пасторъ перевелъ возжи и поѣхалъ дальше. Элли и Олофъ молча пошли слѣдомъ за телѣжкой. Впереди, на пригоркахъ еще раза два появлялась передъ ними фигура пастора, сгорбившись сидѣвшаго въ своей телѣжкѣ. При этомъ Элли смотрѣла на него и удивлялась странному чувству, поднимавшемуся въ ней. Это было чувство какого-то полнѣйшаго равнодушія къ нему, точно онъ былъ ей совсѣмъ чужой человѣкъ, съ которымъ она не была даже знакома. И прежде она иногда чувствовала нѣчто подобное, но никогда еще не проявлялось это чувство съ такой силой. Можетъ быть, это зависѣло отъ того, что теперь она знала причину своего отчужденія къ нему!.. Вѣдь между ними дѣйствительно не было ничего общаго, причемъ даже ихъ міровоззрѣнія и характеры были совершенно различны. Не разъ она упрекала себя въ несправедливости къ мужу и ужасалась своей холодности къ нему. Но теперь она находила объясненіе и оправданіе своимъ чувствамъ. Она почти радовалась сдѣланному открытію, такъ какъ примирялась со своей совѣстью.

V.

Молодежь въ домѣ прооста сидѣла на балконѣ и занималась шутливыми наблюденіями надъ проходившими въ церковь прихожанами. Отъ церкви доносился благовѣстъ къ воскресному служенію.

У прооста были двѣ дочери. Старшей, Линѣ, шелъ двадцать первый годъ, и она оканчивала курсъ образованія въ высшей женской школѣ въ Гельсингфорсѣ, а теперь пріѣхала домой на каникулярное время. Это была типичная гельсингфорсская курсистка, какъ по убѣжденіямъ, такъ и по наружности. Ея манерамъ, умѣнью одѣваться и искусству вести разговоръ завидовали молодыя особы во всемъ уѣздѣ. Со своей стороны она сознавала свое превосходство и привыкла завладѣвать лучшими кавалерами, предоставляя другимъ барышнямъ только то, что ей не годилось. — Младшая дочь прооста была еще пятнадцатилѣтняя дѣвочка, посѣщавшая школу въ ближайшемъ городѣ.

Единственный сынъ прооста изучалъ право въ университетѣ, но не надрывался своими занятіями и большую часть года гостилъ въ родительскомъ домѣ, куда его привлекала по уши влюбленная въ него дочь мѣстнаго судьи. Эта барышня гостила у нихъ каждое воскресеніе, но кромѣ того пріѣзжала частенько и на недѣлѣ. Такимъ же постояннымъ гостемъ въ домѣ былъ сельскій учитель Тавеля, влюбленный въ Лину, но котораго ни эта гордая красавица, ни остальные члены семьи почти не замѣчали. Вся эта молодежь сидѣла теперь на балконѣ. Учитель скромно молчалъ и слушалъ; другіе смѣялись и громко шутили.

Появленіе въ волости молодаго магистра Кальма было цѣлымъ событіемъ, такъ какъ обыкновенно на лѣто пріѣзжала сюда только мѣстная молодежь. Къ этому событію то и дѣло возвращался теперь разговоръ молодыхъ людей на балконѣ, неизмѣнно приковывая къ себѣ вниманіе всѣхъ присутствующихъ.

Лина, пріѣхавшая изъ города съ тѣмъ же пароходомъ, какъ и господинъ Кальмъ, объясняла, что это очень приличный молодой человѣкъ, съ изящными черными усиками и хорошими манерами, одѣтый по послѣдней модѣ и съ биноклемъ, привѣшеннымъ въ сумочкѣ черезъ плечо. Она встрѣчала его еще раньше, въ Гельсингфорсѣ, и онъ былъ ей даже представленъ въ одномъ обществѣ. Нодо этой поѣздки она почти не разговаривала съ нимъ и не успѣла обратить на него вниманіе… Тѣмъ не менѣе на пароходѣ онъ тотчасъ же подошелъ къ ней, былъ очень любезенъ и умно разсуждалъ о разныхъ разностяхъ. Между прочимъ, онъ разсказывалъ о своихъ заграничныхъ путешествіяхъ, описалъ устройство Эйфелевой башни, много говорилъ о бульварной жизни въ Парижѣ и восторгался умѣньемъ парижанокъ одѣваться съ какимъ-то особеннымъ изяществомъ. Улыбаться онъ умѣлъ необыкновенно привѣтливо и вообще производилъ самое пріятное впечатлѣніе… Онъ намѣревался прогостить въ Тюнелэ все лѣто… Когда пасторъ подъѣхалъ къ пароходу въ лодкѣ, господинъ Кальмъ распрощался съ ней и спрыгнулъ въ лодку съ ловкостью настоящаго моряка!..

— Еще бы, онъ старый гимнастъ! — пояснилъ студентъ, сынъ прооста. Онъ сдѣлалъ это замѣчаніе черезъ окно столовой, въ которую незадолго передъ тѣмъ отправился позавтракать и гдѣ ѣлъ теперь совсѣмъ одинъ, такъ какъ другіе давно уже позавтракали. Для молодаго барина кофе подогрѣвался уже два, три раза съ утра.

— Ты развѣ съ нимъ знакомъ, Карлъ? — спросила его сестра.

— Да, знакомъ.

— Отчего ты не сказалъ этого раньше?

— Потому что мнѣ хотѣлось послушать, какъ ты превозносишь его до небесъ. Право, ты уже совсѣмъ обворожена этимъ господиномъ!

— Обворожена? Неужели непремѣнно надо быть обвороженной, чтобы найти въ комъ-нибудь хорошія стороны? Сами вы разспрашивали о немъ и просили описать его наружность… Это глупая шутка! — Во всякомъ случаѣ, могу васъ всѣхъ предупредить, что онъ уже дважды былъ помолвленъ и оба раза разошелся со своей невѣстой.

— Что жъ, Богъ любитъ троицу! — ядовито замѣтилъ Карлъ. — Кстати ты влюбчива.

— Ты бы ужь лучше молчалъ! насмѣшливо улыбнулась Лина.

Молодой человѣкъ кончилъ завтракать и, закуривъ папиросу, присоединился къ остальнымъ на балконѣ. Вышелъ на балконъ и самъ проостъ добродушный и веселый старичекъ, любившій послушать сужденія молодыхъ людей и молча усмѣхавшійся теперь, слушая перепалку между братомъ и сестрой. Вскорѣ появилась и сама хозяйка дома, вышедшая посмотрѣть, не ѣдутъ ли приглашенные гости.

И дѣйствительно, вслѣдъ затѣмъ послышался хорошо знакомый стукъ колесъ на большой дорогѣ, и къ воротамъ подкатила каріолка пастора.

— Бѣги отпирать ворота! — насмѣшливо шепнулъ Линѣ братъ.

— Бѣги самъ, если это тебѣ нравится! — отвѣтила она.

Онъ уже шелъ къ воротамъ. Но въ это время Олофъ соскочилъ съ телѣжки и самъ отперъ ворота.

Черезъ минуту, пока пасторъ отъѣзжалъ со своей лошадью къ конюшнѣ, Элли и Олофъ поднялись на веранду. Ихъ встрѣтили привѣтствіями и, когда Олофъ былъ представленъ всѣмъ присутствующимъ, дамы вошли въ гостиную, а мужчины направились въ кабинетъ прооста.

— Очень пріятно съ вами встрѣтиться! — говорилъ Карлъ, подавая гостю табакъ. — Вы намѣрены остаться здѣсь до осени?

— Навѣрное не могу еще сказать. Зависитъ отъ того, какъ будетъ здѣсь работаться..

— А вы хотѣли поработать за лѣто?

— Таково было мое намѣреніе.

Олофъ закурилъ папиросу и, проходя мимо дверей къ дивану, заглянулъ мимоходомъ въ залу. Тамъ Лина уже обхватила талію Элли и кружила ее вокругъ себя.

— Какая ты хорошенькая сегодня!… Просто прелесть! — говорила она.

Олофъ и раньше уже замѣтилъ, что пасторша, надѣвшая сегодня свѣтлое лѣтнее платье, въ самомъ дѣлѣ была прехорошенькая.

— Лина, Лина! Ты совсѣмъ завертишь меня! — доносился изъ залы смѣющійся голосъ Элли…

— Да, я хотѣлъ приняться за сочиненіе объ эстетикѣ, къ которому давно уже подготовляю матеріалъ, — объяснялъ Олофъ, не переставая прислушиваться къ тому, что дѣлалось въ залѣ. — Было бы пріятно написать за лѣто хоть вступленіе…

— Вы вернулись изъ-за границы весной?

— Въ іюнѣ…

Въ залѣ Элли говорила о немъ.

— Онъ старый товарищъ моего мужа, — объясняла она. — Въ домѣ моего отца онъ уже разъ гостилъ… Такъ вы пріѣхали съ нимъ на одномъ пароходѣ?.. Что же, я очень рада его пріѣзду; здѣсь такъ безлюдно, что можно отъ души порадоваться всякому новому человѣку…

— А вотъ это, — заканчивалъ между тѣмъ Карлъ какое-то длинное объясненіе, указывая рукою въ окно, — это дорога къ церкви. Неудобно лишь то, что пѣшеходы проходятъ къ церкви прямо черезъ нашъ дворъ, а запирать калитки какъ-то неловко…

Олофъ повернулся къ окну и разсѣянно слушалъ объясненія студента.

Въ это время вошелъ пасторъ. Онъ вынулъ изъ кармана складную гребенку и сталъ передъ зеркаломъ приводить въ порядокъ свои волосы.

— Да, Олофъ, — говорилъ онъ, не переставая причесываться. — Вотъ это пасторатъ — не то, что мой! Какъ по постройкамъ, такъ и по количеству земли, и значенію прихода, это лучшій пасторатъ во всей Финляндіи!

Сказавъ это, онъ взялъ съ полки одну изъ десяти стоявшихъ на ней трубокъ, тщательно набилъ ее и, закуривъ, отправился въ расположенную рядомъ съ кабинетомъ прооста канцелярію, чтобы поздороваться тамъ со служащими. По случаю воскресенія занятій въ канцеляріи не было, но въ ожиданіи начала церковнаго служенія канцеляристы были въ сборѣ и пили кофе за освобожденнымъ для этого канцелярскимъ столомъ.

Олофъ и Карлъ вышли на веранду, продолжая курить и разговаривать. Съ веранды былъ не особенно красивый видъ на обширныя поля и угодья пастората. Справа, за извивавшейся у подножья горы дорогой, начинался лѣсъ. Дворъ былъ четырехъ-угольный, съ такой же четырехъ-угольной клумбой посрединѣ. Зато по сторонамъ возвышались великолѣпныя сельско-хозяйственныя постройки, а за домомъ зеленѣлъ небольшой, но тѣнистый паркъ. Березовая аллея, за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ насаженная конфирмующимися молодыми людьми, шла отъ пастората къ старой церкви.

Олофъ и Карлъ были старые знакомые, отчасти даже товарищи, несмотря на нѣсколько лѣтъ разницы въ ихъ возрастѣ. Въ Гельсингфорсѣ, въ кругу молодыхъ людей, ратовавшихъ за финскую національную литературу, Олофъ былъ чѣмъ-то въ родѣ руководящаго критика, а Карлъ однимъ изъ его постоянныхъ сторонниковъ. Въ литературномъ отношеніи кружокъ этотъ не имѣлъ какого-либо значенія, такъ какъ не создалъ ничего самостоятельнаго, и всѣ его члены больше разсуждали, чѣмъ творили. Зато наиболѣе зажиточные члены кружка составляли ядро завсегдатаевъ эспланады, а менѣе зажиточные мужественно боролись со своими долгами, но чаще всего не выдерживали борьбы и заканчивали свою философскую дѣятельность на какой-нибудь мелкой должности въ провинціи.

— Ну, и какъ же вамъ понравилось здѣсь? — спросилъ Карлъ. — Какъ вамъ пришло въ голову пріѣхать сюда?

— Самъ не знаю, что навело меня на такую мысль. Я раздумывалъ, гдѣ бы провести лѣто, когда вдругъ вспомнилъ объ Арніо — моемъ старомъ товарищѣ. Вотъ я и написалъ ему, не приметъ ли онъ меня на лѣто въ своемъ пасторатѣ. Почему-то мнѣ показалось, что въ этихъ краяхъ должно быть спокойно, да такъ и оказывается на самомъ дѣлѣ. Надѣюсь ужиться здѣсь. Притомъ Арніо я знаю съ дѣтства, а пасторша, кажется, пріятная женщина.

— Да, она ничего себѣ, и не дура…

— У нея много деликатности. Притомъ въ ней есть какая-то сдержанная грусть, которая придаетъ ей что-то благородное… Скажите, счастливы они?

— Такіе люди, какъ пасторъ, всегда счастливы, а что касается барыньки… гмъ!.. Не вижу, чѣмъ бы она могла быть особенно довольной…

— Такъ и мнѣ показалось съ перваго вечера здѣсь. Ни разу мнѣ не приходилось замѣчать, чтобы она первая заговорила съ мужемъ или хоть разъ посмотрѣла ему прямо въ глаза. Она точно чуждается его.

— Да, такова она съ нимъ всегда, — замѣтилъ Карлъ, выпуская густой клубъ дыма. — Въ обществѣ она бываетъ иногда весела и разговорчива; но какъ только входитъ мужъ, она притихаетъ и становится такъ холодна, что даже совсѣмъ чужіе люди невольно замѣчаютъ перемѣну. Впрочемъ, увѣряютъ — не знаю насколько это вѣрно — будто она пошла за него нехотя и лишь для того, чтобы выйти за кого-нибудь замужъ…

— Вотъ какъ! — протянулъ Олофъ. — Гмъ! Впрочемъ, это возможно… Да, это правдоподобно! — прибавилъ онъ немного погодя и съ большей живостью, точно пришелъ къ какому-то ясному выводу въ своихъ размышленіяхъ.

Въ это время на аллеѣ, ведущей къ церкви, появились оба священника въ сопровожденіи нѣсколькихъ служащихъ. Они гуськомъ направлялись въ церковь.

— Не пойдемъ ли и мы? — предложилъ Олофъ. — Хотѣлось бы взглянуть на здѣшнихъ прихожанъ.

Вышедшія тѣмъ временемъ на веранду дамы присоединились къ мужчинамъ, и всѣ вмѣстѣ отправились въ церковь.

Березовая аллея оканчивалась у площадки передъ церковной папертью. Множество крестьянскихъ телѣжекъ загромождало площадку. Лошади были привязаны къ забору и къ кольцамъ, ввинченнымъ въ наружную стѣну церкви. На самой паперти стояло нѣсколько мужиковъ, не захотѣвшихъ войти и лѣниво дожидавшихся своихъ семей, бывшихъ въ самой церкви. Черезъ открытыя окна виденъ былъ алтарь, и слышался голосъ пастора, только-что начавшаго проповѣдь передъ причастіемъ. Въ маленькомъ, настежь открытомъ окнѣ ризницы, бѣлѣла широкая лысина звонаря. На колокольнѣ, въ среднемъ пролетѣ, ставни котораго были раскрыты, виднѣлся большой колоколъ съ неподвижно висѣвшей отъ него веревкой; казалось, этотъ колоколъ дремалъ послѣ недавней продолжительной работы по созыву медленно собиравшихся прихожанъ.

Прежде чѣмъ войти въ душную церковь, предполагалось зайти на кладбище, но Лина предложила вмѣсто того подняться на колокольню, чтобы взглянуть на окружавшую церковь мѣстность. Элли стала было возражать; но когда Олофъ присоединился къ мнѣнію Лины, тотчасъ же уступила и послѣдовала за остальными.

Лѣстницы были темны, и по сторонамъ зіяли черныя пропасти. Зато на верху было такъ свѣтло, что приходилось зажмуриться. Общество занялось сначала видомъ изъ большихъ пролетовъ колокольни, потомъ самыми колоколами. Разбирали плохо отлитыя надписи; старались найти указанія, насколько древни колокола. Потомъ, когда этого не удалось разобрать, пытались раскачать тяжелый языкъ главнаго колокола, чтобы легонько ударить имъ о самый колоколъ. Дамы пошли дальше и пытались привести въ движеніе поперечную верею колокольнаго постава, причемъ кавалеры помогали имъ. Но и этого не удалось сдѣлать, не касаясь приводной веревки.

Элли отдѣлилась отъ остальныхъ. Она задумчиво стояла у пролета и не спускала глазъ съ разстилавшагося передъ ней вида.

Опять было совсѣмъ, какъ тогда… пять лѣтъ тому назадъ… Невольно ей вспоминались слова: «Хорошо быть свободнымъ студентомъ и имѣть возможность стремиться, куда глаза глядятъ!» Но вотъ вѣдь, вернулся же онъ! Его голосъ слышенъ возлѣ нея; его смѣхъ звучитъ совсѣмъ, какъ прежде… Что, если онъ и самъ не зналъ того, что привлекло его сюда, но не въ силахъ былъ противостоять? Можетъ быть, ея постоянныя мысли о немъ дѣйствовали на него таинственнымъ образомъ… Она вѣдь читала что-то о внушеніи на разстояніи…

Она убаюкивала себя этой мечтой, и ей не хотѣлось пробуждаться къ дѣйствительности. Ей такъ хотѣлось вѣрить, что она счастлива и что вся ея предыдущая жизнь ни въ чемъ не повторится. Ей хотѣлось вознестись на такую поэтическую высоту, съ которой уже не было бы возврата къ пошлому прошлому… Такое чувство овладѣвало ею прежде, когда ей приходилось читать о чемъ-нибудь особенно возвышенномъ и прекрасномъ, когда благородные порывы точно приподнимали ее и давали ея мыслямъ смѣлый полетъ кверху!

Она была пробуждена отъ мечтательнаго настроенія, но пробужденіе было пріятное: Олофъ стоялъ возлѣ нея, улыбался ей и упрашивалъ ее покачаться на приводной веревкѣ, изъ которой сдѣлалъ качель. Она стала-было отказываться, но Олофъ настаивалъ, и въ концѣ концовъ она согласилась, надѣясь, что недостаточно тяжела, чтобы привести въ движеніе верею. Но когда она усѣлась, Олофъ предательски потянулъ за веревку и къ общей радости, къ которой примѣшивался и нѣкоторый ужасъ, колоколъ качнулся, языкъ прикоснулся къ бронзѣ, и раздался слабый звонъ.

— Нельзя, нельзя этого! — остановилъ расшалившихся господъ старый звонарь, который послѣдовалъ за всѣмъ обществомъ на колокольню, но до сихъ поръ все время стоялъ въ сторонѣ и только добродушно усмѣхался, глядя на забавы господъ.

Въ то же время изъ церкви данъ былъ сигналъ звонить.

Старикъ овладѣлъ веревкой, раскачалъ колоколъ и началъ звонить. Заколыхался поставъ, скрипнула верея, и толстый, какъ бревно, языкъ колокола началъ мѣрно ударяться о бронзу. Затыкая уши, обратились дамы съ колокольни въ бѣгство, и мужчины послѣдовали за ними.

Еще на пути къ церкви Лина пыталась овладѣть исключительнымъ вниманіемъ Олофа. Всѣ ея проказы на колокольнѣ дѣлались съ тою же цѣлью. Спустившись на церковный дворъ, она тотчасъ же снова приблизилась къ нему.

— Господинъ Кальмъ! — позвала она его. — Пойдемте на кладбище разбирать надписи. Есть презабавныя!

Ему пришлось послѣдовать за нею, и они стали переходить отъ одной могилы къ другой, прочитывая наивныя надписи на бѣдныхъ крестахъ и потѣшаясь надъ стилемъ этихъ надписей.

— Я пойду въ церковь! — сказала вдругъ Элли, которой не понравилась эта забава.

— Пожалуй и мы войдемъ? — предложилъ Олофъ Линѣ.

— Что же, можно зайти! — довольно сухо согласилась Лиза.

Дамы вошли въ церковь черезъ лѣвый входъ, предоставленный исключительно женщинамъ. Мужчины обошли кругомъ и прошли черезъ ризницу.

Давно уже Элли не бывала въ церкви. По воскресеньямъ она большею частью оставалась дома, брала какую-нибудь книгу, садилась въ свою собственную маленькую лодку и отправлялась на какой-нибудь островокъ, гдѣ можно было спокойно почитать, помечтать и послушать пѣнье птицъ. Тамъ она считала себя въ такой же близости отъ Бога, какъ и въ церкви. Тамъ ей казалось, что она въ отдѣльномъ храмѣ, устроенномъ самимъ Творцомъ для нея одной. По крайней мѣрѣ ей нравилось воображать это.

Однако сегодня она съ удовольствіемъ оглянулась въ церкви. Когда есть что-нибудь на душѣ, о чемъ хочется думать не переставая, чувствуешь себя какъ-то особенно спокойно и хорошо въ одиночествѣ, которое охватываетъ человѣка на церковной скамьѣ, среди чужихъ людей. Мысли идутъ своимъ чередомъ подъ торжественные звуки органа, и церковные напѣвы не мѣшаютъ…

На каѳедру взошелъ проповѣдывать самъ старый проостъ. Когда-то Элли очень любила его проповѣди. Тотчасъ послѣ свадьбы пріѣхавъ въ эти мѣста, она какъ-то быстро привязалась къ старику. Со своей стороны, этотъ умный и добрый священникъ понялъ ея душевное состояніе, пожалѣлъ ее и сталъ дружески относиться къ ней. Часто проводила Элли длинные зимніе вечера въ домѣ прооста, въ особенности, когда ея мужъ уѣзжалъ на цѣлыя недѣли въ отдаленныя части своего прихода. Заходившее зимнее солнце слабо освѣщало мягкія черты лица старика, тихонько покачивавшагося въ своей качалкѣ; позади него сверкала позолота на темныхъ корешкахъ сложенныхъ на полкѣ книгъ; а Элли сидѣла, бывало, у письменнаго стола и, разсѣянно поигрывая перочиннымъ ножомъ, негромкимъ голосомъ разсказывала старику о себѣ, откровенно и спокойно, какъ доброму другу. И проостъ утѣшалъ ее, деликатно обходя то, чего не хотѣлъ касаться… Удивительно умиротворяющее впечатлѣніе производило на нее его человѣколюбивое міровоззрѣніе, выдержавшее испытаніе не одного горя. Онъ приводилъ примѣры, поясняя свои слова. Вѣдь и онъ не всегда бывалъ счастливъ! И много ли счастливыхъ людей на свѣтѣ? У каждаго свой крестъ на душѣ, свои заботы, свои затаенныя печали… Многимъ страшно тяжело, такъ тяжело, что душа начинаетъ иногда возмущаться и властно требуетъ свою долю земнаго счастія. Но въ этомъ и заключается испытаніе, самое трудное изъ всѣхъ испытаніи… Тотъ, отъ Кого зависитъ всякое счастіе, знаетъ, кому что послужитъ на благо, и раздаетъ свои дары, заботясь только о насъ же самихъ…

Въ этомъ не было ничего новаго. Тѣмъ не менѣе слова священника утѣшали и успокоивали Элли, какъ бы усыпляя ея душевную боль. Заставляя ее вспоминать о страданіяхъ другихъ людей, онъ принуждалъ ее забывать о своихъ собственныхъ. По крайней мѣрѣ она была не одна!..

Проосту доставляло удовольствіе общеніе съ этой неглупой и чувствительной женщиной. Она была отзывчива, и съ нею можно было говорить о многомъ, чѣмъ онъ интересовался и къ чему были равнодушны другіе люди, да и пріятно было видѣть ея хорошенькую фигурку, въ темномъ платьѣ съ бѣлымъ воротникомъ, надъ которымъ обрисовалась на темномъ фонѣ стѣны ея красивая, бѣлокурая головка. Зачастую въ своихъ проповѣдяхъ старикъ какъ бы продолжалъ свои бесѣды съ нею, а въ обществѣ всегда садился возлѣ нея, шутилъ съ нею и видимо скучалъ, когда она отходила къ другимъ. Онъ простиралъ свою любезность къ ней до того, что самъ помогалъ ей надѣвать шубку, когда она собиралась домой, и выходилъ изъ сѣней, чтобы собственноручно усадить ее въ сани.

Эти сердечныя отношенія были прерваны самымъ неожиданнымъ и глупымъ образомъ. Распространился слухъ, дошедшій и до ушей пасторши, что однажды, когда она выѣхала со двора прооста, его жена — довольно безобидная, но крайне ограниченная старушка, напустилась на него съ совсѣмъ неожиданной въ ней горячностью:

— Какъ тебѣ не стыдно, такому старому и почтенному человѣку, увиваться за этой госпожей Арніо? Такія штуки приличны какому-нибудь мальчишкѣ, а не тебѣ! Право, можно подумать, что ты на старости лѣтъ влюбился въ нее!..

— Ты, кажется, съ ума сошла? — разсердился старикъ и не сталъ даже возражать.

Такова ли въ дѣйствительности была происшедшая между стариками сцена, неизвѣстно; но такъ ее передавали во всемъ уѣздѣ. Во всякомъ случаѣ, съ этого времени проостъ вдругъ перемѣнился въ отношеніяхъ къ Элли и сталъ держать себя съ нею не только холоднѣе, но даже почти чопорно. Элли замѣтила, что въ особенности холоденъ онъ становился къ ней въ присутствіи своей старухи. Понемногу отношенія охладились, и дружба между Элли и старымъ проостомъ прекратилась, хотя другъ противъ друга они ничего не имѣли.

Теперь, сидя въ церкви, Элли попробовала по-прежнему отнестись къ проповѣди стараго священника. Но теперь содержаніе проповѣди показалось ей чуждымъ, а мѣстами даже слабымъ. И она перестала слушать, снова отдаваясь своимъ мечтамъ, которыя унесли ее далеко прочь. Когда начинала работать ея фантазія, не было границъ, за которыя она не перенесла бы ее на своихъ могучихъ крыльяхъ. Все, что она желала, совершалось тогда, какъ на яву. Самыя смѣлыя надежды оказывались вдругъ вполнѣ сбыточными и даже тѣмъ больше бывало наслажденіе, чѣмъ смѣлѣе были надежды.

Она сидѣла опустивъ голову и точно въ глубокомъ раздумьи. Когда она подняла на минуту голову и оглянулась по сторонамъ, она увидала на порогѣ ризницы Олофа и Карла, но вслѣдъ затѣмъ они скрылись обратно въ ризницу, и она снова потупилась.

Вскорѣ она забыла, гдѣ она и что совершается вокругъ нея. Она смотрѣла внизъ, или прямо передъ собой, черезъ головы молящихся, но ничего не видала. Она переносилась въ мечтѣ къ тому времени когда была еще дѣвушкой и свободна… Многіе изъ людей, которые окружали ее тогда, уже покоятся на погостѣ! Но въ мечтѣ всѣ они живутъ, какъ тогда; жива даже старая дворовая собака Мусти. Однако, ни люди, ни Мусти не замѣчаютъ, какъ Элли прокрадывается изъ пастората къ озеру… Потомъ она сидитъ на берегу, на уступѣ скалы. Вдали слышится плескъ веселъ приближающейся лодки. Этотт плескъ приближается, но она не оглядывается, предполагая, что подплываетъ лодка какого-либо рыбака. И вдругъ ей становится ясно, что изъ лодки кто-то смотритъ въ ея сторону и прислушивается къ чему-то… Но все это она сознаетъ по-прежнему не оглядываясь и не видя лодки. Зашуршалъ камышъ, лодка стукнулась носомъ о скалу, на которой Элли сидитъ… Да это онъ! Она знала, что это онъ! — Онъ зоветъ ее… «Приди въ лодку, ко мнѣ!..» Онъ поднимаетъ ее съ берега, уноситъ въ лодку и цѣлуетъ ее. «Да, я знала, что ты любишь меня!» — шепчетъ она. «Почемъ ты это знала?» — «Я видѣла это по твоему взгляду, когда ты уѣзжалъ… Вѣдь ты приплылъ теперь за мной?» — «Да, я не могу дольше оставаться вдали отъ тебя. Все это время я только и думалъ, только и мечталъ объ этой минутѣ». — «Кудаже ты увезешь меня?» — «Не все ли равно куда? Лишь бы прочь отсюда!.. Видишь, вѣтеръ свѣжѣетъ, и лодка легко скользитъ по волнамъ. Хорошо быть свободнымъ человѣкомъ и имѣть возможность увезти свою милую, куда глаза глядятъ!» — «Такъ это правда, что ты любишь меня?» — «Да, это правда!» — «И ты всегда будешь любить меня?» — «Всегда! — Не терзайся же сомнѣніями и довѣрься мнѣ… Никто не будетъ знать, гдѣ ты. Подумаютъ, что ты упала въ озеро и утонула, не будучи въ силахъ выбраться изъ воды на крутую скалу». Парусъ надувался… Лодка быстро несется впередъ… Но вотъ она становится все легче и легче, парусъ разрастается неимовѣрно, и вдругъ лодку несетъ уже по воздуху, надъ волнами, гребни которыхъ не достигаютъ уже ея дна… Пасторатъ едва уже виденъ вдали. Лишь немного чего-то краснаго среда зелени. «Мы будемъ жить далеко, далеко отсюда… Завтра мы уже будемъ за моремъ… Тамъ на высокой горѣ, надъ обрывомъ, я устроилъ наше жилище!..»

«Аминь» священника пробудилъ Элли къ дѣйствительности. Она спохватилась, что находится въ церкви, увидѣла, что прихожане склонились при чтеніи молитвы, и сама поспѣшно наклонила голову.

Вскорѣ послѣ того служеніе кончилось, и Элли очутилась на ступенькахъ паперти рядомъ съ дочерью судьи и Линой. Мужчины ожидали ихъ.

— Я видѣлъ васъ въ церкви, — улыбаясь, сказалъ Элли Олофъ. — Вы казались очень серьезны…

— И я замѣтила васъ въ дверяхъ ризницы, — разсѣянно отвѣтила Элли.

На пути обратно къ дому прооста они остались немного позади другихъ. Лина присоединилась было къ нимъ, но, убѣдившись, что Олофъ всецѣло занятъ пасторшей, отошла къ остальному обществу. Послѣ этого Олофъ и Элли неторопливо шли въ тѣни березъ, одни, на много шаговъ отставъ отъ остальныхъ.

VI.

Послѣ обѣда пастору пришлось уѣхать къ больному, который прислалъ за нимъ изъ довольно отдаленнаго хутора. Вернуться онъ могъ не ранѣе, какъ ночью, или на слѣдующее утро. Прощаясь со всѣми, онъ хотѣлъ было обнять жену, но она покраснѣла и устранилась отъ него. Впрочемъ, пасторъ не обратилъ на это ни малѣйшаго вниманія и, пожимая руку Олофу, сказалъ шутливо:

— Поручаю твоимъ заботамъ жену. Доставь ее цѣлой и невредимой домой.

— Какъ? Вы не боитесь довѣрить свою жену попеченіямъ такого столичнаго франта? — колко замѣтила пастору Лина.

— Бояться мнѣ нечего, — довѣрчиво улыбнулся тотъ. — Я вѣдь знаю, что какъ бы тамъ ни было, а моя жонка думаетъ только обо мнѣ. Развѣ не такъ, Элли?

— Будетъ тебѣ!.. Уѣзжай лучше съ Богомъ! — попыталась отшутиться замѣтно сконфуженная Элли.

Пасторъ разсмѣялся и уѣхалъ совершенно довольный. Ему махали съ веранды платками, а онъ шутливо раскланивался и посмѣивался въ своей телѣжкѣ, находя, что былъ сегодня остроуменъ и веселъ. Его радовало и то, что на этотъ разъ женѣ не приходилось возвращаться въ пасторатъ одной… Въ послѣднее время онъ начиналъ смутно сознавать, что жизнь въ Тюнелэ слишкомъ однообразна для молодой женщины, и что Элли выглядитъ иногда не совсѣмъ веселой. А тутъ еще эти его постоянныя, иногда довольно продолжительныя отлучки! Онъ даже заговорилъ однажды объ этомъ съ женой прооста и просилъ у старухи совѣта. Та посовѣтовала пригласить въ домъ какую-нибудь компаньонку, на что, впрочемъ, Элли отвѣтила нетерпѣливымъ возраженіемъ… По счастію, теперь въ домѣ былъ гость, да еще не простой гость, а старый товарищъ, почти другъ. Авось Элли будетъ хоть немного веселѣе!

Была у пастора другая забота, которая вспоминалась ему въ особенности во время разъѣздовъ по волости, когда старухи зачастую дѣлали ему одинъ очень естественный вопросъ, на который ему неизмѣнно приходилось отвѣчать отрицательно. Много онъ думалъ о причинахъ такой судьбы, но никакъ не могъ доискаться этихъ причинъ. Очевидно, не въ человѣческой власти было измѣнить того, что было! Причины должны были корениться въ чемъ-нибудь наслѣдственномъ. У него-то было четыре брата и шесть сестеръ; но Элли была единственнымъ ребенкомъ своихъ родителей, да и то родилась на свѣтъ, когда они уже начинали старѣть…

— Впрочемъ, можетъ быть и къ намъ Господь будетъ еще когда-нибудь милостивъ! — утѣшалъ онъ себя, когда задумывался о дѣтяхъ.

Элли и Олофъ провели въ семьѣ прооста весь вечеръ и уѣхали домой только послѣ ужина. Застоявшаяся лошадь бѣжала домой полной рысью. Телѣжка плавно катилась по хорошо укатанной дорогѣ. Смоченныя вечерней росой поля издавали сильный запахъ цвѣтущей ржи. Въ лѣсу, когда пришлось ѣхать въ гору, лошадь перешла въ шагъ. Отъ нагрѣтыхъ за день скалистыхъ высотъ вѣяло пріятнымъ тепломъ.

Элли занимала переднее сидѣнье двуколки; правившій лошадью Олофъ помѣстился для равновѣсія на заднемъ. Покуда ѣхали полями, оба молчали, но теперь Элли сочла необходимымъ заговорить и съ улыбкой на губахъ спросила Олофа, доволенъ ли онъ проведеннымъ днемъ.

Довѣрчиво оперся Олофъ на спинку передняго сидѣнья и заговорилъ задумчиво:

— Да, мнѣ было пріятно провести воскресенье въ такомъ типичномъ пасторатѣ, какъ этотъ. Невольно вспоминалось дѣтство! Удивительно, какъ однообразны и неизмѣнны привычки въ такихъ пасторатахъ. Цѣлыми десятилѣтіями сохраняется все, до мельчайшихъ подробностей!.. Сначала угощеніе кофеемъ, передъ тѣмъ какъ идти въ церковь; потомъ посѣщеніе церкви или прогулка на кладбище, обѣдъ, нѣсколько торжественный, но вкусный и обильный; послѣ обѣда прибытіе почты и чтеніе газетъ — каждый въ своемъ углу. Проостъ почиваетъ, склоняющееся къ западу солнце косыми лучами, пробирающимися черезъ листву березъ, освѣщаетъ садъ, въ который высыпала молодежь поболтать и поиграть въ разныя игры; затѣмъ проостъ просыпается, старики присоединяются къ молодымъ, и все общество отправляется на прогулку, полюбоваться видами и провести время до ужина. Такъ бывало всегда, во всѣхъ большихъ пасторатахъ, и развѣ не такъ мы провели сегодняшнее воскресеніе здѣсь?

Воспоминанія Элли о воскресныхъ дняхъ въ пасторатѣ ея отца не были такія веселыя. Она испытала въ пасторатахъ одиночество, скуку и подавленность, сначала въ родительскомъ домѣ, потомъ еще болѣе въ Тюнелэ. Но сегодняшнее воскресенье составляло такое свѣтлое, отрадное исключеніе, что невольно забывались всѣ остальныя, и Элли не стала возражать. Черезъ минуту она снова спросила, не переставая улыбаться:

— А какъ же вамъ показались всѣ эти люди?

— Карла я вѣдь давно уже знаю, а старикъ произвелъ на меня самое пріятное впечатлѣніе.

— Да, онъ любитъ и понимаетъ молодое поколѣніе. Замѣтили вы, съ какимъ вниманіемъ онъ слушалъ вашъ разсказъ? Впрочемъ, вы въ самомъ дѣлѣ разсказывали мастерски… Ну, а какъ вамъ понравилась Лина?

— Ничего себѣ… А вы, кажется, не въ особенномъ восторгѣ отъ нея?

— Какъ такъ? Откуда это вы взяли?

— Да я и не утверждаю… Мнѣ только показалось такъ.

— Значитъ, вы проницательны! Васъ надо опасаться, и я просто пугаюсь вашей проницательности. Впередъ буду на-сторожѣ!

— Ну, это плохой способъ скрыть что-нибудь! Я по крайней мѣрѣ становлюсь любопытенъ именно, когда замѣчаю, что скрываютъ что-нибудь отъ меня.

— Если я захочу, вы ничего не замѣтите по мнѣ!

— Неужели вы такъ скрытны? Но для чего же такая осторожность?

— Я говорю только, что сумѣла бы сохранить свои тайны отъ васъ, если бы это потребовалось.

— Нѣтъ, нѣтъ, лучше не сохраняйте! — сказалъ онъ смѣясь. — Въ довѣріи живется веселѣе… Скажите пожалуйста, этотъ Тавеля?.. это школьный учитель?

— Да.

— Онъ хорошій слушатель, но вовсе не раскрываетъ рта.

— Не смѣйтесь надъ нимъ, я его очень люблю. Это образованный и очень развитый, но чрезвычайно безпритязательный человѣкъ.

— Онъ влюбленъ въ Лину?

— А вы это уже замѣтили?

— Не трудно было замѣтить! И что же? Выйдетъ что-нибудь изъ этого?

— Врядъ ли.

— Что такъ? Разскажите, пожалуйста.

— Хорошо ли разбалтывать чужія тайны?

— Ничего не будетъ худаго, если вы разболтаете эту тайну мнѣ.

— Скажите пожалуйста! Откуда у васъ такая привилегія?

— Да хотя бы потому, что я здѣсь чужой и что меня все это интересуетъ только съ психологической стороны.

— Хороша причина! — разсмѣялась Элли. — А какъ бы вамъ поправилось, если бы кто-нибудь сталъ разсказывать ваши тайны ради психологическихъ разсужденій?

— Охотно позволилъ бы это! Я вѣдь самъ то и дѣло разбалтываю свои тайны.

— Впрочемъ, тутъ нѣтъ какой-нибудь особенной тайны… Просто на просто Лина не обращаетъ на него вниманія.

— Она находитъ его слишкомъ ничтожнымъ женихомъ?

— Вѣроятно. Онъ вѣдь только сельскій учитель.

Въ это время лошадь, взобравшаяся наконецъ на гору, снова побѣжала рысью. Пришлось ее сдерживать, такъ какъ начинался довольно крутой спускъ къ мосту черезъ небольшую рѣчку. Когда миновали мостъ, лошадь снова пошла шагомъ, и разговоръ возобновился.

— Итакъ, Лина дожидается болѣе блестящаго жениха? — замѣтилъ Олофъ.

— Да, она призналась мнѣ однажды, что ея будущій мужъ долженъ быть по крайней мѣрѣ докторомъ…

— Степень магистра недостаточна?

— Несовсѣмъ… Впрочемъ, пожалуй, если магистръ попадется изъ ряда вонъ хорошій.

Оба разсмѣялись.

— Лина въ хорошихъ условіяхъ, — продолжала Элли уже серьезно, хотя стараясь говорить съ притворнымъ равнодушіемъ. — Она имѣла возможность ждать и выбирать… При томъ скоро она окончитъ курсъ и будетъ совершенно самостоятельна… Я хочу сказать, что ей не придется, какъ многимъ другимъ…

Она не договорила и замолкла, не находя словъ продолжать свою мысль. Но Олофъ понялъ и продолжалъ за нее:

— Да, конечно, — сказалъ онъ. — Часто любовь не бываетъ приглашена на свадьбу только потому, что ея мѣсто занято другими гостями, напримѣръ, волей родителей, необходимостью пристроиться и т. п.

— Но развѣ это не ужасно? — вскричала Элли, уже не сдерживаясь. — Развѣ это не вопіющая несправедливость?

— Разумѣется, это вопіющее дѣло, и насколько неправильны такіе порядки, видно изъ того, что сама жизнь мститъ за себя.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что большая часть браковъ, заключенныхъ такимъ образомъ, ранѣе или позже приводятъ къ несчастію. По моему мнѣнію, единственнымъ благоразумнымъ выходомъ изъ такого неправильно заключеннаго брака является своевременный разводъ.

— Какъ! Разводъ?

— Да. Что же тутъ такого невозможнаго? Разводъ получаетъ все большее и большее примѣненіе въ культурныхъ странахъ.

— Но подумайте, мыслимо ли это!

— Васъ возмущаетъ это?

— Нѣтъ, что тутъ возмутительнаго… Но вы шутите, конечно?

— Нисколько. Таково мое убѣжденіе! Когда характеры не сходятся и любви не оказывается, сожительство, по-моему, немыслимо безъ величайшаго нравственнаго страданія.

— Конечно, но… остается только страдать!

— Если на это есть охота… Разумѣется!

Водворилось молчаніе. Немного погодя, Олофъ передернулъ возжи и сказалъ не глядя на Элли:

— Вчера я замѣтилъ въ вашемъ альбомѣ портретъ госпожи Сигридъ Гаммеръ.

— Да, мы были съ нею въ школѣ. Развѣ вы ее знаете?

— Немного знаю.

— Гдѣ она теперь?

— Съ весны она, кажется, за границей. Вы ничего не слышали о ней?

— Нѣтъ. Мы не встрѣчались и не переписывались съ тѣхъ поръ, какъ разстались въ школѣ. Впрочемъ, четыре года тому назадъ она прислала мнѣ свою карточку и приглашеніе на свадьбу, а я отвѣтила ей поздравленіемъ… Куда она поѣхала?

— Въ Копенгагенъ, сколько я знаю. Я заговорилъ о ней, потому что она развелась со своимъ мужемъ.

— Господи, развелась съ мужемъ?.. Когда это случилось?

Говоря это, она быстро обернулась къ Олофу и, ухватившись за спинку сидѣнія, смотрѣла на него во всѣ глаза.

— Уже зимой распространился слухъ, что она не поладила съ мужемъ, а весной она окончательно покинула его, и состоялся разводъ…

— Изъ-за чего это случилось?

— Не слышно было другихъ поводовъ, кромѣ ея отвращенія къ мужу. Но развѣ это недостаточно вѣскій поводъ?..

— Я все не могу придти въ себя отъ удивленія. Сигридъ разведена!

— Неужели вы предпочли бы, чтобы она осталась при немъ, и оба они всю жизнь страдали бы отъ несходства характеровъ?

— Я не думаю объ этомъ… Не знаю, что и сказать… Во всякомъ случаѣ, это такъ необыкновенно…

Она такъ волновалась, что слезы подступали ей къ глазамъ и пришлось отвернуться въ сторону. Олофъ съ любопытствомъ поглядывалъ на нее.

— Впрочемъ, о такихъ интимныхъ супружескихъ дѣлахъ посторонній не можетъ судить! — сказалъ онъ примирительно и погналъ лошадь рысью. — Каждый устраиваетъ свою жизнь, какъ ему нравится. А что касается несходства характеровъ, то вѣдь привычка сглаживаетъ иногда всѣ неровности… Положимъ, чаще всего этого не бываетъ, но иногда… случается!

Элли нервно теребила въ рукахъ платокъ, который вынула изъ кармана, чтобы украдкой стереть непрошеную слезу.

— Чаще всего, — прибавилъ онъ помолчавъ, — привычка только временно сравниваетъ неровности, какъ мѣстность лишь временно заметается снѣгомъ. Въ свое время снѣгъ стаетъ, и неровности опять обнаружатся.

— Что же можетъ вызвать оттепель? — спросила она негромко.

— Мало ли что! Говорятъ, напримѣръ, что отношенія госпожи Гаммеръ къ мужу обострились вслѣдствіе того, что она полюбила, другаго…

— Кого она полюбила?

— Молодаго врача, который спасъ жизнь ея ребенку.

— Какъ, у нея есть ребенокъ? Что же сталось съ ея ребенкомъ теперь?

— Мальчикъ остался при ней.

— А этотъ человѣкъ?

— Онъ уѣхалъ вмѣстѣ съ нею за границу.

— Значитъ, и онъ ее любитъ?

— Надо полагать, что любитъ…

Элли почувствовала точно облегченіе. Теперь она чувствовала себя въ правѣ осуждать разводъ Сигридъ. Если молодой человѣкъ отвѣчалъ ей взаимностью и она знала это — а разумѣется, она знала! — развѣ это не было достаточнымъ вознагражденіемъ за все? Съ такой увѣренностью можно было вытерпѣть, что угодно и ничего больше не надо было… Зачѣмъ же тогда разводъ?

Однако, она не рѣшилась высказать всего, что пронеслось въ ея головѣ, такъ ее подавлялъ спокойный тонъ, какимъ онъ говорилъ объ этихъ вещахъ. Для него, очевидно, разводъ казался самой простой, естественной развязкой неудачнаго брака.

Неожиданно Олофъ попросилъ Элли подержать возжи и самымъ прозаическимъ образомъ сталъ закуривать папиросу. Позади нея раздался звукъ захлопнутаго портсигара, мелькнулъ свѣтъ, потомъ пахнуло табачнымъ дымомъ.

— Итакъ, васъ эта новость чрезвычайно поразила? — снова заговорилъ онъ. — Но это вѣдь случается нынче такъ часто, что нельзя было ожидать… Простите, если я огорчилъ васъ своимъ извѣстіемъ…

Ей стало совѣстно своей впечатлительности, въ особенности своихъ слезъ.

— Конечно, это не Богъ вѣсть какой рѣдкій случай, — сказала она, стараясь оправдаться, — но все же получается какое-то тяжелое впечатлѣніе, когда рѣчь идетъ о знакомой…

Въ это время они поравнялись съ тѣмъ верстовымъ столбомъ, у котораго сидѣли наканунѣ.

— Отсюда мы любовались вчера окрестностями! — сказалъ Олофъ, чтобы перемѣнить разговоръ, и остановилъ лошадь, желая взглянуть на мѣстность при ночномъ освѣщеніи.

На югѣ море и острова сливались подъ лиловато-сѣрой дымкой; къ сѣверу остатки зарева поздняго заката слабо освѣщали еще-отдаленныя шхеры. Хвойный лѣсъ съ одной стороны дороги издавалъ смолистый запахъ, и отъ этого темнаго лѣса вѣяло тепломъ; по другую сторону дороги, въ рѣденькомъ березнякѣ, казалось свѣжѣе и свѣтлѣе. Какая-то одинокая ночная птица безшумно перелетѣла черезъ дорогу и скрылась въ березнякѣ. Вслѣдъ затѣмъ дроздъ вспорхнулъ возлѣ дороги, быстро захлопалъ крыльями по воздуху и, въ свою очередь, скрылся въ лѣсу.

Олофъ обернулся и сталъ смотрѣть назадъ; Элли послѣдовала его примѣру. Когда онъ снова повернулъ голову, ихъ взгляды встрѣтились… И вдругъ горячее, радостное чувство охватило Элли, хотя между ними не было сказано ни слова…

Молча передернулъ Олофъ возжи, и телѣжка снова покатилась впередъ. Оба смотрѣли теперь прямо передъ собой, разговоръ не возобновлялся.

Когда они подъѣхали къ пасторату, тамъ все было тихо. Ворота скотнаго двора стояли открыты, скотъ былъ уже угнанъ на ночеву. Дворъ былъ пустъ; всѣ двери были заперты.

Соскочивъ съ телѣжки, Элли постучала въ дверь людской, желая вызвать кого-нибудь, чтобы приняли лошадь. Но никто не отозвался.

— Должно быть, они всѣ, и работники и служанки, ушли въ деревню на пляску! — сказала она съ нѣкоторымъ смущеніемъ, — Какъ намъ теперь быть?

— Ничего, я сумѣю отпречь лошадь.

— Но какъ мы попадемъ домой, если они забрали съ собой ключи?

— Тогда и намъ должно быть придется идти на пляску! — разсмѣялся онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Я нашла въ щели ключъ отъ веранды! Остается только позаботиться о лошади.

— Объ этомъ не безпокойтесь!

Онъ уже началъ распрягать и разматывалъ супонный ремень.

— Я помогу вамъ, — предложила Элли.

— Нѣтъ, не утруждайте себя. Видите, я отлично справляюсь одинъ.

Тѣмъ не менѣе Элли непремѣнно хотѣла помочь.

— Я привычнѣе васъ! — увѣряла она.

Они вмѣстѣ выпрягли лошадь и затѣмъ, когда хомутъ былъ снятъ, Олофъ повелъ лошадь на выгонъ, а Элли проводила его до забора, чтобы показать, куда выгонялись лошади на ночной кормъ.

— Это первая дорожка налѣво отъ скотнаго двора! — поясняла она.

— Хорошо, хорошо… Найду!

Онъ провелъ лошадь на указанную дорогу, нашелъ забранныя жердями ворота на выгонъ и, снявъ съ лошади уздечку, предоставилъ ей самой перепрыгнуть черезъ жерди. Лошадь исполнила скачокъ очень охотно, прислушиваясь остановилась на минуту у воротъ, потомъ звонко заржала и рысью побѣжала въ ту сторону, откуда доносилось похрапыванье пасшихся лошадей.

Возвращаясь съ недоуздкомъ въ рукахъ къ дому, Олофъ вспомнилъ, какъ однажды въ ранней юности онъ собирался сдѣлаться земледѣльцемъ. Въ сосѣднемъ хуторѣ была бойкая, полногрудая крестьянская дѣвушка приблизительно его лѣтъ; на ней онъ предполагалъ жениться, чтобы имѣть въ домѣ надежную хозяйку… Къ его удивленію теперь, когда онъ оглядывался среди дремавшихъ въ ночной тиши полей и прислушивался къ позвякиванію колокольчиковъ бродившаго на выгонѣ скота, тогдашняя затѣя представлялась ему совсѣмъ не такой нелѣпой, и въ душѣ поднималось то же желаніе. Подумать только, сколько своеобразной прелести въ такой жизни, вдали отъ всякихъ тревогъ, на лонѣ природы! Заботиться только о поляхъ да о скотѣ и жить здѣсь, въ тиши… до самой смерти!

Онъ засталъ Элли передъ каретникомъ. Она повернула телѣжку и старалась вкатить ее по крутому скату въ каретникъ, но силъ ея не хватало, и телѣжка не подвигалась съ мѣста. Улыбаясь схватилъ Олофъ оглобли и однимъ толчкомъ вкатилъ и телѣжку и Элли въ сарай.

— Двое не то, что одинъ! — сказалъ онъ смѣясь.

Элли тяжело дышала. Ея шляпа лежала на травѣ; волоса распустились. Грудь высоко вздымалась, и щеки горѣли. Пока Олофъ убиралъ упряжь, она подняла шляпу и, съ трудомъ переводя духъ, обмахивалась шляпой, какъ опахаломъ.

Потомъ, заперевъ каретникъ, они направились домой, посмѣиваясь надъ своей работой. На верандѣ Олофъ попросилъ напиться. Элли сходила въ кухню и принесла цѣлый ковшъ воды, изъ котораго налила въ стаканъ.

— Хотите еще? — спросила она, когда онъ опорожнилъ стаканъ.

— Нѣтъ, спасибо…

Тогда она напилась сама, причемъ Олофъ замѣтилъ, что рука ея слегка дрожала, а взглядъ былъ точно затуманенъ.

— Какая у васъ хорошая, свѣжая вода! — сказалъ онъ, чтобы что-нибудь сказать.

— Да, за садомъ у насъ отличный колодезь! — отвѣтила она.

Ничего другаго у нихъ не нашлось сказать и, помолчавъ немного, Элли начала прощаться.

— Итакъ, покойной ночи! — сказала она.

— Покойной ночи.

Медленно поднялся Олофъ въ свою комнату. Еще медленнѣе раздѣвался онъ, противъ всякаго обыкновенія неряшливо разбрасывая свое платье по всѣмъ стульямъ. При всякомъ шорохѣ, доносившемся снизу, онъ пріостанавливался и прислушивался. Внизу хлопнули открываемымъ окномъ; щелкнулъ какой-то замокъ… Шаги то приближались, то удалялись и наконецъ затихли совсѣмъ..

Олофу показалось душно, и онъ тоже раскрылъ окно. Затѣмъ, полуодѣтый, онъ бросился на свою кровать…

Въ это время со стороны деревни донеслись звуки голосовъ и гармоники. Очевидно, это возвращались слуги съ воскресной пляски.

«Съ чего она вдругъ заторопилась разойтись? — раздумывалъ Олофъ. — Ужь не ожидаетъ ли она своего дурака мужа среди ночи?.. Гм!.. Во всякомъ случаѣ, завтра я серьезно займусь своей работой и никому не позволю больше себѣ мѣшать!»

Въ концѣ концовъ онъ былъ чѣмъ-то раздосадованъ и, нетерпѣливо скинувъ съ себя неснятое еще платье, закрылся простыней. Энергичнымъ движеніемъ зарылъ онъ голову въ подушку и сразу закрылъ глаза, не желая ни о чемъ больше думать.

Элли уснула только подъ утро. Всю ночь она была въ такомъ нервномъ состояніи, какого еще никогда не испытывала. Обыкновенно она засыпала очень скоро и даже, если ее будили ночью, когда напримѣръ возвращался пасторъ, она тотчасъ же засыпала снова, какъ только утихалъ шумъ. Но теперь ее все тревожило. Сначала ей не давали уснуть голоса вернувшихся домой людей; потомъ ее будилъ лай какой то собаки, доносившійся издали, отъ самой деревни… Но больше всего мѣшали ей успокоиться копошившіяся въ головѣ мысли, отъ которыхъ невозможно было избавиться.

«Не было ли невѣжливо, что я первая пожелала ему покойной ночи? — раздумывала она. — Вѣдь онъ могъ подумать, что я не хочу или опасаюсь оставаться съ нимъ наединѣ?.. Можетъ быть, онъ намѣревался еще покурить на верандѣ, а я… Однако, какъ странны были темы нашего разговора съ нимъ! Но съ нимъ такъ легко говорить о чемъ бы то ни было, онъ ко всему относится такъ естественной прямодушно. Онъ замѣтилъ, что я не хотѣла поцѣловать моего мужа — я видѣла это по его глазамъ. Что онъ подумалъ обо мнѣ? Съ чего это онъ вообразилъ, что ему можно говорить то, чего нельзя сказать другому? А пожалуй… дѣйствительно, можно! А Сигридъ? Какъ бы тамъ ни было, а эта Сигридъ поступила нехорошо, очень нехорошо! Впрочемъ, не мнѣ ее судить… И съ чего онъ взялъ, что оскорбилъ меня своимъ разговоромъ? Зачѣмъ онъ извинялся?»

Отрывочно припоминались ей отдѣльныя его слова: «Здѣсь вѣдь мы сидѣли вчера!..» «Двое не то, что одинъ!..» Сегодня онъ не былъ такъ церемоненъ, какъ вчера! А Лина положительно не въ его вкусѣ… Такихъ онъ, должно быть, не любитъ.

Она уже засыпала, когда ее разбудилъ стукъ колесъ. Очевидно, это возвращался пасторъ, такъ какъ собака не лаяла. Стукнули отпертыя ворота; раздался храпъ встряхивавшейся лошади… Элли повернулась къ стѣнѣ и притворилась спящей… Вскорѣ вошелъ въ спальню пасторъ. Онъ приблизился къ кровати жены и сталъ прислушиваться, но, заключивъ по ея равномѣрному дыханію, что она спитъ, не сталъ ее будить, тихонько раздѣлся и скоро заснулъ.

Безпокоившія Элли размышленія уже не возвращались, и она тоже заснула, плотно укутанная въ свое одѣяло и на самомъ краю своей кровати, чтобы быть какъ можно дальше отъ мужа.

VII.

Несмотря на тревожно проведенную ночь, Элли проснулась очень рано, тотчасъ же одѣлась и тихонько выбралась изъ спальни прежде, чѣмъ проснулся мужъ. Распорядившись по хозяйству и поливъ свои любимыя растенія въ саду, она взяла шитье и сѣла на верандѣ. Но какъ только раздались шаги спускавшагося изъ своей комнаты Олофа. она поспѣшно ушла съ веранды и вернулась лишь гораздо позже, когда Олофъ успѣлъ уже выкупаться и, съ купальнымъ полотенцемъ въ рукахъ, остановился передъ лѣстницей веранды, чтобы приласкать собаку. Онъ поздоровался съ Элли спокойно, безъ всякой натяжки, сердечно.

— Вы рано встали! — замѣтилъ онъ.

— А вы очень поздно! — улыбнулась она съ неожиданной для самой себя развязностью.

«Она премилая!» — подумалъ Олофъ, поглядывая на нее. Въ ея взглядѣ и въ голосѣ было что-то особенное, точно желаніе нравиться. Это онъ любилъ въ женщинахъ. Во всѣхъ ея движеніяхъ была особенная мягкость. Притомъ она была весела, почти игрива. Съ чего у него явилось подозрѣніе, что молодая пасторша несчастлива? И кого она напоминаетъ ему сегодня?

Въ продолженіе завтрака онъ все старался припомнить, кого ему напоминала Элли. И вдругъ, въ то время, какъ она доставала что-то съ сосѣдняго стола и повернула къ нему лицо, чтобы отвѣтить на какой-то вопросъ, онъ вспомнилъ. Она напоминала ему ту самую крестьянскую дѣвушку, о которой онъ вспоминалъ вчера вечеромъ, возвращаясь съ недоуздкомъ въ рукахъ съ выгона.

«Странно, — подумалъ онъ, — какъ много значитъ обстановка, въ которой встрѣчаешь людей! И какъ живучи воспоминанія, которыя всплываютъ даже, когда давнимъ давно считаешь ихъ погребенными въ вѣчность!»

Однако, онъ вѣдь далъ себѣ слово не думать больше ни о чемъ, кромѣ своей работы! И онъ принудивъ себя тотчасъ же послѣ завтрака вернуться въ свою комнату и серьезно взяться за дѣло.

Усиліе воли помогло: занятія пошли довольно успѣшно. Даже пріятно было работать въ уютной комнатѣ, то въ покойной качалкѣ. Въ широкомъ лѣтнемъ костюмѣ было прохладно; матерчатыя ботинки были легки и мягко облегали ногу… Чтобы не разсѣяваться, Олофъ пересталъ по утрамъ сходить къ кофею внизъ, и ему стали присылать кофе наверхъ. Внимательная пасторша, замѣтившая, что Олофъ любитъ запивать свой кофе стаканомъ свѣжей ключевой воды, стала всегда ставить на подносъ стаканъ воды, рядомъ съ чашкою кофе. Иногда на подносѣ лежалъ еще букетъ цвѣтовъ… Со своей стороны Олофъ бывалъ очень чувствителенъ къ такимъ любезностямъ, но никогда не благодарилъ за цвѣты, ограничиваясь тѣмъ, что въ знакъ своей благодарности бралъ изъ букета какой-нибудь цвѣтокъ и прилаживалъ его себѣ въ петличку, когда отправлялся внизъ къ завтраку.

Онъ много читалъ, писалъ и обдумывалъ. Когда же онъ уставалъ и книги казались неинтересными, а перо выпадало изъ рукъ, онъ ложился на кровать и начиналъ мечтать, или покачивался въ качалкѣ, поглядывая на живописныя шхеры и прислушиваясь къ тому, что дѣлалось внизу.

Лѣстница служила какъ бы слуховой трубой между обоими этажами, и въ комнатѣ Олофа слышно было все, что дѣлали и говорили внизу. Слышно было, какъ пасторъ покашливалъ и ходилъ въ своей комнатѣ, какъ онъ выходилъ на крыльцо и отдавалъ тамъ приказанія рабочимъ. Отъ времени до времени являлись прихожане по какимъ-нибудь церковнымъ дѣламъ. Иногда приносили крестить ребенка. Появлялись даже молодыя парочки, приходившія просить оповѣщенія о помолвкѣ и вѣнчанія.

Прислушиваясь къ жизни въ пасторскомъ домѣ, Олофъ все болѣе и болѣе убѣждался, что мужъ и жена почти никогда не разговаривали другъ съ другомъ. Тѣмъ не менѣе пасторъ казался довольнымъ, и всѣ его требованія отъ жизни повидимому были удовлетворены. По утрамъ, когда товарищи встрѣчались иногда въ купальнѣ, пасторъ часто возобновлялъ разговоръ объ Элли и всегда повторялъ то же, что говорилъ въ первый разъ. Повторялъ онъ и свои разспросы о «безпутной жизни въ Парижѣ», неизмѣнно заключая разговоръ осужденіемъ такой жизни и совѣтомъ Олофу поскорѣй жениться.

— Ты бы взялъ эту Лину! — сказалъ онъ однажды. — Это такая дѣвушка… Она была бы тебѣ настоящей парой.

— Ты увѣренъ, что она пошла бы за меня?

— Да съ радостью! Ничего ей не хочется такъ, какъ выскочить замужъ.

— Но видишь ли, Микко, для меня она слишкомъ задорна, самоувѣренна и навязчива…

— Какія же тебѣ требуются?

— Я люблю кроткихъ, безпритязательныхъ, сердечныхъ, но въ то же время развитыхъ и съ характеромъ.

— Ну, поищи такую, лишь бы ты не оставался холостъ. Такія вѣдь тоже бываютъ. Нашелъ же я! Развѣ Элли не такова?

И снова онъ распространялся о добродѣтеляхъ своей жены, продолжая иногда такой разговоръ на пути домой и даже за завтракомъ, въ присутствіи самой Элли. Та краснѣла, смущалась и видимо страдала отъ безтактности мужа, но рѣдко рѣшалась остановить его изліянія рѣзкимъ замѣчаніемъ.

Олофъ увѣрялъ себя, что интересуется теперь только своимъ трудомъ и совершенно равнодушенъ къ этой молодой женщинѣ. Но однажды ему пришло въ голову, что онъ недостаточно любезенъ къ своей предупредительной и милой хозяйкѣ.

— Я положительно былъ невѣжливъ къ ней всѣ эти дни! — размышлялъ онъ. — Нельзя же такъ… И никогда не мѣшаетъ знать, какое впечатлѣніе производишь на людей.

Успокоивъ себя такимъ размышленіемъ, онъ отправился розыскивать Элли.

Со своей стороны она тоже была все это время въ особенно дѣятельномъ настроеніи, но не удовлетворялась покойной работой за шитьемъ или вышиваньемъ, а желала болѣе тяжелаго труда. И она съ особеннымъ рвеніемъ занялась своимъ садомъ, въ которомъ всегда было что полоть, пересаживать или расчищать.

Засучивъ рукава и закрывшись отъ солнца широкополой соломенной шляпой, возилась она съ ягодными кустами, когда въ садъ вошелъ Олофъ. Она улыбнулась ему, не оставляя своей работы, и онъ опустился на стоявшую неподалеку отъ кустовъ садовую скамейку.

— Вотъ вы гдѣ! — сказалъ онъ весело. — И давно вы трудитесь надъ этими кустами?

— Съ самаго завтрака.

— Васъ занимаетъ такая работа?

— Да, это мое лучшее лѣтнее развлеченіе… Зимой я съ тоской поглядываю на мой садъ, гдѣ снѣгъ покрываетъ землю слоемъ въ аршинъ толщиной, и завываетъ съ моря холодный вѣтеръ, и вьюга наметаетъ такіе высокіе сугробы, что заваливаетъ снѣгомъ стѣну до самаго окна!

— На стѣнѣ и теперь виденъ знакъ, докуда доходитъ снѣгъ, — замѣтилъ Олофъ.

— Зато лѣтомъ у насъ хорошо! — продолжала она. — То же море, отъ котораго зимой вѣетъ такимъ холодомъ, умѣряетъ жару среди лѣта, а потомъ, когда вода нагрѣется, поддерживаетъ тепло до глубокой осени. У меня бываютъ въ саду цвѣты до первыхъ снѣговъ!

— Я замѣчаю, что вы страстная садовница. На всемъ здѣсь замѣтны слѣды вашихъ заботъ.

— Что же, надо же, чтобы хоть гдѣ-нибудь оставались и мои слѣды.

— Что вы хотите сказать?

— Да видите ли…

Она не сразу нашла выраженія, чтобы пояснить свою мысль, и продолжала, подумавъ:

— Конечно, обидно, что женщинамъ не приходится дѣлать чего-нибудь болѣе серьезнаго. Но лучше же что-нибудь, чѣмъ ничего.

— Вамъ бы хотѣлось серьезнаго самостоятельнаго труда?

— Мнѣ?.. Я говорю не лично о себѣ, а объ участи женщинъ вообще.

Олофъ не спускалъ глазъ съ ея граціозной, наклоненной надъ растеніями фигуры и ничего не возразилъ. Немного погодя Элли подняла голову и сказала смѣясь:

— Мужъ часто упрекаетъ меня въ томъ, что я мало интересуюсь огородомъ и больше всего забочусь о моихъ цвѣтахъ — объ «этой сорной травѣ», какъ онъ говоритъ. Что жъ, это правда! Но что бы онъ ни говорилъ, я предпочитаю цвѣты овощамъ…

Олофъ досталъ изъ кармана свой красивый серебряный портсигаръ, закурилъ душистую папиросу и, поигрывая портсигаромъ, который вращалъ между двумя пальцами, проговорилъ:

— А знаете, откуда у васъ эта страсть къ цвѣтамъ?

— Нѣтъ.

— Я увѣренъ, что у васъ много артистическихъ наклонностей.

— Изъ чего вы это заключаете?

— Изъ того, что вы предпочитаете прекрасное полезному и самый трудъ — его практическимъ результатамъ!

Этотъ комплиментъ онъ говорилъ женщинамъ уже не разъ. Всѣ онѣ принимали это очень охотно, и онъ не стыдился повторяться, видя въ своихъ словахъ только любезность.

Но Элли отнеслась къ его замѣчанію серьезно.

— Можетъ быть, вы правы! — сказала она, подавляя вздохъ. — Меня дѣйствительно увлекаетъ только прекрасное. И рѣдко же мнѣ приходится зато увлекаться! — А какъ вамъ нравятся эти ландыши? — прибавила она, видимо, чтобы перемѣнить разговоръ, и отходя отъ кустовъ къ грядкѣ цвѣтовъ.

— Ландыши мои любимые цвѣты! — отвѣтилъ онъ.

— И мои тоже!

Онъ всталъ съ своего мѣста и приблизился къ ней. Она уже стояла на колѣняхъ возлѣ грядки и осторожно расправляла растенія.

— Эти Анютины-глазки великолѣпны! — проговорилъ онъ, склоняясь возлѣ Элли и разсматривая цвѣты.

— Да, они хороши.

— Вообще, поле вашей дѣятельности очень красиво! — продолжалъ онъ, — Съ большимъ вкусомъ и знаніемъ дѣла расположили вы всѣ эти растенія. Однако, я позволю себѣ критическое замѣчаніе.

— Какое?

— Зачѣмъ у васъ такъ много кустовъ сирени? Положительно, ихъ слишкомъ много!

— Вы находите? — спросила она смѣясь.

— Да, это такое банальное растеніе!

— Вполнѣ съ вами согласна!.. Но я должна была сдѣлать эту уступку мужу. Онъ больше всего любитъ сирень…

— Съ вашей стороны очень мило предупреждать его желанія!.. Однако, не могу ли я вамъ чѣмъ-нибудь помочь? Позвольте мнѣ выполоть хоть одну грядку!

— Богъ съ вами! У васъ вѣдь нѣтъ времени на такіе пустяки. Вы цѣлый день работаете надъ вашими книгами… Было бы безразсудно тратить время отдыха на пачкотню въ саду. Благоразумнѣе будетъ, если вы спокойно выкурите еще одну папиросу на садовой качалкѣ.

— Наоборотъ, мнѣ полезно уставать немного физически. Мнѣ недостаетъ моціона.

— А скажите, кстати, о чемъ вы пишете, если это не секретъ? — спросила Элли. — Это, конечно, такой ученый трактатъ, что мнѣ и не понять, но…

— Да нисколько! Я пишу совершенно популярную вещь.

— О чемъ же это?

— О женщинѣ.

— Какъ о женщинѣ?

— О женщинѣ въ новѣйшей французской литературѣ. Это критическій разборъ послѣднихъ сочиненій французскихъ реалистовъ.

— Вотъ оно что! А скажите, пожалуйста, вы хорошо изучили французскихъ женщинъ?

— Да, конечно.

— Онѣ очень интересны?

— Очень.

— Можно будетъ прочесть вашу книгу, когда она будетъ готова?

— Непремѣнно пришлю вамъ экземпляръ, какъ только книга выйдетъ изъ печати.

Онъ не сталъ настаивать на своемъ желаніи помогать ей въ саду, на что она втайнѣ надѣялась, и ушелъ въ свою комнату, выкуривъ еще одну папиросу.

«Пришлетъ ли онъ мнѣ книгу, какъ обѣщалъ?» — раздумывала между тѣмъ Элли. — «И что можетъ онъ писать о французскихъ женщинахъ? Пасторъ говорилъ, что въ Парижѣ у него была невѣста, съ которой онъ разошелся… Очень вѣроятно, что онъ немного легкомысленъ и перемѣнчивъ. Но кто можетъ судить другаго человѣка, не зная всѣхъ подробностей? Во всякомъ случаѣ, это его частныя дѣла, до которыхъ никому нѣтъ дѣла».

Элли не находила возможности въ чемъ-либо осуждать Олофа и порѣшила на томъ, что онъ лучше другихъ знаетъ, какъ ему слѣдовало поступать.

До самаго обѣда работала она въ саду и не замѣчала времени, всецѣло занятая своей работой и отрывочными размышленіями объ Олофѣ.

На слѣдующій день онъ снова явился въ садъ, во время работы Элли, и на этотъ разъ остался въ саду гораздо дольше вчерашняго. Ссылаясь на недостатокъ движенія, онъ снова сталъ просить работы и взялся носить воду и расчищать дорожки. Элли противорѣчила немного для вида, но въ дѣйствительности была въ восторгѣ, получивъ такого веселаго помощника.

Съ этого дня садоводство сдѣлалось любимымъ времяпрепровожденіемъ Олофа въ часы его досуговъ. Онъ носилъ воду изъ колодца, поливалъ цвѣты и парники, чистилъ дорожки, подрѣзалъ газонъ. Понемногу онъ былъ такъ заинтересованъ этимъ трудомъ, что часто забѣгалъ въ садъ рано утромъ или предлагалъ Элли прогуляться тамъ послѣ ужина, только чтобы посмотрѣть то или другое растеніе, казавшееся передъ тѣмъ не совсѣмъ здоровымъ.

Для Элли это было цѣлымъ счастіемъ. Никогда еще никто не принималъ такого горячаго участія въ ея трудѣ! Притомъ съ нимъ было весело работать. Не переставая дѣлать свое дѣло, они разговаривали то о томъ, то о другомъ, преимущественно объ искусствѣ и литературѣ. Разумѣется, у нея не могло быть большихъ познаній; но Олофъ увѣрялъ, что у нея замѣчательно мѣткое сужденіе обо всемъ прекрасномъ, что она обладаетъ особенною способностью улавливать самые неопредѣленные оттѣнки и что она превосходная слушательница, умѣющая вдохновлять говорящаго до полнаго увлеченія. Это было искреннее мнѣніе Олофа, и съ каждымъ днемъ онъ все болѣе и болѣе дорожилъ своими бесѣдами съ Элли. Говорилъ преимущественно онъ; но всякое замѣчаніе Элли онъ выслушивалъ очень внимательно и почти всегда одобрялъ. Со своей стороны она находила, что съ каждымъ днемъ онъ становился еще интереснѣе и умнѣе, чѣмъ наканунѣ…

Пасторъ оставался въ сторонѣ, точь въ точь, какъ пять лѣтъ тому назадъ, въ первые дни знакомства съ Элли. Невольно выходило, точно она съ Олофомъ заключила тайный союзъ противъ него. Но его не удаляли; въ его присутствіи Олофъ даже вѣжливо обращался преимущественно къ нему. Простые предметы, о которыхъ они разговаривали, не интересовали его и казались ему непонятными, а такъ какъ ихъ «умнымъ» разговорамъ не предвидѣлось конца, то пасторъ неизмѣнно удалялся, оставляя ихъ вдвоемъ въ саду или на верандѣ.

Впрочемъ, иногда Олофъ позволялъ себѣ утонченно подсмѣиваться надъ пасторомъ, причемъ тотъ, разумѣется, не замѣчалъ насмѣшекъ. Въ такія минуты Элли съ трудомъ удерживалась отъ смѣха и бывала принуждена отворачиваться въ сторону, чтобы не выдать себя. Однажды, пасторъ пришелъ въ садъ въ то время, какъ Олофъ и Элли были заняты поливкой цвѣтовъ. Онъ постоялъ съ минуту, опершись руками на бедра, и проговорилъ, по своему обыкновенію, немного нараспѣвъ:

— И охота вамъ тратить столько труда по пустякамъ! Смотрѣть жалко. Лучше бы вы поливали огородъ, чѣмъ все это… Подумайте сами, какой толкъ во всѣхъ этихъ ничтожныхъ цвѣтахъ!

— Ты забываешь, что у насъ артистическія наклонности, — какъ у твоей жены, такъ и у меня! — возразилъ Олофъ. — Мы не въ состояніи поклоняться только пользѣ и выгодамъ, а хотимъ послужить и чистой красотѣ!

Все это онъ сказалъ шутливо, но въ то же время онъ переглянулся съ Элли особеннымъ взглядомъ, какъ бы говоря: «мы-то понимаемъ другъ друга вполнѣ».

Много радостныхъ минутъ пережила Элли въ эти дни увлеченія Олофа садоводствомъ.

VIII.

Однако, скоро Олофу садъ надоѣлъ. При томъ настали ненастные дни, съ постояннымъ вѣтромъ и холодными дождями. Не хотѣлось выходить изъ дому; цвѣты не нуждались въ поливкѣ… И Олофъ снова всецѣло занялся своими литературными занятіями, позабывъ обо всемъ остальномъ.

Пришлось и Элли заниматься преимущественно рукодѣліемъ, оставаясь въ крытой верандѣ. Олофъ приходилъ туда только изрѣдка, бывалъ разсѣянъ и неразговорчивъ. Пасторъ почти всегда спалъ, а когда не спалъ — протяжно зѣвалъ.

Нѣсколько дней къ ряду длилось ненастье. Стояла совсѣмъ осенняя погода. Горизонтъ вокругъ пастората точно съузился, такъ какъ не видно было отдаленныхъ острововъ и проливовъ, а лѣсъ и ближайшіе хутора были подернуты какъ бы сѣрой дымкой. Перемокшіе люди вяло бродили отъ людской къ кухнѣ и отъ кухни къ погребамъ. На дворѣ стояли большія лужи.

Однажды послѣ обѣда, когда дождь пріостановился, Элли, которой надоѣло сидѣть дома, забрала свою работу и пошла въ садъ. Вышелъ на крыльцо и Олофъ. Но онъ былъ въ пальто, съ палкой въ рукахъ, не зашелъ въ садъ и повидимому направлялся куда-то изъ дому.

Въ саду было сыро и неуютно. Когда Олофъ скрылся на большой дорогѣ, Элли потупилась надъ своей работой и точно пріуныла. Въ это время зѣвая приблизился къ ней пасторъ. Онъ опустился на скамейку рядомъ съ женой, промычалъ что-то и снова протяжно зѣвнулъ. Только послѣ двухъ, трехъ минутъ молчанія, Элли рѣшилась спросить мужа, куда пошелъ господинъ Кальмъ.

— Онъ сказалъ, что пройдется до самаго двора прооста.

— Зачѣмъ ему туда.?

— Ему, кажется, надо сдать письмо на почту.

— Развѣ нельзя было кого-нибудь послать?

— Я предлагалъ, но онъ захотѣлъ пройтись самъ.

«Непремѣнно это какое-нибудь важное письмо, и онъ не хочетъ, чтобы прочли адресъ!» — подумала Элли, — «Можетъ быть, у него есть невѣста? Навѣрное, такъ и есть! Отъ этого происходятъ всѣ его странности»…

Элли попыталась увѣрить себя, что вѣдь ей не было до этого никакого дѣла. Тѣмъ не менѣе, она осталась въ самомъ подавленномъ настроеніи духа.

Олофъ долго не возвращался. Становилось очевидно, что онъ остался поужинать въ семьѣ прооста, и Элли пришлось провести невеселый вечеръ, съ глазу на глазъ со своимъ мужемъ.

Къ ночи снова полилъ дождь, и вѣтеръ усилился. Тяжело раскачивались деревья; дождь съ такой силой барабанилъ въ оконныя стекла, что казалось, они должны были разлетѣться; всюду струились потоки воды.

Невольно вспоминалась Элли такая же невеселая, хотя зимняя ночь, первая ночь послѣ ея пріѣзда сюда, прямо изъ-подъ вѣнца. Страшно вспомнить отчаянье и стыдъ, которые душили ее тогда! Не даромъ же она помышляла въ ту ночь о самоубійствѣ…

Это было зимой. По окончаніи свадебнаго празднества, они выѣхали передъ разсвѣтомъ, чтобы за день поспѣть въ свой новый пасторатъ. Въ послѣдній разъ она обняла свою мать, когда сидѣла уже въ саняхъ, укутанная въ свою шубу и прикрытая волчьей полостью. Обѣ онѣ громко плакали… Но вотъ лошадь дернула, и онѣ разстались. Рядомъ съ нею сидѣлъ ея мужъ. Хоть бы онъ оставилъ ее выплакать свое горе въ покоѣ! Но нѣтъ!.. Онъ обвилъ ее рукой, обнималъ и старался утѣшить… И некуда было дѣться отъ него, приходилось слушать все, что онъ говорилъ… Они ѣхали до вечера. День былъ пасмурный; за морозной мглою все казалось сѣрымъ, безцвѣтнымъ. Версту за верстой проѣзжали они среди однообразія зимнихъ видовъ. Тихо скользили по сторонамъ запорошенныя снѣгомъ деревья и полузаметевныя изгороди… Элли тупо смотрѣла въ сторону и ни слова не отвѣчала пастору. Тогда онъ сталъ разговаривать съ ямщикомъ. Онъ разспрашивалъ обо всемъ, что дѣлалось въ волости, и обо всѣхъ, кто населялъ ее… На станціяхъ бабы подходили къ молодой пасторшѣ, знакомились съ нею и разговаривали о своихъ дѣтяхъ, намекая, что и у нея скоро будутъ дѣти. «Тогда только будетъ полное семейное счастіе!» говорили онѣ. — О, какъ она страдала отъ мучительнаго стыда, слушая ихъ искреннія разсужденія!

Когда начало смеркаться, пасторъ заснулъ въ саняхъ. Его ротъ былъ широко открытъ; голова болталась изъ стороны въ сторону… Вскорѣ повозка своротила съ большой дороги и углубилась проселкомъ въ большой лѣсъ. Снѣжные сугробы становились все выше и выше; деревья громоздились по сторонамъ, точно темныя башни.. Иначе представляла себѣ Элли свое свадебное путешествіе, хотя бы и съ Микко Арніо!

Впереди мелькнулъ огонекъ. Вмѣсто лѣса потянулись по сторонамъ поля и луга. Скоро выступили изъ потемокъ черныя пятна построекъ, и повозка въѣхала на какой-то дворъ… Кто-то, должно быть, ямщикъ, сказалъ: «пріѣхали!» Обогнувъ двѣ огромныя кучи снѣга, повозка остановилась у крыльца, и пасторъ выскочилъ изъ саней. Онъ помогъ женѣ выйти, потомъ провелъ ее въ переднюю, самъ снялъ съ нея шубу и пальто, обнялъ и сказалъ: «Добро пожаловать, Элли, въ твоемъ новомъ домѣ!» Но когда она оглянулась въ комнатахъ, увидѣла окна, наполовину заметенныя снѣгомъ, и прислушалась къ удручающей, царившей во всемъ домѣ тишинѣ, ей показалось, что она погребена заживо…

Немного позже, пасторъ снова приблизился къ ней со своими ласками. Она громко зарыдала и просила его уйти… Но онъ не ушелъ.

Въ эту ночь впервые сложилась въ душѣ Элли мечта, почти надежда, что если она не лишитъ себя жизни и терпѣливо перенесетъ свои страданія, когда-нибудь пріѣдетъ и спасетъ ее отсюда Олофъ. Это была ни на чемъ не основанная мечта, которую она стала лелѣять, вполнѣ сознавая ея несбыточность, но находя въ ней забвеніе своему отчаянію. И вотъ, совершилось чудо, мечта сбылась наполовину… Олофъ дѣйствительно явился…

Но увы! — онъ не думалъ объ Элли и не любилъ ея… Онъ уѣдетъ, какъ пріѣхалъ, а она останется, какъ была, съ навсегда разбитой мечтой…

IX.

За дождливые дни работа Олофа быстро подвигалась впередъ. Писалось какъ-то особенно легко, подъ звуки монотонно барабанившаго на крышѣ дождя.

Но когда небо прояснилось и солнце снова освѣтило мѣстность, онъ почувствовалъ потребность отдохнуть и освѣжить мысли перемѣной въ препровожденіи времени. И онъ спустился на веранду, совершенно довольный самимъ собой и ясно сознавая, что заслужилъ свой отдыхъ.

Элли по обыкновенію сидѣла тамъ за рукодѣліемъ. Удалившійся поспать послѣ обѣда пасторъ храпѣлъ въ своей комнатѣ, и храпъ его ясно доносился черезъ открытыя двери. При появленіи Олофа Элли встала и заперла двери, какъ бы стыдясь за мужа.

Она была серьезна, почти холодна. Нервно и точно съ какимъ-то оттѣнкомъ задора двигалась ея рука надъ канвой. Возлѣ рта была особенная складочка, которой давно уже не замѣчалъ Олофъ и которая придавала лицу молодой женщины выраженіе сдержанной горечи. Ему вдругъ стало жаль ея, и захотѣлось во что бы то ни стало согнать печальную складочку съ ея лица. Онъ уже прежде замѣчалъ, что можетъ это сдѣлать, какъ только захочетъ. Не разъ онъ наблюдалъ, какъ все ея лицо прояснялось и принимало счастливое выраженіе, какъ только онъ заговаривалъ съ нею сердечно.

— Хотите, поѣдемте кататься въ лодкѣ? — предложилъ онъ.

— Но вѣдь еще идетъ дождь! — возразила она.

— Сейчасъ перестанетъ. Видите, сколько солнечнаго свѣта!.. Половина неба совсѣмъ прояснилась. Поѣдемте!

Выраженіе лица Элли тотчасъ же перемѣнилось. Она бросила работу на стулъ и, не пытаясь противостоять соблазну, поспѣшно сбѣжала съ крыльца, чтобы взглянуть на небо. Послѣдніе клочки разорванныхъ тучъ роняли еще на землю немного дождя, но вѣтеръ стихъ, и небо быстро прояснялось. Шхеры были уже залиты яркимъ солнечнымъ свѣтомъ; море утихало, и возлѣ береговъ появились даже полосы совсѣмъ тихой воды, отражавшей въ себѣ небо и деревья. Было въ природѣ что-то ликующее, хватавшее за душу и заставлявшее сердце усиленно биться.

— Ну, что вы скажете? — спросилъ Олофъ, стоявшій опершись на изгородь и пристально смотрѣвшій на Элли.

— Вы предлагаете прокатиться въ лодкѣ? Хорошо, поѣдемте…

— А не взять ли съ собой и удочки?

— Въ самомъ дѣлѣ! Поѣдемте ловить рыбу.

Ей стало такъ весело, что она не пыталась даже скрывать своей радости; повернулась на каблукѣ и бѣгомъ поспѣшила въ комнаты, чтобы одѣться и забрать рыболовныя принадлежности.

Черезъ нѣсколько минутъ они быстро направлялись къ пристани, неся съ собой, она — удочки, онъ — весла, совокъ, ведерко и прочее. Теперь они оба были веселы и перекидывались короткими, дѣловыли замѣчаніями, точно два товарища, вырвавшіеся изъ школы и торопившіеся всецѣло насладиться свободой.

— Выкачайте воду изъ лодки и приготовьте камень вмѣсто якоря, а я тѣмъ временемъ накопаю червей! — сказалъ Олофъ.

— Нѣтъ, пойдемте копать вмѣстѣ. Такъ пойдетъ скорѣе… Можно?

— Сдѣлайте одолженіе!

Возлѣ бани, мокрая стѣна которой такъ и курилась на солнцѣ, былъ черноземъ, и дождевые черви такъ и кишѣли у самой поверхности. Черезъ минуту набрано было червей болѣе, чѣмъ достаточно. Тогда оба вмѣстѣ занялись приведеніемъ въ порядокъ лодки. Спущена была на воду меленькая лодка Элли; вода изъ нея была мигомъ вычерпана; довольно большой камень, привязанный къ концу веревки, былъ припасенъ въ носу лодки, чтобы служить, на остановкахъ, якоремъ. Затѣмъ Олофъ предложилъ пасторшѣ править лодкой и хотѣлъ вооружиться веслами, но Элли воспротивилась этому.

— Почему вы не хотите, чтобы я гребъ? — удивился онъ.

— Потому что выглядитъ черезчуръ тоскливо, когда дама сидитъ у руля, а кавалеръ гребетъ. Это слишкомъ банально! Берите лучше кормовое весло.

— Въ такомъ случаѣ, скажите, куда мы поѣдемъ?

— Направляйте лодку вонъ къ тому островку.

— Тамъ много рыбы?

— Да, бывало много…

Они выплыли. Элли гребла рѣдкими, сильными и ловкими ударами веселъ.

— Ого! — удивился Олофъ. — Вы гребете, какъ старый морякъ.

— Какъ же мнѣ не умѣть гресть, когда случается, что я цѣлые дни провожу на морѣ.

— Одни?

— Обыкновенно, одна.

— И вы не боитесь бурь?

Элли разсказала, что однажды вѣтеръ поднялся такой, что она не въ силахъ была справиться со своей лодкой. Налетѣла грозовая туча въ то время, какъ лодка была въ открытомъ морѣ; вѣтеръ былъ противный, и бороться съ нимъ не было никакихъ силъ… Пришлось повернуть лодку по вѣтру и плыть на удачу… Къ счастью, удалось пристать къ отдаленному острову, и тамъ она оставалась полсутокъ въ избѣ рыбаковъ, пережидая непогоду.

— Вашъ мужъ очень тревожился?

— Нѣтъ, онъ ничего не зналъ, такъ какъ я вѣдь часто остаюсь въ шхерахъ цѣлые дни напролетъ.

— Онъ никогда не выѣзжаетъ съ вами на рыболовлю?

— Нѣтъ, да я и предпочитаю быть одна.

— Не высадите ли вы меня хоть на эти скалы?

— Съ какой стати? Что вы вздумали?..

— Да вѣдь вы предпочитаете оставаться одни!

— Я говорю о моемъ мужѣ… Вы не мужъ!

Оба расхохотались и продолжали шутить всю дорогу. Наконецъ, они достигли намѣченнаго островка и бросили камень въ воду у небольшаго заливчика, сплошь заросшаго камышомъ. Одну изъ уключинъ обмотали концами камыша, чтобы лодка не могла вертѣться. Приготовили удочки. Море было теперь спокойно, и только слабая зыбь покачивала легкую лодку. Вдали виднѣлось еще нѣсколько неподвижныхъ лодокъ съ рыбаками.

— Теперь посмотримъ, кто изъ насъ лучшій рыболовъ! — сказалъ Олофъ, когда удочки были закинуты.

— Посмотримъ! — согласилась Элли, и тотчасъ же вытащила удочку, на крючкѣ которой трепетала рыба.

— Плотвушка — это не считается! — сказалъ Олофъ. — Это слишкомъ ничтожная рыба. Въ ней что-то непозволительно мѣщанское.

— А какія же рыбы считаются аристократическими? — усмѣхнулась Элли.

— Ну, хоть окуни!

— И ерши?

— Отчего нѣтъ! Ерши всегда отличаются самостоятельностью и прихотливостью… Захотятъ — ловятся, не захотятъ — ни одного не поймаешь… Но нельзя презирать и уклеекъ… Вотъ вамъ одна! — А вотъ и другая!

Смѣясь, выбросилъ онъ въ лодку одну уклейку за другою.

— Это не то, что ваша плотва! — продолжалъ онъ торжественно. — Вотъ вамъ еще одна! Видите, какія онѣ страстныя и безстрашныя! Не станете же вы оспаривать, что у рыбъ тоже есть чувства…

— Можетъ быть, можетъ быть! — улыбалась Элли.

— Я въ этомъ совершенно увѣренъ! Почему имъ не имѣть возможности любить и ненавидѣть?

— Во всякомъ случаѣ, желчь у нихъ есть, какъ говорится даже въ пословицѣ.

— Скажите пожалуйста! Вы тоже умѣете подсмѣиваться!..

— А почему же нѣтъ?

— Такъ! Я считалъ васъ такой солидной и серьезной дамой… Въ первые дни вы были ужасно церемонны!..

— А вы-то? Вы просто смущали меня вашей церемонностью!

— А теперь?

— Я и теперь немного побаиваюсь васъ.

— Чѣмъ же я страшенъ?

— Да какъ же. По цѣлымъ днямъ просиживаете вы за книгами и зачастую бываете такой неразговорчивый, глубокомысленный… Въ такія минуты вы кажетесь ужасно ученымъ! Притомъ, взглядъ у васъ иногда бываетъ такой презрительный, самоувѣренный.

— Право, я въ этомъ не виноватъ! — разсмѣялся онъ.

— Признайтесь, все-таки, что вы считаете большинство остальныхъ людей ужасными глупцами, и что вы часто молчите только потому, что не считаете другихъ достойными вашихъ возраженій.

— Вы ошибаетесь! — вскричалъ онъ горячо. — Вы совершенно ошибаетесь, увѣряю васъ. Во всякомъ случаѣ, не вамъ бы это говорить, потому что неоднократно я высказывалъ вамъ, что имѣю совершенно тѣ же взгляды на большинство предметовъ, какъ и вы!

— Кромѣ того, — продолжала она, усмѣхаясь, — я совершенно увѣрена, что многое вы говорите, какъ теперь, не по убѣжденію, а изъ любезности.

— Несмотря на такую вашу увѣренность, позволю себѣ замѣтить, что ваша откровенность мнѣ очень нравится… и что…

— Вытаскивайте же! — перебила она его, — Вашъ поплавокъ подъ водой!

Олофъ поднялъ удочку и вытащилъ изъ воды большаго, красиваго окуня, тяжело шлепнувшагося въ лодку.

— Да вѣдь здѣсь прелесть какое мѣсто! — вскричалъ онъ, когда вслѣдъ за тѣмъ, выудилъ втораго окуня. — Слѣдовало бы чаще пріѣзжать сюда.

— Боюсь, что рыбная ловля такъ же скоро наскучитъ вамъ, какъ садоводство! — усмѣхнулась Элли.

— И не грѣхъ вамъ говорить это? — возразилъ онъ, смѣясь. — Каждый день я высматривалъ изъ окна, скоро ли минуетъ ненастье и когда можно будетъ опять работать въ саду! Но развѣ на свѣтѣ есть справедливость?

Элли съ сомнѣніемъ покачала головою. Ей давно уже хотѣлось сдѣлать ему одинъ вопросъ, но до сихъ поръ не представлялось удобнаго случая. Но вотъ, закидывая удочку, Олофъ зацѣпилъ крючкомъ за ея передникъ и, отцѣпляя крючокъ, она спросила, не поднимая глазъ и какъ бы мимоходомъ:

— А что, весело было вчера въ большомъ пасторатѣ? — Нате вашъ крючокъ и не зацѣпляйте больше!

— Не буду! Вы спрашиваете, весело ли было у прооста? Не особенно! Но полилъ такой немилосердный дождь, что поневолѣ пришлось остаться тамъ до утра.

— Можно вѣдь было отправить ваше письмо съ рабочимъ.

— Конечно, но надо было еще получить денежный пакетъ. Волей-неволей пришлось идти самому.

Это объясненіе такъ обрадовало Элли, что ей пришлось сдѣлать надъ собою усиліе, чтобы не выдать своей радости. Въ то же время носъ лодки высоко приподнялся, потомъ опустился и опять приподнялся. Весла покатились. У Олофа удочка выпала изъ рукъ.

— Что-за дьявольщина! — вскричалъ онъ, не понимая, что совершалось и хватаясь за борта лодки.

Элли разразилась громкимъ смѣхомъ. Засмѣялся и Олофъ, убѣдившись, что это была только волна отъ проходившаго вдали большаго парохода. Волна эта тихонько подкралась къ нимъ, медленно катясь по заливу и точно облизывая по пути островки и выдавшіеся мыски материка. Камышъ шелестѣлъ и раскачивался; у берега плескалъ усиленный прибой.

— Какъ далеко несутся эти волны! — удивился Олофъ.

— Да, онѣ доходятъ до нашей пристани.

— Послушайте, какъ таинственно бьется прибой, какъ шелеститъ тростникъ.

— Это моя лѣтняя музыка, — сказала Элли. — Каждый день эти волны докатываются до того мыска, гдѣ нашъ рыболовный сарай, и я почти всегда бываю на мыскѣ ко времени ихъ появленія… Вамъ это, конечно, кажется очень сантиментальнымъ?

— Такъ что же такое? Я самъ сантименталенъ…

— Неужели? Тѣмъ лучше! — Такъ вотъ, я нахожу какую-то особенную, таинственную прелесть въ томъ, какъ тихо подкрадываются эти волны, и какъ онѣ съ шумомъ разбиваются о прибрежные камни и какъ камышъ шепчется съ ними, точно разспрашивая у нихъ новости, привезенныя пароходомъ изъ городовъ… Видите, волна достигла уже моего мыска.

Рыба стала плохо ловиться, и пришлось перебраться на другое мѣсто. Но и тамъ удачи не было. Лучшее время дня прошло, на удочки ничего не попадалось… Олофъ предложилъ оставить рыболовлю и вмѣсто того прокатиться немного между шхерами. На это Элли согласилась очень охотно и какъ только камень и удочки были убраны въ лодку, взялась за весла, чтобы грести.

— Нѣтъ, нѣтъ, не гребите! — попросилъ Олофъ. — Предоставьте мнѣ тихонько подгонять лодку кормовымъ весломъ. Намъ вѣдь некуда торопиться.

Солнце уже закатывалось. Море, успѣвшее окончательно успокоиться, было совсѣмъ неподвижно. Только кое-гдѣ рябили зеркальную поверхность воды круги отъ игравшей въ лучахъ заката рыбы. Воздухъ былъ необыкновенно чистъ; звуки доносились изъ-за цѣлыхъ верстъ. Въ какомъ-то хуторѣ блеяла овца, съ другой стороны доносились голоса просившихся домой телятъ. По самой серединѣ залива двигалась лодка, и звонко слышались оттуда удары веселъ объ уключины. Лодка оставляла по себѣ широкій слѣдъ на водѣ, и кормовое весло сверкало по временамъ на солнцѣ, какъ золотое. Высоко въ воздухѣ неслась гагара, покрякиванье которой предвѣщало хорошую погоду…

Элли оперлась локтемъ на бортъ и задумчиво смотрѣла на море. Задумался и Олофъ, сначала съ увлеченіемъ смотрѣвшій вокругъ себя, но мало по малу углубившійся въ свои мысли. Машинально подгребалъ онъ кормовымъ весломъ, и лодка тихо скользила впередъ безъ всякаго плеска.

Элли оглянулась наконецъ на своего спутника. Ей показалось, что онъ грустенъ или озабоченъ, такъ низко опустилъ онъ въ раздумьи голову. Неужели у него есть свое тайное горе, которое давитъ его? О, какъ ей хотѣлось чѣмъ-нибудь утѣшить, успокоить его! Но она не хотѣла быть навязчивой и не заговорила первой, хотя слѣдовало предупредить его, что въ разсѣянности онъ гребетъ въ противоположную отъ пастората сторону. Или это какъ въ мечтѣ?.. Пусть бы онъ увезъ ее такъ далеко… куда хочетъ… и навсегда!

Довольно долго скользила лодка въ полномъ безмолвіи. Наконецъ Олофъ точно очнулся, пересталъ гресть и, положивъ весло поперекъ колѣнъ, заговорилъ:

— А знаете, что этотъ покой природы въ шхерахъ просто величественъ! — сказалъ онъ, — Много я видѣлъ прекрасныхъ мѣстностей и часто восхищался ими… Но рѣдко какой-либо видъ производилъ на меня такое за душу хватающее впечатлѣніе, какъ видъ этого заката!.. Что можетъ быть прекраснѣе тихаго вечера въ нашихъ шхерахъ? Еще мальчикомъ я бывалъ иногда просто разстроенъ въ такія минуты и чуть не плакалъ, самъ не зная почему!..

— Да, я испытывала это…

— Не разъ я раздумывалъ и старался уяснить себѣ, что именно такъ трогательно въ простомъ эффектѣ освѣщенія. И вотъ мнѣ приходило на мысль, что такая картина, вся прелесть которой заключается въ ея освѣщеніи и которая тотчасъ же станетъ сѣрой, и однообразной, и некрасивой, какъ только закатится солнце, что такая картина ближе всего передаетъ понятіе о личномъ счастіи человѣка, безъ котораго жизнь становится похожей на этотъ видъ, безъ солнечнаго свѣта. Это тоска по счастію! Тишина и безмолвіе усиливаютъ такую тоску, давая ей сгущаться вмѣстѣ съ сумерками… А тутъ еще приходитъ въ голову, что даже достигнутое счастіе бываетъ коротко, какъ часъ закатами невольно беретъ отчаяніе…

— Да, именно, именно! — вскричала Элли. — Какъ вы счастливы, имѣя возможность облекать въ слова все, что вы чувствуете!

— Ахъ, если бы я имѣлъ возможность! Но въ томъ-то и дѣло, что я не могу передавать словами все, что я чувствую. Если бы я былъ рожденъ съ талантомъ поэта или композитора, можетъ быть, я могъ бы изображать свои чувства въ стихахъ или въ музыкѣ… Но я не поэтъ и не музыкантъ. Тѣ дѣйствительно счастливы, не имѣя надобности таить въ душѣ свои порывы. Имъ легко изливать душу въ поэтическихъ твореніяхъ, и потому-то они всегда готовы воспринимать новыя впечатлѣнія.

Онъ разгорячился и, замѣтивъ, что Элли понимаетъ его, далъ волю своему порыву краснорѣчія. Увлекаясь собственными словами, онъ, конечно, преувеличивалъ немного свои впечатлѣнія. Тѣмъ не менѣе въ основѣ онъ говорилъ искренно и въ пылу рѣчи въ самомъ дѣлѣ начиналъ чувствовать глубже и серьезнѣе, чѣмъ обыкновенно.

Во время его рѣчи Элли тихонько взяла весла и стала грести, направляя лодку къ пасторату. Но вдругъ онъ замѣтилъ, что она гребетъ, остановился на полусловѣ и вскричалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, позвольте мнѣ теперь грести. Садитесь править!

Она не стала возражать, и они помѣнялись мѣстами, осторожно разойдясь въ узкой и валкой лодкѣ.

Позже вечеромъ, когда они были уже дома и Элли хлопотала по хозяйству, приготовляя ужинъ, она все еще была подъ впечатлѣніемъ восторженныхъ разсужденій Олофа и ходила точно во снѣ. Съ нимъ, съ его поэтическими порывами, она переносилась точно въ другой міръ, гдѣ все было свѣтло и прекрасно. Значитъ, возможны же на свѣтѣ дружба и счастіе! Теперь у нея было опять довѣріе къ жизни и къ людямъ; даже нелюбимый мужъ производилъ на нее менѣе отталкивающее впечатлѣніе, чѣмъ прежде.

Итакъ, она не напрасно ждала и надѣялась! Оказывалось, что самое немыслимое дѣлалось возможнымъ и совершенно естественнымъ въ жизни, и стало быть она напрасно роптала на жизнь. При томъ въ ея чувствахъ, въ ея счастіи не было ничего дурнаго, и никто не могъ осуждать ее. Дружба святая вещь, и другомъ она имѣла право считать кого угодно, а онъ ея другъ, ея единственный другъ!.. Онъ тоже говорилъ о тоскѣ по счастію, онъ тоже несомнѣнно тоскуетъ по дружбѣ. Навѣрное, и у него есть свои затаенныя печали; навѣрное, и его кто-нибудь обманулъ или иначе лишилъ счастія… И ему, стало быть, нуженъ другъ, который могъ бы утѣшать его…

X.

Опять было теплое, солнечное воскресенье. Все населеніе Тюнелэ, за исключеніемъ Олофа, Элли и горничной Анни, было въ церкви. Праздничный отпечатокъ лежалъ на всемъ, выражаясь въ торжественной тишинѣ, царившей во всемъ околодкѣ. Только позвякиванье колокольчиковъ да похрапыванье лошадей доносились съ луговъ, гдѣ паслись стада, и тоже праздновавшія лошади лѣниво отмахивались хвостомъ отъ одолѣвавшихъ ихъ мухъ. Олофъ еще не выходилъ. Онъ провелъ ночь на морѣ съ рыбаками и все еще не просыпался. Элли устроилась въ саду на травѣ и читала лежа въ тѣни развѣсистой ивы.

Она была совершенно спокойна и счастлива. Она разобралась въ своихъ чувствахъ, не нашла въ нихъ ничего предосудительнаго и не желала какой-либо перемѣны. Она называла свое чувство къ Олофу дружбой потому, что чувствовала къ нему только сочувствіе и тихую нѣжность. Въ отношеніи взаимности она готова была довольствоваться самымъ малымъ, лишь бы ничего не перемѣнялось въ ея отношеніяхъ къ Олофу. Въ крайности, она согласилась бы видаться съ нимъ лишь мелькомъ, хоть разъ въ недѣлю, въ мѣсяцъ, даже въ годъ… Она ничего не требовала отъ него, ничего рѣшительно! Ей даже не нужно было, чтобы онъ зналъ о ея чувствахъ. Съ нея было довольно того, что есть на свѣтѣ человѣкъ, который соотвѣтствуетъ ея идеалу и съ которымъ она бы могла быть счастлива, если бы на то была судьба.

Теперь она улыбалась своимъ мыслямъ въ тѣнистомъ саду. Ей было такъ хорошо на душѣ, что она не скучала даже оттого, что Олофъ такъ долго не сходилъ внизъ. Главное было знать, что онъ доволенъ и не спѣшитъ уѣхать изъ Тюнелэ. Кто знаетъ, можетъ быть, если ему будетъ хорошо и никто не будетъ надоѣдать ему, онъ останется здѣсь до осени, всю осень, даже зиму!.. Вѣдь онъ самъ говорилъ, что теперь у него матеріалъ собранъ и нуженъ только покой, а гдѣ же искать покой, какъ не въ деревнѣ.

Но вотъ Олофъ появился въ дверяхъ веранды и затѣмъ неторопливо прошелъ черезъ дворъ въ садъ. Не замѣчая Элли подъ вѣтвями ивы, онъ облокотился на заборъ и сталъ смотрѣть вдаль, не громко насвистывая какую-то мелодію. Она не спускала съ него глазъ и молча любовалась имъ. Какъ мужественна и статна его фигура! Какъ выразительно его лицо! Какъ благородны должны быть мысли, которыя проносятся теперь въ его головѣ! Незачѣмъ тревожить его… Онъ обдумываетъ что-нибудь и сейчасъ пойдетъ въ свою комнату писать.

Мимо сада прошла Анни, направлявшаяся зачѣмъ то къ берегу.

— Видно, всѣ уѣхали въ церковь? — спросилъ ее Олофъ.

— Нѣтъ, барыня дома.

— Гдѣ жъ она?

— Не знаю… Давеча она была тутъ…

Элли осталась неподвижна, и Олофъ ушелъ обратно въ свою комнату.

Элли не допускала и мысли, чтобы Олофъ могъ полюбить ее. Но она непрочь была помечтать объ этомъ, какъ объ идеальномъ счастіи, и теперь, откинувшись на спину со сложенными подъ головой руками и любуясь надъ собой прозрачнымъ узоромъ листвы дерева, она стала мечтать, представляя себѣ, что Олофъ любитъ ее. Пріятно вѣдь бываетъ иногда воображать невозможное…

Между тѣмъ въ церкви служба отошла, и народъ начиналъ расходиться. По другую сторону залива стали появляться длинныя вереницы мужиковъ и бабъ, направлявшихся къ своимъ лодкамъ. Они садились на берегу въ ожиданіи какихъ-либо замѣшкавшихся спутниковъ, доставали изъ лодокъ спрятанную тамъ провизію и начинали нетородливо ѣсть. Потомъ, когда всѣ были въ сборѣ, мужики скидывали свои куртки, а женщины — кофты, и всѣ дружно брались за весла. Затѣмъ лодка за лодкой, переполненныя разодѣтыми по-праздничному крестьянами, выплывали на середину залива и постепенно скрывались въ шхерахъ.

Элли встала и направилась къ берегу повидать одну крестьянку, лодка которой была причалена къ пасторской пристани. Тамъ оказался и Олофъ, которому сегодня не работалось и который снова вышелъ изъ дому посмотрѣть на мужиковъ.

— Что же вы не ѣдете? — спросила Элли свою знакомую крестьянку, которая вмѣстѣ со своими спутниками все еще оставалась на берегу.

— Мы ожидаемъ пастора, — отвѣтилъ за нее одинъ изъ мужиковъ.

— Развѣ пасторъ поѣдетъ съ вами?

— Да. У насъ вѣдь завтра экзаменъ въ школѣ.

Въ самомъ дѣлѣ! Элли совсѣмъ забыла, что съ понедѣльника начинаются экзамены въ сельскихъ школахъ, и что пастору придется теперь отлучаться на цѣлыя недѣли. Итакъ, большую часть остальнаго лѣта она будетъ оставаться въ пасторатѣ наединѣ съ Олофомъ… Это соображеніе ошеломило ее; она не знала, радоваться или огорчаться по поводу такой перемѣны. Но такъ какъ чувство радости замѣтно брало верхъ, то въ душѣ Элли шевельнулось что-то похожее на угрызенія совѣсти, и она поспѣшила домой, чувствуя потребность собственноручно уложить вещи мужа и вообще выказать ему на прощаніе кое-какую любезность. Олофъ остался на пристани, проводивъ Элли только слегка насмѣшливымъ взглядомъ.

Черезъ полчаса пасторъ отплылъ вмѣстѣ съ мужиками деревни, въ которую ѣхалъ. Элли проводила мужа до лодки и даже помахала ему платкомъ, когда лодка уже начала удаляться и пасторъ въ послѣдній разъ послалъ оставшимся привѣтствіе рукой. Затѣмъ Олофъ и Элли вмѣстѣ направились домой…

— Итакъ, вы разлучены съ вашимъ супругомъ на цѣлую недѣлю? — сказалъ Олофъ по пути домой.

— Да, придется вамъ тѣмъ временемъ довольствоваться моимъ обществомъ, — отвѣтила Элли.

— А вамъ — моимъ! — усмѣхнулся онъ.

— Обо мнѣ не заботьтесь, я привычна! Боюсь, чтобы вамъ не показалось слишкомъ скучно… Чего добраго, вы не выдержите и уѣдете еще!

— Вѣрнѣе, я останусь здѣсь, пока вы не прогоните меня…

— Въ такомъ случаѣ, вамъ никогда не придется уѣзжать отъ насъ.

— Неужели вы говорите искренно?

Послѣ обѣда Элли сидѣла въ своей комнатѣ и задумалась, любуясь изъ окна гладкимъ, какъ зеркало, заливомъ. Вдругъ послышались шаги, и вслѣдъ затѣмъ на порогѣ появился Олофъ.

— Разрѣшается ли войти въ это святилище? — спросилъ онъ.

— Войдите, войдите — прошу покорно! — отвѣтила Элли. — Садитесь сюда въ кресло.

Они оказались другъ противъ друга по обѣ стороны маленькаго круглаго столика. Никогда еще Олофъ не входилъ въ эту комнату. Элли замѣтила любопытные взгляды, которыми онъ окидывалъ мебель и стѣны, украшенныя кое-какими олеографіями. Не укрылась отъ нея и насмѣшливая улыбка, мелькнувшая на его губахъ при видѣ гравюры, изображающей благословляющаго Христа и повѣшенной какъ разъ надъ альковомъ съ обѣими кроватями. Ей стало неловко, и она сама съ ненавистью посмотрѣла на кровати…

— Вамъ не страшно бываетъ во время отсутствія мужа? — спрашивалъ между тѣмъ Олофъ. — Вы остаетесь вѣдь однѣ въ цѣломъ этажѣ…

— Я къ этому привыкла! — отвѣтила она. — Когда мы остаемся одни, я вѣдь занимаю отдѣльную комнату въ мезонинѣ. Я привыкла ночевать одна въ цѣломъ этажѣ…

— Вотъ какъ. Значитъ, это я явился нарушителемъ вашихъ привычекъ?

— Ничего не значитъ! Мы вѣдь умѣстились…

— Если не ошибаюсь, комната, которую я занимаю, приходится какъ разъ надъ этой?

— Да, кажется…

— Не безпокою ли я васъ, когда пишу иногда до поздней ночи и невольно произвожу шумъ, отодвигая стулъ?

— Нисколько. Я слышу ваши движенія наверху только, пока не сплю. Это меня развлекаетъ даже. Ясно бываетъ слышно, сидите ли вы у письменнаго стола, или прохаживаетесь, или покачиваетесь въ качалкѣ. Я могу даже соображать, насколько ваша работа подвигается впередъ…

— Какъ такъ?

— Если не ошибаюсь, у васъ привычка весело насвистывать, когда вы бываете въ духѣ.

— Неужели и это слышно?

— Все здѣсь слышно, въ особенности, когда и ваше, и это окно бываютъ открыты.

Въ это время на верандѣ послышались шаги, и въ то же время прибѣжала Анни съ извѣстіемъ, что пріѣхали гости. Элли встала, направляясь въ залу, но на порогѣ появилась уже Лина, за которий слѣдовали ея братъ, господинъ Тавеля и дочь судьи.

— Принимаете? Или мы пришли, можетъ быть, не кстати? — спросила Лина, многозначительно поглядывая на Олофа. — Ты позволяешь войти, Элли?

— Пожалуйста, пожалуйста, входите! — смѣясь отвѣчала Элли, привѣтствуя гостей съ нѣсколько преувеличенной радостью. — Только, умѣстимся ли всѣ здѣсь?.. Не перейти ли лучше на веранду?

— На веранду, такъ на веранду!..

Когда всѣ разсѣлись на верандѣ, Лина ядовито спросила Олофа:

— Вы исправляете здѣсь обязанности хозяина дома?

— Да, господинъ Кальмъ можетъ помочь мнѣ принять гостей въ отсутствіи мужа! — вступилась Элли. — Поручаю вамъ, магистръ, занимать гостей, главнымъ образомъ дамъ, и облекаю васъ на этотъ случай властью хозяина дома!..

— А что, если я не возвращу полномочій потомъ, по отъѣздѣ гостей? — пошутилъ Олофъ.

— Обязанности возвращаются охотнѣе, чѣмъ права, а вы получаете вѣдь только обязанности? — отшутилась Элли.

Смѣясь сходилъ Олофъ въ кабинетъ пастора за сигарами и вступилъ добросовѣстно въ исправленіе своихъ обязанностей.

— Что васъ не видно? — снова обратилась къ нему Лина. — Мы ждали васъ сегодня, надѣясь, что вы вспомните хоть о церкви. Но, повидимому, вамъ живется здѣсь такъ хорошо, что вы шагу не дѣлаете изъ Тюнелэ!

— Это заслуга моихъ милыхъ хозяевъ! почти серьезно отвѣтилъ Олофъ. — Ко мнѣ такъ любезны и внимательны здѣсь, притомъ бываетъ такъ весело въ обществѣ моей прекрасной хозяйки, что…

— Онъ смѣется надъ нами! — перебила Элли. — Можно ли ему вѣрить, когда въ дѣйствительности онъ почти не выходитъ изъ своей комнаты и веселится тамъ со своими книгами въ одиночку.

— Не всегда! — засмѣялся Олофъ. — Мы вѣдь вмѣстѣ работали въ саду, катались на лодкѣ, удили рыбу…

— Такъ разсказывалъ и пасторъ! — замѣтила Лина. — Онъ говорилъ еще сегодня, что такъ радъ, такъ радъ присутствію въ домѣ господина Кальма, такъ какъ теперь ты не скучаешь и онъ можетъ спокойнѣе уѣзжать изъ дому, не опасаясь, что ты изнываешь отъ тоски въ его отсутствіи…

Элли поспѣшила уклониться отъ отвѣта Линѣ, направившись въ комнаты подъ предлогомъ распоряженій по хозяйству. Ее нѣсколько огорчила шутливая небрежность, съ какой Олофъ говорилъ о своемъ благополучіи въ Тюнелэ. Неужели его отношенія къ ней не имѣли для него большаго значенія, чѣмъ забава, надъ которой можно было подшучивать? Обидна была также манера Лины говорить обо всемъ съ какими-то двусмысленными намеками. За эти злыя выходки Элли и недолюбливала Лину… Въ сущности, безсердечная, сухая она, и несмотря на весь свой задоръ, холодна она, какъ ледъ!

Вернувшись на веранду, Элли застала тамъ только Олофа и Лину; всѣ остальные гости ушли въ садъ. Лина уже вела свой любимый разговоръ о столичной жизни, о театрахъ, концертахъ, газетныхъ полемикахъ и т. п. Впрочемъ, на этотъ разъ заинтересованъ былъ разговоромъ и Олофъ. Оба были такъ увлечены, что не замѣтили даже возвращенія Элли, пока она не заговорила. Она сѣла возлѣ нихъ и попыталась принять участіе въ разговорѣ; но все, о чемъ они говорили, было ей такъ чуждо, что у нея не оказывалось почвы подъ ногами, и пришлось довольствоваться лишь общими, ничего незначащими замѣчаніями. Убѣдившись въ этомъ, она умолкла, а немного погодя удалилась въ садъ къ другимъ гостямъ, находя свое присутствіе на верандѣ совершенно лишнимъ.

Чаи былъ поданъ въ саду, и Элли должна была еще разъ подняться на веранду, чтобы пригласить къ столу Лину и Олофа. Но въ это время они съ увлеченіемъ спорили о чемъ-то, отвѣтили на приглашеніе лишь разсѣянной улыбкой и врядъ-ли даже разслышали, куда ихъ звали. Въ концѣ концовъ Элли надоѣло ихъ ждать въ саду, и она отправила имъ чай отдѣльно, на подносѣ.

Позже, когда они сошли наконецъ въ садъ, тамъ оказались только Элли и господинъ Тавеля, которымъ обоимъ, повидимому, было скучновато.

— Гдѣ же другіе? — спросилъ Олофъ.

— Они отправились прокатиться въ лодкѣ! — отвѣтила Элли.

— Ахъ, господинъ Кальмъ, поѣдемте и мы! — вскричала Лина. — Здѣсь вѣдь есть еще лодка… Можно взять эту лодку, Элли?

— Сдѣлай одолженіе.

— Но, разумѣется, пасторша и господинъ Тавеля присоединятся къ намъ?

Нѣтъ, они не хотѣли! Не хотѣла въ сущности только Элли, а Тавеля, наоборотъ, очень охотно поѣхалъ бы въ лодкѣ съ Линой. Но онъ считалъ неучтивымъ оставить хозяйку дома одну и тоже отказался, сказавъ, что предпочитаетъ остаться въ саду.

Олофъ не былъ особенно очарованъ Линой; но съ нею можно было говорить безъ всякихъ стѣсненій, причемъ она бывала иногда очень находчива, умѣла разсмѣшить и храбро защищала свои взгляды въ спорахъ. Олофъ тутъ же, разговаривая съ Линой, сравнивалъ ее съ Элли и находилъ, что та несравненно благороднѣе, умнѣе и болѣе горда. Зато эта была менѣе серьезна, болтать съ нею было легче и для разнообразія не мѣшало поухаживать за нею…

Когда ихъ лодка отошла отъ пристани, Элли услышала, что Лина предлагала своему спутнику спѣть дуэтъ. И они стали пѣть…

Элли и Тавеля продолжали занимать другъ друга, стараясь казаться довольными и спокойными, но въ душѣ оба они были огорчены и съ каждой минутой огорчались все болѣе и болѣе. Напрасно Тавеля убѣждалъ себя, что честолюбивый Кальмъ никогда не обратитъ серьезнаго вниманія на такую безприданницу, какъ Лина. Напрасно Элли не менѣе разсудительно убѣждала себя, что огорчаться ей рѣшительно нечѣмъ, что раньше или позже должна же она примириться съ мыслію, что Олофъ женится на другой и что теперь даже этого не предстояло, такъ какъ Олофъ просто относился къ Линѣ, какъ къ своей старой знакомой, съ которой ему было о чемъ поговорить… Никакія разсужденія не помогали, и обоимъ было тяжело слушать дуэтъ съ моря!

Элли вся содрогалась при мысли, что, можетъ быть, Олофъ въ самомъ дѣлѣ начинаетъ плѣняться Линой. Въ концѣ концовъ ей стало невыносимо видѣть ихъ лодку и слышать ихъ пѣнье, и она ушла въ комнаты, сославшись на необходимость позаботиться объ ужинѣ…

Послѣ катанья въ лодкѣ, всѣ собрались на лужайкѣ и стали играть въ мячъ. Несмотря на настойчивыя приглашенія Олофа, Элли не приняла участія и въ этомъ удовольствіи. Зачѣмъ ей участвовать? Имъ вѣдь и безъ нея очень весело!..

Наконецъ, послѣ ужина, за которымъ Элли хоть некогда было скучать, гости уѣхали. Возвращаясь вмѣстѣ съ Олофомъ отъ околицы, до которой они провожали гостей, Элли спросила:

— Ну что, было вамъ весело сегодня?

— О, да!

— Значитъ, хорошо, что они пріѣхали. Иначе вы проскучали бы весь сегодняшній вечеръ.

Она не могла совладать съ собой, и голосъ выдавалъ ея душевное настроеніе. Этотъ голосъ звучалъ глухо, и въ словахъ ея было много горечи.

Не безъ искренняго недоумѣнія посмотрѣлъ на нее Олофъ.

«Неужели она серьезно влюблена?» — подумалъ онъ. — «Неужели это въ самомъ дѣлѣ возможно, въ самомъ дѣлѣ такъ?»

И вдругъ ему стало такъ жаль ея, и такое горячее чувство шевельнулось въ немъ къ ней, что ему захотѣлось обнять ее, отогнать отъ нея всѣ черныя мысли и увѣрить ее…

Да, но въ чемъ онъ могъ увѣрить ее? Только въ томъ, что онъ не любитъ Лины? Да это вѣдь и такъ очевидно и… совсѣмъ не въ томъ слѣдовало ее увѣрить… Только какъ?

Во всякомъ случаѣ надо было сейчасъ же утѣшить и развеселить ее! И онъ сталъ чрезвычайно разговорчивъ, даже милъ и забавенъ. Затѣмъ, прощаясь съ нею, онъ былъ въ высшей степени сердеченъ, почти нѣженъ… Однако ему не удалось разогнать морщинъ на ея лбѣ, не удалось даже ни разу встрѣтиться съ нею взглядомъ. Она не поднимала глазъ, и страдальческая складочка, сложившаяся у ея губъ еще во время его дуэта съ Линой, не расправлялась…

XI.

— Возможно ли? — снова спрашивалъ себя Олофъ. — И почему бы нѣтъ! — отвѣчалъ онъ самъ себѣ не безъ самодовольства.

Обдумывая все хорошенько, онъ находилъ много признаковъ, на которые до сихъ поръ не обращалъ вниманія. Не разъ она намекала ему, что считаетъ свою жизнь печальной и безрадостной. Не примирялась она со своимъ жалкимъ прозябаніемъ, да и не могла примириться… Съ мужемъ у нея не было ни малѣйшаго нравственнаго сродства. Характеры ихъ были противоположны. Они не понимали другъ друга и во всѣхъ своихъ наклонностяхъ стремились въ противоположныя стороны.

Совершенно естественно, что, въ ея положеніи, она ищетъ другаго исхода своимъ сердечнымъ наклонностямъ… А тутъ воспоминанія юности, пособничество случайностей и многое другое…

— Бѣдная женщина! — вздохнулъ Олофъ съ состраданіемъ, но въ то же время снисходительно, какъ вздыхаетъ иногда учитель, замѣтившій, что въ него влюбилась его юная ученица.

Но вдругъ онъ вздрогнулъ.

— Если она любитъ меня съ нашей первой встрѣчи и не переставала любить всѣ эти пять лѣтъ, то вѣдь это не шутка! — вскричалъ онъ. — Это вѣдь нѣчто великое, трагическое!.. Какъ несчастна должна она быть, если это такъ!

И снова увидѣлъ онъ себя на телѣжкѣ, а на верандѣ — блѣдное, заплаканное лицо… Да вѣдь это было то же лицо, которое онъ видѣлъ незадолго передъ этимъ рядомъ съ собой, на дорогѣ, и еще раньше, на берегу моря, когда онъ отплывалъ съ Линой въ лодкѣ! Точь-въ-точь то же самое выраженіе, хотя теперь не было ни слезъ, ни мертвенной блѣдности!..

Ему пришло въ голову, что передъ нимъ разыгрывается тяжелая бытовая драма, въ которой и ему дана роль, и въ которой онъ до сихъ поръ принималъ участіе, самъ того не сознавая. Нужды нѣтъ, что такія драмы рѣдко бываютъ кровавы… Онѣ ужасны именно тѣмъ, что въ нихъ человѣкъ замучивается медленно, мелочами, которыя потихоньку высасываютъ изъ него всѣ жизненные соки! Вѣдь она точно скована и не можетъ сдѣлать ни единаго шага изъ своего заколдованнаго круга. Она должна вѣчно страдать и въ то же время, подъ давленіемъ сознанія своихъ обязанностей, чувствовать недовольство собой, вслѣдствіе чего должно усиливаться страданіе… Вотъ въ этомъ безмолвномъ, постоянномъ страданіи и заключается весь трагизмъ!

У южанъ чувства и страданія проявляются въ болѣе пылкой формѣ, оканчиваясь иногда выстрѣломъ изъ револьвера. Но развѣ сѣверная драма не печальнѣе? Здѣсь даже нѣтъ того утѣшенія, которое даетъ страдалицѣ возможность громко проявить свои чувства, передъ цѣлымъ свѣтомъ излить свою душу громкимъ воплемъ или преступленіемъ. Здѣсь она осуждена сидѣть цѣлую жизнь на своемъ мѣстѣ и только и думать, какъ бы не проявить своего страданія — только и всего!..

Раздумывая такимъ образомъ, Олофъ чувствовалъ, какъ размягчалось его сердце. Его даже коробило при мысли, сколько безсердечія и легкомыслія бываетъ иногда въ простомъ желаніи позабавиться и сколько непоправимаго горя можно причинить людямъ безъ всякаго злаго умысла. И по мѣрѣ того, какъ сгущались ночныя сумерки, сердечное страданіе Элли становилось ему очевиднѣе, она росла въ его глазахъ, превращалась въ какое-то великое, таинственное существо, а онъ начиналъ преклоняться передъ нею.

Но, выспавшись за ночь, онъ проснулся утромъ совсѣмъ въ иномъ настроеніи, и всѣ вчерашнія размышленія показались ему плодомъ разыгравшейся фантазіи. Вѣрнѣе всего, что онъ просто ошибался насчетъ чувствъ Элли. Вѣдь у него не было ни малѣйшихъ доказательствъ ея любви, а что касается ея недовольства вечеромъ, то оно могло зависѣть отъ оскорбленнаго самолюбія, отъ скучно проведеннаго времени — мало ли отъ чего!

Въ то же время ему доставляло удовольствіе представлять себѣ въ мечтѣ, что Элли въ самомъ дѣлѣ любитъ его глубокой, драматической любовью, и раздумывать о томъ, какъ бы все произошло въ этомъ случаѣ.

Онъ спустился на веранду нѣсколько сбитый съ толку. Во всякомъ случаѣ онъ долженъ теперь внимательно слѣдить за нею, чтобы разсѣять всякія сомнѣнія.

Элли не оказалось на верандѣ. Не оказывалось ея ни въ саду, ни въ комнатахъ, и завтракъ былъ, повидимому, накрытъ только для него, по крайней мѣрѣ на столѣ виднѣлся только одинъ приборъ.

— Развѣ барыни нѣтъ дома? — спросилъ онъ наконецъ прислугу.

— Барыня еще рано утромъ вышла на покосъ, — отвѣтили ему.

Это была неожиданность. Неужели она сдѣлала это нарочно? Зачѣмъ она пошла на сѣнокосъ одна, когда еще недавно они условились, что, какъ только начнутъ косить, они пойдутъ на луга вмѣстѣ?

Не безъ досады занялъ онъ свое одинокое мѣсто за столомъ и началъ завтракать. Отъ нечего дѣлать онъ сталъ во время ѣды внимательнѣе осматриваться въ столовой. Господи, какая это была невеселая комната! Казалось, въ ней на всемъ лежалъ какой особенно тоскливый отпечатокъ, нѣчто, производившее впечатлѣніе безнадежности. Сѣрые безцвѣтные обои, неудобная, уже потертая мебель, отсутствіе чего-либо красиваго или яркаго — все заставляло думать о тоскливомъ, жалкомъ однообразіи жизни хозяевъ. Безсодержательна эта жизнь! Въ этой комнатѣ ежедневно сидятъ супруги за обѣденнымъ столомъ. Сидятъ они и ѣдятъ молча, поглядывая каждый въ свою тарелку, потому что разговаривать имъ не о чемъ. «Передай хлѣбъ!» или «не велѣть ли еще принести масла?» единственныя слова, нарушающія безмолвіе въ такія минуты…

Позавтракавъ, Олофъ вернулся въ свою комнату и сѣлъ было за работу. Но картина, которую онъ вызвалъ въ своемъ воображеніи еще въ столовой, преслѣдовала его, и ни о чемъ другомъ не хотѣлось думать. Просто непонятно, какъ еще Элли, имѣющая высшія стремленія и наклонности, не погибла до сихъ поръ въ такой обстановкѣ! Тѣмъ болѣе, если у нея есть еще какое-нибудь сердечное горе! Вѣдь у нея нѣтъ ни малѣйшей возможности хоть на шагъ приблизиться къ своимъ идеаламъ, и нѣтъ даже случая забыться въ какой-либо кипучей дѣятельности, оторваться отъ своихъ несбыточныхъ мечтаніи! Ни общества развитыхъ людей, ни радостей, ни хлопотъ, ни впечатлѣній — ничего, что могло бы хоть временно разсѣять сѣренькій туманъ ея повседневнаго существованія!

Посидѣвъ нѣкоторое время въ качалкѣ, Олофъ снова спустился внизъ. Рѣшительнымъ движеніемъ надѣлъ онъ шляпу, разспросилъ, какъ пройти на покосъ, и вышелъ изъ дому.

Лугъ оказался на берегу небольшаго залива, не особенно далеко отъ пастората. Дорога шла черезъ выгонъ, частью поросшій рѣдкимъ лѣсомъ. Проходя этотъ лѣсъ и приближаясь уже къ замыкавшей его изгороди, онъ услышалъ звукъ отбиваемой косы. Такіе же мѣрные звуки послышались немного далѣе. Въ то же время между зеленью кустовъ опушки замелькали бѣлыя рубахи косарей и свѣтлыя платья грабельщицъ. Мужики косили: женщины шли позади нихъ и раскидывали скошенную траву для просушки. Лугъ былъ окаймленъ довольно густымъ осинникомъ; въ концѣ луга виднѣлся сарай, возлѣ котораго курился костеръ съ тоненькимъ, прямымъ, какъ колонна, столбомъ дыма, поднимавшимся въ неподвижномъ, утреннемъ воздухѣ. Сильно пахло свѣжескошеннымъ, душистымъ сѣномъ.

И вдругъ Олофу стало весело на душѣ, какъ-то безотчетно весело отъ одного вида покоса и пріятнаго запаха сѣна. Легко перескочилъ онъ черезъ изгородь и побѣжалъ впередъ. И отчего ему было не бѣжать навстрѣчу новому пріятному приключенію? Онъ былъ совершенно свободенъ, съ прошлымъ у него все было покончено, о будущемъ онъ не заботился… Чѣмъ же стѣсняться? Наконецъ, всѣмъ извѣстно, что чувства не подчиняются какимъ-либо постороннимъ законамъ, а руководствуются только своими собственными и считаются только съ такими препятствіями, которыхъ не могутъ преодолѣть.

Элли лежала въ сѣнномъ сараѣ на только-что привезенномъ туда душистомъ сѣнѣ. Она была на лугу съ ранняго утра, угощала своихъ рабочихъ кофеемъ и нѣкоторое время сама работала граблями наравнѣ съ крестьянками. Она проявляла такую лихорадочную дѣятельность, пока не была сломлена усталостью, и все надѣялась, что работа поможетъ ей отдѣлаться отъ одолѣвавшихъ ее невеселыхъ мыслей. Все, все, что пробудилось въ ней за послѣднія недѣли, она хотѣла снова усыпить… навсегда! Но это было не легко сдѣлать. Когда она утомилась и легла на сѣно, по своему обыкновенію закинувъ руки подъ голову и вперивъ взглядъ въ пространство, мысли, отъ которыхъ она спасалась, снова закопошились въ ея мозгу. Однако, мысли эти не были теперь такъ мрачны, какъ вчера. Черезъ открытыя ворота виднѣлись клочокъ синяго неба и часть залива, и веселый лугъ, на которомъ шла оживленная работа… Невольно пробуждалась въ душѣ жажда жизни и радостей; невольно хотѣлось опять надѣяться… хоть короткое время, только пока она здѣсь, въ душистомъ сѣнѣ. Она сама не вѣрила своимъ надеждамъ, но любовалась ими, какъ красивыми мотыльками…

«Можетъ быть, вчера я все преувеличила вслѣдствіе моей постоянной мнительности!» — уговаривала она себя. — «Сама же я просила его занимать гостей. Наконецъ, ничего особеннаго не было!»

И вдругъ она загадала:

«Если онъ ни въ чемъ не измѣнился, и все тотъ же мнѣ другъ, онъ придетъ сегодня сюда! А если не придетъ»…

— Баринъ идетъ! — крикнула въ это время одна изъ крестьянокъ на лугу.

Элли вся вздрогнула, услышавъ это, но сначала подумала, что ѣдетъ пасторъ… Однако въ слѣдующую же минуту она увидѣла Олофа, приближавшагося къ сараю прямо черезъ лугъ. Она вскочила и въ порывѣ радости чуть не побѣжала ему навстрѣчу, но во-время опомнилась и остановилась въ воротахъ, стряхивая съ себя сѣно, засѣвшее у нея въ волосахъ и въ платьѣ. На ней была широкая блуза съ короткими рукавами; шляпы на головѣ не было… Она раскраснѣлась отъ смущенія и была въ эту минуту чрезвычайно мила.

— А я таки нашелъ васъ наконецъ! — вскричалъ Олофъ, приближаясь къ ней.

— Какъ это вы вспомнили?.. Какъ вы нашли сюда дорогу?

— Очень просто: я соскучился безъ васъ, разспросилъ прислугу и пришелъ! Но чѣмъ, вы собственно говоря, здѣсь заняты?

— Я наблюдаю за косарями…

— Развѣ это дѣлаютъ въ сараѣ?

— Да я только прилегла отдохнуть. Я работала граблями все утро.

— Вотъ какъ! Итакъ, теперь вы уходите изъ дому потихоньку отъ меня? Вы не. подумали даже предложить мнѣ идти съ вами…

Отъ ея мрачныхъ мыслей не оставалось и слѣда.

— Почемъ я могла знать, что вамъ тоже захочется идти на покосъ! — сказала она съ лукавой усмѣшкой.

— Но мы вѣдь условились…

— Вы могли перемѣнять намѣреніе. Не будить же было васъ, не зная навѣрное…

— Во всякомъ случаѣ, теперь я тоже хочу поработать на лугу.

— Отлично. Вотъ вамъ грабли!

— Нѣтъ, дайте мнѣ косу.

— Настоящую косу? Неужели вы воображаете, что сумѣете косить?

— А вы думаете, нѣтъ?

Онъ вооружился запасной косой, стоявшей прислоненной къ стѣнѣ сарая, и пошелъ косить. Оказалось, что онъ отлично косилъ. Широкими, ровными взмахами валилъ онъ передъ собой высокую траву, и позади него оставались красивыя, однообразныя полоски скошенной травы, точь-въ-точь, какъ за самымъ опытнымъ изъ косарей.

— Берите грабли и раскидывайте за мною сѣно! — скомандовалъ онъ пасторшѣ.

Восхищенная Элли взяла грабли и пошла за нимъ, усердно раскидывая сѣно. Вокругъ нихъ собрались мужики и бабы.

— Эге! Да у господъ дѣло идетъ мастерски! — похвалилъ одинъ изъ рабочихъ.

— Къ тому же, теперь нашей барынѣ есть за кѣмъ идти съ граблями! — прибавила одна изъ дѣвушекъ. — Теперь все въ порядкѣ, у каждаго своя пара!

Олофъ разгорячался и косилъ все съ большимъ и большимъ увлеченіемъ. Онъ скинулъ пиджакъ и остался въ одной жилеткѣ. Привычный къ гимнастическимъ упражненіямъ и мускульному труду, онъ не уставалъ, и напряженіе только оживляло его. Когда наступило время отдыха, Элли предложила ему идти пообѣдать домой. Но онъ пожелалъ остаться на лугу, и господа пообѣдали вмѣстѣ съ рабочими, изъ общаго котла, а затѣмъ расположились отдыхать въ тѣни сарая.

Передъ вечеромъ докошенъ былъ весь лугъ, и началась уборка въ сарай совсѣмъ уже просохшаго сѣна, скошеннаго еще въ субботу. Олофъ и Элли носили вдвоемъ. Они бѣжали въ перегонки отъ сарая къ копнамъ, рѣзвились, какъ дѣти, и Олофъ расшалился до того, что кувыркался въ сѣнѣ черезъ голову. Увлеченная его веселіемъ, Элли тоже смѣялась и шалила.

— Хоть въ кои-то вѣки повеселѣла и наша барыня! — улыбаясь, замѣчали крестьянки.

Она заваливала Олофа сѣномъ, громко хохотала, когда онъ дѣлалъ комическія движенія, стараясь выбраться изъ сѣна, и вся разгорѣлась, какъ маковъ цвѣтъ. Ея глаза искрились отъ удовольствія, грудь высоко вздымалась…

— Вамъ больше къ лицу веселье, чѣмъ угрюмость! — сказалъ Олофъ, когда они снова расположились возлѣ сарая на отдыхъ.

— И вамъ тоже!

— Извольте же съ этого времени всегда быть въ хорошемъ расположеніи духа! — съ шутливой строгостью посовѣтовалъ онъ. — Не то, что вчера…

— А что было вчера?

— Да то, что вы на что-то дулись, были не въ духѣ и не хотѣли съ нами играть въ мячъ.

— Надо же мнѣ было позаботиться объ ужинѣ.

— Это была единственная причина?

— Ну, пожалуй еще… мнѣ казалось, что вамъ всѣмъ достаточно весело и безъ меня.

— Дайте торжественное обѣщаніе, что въ другой разъ вамъ не будутъ казаться такія глупости.

— Извольте, обѣщаюсь!

— Честное слово?

— Вотъ вамъ моя рука на томъ!

Ея рука была въ одно и то же время свѣжа и горяча. Пожимая эту руку, Олофъ почувствовалъ желаніе притянуть къ себѣ ея колеблющуюся, высокую грудь, прильнуть губами къ ея бѣлой шеѣ, къ ея горячимъ губамъ и щекамъ, къ ея большимъ синимъ глазамъ, которые подернулись теперь легкой влагой, и взглядъ которыхъ точно манилъ его… Но онъ овладѣлъ собой и ограничился товарищескимъ рукопожатіемъ.

Они вернулись домой уже поздно вечеромъ, послѣ солнечнаго заката, въ лодкѣ. Олофъ сѣлъ къ рулю. Элли помѣстилась впереди гребцовъ, въ носу большой лодки. Приходилось огибать довольно большой мысъ, отдѣлявшій заливчикъ отъ пастората. Плыли возлѣ самаго берега, такъ что нависшія вѣтви деревьевъ касались иногда шапокъ.

Олофъ весело болталъ съ мужиками. Элли была утомлена и притихла, но была вполнѣ счастлива и ни о чемъ не хотѣла задумываться. ни о настоящемъ, ни о будущемъ. Она срывала по пути цвѣты кувшинчиковъ, или длинныя камышинки и плескала ими въ водѣ, свѣсившись черезъ бортъ лодки…

Когда стали приближаться къ дому, ей показалось, что въ вечерней тиши и домъ, и садъ, и пристань, и купальня — все улыбалось ей немного таинственно, но доброжелательно. А потомъ, когда она впереди другихъ шла отъ пристани домой, ей казалось, что рожь шелеститъ настоящимъ человѣческимъ шопотомъ, и скрипъ воротъ звучитъ совсѣмъ не такъ, какъ обыкновенно. Ей страстно хотѣлось схватить что-нибудь и крѣпко прижать къ своей груди… И когда на дворѣ Трогъ встрѣтилъ ее веселымъ лаемъ и бросился къ ней передними лапами на плечи, она схватила собаку за лапы и стала кружиться съ нею по двору, такъ что Трогъ наконецъ завизжалъ…

XII.

Элли велѣла перенести обѣденный столъ изъ скучной столовой на веранду, и тамъ теперь они и обѣдали и ужинали. Понемногу у нихъ вошло въ привычку долго оставаться на верандѣ даже по вечерамъ, послѣ ужина, когда скатерть уже была убрана со стола, во дворѣ все затихало и наступали прозрачныя сумерки лѣтней ночи. Обыкновенно на столѣ стояла ваза съ благоухающими цвѣтами и, пока было достаточно свѣтло, Элли шила или вышивала, а Олофъ расхаживалъ взадъ и впередъ по верандѣ, курилъ папиросы и разсказывалъ или разсуждалъ.

Съ каждымъ днемъ у нихъ прибавлялось, о чемъ говорить. Всякая бездѣлица порождала у нихъ длинныя бесѣды, такъ согласны были ихъ взгляды и такъ отзывчивы оба они были на все, что интересовало одного изъ нихъ. Часто случалось, что Олофъ произносилъ то, что Элли намѣревалась сказать, и наоборотъ.

Въ началѣ главнымъ образомъ говорилъ Олофъ, а Элли больше слушала, сочувственно улыбалась и поддакивала. Лишь изрѣдка она начинала возражать, но и то чаще всего оказывалось, что она лишь не поняла его неясно выраженной мысли, и тотчасъ же уступала, какъ только дѣло выяснялось. Она охотно знакомилась со всѣмъ новымъ и отнюдь не упорствовала въ томъ, что имѣло за себя только привычку. Такъ, міровоззрѣнія нѣкоторыхъ норвежскихъ писателей, еще недавно казавшіяся ей по меньшей мѣрѣ странными, производили совсѣмъ другое впечатлѣніе въ устахъ Олофа, и многое, что прежде пугало ее въ книгахъ, казалось теперь вполнѣ естественнымъ. Она откровенно разсказала Олофу, что когда въ первый разъ прочла «Нору», почувствовала къ ней отвращеніе за то, что та отреклась отъ своихъ дѣтей. Но когда Олофъ сталъ ей доказывать, что у человѣка бываютъ обязанности не только по отношенію къ другимъ людямъ, но и по отношенію къ самому себѣ, она допустила такую точку зрѣнія и въ концѣ концовъ перестала осуждать Нору.

Многое изъ того, что Олофъ высказывалъ ей въ разговорѣ, навсегда врѣзалось ей въ память, какъ непреложныя истины. Такъ онъ между прочимъ говорилъ: «Само собой разумѣется, что женщина имѣетъ такое же несомнѣнное право, какъ и мужчина, выбирать себѣ родъ дѣятельности сообразно наклонностямъ и устраивать свою жизнь, какъ ей нравится». «Достойны величайшаго осужденія родители, которые не руководствуются этимъ соображеніемъ, воспитывая своихъ дочерей». «По-моему нѣтъ ничего ужаснѣе нерасторжимости брака, такъ какъ не вѣнчаніе, а только взаимная склонность даютъ людямъ право на сожительство». — Онъ позволялъ себѣ критиковать церковное ученіе, дѣятельность духовенства и самыя основы христіанской религіи, разсуждая въ такомъ тонѣ, точно не было ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что Элли такого же мнѣнія, какъ и онъ. И дѣйствительно, теперь ей казалось, что все это уже раньше, хотя въ неясной формѣ, приходило ей въ голову, и что ее пугали прежде лишь непреодолимыя препятствія, какими обставленъ человѣкъ въ борьбѣ съ установившейся рутиной. Но теперь ей подавалась сильная рука, и она осмѣливалась сдѣлать прыжокъ, и оказывалась точно въ новомъ мірѣ, гдѣ было больше свѣта и жизни, чѣмъ въ старомъ. Однако ей становилось иногда страшно.

— Ахъ, можно ли говорить такія вещи! — восклицала она иногда.

— Какъ, развѣ вы несогласны? Развѣ я говорю неправду? — спрашивалъ онъ, и тогда она почти всегда робко соглашалась.

— Да, пожалуй, такъ! Но какъ-то жутко говорить это…

Олофъ чувствовалъ силу своего вліянія на нее, наслаждался этимъ и былъ доволенъ. Вообще ему бывало теперь чрезвычайно пріятно и весело въ ея обществѣ. Ея поклоненіе льстило ему, ея нѣжность умиляла его. Онъ уже нисколько не сомнѣвался въ любви Элли. Это вѣдь высказывалось въ каждомъ ея словѣ, въ каждомъ взглядѣ! И онъ совсѣмъ забылъ о своемъ намѣреніи посвятить лѣто исключительно работѣ и подчиняться только указаніямъ разсудка. При томъ можно вѣдь было оставаться въ тѣхъ нѣсколько наивныхъ предѣлахъ дружбы, которые очевидно намѣтила сама Элли. Забавно вѣдь прослѣдить развитіе и различныя перипетіи такого чувства! Въ то же время можно было не доводить дѣло до конца и, такъ сказать, цѣловаться черезъ перегородку, съ добровольно связанными за спину руками. Въ такой забавѣ была прелесть новизны.

Между тѣмъ они продолжали сближаться. Прежде онъ избѣгалъ говорить о себѣ, какъ бы не желая допускать чужихъ людей въ тайники своей личной жизни. Теперь онъ много разсказывалъ Элли о своемъ прошломъ и бывалъ вполнѣ откровененъ.

Сначала онъ познакомилъ ее лишь съ наружной стороной своей жизни. Онъ разсказывалъ о своей семьѣ, о братьяхъ, о сестрахъ, о беззаботномъ времени дѣтства, о школѣ, университетскихъ годахъ, жизни въ Гельсингфорсѣ и о своей заграничной командировкѣ. Но потомъ онъ сталъ откровеннѣе и безъ утайки разсказалъ обо всемъ, что пережилъ и перечувствовалъ, не умолчавъ ни о своихъ увлеченіяхъ въ любви, ни о своихъ двукратно заключенныхъ и оба раза нарушенныхъ помолвкахъ. Онъ разсказывалъ это въ видѣ примѣровъ, проводя ту или другую мысль. Такъ однажды вечеромъ онъ разсуждалъ о значеніи любви.

— Часто утверждаютъ, — говорилъ онъ, — что любовь самое глубокое и самое возвышенное изъ человѣческихъ чувствъ. Но помоему въ этомъ случаѣ результаты зачастую доказываютъ противное — Я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать, что если бы любовь была такова, послѣ нея оставались бы какіе-нибудь слѣды. «Глубочайшее и возвышеннѣйшее чувство» неминуемо облагороживало бы человѣка, дѣлало бы его лучше и чище, а такія качества должны были бы сохраняться и потомъ.

— А развѣ не сохраняются?

— Нѣтъ! Я это знаю по личному опыту, и если позволите, я разскажу вамъ случаи изъ моей жизни.

— Разскажите. Вы знаете, какъ я интересуюсь всѣмъ, что вы разсказываете о себѣ…

Олофъ разсказалъ довольно обыкновенную исторію о томъ, какъ онъ горячо полюбилъ одну дѣвушку, но постепенно разочаровался въ ней, какъ она стала надоѣдать ему, и какъ онъ въ концѣ концовъ порвалъ съ нею отношенія, и это безъ всякаго сожалѣнія къ ней, несмотря на полное отчаяніе, въ которое она впала. Чѣмъ болѣе она горевала и плакала, и умоляла, тѣмъ менѣе оставалось въ ней превлекательной силы и тѣмъ холоднѣе онъ становился къ ней…

— По временамъ я просто ненавидѣлъ ее! Я мечталъ иногда о томъ, что лучше бы она умерла, чѣмъ мучить меня, и что легче бы мнѣ было узнать, что она въ страшнѣйшемъ несчастій, чѣмъ переносить ея преслѣдованія. Само собой разумѣется, что я сознавалъ гнусность такихъ мыслей и самъ себя презиралъ за нихъ; но отъ этого я ненавидѣлъ несчастную только хуже… Вы сами видите, что въ данномъ случаѣ всѣ мои лучшія чувства точно заглохли.

Онъ замолчалъ и вопросительно посмотрѣлъ на Элли. Она ничего не отвѣчала.

— Вѣроятно, и вы содрогаетесь теперь отъ негодованія ко мнѣ! — сказалъ онъ съ горечью. — Весьма естественно, что вы осуждаете меня… но…

— Нѣтъ, — перебила она его протяжнымъ голосомъ. Я понимаю такое чувство, потому что сама испытала то же самое.

Говоря это, она ниже опустила голову надъ своимъ шитьемъ, а Олофъ невольно отвернулся къ окну. Довольно долго оба молчали.

— Любитъ она васъ и теперь? — неожиданно раздался не совсѣмъ твердый голосъ Элли.

— Не знаю. Я не встрѣчался съ нею цѣлые годы, съ того самаго дня, какъ мы разстались съ нею.

— Но, можетъ быть, если бы вы снова встрѣтились, прежнія чувства вспыхнули бы снова?

— Не думаю! Мы слишкомъ не сходились характерами, и слишкомъ различны наши стремленія. Никогда не вышло бы изъ насъ сносной пары.

— Такъ вы полагаете, что во всякомъ случаѣ примиреніе немыслимо?

— Ни въ коемъ случаѣ. Но не въ этомъ дѣло; важно то, что послѣ сильныхъ порывовъ любви, я въ состояніи былъ причинить той же дѣвушкѣ всевозможныя страданія… Впрочемъ, такіе поступки никогда не остаются безнаказанными. Я получилъ свою долю страданія въ жизни, и не малую.

Онъ началъ разсказывать не то жалобно, не то иронизируя надъ собой, что съ тѣхъ поръ не знавалъ уже беззавѣтной любви ни въ себѣ, ни въ другихъ. Были всевозможныя увлеченія, но любовь на его пути отсутствовала.

— Дошло до того, что я началъ сомнѣваться въ существованіи, т. е. въ дѣйствительномъ существованіи глубокой любви… Во всякомъ случаѣ въ существованіе великой, облагораживающей душу любви я не вѣрю. Очень возможно, что я ошибаюсь, но таково мое убѣжденіе.

— Да, мнѣ кажется, что вы ошибаетесь! — замѣтила Элли задумчиво.

— Въ чемъ именно?

— Мнѣ кажется, что вы ошибаетесь и въ себѣ, и въ другихъ. Вы судите слишкомъ строго, или ваши примѣры были случайно неудачны.

— Утѣшительно было бы думать, что вы правы, и что другіе счастливѣе или лучше меня!

Какъ онъ былъ чистосердеченъ и какъ мужественно признавался онъ въ своихъ недостаткахъ! Кто бы другой поступилъ такъ открыто? Никто, не исключая ея самой, не хочетъ выказывать своихъ ошибокъ, и всѣ стараются казаться лучшими, чѣмъ они въ дѣйствительности. Но Олофъ исключеніе! Потому-то она не въ силахъ осуждать его, хотя бы онъ въ отдѣльномъ случаѣ дѣйствительно былъ неправъ. И почему по временамъ онъ бываетъ такъ задумчивъ? Не даромъ же онъ говорятъ о своей долѣ несчастій въ жизни… Можетъ быть, онъ бѣжалъ сюда въ глушь отъ заботъ и горя?.. Ясно, что ему необходимъ другъ, которому онъ могъ бы изливать свою душу… Элли чувствовала охоту взять его голову обѣими руками, расправить морщины на его лбу и поцѣловать его красивые глаза…

— Вы не такъ жестоки, какъ сами себя выставляете! — сказала она тихо. — Повторяю, вы слишкомъ строги къ себѣ. Наконецъ, дѣло прошлое… теперь исправить ничего нельзя. Стоитъ ли огорчаться?

По совѣсти говоря, Олофъ уже многіе годы не вспоминалъ о всей этой исторіи. Много разъ съ тѣхъ поръ онъ поступалъ такимъ же образомъ, и ни тоски, ни угрызеній совѣсти у него отнюдь по этому случаю не бывало. Если онъ озабоченно и съ огорченнымъ видомъ морщилъ лобъ, разсказывая такія вещи, то это была лишь невольная мимика хорошаго разсказчика. Но, видя сочувствіе Элли, онъ невольно увлекся своей ролью, искренно умилился надъ собой и въ концѣ концовъ непритворно огорчился, повѣривъ, что онъ въ самомъ дѣлѣ страдаетъ больше, чѣмъ заслуживаетъ.

Впрочемъ, это была старая игра, повторявшаяся каждый разъ, когда онъ начиналъ серьезно ухаживать за женщиной, и всякій разъ производившая одинаково сильный эффектъ. По утрамъ онъ иногда сознавалъ неблаговидность того, что дѣлаетъ, съ неудовольствіемъ припоминалъ все, что говорилъ наканунѣ, и осуждалъ себя. Но какъ только наступалъ вечеръ и онъ снова оставался съ Элли наединѣ на верандѣ, какъ-то само собой начиналось то же самое, снова возбуждались разсматриваемые наканунѣ вопросы, и онъ начиналъ усиленно осуждать себя, предоставляя Элли оправдывать его. И она становилась горячей защитницей, оправдывая всѣ его проступки въ прошломъ и доказывая ему, что нельзя же все принимать такъ близко къ сердцу.

— Вы можетъ быть единственная женщина, въ самомъ дѣлѣ понявшая и не осудившая меня! — сказалъ Олофъ однажды съ чувствомъ.

Элли почувствовала себя осчастливленной.

— Не знаю, но я увѣрена, что вы поступали съ наилучшими намѣреніями! — проговорила она, — Вѣдь оба вы стали бы еще несчастнѣе, если бы поженились безъ любви… Во всякомъ случаѣ побужденія были хорошія или не зависѣли отъ васъ.

Онъ нашелъ, что она съ удивительнымъ безпристрастіемъ входитъ въ его положеніе и обладаетъ рѣдкимъ психологическимъ чутьемъ. Это возвысило ее въ его глазахъ и побудило его съ новымъ увлеченіемъ драматизировать въ умѣ ея судьбу. «Подумать, сколько она должна была выстрадать на своемъ молодомъ вѣку, чтобы такъ понимать человѣческія страданія! А я-то и не подозрѣвалъ, какія чувства и въ какой прекрасной душѣ неслись ко мнѣ всѣ эти пять-шесть лѣтъ! Но, можетъ быть, это не такъ? Можетъ быть, и моя душа отзывалась вдали, и отъ того зависѣло, что я ничѣмъ не былъ доволенъ?» Онъ началъ припоминать, что иногда ему казалось, будто кто-то незримый и неслышный манитъ его — куда? — онъ не могъ понять. Онъ припоминалъ, что не разъ ему вспоминалось блѣдное, заплаканное лицо, провожавшее его съ веранды печальнымъ взглядомъ… Допускаютъ же нѣкоторые существованіе безсознательныхъ чувствъ, поддерживаемыхъ внушеніемъ издали…

И, совсѣмъ растроганный собственными же размышленіями, онъ проговорилъ ласковымъ, довѣрчивымъ голосомъ:

— Что же мы говоримъ только обо мнѣ? Лучше бы вы разсказали что-нибудь о себѣ.

— Я? вскричала Элли. — Мнѣ вѣдь не о чемъ разсказывать. Я не жила!

Тѣмъ не менѣе немного позже, когда сумерки сгустились и нельзя уже было ясно различать лица, Олофу удалось заставить ее говорить. Онъ ловко навелъ разговоръ на ихъ общія воспоминанія о его посѣщеніи пастората ея отца. И ему стало вскорѣ ясно, что она помнила каждое сказанное имъ тогда слово, что послѣ его отъѣзда она сильно тосковала и что ея бракъ съ пасторомъ Арніо совершился какъ-то самъ собой, вопреки ея отвращенію и лишь подъ давленіемъ обстоятельствъ. Она разсказала, какъ при отъѣздѣ изъ родительскаго дома она горько рыдала на груди матери, какъ ее почти силой оторвали наконецъ, усадили въ сани и повезли, какъ цѣлый день она тупо смотрѣла прямо передъ собой и какъ цѣлыя версты по сторонамъ тянулись только рѣденькій, некрасивый лѣсъ и безконечныя изгороди. Потомъ пріѣхали въ пасторатъ, и она почувствовала себя заживо погребенной. Потомъ началось то, что длилось до сихъ поръ. Нелегко было привыкнуть къ такой жизни, но въ концѣ концовъ это удалось…

Олофъ слушалъ ее съ напряженнымъ вниманіемъ. Для него ея разсказъ былъ равносиленъ полному признанію, такъ ясно онъ представлялъ себѣ то, чего она не досказывала.

Разсказывала Элли и о зимнемъ житьѣ здѣсь въ Тюнелэ. Поутрамъ, когда было свѣтло и люди двигались на дворѣ, было еще сносно. Но потомъ начинался длинный, длинный вечеръ, въ продолженіе котораго мертвая тишина нарушалась только позвякиваньемъ маятника стѣнныхъ часовъ да изрѣдка доносившимся отъ колодца скрипомъ коромысла. Приходится рано ложиться спать. Но не легко вѣдь уснуть, въ особенности, когда одолѣваютъ какія-нибудь, назойливыя мысли, а въ окно свѣтитъ луна, и ея печальный свѣтъ серебритъ замерзшія узорчатыми разводами стекла. Въ такіе вечера она часто ускользаетъ изъ спальни, когда въ домѣ всѣ уже спятъ, беретъ свои лыжи и уходитъ на ледъ. Встрѣчные запоздалые проѣзжіе пробуждаются отъ своей дремоты и съ удивленіемъ смотрятъ на одиноко бродящую по замерзшему морю женщину. А она скользитъ все дальше и дальше, огибаетъ большой мысъ, поднимается на берегъ въ лѣсъ и продолжаетъ скользить по лѣснымъ тропинкамъ, по прогалинамъ, вездѣ, гдѣ можно пройти на лыжахъ, и не возвращается домой, пока не оказывается совсѣмъ разбитой усталостью.

Все это она разсказываетъ горячо, понемногу увлекаясь своимъ же разсказомъ, замолкаетъ вся красная и немного смущенная своимъ увлеченіемъ.

— Надо же что-нибудь дѣлать въ одиночествѣ! — прибавляетъ она, какъ бы оправдываясь. — Вамъ все это навѣрное кажется очень ребячливымъ, смѣшнымъ…

— Почему же? Нисколько… даже наоборотъ! Продолжайте же.

— Нѣтъ, нѣтъ… Я и то слишкомъ много наболтала о себѣ. Въ такомъ разговорѣ нѣтъ ничего веселаго. Вы навѣрное совсѣмъ усыплены моими разсказами.

— А развѣ васъ усыпляютъ мои разсказы о себѣ?

— Это не то же самое! Впрочемъ, вы сами виноваты. Ни съ кѣмъ еще я не говорила такъ откровенно, какъ съ вами… Наконецъ, если это вамъ не надоѣло…

И, побуждаемая жаждой хоть разъ въ жизни излить передъ другимъ накопившіяся въ душѣ впечатлѣнія, она преодолѣваетъ свое смущеніе и снова говоритъ о себѣ. «Онъ не долженъ, однако, подумать, что въ ея жизни такъ и не бываетъ проблесковъ среди безнадежной тоски. Лѣтомъ бываетъ гораздо веселѣе, чѣмъ зимой, такъ какъ можно работать въ саду, отправляться на рыболовлю, наконецъ, выходить на полевыя работы съ крестьянками. Притомъ лѣтомъ появляются у нея болѣе отрадныя мысли, надежды, и все это перерождаетъ ее такъ, что она сама себя не узнаетъ. Такъ, напримѣръ, ей доставляетъ ребяческое удовольствіе выходить послѣ обѣда на мысокъ, къ рыболовному сараю, и тамъ поджидать волны отъ проходящихъ въ это время пароходовъ!»

— Представьте себѣ, — продолжаетъ она въ увлеченіи, — что понемногу я увѣрила себя, что съ этими волнами отъ пароходовъ ко мнѣ донесется, т. е. приплыветъ… что-нибудь особенное. Почему-то мнѣ все казалось, что оттуда явится тотъ или, вѣрнѣе, то, что должно спасти меня… Конечно, это глупо… Это точно сонъ какой-то. Вамъ это дико? Я размечталась до того, что ждала иногда, не направитъ ли какой-нибудь капитанъ свой пароходъ ко мнѣ… такъ только, изъ состраданія… и не увезетъ ли меня отсюда куда-нибудь далеко!

Она разсмѣялась, отложила на столъ папиросницу Олофа, съ которой поигрывала, разсказывая ö своихъ мечтахъ, и снова взялась за свое шитье, несмотря на густыя сумерки.

— Передайте, пожалуйста, ножницы! — попросила она вдругъ, обрывая свой смѣхъ. — Благодарю васъ!

Водворилось молчаніе. Элли обрѣзала что-то, склонившись надъ своей работой; Олофъ помѣшивалъ ложечкой стаканъ чая, который всегда оставлялся ему послѣ ужина.

— Такого капитана все еще не нашлось? — спросилъ онъ, наконецъ, съ удареніемъ.

Элли совладала съ собой и ухитрилась разсмѣяться съ видомъ полной естественности.

— Нѣтъ, — сказала она. — Къ сожалѣнію, у самыхъ сострадательныхъ капитановъ есть свои обязанности, и пароходы ихъ не уклоняются съ разъ навсегда намѣченнаго пути.

Оба наслаждались такими бесѣдами въ тихія лѣтнія ночи, и каждому изъ нихъ доставляло особенное удовольствіе постепенно разоблачать передъ другимъ свои тайны. Въ особенности довольна была такими ночами Элли, которая чувствовала себя до такой степени счастливой, что не желала ни малѣйшей перемѣны и не хотѣла даже думать о томъ, чѣмъ все это должно было кончиться. Олофъ тоже ухитрялся ни о чемъ не думать и не отдавалъ себѣ отчета, куда ведетъ его сближеніе съ пасторшей. Въ данную минуту его вполнѣ удовлетворяли нѣжность и довѣрчивость Элли, а мысль о томъ, что она столько времени любила и теперь еще любитъ его, наполняла его сердце благодарной гордостью. Онъ тоже не добивался пока никакой перемѣны.

Они засиживались иногда такъ долго, что на востокѣ занималась уже утренняя заря, когда они спохватывались, что пора и разойтись.

— Взгляните, какъ красивы эти нѣжно-розовые края облаковъ! — говорилъ онъ прежде, чѣмъ уйти.

— Въ самомъ дѣлѣ! Сегодня заря еще красивѣе вчерашней.

— Хорошо было бы, еслибы и самая жизнь была такъ же прекрасна, какъ природа, и каждый день былъ отраднѣе предыдущаго.

— Что жъ, иногда бываетъ и такая счастливая пора!

— Въ особенности, когда люди, не омрачаютъ своего существованія вѣчными размышленіями о будущемъ! — прибавилъ онъ.

— Богъ съ ними, съ этими размышленіями! — согласилась и Элли.

Востокъ разгорался все больше и яснѣе; самое солнце проглядывало уже черезъ листву деревьевъ, а они все еще не разставались и сходили иногда даже въ садъ, чтобы лучше видѣть солнечный восходъ и море при утреннемъ освѣщеніи, благодаря которому острова казались красивѣе и выше, чѣмъ обыкновенно.

— Но надо же въ самомъ дѣлѣ разойтись! — спохватывалась, наконецъ, Элли. — Который часъ?

— Третій въ началѣ…

— Господи, какъ время летитъ! Ну, завтра мы будемъ благоразумнѣе.

Однако, завтра они забывались такъ же, какъ сегодня, и опять просиживали до зари.

XIII.

Элли стала жива и рѣзва. Въ нѣсколько дней она точно помолодѣла и очнулась отъ своей спячки. Исчезли застѣнчивость и ненаходчивость въ разговорѣ; въ голосѣ появились оттѣнки и звонкость, какихъ прежде не было. Она была теперь въ такомъ настроеніи, что ей хотѣлось состязаться въ пѣньи съ птицами, которыя, какъ ей казалось, щебетали и пѣли больше обыкновеннаго, точно раздѣляя съ нею радость.

Ей приходилось задумываться, чтобы сообразить, какой сегодня день. Должно быть, пятница… Въ понедѣльникъ они были на лугу, во вторникъ сидѣли на верандѣ, въ среду тамъ же просидѣли до зари, вчера тоже… Такъ, пятница! Неужели только три ночи провели они на верандѣ? А вѣдь воскресенье, то воскресенье, когда уѣхалъ пасторъ и были гости, отошло такъ далеко, точно относилось къ давнишнему прошлому! Во всякомъ случаѣ, настоящее, т. е. жизнь, началось съ понедѣльника!

Полнымъ голосомъ запѣла она какую-то веселую, звучную пѣсню и стала одѣваться. Давненько не пѣла она такъ беззаботно.

— Здѣсь принесли продавать ягоды! — раздался въ дверяхъ голосъ кухарки.

— Какія ягоды?

— Землянику. Прикажете взять?

— Конечно, конечно!..

Она поспѣшно окончила одѣваться и, направляясь къ берегу купаться, сама удивилась легкости своей походки. Она не переставала напѣвать, весело перепрыгивала черезъ канавы и подкидывала на ходу въ воздухъ свою купальную простыню. На умъ приходили ей только рѣзвыя, ребяческія мысли.

«Дѣйствительно ли я хороша?» — спрашивала она себя, раздѣваясь въ купальнѣ. — «Хотѣла бы я знать, что мнѣ къ лицу и что не къ лицу. На это вѣдь нужна опытность… Что, если я посовѣтуюсь съ господиномъ Кальмомъ, какое мнѣ заказать новое платье?»

Она стала разсматривать свои руки и задавала себѣ вопросъ, хороши ли эти руки. Онѣ были бѣлы и полны, но можно ли было назвать такія руки красивыми?

«Однако, какъ въ этой купальнѣ свѣтло и уютно!» — перескочила она на другую мысль. — «Почему это тихая вода такъ заманчива и производитъ впечатлѣніе чего-то полнаго нѣги? Однако, хорошо жить на свѣтѣ и невыразимо прекрасенъ бываетъ иногда Божій міръ!»

Распуская свои пышные волосы, двумя обильными прядями упавшіе ей на грудь, она вспомнила, что еще недавно, такъ себѣ, ради каприза, хотѣла обстричь эти волосы. То-то была бы глупость! Олофъ вѣдь терпѣть не можетъ стриженыхъ женщинъ! Съ самодовольнымъ видомъ откинула она волосы назадъ, кокетливымъ и красивымъ движеніемъ головы, точно на нее смотрѣли, потомъ собрала ихъ большимъ узломъ на головѣ и надѣла купальный чепецъ. Съ минуту простояла она затѣмъ передъ небольшимъ зеркальцемъ, повѣшеннымъ въ углу купальни, и осталась довольна своими глазами. Они были теперь точно больше обыкновеннаго и гораздо, гораздо выразительнѣе!

Медленно она сошла со ступенекъ лѣстницы и вошла въ воду. Въ это время Трогъ, послѣдовавшій за своей хозяйкой къ берегу, ухитрился раскрыть дверь купальни, ворвался и, радостно помахивая хвостомъ, остановился въ дверяхъ, выходившихъ на море. Элли стала звать его въ воду, но Трогъ не рѣшался. Нѣсколько разъ становился онъ передними лапами въ воду и приготовлялся соскочить, но всякій разъ обмакивалъ только конецъ морды, взвизгивалъ и отскакивалъ назадъ. Тогда Элли сорвала камышинку, показала ее собакѣ и бросила черезъ плечо въ море. Это разрѣшило сомнѣнія Трога. Смѣлымъ прыжкомъ бросился онъ въ воду, причемъ поднялся цѣлый столбъ брызгъ, плеснувшихъ Элли въ лицо, и сталъ плавать вокругъ нея, распустивъ по водѣ свой пушистый хвостъ и отыскивая брошенную камышинку. Тогда Элли взбѣжала по лѣсенкѣ, быстро захлопнула за собой дверь купальни и громко расхохоталась, выглядывая черезъ щелку на Трога, тоже хотѣвшаго проникнуть въ купальню. Ему пришлось плыть къ берегу, и тамъ онъ долго встряхивался, катался по травѣ и во всю прыть носился взадъ и впередъ по берегу, но въ концѣ концовъ угомонился и усѣлся на мостикѣ передъ купальней, въ ожиданіи появленія своей хозяйки.

На возвратномъ пути домой, Элли встрѣтила Олофа, который въ свою очередь шелъ купаться.

— Видно, вода холодная? — сказалъ Олофъ. — Я слышалъ, какъ вы кричали…

— Нѣтъ, это я возилась съ собакой…

Она опустила голову и побѣжала домой, подавляя безпричинный смѣхъ, который такъ и рвался наружу.

Вернувшись изъ купальни, Олофъ объявилъ, что сегодня не чувствуетъ ни малѣйшей охоты работать.

— Такая лѣнь, что не хочется и смотрѣть на книги! — прибавилъ онъ, — Слѣдовало бы придумать что-нибудь особенное и хорошенько воспользоваться хорошей погодой. Читать и писать можно вѣдь и въ дождливые дни.

Послѣ непродолжительныхъ переговоровъ рѣшено было отправиться пѣшкомъ въ пасторатъ прооста.

— Но не устанете ли вы?

— Я-то? — разсмѣялся онъ. — Обо мнѣ не печальтесь!

Они разошлись каждый въ свою комнату, чтобы переодѣться. Первой вернулась на веранду Элли. На ней была легонькая блуза съ короткими рукавами и маленькимъ вырѣзомъ на груди. Соломенная шляпа и зонтикъ дополняли ея нарядъ. Волосы были почти распущены и только у корня были схвачены лентой. У пояса висѣлъ маленькій финскій ножъ въ красивыхъ ножнахъ.

Она была нѣсколько озабочена, понравится ли ея нѣсколько эксцентричный нарядъ Олофу. Но когда онъ сошелъ наконецъ на веранду и молча окинулъ молодую женщину долгимъ взглядомъ, она успокоилась, сразу замѣтивъ, что произвела на него хорошее впечатлѣніе.

— Ну что же, пойдемте? — позвала она.

— Пойдемте!

Элли весело сбѣжала съ лѣстницы. Лежавшій на своемъ обычномъ мѣстѣ Трогъ поднялъ голову.

— Трогъ, пойдемъ съ нами! — позвала его Элли, и, обрадованная неожиданнымъ приглашеніемъ, собака тотчасъ же вскочила и опять стала носиться взадъ и впередъ черезъ весь дворъ, какъ носилась по берегу послѣ купанья.

— Постойте! Мы не запаслись палками — вспомнила Элли.

— Мы вырѣжемъ себѣ палки въ лѣсу! — порѣшилъ Олофъ.

Воздухъ былъ теплый, но чистый, и съ обѣихъ сторонъ дороги несло пріятнымъ запахомъ березовой листвы. Почва, орошенная ночью непродолжительнымъ дождемъ, была еще мѣстами влажна и тоже издавала пріятный запахъ.

За изгородью выгона стояли Тюнельскія лошади, поглядывавшія черезъ изгородь и лѣниво отмахивавшіяся отъ мухъ. Замѣтивъ знакомое лицо Элли, онѣ подняли головы и насторожили уши, очевидно ожидая подачки.

— Пойдемте взглянуть на маленькаго Пульму! — сказала Элли, очень любившая лошадей и въ особенности жеребятъ.

Пульма оказался тутъ же, между своей матерью и большимъ рыжимъ конемъ. Увидѣвъ хозяйку, онъ просунулъ голову черезъ изгородь и сталъ губами ловить руку, которой Элли начала ласкать его.

— Приласкайте его! — сказала она. — Попробуйте, какая у него нѣжная шерсть… точно плюшъ!

Она стала угощать своего любимца сахаромъ, которымъ нарочно всегда запасалась для этого, выходя изъ дома. Жеребенокъ взялъ сахаръ губами, утянулъ голову обратно за изгородь, пожевалъ губами, точно пробуя то, что получилъ, потомъ раскусилъ сахаръ, одобрительно встряхнулъ головой и тотчасъ же сталъ просить еще. Элли довольно долго ласкала и кормила жеребенка, а старыя лошади покровительственно смотрѣли на эту забаву и, видя, что у хозяйки нѣтъ съ собой хлѣба, ничего не просили.

— Ну, больше у меня ничего нѣтъ! — вскричала Элли. — Да и будетъ съ тебя… Прощай, Пульма!

Пошли дальше, но Элли была въ какомъ-то дѣятельномъ настроеніи и никакъ не могла спокойно идти впередъ. Она все придумывала что-нибудь. То ей надо было взбѣжать на скалу, чтобы полюбоваться видомъ; то она звала Олофа взглянуть на какое-нибудь растеніе или ягоду.

— А наши палки? — вспомнила она опять. — Намъ положительно необходимы палки, какъ настоящимъ путникамъ.

— Дайте же мнѣ вашъ ножъ. Я сдѣлаю палки изъ этой рябинки.

Элли стала вынимать свой ножъ изъ ноженъ, но ножъ не вынимался, и Олофу пришлось помочь. Они вдвоемъ довольно долго провозились надъ этимъ. Наконецъ, ножъ былъ извлеченъ.

— Вы не обрѣзались? озабоченно освѣдомилась Элли.

— Нѣтъ.

— Ножъ очень острый… Впрочемъ, вы вѣдь осторожны.

— Я-то? — усмѣхнулся Олофъ, усаживаясь на траву возлѣ дорога и принимаясь стругать палки. — Немало неосторожностей надѣлалъ я на своемъ вѣку!

— Вы наносили себѣ раны?

— И себѣ, и другимъ… Зато вы въ самомъ дѣлѣ осторожны! Сколько мнѣ извѣстно, вы не сдѣлали въ жизни ни одной глупости.

— Другими словами, я не увѣчила людей?

— А развѣ вамъ хотѣлось бы увѣчить?

— Ни въ коемъ случаѣ! — разсмѣялась она. — Я не создана наносить раны…

— Ну, вотъ вамъ палка и получите обратно вашъ ножъ. Прехорошенькій у васъ ножъ…

— Вамъ онъ нравится? Возьмите же, пожалуйста, себѣ…

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Что вы?

— Извольте принять! Это будетъ вамъ на память отъ меня…

Она быстро разстегнула поясъ, сняла ножны и привѣсила ихъ Олофу на пуговицу жакетки.

— Очень вамъ благодаренъ за подарокъ! — сказалъ онъ, улыбаясь. — Но теперь вы безоружны!

— Тѣмъ больше у меня правъ на вашу защиту.

— Противъ кого?

— Мало ли противъ кого! Въ здѣшнихъ мѣстахъ, какъ и вездѣ, есть воры, злыя животныя, а главное — язычки!

— Злые язычки?

— Да, очень злые! Воображаю, сколько работы доставило уже язычкамъ такое обстоятельство, какъ то, что въ отсутствіи моего мужа я провожу время съ однимъ молодымъ человѣкомъ!

— Такъ что же по-ихнему, одному изъ насъ надо было выѣхать изъ дому, что-ли? Такихъ глупцовъ и слушать не стоитъ.

Они продолжали свое путешествіе смѣясь и болтая. Впереди бѣжалъ Трогъ, отъ времени до времени гонявшійся за птицами въ лѣсъ и обратно.

Дойдя до того мѣста, гдѣ они любовались видомъ въ первую свою прогулку, они остановились отдохнуть.

— А были вы на горѣ Пуйо, возлѣ нашего города? — спросила Элли, глядя вдаль.

— Былъ нѣсколько разъ. А что?

— Такъ, мнѣ вспомнилось, какъ я въ первый разъ взбиралась на эту гору и какъ глупо держала себя тогда.

Смѣясь разсказала она, какъ, увидѣвъ съ горы видъ, она пришла въ такое восхищеніе, что начала подпрыгивать, бить въ ладоши и сыпать разными восклицаніями. Классная дама и другія дѣвочки пришли въ негодованіе и спрашивали, не сошла ли она съ ума. Однѣ бранили ее, другія насмѣхались и передразнивали ее. Только Сигридъ не смѣялась надъ ней и пришла ее утѣшать, когда она расплакалась…

— Постойте! — вскричала она, прерывая свой разсказъ. — Я вѣдь совсѣмъ и забыла вамъ показать. Смотрите!

Она вынула изъ кармана письмо и показала подпись.

— Отъ госпожи Сигридъ Гаммеръ? — удивился онъ. — Развѣ вы переписываетесь?

— Отчего же нѣтъ? Я недавно написала ей.

— Ей? Что вы могли писать этой женщинѣ?

— Мало ли что! У насъ общія дѣтскія воспоминанія… Я написала и о васъ…

— Что вы написали обо мнѣ? — обезпокоился онъ. — Можно прочесть этотъ отвѣтъ?

— Нѣтъ, нельзя…

— Скажите, когда вы успѣли измѣнить ваше мнѣніе о госпожѣ Гаммеръ? Вы вѣдь осуждали ее…

— Развѣ я осуждала? Не помню даже. Во всякомъ случаѣ, мнѣ захотѣлось написать ей, чтобы разсказать о себѣ и узнать, счастлива ли она въ своемъ новомъ положеніи.

— Мнѣ очень нравится, что вы это сдѣлали! — сказалъ онъ, подумавъ.

— Серьезно?

— Да. Вѣдь это показываетъ, какъ вы въ сущности независимы въ вашихъ взглядахъ, и какъ легко вамъ бороться съ предубѣжденіями. Знаете ли, что вы единственная въ своемъ родѣ жена священника!

— А знакомы вы съ ея братомъ?

— Очень хорошо знакомъ.

— Что изъ него вышло?

— Изъ него вышелъ одинъ изъ утонченнѣйшихъ хлыщей Гельсингфорса. Одѣвается онъ по послѣдней модѣ, очень занятъ собой и главное его занятіе — гулянье по эспланадѣ, отъ угла Эдлундской книжной лавки до Новаго театра. Онъ числится чиновникомъ въ Сенатѣ…

На это Элли разсказала, что Артуръ былъ предметомъ первой ея любви и первымъ разочарованіемъ въ жизни. Онъ былъ къ ней равнодушенъ… она узнала это на одномъ дѣтскомъ балу. И она была такъ огорчена, что желала умереть! Господи, какъ она плакала и ревновала въ душѣ, и какъ страдала! Въ довершеніе горя, Ида, та, ради которой Артуръ презрѣлъ ее, была въ одномъ классѣ съ нею и сидѣла рядомъ… Приходилось таить свои чувства, но въ душѣ она такъ ненавидѣла эту дѣвочку, что не могла переносить ея вида… Впрочемъ, тогда она ненавидѣла весь свѣтъ, не исключая себя самой!

Олофъ слушалъ и посматривалъ на Элли съ любопытствомъ. Никогда еще онъ не видѣлъ ее такой оживленной и разговорчивой. Ему приходили въ голову странныя мысли: «Что, если взять ее за руки, крѣпко сжать ихъ и поцѣловать ее… страстно, въ полураскрытыя, пунцовыя губы? Какъ бы она отнеслась къ такому поступку? По всѣмъ вѣроятіямъ, она бы страшно разсердилась и убѣжала бы прочь… Но можетъ быть и нѣтъ…» Въ послѣдніе дни Элли нравилась ему все болѣе и болѣе. Она точно вкралась въ его душу и теперь властвовала въ ней.. Каждое ея движеніе, каждое слово, даже не совсѣмъ правильные обороты ея рѣчи, — все въ ней приводило его теперь въ восхищеніе…

Дорога шла подъ гору къ небольшой рѣчкѣ. На мосту было нѣсколько крестьянскихъ мальчиковъ, удившихъ рыбу въ рѣкѣ. Элли и Олофъ остановились посмотрѣть на ихъ ловлю.

— Откуда вы, мальчики? — спросилъ Олофъ.

— Изъ той деревни! — отвѣтилъ одинъ изъ нихъ, мотнувъ головой въ сторону виднѣвшихся изъ-за березняка крышъ.

Трое изъ этихъ мальчиковъ лежали на мосту, всецѣло занятые своимъ дѣломъ, и не спуская глазъ съ поплавковъ. Помощникомъ имъ служилъ маленькій бѣловолосый мальчикъ, одѣтый очень бѣдно и которому поручено было подбирать въ торбу выбрасываемую товарищами на мостъ рыбу.

— А ты почему не удишь? — спросилъ его Олофъ.

— У меня нѣтъ удочки…

— А тебѣ бы хотѣлось порыбачить тоже?

Мальчикъ отбѣжалъ поймать уклейку, которая только-что промелькнула въ воздухѣ, блестя на солнцѣ, и упала среди моста.

— Иногда и мнѣ случалось рыбачить, когда Вилле давалъ мнѣ свою удочку! — похвастался онъ.

— А тебя какъ зовутъ?

— Хейки…

— Такъ вотъ тебѣ, Хейки, пять пенни, чтобы ты могъ завести себѣ удочку!

Мальчикъ взялъ монету, долго разсматривалъ ее, не зная, куда спрятать, наконецъ, сунулъ ее въ ротъ и опять сталъ подбирать рыбу.

— Тебѣ бы слѣдовало добыть лесу и крючекъ теперь же! — посовѣтовалъ ему Олофъ. — Нѣтъ ли у другихъ мальчиковъ лишней лесы?

— У нихъ есть… Только продадутъ ли?

— Продадутъ, если ихъ хорошенько попросить! — успокоилъ его Олофъ и самъ взялся вести переговоры.

Скоро леса и крючокъ были добыты, послѣ чего Олофъ отправился съ Хейки въ березнякъ, чтобы вырѣзать тамъ удилище. Затѣмъ, когда удочка была въ порядкѣ, Олофъ самъ насадилъ червяка, показалъ мальчику, какъ закидывается удочка, и повелъ его на небольшой мысокъ, пониже моста, повидимому, очень удобный для рыбной ловли. Маленькій Хейки уже не дичился и такъ и пылалъ ревностнымъ желаніемъ поймать что-нибудь. Съ растопыренными ножками стоялъ онъ на мыскѣ, вытянулъ удочку передъ собой и впился глазами въ поплавокъ.

— Клюетъ, клюетъ… развѣ ты не видишь? — вскричалъ Олофъ позади него. — Вытаскивай же!

Мальчикъ дернулъ удочку кверху и выбросилъ на берегъ окуня.

— Молодцомъ! — похвалилъ Олофъ. — Видите, вы тамъ!.. Мы съ Хейки удимъ не какихъ-нибудь дрянныхъ уклеекъ и плотвушекъ, а настоящихъ окуней. Вотъ какіе мы рыболовы! — Ну, закидывай!

— Тьфу! — съ видомъ полной самостоятельности плюнулъ мальчикъ на червяка и закинулъ удочку въ рѣку. Почти тотчасъ же поплавокъ погрузился въ воду.

— Вытаскивай, вытаскивай!

Сильно перегнулось удилище, но маленькій крѣпышъ не выпустилъ его изъ рукъ и благополучно вытащилъ изъ воды втораго на этотъ разъ очень большаго окуня.

— Ого! — вскричалъ Олофъ. — Да вѣдь это не окунь, а цѣлый поросенокъ!

Остальные мальчики тоже перешли удить на мысокъ. Элли стояла на мосту и, опершись на перила, съ улыбкой смотрѣла на рыболововъ. Олофъ былъ, повидимому, столько же увлеченъ, какъ и мальчики. Онъ то и дѣло помогалъ имъ, училъ, ободрялъ, подбиралъ ихъ рыбу, отлетавшую иногда далеко на траву, и раздѣлялъ общую радость, когда одному изъ нихъ удавалось поймать крупнаго окуня. Его шутки несказанно веселили мальчиковъ, и вскорѣ онъ такъ сдружился съ ними, что они не чувствовали въ разговорѣ съ нимъ ни малѣйшаго стѣсненія.

Элли сама любила такимъ же образомъ забавляться съ крестьянскими дѣтьми. Часто она собирала вокругъ себя въ Тюнелэ цѣлую толпу босоногихъ ребятишекъ и цѣлый день возилась съ ними, уводя ихъ съ собой на рыбную ловлю или въ лѣсъ за ягодами. Она не знала, что Олофъ раздѣляетъ и эту ея склонность, и теперь, видя его такимъ довольнымъ среди дѣтей, она была глубоко тронута.

— Вы не соскучились на мосту? — крикнулъ Олофъ.

— Нисколько. Удите себѣ, удите…

— Идите же и вы сюда!

— Нѣтъ, мнѣ веселѣе смотрѣть отсюда.

Они провели у рѣчки столько времени, что было уже далеко за полдень, когда они наконецъ дошли до церковной усадьбы. Съ аллеи они увидѣли на балконѣ всю семью прооста, сидѣвшую уже за обѣдомъ.

— Досадно… Они всѣ дома! — вздохнулъ Олофъ.

— А вы надѣялись не застать? — улыбнулась Элли. — Мнѣ тоже нѣтъ никакой охоты оставаться тамъ до вечера. Надо устроить такъ, чтобы можно было уйти сейчасъ послѣ обѣда.

— А не лучше ли вовсе и не ходить туда? Мы можемъ вѣдь свернуть куда-нибудь въ сторону и пообѣдать у мужиковъ…

— Нѣтъ, неловко! Насъ уже замѣтили съ балкона, и необходимо зайти…

Ихъ приняли съ громкими привѣтствіями, и тотчасъ же имъ очистились два мѣста у стола. Въ шутку ихъ величали тюнельцами и въ разговорѣ обращались всегда къ обоимъ, точно они были нераздѣльны.

— Ахъ, да! — вспомнила вдругъ Лина. — Здѣсь есть письмо къ господину Кальму.

Она сходила въ канцелярію за письмомъ, но прежде, чѣмъ передать пакетъ Олофу, помахала имъ передъ глазами Элли.

— Видишь? — вскричала она. — Почеркъ, очевидно, женскій…

Несмотря на эти поддразниванья, Олофъ остался равнодушенъ, спокойно взглянулъ на адресъ и просто замѣтилъ, что почеркъ ему незнакомъ. Потомъ, вскрывъ пакетъ и прочитавъ письмо, онъ сообщилъ, что это приглашеніе отъ одного общества туристовъ, которое направляется на сѣверъ Финляндіи и предлагаетъ ему присоединиться, когда общество будетъ проѣзжать мимо Тюнелэ. Участвуютъ многія дамы и мужчины изъ знакомыхъ ему гельсингфорсскихъ кружковъ, и послѣ сѣверныхъ губерній предполагается навѣстить Пункахарью и Иматру.

— А когда они будутъ проѣзжать? — спросила Лина.

— Туда они уже проѣхали, а обратно съ сѣвера будутъ проѣзжать черезъ недѣлю или черезъ двѣ.

— И вы… вы намѣрены ѣхать съ ними? — спросила Элли негромко.

— Нѣтъ… врядъ-ли… Я не обдумалъ еще этого предложенія, но вѣрнѣе, что не поѣду.

Элли пристально посмотрѣла на него, и ему показалось, что она говоритъ взглядомъ: «не ѣздите… откажитесь!»

— Впрочемъ, вѣдь такая поѣздка разстроила бы всѣ мои предположенія относительно работы. Придется отказаться! — сказалъ онъ.

Послѣ обѣда Лина обвила рукой станъ Элли и увела ее въ садъ, гдѣ тотчасъ же начала допрашивать ее.

— Тебѣ должно быть теперь очень весело въ Тюнелэ! — сказала она. — Я слышала, что вы работаете на сѣнокосѣ и выѣзжаете вмѣстѣ ловить рыбу…

— Да, мы были одинъ разъ на рыболовлѣ и разъ ходили на сѣнокосъ.

— Онъ очень интересный человѣкъ… Не правда ли?

— Да, съ нимъ не скучно.

— А твой мужъ и на слѣдующей недѣлѣ отправится по деревнямъ?

— Навѣрное не знаю… Но вѣрнѣе всего, отправится.

— Намъ бы слѣдовало сговориться и устроить что-нибудь общее, — предложила Лина. — Не собрать ли намъ молодежь со всей волости и не выѣхать ли большимъ обществомъ куда-нибудь на пикникъ?

— Отчего же нѣтъ. Это было бы весело…

— Однако, ты, повидимому, не слишкомъ восхищена моимъ предложеніемъ. Можетъ быть, тебѣ веселѣе оставаться съ нимъ вдвоемъ въ Тюнелэ?

— Нѣтъ, зачѣмъ же? Я охотно поѣду съ вами.

— А господинъ Кальмъ?

— Это вѣдь надо спросить его самого.

— Послушай, Элли, скажи мнѣ правду. Онъ къ кѣмъ-нибудь помолвленъ?

— Онъ? Почемъ я это знаю?

— Я слышала, что онъ уже однажды былъ женихомъ, но потомъ партія разстроилась.

— Возможно…

— Онъ тебѣ ничего не разсказывалъ объ этомъ?

— Моему мужу онъ разсказывалъ что-то подобное…

Элли склонилась надъ кустомъ смородины и тщательно выбирала себѣ ягоду. Въ это время на выручку ей подоспѣли Олофъ и Карлъ.

— Ужь не пришли ли вы увести отъ насъ Элли домой? — спросила Лина, стараясь особеннымъ удареніемъ на словахъ придать вопросу какое-то особенное значеніе.

— Пора уже! — спокойно отвѣтилъ Олофъ, остававшійся совершенно равнодушнымъ къ колкостямъ Ляны. — Пѣшкомъ идти долго… Какъ вы полагаете, пасторша?

— Но куда вы такъ торопитесь? — снова вступилась Лина. — Развѣ вы не можете переночевать у насъ?

— Нѣтъ, надо идти! — рѣшила Элли.

Лина ядовито усмѣхнулась и многозначительно переглянулась съ братомъ, который тоже слегка улыбнулся. Прощаясь, она еще разъ попыталась уязвить Элли.

— Однако, ты одѣта слишкомъ легко… Никогда еще я не видала тебя въ такомъ платьѣ. Не хочешь ли хоть мою шаль?

— Нѣтъ, благодарю тебя. Мнѣ и такъ не холодно.

Наконецъ они выбрались на дорогу.

Довольно долго оба шли молча, и разговоръ не клеился. Оба были еще подъ непріятнымъ впечатлѣніемъ страннаго обращенія съ ними Лины и ея брата. Только достигнувъ моста, на которомъ имѣлась скамейка и гдѣ они сѣли отдохнуть, Элли рѣшилась наконецъ сдѣлать вопросъ, который всю дорогу мучилъ ее.

— Правда ли, что вы не поѣдете съ тѣми туристами?

— Да они и не заѣдутъ вѣроятно, такъ какъ я успѣлъ уже отвѣтить имъ открытымъ письмомъ, что не поѣду.

Это извѣстіе обрадовало Элли, и она оживилась. Разсѣялась и его задумчивость. Дальнѣйшій путь они продолжали не переставая разговаривать и часто садясь отдыхать, очевидно желали продолжить пріятную прогулку.

— Вы не играете ни на какомъ инструментѣ? — спросилъ Олофъ на одной изъ остановокъ, прислушиваясь къ звонкому протяжному звуку, который издавала колеблемая вѣтромъ проволока телеграфа.

— Нѣтъ, мнѣ пришлось отказаться отъ музыки, какъ и отъ многаго другаго. А какъ я желала учиться музыкѣ! Мнѣ часто приходитъ въ голову, что, умѣй я играть, я гораздо меньше страдала бы въ жизни и всегда находила бы утѣшеніе въ прекрасныхъ звукахъ.

— У васъ были большія огорченія въ жизни? — тихо спросилъ Олофъ.

Элли взглянула на него, и на мгновеніе ею овладѣла какая-то неопреодолимая потребность излить передъ нимъ всю душу, всю, безъ утайки. Но въ слѣдующее же мгновеніе она овладѣла собой.

— Никто не избавленъ отъ огорченій! — сказала она только. — Одни страдаютъ больше, другіе меньше, но страдаютъ вѣроятно всѣ живыя существа.

— Пожалуй, такъ… Раньше или позже каждый получаетъ свою долю страданій!

— А велика ли была ваша доля? — въ свою очередь спросила Элли.

— Смотря по тому, съ чѣмъ сравнивать! — уклонился онъ отъ прямаго отвѣта и тотчасъ же прибавилъ смѣясь. — Но что это мы?.. Въ такой славный вечеръ среди улыбающейся, лѣтней природы, и вдругъ такой похоронный разговоръ!

— Въ самомъ дѣлѣ, это ни съ чѣмъ не сообразно! — согласилась Элли и поднялась съ камня, чтобы продолжать путь.

— Вы знаете, — замѣтилъ Олофъ, тоже вставая, — что лучшимъ залогомъ благополучія считается умѣнье не задумываться надъ печальными сторонами своей судьбы. Мы, сѣверяне, дѣлаемъ непростительнѣйшую ошибку, вѣчно стараясь измѣрять наши благополучія и горести, анализируя все, что съ нами случается, обдумывая и взвѣшивая даже то, что предвидится въ отдаленнѣйшемъ будущемъ. Въ концѣ концовъ ни одна радость не удовлетворяетъ насъ и не соотвѣтствуетъ нашимъ ожиданіямъ. Южане, тѣ не задумываются, ловятъ счастіе на-лету и наслаждаются имъ всецѣло, изо дня въ день, не отравляя своихъ радостей размышленіями… Мы слишкомъ много умничаемъ!

— Да, это и есть причина нашихъ несчастій! — вскричала Элли съ убѣжденіемъ. — Отнынѣ я постараюсь быть безпечнѣе.

Снова они поравнялись съ телеграфнымъ столбомъ, и на этотъ разъ проволока гудѣла такъ, что слышно было съ другой стороны дороги.

— Однако, она что-то слишкомъ распѣлась сегодня! — замѣтилъ Олофъ, указывая палкой на проволоку. — Не предвѣщаетъ ли это перемѣну въ погодѣ?

— Лишь бы не возобновилось такое же ненастье, какъ за недѣлю передъ этимъ! — содрогнулась Элли.

Вскорѣ они достигли пастората и вошли во дворъ. Тамъ было уже тихо, какъ ночью. Дверь отъ веранды оказалась замкнутой изнутри. Элли попросила своего путника обождать и пошла кругомъ, черезъ кухню, чтобы отпереть. Когда она отперла наконецъ дверь и вышла опять на веранду, на плечи у нея была накинута шаль и она казалась чѣмъ-то озадаченной. Олофъ посмотрѣлъ на нее вопросительно.

— Пріѣхалъ мой мужъ! — сказала она отрывисто.

— Вотъ какъ… Онъ у себя?..

— Нѣтъ, онъ уже легъ спать.

Оба ухитрились все это время совсѣмъ забывать о существованіи пастора. Теперь они были одинаково ошеломлены его неожиданнымъ возвращеніемъ, которое слѣдовало однако предвидѣть, такъ какъ пасторъ рѣдко оставался въ отлучкѣ долѣе одной недѣли къ ряду.

Не прибавивъ ни слова и забывъ даже пожелать Элли покойной ночи, Олофъ отправился наверхъ въ свою комнату.

Элли оставалась еще нѣкоторое время на верандѣ. Пасторъ, какъ видно было, поужиналъ тамъ, и кое-какая посуда оказывалась еще неубранной со стола. Возлѣ одного стула валялись на полу его дорожная сумка и шляпа, брошенныя, повидимому, на стулъ и соскользнувшія съ него на полъ. Все это было такъ противно Элли, что она не захотѣла ни къ чему прикоснуться и позвала служанку прибрать на верандѣ. Затѣмъ она велѣла постлать себѣ на диванѣ въ залѣ. Но проснувшійся въ это время пасторъ услышалъ движеніе, догадался, что вернулась жена, и позвалъ ее въ спальню. Пришлось идти!..

XIV.

Всѣ эти дни Олофъ возвращался къ себѣ въ комнату въ отличномъ расположеніи духа и совершенно довольный собой. Онъ вѣдь всецѣло владѣлъ душой Элли и могъ взять отъ нея все, что бы захотѣлъ. Она принадлежала ему цѣлыхъ шесть лѣтъ и не разлюбитъ его никогда — это очевидно!

— Воспользоваться ея любовью или нѣтъ? — спрашивалъ онъ себя и всякій разъ отвѣчалъ себѣ энергичнымъ: нѣтъ!

— Нѣтъ, во всякомъ случаѣ не теперь! — повторялъ онъ себѣ съ порывомъ благородной гордости и чувствовалъ себя вполнѣ удовлетвореннымъ своей побѣдой надъ искушеніемъ и яснымъ сознаніемъ, что во всякое время можетъ овладѣть Элли, если бы пришелъ къ другому заключенію.

— Люблю ли я ее? — спрашивалъ онъ себя затѣмъ и долженъ былъ отвѣтить: недостаточно, или вѣрнѣе достаточно, чтобы не злоупотребить ея чувствомъ.

Все это радовало его, и онъ умилялся передъ собственнымъ благородствомъ. Ему хотѣлось, чтобы всѣ тѣ, которые имѣли обыкновеніе называть его холоднымъ, безсердечнымъ эгоистомъ, увидѣли его теперь.

Но все его довольство разлетѣлось въ прахъ отъ простаго извѣстія, что вернулся пасторъ, а немного позже, когда онъ услышалъ изъ своей комнаты, какъ пасторъ позвалъ Элли въ спальню и какъ затѣмъ дверь захлопнулась за ней, онъ почувствовалъ даже глухое негодованіе.

Онъ уже былъ нѣсколько раздраженъ глупыми намеками Лины и ея брата. На возвратномъ пути изъ церковной усадьбы ему то и дѣло приходило въ голову, что въ подобныхъ подтруниваніяхъ, въ особенности когда вины за нимъ не было, чувствовалась настоящая обида, такъ непріятно было служить людямъ посмѣшищемъ!.. Ему вспомнился насмѣшливый взглядъ, которымъ обмѣнялись въ саду Лина со своимъ братомъ, и этотъ взглядъ началъ просто преслѣдовать его.

«Само собой разумѣется, что теперь разнесутся въ уѣздѣ всевозможныя сплетни» — думалъ онъ, — «И нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что затѣмъ эти сплетни распространятся въ Гельсингфорсѣ». Олофъ уже ясно представлялъ себѣ, какъ при первой же встрѣчѣ товарищи станутъ приставать къ нему:

«Итакъ, ты провелъ лѣто на подножномъ корму и, какъ слышно, волочился за молоденькими пасторшами?»

«Ну, и былъ ли хоть какой-нибудь успѣхъ, или такъ только на бобахъ разводили?»

«Какъ, чортъ возьми! Такъ это ты старался отбить жену у нашего общаго пріятеля Микко Арніо?»

Хуже всего, что побѣда надъ такимъ жалкимъ противникомъ, какъ безобидный Микко, не имѣла въ себѣ ничего славнаго и являлась бы въ глазахъ товарищей просто гнусностью.

Да и была ли въ дѣйствительности какая-нибудь побѣда? Еще незадолго передъ этимъ, онъ не имѣлъ подобнаго сомнѣнія, но теперь начиналъ сомнѣваться. На какомъ основаніи, говоря серьезно, былъ онъ такъ увѣренъ въ своей власти надъ Элли? Какія у него были фактическія данныя? Не вѣрнѣе ли, что только въ его воображеніи Элли цѣлыхъ шесть лѣтъ продолжала его любить? Вѣдь ничего опредѣленнаго она не высказывала, и не было ли съ его стороны ребяческой глупостью построить въ воображеніи цѣлую драму, причемъ основаніемъ постройкѣ служили лишь ничтожныя догадки?

Теперь ему казалось яснымъ, что онъ чуть было не запутался въ глупѣйшей исторіи… Весьма возможно, что Элли не такъ счастлива, какъ ожидала, и въ мечтѣ не прочь потосковать о «лучшемъ», что въ особенности склонны дѣлать бездѣтныя женщины. Но никакой трагедіи нѣтъ, и даже самое недовольство дѣйствительностью можно вѣдь обратить иногда въ пріятное времяпрепровожденіе. Такъ, развѣ не пріятно поболтать о своихъ огорченіяхъ въ свѣтлую лѣтнюю ночь, да еще съ довѣрчивымъ человѣкомъ, который серьезно выслушиваетъ такія сентиментальныя изліянія? Потомъ, развѣ для женщины не представляется простымъ удовлетвореніемъ самолюбія возможность заинтересовать собой вполнѣ развитаго человѣка, да еще столичнаго жителя, когда тутъ же рядомъ незамужняя подруга должна довольствоваться ухаживаньемъ сельскаго учителя? Все это не сопровождалось вѣдь ни малѣйшимъ рискомъ, такъ какъ само собой разумѣется, что и рѣчи не могло быть о серьезномъ чувствѣ, которое могло увлечь на что-либо непоправимое…

«Хотѣлъ бы я посмотрѣть», — продолжалъ онъ съ ироніей раздумывать объ этомъ, — «хотѣлъ бы я посмотрѣть, съ какимъ непритворнымъ негодованіемъ она бы отнеслась ко мнѣ, если бы я пошелъ дальше по ею же намѣченному пути и проявилъ бы дѣйствительную страсть». «За кого вы меня принимаете?» — вскричала бы она, вѣроятно… А можетъ быть началась бы старая пѣсня: «Я не свободна, я не хочу кого либо обманывать, притворяться; я не могла бы смотрѣть честнымъ людямъ въ глаза!» и т. д.

Чѣмъ болѣе онъ раздумывалъ о своемъ положеніи, тѣмъ смѣшнѣе оно представлялось ему. Господи, о чемъ только не говорилось за эти дни! Сколько оба они расплывались въ сантиментальностяхъ! Просиживали вѣдь цѣлыя ночи, переливая изъ пустаго въ порожнее и любуясь то видомъ, то закатомъ, то восходомъ!.. И вдругъ возвращается мужъ, тотъ самый мужъ, который выставлялся причиной всей трагедіи, и спокойно манитъ жену пальцемъ къ себѣ, а она, забывая свою трагическую роль, спѣшитъ къ нему исполнить свои обязанности и вознаградить его поцѣлуемъ за хлѣбъ, который ѣстъ…

— Фу, какъ я былъ глупъ! — вскричалъ Олофъ въ негодованіи и бросился на свою постель. Просто не позволительно быть такимъ невозможнѣйшимъ дуракомъ!

Однако, несмотря на его попытки съ презрѣніемъ отнестись ко всему случившемуся, онъ не могъ удержаться отъ соблазна подслушать, что происходитъ внизу, и сталъ прислушиваться. Ему мерещилось, что онъ видитъ ее передъ собой, и онъ хотѣлъ схватить ее, отнять ее у того человѣка, потому что она вѣдь принадлежала душой ему — по крайней мѣрѣ онъ столько времени вѣрилъ этому.

Снизу доносились негромкіе голоса, то голосъ пастора, то — Элли. Но ничего нельзя было разобрать, и машинально Олофъ всталъ съ кровати, вышелъ въ коридоръ, куда звуки доносились яснѣе, и снова сталъ прислушиваться.

Но вдругъ онъ опомнился и заскрежеталъ зубами отъ злости противъ самого себя.

— Что я съ ума сошелъ, что-ли? Какъ мнѣ могла придти въ голову такая низость? — Или я въ самомъ дѣлѣ ревную? И къ кому? — Къ пастору! — Это вѣдь болѣе, чѣмъ смѣшно… Я, Олофъ Кальмъ, ревную къ этакому!..

Онъ презрительно засмѣялся, проговорилъ себѣ подъ носъ какое-то грубое проклятіе и снова улегся въ постель.

Но заснуть ему еще долго не удавалось, и мысли его объ Элли не покидали. Это были неясныя, мучительно неуловимыя мысли, которыя надоѣдливо кружились въ его головѣ, точно невидимые въ потьмахъ комары. Нѣтъ возможности ни поймать, ни отогнать, ни сдѣлать такъ, чтобы не слышать такого залетѣвшаго въ комнату комара! Да ихъ и не одинъ… Когда одинъ насытится кровью и отлетитъ, на смѣну ему всегда прилетаютъ другой, третій…

Ночь проходила, начинало уже свѣтать, и отдѣльные предметы въ комнатѣ все яснѣе и яснѣе выступали изъ потемокъ, а онъ все лежалъ съ широко раскрытыми глазами и тупо смотрѣлъ въ потолокъ.

Однако постепенно онъ настолько успокоился, что признался себѣ въ несправедливости относительно Элли. Нельзя было видѣть въ ней простую кокетку, и надо же было признать хоть ея несомнѣнную искренность. Не въ ея натурѣ было притворяться, и если она выказывала ему нѣжность, то нельзя было сомнѣваться въ ея чувствѣ. Конечно, неизвѣстны предѣлы ея чувства, но если она любитъ его, то навѣрное не обманываетъ его. Не такая эта женщина!

Вдругъ ему пришло въ голову, что можетъ быть она уже давно выбралась потихоньку изъ спальни, вышла изъ дому и стоитъ теперь на ихъ обыкновенномъ мѣстѣ у калитки сада, откуда они имѣли обыкновеніе любоваться солнечнымъ восходомъ. Непремѣнно такъ. Женскій инстинктъ долженъ былъ подсказать ей этотъ поступокъ, и навѣрное она ожидаетъ, что Олофъ увидитъ ее изъ окна.

Съ минуту онъ колебался, стараясь устоять противъ искушенія выглянуть изъ окна и убѣждая себя, что онъ опять руководствуется лишь собственными фантазіями. Но искушеніе было слишкомъ сильно, и онъ наконецъ подошелъ къ окну, утѣшая себя соображеніемъ, что во всякомъ случаѣ становится слишкомъ свѣжо и необходимо запереть окно.

Было уже почти совсѣмъ свѣтло. Пригнанный съ моря туманъ длинной полосой стлался по лугамъ и извивался вдоль опушки лѣса. На дворѣ и у садовой калитки рѣшительно никого не было.

Утромъ его разбудилъ шумъ шаговъ въ коридорѣ и, когда онъ открылъ глаза, на порогѣ его комнаты стоялъ пасторъ.

— Вставай, вставай, нечего лодарничать! — весело вскричалъ пасторъ, входя въ комнату и останавливаясь подбоченившись передъ кроватью. — Каковъ лѣнтяй! Лежитъ и потягивается себѣ, когда солнышко уже высоко и поднялось выше макушекъ большихъ изъ.

— Ну, добраго утра! — поздоровался Олофъ, протирая глаза. — Что новаго въ уѣздѣ?

— Ничего особеннаго. А ты какъ проводилъ время? Купался ли хоть, когда не было меня, чтобы подгонять тебя?

— Какже, какже… Иногда купался…

— Иногда? То-то вотъ… Ты что ищешь — свои носки? На ихъ… вотъ они!

Олофъ поднялся въ постели и спустилъ ноги. Онъ позѣвывалъ, потягивался и лѣниво началъ одѣваться.

— А твои дѣла? Покончилъ ли ты съ ними совсѣмъ? — спросилъ онъ пастора.

— Нѣтъ, хватитъ еще на цѣлую недѣлю. Ничего не подѣлаешь — приходъ очень великъ!

Онъ спустился въ качалку Олофа, закурилъ папиросу и началъ говорить о своихъ дѣлахъ. Тѣмъ временемъ Олофъ умывался, одѣвался и искоса поглядывалъ на своего пріятеля. Тотъ выглядѣлъ такимъ спокойнымъ и довольнымъ, что нельзя было и сомнѣваться въ его супружескомъ счастіи. Это былъ типичный довольный своей судьбой мужъ, вернувшійся изъ путешествія, нашедшій домъ и хозяйство въ полномъ порядкѣ и нѣжно встрѣченный женой послѣ разлуки…

Они вмѣстѣ сошли на веранду завтракать и застали Элли уже за столомъ. Пасторша показалась Олофу не менѣе цвѣтущей, чѣмъ ея супругъ… Попытался онъ подмѣтить въ ея лицѣ хоть тѣнь досады, хоть какой-нибудь признакъ недовольства возвращеніемъ мужа, но ни малѣйшей перемѣны въ выраженіи ея лица не было. Пожалуй, она была даже веселѣе и точно спокойнѣе, чѣмъ наканунѣ… Мало того: прежде она не имѣла обыкновенія заговаривать за столомъ съ мужемъ и даже точно избѣгала смотрѣть на него. Теперь она обратилась непосредственно къ нему и стала оживленно разсказывать о сѣнокосѣ, о посѣщеніи пастората молодежью изъ церковной усадьбы и вчерашнемъ отвѣтномъ визитѣ. Пасторъ нашелъ въ этомъ поводъ только снова заговорить о Линѣ, какъ о подходящей невѣстѣ «ученому», и вторично предложилъ ее Олофу. Даже Элли имѣла безтактность поддержать эту шутку!

Снова поднялось въ душѣ молодаго человѣка глухое раздраженіе, и онъ подумалъ, что можетъ быть въ своихъ ночныхъ размышленіяхъ объ Элли былъ ужь совсѣмъ не такъ несправедливъ къ ней. И онъ сталъ очень холоденъ къ ней, началъ церемонно отвѣчать на ея вопросы, а въ душѣ сталъ обдумывать, нельзя ли уколоть ее какимъ-нибудь обиднымъ намекомъ, чтобы вывести ее изъ этого бѣсившаго его спокойствія. Не колкость, а какую-нибудь оскорбительную грубость хотѣлось ему сказать. Случая, по счастію, не представилось, и онъ ограничился тѣмъ, что отмалчивался, сколько могъ, и раньше другихъ вышелъ изъ-за стола, небрежно извинившись спѣшными дѣлами.

Онъ увѣрялъ себя, что и не думаетъ ревновать, такъ какъ въ грошъ не ставитъ свои отношенія къ Элли. Онъ просто раздосадованъ тѣмъ, что цѣлую недѣлю провозился съ какими-то глупостями въ то время, какъ надо было доканчивать первыя главы своего сочиненія! Онъ даже увѣрялъ себя, что въ сущности очень доволенъ быстрой развязкой, такъ какъ во-время опомнился и избѣжалъ опасности серьезно поддаться чувству, которое составило бы тяжелое бремя въ его дальнѣйшей жизни.

Въ то время, какъ онъ раздумывалъ объ этомъ, приводя свои бумаги въ порядокъ, онъ услышалъ голосъ пастора, звавшаго Элли на покосъ. Вслѣдъ затѣмъ, подъ окномъ раздался голосъ самой Элли.

— Господинъ Кальмъ! — звала она. — Не хотите ли идти съ нами на сѣнокосъ?

— Благодарю покорно, мнѣ некогда, — сухо отозвался Олофъ.

— Не можетъ быть, вы хоть позже придете на лугъ пить кофе? Это совсѣмъ близко отсюда…

— Врядъ-ли я успѣю! — еще суше отвѣтилъ онъ.

— Приходите, пожалуйста!

Онъ далъ себѣ слово, что ни за что не пойдетъ, и промолчалъ. Упрямо просидѣлъ онъ все утро за письменнымъ столомъ, писалъ, читалъ и выкуривалъ одну папиросу за другой. Онъ старался притворяться передъ самимъ собой, что совершенно спокоенъ и занятъ только своимъ трудомъ. Но въ сердцѣ чувствовался какой-то твердый комокъ, и этотъ комокъ не исчезалъ, несмотря ни на какія занятія.

Черезъ два-три часа онъ услышалъ шаги Элли, возвращавшейся съ луга. Она остановилась на дворѣ и громко говорила съ прислугой, потомъ слышно было, какъ она пѣла въ саду и на верандѣ. Ясно было, что она старалась привлечь къ себѣ его вниманіе. Но онъ не поддавался на удочку и упрямѣе прежняго работалъ у письменнаго стола. Немного позже послышались ея шаги на лѣстницѣ, и она занялась чѣмъ-то въ кладовой, возлѣ мезонина. Олофъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и не отрывался отъ работы, несмотря на то, что дверь изъ его комнаты была раскрыта настежь, и Элли долго оставалась въ кладовой, какъ бы дожидаясь чего-то.

Во время обѣда ему удалось сохранить съ утра напущенную на себя холодность. Когда необходимо было обращаться къ хозяйкѣ, онъ дѣлалъ это съ преувеличенной церемонностью и съ злорадствомъ замѣчалъ, какъ постепенно его церемонные пріемы начинали производить надлежащее дѣйствіе. Элли сначала съ недоумѣніемъ поглядывала на него, потомъ притихла и опечалилась. Затѣмъ, когда тотчасъ послѣ обѣда онъ снова первымъ всталъ изъ-за стола и, извинившись, направился къ дверямъ, отъ него не ускользнулъ долгій вопрошающій взглядъ, которымъ Элли проводила его.

Передъ вечеромъ Элли, по обыкновенію, была занята какимъ-то рукодѣліемъ на верандѣ, когда она услышала шаги Олофа, вошедшаго въ кабинетъ пастора. Онъ пришелъ просить ружья и высказывалъ намѣреніе провести ночь въ шхерахъ на охотѣ за утками.

— Сдѣлай одолженіе, братъ, возьми ружье и все, что тебѣ нужно! — отвѣтилъ пасторъ.

Немного погодя на верандѣ появился Олофъ въ полномъ охотничьемъ снаряженіи.

— Вы отправляетесь на охоту? — спросила Элли.

— Да.

— Я не знала, что вы охотникъ!

— Я всего понемножку…

— Но… развѣ вы не закусите прежде, чѣмъ идти?

— Нѣтъ, благодарю покорно.

— Въ такомъ случаѣ, надо же приготовить вамъ что-нибудь съ собой?

— Не безпокойтесь, пожалуйста! Я раздобуду у мужиковъ все, что мнѣ необходимо… Мое почтеніе!

И онъ ушелъ, приподнявъ фуражку, съ видомъ совсѣмъ чужаго человѣка.

Элли долго смотрѣла ему вслѣдъ. «Что съ нимъ? Цѣлый день онъ точно дуется. Чѣмъ онъ оскорбленъ? — Онъ не пришелъ на лугъ, въ разговорѣ онъ едва отвѣчаетъ мнѣ и даже не смотритъ на меня… Господи, чѣмъ я могла оскорбить его?»

Она стала обдумывать все, что говорилось и дѣлалось наканунѣ, стараясь найти причину охлажденія Олофа. На минуту ей пришло въ голову, что не пріѣздъ ли пастора взбѣсилъ его. Но тутъ же она отбросила эту мысль, какъ совершенный вздоръ. Чѣмъ же она виновата? Въ концѣ концовъ, она ничего не придумала и стала спрашивать себя, ужь не померещилось ли ей…

Ей очень хотѣлось догнать Олофа у лодокъ и прямодушно объясниться съ нимъ. Но она не рѣшилась на это и ограничилась тѣмъ, что прошла въ садъ, сѣла на скамейку и стала пристально смотрѣть на заливъ. Вскорѣ она увидѣла, какъ Олофъ выплылъ въ лодкѣ вдоль тихаго залива и скрылся за ближайшими островами.

XV.

На слѣдующее утро пасторъ, собираясь въ церковь, спросилъ Элли, не поѣдетъ ли и она. Элли отвѣтила, что не чувствуетъ охоты.

— Что такъ? — удивился пасторъ. — Я хотѣлъ вмѣстѣ съ тобой сходить сегодня къ причастію.

— Къ причастію? — переспросила Элли съ оттѣнкомъ враждебности и досады въ голосѣ. Ей пришло въ голову, что пасторъ заподозрилъ ее и хочетъ пробудить ея совѣсть… Во всякомъ случаѣ, сегодня его предложеніе являлось какъ нельзя болѣе не кстати.

— Да, къ причастію — серьезно и понижая голосъ повторилъ пасторъ. — Отчего намъ не сходить къ причастію, какъ мы дѣлали ежегодно въ это воскресеніе?

— Потому что я не хочу! — рѣзко возразила Элли и нервно стала прибирать перемытую посуду въ буфетъ. Черезъ минуту она прибавила тише: — Иди одинъ, если хочешь. Я не чувствую сегодня призванія.

— Мыслимо ли мнѣ идти одному? — все тѣмъ же тихимъ голосомъ проговорилъ мужъ.

— Отчего же нѣтъ?

— Оттого, что мы всегда причащались вмѣстѣ. Люди удивились бы, зная, что ты здорова. Наконецъ, это не принято…

— Сколько я знаю, причащеніе дѣло личной совѣсти каждаго въ отдѣльности! — возразила Элли. — Нечего примѣшивать къ этому людскую молву, и никто тутъ не можетъ вмѣшиваться.

Съ этимъ она вышла въ кухню, чтобы избавиться отъ дальнѣйшихъ объясненій, а миролюбивый пасторъ не сталъ настаивать, предположивъ, что у его «жонки» расходились нервы и что лучше всего ей теперь не перечить.

Стали подходить лодки съ народомъ, направлявшимся въ церковь. По обыкновенію, самыя зажиточныя изъ крестьянокъ зашли въ пасторатъ повидать пасторшу и отдохнуть минутку въ ея кухнѣ, прежде чѣмъ пуститься въ дальнѣйшій путь пѣшкомъ.

Отъ нихъ Элли узнала, что Олофъ побывалъ наканунѣ въ деревнѣ, по другую сторону залива и даже принималъ участіе въ крестьянской пляскѣ. Съ разсвѣтомъ онъ отправился черезъ пустырь къ ближайшему лѣсному озеру…

Между тѣмъ пасторъ окончательно собрался къ отъѣзду въ церковь и прежде, чѣмъ выйти на дворъ, спросилъ Элли черезъ дверь:

— Значитъ, тебя не ждать?

Отчего бы ей въ самомъ дѣлѣ не поѣхать въ церковь? — мелькнуло въ ея головѣ. — Что она станетъ здѣсь дѣлать одна? Придется, конечно, причащаться, а ей всегда казались возмутительными эти хожденія съ мужемъ къ причастію почти по принужденію. Притомъ послѣ всего вольнодумія, которое она выказала въ разговорахъ съ Олофомъ, развѣ онъ не будетъ въ правѣ назвать ее ханжей? Она уже ясно представляла себѣ ироническую усмѣшку, съ какой онъ ее спроситъ: «Такъ вы были у святаго причастія?» Но съ другой стороны, чѣмъ она объяснитъ свое упорство мужу, и развѣ это не послужитъ новой темой для пересудовъ разныхъ сплетниковъ.

— Обожди меня, я ѣду тоже! — крикнула она мужу съ внезапной рѣшимостью.

Никогда еще брачныя узы не казались ей столь ненавистными, какъ въ то время, какъ она ѣхала въ церковь рядомъ съ мужемъ въ его тѣсной телѣжкѣ. Она едва умѣщалась подлѣ него на сидѣньѣ; ей было неудобно и противно; а онъ еще воспользовался случаемъ, обвилъ ея станъ рукой и все время держалъ ее въ объятіяхъ. Дорого бы она дала, чтобы избавиться хоть отъ его ласкъ! Не разъ уже она давала себѣ слово не позволять мужу когда-либо прикасаться къ себѣ и не разъ она плакала цѣлыя ночи напролетъ, возмущаясь своей безхарактерностью, мѣшайшей ей поставить на своемъ… «Это твой долгъ!» — сказала ей однажды мать, когда она со слезами признавалась въ непреодолимомъ отвращеніи, возбуждаемомъ въ ней ласками мужа. — «Ты связана словомъ, котораго не можешь взять обратно, и всѣмъ, что приняла отъ мужа и чего не можешь ему возвратить»…

Впрочемъ, въ послѣдніе годы привычка брала свое, и тягость положенія становилась менѣе гнетущей. Потомъ, съ пріѣздомъ Олофа, она какъ бы раздвоилась, всецѣло отдавалась душой ему и равнодушнѣе относилась къ ласкамъ мужа, который вѣдь владѣлъ не самой Элли, а только ея тѣломъ… Притомъ у нея было столько хорошаго, о чемъ думать, что она быстро разсѣивалась и забывала тяжелыя минуты. — Но сегодня, когда Олофъ былъ гдѣ-то далеко и точно сердился на нее, и можетъ быть навсегда охладѣлъ къ ней, получалось впечатлѣніе, точно онъ уже уѣхалъ навсегда, и всѣ прежнія печали поднимались въ ней съ новой силой. Господи, какъ она была беззащитна, и какъ пуста была вся ея постылая жизнь!

Приходилось проѣзжать мимо мѣстъ, гдѣ она сидѣла и гуляла съ Олофомъ, гдѣ все напоминало его. Вотъ гора съ верстовымъ столбомъ, у котораго они столько разъ отдыхали. А вотъ мостъ, и опять на немъ тѣ же мальчики, какъ и вчера, лежатъ съ удочками въ рукахъ… Прошло вѣдь всего немногимъ болѣе сутокъ съ тѣхъ поръ, какъ она проходила тутъ съ Олофомъ, а вѣдь казалось, точно миновали съ тѣхъ поръ цѣлые годы.

Прибыли въ церковную усадьбу. На всемъ, какъ показалось Элли, лежалъ опять тотъ хорошо знакомый отпечатокъ, который надоѣлъ ей за столько лѣтъ и который исчезъ только съ пріѣзда Олофа. Сама она опять была въ черномъ платьѣ, тогда какъ молодежь въ семействѣ прооста была въ свѣтлыхъ лѣтнихъ костюмахъ. И опять, какъ зимой, она сидѣла въ гостиной съ стариками и должна была затѣмъ рано идти въ церковь, а молодые люди съ состраданіемъ поглядывали ей вслѣдъ. Ей было такъ обидно, что она съ удовольствіемъ услышала бы теперь намеки и подтруниванія Лины, такъ какъ это послужило бы знакомъ, что Олофъ въ самомъ дѣлѣ былъ неравнодушенъ къ ней и что всѣ это замѣтили… Но теперь она опять была для всѣхъ степенной молодой пасторшей, никто не позволялъ себѣ шутокъ надъ нею, и никто ни разу не заикнулся объ Олофѣ.

Долго пришлось ей просидѣть въ душной, переполненной народомъ и пропитанной запахомъ лука и пота церкви. Пришлось выслушивать двѣ безконечныя проповѣди, прочитанныя, одна — проостомъ другая пасторомъ. Псалмопѣнію, казалось, не будетъ и конца.

Чтобы хоть чѣмъ-нибудь развлечься, она перебирала въ умѣ всѣ свои разговоры съ Олофомъ и старалась припомнить каждое его слово. Она даже закрыла глаза и старалась представить себѣ его наружность, его голосъ и движенія, точно вспоминала о человѣкѣ, съ которымъ разсталась навсегда. Но неужели, неужели онъ не вернетъ ей прежней дружбы? И что случилось, изъ-за чего охладѣлъ онъ къ ней? Можетъ быть, это только ничего незначащее, временное дурное настроеніе въ немъ? Увы! теперь она ясно сознавала, что тутъ было серьезное охлажденіе! Да и развѣ могло быть иначе? Онъ могъ быть любезенъ съ нею день, другой, но серьезно заинтересоваться въ ней ему было нечѣмъ. Сумасшествіемъ было бы ожидать невозможнаго, и видно не въ своемъ умѣ она была, когда, воображала — надо же признаться себѣ теперь, что она воображала это! — будто Олофъ полюбилъ ее… Да, да, ей приходила такая сумасбродная мысль, напримѣръ, когда онъ сталъ откровенно разсказывать ей о своемъ прошломъ, когда онъ пришелъ къ ней на лугъ, когда онъ пристально смотрѣлъ на нее при свѣтѣ утренней зари, когда онъ крѣпко пожималъ ей руку при пожеланіи покойной ночи.

Теперь ей становилось ясно, что эти знаки рѣшительно ничего не значили. И вотъ, она опять сидитъ на своемъ старомъ мѣстѣ въ церкви, среди людей, окружавшихъ ее всѣ эти пять лѣтъ брачной жизни, дальше, чѣмъ когда-либо, отъ счастія, которое сулили ей мечты… Какъ всегда бывало въ такихъ случаяхъ зимой, незадолго передъ началомъ причащенія, пасторъ вышелъ изъ ризницы и сѣлъ рядомъ съ женой въ церкви. Привычнымъ движеніемъ раскрылъ онъ псалтырь, указалъ женѣ стихъ и склонился надъ книгой. Все шло обычнымъ порядкомъ, и что-то неумолимо будничное грубо разсѣивало вокругъ Элли то, что могло еще оставаться отъ ея иллюзій.

— Есть ли во всемъ мірѣ другое такое жалкое существо, какъ я? — спрашивала себя Элли. — И за что? Что я сдѣлала, чтобы заслужить такую участь?

Она глубоко задумалась и стала искать причины въ самой себѣ. Невинные вѣдь не подвергаются напраснымъ мученіямъ… Стало быть, она въ чемъ-нибудь согрѣшила, провинилась? Впрочемъ, ей вспомнились слова матери: «Въ нашемъ роду всѣ были несчастливы, потому что всѣ стремились къ чему-то особенному и не желали примиряться со своей участью». Эта мать тоже страдала, тоже всю жизнь промучилась, не любя своего мужа и не находя удовлетворенія въ окружавшей ее дѣйствительности.. Но въ такомъ случаѣ, почему она почти насильно выдала Элли замужъ? Не было вѣдь ни малѣйшаго спѣха, а собственный опытъ долженъ былъ предостеречь ее противъ такого поступка. Почему Элли не дали возможности устроить свою жизнь иначе? Она вѣдь была способна, сумѣла бы обезпечить себя и навѣрное была бы счастливѣе, чѣмъ теперь…

— Но зачѣмъ же все валить на другихъ! Почему я сама не сумѣла постоять за свою свободу? Почему я не поступила такъ, какъ подсказывала мнѣ совѣсть? Почему я не возстала, когда стали меня принуждать? — То-то и есть, что всегда я была жалкая, ничтожная игрушка въ рукахъ другихъ людей, и мои несчастія являются лишь прямымъ послѣдствіемъ моего ничтожества. Не имѣла я права поступать противъ собственнаго убѣжденія! Это и былъ величайшій изъ грѣховъ — грѣхъ противъ Духа Святаго, о которомъ только-что говорилъ въ проповѣди старый проостъ. Сдѣланнаго не передѣлаешь, и теперь мнѣ остается только искупать свою вину."

— Однако, такъ ли? Почему я продолжаю поступать по волѣ другихъ людей и противъ собственнаго убѣжденія? Почему я сижу здѣсь, когда сердце не влекло меня сюда, и мужъ ведетъ меня къ причастью только ради общественнаго мнѣнія? Почему я не отрываюсь прочь и не бѣгу отъ того, что усиливаетъ мою преступность?

Въ то время, какъ такія мятежныя мысли проносятся въ ея умѣ, на амвонъ выходитъ священникъ съ дарами, и раздается псаломъ: «Агнецъ Божій!» Пасторъ поднимается съ мѣста и подаетъ руку женѣ; люди разступаются передъ ними, и она безпрекословно даетъ отвести себя къ алтарю.

Вотъ уже она на колѣняхъ рядомъ съ мужемъ. Вотъ она чувствуетъ на языкѣ облатку и слышитъ торжественныя слова молитвы, и къ губамъ ея прикасается сосудъ съ виномъ. И она не въ силахъ дольше владѣть собой, чувствуетъ въ душѣ порывъ отчаянія и горько плачетъ сперва у алтаря, потомъ на своемъ мѣстѣ, куда ее отводитъ умиленный ея слезами мужъ. Ей кажется, что она вторично продала свои убѣжденія и оскорбила Духа Святаго, и за это точно вторично обвѣнчана съ ненавистнымъ мужемъ. Но она въ силахъ только рыдать, и всѣ тронуты ея кажущимся благочестіемъ.

Наконецъ, служба кончена. Хоть бы можно было сейчасъ же уѣхать домой! Но надо еще отобѣдать у прооста.

Она замѣчаетъ, что молодые люди съ любопытствомъ поглядываютъ на ея заплаканные глаза. Послѣ обѣда они, видимо, разговаваютъ о ней, такъ какъ всякій разъ, когда она приближается къ нимъ, разговоръ умолкаетъ, многіе смотрятъ въ сторону, а Лина дерзко поглядываетъ на нее. Но, наконецъ, и это мученіе кончено: они прощаются, и къ ея неожиданной радости пасторъ говоритъ на прощаніе проосту, что спѣшитъ домой, такъ какъ сегодня уѣдетъ опять по деревнямъ на всю недѣлю.

По мѣрѣ того, какъ телѣжка приближалась къ пасторату, Элли становилось все легче и легче на душѣ. «Дастъ Богъ, окажется, что она преувеличила свои опасенія! Можетъ быть, Олофъ уже дома и вовсе не сердится на нее и ждетъ ее. Можетъ быть, онъ даже вышелъ къ ней навстрѣчу! На мосту его нѣтъ, но тамъ, на ихъ горкѣ, у верстоваго столба?» Нѣтъ и у верстоваго столба, даже у воротъ Олофа не оказалось!..

Очень спѣшившій пасторъ тотчасъ же пересѣлъ въ дожидавшуюся его почтовую повозку и уѣхалъ, зайдя въ комнаты только, чтобы переодѣться. А опасавшаяся разочарованія Элли все еще была на дворѣ и не смѣла даже спросить работника, вернулся ли Олофъ. Она все надѣялась, что авось онъ уже дома и просто отдыхаетъ послѣ утомительной охоты на лѣсныхъ болотахъ.

Наконецъ она вошла и первымъ дѣломъ окинула взглядомъ вѣшалку въ прихожей. Ни фуражки, ни пальто Олофа не было. Ружья въ кабинетѣ на стѣнѣ тоже не оказывалось. Но, можетъ быть, онъ прошелъ въ свою комнату, не снимая пальто и взявъ съ собой ружье, чтобы прочистить?

Тогда она вышла въ садъ, по-прежнему не желая разспрашивать прислугу и совершенно увѣренная, что всякій, съ кѣмъ она заговорила бы теперь, сейчасъ же угадалъ бы причину ея тревоги. Изъ сада она взглянула на пристань и только тогда убѣдилась, что Олофъ еще не возвращался: лодки, въ которой онъ вчера отправился, не было у мостика.

«Итакъ, онъ не вернулся! Но что могло задержать его въ лѣсу? Не случилось ли чего? Какое-нибудь несчастіе?.. На охотѣ такъ часто бываетъ… Господи, Боже мой! Нѣтъ, не можетъ этого быть!»

Въ слѣдующую минуту она уже точно желала, чтобы съ нимъ случилось какое-нибудь маленькое несчастіе. Только не серьезное, а такъ лишь, маленькое поврежденіе, чтобы только ему пришлось нѣкоторое время похворать, и ей представился случай ухаживать за нимъ.

Вернувшись домой, она приказала накрыть столъ для ужина на верандѣ, отпустила всю прислугу на воскресную пляску въ деревню и расположилась ждать у окна, съ котораго видна была пристань. Она ждала съ такою же тревогой въ душѣ, съ какой сидѣла на мысу въ день пріѣзда Олофа, и опять въ ней поднималось мучительное, ни на чемъ не основанное опасеніе, что онъ уже никогда не вернется.

Измученная долгимъ, напраснымъ ожиданіемъ, и когда сгустившійся на морѣ туманъ скрылъ отъ нея заливъ, она перешла въ залу и опустилась тамъ на диванъ. Отъ утомленія она едва могла сидѣть, и мысли ея начинали путаться. «А что, если все это, и его пріѣздъ, и охлажденіе — все лишь миражъ воображенія? Что, если ничего такого не бывало, если Олофъ никогда не пріѣзжалъ, и все, чему я недавно радовалась, чѣмъ теперь огорчаюсь, простой сонъ или бредъ?»

Усталость не дала ей времени испугаться этой мысли, и черезъ минуту она, сама того не замѣчая, забылась тревожнымъ сномъ. Вскорѣ она проснулась отъ какого-то шума, доносившагося черезъ открытыя окна съ берега. Она узнала лязгъ цѣпи, которой привязывали лодку къ мостику, и мигомъ была у окна. Несмотря на ночной сумракъ, она узнала фигуру Олофа на пристани. Въ слѣдующую же минуту она была на верандѣ и тихо сидѣла на ступенькѣ лѣстницы, поджидая своего гостя.

XVI.

Охота Олофа была не особенно удачна. Онъ относился къ дѣлу съ недостаточной энергіей и никакъ не могъ увлечься. Эта безконечная ходьба по кочкамъ да по трясинамъ быстро надоѣла ему, и онъ началъ досадовать на себя за свою выдумку. Погонявшись часа два за парой куликовъ, которые никакъ не давали ему приблизиться на выстрѣлъ, онъ бросилъ охоту и пошелъ на звуки флейты, доносившіеся изъ лѣска.

Тамъ оказалась полянка, на которой молодежь съ окрестныхъ деревень собралась покачаться на качеляхъ и поплясать подъ звуки флейты. Онъ присоединился-было къ пляшущимъ и сталъ шутить съ крестьянскими дѣвушками, но тѣ дичились его, едва отвѣчали на его вопросы и прятались другъ за дружку. Попросилъ онъ музыканта, переставшаго играть изъ уваженія къ барину, продолжать и, раздобывъ себѣ даму посмѣлѣе, пустился даже плясать; но мужики не стали плясать и столпились по сторонамъ смотрѣть, «какъ баринъ пляшетъ». Тогда онъ показался себѣ смѣшонъ, нахмурился и, бросивъ свою даму, отошелъ къ нѣсколькимъ старикамъ, сидѣвшимъ въ сторонѣ на бревнѣ и покуривавшимъ изъ своихъ трубокъ.

Отъ нихъ онъ узналъ, что въ лѣсномъ озеркѣ, неподалеку отсюда, есть довольно много утокъ, и что подступы къ озеру довольно удобны. Съ разсвѣтомъ, онъ отправился туда, но, сколько ни бродилъ, не нашелъ ничего другаго, кромѣ одного нырка, да послѣ полудня, уже на другомъ озерѣ, укокошилъ одну бѣдную утку, не рѣшавшуюся далеко отлетѣть отъ выводка маленькихъ утятъ. Усталый, голодный и озлобленный, вернулся онъ къ морскому берегу, гдѣ оставалась его лодка, и направился въ деревню. Ему не удалось даже разсѣяться и отогнать отъ себя мыслей, отъ которыхъ онъ бѣжалъ! Элли, Элли! — по-прежнему раздавалось цѣлый день въ его мозгу, въ тактъ стучавшей въ вискахъ крови, подъ звуки его шаговъ въ лѣсу, подъ плескъ и стукъ его веселъ.

Въ деревнѣ, куда онъ зашелъ чего-нибудь поѣсть, хозяева еще не возвращались изъ церкви, и ему удалось раздобыть только немного соленой рыбы да хлѣба съ простоквашей. Утоливъ этимъ голодъ, онъ отправился на сѣновалъ и проспалъ тамъ до сумерекъ. Затѣмъ вернувшаяся тѣмъ временемъ хозяйка напоила его кофеемъ и разсказала, что утромъ побывала у госпожи пасторши въ Тюнелэ, что потомъ пасторша была въ церкви и вмѣстѣ съ пасторомъ причащалась Святыхъ Таинъ, и что ей, Аннѣ-Софіи, довелось пріобщаться рядомъ съ ними.

Итакъ, Элли побывала у причастія, да еще рядомъ съ супругомъ!..

— Да вѣдь это просто трогательно! — мысленно вскричалъ Олофъ. — Настоящая семейная идиллія! Ну, и Богъ съ ними, потеря, право, не велика! Въ особенности, когда насчетъ прибыли можно записать такое интересное психологическое наблюденіе.

Однако, продолжая свое путешествіе въ лодкѣ домой, онъ не переставалъ раздумывать объ Элли и, какъ ни уговаривалъ себя, что о такой неискренней женщинѣ не стоитъ даже вспоминать, чувствовалъ, что отнюдь не въ состояніи видѣть въ ней только предметъ для психологическаго анализа. Но мѣрѣ приближенія къ пасторату, онъ становился все угрюмѣе. Онъ увѣрялъ себя, что огорченъ только полнѣйшимъ разочарованіемъ въ Элли, и что обидно бываетъ такъ сильно ошибиться въ человѣкѣ. Вѣдь оставалось только презрительно пожать плечами и, чтобы хоть сколько-нибудь удовлетворить свое естественное чувство негодованія, надо было сдѣлать это при ней, чтобы она почувствовала его неуваженіе… Мало того, слѣдовало высказать ей все, что онъ думалъ о ней, чтобы она не оставалась въ заблужденіи и не воображала, что провела его. Лучше всего было бы сегодня же собрать свои вещи и выѣхать изъ дому, предоставивъ имъ наслаждаться своей идилліей на свободѣ.

Съ такими мыслями привязалъ онъ лодку къ пристани и направился къ дому. Повернувъ изъ-за угла конюшни къ верандѣ, онъ неожиданно очутился лицомъ къ лицу съ самой пасторшей, которая сидѣла на ступенькѣ веранды и пристально смотрѣла впередъ.

— Мое почтеніе, госпожа пасторша! — сказалъ онъ холодно и намѣревался пройти мимо.

Но Элли встала и сдѣлала нѣсколько шаговъ ему навстрѣчу.

— А я-то начинала уже думать, что съ вами случилось Богъ знаетъ что! — сказала она радостно.

— Какъ такъ?

— Я тревожилась за васъ и представляла себѣ, что съ вами случилось несчастье.

— Очень сожалѣю, что причинилъ столько ненужнаго безпокойства. Совсѣмъ не стоило…

— Какъ не стоило? Во всякомъ случаѣ, рада видѣть, что я только фантазировала. Но вы, навѣрное, голодны и устали. Позвольте мнѣ взять отъ васъ все это и садитесь скорѣе ужинать.

Олофъ былъ нѣсколько сбитъ съ толку искренностью, съ какой радовалась его возвращенію Элли, и, несмотря на его протесты, ей удалось взять отъ него ружье и шапку, которыя она сама отнесла въ прихожую. Черезъ минуту она явилась на веранду съ неуспѣвшимъ еще заглохнуть самоваромъ.

— Надѣюсь, вы не ждали меня съ ужиномъ? спросилъ Олофъ.

— Конечно, ждала… Какъ же иначе? Садитесь же… Я должна была сама позаботиться о самоварѣ потому что отпустила прислугу на праздникъ. Ну, разсказывайте теперь, удачно ли вы охотились?

Олофъ отвѣтилъ довольно угрюмо, что доволенъ своей охотой.

— Значитъ, вамъ, по крайней мѣрѣ, было весело. Одна старая крестьянка говорила мнѣ, что вы отправились утромъ къ лѣсному озеру. На такихъ озерахъ всегда бываетъ много утокъ…

— Такъ мнѣ и сказали.

— А на морѣ вы все время гребли сами? Я и забыла предложить вамъ работника. Въ субботу вѣдь всегда есть свободные люди.

— Благодарю покорно, я отлично справлялся одинъ.

Ея заботливость о немъ онъ считалъ притворной. Въ немъ снова поднималось озлобленіе, и онъ отвѣчалъ настолько коротко и сухо, насколько это возможно было безъ явной грубости.

— Не угодно ли чаю? — предложила она, подавая ему стаканъ.

— Н…нѣтъ… Ну, благодарю покорно! — принялъ онъ лишь потому, что чай былъ уже налитъ.

— А гдѣ же пасторъ? — спросилъ онъ вдругъ. — Развѣ онъ уже легъ?

— Онъ? Онъ вѣдь опять уѣхалъ.

Олофа взорвало.

«Такъ вотъ почему она опять такъ предупредительна? Ей нужны игрушки, чтобы развлекаться въ отсутствіи мужа? Ну, я ей покажу!»

Нервнымъ движеніемъ помѣшивая ложечкой въ стаканѣ, онъ сказалъ съ ироніей:

— Итакъ, вамъ опять приходится цѣлую недѣлю испытывать горькую участь соломенной вдовы.

Ему стало немножко совѣстно сказанной имъ пошлости, и въ умѣ пронеслась уже мысль, что лучше просто съ презрѣніемъ уйти отсюда, чѣмъ говорить глупыя колкости. Но такъ какъ Элли ничего не отвѣтила, злость снова всецѣло овладѣла имъ, и онъ прибавилъ со злобнымъ смѣхомъ:

— Это не легко, я думаю?

— Что не легко?

— Да такъ… оставаться безъ законнаго утѣшителя цѣлую недѣлю?

Элли отклонилась за самоваръ и съ минуту не отвѣчала ни слова. Затѣмъ она стала медленно доливать въ чайникъ кипятку изъ самовара и, ставя чайникъ обратно на конфорку, проговорила слегка дрожащимъ голосомъ:

— Скажите, отчего вы такъ недоброжелательны ко мнѣ сегодня? Вы чѣмъ-нибудь недовольны? Можетъ быть, я какъ-нибудь, сама того не зная, разсердила васъ?

— Да нисколько! Какъ вамъ могло это придти въ голову? Должно быть, и я какъ-нибудь, самъ того не замѣчая… Во всякомъ случаѣ, прошу извиненія, если какъ-нибудь подалъ поводъ къ подобному предположенію…

— Нѣтъ… нѣтъ, это не то! вскричала Элли съ мученіемъ. — Въ вашемъ голосѣ, въ вашихъ взглядахъ есть что-то…

— Что?

— Что-то… Я сама не знаю… Но, положительно, я не понимаю васъ больше!

Ему хотѣлось придумать какой-нибудь особенно злой отвѣтъ, но ничего колкаго не приходило въ голову, и, помолчавъ съ минуту, онъ проговорилъ съ притворнымъ спокойствіемъ:

— Пожалуй, вы правы. Вообще мнѣ кажется, мы оба не понимаемъ другъ друга.

Она вздрогнула.

— Но… но вы столько разъ утверждали противное? — сказала она жалобно.

— Бываетъ! — протянулъ онъ равнодушно. — Совсѣмъ не рѣдкость, что сходятся двое мало знакомыхъ между собой людей и нѣкоторое время воображаютъ, что они во всѣхъ отношеніяхъ сходны характерами, а послѣ открываются разныя затаенныя черты характера, и оказывается, что въ дѣйствительности между ними нѣтъ ничего общаго. Въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, и это называется лишь: ошибаться въ людяхъ…

— Стало быть, вы во мнѣ ошиблись?

— Какъ и вы во мнѣ, вѣроятно.

— Я не говорила этого… Это вѣдь вы…

— Въ такомъ случаѣ, ошибка всецѣло остается на мнѣ. Пусть будетъ такъ!

— Что вы хотите сказать?

— Надо полагать, я не сумѣлъ понять васъ такъ же хорошо, какъ вы меня. Сегодня это выяснилось совершенно случайно, и выходитъ, что я принужденъ поправиться… вѣрнѣе, я обязанъ покорнѣйше просить у васъ извиненія…

— Господи Твоя воля! Да говорите же яснѣе!

— Я хочу сказать, что, по всѣмъ вѣроятіямъ, несмотря на то, что вы не дали этого замѣтить, вы бывали неоднократно оскорблены моими «легкомысленными» разсужденіями о нѣкоторыхъ вещахъ. Но, повѣрьте, что я не сталъ бы оскорблять вашихъ убѣжденій, еслибы имѣлъ о нихъ хоть какое-либо представленіе, вѣрнѣе, еслибы не имѣлъ повода считать ихъ какъ разъ противоположными!

— Но что вы говорите? Я ни слова, ни слова не понимаю въ вашихъ объясненіяхъ!.. Никогда и ничѣмъ вы до сихъ поръ не оскорбляли меня!

— Неужели? Въ такомъ случаѣ и толковать не о чемъ.

— Однако, что же васъ навело на такую мысль? Въ чемъ дѣло?

— Если я заблуждался, стоитъ ли распространяться объ этомъ!

— Господи! Развѣ вы не видите, что мучаете меня. Объяснитесь же прямо, прошу васъ!

— Извольте. Я не зналъ, что вы очень благочестивы…

— Я? Откуда же у васъ теперь явилось такое представленіе обо мнѣ?

— Развѣ вы не были сегодня у причастья?

— Была… Такъ вотъ оно что! Только, что же тутъ такого?..

— Развѣ это не безусловный признакъ религіозности?

— Да вовсе же нѣтъ! Я по крайней мѣрѣ… совсѣмъ не… Вы судите совсѣмъ не такъ.

Она замолчала въ смущеніи, а Олофъ пожалъ плечами и пояснилъ наставительно:

— Что же дѣлать, всякій судитъ по себѣ. Еслибы я пошелъ къ причастью, это бы было несомнѣннымъ доказательствомъ моего благочестія!

— Разумѣется, такъ бы слѣдовало быть. Но не всегда такъ бываетъ! — возразила она печально.

— Простите, но я окончательно не понимаю васъ! — усмѣхнулся Олофъ.

— Конечно, я и сама не понимаю себя въ этомъ случаѣ! — проговорила она по-прежнему негромко и печально. — Знаю только, что не лицемѣріе побудило меня къ этому. Утромъ мужъ сталъ просить меня, по обыкновенію, причаститься вмѣстѣ съ нимъ и… и я поѣхала съ нимъ.

— Ну, конечно, для васъ воля этого человѣка законъ! — запальчиво вскричалъ Олофъ и, не будучи въ состояніи продолжать объясненіе въ прежнемъ ядовито-сдержанномъ тонѣ, съ шумомъ отодвинулъ свой стулъ и сталъ ходить взадъ и впередъ по верандѣ.

Элли робко слѣдила за нимъ взглядомъ и, переждавъ нѣкоторое время, сказала умоляющимъ голосомъ:

— Да будьте же хоть сколько-нибудь справедливы! Зачѣмъ истолковывать все такъ дурно? Слѣдовало бы вамъ знать, что я…

— Что?

— Ничего!..

Замѣтивъ, однако, что Олофъ снова оскорбился такимъ отвѣтомъ, она прибавила:

— Неужели вы не понимаете, что есть путы, отъ которыхъ не легко отдѣлаться, когда запутаешься въ нихъ!

— Въ особенности, когда кому-нибудь нѣтъ ни малѣйшей охоты выпутываться! Это естественно. Семейное счастье не шутка! Оно воспѣто всѣми поэтами и признается чѣмъ-то особенно прекраснымъ… почти великимъ. Даже я, при всѣхъ моихъ несовершенствахъ, преклоняюсь передъ такимъ счастьемъ, когда оно основано на искреннемъ чувствѣ. Очень похвально, что вы любите своего мужа и хотите быть съ нимъ счастливы! Не слѣдовало только утверждать противное…

— Какъ вы, въ самомъ дѣлѣ, думаете?..

Олофъ, который со вчерашняго дня едва, справлялся со своими разстроенными нервами, окончательно забылся.

— Я ничего не думаю! — крикнулъ онъ. — Я говорю лишь о томъ, что слышу собственными ушами и вижу собственными глазами!

— То-есть?

Онъ нетерпѣливо повелъ плечами и презрительно скосилъ губы.

— То-есть, что все обстоитъ благополучно, и что нечего было сантиментальничать! — пояснилъ онъ съ сарказмомъ.

Наконецъ-то Элли вполнѣ понимала его! Столько лѣтъ она мучилась и стыдилась, обвиняя себя въ малодушіи и страшась, что обвинятъ ее въ низкой лжи, въ презрѣнномъ лицемѣріи, когда узнаютъ, что она вышла за человѣка, который ей противенъ. А теперь Олофъ высказывалъ противоположное и все-таки обвинялъ ее въ неискренности! Ее взорвало. Точно стряхивая съ плечъ годами давившее ее бремя и забывая всѣ свои обычныя опасенія, она вскричала страстно.

— Но вѣдь это не такъ… это неправда! Я совсѣмъ не счастлива съ нимъ. Я его не люблю и никогда не любила!

Едва сорвалось съ ея языка это признаніе, какъ ее охватилъ ужасъ передъ тѣмъ, что она сдѣлала, стыдъ окончательно сломилъ ея силы и, опустивъ голову на руки, она горько заплакала.

Олофъ растерялся. Гнѣвъ и раздраженіе мгновенно растаяли въ немъ, какъ воскъ на огнѣ; онъ глубоко устыдился своей безсердечности, почувствовалъ острую жалость къ обиженной имъ молодой женщинѣ, и, желая во что бы то ни стало утѣшить ее, схватилъ ее за руки.

— Не надо же такъ! — забормоталъ онъ. — Перестаньте ради Бога… Не плачьте же такъ ужасно… Неужели я ничѣмъ не могу загладить своей вины?

Почувствовавъ прикосновеніе его рукъ, Элли задрожала всѣмъ тѣломъ, но не могла удержаться отъ слезъ. Ей надо было выплакаться, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить сердце, которое просто разрывалось на части, такъ оно было переполнено накопившимся горемъ.

Олофъ сѣлъ возлѣ нея, склонился къ ней и сталъ увѣрять, что она не воняла его, что у него не было ни малѣйшаго желанія оскорбить ее…

— Нѣтъ, нѣтъ… вы презираете меня, и вы, конечно, правы! — всхлипывала она. — Я въ самомъ дѣлѣ жалкая, малодушная женщина

— Да нѣтъ же… наоборотъ…

— Я заслужила ваше презрѣніе… я вѣдь не оправдываюсь!.. Но я и такъ самая несчастная женщина на землѣ… Стоитъ ли обижать меня?

— Простите же меня… Неужели не можете? — бормоталъ онъ, въ полномъ отчаяніи отъ ея слезъ. — Поймите же, что я оскорбилъ васъ только потому, что… люблю васъ!..

Въ эту минуту онъ въ самомъ дѣлѣ горячо любилъ ее и говорилъ искренно. Онъ уже не обдумывалъ ни того, что говорилъ, ни того, что дѣлалъ, и, въ потребности приласкать, утѣшить Элли, даже обнялъ ее, пытаясь осушить ея слезы ласками.

Она тихонько высвободилась изъ его рукъ и отошла на другой конецъ веранды. Она уже не плакала, но чувствовала себя точно во снѣ. Возможно ли это? Не ослышалась ли она?.. Неужели Олофъ, ея Олофъ, въ самомъ дѣлѣ сказалъ, что любитъ ее? И гдѣ она?

Она съ недовѣріемъ посмотрѣла передъ собой. Передъ нею былъ хорошо знакомый дворъ. Въ сторонѣ виднѣлось кухонное крыльцо, на ступенькахъ котораго неподвижно сидѣлъ бѣлый котъ. Изъ-за конюшни выглядывало коромысло колодца. И все было подернуто прозрачной дымкой лѣтней ночи, такой же свѣтлой ночи, какъ одна изъ всѣхъ предыдущихъ… Да, она несомнѣнно была на своей верандѣ и не спала!.. Но какъ все казалось ей теперь чуждо и непонятно, точно она видѣла передъ собой давно забытые, старые предметы, которые съ трудомъ узнавала послѣ многихъ лѣтъ отсутствія.

Гдѣ же Олофъ? Неужели правда, что онъ только-что обнималъ ее, утѣшалъ нѣжными словами и… сказалъ, что любитъ ее?

Олофъ сидѣлъ и ждалъ. Многое хотѣлось ему сказать Элли, но ея окаменѣвшая фигура на другомъ концѣ веранды точно пугала его.

Но вотъ Элли обернулась. Разсѣянно оглянулась она вокругъ себя, откинула со лба прядь нависшихъ волосъ и вдругъ точно узнала Олофа. Довольно долго смотрѣла она на него своими большими, еще полными слезъ глазами, потомъ порывисто схватила его руку, прижалась къ ней лицомъ, но въ слѣдующее же мгновеніе точно опомнилась и выпустила руку.

— Покойной ночи! — проговорила она машинально и направилась въ комнаты.

Онъ хотѣлъ было послѣдовать за нею и заключить ее въ свои объятія. Но онъ самъ ужаснулся этой мысли и не рѣшился даже окликнуть Элли.

XVII.

Нѣкоторое время Олофъ простоялъ еще на верандѣ, въ смутной надеждѣ, что можетъ быть Элли еще вернется. Затѣмъ онъ взялъ шляпу и совсѣмъ позабывъ о своей усталости, вышелъ на большую дорогу.

Довольно долго шагалъ онъ по дорогѣ, ни о чемъ не размышляя, не отдавая себѣ даже отчета, куда онъ идетъ. Мысли его были точно спутаны. Дойдя до перекрестка, онъ своротилъ на какую-то проселочную дорогу, потомъ очутился на совершенно незнакомой ему лѣсной тропинкѣ. Миновавъ лѣсокъ, тропинка пошла между какими-то полями, потомъ опять вошла въ лѣсъ и стала круто подниматься въ гору. Вскорѣ Олофъ очутился на полянѣ, среди которой стояла изба, впереди былъ крутой обрывъ къ лѣсной рѣчкѣ. Машинально присѣлъ онъ на окружавшую избушку изгородь и сталъ смотрѣть прямо передъ собой на разстилавшійся внизу лѣсъ. Разсѣянно прислушивался онъ къ лѣсному шелесту и къ голосамъ пробуждавшихся птицъ. И вдругъ мысли его прояснились…

Такъ вотъ что случилось, къ чему привела его безпричинная размолвка съ Элли!

Все это случилось такъ неожиданно и такъ стихійно, что онъ все еще не могъ отдать себѣ полнаго отчета, какъ это произошло… Во всякомъ случаѣ, то, что онъ чувствовалъ теперь, было нѣчто совсѣмъ особенное! Это чувство ни въ чемъ не походило на его прежнія любовныя увлеченія, о которыхъ теперь противно было вспоминать, и никогда еще онъ не ощущалъ ничего подобнаго. Въ этомъ чувствѣ было что-то неопредѣленное и таинственное, какъ въ прозрачной мглѣ лѣтней ночи. Онъ точно бродилъ въ какомъ-то чудномъ, сказочномъ саду, гдѣ за каждымъ кустомъ могли скрываться опасности, и гдѣ онъ тѣмъ не менѣе чувствовалъ себя хорошо и свободно, какъ никогда. Съ каждымъ шагомъ впередъ сердце сжимается отъ страха, но все-таки не сдѣлалъ бы онъ ни одного шага назадъ…

Впрочемъ, развѣ онъ не имѣлъ такого же права на счастіе, какъ и всякій другой? Развѣ не онъ любитъ и не любимъ? Ему вспомнились сомнѣнія, мучившія его цѣлыя сутки, но теперь эти сомнѣнія казались жалкимъ бредомъ, и онъ не могъ понять, откуда они взялись. Было ли хоть какое-нибудь къ тому основаніе?! Былъ ли хоть какой-нибудь смыслъ въ его обвиненіяхъ?! «Съ такой же справедливостью она могла бы обвинять меня за все мое прошлое; съ такимъ же правомъ я могъ бы оскорблять ребенка, подвергшагося насилію и бросившагося ко мнѣ искать защиты!»

Ему вспомнился разсказъ Элли о ея свадебномъ путешествіи въ Тюнелэ, о ея прибытіи въ пасторатъ. Какъ она должна была страдать, какъ она должна была плакать и убиваться, нося въ душѣ образъ одного и отданная во власть другаго! Теперь онъ положительно не могъ понять, какъ онъ могъ хоть на минуту усомниться въ искренности чувствъ такой непосредственной, дѣтски чистой натуры! Съ какой силой, съ какой мукой рвались эти чувства изъ ея груди! И подумать, что эти могучія чувства она цѣлые годы старалась подавить въ себѣ, спрятать отъ всѣхъ, даже отъ себя самой!..

И опять онъ видѣлъ ее передъ собой, плачущую, съ искаженными отъ горя чертами, и опять его начинали мучить жалость къ ней и негодованіе къ себѣ, и страстное желаніе сейчасъ же полностью искупить свою вину и утѣшить ее.

Невольно задумался онъ о себѣ, сталъ перебирать въ умѣ свои прежнія чувства и попытался сравнивать ихъ съ настоящими. О, какъ блѣдны и безцвѣтны они были рядомъ съ этими! Въ нихъ не было глубины, и вотъ почему они испарились такъ скоро. Неужели же, наконецъ, ему удалось узнать дѣйствительную, безкорыстную любовь, то великое чувство, которое онъ напрасно искалъ всю жизнь? Да, повидимому, это такъ! — Какія же будутъ послѣдствія этого чувства? Что изъ всего этого выйдетъ? Впрочемъ, тѣмъ и велика истинная любовь, что она всецѣло безкорыстна и рѣшительно ничего не требуетъ! Элли сохранила же свое чувство въ неприкосновенности, сохранила цѣлые годы и осталась вѣрна своему идеалу, безъ всякой надежды достичь его… Не окажется же онъ слабѣе ея!

И вдругъ ему представилось, какъ хорошо будетъ жить съ великимъ, недостижимымъ идеаломъ въ душѣ, какъ возвышенно будетъ его духовное общеніе съ возлюбленной, которая всегда останется одновременно близка и далека ему, и какъ все это будетъ гармонировать съ его дѣятельностью писателя и мыслителя! Вѣдь почему ему до сихъ поръ не работалось, какъ слѣдуетъ, и почему онъ всегда оставался недоволенъ своимъ трудомъ? Потому что недоставало ему чего-то вдохновляющаго… Теперь же онъ нашелъ своего генія-вдохновителя!

Прекрасная утренняя заря укрѣпляла его въ поэтическомъ настроеніи, которое охватило его. Онъ и не воображалъ прежде, что можетъ думать и чувствовать такъ возвышенно, съ такой чистой, могучей восторженностью! О, какъ далеко онъ опередилъ теперь всѣхъ своихъ товарищей по литературѣ, и какъ далекъ онъ былъ отъ того, чѣмъ еще недавно долженъ былъ удовлетворяться!

Хороша и прекрасна жизнь, что бы тамъ ни говорили, хорошо и прекрасно все въ природѣ!

Солнце уже взошло, когда онъ пошелъ уже обратно къ пасторату. Тѣмъ не менѣе, онъ не былъ увѣренъ, что теперь не ночь и что онъ не во снѣ. Но бѣда не большая, если это только сонъ! Что въ жизни не совъ и не мечта? Все, что хоть сколько-нибудь возвышается надъ жалкой повседневностью, основано на мечтѣ… Важно только не спѣшить къ разочарованіямъ и не слишкомъ скоро пробуждаться отъ такихъ сновидѣній!

Съ такими восторженными мыслями легъ Олофъ спать, но на утро онъ проснулся уже съ нѣкоторыми сомнѣніями на душѣ. Что, если Элли не соотвѣтствуетъ его слишкомъ уже восторженному представленію о ней? Не разъ уже онъ горько разочаровывался въ женщинахъ, и невольно являлось опасеніе, что можетъ и на этотъ разъ послѣдовать разочарованіе. Припомнилось, какъ онъ былъ озадаченъ, когда увидѣлся съ своей первой невѣстой послѣ продолжительной разлуки, послѣдовавшей тотчасъ же послѣ перваго объясненія въ любви. Онъ просто не узнавалъ ея, такъ мало она соотвѣтствовала идеалу, который онъ выработалъ, мечтая о ней, и ему хотѣлось бѣжать отъ нея, такъ она теперь не нравилась ему. Но она выбѣжала къ нему навстрѣчу, и бросилась въ его объятія, и онъ принужденъ былъ ласкать ее, хотя сердце его было холодно и душа отворачивалась отъ нея. Теперь тоже, при яркомъ дневномъ свѣтѣ, онъ чувствовалъ себя слишкомъ ужь трезвымъ, восторженность исчезла, ни во что необыкновенное не вѣрилось. Чувствовалась даже нѣкоторая досада по поводу преувеличенности вчерашнихъ надеждъ, и являлось опасеніе, не слишкомъ ли онъ поспѣшилъ со своимъ объясненіемъ въ любви.

«Неужели я опять поддался лишь минутному впечатлѣнію и принялъ за глубокое чувство порывъ простой мечтательности?» — спрашивалъ онъ себя.

Однако, ему не хотѣлось разставаться со вчерашней красивой мечтой, и онъ сталъ искусственно настраивать себя на вчерашній ладъ, вызывая передъ собой образъ плачущей Элли и припоминая отдѣльныя подробности сцены на верандѣ. Въ концѣ концовъ ему удалось взвинтить себя настолько, что онъ сошелъ внизъ уже безъ предвзятой мысли противъ Элли.

На верандѣ онъ былъ пріятно изумленъ. Онъ побаивался въ сущности, что Элли ожидаетъ его и станетъ надоѣдать ему своими нѣжностями, какъ надоѣдала ему когда-то невѣста. И вотъ оказалось, что она и не думала этого дѣлать. Съ веранды онъ увидѣлъ ее во дворѣ, дѣятельно занятую своимъ хозяйствомъ. Она не замѣтила даже его появленія, бодро отдавала приказанія и вскорѣ прошла по направленію къ кухнѣ съ чашкой простокваши въ рукахъ. Какъ красивы были изгибы ея стройнаго стана! Съ какой безыскусственной граціей несла она свою маленькую ношу, не спуская съ нея глазъ! Именно такой онъ и желалъ ее видѣть, спокойной и уравновѣшенной въ простомъ житейскомъ обиходѣ, но съ затаеннымъ въ душѣ неизмѣримо глубокимъ чувствомъ.

Еще пріятнѣе было впечатлѣніе, когда она вскорѣ послѣ того явилась изъ комнатъ на веранду. Она встрѣтилась съ Олофомъ просто и сердечно, какъ всегда. Въ ея обращеніи не было ничего, что намекало на вчерашнее. Она была даже совершенно спокойна… Только едва замѣтная дрожь въ ея рукѣ и что-то особенное въ ея взглядѣ выдавали иногда ея душевное волненіе. — Да, эта женщина умѣла владѣть собой!

Лишь уже позже завтрака, когда они вмѣстѣ очутились въ саду и Олофъ, схвативъ ея руку, повторилъ, что любитъ ее, она остановила на немъ долгій взглядъ и спросила тихо:

— Правда ли?

— Теперь я знаю, что правда! — отвѣтилъ Олофъ торжественно и съ такой нѣжностью заглянулъ ей въ глаза, что всякія сомнѣнія въ ней исчезли.

Наканунѣ она была такъ утомлена, что, несмотря на нервное возбужденіе, тотчасъ же уснула, какъ только легла въ постель. Проснувшись же утромъ, она тоже, какъ и Олофъ, усумнилась-было и нашла, что счастье ея было совсѣмъ не правдоподобно, прекрасно для дѣйствительности. Никогда она не мечтала о чемъ-либо подобномъ, и всѣ ея помыслы не шли далѣе надежды, что Олофъ останется ея другомъ и что ей представится возможность отъ времени до времени освѣжать свою душу въ разговорѣ съ нимъ… И вдругъ, именно въ такую минуту, когда, казалось, разрушались и эти надежды, Олофъ сталъ бы ее увѣрять, что… любитъ ее? Нѣтъ, это было невозможно! Она вѣроятно ослышалась.

Такъ она размышляла утромъ, помимо своей воли, однако отдаваясь радостному чувству, которое придавало ей и энергію, и спокойствіе, и самообладаніе, какихъ она давно не испытывала.

И вотъ теперь онъ повторялъ то же, что говорилъ вчера, и нечего уже было сомнѣваться въ дѣйствительности. Притомъ онъ говорилъ правду — это слышно было по его голосу и видно было по его взгляду, — да и зачѣмъ бы онъ сталъ говорить это, еслибы не чувствовалъ того, что говорилъ? Но хотѣлось еще разъ услышать отъ него это, прежде чѣмъ повѣрить.

— Можетъ быть, это вамъ только кажется такъ? — проговорила она. — Вы можете вѣдь ошибаться въ своихъ чувствахъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не ошибаюсь! — вскричалъ онъ страстно. — Я и то виновенъ въ томъ, что слишкомъ долго не понималъ своихъ чувствъ, не понималъ ни себя, ни васъ. Вы не должны больше сомнѣваться во мнѣ… Вѣдь вы мнѣ вѣрите? Да?

— Да, вѣрю!

И она подала ему руку въ знакъ того, что больше не сомнѣвалась въ его словахъ.

— И вы мнѣ простите дикую выходку, которой я васъ огорчилъ вчера?

— Не будемъ и вспоминать объ этомъ!

Они сидѣли рядомъ, но онъ не сталъ даже удерживать въ своихъ рукахъ ея руки. Онъ поборолъ въ себѣ минутный порывъ страсти и всецѣло отдавался теперь возвышенному чувству, которое совсѣмъ не походило на то, что онъ испытывалъ прежде въ присутствіи своихъ возлюбленныхъ. Какъ ему нравились теперь достоинство и сдержанность Элли! Сколько непорочности было въ ней!

Элли не возбуждала въ немъ чувствъ, какія возбуждаетъ въ женихѣ невѣста. Ничего чувственнаго, никакого любопытства и страстнаго ожиданія онъ не чувствовалъ въ себѣ. Ему казалось, что Элли его любимая жена, что медовый мѣсяцъ уже давно миновалъ, и что онъ наслаждается теперь полнымъ расцвѣтомъ супружескаго счастья съ ней.

Было теплое, тихое лѣтнее утро. Небо было затянуто легкими, прозрачными облаками, которыя медленно разсѣивались въ воздухѣ безъ всякаго вѣтра. Постепенно таяли и поднимались эти облака, теряясь въ вышинѣ. Солнце проглядывало черезъ ихъ дымку все ярче и свѣтлѣе, начиная грѣть все сильнѣе и сильнѣе; постепенно обрисовывались и сгущались тѣни отдѣльныхъ предметовъ. И вотъ солнце уже ярко свѣтитъ на безоблачномъ небѣ, а море и листва деревьевъ по-прежнему неподвижны. Точно небо и земля забылись, любуясь другъ другомъ.

— Вѣдь мы счастливы, очень счастливы? — сказалъ Олофъ, точно заключая свои размышленія и подыскивая сравненіе, чтобы выразить свое настроеніе. — Нужды нѣтъ, что отсутствуетъ проявленіе восторженности. Видите тѣ двѣ красивыя березы на краю поля? Онѣ точно и не знаютъ каждая, существуетъ ли на свѣтѣ другая. А вѣдь я увѣренъ, что еслибы срубили одну, другая затосковала бы и по всѣмъ вѣроятіямъ засохла бы.

— Да, таково, по крайней мѣрѣ, мое счастье, — сказала Элли. — Потому-то я и не могу выражать того, что чувствую.

— Попробуйте, однако…

— Не могу!

— А знаете, я начиналъ уже думать, что вы совершенно равнодушны ко мнѣ.

— Я-то? Ахъ, еслибы вы знали, сколько я мечтала и думала о васъ всѣ эти долгіе годы.

— Разскажите же…

— Но вѣдь мнѣ пришлось бы разсказывать слишкомъ много. Вся моя жизнь, за эти шесть лѣтъ, заключалась въ этихъ мечтахъ. Въ дѣйствительности, я точно не жила…

— Все равно, разсказывайте…

— Хорошо. Но скажите сперва, что вы обо мнѣ думаете? Неужели вы нисколько не осуждаете меня въ душѣ?

— Вамъ бы слѣдовало знать меня и мои убѣжденія настолько, чтобы и безъ того угадывать мое мнѣніе.

— Но все-таки… Скажите мнѣ хоть только такъ, чтобы успокоить меня.

— Да въ чемъ же васъ успокоивать? Какая можетъ быть на васъ вина? Заговорили не вы, а ваши чувства. Эти чувства тоже имѣютъ право на существованіе и раньше или позже постояли бы за себя. Стоитъ ли бороться съ тѣмъ, передъ чѣмъ мы безсильны?

Ей было тѣмъ отраднѣе слышать это, что Олофъ выражалъ точно ея собственныя мысли. Она не разъ уже спрашивала себя, преступно ли было бы поступить такъ, какъ она поступила теперь. Но всегда ей представлялось, что преступнаго въ этомъ не было бы вовсе. Тотъ, которому должна бы принадлежать ея любовь, никогда не добивался ея, не сумѣлъ ее получить и, слѣдовательно, ничего не могъ лишиться. Въ сущности вѣдь, никакой перемѣны не произошло, такъ какъ она все время любила Олофа. Что же преступнаго въ томъ, что она сказала объ этомъ Олофу, и что узнала отъ него то же самое?.. Ихъ отношенія останутся такими же дружескими, вполнѣ дозволенными отношеніями, какими были до сихъ поръ и никогда не перейдутъ въ нѣчто другое. Очевидно, и Олофъ понимаетъ это, потому что нѣтъ на свѣтѣ болѣе благороднаго человѣка, чѣмъ онъ. Не даромъ же онъ угадываетъ всѣ ея мысли, и спокоенъ, и не осуждаетъ ея, и относится къ ней съ величайшимъ уваженіемъ!

О, какъ она счастлива, какъ она безпредѣльно счастлива!

XVIII.

Опять потянулись прекрасные дни, заканчивавшіеся еще лучшими вечерами, совсѣмъ какъ на предыдущей недѣлѣ и все-таки не похожими на тѣ. Они гуляли, выплывали на море въ лодкѣ, подолгу просиживали на какомъ-нибудь уступѣ живописной скалы и заканчивали день въ саду, на верандѣ или въ комнатахъ. Никто не пріѣзжалъ ихъ тревожить, рабочіе были на поляхъ; въ пасторатѣ иногда никого, кромѣ Элли и Олофа, не оставалось. И гдѣ бы они ни проводили время, постоянной темой ихъ разговора было ихъ счастье, ихъ одинаковыя чувства, и то, насколько не похожи были эти чувства на все, что они испытывали до этого времени. Они сомнѣвались, чтобы во всемъ бѣломъ свѣтѣ нашлись другіе люди, которые любили бы другъ друга такъ же возвышенно и безкорыстно, какъ они. Да и могло ли это случиться съ обыкновенными людьми и при обыкновенныхъ условіяхъ жизни? Не даромъ же она столько лѣтъ оставалась вѣрна своему чувству, и не даромъ онъ такъ долго метался отъ одного увлеченія къ другому, въ погонѣ за идеаломъ! Не странно ли, что она терпѣливо ждала его въ глуши, а онъ, напрасно исколесивъ на поискахъ за счастьемъ весь бѣлый свѣтъ, попалъ въ эту глухую страну, куда его, очевидно, увлекла какая-то таинственная сила? Была ли тутъ случайность? Олофъ, по крайней мѣрѣ, былъ увѣренъ, что нѣтъ, и разсказывалъ, какъ, еще съ парохода увидѣвъ Тюнелэ, онъ почувствовалъ непреодолимое влеченіе сюда и увѣренность, что именно здѣсь, и только здѣсь, онъ найдетъ спокойствіе души, котораго такъ страстно желалъ.

— Можетъ быть, васъ невольно притягивали сюда мои постоянныя думы о васъ? — предположила Элли и только теперь рѣшилась подробно разсказать, какъ она каждый вечеръ цѣлые часы просиживала на мысу, возлѣ утеса и все ждала чего-то, мечтая о немъ; никогда она окончательно не теряла надежды.

— Не странно ли, что именно тѣмъ путемъ вы и прибыли, откуда я васъ ожидала въ мечтахъ? — продолжала она. — Эта странность просто испугала меня… Помните, какъ я была глупа и растерянна въ первый вечеръ послѣ вашего пріѣзда?

— Нѣтъ, вы и тогда произвели на меня такое впечатлѣніе, что я долго не могъ уснуть и все думалъ о васъ. Кстати, скажите теперь: вѣдь это вы поставили тогда въ моей комнатѣ букетъ цвѣтовъ?

— Да, я… Я такъ желала, чтобы вы нашли мои цвѣты, и въ то же время такъ боялась этого…

Послѣ этого оба начали припоминать отдѣльныя подробности изъ ихъ недавняго общаго прошлаго, и полились признанія одно чувствительнѣе и трогательнѣе другаго. Сколько прелести оба они находили въ этихъ воспоминаніяхъ, являвшихся теперь подтвержденіемъ ихъ чувствъ.

Что Элли подумала объ Олофѣ, когда въ первое воскресенье они возвращались отъ прооста и она была такъ взволнована извѣстіемъ о Сигридъ? Она подумала тогда: еслибы онъ зналъ, какъ отрадно ей было слышать, что онъ защищаетъ Сигридъ, и какую чувствительную струну онъ затрогивалъ въ ней!

А что подумалъ Олофъ о ней, когда уже дома они пили воду и были въ такомъ странномъ настроеніи, что не находили, о чемъ говорить?

— Что я подумалъ? Не знаю! Но знаю, что я уже тогда почувствовалъ, что могу полюбить васъ всею душою…

— А тамъ, на колокольнѣ? Вы и не подозрѣвали, какъ я обрадовалась, когда вы обратились ко мнѣ и стали уговаривать покачаться на веревкѣ…

— Зато во время проповѣди вы и не замѣтили, какъ я выглядывалъ изъ-за ризницы, стараясь замѣтить, что вы дѣлали…

— Я мечтала. Еслибы вы знали, какія прекрасныя мечты являлись мнѣ тогда.

— Разскажите же!

Она разсказала, и въ порывѣ откровенности разсказала также о многомъ другомъ. Она призналась, какъ страдала, когда ей казалось, что Олофу у нихъ скучно, и что ему надоѣло ея общество; какъ ей сразу стало весело, когда онъ позвалъ ее на рыбную ловлю; какъ въ ней ожили надежды, когда онъ разсказалъ ей, что не имѣетъ друга и одинокъ; какъ она тосковала, когда ее мучила ревность-къ Линѣ и какимъ восторгомъ наполнилось ея сердце, когда она загадала объ немъ и вслѣдъ за тѣмъ онъ пришелъ къ ней на лугъ…

Но что все это было въ сравненіи съ ея горемъ въ субботу и съ тѣми мучительными часами… во время богослуженія! А потомъ, когда она его поджидала! Вѣдь подумать только, каково ей было подозрѣвать, что между ними все кончено!

— Вы должны простить мнѣ все зло, которое я вамъ причинилъ! — сказалъ онъ горячо. — Я не найду покоя, покуда не узнаю отъ васъ самихъ, что вы простили меня…

— Да вѣдь все прошло уже… я опять счастлива… Но теперь я даже не могу себѣ представить, какъ бы я стала продолжать жизнь, если бы мы въ самомъ дѣлѣ разстались такимъ образомъ…

— Забудьте же все это!

— Теперь это легко. Развѣ вы не видите, что я такъ счастлива, что меня не пугаетъ даже вѣроятная скоротечность такого счастія…

— Какъ? Вы не вѣрите въ продолжительность нашего счастія?

— Да вѣдь вы уѣдете скоро.

— Но развѣ я не могу вернуться? Если бы нельзя было снова поселиться у васъ, я могъ бы найти себѣ помѣщеніе по близости. Ничто не приковываетъ меня къ столицѣ, и работа моя только выиграетъ отъ того, что я буду возлѣ васъ.

— Ахъ, если бы это было возможно! И если бы не предстояло больше долгаго одиночества, и длинныхъ осеннихъ вечеровъ, и этихъ тяжелыхъ зимнихъ сумерекъ! Но это было слишкомъ хорошо даже для мечты. Я была бы уже счастлива, если бы могла надѣяться что увижу васъ хоть изрѣдка, хоть одинъ разъ въ годъ… Зимой и осенью я жила бы своими мечтами, а лѣтомъ… Вѣдь вы обѣщаете навѣщать меня хоть одинъ разъ въ лѣто?

— Обѣщаюсь…

Въ такихъ разговорахъ проходили день за днемъ. Элли отдавалась теченію и ничего не обдумывала, не желая отравлять своего счастія. Иногда ей даже не вѣрилось, что все это случается съ ней, съ ней, которая была вѣдь заживо погребена въ Тюнелэ. Въ умѣ ли она? Какъ могло случиться, что печальная трясина, на которой она жила, превратилась въ высокую, величественную гору, и что вмѣсто прежнихъ удручающихъ сумерекъ вокругъ нея столько свѣта? Точь въ точь какъ тамъ, еще дома, на озерѣ, когда она смотрѣла въ темную бездну, и ужасалась ея, и вдругъ спохватилась, что бездна въ сущности второе небо, такое же заманчивое и прекрасное, какъ верхнее. Тогда, при появленіи Олофа, это небо закачалось, и разорвалось, и замутилось отъ чего-то… Но теперь оно снова прояснилось и можетъ быть уже никогда не замутится!

XIX.

Олофъ слушалъ ее и долго давалъ ей говорить, не прерывая. Теперь Элли казалась ему новымъ загадочнымъ существомъ, нисколько не похожимъ на прочихъ женщинъ. Съ какой смѣлостью она отдавалась ему душой, вся, безъ остатка! Въ этомъ отношеніи она не имѣла ничего общаго съ женщинами, которыхъ онъ знавалъ прежде и которыя никогда не отдавались цѣликомъ, а тщательно утаивали потомъ и тѣ уголки души, которые ему удавалось подглядѣть у нихъ. Элли ничего не хотѣла скрывать, ничѣмъ не прикрывала своихъ чувствъ ради таинственности, не боялась и просила правды.

Вначалѣ все это несказанно увлекало Олофа. Но вскорѣ это стало казаться ему однообразнымъ, а по временамъ ему становилось даже скучновато.

Онъ отъ души согласился бы платить чувствомъ за чувство, восторгомъ за восторгъ, довѣріемъ за довѣріе. Но ему уже ничего не оставалось разсказывать Элли о себѣ, такъ какъ все, что можно было разсказать, онъ уже разсказалъ, а остальнаго касаться было неудобно. Что же касается ея разсказовъ, то всѣ они были однообразны и больше не увлекали его. Дѣло въ томъ, что любовь его была еще очень молода и плавала, такъ сказать, на самой поверхности его жизни, тогда какъ подъ ней была цѣлая жизнь, отъ которой нельзя было отречься вдругъ и которой Элли была совсѣмъ чужда. При такихъ условіяхъ трудно было разговаривать только о себѣ да о своихъ чувствахъ. Приходилось точно смотрѣть въ многогранный ящичекъ изъ кусочковъ зеркала, въ которомъ одинъ и тотъ же предметъ отражается тысячи разъ и забавляться которымъ нельзя же безъ конца.

Однако, ему не хотѣлось высказать, что ему скучно, и дуэты не разстраивались. Чаще всего онъ молчалъ и даже не слушалъ, а только смотрѣлъ на Элли. Онъ слѣдилъ за ея граціозными движеніями, ласкалъ ее взглядомъ. Ему нравились и цвѣтъ ея лица, ея высокій чистый лобъ, нѣжныя жилки на ея вискахъ; заманчивы были вьющіеся волоски позади ея уха, ея круглое плечо, ея высокая, пышная грудь. Занимаясь рукодѣліемъ, она имѣла привычку сидѣть заложивъ ногу на ногу, и изъ-подъ юбки выглядывалъ носокъ ея стройной ножки. Онъ угадывалъ то, чего не видѣлъ, чувственныя мысли овладѣвали имъ, и являлось страстное желаніе заключить ее въ объятія.

Однажды вечеромъ онъ не устоялъ передъ соблазномъ и, когда пришлось разставаться съ нею, обнялъ ее.

Элли выскользнула изъ его объятій.

— Нѣтъ, нѣтъ! — сказала она. — Не надо…

— Почему же?

— Потому что вы можете когда-нибудь раскаяться. Подумайте, какъ это было бы худо, если бы вы потомъ оставили меня…

Она ожидала, что онъ скажетъ, что никогда бы не оставилъ ее и не разлюбилъ бы ее. Но Олофъ отвѣтилъ только нѣсколько обиженнымъ тономъ:

— Какъ хотите…

И, сказавъ это, онъ быстро ушелъ къ себѣ.

«Почему она воспротивилась простому поцѣлую?» — думалъ онъ съ досадой. — «Что въ этомъ особенно дурнаго?» — И онъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что въ сущности она только не въ силахъ была побороть стараго предразсудка! Этого онъ не ожидалъ отъ нея! Ихъ отношенія, основанныя на безграничной любви, давали, по его мнѣнію, право на все, не то что на невинную ласку…

Съ этой минуты онъ снова началъ думать о ея отношеніяхъ къ мужу, и ему захотѣлось въ точности узнать, каковы эти отношенія. До сихъ поръ Элли бывала откровенна только по отношенію къ тому, что сама думала и чувствовала. О мужѣ она ничего не говорила, избѣгая даже упоминать о немъ. Интересно было узнать, какъ они въ сущности уживались? Элли призналась какъ-то, что не любила его. Какъ же она превозмогала свое отвращеніе, когда отдавалась ему? Вѣдь пасторъ доволенъ и повидимому не имѣетъ причинъ жаловаться. Значитъ, она переноситъ его ласки? Переноситъ, и намѣрена впредь переносить такимъ же образомъ?.. Вѣдь она ни на что больше не ропщетъ. Хоть бы она пожаловалась, попросила у Олофа совѣта!

На слѣдующій же день онъ искусно навелъ рѣчь на этотъ вопросъ, но Элли, видимо съ умысломъ, сдѣлала видъ, что не поняла вопроса и заговорила о другомъ.

Олофъ попытался уговорить себя, что она поступила такъ только изъ женственности и что ему вѣдь все это должно быть безразлично, такъ какъ его чувство выше подобныхъ вещей. Но ему уже никакъ не удавалось вернуться къ тому идеальному настроенію, какое было у него въ первую ночь послѣ объясненія. Неужели тогда; у него былъ только обманчивый порывъ, вызванный лишь нервностью и состраданіемъ къ имъ же обиженной женщинѣ? Или онъ увлекся утопической идеей, которая оказывалась неприложимой къ дѣйствительности и теперь только портила ихъ отношенія? Притомъ развѣ не естественно было его желаніе, чтобы ничто не роняло Элли въ его глазахъ и чтобы она для этого прервала свои отношенія къ пастору? Но можетъ ли она это сдѣлать? Чувствуетъ ли она необходимость этого?

«Осуждать ее я ни въ коемъ случаѣ не могу! — великодушно допускалъ Олофъ. — Я вѣдь понимаю, насколько печальна, даже трагична ея жизнь! При томъ она такъ чиста душой, что если она допускаетъ что-нибудь такое, стало-быть, она не можетъ поступить иначе. Навѣрное такъ! И тѣмъ не менѣе въ ея положеніи я не сумѣлъ бы примириться съ жизнью иначе, какъ всецѣло отдавшись любимому человѣку. Только въ пламени великой любви я искалъ бы очищенія и искупленія ненавистнаго прошлаго. Если же Элли не чувствуетъ такой потребности, она, стало быть, и страдаетъ гораздо меньше, чѣмъ я воображалъ сначала. Привычка со многимъ примиряетъ!»

Однако эта мысль, что привычка до извѣстной степени примирила Элли съ ея участью, не давала ему покоя. Какъ онъ ни старался не думать объ этомъ, мысль то и дѣло возвращалась къ мучительному вопросу, фантазія рисовала ему отталкивающія картины, и цѣлыя ночи на-пролетъ онъ просто страдалъ отъ этого.

Пастора все еще не было дома. Но теперь все напоминало Олофу о немъ. Повсюду были слѣды его привычекъ; повсюду были его вещи. Тамъ лежала его шляпа, здѣсь стояли его трубки и палки. Его платье висѣло на стѣнѣ въ спальнѣ Элли, и его туфли выглядывали тамъ изъ-подъ кровати. То и дѣло приходили люди, спрашивавшіе пастора, и Элли спокойно отвѣчала:

— Онъ уѣхалъ въ далекія деревни.

— А когда онъ вернется, барыня?

— Да надо полагать, въ пятницу и никакъ не позже субботы утромъ.

Наступила пятница. Съ минуты на минуту онъ могъ появиться въ домѣ. «А что, если бы онъ зналъ, что случилось безъ него? Что если бы онъ сталъ догадываться?» — задавалъ себѣ Олофъ вопросъ. — «Онъ вѣдь могъ бы позорно выгнать меня изъ дому, потому что онъ здѣсь хозяинъ и былъ бы въ своемъ правѣ сдѣлать это!» — Одна мысль о возможности такого столкновенія съ пасторомъ, такого униженія передъ этимъ человѣкомъ, всегда смотрѣвшимъ на Олофа снизу вверхъ и служившимъ ему мишенью для разныхъ шутокъ, — наполняла его сердце горечью.

Казалось, и Элли думала объ этомъ. Весь день она была неспокойна и послѣ ужина не поддалась обычному настроенію.

— О чемъ вы задумались? — спросила она Олофа, очевидно только чтобы прервать молчаніе.

— Ни о чемъ особенномъ… А что?

— Такъ, мнѣ показалось, что вы невеселы.

— А вы-то? Вы сами все задумываетесь?

Элли подняла голову, бодро улыбнулась и сдѣлала предложеніе, которое сразу вернуло Олофу наилучшее расположеніе духа.

— Я обдумывала, сказала она, — не отправиться ли намъ завтра утромъ на тотъ дальній хуторъ… помните? Мы вѣдь давно собирались. Не хотите ли идти со мной завтра?

— Съ радостью!

Оба сообразили, что если бы пасторъ вернулся даже ранѣе ихъ выхода изъ церкви, онъ былъ бы слишкомъ утомленъ, чтобы идти съ ними. Ничто не помѣшаетъ имъ стало быть совершить прогулку вдвоемъ…

XX.

Элли одѣлась финской крестьянкой. На ней была темно-синяя юбка съ красными полосками внизу и короткая кофточка; на плечи былъ накинутъ бѣлый платокъ; волоса были заплетены въ одну косу, и голова оставалась ничѣмъ непокрытой. Этотъ саволакскій костюмъ былъ у нея припасенъ именно для путешествій по окрестнымъ деревнямъ.

Съ маленькимъ узелкомъ въ рукахъ ожидала она Олофа на дворѣ Вскорѣ онъ вышелъ на веранду, но не обратилъ вниманія на стоявшую на дворѣ крестьянку и расположился ожидать Элли.

— Что же вы не идете? — позвала она его.

— Какъ, это вы? — вскричалъ онъ. — Да я и не узналъ васъ! Какая прекрасная мысль была одѣться въ національный костюмъ!

Собравшіяся на кухонномъ крыльцѣ служанки посмѣивались надъ тѣмъ, что молодой баринъ не узналъ барыни. Самъ онъ улыбался надъ своей разсѣянностью. И они вышли со двора сразу настроенные очень весело.

— Нравится вамъ этотъ костюмъ? — спросила Элли, когда они уже были за воротами.

— Очень нравится!

Въ самомъ дѣлѣ выдумка Элли ему понравилась. Вѣдь передъ нимъ былъ опять тотъ идеалъ его юности, крѣпкая, свѣжая крестьянка, съ которой онъ мечталъ когда-то прожить цѣлую жизнь простымъ пахаремъ! Это воспоминаніе онъ считалъ самымъ чистымъ и свѣтлымъ изъ всего, что вспоминалъ о женщинахъ. Къ тому же наряженная крестьянкой Элли была очень мила, и ничто не напоминало теперь о ея дѣйствительномъ положеніи, о ея зависимости. Теперь она перестала быть пасторшей — нужды нѣтъ, что лишь наружно! — и можно было хоть на минуту забыться, мечтая, что она всецѣло принадлежитъ ему. И онъ повеселѣлъ, совсѣмъ отдѣлавшись на время отъ раздражавшихъ его мыслей.

Элли тоже чувствовала себя свободнѣе и легче, но не столько отъ своего наряда, сколько отъ сознанія, что пасторатъ остался позади. Когда они свернули съ большой дороги на ту самую лѣсную дорожку, по которой Олофъ бродилъ въ ночь объясненія, Элли стало такъ весело, что она взмахнула узелкомъ и бѣгомъ побѣжала впередъ на горку.

— Будемте веселиться, какъ вольныя птицы! — крикнула она Олофу.

— Перещеголяемъ даже птицъ! разсмѣялся онъ, догоняя ее.

— И чуръ ни о чемъ скучномъ не разговаривать! — сказала она, переводя духъ на горкѣ. — Знаете, эта дорожка производитъ на меня такое впечатлѣніе, точно мы уже много разъ ходили съ вами здѣсь и точно мы всегда будемъ прогуливаться здѣсь вмѣстѣ.

— И красиво же здѣсь! — отозвался Олофъ. — Взгляните на эту березовую рощу. Какъ стройны и величественны эти деревья. Точно какая-то таинственная священная роща!.. А тамъ дальше эта горка, покрытая темными елями… Точно храмъ у священной рощи.

— Это моя роща — такъ она и называется! — гордо пояснила Элли. — Я не позволяю сломить ни одной вѣтки въ этой рощѣ.

— Стало быть, вы жрица этого таинственнаго храма?

— Пожалуй, и я могу васъ вести, куда хочу! Вы бы сразу заблудились, если бы углубились въ эту чащу одни.

— Ведите меня куда хотите. Съ вами я согласенъ и заблудиться… Ведите меня во святая святыхъ вашего храма.

— Туда не можетъ проникнуть ни одинъ смертный.

— Ни одинъ?

— Ни одинъ! За то я могу провести васъ на куполъ храма. Хотите?

— А далеко это?

— Нѣтъ. Пойдемте прямо впередъ.

Шутя и весело болтая стали они углубляться въ лѣсную чащу. Вскорѣ они выбрались изъ влажнаго еще послѣ ночной росы лиственнаго лѣса и вошли въ сухой боръ, гдѣ земля была покрыта ровнымъ бѣлымъ мхомъ, и старыя сосны таинственно раскачивали своими вершинами. Гдѣ-то журчалъ ручеекъ; въ воздухѣ звонко звенѣли комары. Скоро боръ кончился, пришлось подниматься въ гору мѣшаннымъ лѣсомъ, и вдругъ они очутились надъ обрывомъ, который Олофъ тотчасъ же узналъ.

— Да вѣдь это мѣсто мнѣ знакомо, — вскричалъ онъ, оглядываясь и узнавая избушку. — Я побывалъ здѣсь очень недавно и въ незабвенныя для меня минуты!

Прислонясь къ забору, онъ разсказалъ Элли о томъ, что думалъ здѣсь въ ночь съ воскресенья на понедѣльникъ. Мѣсто дѣйствительно послужило тогда точно храмомъ! И Элли обѣщалась помнить это. Она тоже намѣревалась приходить сюда не для того, чтобы грустить, а чтобы мечтать спокойно и съ надеждой на будущее.

Они перелѣзли черезъ заборъ и приблизились къ избушкѣ. Въ щей никого не было; дверь была снаружи приперта коломъ.

— Они вѣроятно оба ушли на луга, — сказала Элли.

— А кто здѣсь живетъ?

— Старый рыбакъ со своей женой.

Они заглядывали въ избу черезъ окно и почему-то переговаривались вполголоса. Странное овладѣло ими настроеніе! Точно въ самомъ дѣлѣ они были въ священномъ мѣстѣ, тишину котораго страшно было нарушить.

— Что же, пойдемте дальше? — предложила Элли и отошла отъ окна, у котораго ихъ лица почти соприкасались.

— Пойдемте…

— Только не туда! Оттуда вѣдь мы только-что пришли. Намъ надо сюда черезъ этотъ заборъ.

Олофъ хотѣлъ помочь Элли перелѣзть черезъ высокую изгородь и принять ее съ другой стороны въ свои объятія. Но она такъ легко и граціозно перебралась черезъ препятствіе, что ему удалось только слегка поддержать ее подъ локоть, когда она уже соскакивала внизъ.

Они оказались на тропинкѣ, которая вскорѣ вывела ихъ на открытое мѣсто, оттуда въ одну сторону видно было Тюнелэ, а въ другую, за цѣлымъ моремъ чернолѣсья и позади нѣсколькихъ крестьянскихъ хуторковъ, виднѣлся на горизонтѣ хуторъ, прилѣпившійся на склонѣ довольно значительныхъ высотъ.

— Вотъ тамъ, у того ряда холмовъ, залитыхъ солнечнымъ свѣтомъ, хуторъ, куда мы идемъ, — пояснила Элли.

— Вижу! Тамъ какое-то бѣлое строеніе?

— Да, это ихъ новая рига.

— А что это тамъ на горѣ? Похоже на дерево, но слишкомъ ужь велико.

— Да, это дерево. Это совсѣмъ необыкновенно большая и старая береза. Оттуда такой видъ, что… Ну, да вы увидите!

— Это и есть куполъ вашего храма?

— Да. Но туда еще довольно далеко. Надо пройти весь этотъ лѣсъ и придется взобраться на крутую гору.

— Стало быть, въ путь!

Они снова вошли въ темный лѣсъ и направлялись тропинкой, которая скоро привела ихъ къ небольшому круглому озерку, окруженному трясиной. Неизмѣрима бываетъ иногда глубина такихъ лѣсныхъ озеръ между горами, и есть что-то зловѣщее въ невозмутимой тишинѣ ихъ темныхъ водъ. Небольшіе горбоносые окуни съ совершенно черными спинками одни населяютъ такія воды.

— Въ такомъ озерѣ хорошо утонуть, когда хочется исчезнуть безъ слѣда! — замѣтилъ Олофъ.

— Фу! Охота вамъ задумываться о такихъ вещахъ!

— А развѣ это не былъ бы совершенно естественный конецъ иной жизни, которая сводится въ концѣ концовъ къ вѣчному ползанью по такой же трясинѣ, какъ та, за озеромъ?..

— Вамъ ли говорить это! — вскричала Элли. — Развѣ вы не настоящій баловень счастія въ сравненіи съ большинствомъ людей?

— Ну нѣтъ! Не думайте, что я часто чувствую твердую почву подъ ногами.

— Уйдемте лучше отсюда и не будемте говорить объ этомъ! — сказала Элли содрогаясь и повлекла его за руку прочь отъ озера. — Не правда ли, вы сказали это только шутя и не думаете того, что говорили?

Разумѣется, онъ этого не думалъ. Но ему такъ пріятно было видѣть непритворный испугъ Элли.

За болотомъ тропинка опять стала живописнѣе и, миновавъ мрачное чернолѣсье, засоренное огромными повалившимися деревьями, начала подниматься въ гору, прихотливо перекидываясь то на одинъ, то на другой берегъ почти совсѣмъ пересохшаго за лѣто ручейка.

Далѣе опять начинались признаки человѣческаго труда. Пришлось проходить мимо курившихся и наполнявшихъ весь лѣсъ своимъ смолистымъ запахомъ пней на только-что выкорчеванномъ и выжженномъ полѣ. Потомъ появились изгороди, скошенные луга, сѣнные сараи, поля. Густая, какъ щетка, рожь колыхалась за изгородью, и тучные колосья, протѣснившись между жердями, выглядывали на тропинку.

— Не отдохнуть ли намъ здѣсь, на порогѣ этого сарая? — предложилъ Олофъ, когда они выбрались на лугъ.

— Отдохнемте! — согласилась она. — Кстати, мы находимся на полупути отъ хутора.

Сарай былъ на половину закаленъ недавно убраннымъ и сильно пахнувшимъ еще сѣномъ. Олофъ тотчасъ же бросился на это сѣно, съ наслажденіемъ потянулся на немъ и сталъ любоваться Элли, которая остановилась въ воротахъ сарая и казалась точно заключенной въ темную рамку. Ярко освѣщенная солнцемъ, рельефно выдѣлялась ея стройная фигура на темномъ фонѣ виднѣвшагося въ глубинѣ еловаго лѣса. И какъ прекрасно было ея лицо, такое чистое, свободное отъ всякаго выраженія страсти, въ то же время нѣжное, мечтательное. Олофу пришло въ голову, что было бы грѣшно зажечь страсть въ душѣ этой мечтательницы, но едва онъ подумалъ это, какъ ему страстно захотѣлось сдѣлать это, обвить ея станъ руками, прижать ее къ груди, покрыть огненными поцѣлуями ея лицо, губы, шею и вполнѣ овладѣть ею здѣсь, въ лѣсной тиши, вдали отъ свѣта и людей.

Въ это время Элли скинула платокъ, прикрывавшій ея плечи, и, оглянувшись, увидѣла Олофа въ сѣнѣ. Онъ лежалъ откинувъ шляпу и подперевъ голову рукой, слегка покачиваясь на упругомъ сѣнѣ, точно на волнахъ. Глаза его горѣли темнымъ огнемъ, взглядъ пожиралъ ее… Она тотчасъ же отвернулась, посмотрѣла на лугъ, потомъ снова обернулась къ Олофу, но скользила взглядомъ по сторонамъ и не смѣла смотрѣть на него. Не разъ уже она ловила на себѣ такой же взглядъ Олофа, устремлявшійся съ кормы лодки, когда она гребла, изъ-за стола на верандѣ, когда она шила, съ садовой скамейки, когда она бывала занята своими цвѣтами… Но никогда еще взглядъ его не бывалъ такъ горячъ и не подавлялъ ее такъ, какъ теперь.

Она почувствовала внутреннюю тревогу, и ей захотѣлось уйти отсюда; но взглядъ сковывалъ ее, и она не смѣла пошевелиться. Хотѣлось ей хоть заговорить, чтобы нарушить пугавшее ее безмолвіе, но и этого она не могла сдѣлать. Невольно прислушивалась сна къ чему-то и слышала только чириканье лѣсной птички и стрекотанье кузнечиковъ вокругъ сарая.

Сама она не могла бы сказать, желала ли она теперь, чтобы Олофъ заключилъ ее въ объятія, или страшилась она этого и попросила бы его не трогать ея, если бы онъ опять обнялъ ее, какъ тогда… на верандѣ. Цѣлую ночь обдумывала она тогда его поступокъ и то находила, что онъ былъ правъ, то съ негодованіемъ осуждала его. И вотъ теперь, она ждала, что повторится то же, но опять не знала, какъ отнестись къ этому.

«Нѣтъ, нѣтъ! Во всякомъ случаѣ, этого не должно быть!» — вскричала она вдругъ мысленно. — «Никогда я не допускала этого въ мечтѣ, и никогда этого не будетъ въ дѣйствительности! Это было бы слишкомъ дурно!»

И, сдѣлавъ усиліе надъ собой, она освободилась отъ охватившаго ее оцѣпенѣнія, чтобы найти спасеніе въ своемъ обычномъ душевномъ равновѣсіи. Она чувствовала, что только съ совершенно чистой совѣстью она была бы въ силахъ противостоять злословію людей и собственнымъ порывамъ малодушія.

Гордо выпрямилась она, повязала платкомъ голову и сказала совершенно спокойно:

— Ну, достаточно ли вы отдохнули?

— А вы?

— Я и не уставала…

— Такъ вы даже не присядете?

Впрочемъ, и онъ уже овладѣлъ собой.

«Пожалуй, такъ въ самомъ дѣлѣ лучше!» — подумалъ онъ и взялся за шляпу.

Онъ вышелъ изъ сарая немного пасмурный. Но пройдя сотню шаговъ позади Элли и невольно любуясь ея гордой осанкой, онъ началъ уже чувствовать себя веселѣе, а немного позже, когда, опередивъ его, она легко перескочила черезъ заборъ и затѣмъ, обернувшись къ нему, весело улыбнулась и шутя подала ему руку, какъ бы предполагая его сильно усталымъ, его мысли окончательно прояснились.

«Въ самомъ дѣлѣ, она права!» — подумалъ онъ, съ нѣжностью взглянувъ на нее. — «Вѣдь вся прелесть нашихъ отношеній, даже самая любовь были бы мгновенно разрушены, если бы мы поддались порыву чувственности. Нѣтъ, этого не должно быть!» — порѣшилъ онъ про себя, какъ и Элли, но тутъ же благоразумно прибавилъ: «Во всякомъ случаѣ не я началъ все это и не я буду виноватъ, если зайдетъ дальше, чѣмъ мы хотимъ».

Этимъ размышленіемъ онъ сложилъ всю отвѣтственность за то, что могло случиться, на Элли и тотчасъ же успокоился. Вѣдь не онъ началъ — значитъ, будь что будетъ, онъ правъ!

Въ сущности, онъ былъ уже за всѣ эти дни нѣсколько испуганъ глубиной чувства Элли. Его собственное увлеченіе въ сравненіи съ ея беззавѣтной любовью казалось совсѣмъ ничтожнымъ. Въ этомъ онъ могъ убѣдиться хотя бы потому, что онъ принужденъ былъ подыскивать слова для выраженія своихъ чувствъ, тогда какъ Элли выражала это не задумываясь, однимъ взглядомъ, однимъ восклицаніемъ. Какъ слабо звучалъ иногда его вопросъ: «Правда ли, Элли, что вы всегда будете любить меня?» — и сколько силы бывало въ ея простомъ, тихомъ «Да!» При такихъ условіяхъ можно было только радоваться самообладанію Элли.

Если бы ему когда-нибудь все это надоѣло? Если бы ему не пришлось вернуться? Каково было отчаяніе Элли, у которой не осталось бы даже спокойствія совѣсти? — Нѣтъ, нѣтъ, дальше не должно заходить! Онъ обязанъ слѣдить за собой и не поддаваться искушенію столько же ради нея, сколько и для того, чтобы не отрѣзать себѣ всякій путь къ отступленію, чтобы не связать себя навсегда!

Всецѣло отдаваясь этому новому настроенію и по обыкновенію спѣша выразить это настроеніе словами, онъ поспѣшилъ догнать Элли и сказалъ поравнявшись съ нею:

— Развѣ не восхитительно, что мы можемъ оставаться въ этой глуши одни съ нашей великой тайной… совсѣмъ одни и предоставленные самимъ себѣ… и въ то же время можемъ довольствоваться тѣмъ, что есть, не требуя ничего инаго?

— Да, да! Это такъ прекрасно, что я часто сомнѣваюсь даже въ дѣйствительности! отвѣтила она тихо.

Ея черты оставались спокойны, и даже въ голосѣ не было ничего особеннаго. Но Олофъ замѣтилъ, что глаза ея наполнились слезами, когда она съ нѣжностью взглянула на него, и что ей пришлось затѣмъ наклониться и сорвать какой-то цвѣтокъ, чтобы скрыть эти слезы.

XXI.

Вскорѣ лѣсъ кончился, и дорога пошла въ гору, на тѣ холмы, которые они видѣли издали на горизонтѣ. Пришлось проходить мимо нѣсколькихъ хуторовъ. Крестьяне были на работѣ, и во дворахъ виднѣлись только дѣти. Проходя мимо однихъ воротъ, они услышали за собой голосъ одного мальчика, говорившій другому:

— Это Тюнельская барыня, а то чужой господинъ, который гоститъ у нихъ…

По мѣрѣ того, какъ они поднимались выше, горизонтъ раздвигался. Нельзя было не залюбоваться открывавшимися видами, и они то и дѣло останавливались на поворотахъ дороги.

— Каждый разъ, когда я бываю здѣсь, — сказала Элли, — а бываю я здѣсь каждое лѣто по нѣскольку разъ — я съ одинаковымъ увлеченіемъ осматриваюсь?на этихъ холмахъ. Есть что-то невыразимо прекрасное въ этомъ постепенномъ расширеніи панорамы и въ сознаніи, что поднялся уже очень высоко надъ мѣстомъ, гдѣ прозябаешь. Вы знаете, я вѣдь ужасно люблю горы! Признаюсь, однако, что никогда еще мнѣ не было здѣсь такъ весело, какъ теперь, когда я съ вами!

Чѣмъ выше они поднимались, тѣмъ счастливѣе она чувствовала себя. Ея щеки горѣли, глаза сверкали, и она шла въ гору такъ быстро, это Олофъ съ трудомъ поспѣвалъ за ней. Впрочемъ, до извѣстной степени и его заражало ея возбужденіе.

— Какъ хотите? — спросила Элли, останавливаясь у перекрестка. — Идти ли намъ сперва на хуторъ отдохнуть, или мы тотчасъ же отправимся на вершину горы — на куполъ моего храма? Разстоянія приблизительно одинаковы.

— Сперва на куполъ! — порѣшилъ онъ храбро.

Они пошли черезъ небольшую, но очень густую лиственную рощу, изъ которой ничего не было видно, но въ которой, несмотря на густоту листвы, было гораздо свѣтлѣе, чѣмъ въ низменныхъ лѣсахъ. Казалось, свѣтъ такъ и струился со всѣхъ сторонъ подъ деревья. Немного далѣе роща стала рѣдѣть, и между деревьями стали мелькать синія полоски моря то справа, то слѣва отъ тропинки, которая попрежнему шла круто въ гору. Являлась охота сократить путь и направиться въ сторону, куда манила опушка лѣса. Но Элли не допустила этого.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказала она. — Идите за мной! Идите прямо впередъ…

Наконецъ они выбрались изъ лѣсу и очутились на небольшой плоской полянкѣ, среди которой одиноко росла та исполинская береза, которую Олофъ замѣтилъ еще издали. Со всѣхъ сторонъ поляну окружали крутые обрывы къ морю.

— Здѣсь! — торжественно объявила Элли, останавливаясь подъ деревомъ.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, какая прелесть! — вскричалъ совсѣмъ очарованный видомъ Олофъ и сталъ медленно переводить взглядъ съ одной точки горизонта на другую.

Со всѣхъ сторонъ разстилалась необъятная ширь. Гора представлялась большой каменной глыбой, брошенной на узкій мысъ, среди шхеръ и низкихъ мѣстъ. Съ одной стороны виднѣлось чистое море. Съ другихъ сторонъ между прихотливо изогнутыми полосками воды зеленѣли лѣса и поля. Кое-гдѣ виднѣлись хуторки, деревни, отдѣльныя строенія. Мѣстами дымились выжигаемыя, вновь выкорчеванныя поля; мѣстами чернѣли площади земли подъ паромъ. Справа была церковь и усадьба прооста.; немного далѣе алѣли постройки Тюнелэ. Позади была лѣсистая мѣстность, черезъ которую они только-что прошли. И все это было залито лучами солнца, которое золотило рябь на морѣ съ одной стороны и ярко освѣщало предметы съ другой.

Это было самое высокое мѣсто на цѣлые десятки верстъ вокругъ, и странно было, что природа прихотливо отмѣтила это мѣсто необычайно большимъ деревомъ. Нельзя было бы выбрать лучшаго мѣста для какого-нибудь жертвенника, на которомъ, подъ сѣнью священнаго дерева, жрецы приносили бы жертвы въ честь красоты природы.

Олофъ увлекся и высказалъ эту мысль почти восторженно. Онъ указывалъ то въ одну, то въ другую сторону, разгорячался все болѣе и болѣе, и увѣрялъ, что никогда еще не бывалъ въ такомъ упоеніи красотой мѣстности и что никогда еще красота природы не бывала въ большемъ соотвѣтствіи съ его чувствами и настроеніемъ.

Элли опустилась на траву подъ деревомъ, и Олофъ сѣлъ возлѣ нея. Порывъ восторженности смѣнился въ немъ какой-то неопредѣленной грустью, этимъ страннымъ чувствомъ, которое является иногда послѣ сильнаго возбужденія и заставляетъ улыбаться со слезами на глазахъ.

— Вотъ, если бы можно было здѣсь поселиться и никогда, никогда уже не спускаться внизъ! — проговорилъ онъ въ раздумьи.

— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ ужились бы здѣсь? — спросила Элли. — И вамъ не стало бы скучно? Вы не стосковались бы по жилымъ мѣстамъ?

— Не знаю, но въ эту минуту мнѣ кажется, что не стосковался бы. Вѣдь я успѣлъ пожить и убѣдиться, что жизнь ужасно пуста. Нигдѣ не испытывалъ я такого восторга, какъ здѣсь… Развѣ вы не ощущаете такого же восторга?

— Я-то? — усмѣхнулась она. — Вы знаете, что горныя вершины моя страсть! Взобравшись на такую вершину, я всегда испытываю такой же порывъ радости, точно достигла счастія, на которое не смѣла надѣяться.

— А не чувствуете вы, что только здѣсь, среди этихъ красотъ, можно любить выше и чище, и полнѣе? Только здѣсь я вполнѣ чувствую, что всецѣло принадлежу вамъ и что всецѣло владѣю вашимъ сердцемъ…

— Скажите, кстати, вѣдь вы еще не собираетесь уѣзжать? Вѣдь вы не навсегда покинете меня, когда уѣдете? — повторила она свой обычный вопросъ.

Въ эту минуту онъ былъ убѣжденъ, что дѣйствительно никогда не разлюбитъ Элли, и вскричалъ съ силой убѣжденія:

— Нѣтъ, нѣтъ, вы не должны сомнѣваться во мнѣ. Повѣрьте, я не такой эгоистъ, какъ вы думаете…

— Да я и не думаю этого! Могу ли я сомнѣваться въ васъ!

Съ этими словами она протянула ему руку, какъ бы успокоивая его.

Онъ овладѣлъ рукой, но тотчасъ же выпустилъ эту руку и, обнявъ Элли, привлекъ ее къ себѣ. И Элли забылась. Она была вѣдь здѣсь, на своей любимой горѣ, вдали отъ всѣхъ… Пусть ихъ думаютъ и говорятъ, что хотятъ!.. Отчего и ей хоть разъ, одинъ единый разъ не познать полнаго счастія!.. Широко раскрыла она объятія и заключила Олофа въ нихъ, крѣпко прижимаясь къ его груди, отвѣчая поцѣлуями на его поцѣлуи и въ упоеніи прильнувъ губами къ его губамъ.

По прежнему ихъ окружалъ прекрасный видъ. Но теперь его точно не существовало. Существовали только зелень склонявшейся надъ ними березы, и синева просвѣчивавшаго между листвой неба, и легкій вѣтерокъ, ласкавшій разгорѣвшіяся щеки Элли. Съ силой годами сдерживаемой и переполнившей ея сердце страсти прижималась она къ Олофу и продолжала его цѣловать, какъ безумная.

Но вотъ она опомнилась. Во-время пробудили ее къ дѣйствительности голоса какихъ-то дѣтей, раздававшіеся на опушкѣ лѣса. Она высвободилась изъ его объятій и отклонилась въ сторону. Напрасно въ свою очередь потерявшій голову Олофъ старался снова привлечь ее къ себѣ…

— Нѣтъ! — сказала она вставая. — Это было бы нехорошо!

И черезъ минуту, оправляя на себѣ платокъ, она прибавила:

— Это былъ нашъ первый и послѣдній поцѣлуй!

— Но почему же? — спросилъ Олофъ почти умоляющимъ голосомъ.

— Потому, что такъ необходимо! Повторяю: было бы слишкомъ худо…

Сдѣлавъ надъ собой неимовѣрное усиліе и окончательно поборовъ въ себѣ страсть, она улыбнулась.

— Ну, пойдемте обратно, къ людямъ! — сказала она твердо. — Согласны?

— Не уходите еще! Останьтесь еще хоть минутку! — просилъ онъ.

— Нѣтъ, не слѣдуетъ… Мы не имѣемъ права забыться… и я не хочу, чтобы мы забылись окончательно!.. Уйдемте же. Но не сердитесь на меня… Вѣдь вы справедливы и не разсердитесь на меня?.. Не правда ли?

— Сердиться?.. Нѣтъ, зачѣмъ же! — пробормоталъ онъ. — Я только не понимаю вашего упорства…

— Я сама неясно понимаю почему, но чувствую, что такъ должно быть, Олофъ. И если вы меня любите, не повторяйте этого… Не правда ли? Мы не будемъ больше говорить объ этомъ… никогда!.. и все останется, какъ было… Вспомните только, какъ полно было наше счастіе и какъ ужасно было бы разбить это счастіе.

XXII.

На хуторѣ неожиданные гости были приняты съ распростертыми объятіями. Восхищенная Іоганна повела ихъ въ горницу, поспѣшила приставить на огонь кофейникъ и, позаботившись объ обѣдѣ, вернулась къ гостямъ. Она разсказала, что тщетно ожидала ихъ цѣлую недѣлю и, когда пасторша не пріѣхала даже въ воскресеніе, порѣшила въ душѣ, что, видно, такъ и не увидитъ господъ у себя это лѣто. И вотъ, сегодня, когда она и не ждала, такое удовольствіе! Какой дорогой прошли господа, что она не замѣтила ихъ издали, хотя все время хлопотала здѣсь во дворѣ, откуда далеко видна дорога въ Тюнелэ?

Элли объяснила, что водила гостя полюбоваться видомъ съ Березовой горы и что оттуда они прошли прямикомъ, черезъ поля.

— Видно, барыня все не забываетъ своей любимой горы! — умилилась Іоганна. — Никогда не забываете вы навѣстить старой березы… Да и право стоитъ другой разъ поглядѣть оттуда на міръ Божій.

— Не правда ли, славная женщина? — спросила Элли, когда Іоганна снова вышла изъ горницы.

— Да, конечно! — отвѣтилъ Олофъ разсѣянно.

— Прежде я просто завидовала ей, столько въ ея жизни счастія и смысла, — продолжала Элли. — Мнѣ всегда казалось, что у нея есть все, чего мнѣ недоставало. Какъ они дополняютъ другъ друга, она и ея мужъ! Во всемъ они согласны и вообще это образцовая супружеская чета.

— А теперь вы имъ больше не завидуете? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ! Теперь я во всякомъ случаѣ такъ же счастлива, какъ они.

— Неужели вы не находите никакой разницы между нашими и ихъ отношеніями въ любви?

— Я по крайней мѣрѣ такъ же удовлетворена своимъ чувствомъ, какъ они. А развѣ вы… нѣтъ?

— Отчего же!.. И я тоже!..

— Нѣтъ, вы недовольны! — замѣтила она, пытливо поглядывая на него. — Вы сердитесь на меня?

— Нисколько…

— Право, не сердитесь! — проговорила она задушевно и протянула ему руку черезъ столъ. — Проведемте здѣсь время весело и беззаботно, въ полномъ счастіи… будто мысъ вами въ той избѣ за моремъ, куда я въ мечтахъ уносилась съ вами!

Олофъ не нашелъ, что отвѣтить, и разсѣянно кивнулъ головой въ знакъ согласія.

Онъ былъ точно ошеломленъ. Порывъ сильной страсти, проявленной Элли на горѣ, и тотчасъ же смѣнившее этотъ порывъ самообладаніе совсѣмъ сбивали его съ толку. Неужели это была всегда спокойная, кроткая и тихая Элли, та пламенная женщина, которая съ такой страстью прижимала его къ груди и такъ отуманила его поцѣлуями, что онъ совсѣмъ растерялся и не сумѣлъ даже отвѣтить на ея ласки прежде, чѣмъ она опомнилась? Она ли такъ спокойно разговаривала теперь съ крестьянкой и непритворно интересовалась дѣдами на хуторѣ, а незадолго передъ этимъ съ пылающими огнемъ глазами и дрожа всѣми членами отъ страсти сливалась съ его устами въ такомъ чудномъ и дикомъ поцѣлуѣ, что и теперь еще мурашки пробѣгали по его спинѣ? И неужели она же нашла въ себѣ силы остановиться на краю пропасти, въ которую неслась очертя голову, и властно потребовать, чтобы это былъ первый и послѣдній поцѣлуй между ними?

Неужели она вѣритъ, что окажется въ силахъ выполнить такое намѣреніе? Олофъ по крайней мѣрѣ уже не чувствовалъ въ себѣ такихъ силъ, и всѣ его недавнія хорошія намѣренія были сметены ураганомъ страсти на горѣ! Да и стоило ли бороться? Почему имъ не любить другъ друга проще, какъ хотѣлось ему и какъ въ сущности хотѣлось самой Элли? Первый и послѣдній поцѣлуй!.. Совершеннѣйшая нелѣпость! Онъ знать не хотѣлъ половинныхъ чувствъ, онъ хотѣлъ полнаго, безусловнаго обладанія любимой женщиной. Только при такомъ условіи ихъ взаимныя отношенія могли упрочиться и продолжаться… При первомъ же случаѣ онъ выскажетъ ей это… выскажетъ огненными словами и дастъ такимъ образомъ отвѣтъ на ея огненный поцѣлуй, на который онъ такъ и не успѣлъ ничего отвѣтить.

Однако во весь день не представилось для такого объясненія удобнаго случая. Элли, казалось, совсѣмъ забыла о томъ, что произошло на горѣ, и точно и не подозрѣвала его нравственной пытки. Всей душой веселилась она среди людей, которыхъ считала друзьями, и дѣлала видъ, что предполагаетъ и Олофа въ отличномъ расположеніи духа… Было ли это природное или обдуманное кокетство? Была ли тутъ наивность или нѣчто противоположное? — Она возилась и шалила съ дѣтьми, съ которыми ей доставляло видимое удовольствіе проводить время. Она съ увлеченіемъ толковала съ хозяевами о ихъ коровахъ, телятахъ и овцахъ. Повидимому, хуторокъ казался ей идеаломъ человѣческаго жилища.

— Развѣ здѣсь не хорошо? — спрашивала она Олофа. — Посмотрите, какъ у нихъ мило и уютно, какой у нихъ веселый, чистый дворъ, какъ просторно. Они не срубили даже дерева посреди двора — столько у нихъ природнаго вкуса!.. А сколько здѣсь ласточекъ! Смотрите, смотрите… У нихъ теперь должны быть уже довольно большіе птенцы…

Случалось, что и Олофа занимали такія вещи. Но теперь ея восторги казались ему черезъ-чуръ ребячливыми, и ему было скучно здѣсь. Онъ только и ободрялся надеждой, что Элли доставитъ ему случай поговорить съ нею наединѣ. Но случая не представлялось. Послѣ обильнаго обѣда, которымъ угостила ихъ Іоганна, было бы естественно прогуляться въ окрестностяхъ хутора. Но Элли ни на шагъ не отходила отъ Іоганны, а та была прикована къ дому своими младшими дѣтьми и хозяйствомъ.

Олофъ сказалъ наконецъ, что выйдетъ немного пройтись на опушку рощи. Онъ ожидалъ, что Элли пойметъ намекъ и тоже придетъ. Съ опушки немного позже онъ даже увидѣлъ ее во дворѣ, и звалъ ее знаками, и замѣтилъ, что она отлично видѣла его знаки… Тѣмъ не менѣе она не пришла, нарочно, видно, не пришла, избѣгая его!…

Нѣкоторое время побродилъ онъ въ рощѣ и вернулся наконецъ во дворъ.

Элли была въ полныхъ хозяйственныхъ хлопотахъ, усердно помогая Іоганнѣ. Теперь онѣ были на скотномъ дворѣ. Іоганна доила коровъ; Элли цѣдила молоко…

— Идите сюда! — крикнула она, замѣтивъ Олофа. — Гдѣ вы пропадали?

— Я прошелся немного, — отвѣтилъ Олофъ довольно сухо и, постоявъ немного облокотившись на заборъ скотнаго двора, ушелъ назадъ къ дому. Онъ всѣми силами старался противостоять овладѣвавшему имъ дурному расположенію духа и всячески убѣждалъ себя, что не имѣетъ серьезныхъ причинъ сердиться. Но усилія его были тщетны, и съ каждой минутой онъ становился все мрачнѣе и озлобленнѣе.

Передъ вечеромъ съ полевыхъ работъ вернулся мужъ Іоганны. Это былъ умный и привѣтливый мужикъ. Во всякое другое время Олофъ, любившій народъ, съ удовольствіемъ поговорилъ бы съ нимъ о видахъ на урожай, о волостныхъ дѣлахъ, о многомъ, чѣмъ интересовался мужикъ, выписывавшій даже маленькую газетку. Но теперь разговоръ не клеился и обрывался ежеминутно. Олофъ не въ силахъ былъ думать о чемъ-либо иномъ, какъ объ Элли, невольно слѣдилъ за нею, прислушивался къ ея голосу, доносившемуся отъ хозяйственныхъ построекъ, и все время возвращался мысленно къ тому, что было на горѣ, къ горячему поцѣлую, къ могучему порыву страсти. Стоило ему хоть на мгновеніе задуматься, чтобы опять увидѣть передъ собой Элли съ пылающими глазами и волновавшейся отъ страсти грудью.

Еслибы онъ могъ подмѣтить въ ней теперь хоть малѣйшій признакъ такого же душевнаго состоянія, каково было его, онъ почувствовалъ бы облегченіе и сразу бы повеселѣлъ. Но она вернулась со скотнаго двора совершенно довольная и спокойная, подсѣла къ хозяину хутора и тотчасъ же оживила разговоръ, который то и дѣло замиралъ, пока поддерживать бесѣду приходилось Олофу.

Нѣтъ словъ, что здѣсь, среди людей, которымъ она симпатизировала, Элли была милѣе и находчивѣе, пожалуй даже красивѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Но именно это ея душевное равновѣсіе теперь возмущало Олофа…

Вскорѣ хозяинъ поднялся со своего мѣста и сказалъ, что долженъ отправиться поставить на ночь сѣти.

— Иначе, господа останутся завтра безъ свѣжей рыбы къ завтраку! — прибавилъ онъ смѣясь.

— Я поѣду съ вами! — тотчасъ же объявилъ. Олофъ, который все еще добивался возможности разсѣяться, успокоить свои расходившіеся нервы и придти въ болѣе добродушное настроеніе.

Солнце уже закатывалось, когда они вернулись съ моря. Элли успѣла во время ихъ отсутствія выкупаться и сидѣла теперь на крыльцѣ бѣленькая, довольная, улыбающаяся. Олофъ сѣлъ противъ нея и сталъ молча смотрѣть на нее. Онъ былъ уже спокоенъ, и мрачное озлобленіе смѣнилось въ немъ печальной чувствительностью.

Послѣ ужина, улучивъ минуту, когда хозяевъ не было по близости, Элли подошла къ нему и украдкой крѣпко пожала ему руку. Онъ тотчасъ же просіялъ.

— Признайтесь, вѣдь вы не серьезно сказали это? — спросилъ онъ..

— Что-такое?

— Да то, что это былъ первый и послѣдній разъ…

— Конечно, серьезно!

Однако ему показалось, что голосъ ея дрогнулъ и звучалъ уже совсѣмъ не такъ неумолимо твердо, какъ на горѣ. Можетъ быть, она вовсе не такъ упряма, какъ хочетъ казаться!..

Тотчасъ же онъ началъ увѣрять себя, что мучилъ себя совсѣмъ излишними размышленіями. Очевидно, нужно только найти удобный случай остаться съ нею наединѣ, а за этимъ дѣло не станетъ…

Вечеромъ всѣ опять сидѣли на крыльцѣ, съ котораго былъ довольно обширный и красивый видъ на лѣсистую мѣстность. Солнце уже закатилось. Дневные звуки постепенно смолкали и замѣнялись стрекотаніемъ ночныхъ кузнечиковъ, покрикиваньемъ сверчка и другими ночными звуками. Какъ-то особенно гармонировали съ этими звуками негромкіе голоса Элли и крестьянъ. Повеселѣвшій Олофъ тоже принималъ теперь дѣятельное участіе въ разговорѣ, и ему уже не надоѣдали разсужденія мужиковъ.

Наступило время ложиться спать. Работникъ, все время издали слушавшій разговоръ хозяевъ и господъ, пошелъ черезъ дворъ и взобрался на сѣновалъ. Іоганна объявила гостямъ, что имъ постлано въ амбарѣ, въ двухъ отдѣльныхъ клѣтяхъ, и пожелавъ покойной ночи, ушла къ дѣтямъ въ избу. Немного погодя ушелъ и хозяинъ хутора.

Элли и Олофъ остались наединѣ. Но оба точно растерялись и не знали, о чемъ заговорить. Ни ему, ни ей не хотѣлось просто пожелать покойной ночи и разойтись, а разговаривать оказывалось не о чемъ. Въ довершеніе неловкости положенія двери отъ обѣихъ клѣтей амбара были рядомъ, и приходилось идти черезъ дворъ вмѣстѣ.

Элли придумала какой-то предлогъ зайти еще въ горницу и надѣялась, что тѣмъ временемъ онъ уйдетъ къ себѣ въ клѣть. Но онъ и то негодовалъ на себя за неожиданную робость, мѣшавшую ему воспользоваться удобнымъ для объясненія случаемъ, и не тронулся съ крыльца. Вернувшись и увидѣвъ его на прежнемъ мѣстѣ, Элли рѣшилась поступить энергично и, не подходя къ Олофу, издали пожелала ему покойной ночи; потомъ, прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, быстро прошла черезъ дворъ и тотчасъ же заперлась въ своей клѣти на задвижку.

Минуту спустя и Олофъ отправился спать.

«Что означало это бѣгство Элли? Отчего она не подошла къ нему по обыкновенію пожать при разставаніи руку?» — спрашивалъ онъ себя.

Войдя въ клѣть, онъ понялъ причину смущенія Элли, но отъ этого только еще болѣе нахмурился. Оказывалось, что клѣти раздѣлялись только досчатой перегородкой, не доходившей даже до потолка и что малѣйшій шорохъ слышался изъ одной клѣти въ другую. Онъ услышалъ, какъ Элли осторожно раздѣвалась, какъ она тихонько поставила на полъ одинъ башмакъ за другимъ, потомъ, какъ она легла въ постель и натянула на себя одѣяло…

Отчего она ничего не сказала изъ-за перегородки? Отчего она не пожелала хоть покойной ночи, какъ они часто дѣлали дома, посылая другъ другу какое-нибудь привѣтствіе, когда каждый въ своей комнатѣ подходилъ запирать на ночь окно?

Никто вѣдь не могъ видѣть и слышать ихъ… Врядъ-ли представится другой такой удобный случай…

Значитъ, она въ самомъ дѣлѣ не хочетъ… упрямо стоитъ на своемъ! Но вѣдь можно было поступить прямодушнѣе, безъ всякихъ ухищреній… Нечего было выказывать ему совершенно незаслуженное недовѣріе!

Ну, такъ пусть будетъ такъ, пусть то будетъ въ первый и въ послѣдній разъ! Она, повидимому, имѣетъ вполнѣ опредѣленныя намѣренія, по крайней мѣрѣ въ этомъ отношеніи… Она намѣтила извѣстные предѣлы, изъ которыхъ не желаетъ выходить. Все ея поведеніе сегодня доказываетъ это.

Но теперь и онъ зналъ, чего хотѣлъ! Да или нѣтъ — вотъ и все! Онъ имѣлъ такое же право выбора, какъ и она… Онъ не могъ еще точно опредѣлить, въ чемъ заключался его выборъ и каково будетъ его рѣшеніе, въ случаѣ ея дальнѣйшаго упорства. Но рѣшеніе будетъ круто, потому что: да или нѣтъ!..

Можетъ быть, сердце его бы смягчилось, если бы онъ услышалъ за перегородкой хоть какой-нибудь звукъ, по которому можно было бы заключить, что и Элли не спитъ, терзаемая сомнѣніями. Но ничего такого не было. Напротивъ, скоро послышалось за стѣнкой ровное, спокойное дыханіе тихо уснувшаго человѣка…

Тогда Олофъ съ озлобленіемъ бросился на свою кровать, на которой и проворочался до разсвѣта, послѣ чего въ свою очередь забылся довольно тревожнымъ сномъ.

XXIII.

Элли стояла у воротъ и поджидала Олофа. который еще не выходилъ изъ клѣти. Она чувствовала себя особенно хорошо. Утренній воздухъ былъ особенно свѣжъ и пріятенъ, на всемъ вокругъ нея лежалъ отпечатокъ воскреснаго отдыха, погода была прекрасная. Одѣтыя по-воскресному дѣти чинно играли среди двора. У дѣвочекъ были заплетены косички, торчавшія короткими и довольно жесткими хвостиками; у мальчиковъ волоса были гладко и заботливо причесаны на двѣ стороны. Работникъ, праздно сидѣвшій на ступенькѣ крыльца, щеголялъ толстой серебряной цѣпочкой, которую надѣлъ на шею поверхъ новой суконной жилетки. Хозяинъ въ полголоса читалъ у открытаго окна горницы свою газету; вышла и прифрантившаяся хозяйка, которая только-что успѣла подоить коровъ и переодѣлась въ праздничное платье. Впереди, на широкой равнинѣ, виднѣвшейся со двора хутора, уже нигдѣ не было видно дымковъ отъ выжигаемаго корчевника. Самое солнце точно отдыхало и не палило уже такъ знойно, какъ наканунѣ.

Эми встала очень рано и успѣла уже погулять въ рощѣ. Оттуда она сходила даже на Березовую гору и довольно долго сидѣла тамъ на томъ же мѣстѣ, какъ вчера.

Она съ улыбкой вспоминала странность своей вчерашней, бурной выходки, которая была для нея самой такою же неожиданностью, какъ любовное объясненіе въ прошлое воскресеніе. Весь вчерашній день она избѣгала думать о своемъ поступкѣ и успѣвала въ этомъ благодаря сильной волѣ. Но теперь она считала себя достаточно спокойной для размышленій. Она устояла вчера… Но въ самомъ ли дѣлѣ это хорошо, и слѣдовало ли отталкивать его? Можетъ быть, это было напрасной данью предразсудкамъ и слѣдовало смѣлѣе отдаться своему порыву? — Но стоило ли думать о томъ, что уже сдѣлано, и во всякомъ случаѣ она поступила, какъ требовала ея совѣсть! Доказательствомъ тому можетъ служить ея сегодняшнее довольство собой и жизнью… А что касается Олофа, то навѣрное онъ понялъ ее лучше ея самой, какъ только обдумалъ все хорошенько. Онъ вѣдь всегда понималъ ее…

Однако, вчера, онъ казался недовольнымъ и былъ необыкновенно молчаливъ и разсѣянъ… Должно быть, ему просто было скучновато въ обществѣ мужиковъ! Но почему онъ время отъ времени поглядывалъ на нее такимъ тяжелымъ взглядомъ, что ей становилось не по себѣ? Нѣтъ, нѣтъ, онъ не долженъ поддаваться такимъ мыслямъ, если это было недовольство ею за вчерашнее! Такое отношеніе къ ней было бы концомъ ихъ любви и цѣлымъ непоправимымъ несчастіемъ!

Особенно мраченъ былъ Олофъ, тотчасъ по приходѣ на хуторъ и вечеромъ, при разставаніи. Неужели сама она затемнила свое счастіе, и вся ошибка была въ томъ, что она на минуту забылась, поддавшись порыву страсти?

Но сегодня все опять разъяснится и будетъ, какъ прежде! Олофъ пойметъ… Онъ столько разъ говорилъ, что вся прелесть ихъ любви заключается въ идеальной приподнятости ихъ чувствъ, въ чистотѣ ихъ отношеній. Не захочетъ же онъ разрушать всего этого да еще безцѣльно, такъ какъ другихъ отношеній между ними не можетъ быть…

Впрочемъ, очень вѣроятно, что Олофъ и не думалъ измѣнять ихъ отношеній, что вся ея мнительность и осторожность были совсѣмъ излишни, и что недовольство его объяснялось исключительно этимъ ненужнымъ опасеніемъ съ ея стороны. Во всякомъ случаѣ ей слѣдовало вечеромъ ласковѣе проститься съ нимъ… Но и это вздоръ! Сегодня она попроситъ у него прощенія, и все будетъ сглажено, такъ какъ между ними не можетъ оставаться никакихъ недоразумѣній.

Всѣ эти мысли проносились у нея въ головѣ, пока она прогуливалась въ рощѣ и сидѣла на горѣ. Но, вернувшись на хуторъ, она уже не думала ни о чемъ подобномъ.

«Какъ я люблю его и какъ я счастлива!» — восклицала она мысленно, дожидаясь Олофа у воротъ. — «Подумать, что я чувствовала въ душѣ въ прошлое воскресенье, и какая разница теперь! Тогда я была точно закопана въ землю живая, точно отданная въ вѣчное рабство… А теперь!..»

Она была въ такомъ счастливомъ настроеніи, что вначалѣ даже не замѣтила дурнаго расположенія духа, въ какомъ оказался появившійся наконецъ Олофъ. Весело вышла она ему навстрѣчу, горячо пожала ему руку и шутя передала ему собранныя для него въ лѣсу ягоды. Но уже, за завтракомъ, и потомъ, когда всѣ вышли на крыльцо, она была просто испугана, такъ холодно и чуждо было выраженіе его лица, въ особенности, когда ему приходилось обращаться къ ней.

Она почувствовала непреодолимую потребность сейчасъ же переговорить съ нимъ наединѣ и сама предложила ему прогуляться въ лѣсу.

— Конечно, если вы желаете этого! — прибавила она.

— Очень охотно.

Она была уже спокойна, вполнѣ увѣренная, что сейчасъ же все разъяснится. Но едва они вышли за ворота, какъ онъ съ такой холодной вѣжливостью спросилъ ее, — «куда ей угодно было, чтобы они направились», что сердечныя слова, съ которыми она уже намѣревалась обратиться къ нему, замерли у нея на губахъ, и они продолжали путь, точно чужіе. Нѣкоторое разстояніе они шли молча, потомъ обмѣнялись нѣсколькими ничего не значащими фразами и опять замолчали.

Элли предложила подняться на гору. Но и тамъ разговоръ не оживился. Они посидѣли, полюбовались видомъ и сказали нѣсколько общихъ фразъ насчетъ вида. Но не было и тѣни вчерашняго восторга. Вѣтеръ по-прежнему шевелилъ вѣтками старой березы, и солнце повчерашнему освѣщало мѣстность; но не было ничего таинственнаго въ шелестѣ листвы, и на всемъ, что было видно съ горы, казалось, лежала печать какой-то трезвой разсудительности. Да и недо красотъ природы было имъ сегодня. Каждый изъ нихъ имѣлъ свою заботу на душѣ и каждый ожидалъ только, чтобы другой началъ тяжелое объясненіе.

Побывъ нѣсколько минувъ на горѣ, они направились обратно къ хутору. Такъ имъ и не удалось объясниться во время этой прогулки.

На хуторѣ пришлось ожидать обѣда. Іоганна считала вопросомъ чести угостить гостей какъ слѣдуетъ и затѣяла сложную стряпню, вслѣдствіе чего обѣдъ опоздалъ. Элли видѣла, какъ лицо Олофа становилось все мрачнѣе и мрачнѣе, но ничѣмъ не могла развлечь его, какъ ни старалась. Напрасно пыталась она присаживаться къ нему поближе и заговаривать съ нимъ то о семъ, то о другомъ. Онъ отвѣчалъ учтиво, но очень коротко и холодно. Онъ видимо предпочиталъ бесѣдѣ съ ней газету, которую прочелъ съ начала до конца, не пропустивъ даже объявленій. Тогда Элли въ свою очередь омрачилась, стала разсѣянно отвѣчать на то, что говорила хозяйка, и вскорѣ принуждена была уйти въ амбаръ, не будучи уже въ силахъ сдержать своихъ слезъ.

«Неужели нѣтъ выхода изъ этой путаницы?» — задавала она себѣ вопросъ. — «И неужели эта прогулка на хуторъ, сулившая столько радостей, принесетъ мнѣ только горе и разочарованіе?»

Оставалась еще надежда, что все объяснится на обратномъ пути въ пасторатъ. Но развѣ не печально было, что вся прекрасная прогулка оказывалась испорченной Теперь имъ предстояло вернуться къ буднямъ, къ обычной жизни вмѣстѣ съ постылыми людьми… А лучшія минуты ушли на недоразумѣніе!

Наконецъ, настало время идти домой. Но какъ на зло хозяйка вызвалась проводить своихъ гостей и шла съ ними добрую половину пути. При этомъ Элли поневолѣ приходилось идти съ нею, а Олофъ шелъ впереди и по временамъ удалялся настолько, что скрывался изъ вида.

Но вотъ и эта помѣха была устранена. Іоганна простилась окончательно и ушла домой. Однако, Олофъ остался сухъ и церемоненъ, какъ и при ней. Это огорчило Элли до того, что она не въ силахъ уже была сдерживаться.

— Послушайте… не посидѣть ли намъ немного! — попросила она жалобно.

— Охотно… Вы устали?

— Нѣтъ, но я должна сдѣлать вамъ одинъ вопросъ…

Они сѣли на повалившееся дерево возлѣ дороги. Съ трудомъ сдерживая слезы и не поднимая глазъ, спросила Элли дрожащимъ голосомъ:

— Объяснитесь же… Что съ вами сдѣлалось?

— Что вы хотите сказать?

— Да не будьте же такимъ! Прошу васъ, нѣтъ: умоляю васъ!.. Скажите, за что вы сердитесь на меня? Вы вѣдь просто враждебны ко мнѣ.

— Нисколько! Это вы вчера и сегодня держали себя со мною такъ, что я рѣшительно не знаю, что и думать.

— Господи! Что же я сдѣлала такое?..

— Вѣроятно, вы поступали, какъ слѣдуетъ! — пояснилъ онъ, — Очень вѣроятно, и въ такомъ случаѣ, я одинъ виноватъ… Но дѣло въ томъ, что я не въ силахъ стать на вашу точку зрѣнія!.. Говорю вамъ прямо: не въ силахъ, не могу!

— Но какъ же мнѣ слѣдовало поступать?

— Не знаю! Знаю только, что у васъ нѣтъ довѣрія ко мнѣ, а это меня оскорбляетъ.

— Я? Я не довѣряю вамъ?

— Разумѣется! Если бы вы довѣряли, вы не избѣгали бы меня весь вчерашній день, не разстались бы со мной вечеромъ почти невѣжливо…

— Я сама не знаю, почему я была такая и чего испугалась вечеромъ… Конечно, это должно было изумить васъ, и я уже думала объ этомъ. Но я надѣялась, что вы лучше меня понимали, что со мной дѣлалось… Увѣряю васъ, я не въ силахъ была превозмочь своей робости… И… вы должны простить меня!

— Вы боялись? Меня? — строго спросилъ Олофъ.

Элли тревожно зашевелилась на своемъ мѣстѣ и отвѣтила нерѣшительно:

— Не столько васъ… Я могла вѣдь бояться себя еще болѣе, чѣмъ васъ… Я боялась, что мы оба…

Въ замѣшательствѣ она машинально связывала и развязывала концы своего узелка. Она умолкла на полусловѣ, подавленная своимъ смущеніемъ и душившими ее слезами, которыя такъ и стояли у нея въ горлѣ.

Но Олофъ понялъ. Такъ вотъ почему она держала себя такъ странно! Этимъ все вѣдь объяснялось какъ нельзя лучше… Сразу разсѣялось его недовольство, сердце смягчилось, и онъ вскричалъ уже своимъ обычнымъ задушевнымъ голосомъ:

— Но, милая Элли, чего же такъ бояться? Что васъ такъ пугаетъ въ самомъ естественномъ выраженіи любви?

— Но это вѣдь не то! Это вѣдь не было бы выраженіемъ нашей любви, не могло бы имъ быть!

— Почему же? Неужели вы сами не чувствуете въ душѣ, что было бы хуже избѣгать и опасаться другъ-друга, притворяться холодными, когда мы любимъ такъ горячо, такъ страстно? Подумайте только!

Онъ овладѣлъ ея рукой, склонился къ ней и другой рукой обвилъ ея станъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо! — снова вскричала Элли, стараясь освободиться отъ него. — Не дѣлайте этого, прошу васъ!

— Но почему? Скажите, почему?

— Я не должна… не смѣю… хотя бы сама желала!..

— Вы же любите меня? Вы сами говорили, что любите меня!

— Именно, потому что васъ люблю, я не могу примириться съ мыслью, что кто-нибудь имѣлъ бы право обвинять насъ?

— Да кто же могъ бы обвинять насъ?

— Всѣ, весь свѣтъ…

— И вы заботитесь объ этомъ больше, чѣмъ о своемъ чувствѣ? Васъ такъ безпокоитъ людская молва?

— Не только это… Меня пугаетъ то, что я сама буду думать о себѣ, о васъ… Подумайте, какъ возвышенны и прекрасны были бы наши отношенія, если бы они не измѣнились, и какъ плачевно было бы разочарованіе… Вѣдь я все время вѣрила, что и вы смотрите на наше чувство такъ же, какъ я!

— Но я не хочу и не въ силахъ переносить мысли, что въ товремя, какъ вы отвергаете меня, вы принадлежите другому! — вскричалъ онъ страстно. — Развѣ не возмутительно, что я принужденъ… что вы требуете…

Онъ не докончилъ фразы, вскочилъ со своего мѣста и гнѣвно заходилъ передъ ней.

— Но я вѣдь никому не принадлежу такъ, какъ вамъ!

— Что такое?

— Во все время, что я ждала васъ, я принадлежала только вамъ. Моя душа, всѣ мои чувства…

— Ахъ вотъ вы о чемъ!

— Зачѣмъ вы съ такой насмѣшкой произносите это: вотъ вы о чемъ? Если бы вы знали, какъ безраздѣльно я принадлежала вамъ, вы не говорили бы этого… Еслибы вы знали, сколько разъ вы спасали меня и облегчали бремя, которое я несу, и разгоняли стыдъ, который гнететъ меня съ тѣхъ поръ, какъ я замужемъ; еслибы вы знали, что въ первую ночь я мысленно призывала васъ на помощь и посвятила вамъ душу, которая никогда не принадлежала и не будетъ принадлежать другому; еслибы все это знали, вы были бы, вѣроятно, справедливѣе!.. Никто не имѣетъ такого права на мои чувства, какъ вы! Для васъ я сохранила эти чувства, единственное, что оставалось у меня своего, неприкосновеннаго! Неужели, все это не имѣетъ значенія для васъ? Неужели, вы не придаете этому ни малѣйшей цѣны?

— Конечно, придаю! Но если вы любите меня, то почему же вы не хотите выразить это тѣмъ, на что даетъ право именно любовь и только любовь? Почему вы думаете, что наши отношенія осквернились бы, сдѣлавшись болѣе естественными?

— Почему? — переспросила она съ мучительнымъ недоумѣніемъ, — Я врядъ ли сумѣла бы объяснить… Я думала, вы лучше меня понимаете это… Вѣдь я связана клятвой, которую дала другому и которой не могу нарушить, не порвавъ съ нимъ всего… Могу ли я порвать съ нимъ навсегда и открыто?

— Конечно, не можете!

— Вотъ видите! Есть счастливыя женщины, которыя имѣютъ возможность порвать ошибочный союзъ и уйти… Но я, я принуждена остаться! Ну, а какъ по-вашему, каково мнѣ было бы потомъ оставаться здѣсь… среди этихъ людей… оставаться съ нимъ и ѣсть его хлѣбъ, еслибы я сознавала, что только невѣдѣніе мѣшаетъ ему сказать мнѣ въ лицо, что я сдѣлала относительно его? Теперь у меня по крайней мѣрѣ чистая совѣсть! За ту любовь, какой я люблю и любила васъ, никто не посмѣлъ бы осудить меня! Этимъ счастіемъ я наслаждалась по праву, потому что души я не отдавала и не продавала! Понимаете вы теперь?

— Кажется, понимаю, — проговорилъ онъ тихо.

— Вотъ почему я стою на своемъ… а не по какимъ-либо другимъ причинамъ! Неужели, вы не одобряете этого?

— Да, да, конечно… Судя по вашимъ словамъ, это такъ!

Онъ пробормоталъ это почти растерянно. Помимо его воли умъ и чувство справедливости подсказывали ему, что она совершенно права со своей точки зрѣнія. Онъ не находилъ ни одного вѣскаго возраженія, такъ какъ не могъ ничего требовать, не имѣя, что предложить взамѣнъ ея жертвъ. Мало того, онъ долженъ былъ согласиться, что побужденія Элли были чище и благороднѣе его собственныхъ, и снова онъ невольно преклонялся передъ ея возвышенной душой. Но въ то же время онъ чувствовалъ, что не въ силахъ любить ее такъ, какъ бы самъ желалъ и какъ она требовала. Онъ и то, несмотря ни на что. едва сдерживался передъ искушеніемъ схватить ее и насильно привлечь къ себѣ…

Пришло ему было въ голову еще разъ попытаться переубѣдить ее, настаивая на томъ, что не существуетъ двухъ родовъ земной любви, что она заходитъ въ своихъ идеалахъ за предѣлы естественности и что, слѣдовательно, ея благородныя правила превращаются въ концѣ концовъ въ преступные предразсудки. Но тутъ же онъ почувствовалъ, что всѣ его слова будутъ звучать фальшиво и слабо, пока онъ не предложитъ взять на себя всю отвѣтственность за неминуемыя послѣдствія, а этого онъ не хотѣлъ и не считалъ возможнымъ… Стоило ли разыгрывать неблаговидную роль жалкаго совратителя, когда ясно вѣдь было, что Элли не изъ тѣхъ женщинъ, къ которымъ можно вкрасться въ душу одними словами, однимъ раздуваніемъ ея страсти. Она, небось, знала свою слабость и была насторожѣ противъ нея! Ея слова не звучали бы такъ убѣдительно, еслибы она годами не выработала въ себѣ своихъ убѣжденій и не была въ нихъ непоколебима. Можетъ быть, со временемъ и удалось бы, но стоило ли это того?..

— Ну, не пойдемъ ли мы дальше? — предложилъ онъ, подавляя вздохъ и вторично поднимаясь съ мѣста.

Поднялась и она. Молча побрели они дальше тою же лѣсной тропинкой, какой шли вчера. Разговоръ уже не возобновлялся, и ничто не мѣшало Элли предаваться своимъ невеселымъ размышленіямъ.

Она отлично видѣла, что ей не удалось убѣдить его. Олофъ попрежнему былъ мраченъ, и взглядъ, которымъ онъ поглядывалъ на нее, не предвѣщалъ ничего утѣшительнаго. Смутно сознавала Элли, что происходило въ его душѣ, но ей не хотѣлось еще вѣрить дѣйствительности. Неужели возможно, что онъ не пощадилъ бы ея, еслибы въ его власти было измѣнить ихъ отношенія? Неужели онъ не любилъ ея тѣмъ же чувствомъ, какъ она? Зачѣмъ же онъ утверждалъ это прежде? Въ самомъ ли дѣлѣ онъ не понималъ ея, и ея идеалы были лишь несбыточной мечтой, или онъ только не хотѣлъ ее понять? Почему дружба не можетъ замѣнить плотской любви?

На всѣ эти вопросы она не находила прямаго отвѣта, а съ Олофомъ ей не было охоты возобновлять мучительнаго объясненія. Ей страшно было убѣдиться въ томъ, что хотѣлось еще считать сомнительнымъ…

Неужели, неужели она ошиблась въ немъ? Неужели онъ совсѣмъ не таковъ, какимъ она его считала? «Конечно, не можете!» — сказалъ онъ, когда она заговорила о разрывѣ съ мужемъ… Почему же она не могла бы сдѣлать того же, что сдѣлала Сигридъ? Не потому ли, что молодой врачъ, котораго полюбила Сигридъ, согласенъ былъ раздѣлить съ нею участь, а Олофъ… Олофъ, вѣроятно, не согласенъ принести такую же жертву?.. Стало быть, онъ не любитъ ея достаточно! Онъ даже не великодушенъ, если не допускаетъ ея разрыва съ мужемъ и все-таки добивается…

— Нѣтъ, я обманулась въ немъ! — печально пронеслось въ ея умѣ, и сердце сжалось отъ боли. Обаяніе, окружавшее въ ея глазахъ любимаго человѣка, разсѣивалось, идеалъ затемнялся…

Но тотчасъ же всѣ ея чувства возмутились противъ такого разочарованія. Нѣтъ, нѣтъ, она не хотѣла допускать этого!.. Она не хотѣла унижать его въ своей душѣ, что бы онъ ни сдѣлалъ!.. Она предпочитала считать себя виноватою, только чтобы оправдать въ своихъ глазахъ Олофа!

XXIV.

Когда, задумчивые и печальные, они вышли наконецъ изъ лѣсу на большую дорогу, они увидѣли пастора, шедшаго имъ навстрѣчу. Онъ тоже сразу увидѣлъ ихъ и весело замахалъ имъ шляпой.

Опять они совсѣмъ забыли о немъ и только-что подумывали каждый про себя, что можетъ быть все уладится, когда они снова останутся вдвоемъ въ пасторатѣ. Элли мечтала переубѣдить Олофа, какъ только возобновятся ихъ бесѣды на верандѣ, гдѣ все напомнитъ ему его же недавнія намѣренія. Олофъ по-своему разсчитывалъ воспользоваться удобнымъ случаемъ…

Вотъ почему появленіе пастора подѣйствовало на Элли, какъ ледяная струя, неожиданно окатившая ее съ головы до пятъ, а Олофъ почувствовалъ такое раздраженіе, что долженъ былъ сдѣлать надъ собой усиліе, чтобы заставить себя приподнять шляпу въ отвѣтъ на поклонъ пріятеля.

Между тѣмъ тотъ приближался къ нимъ сіяющій отъ радости.

— Здравствуйте, здравствуйте! — кричалъ онъ еще издали. — Наконецъ-то вы вернулись! Я прождалъ васъ весь вечеръ, а сегодня пошелъ уже вамъ навстрѣчу. Ха, ха! Еслибы я не встрѣтилъ васъ, я дошелъ бы до самаго хутора! Ну, ну, какъ поживаете и какъ вы провели время?

Поздоровавшись, онъ пошелъ вмѣстѣ съ ними обратно къ пасторату. Онъ шелъ посрединѣ; Элли и Олофъ держались какъ можно дальше отъ него, каждый на своей сторонѣ дороги.

— Ты благополучно покончилъ всѣ дѣла? — спросилъ Олофъ.

— Да, слава Тебѣ, Господи! Слѣдовало по-настоящему пробыть въ отъѣздѣ еще съ добрую недѣлю. Но мы условились съ проостомъ, что такъ какъ у меня гостишь теперь ты, да къ тому же подходитъ страдная пора, то можно кое-что отложить до осени.

Не замѣчая дурнаго расположенія духа своихъ слушателей, онъ продолжалъ говорить и по своему обыкновенію распространялся главнымъ образомъ о своихъ личныхъ дѣлахъ. Онъ разсказалъ, какъ ему пришлось побывать въ худшихъ и отдаленнѣйшихъ деревняхъ волости, какъ онъ былъ принужденъ ѣхать тамъ верхомъ, потомъ пробирался чуть не ползкомъ черезъ болота и, наконецъ, карабкался на горы. А тѣмъ временемъ на его землѣ шелъ покосъ, за которымъ не мѣшало присмотрѣть хозяйскимъ глазомъ. Ну, зато теперь онъ дома и передъ страдной порой намѣренъ отдохнуть. Теперь онъ всецѣло посвятитъ себя дорогому гостю и постарается развеселить его хорошенько! Съ завтрашняго же дня онъ предлагаетъ начать веселиться: ѣздить на охоту, ловить рыбу, навѣщать сосѣдей.

— Еслибы вы обождали меня, я отправился бы съ вами даже на хуторъ! — прибавилъ онъ такимъ тономъ, точно слагая съ себя отвѣтственность за то, что они не воспользовались его обществомъ, вслѣдствіе чего, разумѣется, не получили отъ прогулки ни малѣйшаго удовольствія.

Ему никто не возражалъ, но онъ и не ждалъ возраженій.

— А сегодня надо кутнуть! — продолжалъ онъ тараторить. — Я намѣревался даже пригласить кое-кого на вечеръ, но такъ какъ неизвѣстно было, вернетесь ли вы къ этому времени, то пришлось отказаться отъ намѣренія. Однако, это не мѣшаетъ намъ выпить вечеркомъ пуншу, а затѣмъ Элли позаботится, чтобы у насъ оказался добрый ужинъ съ чѣмъ-нибудь особеннымъ!

— По какому поводу все это? — спросилъ Олофъ.

— Гмъ! Ты этого не знаешь, зато Элли помнитъ, небось! Сегодня годовщина того дня, какъ я въ первый разъ увидѣлъ Элли. Припомни хорошенько, Олофъ; мы вѣдь вмѣстѣ пріѣхали къ нимъ тогда. Для меня это важная годовщина, — почти такая же важная, какъ годовщина моей свадьбы!

— Въ самомъ дѣлѣ, замѣчательный день! — замѣтилъ Олофъ колко и, такъ какъ у него не было ни малѣйшей охоты пить пуншъ, онъ тотчасъ же ушелъ въ свою комнату, какъ только они пришли домой.

Но пасторъ не любилъ отказываться отъ своихъ намѣреній. Онъ послѣдовалъ за Олофомъ наверхъ и принудилъ его придти въ садъ, гдѣ уже стоялъ передъ садовой скамьей столикъ съ припасенными на немъ матеріалами для добраго тодди.

Онъ былъ въ праздничномъ настроеніи, говорилъ, что чувствуетъ себя такъ хорошо, точно благополучно вернулся домой послѣ многолѣтняго путешествія, и прибавилъ, что намѣренъ воспользоваться случаемъ, чтобы освѣжить въ памяти добрыя воспоминанія и по-пріятельски провести время съ старымъ товарищемъ.

— Что ни говори, а спасибо тебѣ, что пріѣхалъ къ намъ! — ораторствовалъ онъ, приготовляя тодди. — Не вздумай только торопиться ѣхать отъ насъ. Чѣмъ дольше ты проживешь здѣсь, тѣмъ лучше. Ты вѣдь знаешь самъ, что для моей жены, какъ и для меня, истинное удовольствіе имѣть тебя гостемъ. Лишь бы ты съ нами не соскучился и не…

— Постой, постой! — остановилъ его Олофъ. — Ужь не рѣчь ли ты затянулъ, и это съ перваго стакана!

— Ну, ладно, безъ рѣчей. За твое здоровье, старый товарищъ!

Онъ былъ въ такомъ чувствительномъ настроеніи, что все его умиляло, и каждую минуту слезы навертывались ему на глаза. Сидѣть и пить съ нимъ было не весело, да и было что-то комичное въ положеніи Олофа. Тѣмъ не менѣе, тотъ не могъ отдѣлаться отъ какого-то назойливаго чувства состраданія, вызываемаго въ немъ чувствительностью и ограниченностью пастора. Не разъ уже такое же чувство къ добродушному Микко руководило его поступками въ школѣ и въ университетѣ. Тамъ Микко Арніо всегда бывалъ готовъ подѣлиться съ товарищами всѣмъ, что имѣлъ, всѣхъ считалъ своими друзьями и бывалъ положительно счастливъ, когда ему не мѣшали сказать чувствительную рѣчь. Товарищи потѣшались надъ нимъ безпощадно, но Олофу становилось иногда жаль его, и тогда онъ за него заступался. Надо, впрочемъ, сказать, что всѣ признавали въ Микко безобиднѣйшаго добряка, и только по этой причинѣ его терпѣли въ кружкахъ, въ которыхъ иначе бы онъ не былъ принятъ.

Уже за вторымъ стаканомъ пасторъ разомлѣлъ, заглядывалъ «другу» въ глаза и съ чувствомъ восклицалъ, что Олофъ, видимо, крѣпнулъ въ деревнѣ, и что ему было бы грѣшно не остаться, пока возможно.

Олофъ отвѣчалъ односложно и избѣгалъ встрѣчаться съ пасторомъ взглядомъ. Ему было не по себѣ, онъ закуривалъ одну папиросу за другой и полудокуренныя отбрасывалъ ихъ въ сторону. Его начиналъ мучить стыдъ. Низостью казалось ему принимать выраженія дружбы отъ пастора, и онъ только и думалъ о томъ, какъ бы кто-нибудь пришелъ выручить его изъ неловкаго положенія. Но сколько пасторъ ни звалъ Элли, она не приходила, а больше придти было некому.

Положеніе сдѣлалось окончательно невыносимымъ, когда Микко, по обыкновенію, заговорилъ о своемъ супружествѣ. Снова расхваливалъ онъ свою жену, превозносилъ ее до небесъ и съ увѣренностью говорилъ, что это лучшая женщина въ мірѣ. По всему было видно, что завоеваніе «дочери прооста» было подвигомъ, которымъ всю жизнь гордился этотъ сынъ мужика, и что, по мѣрѣ того, какъ онъ возвеличивалъ ее изъ гордости, она постепенно, въ самомъ дѣлѣ, дѣлалась его идеаломъ. При всей своей непогрѣшимости, онъ ставилъ ее гораздо выше себя и признавалъ ее умнѣе и образованнѣе себя. Втайнѣ онъ даже опасался, что она не совсѣмъ счастлива съ нимъ, хотя не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, какую роль имѣли обстоятельства и родительская воля въ ея рѣшеніи выйти за него, и продолжалъ считать свой бракъ — бракомъ «по любви». Къ удовольствію Олофа, онъ даже проговорился объ этомъ сомнѣніи, но тутъ же спохватился, что выдаетъ неприкосновенную тайну и, чтобы поправиться, прибавилъ:

— Въ сущности, единственнымъ темнымъ пятномъ въ нашемъ союзѣ является отсутствіе дѣтей!

— И нѣтъ надеждъ?

— Нѣтъ, по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ не было!

Онъ пояснилъ, что въ этомъ заключалась причина печали, которая такъ угнетаетъ иногда Элли, что со стороны можно было бы счесть ее несчастливой.

— Но если она любитъ тебя, бѣда еще не такъ велика! — замѣтилъ Олофъ.

— Любить-то она меня любитъ… разумѣется, любитъ! Но пойми, что ей бываетъ скучновато, въ особенности зимой, когда я по цѣлому мѣсяцу бываю въ отъѣздѣ. Лѣтомъ всегда ей бывало лучше, а это лѣто она имѣла въ добавокъ еще твое общество. Но въ другое время я просто побаиваюсь иногда, какъ бы она не затосковала серьезно. Случалось, что она по цѣлымъ суткамъ не произносила ни слова.

— Однако, за все время, что я здѣсь, она не казалась угрюмой. Наоборотъ, я вынесъ впечатлѣніе, что у нея довольно веселый характеръ.

— Гмъ! Говорю тебѣ: лѣто! А скажи, кстати, Олофъ, не говорила ли она тебѣ что-нибудь обо мнѣ?

— А что ей говорить о тебѣ?

— Да, конечно, ничего особеннаго… Я подумалъ только, что можетъ быть въ разговорѣ она высказала что-нибудь о себѣ или о нашей жизни… Впрочемъ, все это пустяки!.. За твое здоровье, братъ! Допивай и давай стаканъ сюда…

— Нѣтъ, нѣтъ, спасибо! Я больше не хочу…

— Глупости! Ужь коли сдѣланъ починъ, надо выпить еще… Но, гдѣ же въ самомъ дѣлѣ пропадаетъ Элли?

Онъ сходилъ за ней, принудилъ ее также сѣсть къ ихъ столу и даже налилъ ей слабенькаго тодди. Затѣмъ онъ взялъ свою сигару въ лѣвую руку, а правой обвилъ плечи Элли и далъ волю своимъ чувствамъ.

— Да, я поскучалъ тамъ, въ деревняхъ! — заговорилъ онъ. — Сначала еще ничего себѣ, можно было терпѣть. Но потомъ мнѣ стало такъ скучно, что какъ только представилась возможность, я выѣхалъ домой, несмотря на то, что была ночь. Пріѣзжаю и вдругъ… васъ не оказывается дома!

Элли сдѣлала движеніе, чтобы освободиться отъ него.

— Скажите пожалуйста, какой дичокъ! — засмѣялся пасторъ. — Тебѣ нечего стѣсняться передъ Олофомъ. Небось, мы съ нимъ старые пріятели, и только-что мы говорили съ нимъ о тебѣ… Однако славно было бы, Олофъ, если бы и ты обзавелся женкой! Сидѣли бы мы вотъ этакъ вчетверомъ, въ объятіяхъ лѣтней ночи, и наслаждались бы мы своимъ счастіемъ на зависть всему міру!

— Ого! Ты, кажется, впадаешь въ поэзію!

— Бываетъ со мной этотъ грѣхъ, не таюсь! Но серьезно, Олофъ… Какъ женишься, непремѣнно привези свою жену сюда… Пріѣзжайте на цѣлое лѣто, какъ теперь. Мы бы помѣстили васъ наверху… можно вѣдь освободить весь мезонинъ… и славно бы мы зажили всѣ вмѣстѣ! Не правда ли, Элли?

Чтобы перемѣнить разговоръ Элли спросила нѣсколько нетерпѣливо:

— Ну, а что тамъ въ церковной усадьбѣ? Ты засталъ ихъ всѣхъ дома?

— Какже, какже! Но постой, я и забылъ было… У меня есть письмо къ тебѣ, Олофъ.

Онъ сталъ шарить въ карманахъ, спохватился, что перемѣнилъ уже сюртукъ, и пошелъ въ комнаты за письмомъ.

Едва онъ вышелъ изъ сада, какъ Элли схватила руку Олофа и проговорила умоляющимъ голосомъ:

— Вѣдь вы не сердитесь на меня? Успокойте меня скорѣй!

— Изъ-за чего мнѣ сердиться?

— Но я вѣдь вижу… Вы разлюбили меня?

— Нисколько! Я желалъ бы только…

— Чего? Говорите скорѣй!..

Онъ колебался. Вдали послышались уже шаги возвращавшагося пастора.

— Да скажите же! Умоляю васъ…

— Я просилъ бы только… Вы могли бы хоть избавить меня отъ необходимости видѣть, какъ онъ ласкаетъ васъ! Если вамъ самимъ такая откровенность не мучительна, то сдѣлайте это хоть ради меня.

— Хорошо. Вы знаете, что я готова исполнить все, что вы захотите…

— Нѣтъ, далеко не все!

Элли ничего не успѣла возразить, такъ какъ въ это время появился пасторъ съ письмомъ въ рукахъ. Это было письмо отъ гельсингфорсскихъ знакомыхъ Олофа, путешествовавшихъ на сѣверѣ Финляндіи и уже разъ обращавшихся къ нему съ приглашеніемъ присоединиться къ нимъ. Теперь они были на обратномъ пути и въ понедѣльникъ должны были заѣхать въ церковную усадьбу, а на слѣдующій день продолжать путешествіе на пароходѣ къ югу. Снова они звали Олофа ѣхать съ ними и догнать ихъ на постояломъ дворѣ возлѣ церкви или на пароходѣ.

Все это онъ разсказалъ, какъ показалось Элли, не только спокойно, но даже съ нѣкоторымъ злорадствомъ.

— Ну? Ты, разумѣется, отвѣтишь имъ, что дорожка скатертью? — освѣдомился пасторъ,

— Право, еще не знаю…

— Говорю тебѣ, не поѣдешь! Что-за вздоръ, только-что пріѣхалъ и уже уѣзжать отъ насъ! Нѣтъ, это не годится.

— Что ты! я прожилъ у васъ больше мѣсяца.

— Говорю: вздоръ! Допивай стаканъ и нальемъ свѣженькаго! Гмъ… Такъ вотъ какъ, ты хотѣлъ было удрать? Глупости! Если хочешь, мы пригласимъ этихъ туристовъ сюда, будемъ чествовать ихъ на славу, устроимъ катанья, пикники, всякую штуку, а потомъ и проводимъ ихъ съ Богомъ… Такъ будетъ лучше! — Скажи ему и ты, Элли, чтобы онъ не смѣлъ уѣзжать!

— Я бы охотно помогла уговаривать, если бы могла надѣяться, что мои слова хоть сколько-нибудь повліяютъ.

— Повліяютъ, небойсь, только надо просить убѣдительнѣе. Иначе Олофъ можетъ подумать, что тебѣ все равно, уѣдетъ ли онъ или нѣтъ.

— Но онъ вѣдь еще не сказалъ серьезно, что уѣзжаетъ…

— И то правда! Значитъ, и говорить не о чемъ… Пойдемте же ужинать. Должно быть, все готово, такъ какъ Анни высматриваетъ насъ.

За ужиномъ послѣ того, какъ пасторъ по обыкновенію выпилъ рюмку водки, а затѣмъ сталъ пивомъ запивать котлетки, онъ сдѣлался еще разговорчивѣе, сантиментальнѣе и назойливѣе, чѣмъ въ саду. Онъ до слезъ смѣялся собственнымъ плоскимъ шуткамъ и былъ вполнѣ счастливъ.

Зато Элли съ трудомъ удерживалась отъ слезъ. Къ ея горю присоединился теперь стыдъ за мужа. О, какъ она его ненавидѣла теперь! Какимъ глупымъ, неотесаннымъ и безтактнымъ представлялся онъ ей теперь! Никогда еще онъ не бывалъ такъ мужицки развязенъ, какъ сегодня!.. И подумать, что этотъ человѣкъ имѣлъ какія-то права на нее! Неужели изъ-за этого дурака рисковать ей любовью Олофа и отталкивать его? О, почему она не можетъ на собственный страхъ порвать этотъ союзъ, разоблачить свое сердце однимъ рѣзкимъ словомъ и въ дребезги разбить все прошлое безъ остатка!

А тутъ еще это тяжелое недоразумѣніе… Хоть бы она знала, что намѣренъ сдѣлать Олофъ! Но она совсѣмъ не понимала его больше. Онъ былъ холоденъ и насмѣшливъ, а когда пасторъ говорилъ особенно неудачныя плоскости, онъ съ презрѣніемъ поглядывалъ не на него, а на Элли…

— Экій тихій вечеръ! — вскричалъ пасторъ послѣ ужина. — Не пойти ли прогуляться, или не прокатиться ли въ лодкѣ?

— Нѣтъ, мнѣ не охота! — возразилъ Олофъ.

— А ты, Элли?

— Нѣтъ, я устала.

— Ну, такъ разойдемся по койкамъ! — уступилъ пасторъ и, обхвативъ рукой талью жены, смѣясь пожелалъ Олофу покойной ночи, какъ бы отъ лица обоихъ. Не успѣла Элли вырваться изъ объятій мужа, какъ Олофъ уже повернулъ имъ спину и быстрыми шагами ушелъ къ себѣ. Она хорошо замѣтила, какъ при этомъ онъ поблѣднѣлъ, стиснулъ зубы такъ, что щеки точно ввалились, и посмотрѣлъ на нее уже съ нескрываемымъ презрѣніемъ.

Когда она высвободилась наконецъ, его уже не было тутъ.

— Оставишь ли ты меня въ покоѣ? — крикнула она мужу, который снова хотѣлъ ее обнять.

— Ну, ну… чего ты? Развѣ ты не идешь спать?

— Нѣтъ! — прокричала она, сверкая глазами. — Убирайся отсюда и оставь меня въ покоѣ!

— Тише, тише… что съ тобой дѣлается?

— То, что ты самый глупый и неотесанный мужикъ въ мірѣ!

Пасторъ широко выкатилъ глаза, потомъ заморгалъ и попытался обратить все въ шутку, но когда гнѣвъ Элли отъ этого только усилился, онъ послушно ушелъ въ спальню и оставилъ ее въ покоѣ. Онъ хорошо зналъ, что въ такія минуты лучше ее не раздражать.

Элли выбѣжала на веранду, опустилась на ступеньку лѣстницы и дала волю долго сдерживаемымъ рыданіямъ.

«Онъ пренебрегаетъ мною!.. Онъ презираетъ меня!» — всхлипывала она, закрывая лицо руками. — «Я видѣла это по его взгляду, по его пренебрежительной усмѣшкѣ… И онъ въ правѣ презирать меня… я дѣйствительно презрѣнна! Я люблю одного и соглашаюсь принадлежать другому…»

Ею овладѣло такое отчаяніе, что она не могла уже плакать и подняла голову, дико озираясь по сторонамъ.

«Но нѣтъ, этого не будетъ!» — спохватилась она вдругъ. — Я не въ силахъ переносить это долѣе! Я сейчасъ же пойду и скажу ему, что онъ ошибается во мнѣ… что я не такъ низка, какъ онъ думаетъ. Я соглашусь на все, на все, только бы онъ любилъ меня и не покидалъ меня!"

Не колеблясь долѣе, вскочила она на ноги и почти бѣгомъ поспѣшила наверхъ, въ мезонинъ. Она спѣшила къ нему, въ его комнату, чтобы броситься въ его объятія, ни о чемъ болѣе не раздумывая.

Но дверь оказалась запертой, и было что-то такое безпощадное, холодно-отталкивающее въ этой въ первый разъ за все лѣто замкнутой двери, что Элли остановилась, точно пришибленная. «Стало быть, онъ зналъ, что она одумается и придетъ къ нему, но заперся потому что теперь гнушался ею!» — подумала она и не рѣшилась постучать въ дверь…

Въ то же время она опомнилась, сознала, что дѣлаетъ, и ужаснулась своего безумія, которое роняло ее, ничего не поправляя. Инстинктивно взяла она что-то въ кладовой и сошла внизъ, печально опустивъ голову…

XXV.

Поднявшись къ себѣ въ комнату и заперевъ за собой дверь на ключъ, Олофъ вырвалъ изъ петлицы цвѣтокъ, сорванный Элли еще въ лѣсу, и съ досадой бросилъ цвѣтокъ на полъ.

— Ну, нѣтъ! — прошепталъ онъ въ негодованіи. Это заходитъ слишкомъ далеко… Я не хочу больше быть посмѣшищемъ, и на этотъ разъ кончено!

Онъ выдвинулъ на середину комнаты свой сундукъ и началъ складывать туда книги, платье, все въ перемежку, какъ вещи попадались подъ руку.

— Кончать, такъ кончать сразу, и завтра я уѣзжаю отсюда! — прибавилъ онъ вслухъ и съ силой швырнулъ книгу въ сундукъ. — Этакія дурацкія отношенія!.. чтобы я сталъ разгуливать здѣсь, какъ какой-нибудь мечтатель при лунѣ, и за одну улыбку въ вознагражденіе, чтобы я сталъ то взбираться на высоты идеализма, то кидаться въ бездны театральнаго отчаянія — нѣтъ, благодарю покорно! Я не достаточно молодъ для роли сельскаго трубадура и разучился распѣвать чувствительные романсы подъ окнами сантиментальныхъ красавицъ. Да мнѣ и некогда заниматься такимъ вздоромъ. — А что привело меня ко всему этому? Юбочность! Неужто я такъ и не поумнѣю никогда? Неужто я намѣренъ всю жизнь оставаться влюбчивымъ дуракомъ-юбочникомъ? Ха, ха! «Ну, такъ разойдемся по койкамъ», — сказалъ тотъ и повелъ ее къ себѣ… Это ей Богу умнѣе! Идите же, во имя самого Господа и спите тамъ на доброе здоровье! Только меня оставьте въ покоѣ!..

Онъ громко расхохотался, бросилъ послѣднюю охапку вещей въ чемоданъ и снова расхохотался, вспомнивъ, съ какимъ чувствомъ разыгрывалъ свою роль во всей этой плачевной комедіи. Но затѣмъ онъ сталъ серьезенъ и подумалъ, что былъ сегодня слишкомъ золъ… Все велось съ наивностью глуповатыхъ добряковъ, а онъ вздумалъ злиться… Не хорошо и не стоило! Стоитъ ли изъ-за такихъ «огорченій» портить себѣ кровь и мять свои вещи? Положительно не стоитъ!

Но въ особенности смѣшонъ онъ былъ ранѣе, въ своихъ платоническихъ восторгахъ! Ха, ха, ха! Онъ, — въ качествѣ осуществителя принциповъ платонической любви! Неужели онъ, въ самомъ дѣлѣ, могъ хоть на минуту повѣрить въ осуществимость такихъ идей? Гдѣ же тогда былъ его разсудокъ? И какъ онъ могъ оказаться до такой степени непослѣдовательнымъ по отношенію ко всему, что проводилъ до того времени? Бываетъ же затменіе! — «Подумать только, что-за условія мы ставили для достиженія счастія! И счастіе-то какое, апогеемъ котораго для меня могло быть право поцѣловать кончики пальцевъ госпожи пасторши!»

Совѣсть подсказывала ему, что онъ и теперь судилъ совсѣмъ неправильно, заходя слишкомъ далеко въ противоположномъ направленіи. Какъ бы тамъ ни было, а Элли была честная женщина и страдала, въ самомъ дѣлѣ страдала… Не по ея винѣ случалось то, что случалось!..

Эта мысль окончательно отрезвила его, и онъ привелъ свои вещи въ порядокъ, а затѣмъ усѣлся въ качалку, чтобы спокойно обдумать то, что слѣдовало сдѣлать.

«Какъ бы тамъ ни было», — порѣшилъ онъ въ заключеніе своихъ размышленій, — «мое положеніе здѣсь становится невыносимымъ. Еслибы я остался здѣсь, это повело бы только къ непріятностямъ какъ для меня, такъ и для нея. Для нея даже больше, чѣмъ для меня! Именно ради нея я долженъ скрыться отсюда!»

Эта новая точка просто обрадовала его. Онъ сталъ развивать свою мысль и незамедлилъ убѣдить себя, что поступилъ бы во вредъ Элли, если бы остался. Въ концѣ концовъ ему стало казаться, что своимъ отъѣздомъ онъ дѣлалъ уступку великодушію и настоящее доброе дѣло. Это утѣшило его окончательно, и уже въ самомъ спокойномъ настроеніи онъ порѣшилъ, что завтра утромъ отправится въ церковную усадьбу, чтобы повидаться съ туристами, а на слѣдующій день примкнетъ къ нимъ на пароходѣ.

На утро его намѣренія не измѣнились, но чувствовалъ онъ себя не въ своей тарелкѣ, и ему такъ не хотѣлось встрѣчаться со своими хозяевами, что онъ тайкомъ выбрался изъ дому, не дождавшись даже завтрака. Пробираясь черезъ дворъ, онъ издали увидѣлъ Элли, направлявшуюся въ купальню, и притаился отъ нея за конюшню. Затѣмъ, предупредивъ встрѣтившуюся служанку, что онъ идетъ со двора и не будетъ завтракать, онъ поспѣшно направился къ церковной усадьбѣ.

Смутно сознавалъ онъ, что, несмотря на размышленія, которыми ему удавалось успокоивать себя, онъ поступалъ некрасиво. Но онъ утѣшалъ себя соображеніемъ, что ничего другаго ему не оставалось сдѣлать, разъ ужь приходилось признаться себѣ, что онъ совершенно остылъ къ Элли, такъ остылъ, что ему не вѣрилось даже въ дѣйствительность только-что минувшаго увлеченія.

Ему очень хотѣлось увѣрить себя, что и съ Элли будетъ то же самое. Но это ему не удалось… Элли вложила всю свою душу въ чувство, которымъ любила его — на это имѣлись доказательства. Ему становилось не по себѣ. Невольно старался онъ представить себѣ, какъ она отнесется къ его отъѣзду. — «Она тотчасъ же угадаетъ все, какъ только узнаетъ, что я пошелъ въ церковную усадьбу!» — соображалъ онъ. — «И опять она начнетъ тосковать, какъ въ то воскресеніе… Можно ли поступать такъ жестоко?»

Но начинавшіе мучить его укоры совѣсти разсердили его, и это разогнало его чувствительность. «Какое мнѣ, наконецъ, дѣло до нея?» — вскричалъ онъ съ ожесточеніемъ и быстрѣе зашагалъ по дорогѣ. — «Что она ко мнѣ вяжется? Слѣдовало бы ей понять, что наши отношенія невозможны! Не можетъ же она требовать, чтобы я отправился съ нею въ Америку?»

Но тутъ же ему пришла въ голову назойливая мысль, что отъ него вообще ничего не требовали. Элли даже не удерживала его и въ правѣ была только ждать, что онъ не покинетъ ее навсегда и не поступитъ такъ грубо, какъ онъ это дѣлалъ теперь. Притомъ, что она подумаетъ о его непослѣдовательности? Развѣ онъ не говорилъ одно, а дѣлалъ совсѣмъ противоположное?

«Никакихъ объясненій я не обязанъ давать ей, и никакихъ правъ у нея нѣтъ!» — порѣшилъ онъ довольно неожиданно. — «Наконецъ, можно вѣдь потомъ утѣшить ее… написать ей… Въ письмѣ многое легче высказывать, чѣмъ устно… Разумѣется, все это пренепріятная исторія! Но я ничему не могу помочь. Черезъ-чуръ мнѣ все это надоѣло, а притворяться я не могу и не хочу. Хорошо еще, что мнѣ не удалось добиться своего и что не вышло хуже!»

Въ это время съ нимъ поравнялась телѣжка какого-то ѣхавшаго въ сторону церкви мужика.

— О-гой! — окрикнулъ Олофъ мужика. — Остановись, братецъ, и пусти меня въ телѣжку. Подвези только до деревни!

Мужикъ остановилъ лошадь, и Олофъ мигомъ оказался въ телѣжкѣ. Черезъ четверть часа онъ былъ уже въ церковной усадьбѣ.

Тамъ было уже все общество туристовъ, три кавалера и три дамы изъ лучшаго гельсингфорсскаго общества. Они издали увидѣли Олофа и встрѣтили его шумными привѣтствіями. Съ ними было весело! Отъ нихъ вѣяло свободой большаго свѣта и покладистостью широкихъ принциповъ! Не задумываясь бросился Олофъ въ ихъ объятія.

Всѣ считали рѣшеннымъ дѣломъ, что онъ отправляется съ ними на пароходѣ. Для очистки совѣсти онъ сдѣлалъ было нѣсколько возраженій, но его закидали насмѣшками.

— Да что ты дѣлаешь въ этой глуши? Ужь не влюбился ли въ какую-нибудь голубоокую деревенщину? — Будто нѣтъ? Признавайся лучше! — Да ты не отвиливай! — Такъ все-таки нѣтъ? — Стало быть и говорить не о чемъ! Бери ранецъ на плечи и въ походъ! — Мы уѣзжаемъ сегодня же вечеромъ, а не завтра, какъ предполагали!

Уговорить Олофа оказалось нетрудно, и черезъ минуту среди шутокъ и смѣха рѣшено было, что Олофъ Кальмъ позавтракаетъ со своими друзьями, а затѣмъ съѣздитъ за вещами въ Тюнелэ, нѣжно простится тамъ съ молодой пасторшей, которая, какъ оказывалось, существовала-таки, и пріѣдетъ въ лодкѣ прямо на пароходъ; остальное же общество сядетъ на пароходъ здѣсь, у церковной пристани, и будетъ уже тамъ, когда подойдетъ лодка Олофа.

— Надѣюсь, вы не передумаете въ пасторатѣ? — спросила одна изъ молоденькихъ туристокъ, когда Олофъ снова сидѣлъ въ телѣжкѣ.

— Нѣтъ, не безпокойтесь…

— Можемъ мы полагаться на ваше слово?

— Какъ на каменную гору!

Туристка была очень невелика ростомъ, но чрезвычайно мила и жива, какъ бѣлка. До самаго Тюнелэ мелькала она передъ глазами Олофа, и, только завидѣвъ постройки пастората, припомнилъ онъ, для чего ѣдетъ сюда.

Но теперь его уже не мучили никакія сомнѣнія, и единственной его заботой было поскорѣе выбраться изъ пастората.

— Главное, никакихъ объясненій, никакихъ сердечныхъ изліяній и никакого малодушія! — напомнилъ онъ себѣ, вылѣзая изъ телѣжки.

XXVI.

Узнавъ отъ прислуги о томъ, что Олофъ отправился въ церковную усадьбу, Элли дѣйствительно угадала его намѣренія. Но ей все еще не хотѣлось вѣрить въ возможность такого безсердечнаго съ его стороны поступка. Вслѣдъ затѣмъ пришла служанка, прибиравшая комнату Олофа, и разсказала, что, «видно, баринъ уѣзжаетъ, такъ какъ всѣ его вещи сложены въ чемоданъ и въ сундукъ…» Элли сама поднялась въ его комнату, собственными глазами увидѣла чемоданъ и тогда только повѣрила. Поняла она теперь и то, что уѣхать онъ порѣшилъ вдругъ вчера вечеромъ, когда при разставаніи повернулъ ей спину… Онъ не хотѣлъ оставаться ни минуты долѣе, онъ слишкомъ-глубоко презиралъ ее!..

Элли обвиняла только себя одну. Она считала вполнѣ естественнымъ, что такой гордый и впечатлительный человѣкъ, какъ Олофъ, не захотѣлъ видѣть ея униженія… Еще бы онъ, допускавшій только права любви, примирился съ ея безхарактерностью! — Но онъ узнаетъ, что она поняла свое униженіе и опомнилась! — И какъ утопающій хватается за соломенку, она ухватилась за надежду, что онъ останется еще нѣкоторое время и не совсѣмъ разлюбитъ ее, если она успѣетъ переговорить съ нимъ и объяснитъ ему все, и согласится на всѣ его требованія…

Все утро она безпокойно бродила въ комнатахъ, на верандѣ, во дворѣ, въ саду, и опять на верандѣ, и опять въ комнатахъ… Нигдѣ она не находила себѣ мѣста и ежеминутно прислушивалась, воображая, что слышитъ его шаги.

Минутной радостью пронеслась въ ней мысль, что можетъ быть онъ просто пошелъ навѣстить своихъ знакомыхъ изъ Гельсингфорса. Но тотчасъ же погасла эта радость. Зачѣмъ бы онъ сложилъ въ такомъ случаѣ вещи и зачѣмъ бы ушелъ тайкомъ?..

Она сидѣла на верандѣ, когда, наконецъ, послышался на дорогѣ стукъ колесъ, и въ слѣдующую минуту изъ остановившейся телѣжки выпрыгнулъ Олофъ. Она тотчасъ же порѣшила въ умѣ спокойно остаться на своемъ мѣстѣ и принять его какъ всегда. Но вслѣдъ затѣмъ, когда она увидѣла его лицо и замѣтила, съ какой торопливостью онъ направлялся черезъ дворъ къ крыльцу, мужество покинуло ее, и она убѣжала въ свою комнату.

Оттуда она услышала, какъ Олофъ все съ тою же дѣловитою торопливостью вошелъ въ кабинетъ пастора.

— Ну, что у нихъ новенькаго? — спросилъ тотъ.

— Да ничего особеннаго… Только развѣ то, что я пришелъ проститься съ тобой и просить у тебя гребца, чтобы попасть на пароходъ.

— На пароходъ? Значитъ, ты ѣдешь-таки?

— Приходится ѣхать. Я далъ слово,.

— И уже сегодня вечеромъ?

Дальнѣйшаго Элли не слышала, такъ какъ пасторъ и Олофъ удалились, направляясь въ комнату Олофа. Потомъ раздались шаги наверху. Ходили взадъ и впередъ, и каждый шагъ отдавался въ груди и въ мозгу Элли, точно удары молота. Вотъ протащили по полу что-то тяжелое, должно быть, сундукъ; вотъ что-то упало на полъ… Водворилась на время тишина, потомъ Олофъ сталъ насвистывать что-то.

«Неужели онъ не зайдетъ даже переговорить со мной?» — спросила Элли. — «Неужели ему такъ-таки нечего сказать мнѣ на прощаніе?»

Раздались приближающіеся шаги. Но это были шаги пастора. Онъ вошелъ понуривъ голову.

— Послушай, Элли! — сказалъ онъ озабоченнымъ голосомъ, точно ему приходилось говорить о большомъ несчастіи. — Ты знаешь?.. Онъ все-таки рѣшился ѣхать… и, кажется, удержать его нельзя… Придется поторопиться съ обѣдомъ, чтобы онъ могъ поспѣть къ пароходу.

Элли осталась неподвижна и тупо смотрѣла изъ окна на море. Пасторъ не сталъ ее безпокоить и самъ пошелъ распорядиться насчетъ обѣда.

Но вотъ опять послышались шаги, и на этотъ разъ былъ Олофъ, отправлявшійся на веранду. Элли подумала, что онъ разыскиваетъ ее, и вышла въ залу. Оказалось, что онъ просто пришелъ за какой-то забытой на верандѣ вещью… Тѣмъ не менѣе, она подошла къ нему.

— Вы уѣзжаете? — спросила она и сама удивилась, что у нея нашлись силы сказать это спокойно.

— Да, я рѣшился ѣхать! — отвѣтилъ онъ, не глядя на нее.

— И вы не вернетесь?

— Врядъ ли. Во всякомъ случаѣ не нынѣшнимъ лѣтомъ.

— Вы приняли это рѣшеніе довольно неожиданно…

— Да, мои знакомые уговорили меня.

— Что же! Надо полагать, вамъ будетъ весело.

Сказавъ это. она машинально сошла со ступенекъ веранды и прислонилась къ колонкѣ. Олофъ давно уже нашелъ вещь, за которой пришелъ, и намѣревался идти обратно наверхъ. Но какая-то непреодолимая сила удерживала его. Онъ сознавалъ, что съ его стороны глупо было напрашиваться на объясненіе, котораго отъ него даже не требовали. Тѣмъ не менѣе, онъ не въ силахъ былъ уйти, не узнавъ, что она думаетъ.

— Васъ удивляетъ, можетъ быть, мое внезапное рѣшеніе ѣхать? — проговорилъ онъ точно помимо своей воли.

— Нѣтъ… у васъ, вѣроятно, есть на то причины…

— Положимъ, никакихъ другихъ, какъ… — началъ Олофъ запальчиво, но тотчасъ же осѣкся и продолжалъ, понизивъ голосъ: — Повѣрьте, такъ будетъ лучше для насъ обоихъ, столько же для васъ, какъ и для меня.

— Да, да… Дѣлайте, какъ для васъ удобнѣе…

— Повторяю, и для васъ!

— И для меня.

Элли стояла неподвижная и прямая, какъ колонка, къ которой она прислонялась. Выраженіе ея лица было твердо и, казалось, она не мигала глазами, такъ окаменѣло ея лицо. Ея голосъ былъ неузнаваемъ… И вдругъ Олофомъ овладѣло раскаяніе. Горячей волной поднялись въ немъ недавно лишь улегшіяся чувства, и ему показалось уже, что онъ не въ силахъ разстаться съ Элли… Но къ этому времени истощилась энергія, поддерживавшая ее, и, чувствуя, что ей не выдержать мученія, она неожиданно повернулась и ушла.

Олофъ сдѣлалъ было шагъ, чтобы броситься вслѣдъ за нею, но въ это время появился пасторъ и, пока Олофъ останавливался въ нерѣшимости, Элли скрылась за крыльцомъ…

Онъ опомнился. Стоило ли отступать теперь, когда уже главное было сдѣлано? И мыслимо ли оставаться, когда уже дано слово тѣмъ, другимъ, когда уже объявленъ отъѣздъ? Пойдутъ сплетни, всякія недоразумѣнія, а главное — начнется опять старое. Нѣтъ, нѣтъ, онъ долженъ ѣхать!

И онъ ушелъ къ себѣ наверхъ доканчивать приготовленія къ отъѣзду, серьезный, но въ сущности очень довольный одержанной надъ собой побѣдой. Конечно, жаль ее, но обошлось вѣдь гораздо легче, чѣмъ можно было ожидать.

До обѣда не представилось вторичнаго случая встрѣтиться съ Элли, а за обѣдомъ пришлось такъ спѣшить, чтобы не опоздать къ приходу парохода, что было не до объясненій. Элли поглядывала на него черезъ столъ, ожидая хоть одного добраго взгляда въ утѣшеніе. Но Олофъ ничего, казалось, не замѣчалъ и скользилъ безпокойнымъ взглядомъ съ одного предмета на другой. Ужь не терзали ли его опять угрызенія совѣсти? Можетъ быть. Но Элли находила въ его выраженіи лица что-то до такой степени чуждое, что казалось, онъ душой уже былъ далеко.

Во всемъ, что окружало ее, она видѣла теперь что-то притворное, уродливое, не искреннее. Притомъ въ глазахъ ея мутилось, комната казалась вдвое больше, чѣмъ она была въ дѣйствительности, пасторъ и Олофъ сидѣли точно очень далеко отъ нея, и голоса ихъ звучали какъ-то странно. Она чувствовала себя нехорошо, и только и думала о томъ, какъ бы не лишиться сознанія. Стулъ подъ ней точно подкашивался, стѣны, казалось, вотъ-вотъ придавятъ ее. Она собрала, однако, послѣднія силы и сидѣла спокойно, ничѣмъ не желая выказать своего душевнаго состоянія.

Но вотъ она увидѣла, что мужчины встаютъ со своихъ мѣстъ, и машинально послѣдовала ихъ примѣру. Олофъ нервнымъ движеніемъ бросилъ свою салфетку на столъ и подошелъ къ ней. Она разобрала только его заключительныя слова:

— Прощайте же, и спасибо вамъ за все!

Затѣмъ онъ протянулъ ей руку. Онъ ли пожалъ ей руку, или это она пожала его руку? Дѣйствительно ли черты его лица выражали печаль, или это ей только показалось или, наоборотъ, она удивлялась, что онъ совсѣмъ не огорченъ? И что она отвѣтила ему? А то, можетъ быть, она и вовсе ничего не отвѣтила?

Вотъ онъ ушелъ куда-то съ пасторомъ, а она осталась въ столовой и машинально складывала скатерть. Потомъ ее озаботило, что масло осталось въ теплѣ, и она распорядилась, чтобы масло унесли въ погребъ, а сама убрала чистую посуду въ буфетъ.

— Мы отправляемся, Элли! Поторопись, если хочешь ѣхать съ нами! — донеслось къ ней откуда-то.

Впрочемъ, она не была увѣрена, что не подумала это только.

Развѣ она не приняла только-что рѣшенія не провожать его? Вѣдь онъ обманулъ ее, подло обманулъ и поигралъ съ нею, какъ съ игрушкой. Видѣть его она больше не хочетъ, да и не онъ вѣдь позвалъ ее! Однако, вдругъ она сообразила, что сейчасъ онъ уѣдетъ, и что, въ самомъ дѣлѣ, она вѣроятно никогда больше не увидитъ его. Тогда она заторопилась одѣваться, чтобы ѣхать съ ними до парохода. Вѣдь, можетъ быть, онъ скажетъ ей что-нибудь дорогой! Можетъ быть, онъ обѣщается еще вернуться. Да и прощался ли онъ уже?

Мужчины дожидались ее у крыльца, и, когда она вышла, всѣ трое направились къ пристани. Олофъ немного впереди съ вещами въ рукахъ, пасторъ и Элли — позади.

Вотъ они у лодки. Онъ подаетъ Элли руку, чтобы помочь ей войти въ лодку, и она принимаетъ его услугу. Потомъ онъ совѣтуетъ ей, какъ сѣсть, чтобы не упасть, когда лодка тронется. Но она не понимаетъ, чего отъ нея хотятъ, остается на ногахъ и дѣйствительно падаетъ при первомъ же движеніи лодки. Она больно ушиблась объ уключину, и ей хочется плакать. Но она не плачетъ.

XXVII.

Олофъ сидѣлъ у руля, пасторъ расположился на вещахъ, возлѣ него, а Элли — посреди лодки. Гребцы занимали передъ лодки.

Дулъ довольно свѣжій сѣверный вѣтеръ. Небо было безоблачно, и море казалось темно-синимъ. На островахъ, мимо которыхъ приходилось плыть, березы раскачивали вершинами. Невольно вспоминалось Элли, какъ шесть лѣтъ тому назадъ — ровно шесть лѣтъ! — Олофъ въ первый разъ уѣхалъ отъ нея, и она бѣжала въ березовую рощу, чтобы скрыть отъ людей свое отчаяніе, и сѣверный вѣтеръ осушалъ ея слезы. Неужели и теперь этотъ вѣтеръ будетъ ея единственнымъ утѣшителемъ? Неужели опять начнется это невыносимое существованіе безъ всякихъ радостей? Она была такъ убита, что не могла заставить себя возмущаться даже, и ни искры надежды не оставалось у нея. Хоть бы она могла умереть! Хоть бы лодка опрокинулась и, если не всѣ трое, то, по крайней мѣрѣ, она могла бы утонуть. И вдругъ ее осѣнила мысль, которой она такъ испугалась, что вся задрожала.

«А что, еслибы умеръ только пасторъ? Еслибы, напримѣръ, онъ утонулъ, а мы съ Олофомъ спаслись бы?»

«Но что со мной? — мысленно вскричала она, — До чего я дошла, что могу желать такихъ ужасовъ!»

И, чтобы избавиться отъ пугавшихъ ее мыслей, она принудила себя слушать то, что говорили между собой мужчины.

Они разговаривали спокойно, и Олофъ, казалось, вдругъ воспылалъ какой-то особенной дружбой къ пастору. Откуда явилось у него это чувство? Надо было послушать, съ какой горячностью онъ уговаривалъ пастора постараться перевестись въ какой-нибудь лучшій приходъ, поближе къ большимъ городамъ и къ желѣзной дорогѣ.

— Хорошо вѣдь имѣть возможность, отъ времени до времени, видѣть свѣтъ, да и госпожѣ пасторшѣ было бы гораздо веселѣе.

— А ты какъ думаешь, Элли? — спросилъ пасторъ, обращаясь къ женѣ. — Переводиться отсюда, что ли?

— Не знаю, — уклонилась Элли отъ отвѣта.

— Ты зачѣмъ сидишь тамъ особнякомъ? Перейди сюда, поближе къ намъ. Небойсь, мы отлично оба помѣстимся на этомъ сундукѣ.

— Мнѣ хорошо и здѣсь.

Ее оставили въ покоѣ, и мужчины продолжали свою пріятельскую бесѣду. Пастору, видимо, доставляло удовольствіе исключительное вниманіе Олофа, и онъ не переставалъ говорить любезности уѣзжавшему пріятелю.

— Ну, если ужь нельзя помѣшать тебѣ ѣхать, — сказалъ онъ, между прочимъ, — я могу хоть настаивать на томъ, чтобы ты вернулся. Говорю тебѣ прямо: я не выпущу тебя изъ лодки, пока ты не дашь слова вернуться къ намъ на будущее лѣто!

Элли вздрогнула.

— Обѣщаетъ ли онъ? — подумала она.

Нѣтъ, онъ этого не сдѣлалъ. Онъ сказалъ, что не можетъ принимать окончательнаго рѣшенія за столько времени впередъ.

— Такой кочевникъ, какъ я, — прибавилъ онъ, принужденно смѣясь, — не можетъ знать напередъ, гдѣ онъ очутится черезъ годъ.

— Ну, конечно, конечно! — согласился покладистый пасторъ. — Но въ правѣ мы желать того, что было бы для насъ такимъ огромнымъ удовольствіемъ.

Когда они выплыли на пароходный фарватеръ, парохода еще не было видно. Они пристали къ небольшому скалистому островку и стали ждать. Элли опять усѣлась въ сторонѣ отъ другихъ и не принимала участія въ разговорѣ. Она сидѣла на камнѣ и смотрѣла прямо передъ собой. По-прежнему дулъ сѣверный вѣтеръ, раздавался плескъ морскаго прибоя, синѣло широкое море и, точно подернутыя лиловой дымкой, слабо вырѣзались на горизонтѣ отдаленныя горы. И все это врѣзалось въ ея память, чтобы служить декораціей ея будущимъ печальнымъ размышленіямъ объ утраченныхъ надеждахъ.

Тѣмъ временемъ пасторъ и Олофъ благодушно разговаривали объ охотѣ.

— Если бы ты не заторопился вдругъ съ этимъ проклятымъ отъѣздомъ, — говорилъ пасторъ, — мы поѣхали бы надняхъ поохотиться за зайцами на тѣ острова. Тамъ зайцевъ пропасть… И знаешь, нигдѣ кофе не пьется съ такимъ удовольствіемъ, какъ на охотѣ… Кстати, экая жалость, Элли, что мы не догадались захватить съ собой кофейникъ и все, что нужно! Отлично бы успѣли мы теперь напиться здѣсь кофе…

Элли вдругъ почувствовала потребность хоть нѣсколькими словами обмѣняться съ Олофомъ. Она встала и приблизилась къ мужчинамъ. Теперь и Олофъ, казалось, былъ дружелюбнѣе настроенъ. Когда она подошла, онъ встрѣтилъ ее печальнымъ и ласковымъ взглядомъ, точно умолялъ о прощеніи и просилъ утѣшиться.

— Дайте мнѣ этотъ цвѣтокъ! — попросилъ онъ, увидѣвъ въ ея рукахъ стебелекъ морской кашки, и протянулъ руку.

— Возьмите. Но на что онъ вамъ? — проговорила Элли, отдавая растеніе.

Въ это время пасторъ отошелъ, чтобы съ ближайшаго утеса посмотрѣть, не идетъ ли пароходъ. Олофъ тотчасъ же воспользовался удобной минутой.

— Не будьте такъ печальны! — сказалъ онъ. — И простите меня, умоляю васъ.

— Но почему же вы не хотите… не хотите вернуться. Олофъ не успѣлъ отвѣтить, когда раздался голосъ пастора:

— Ну, вотъ и пароходъ!

Они обернулись и увидали пароходъ, только что появившійся изъ-за дальняго острова. Всѣ засуетились, и Олофъ успѣлъ только шепнуть Элли на прощаніе:

— Забудьте меня. Я не заслуживаю того, чтобы вы вспоминали обо мнѣ.

Въ эту минуту онъ опять былъ искрененъ; онъ находилъ свой поступокъ возмутительнымъ, хотя и не считалъ возможнымъ исправить его. Но Элли увидала въ его словахъ только новое доказательство его охлажденія къ ней.

И опять она погрузилась точно въ тревожный сонъ. Какъ во снѣ видитъ она себя опять въ лодкѣ. Гребцы усиленно работаютъ веслами. Олофъ всталъ и машетъ шляпой. Впереди приближается и быстро растетъ громада парохода. Вотъ съ капитанскаго мостика замѣтили лодку, замѣтили сигналы Олофа и свисткомъ даютъ знать, что замѣтили. Почему-то Элли представляется, что своимъ пронзительнымъ свисткомъ пароходъ глумился надъ нею и что въ вырывающейся изъ мѣдной трубки свистка струѣ бѣлаго пара есть что-то насмѣшливо ликующее…

На палубѣ парохода видно общество, состоящее изъ нѣсколькихъ дамъ и мужчинъ. Олофъ машетъ имъ шляпой; его глаза искрятся, губы улыбаются…

— Здравствуйте, господинъ Кальмъ, — раздается съ парохода женскій голосъ. — Пріѣхали таки!..

— Развѣ я не далъ слова? — отвѣчаетъ Олофъ смѣясь. Цѣпляясь за поданный причалъ, лодка скользитъ вдоль бока парохода и закрѣпляется у веревочной лѣсенки. Элли видитъ, какъ сундукъ и чемоданъ Олофа взвиваются кверху и исчезаютъ на палубѣ парохода, съ котораго доносятся шумъ и крикъ. Машина шипитъ и клокочетъ, люди покрикиваютъ, чтобы торопились… Тотъ же звонкій женскій голосъ, какъ и давеча, кричитъ:

— Давайте сюда зонтикъ и пальто, господинъ Кальмъ! Теперь взбирайтесь скорѣй…

Олофъ взбирается, не успѣвъ даже проститься. Въ то же мгновеніе причалъ оказывается отданъ, лодка оттолкнута. Теплая, грязная струя воды изъ машины брызжетъ ей вслѣдъ, и винтъ уже шумитъ, и пароходъ приходитъ въ движеніе, и лодку немилосердно относитъ волной прочь.

На поворотѣ Элли опять видитъ пароходную палубу. И она замѣчаетъ тамъ Олофа, окруженнаго веселой толпой. Ближе всѣхъ къ нему стоитъ молоденькая дѣвушка, должно быть, та, которая говорила съ нимъ.

Пароходъ быстро удаляется, а Олофъ даже не оглядывается… Онъ уже забылъ!.. Но вдругъ оборачивается и быстро подходитъ къ борту. Одной рукой приподнимаетъ шляпу; другой достаетъ изъ кармана платокъ и машетъ имъ. Пасторъ машетъ въ отвѣтъ.

— Помахай платкомъ и ты, Элли! Развѣ ты не видишь, онъ прощается…

Но Элли удается поднять руку не болѣе раза или двухъ. Она замѣтила, что молодая дѣвушка на пароходѣ достаетъ свой бинокль и съ любопытствомъ разглядываетъ ее… Она принуждена отвернуться, такъ ей ненавистенъ становится вдругъ пароходъ и люди на немъ, и все, все, что онъ уноситъ. Въ то же время лодка поворачиваетъ носъ въ сторону Тюнелэ, и пароходъ остается позади…

Довольно долго въ лодкѣ царило полное безмолвіе. Но вдругъ пасторъ проговорилъ осклабляясь:

— Теперь я понимаю, почему онъ такъ внезапно сорвался уѣзжать! Замѣтила ты барышню, которая приняла отъ него зонтикъ?

— Нѣтъ.

— Не замѣтила? Эту маленькую, въ красной шапочкѣ? Чертовски миленькая дѣвочка!.. Ясно, что изъ-за нея онъ и удралъ. Но вѣдь какой скрытный! Никому не сказалъ ни слова… Зато я знаю другую, которая осталась тосковать по немъ! Не повезло нашей Линѣ и въ этомъ году, хотя я раза два закидывалъ за нее словечко!..

Такъ разсуждалъ и шутилъ пасторъ, сидѣвшій у руля. Тѣмъ временемъ Элли опять застыла на своемъ мѣстѣ среди лодки и казалась каменной, а въ дѣйствительности едва справлялась съ душившими ее рыданіями.

Вечеромъ Элли лежала на мыскѣ, прислонивъ голову къ холодному утесу.

Еще разъ она переживала минуту, когда къ дребезги разлеталось все, что скрашивало ея жизнь, изъ которой окончательно выбрасывалась всякая надежда на счастіе. По-прежнему будутъ проходить пароходы, но приносимыя отъ нихъ волны будутъ напоминать только о безнадежности и разочарованіи!.. И когда она подумала объ этомъ, въ груди ея точно оборвалось что-то, и она заплакала, наконецъ, такъ заплакала, что камень подъ ея головой въ нѣсколько минутъ былъ весь смоченъ ея слезами. Ей хотѣлось забыться, оторваться отъ своего горя, противъ котораго возмущалась ея женская гордость. Но она не въ силахъ была подчиняться требованіямъ самолюбія. Да и что оно значило? Что значитъ ея униженіе въ сравненіи съ тѣмъ, что у нея не осталось на всемъ бѣломъ свѣтѣ, кого любить.

Теперь она не винила даже себя. Вчера она еще надѣялась, что сама разрушала свое счастіе и что стоило смѣло переломить себя, чтобы вполнѣ овладѣть Олофомъ. Но теперь не оставалось и этого утѣшенія. Теперь имѣлись доказательства, что онъ не любилъ ея, что она обманулась въ немъ, что, пожалуй, онъ предпочитаетъ ей другую.

— Я больше не нужна ему, потому что я была лишь игрушка, которая теперь надоѣла ему. Онъ не уважаетъ меня даже! Можетъ быть, теперь онъ разсказываетъ обо мнѣ другой и смѣется надо мной… Разсказывалъ же онъ мнѣ о женщинахъ, которыхъ любилъ прежде!..

Такъ она думала и тѣмъ не менѣе не могла осуждать его въ душѣ. Не въ силахъ была она ненавидѣть его, вспоминать о немъ съ горечью, перестать его любить, хотя уже не тою любовью, какъ прежде. Всегда онъ останется запечатлѣнъ въ ея душѣ, и не закроется ея сердечная рана, пока вся кровь не истощится черезъ эту рану!

Она встала, осушила слезы и пошла назадъ въ пасторатъ. Тамъ она бережно собрала все, что могло напоминать о немъ. Это были писанные клочки писчей бумаги, коробочка спичекъ, початая пачка папиросъ. Она хотѣла все это сжечь въ печкѣ, но потомъ раздумала и спрятала у себя въ комодѣ. Нужды нѣтъ, что все это только продлитъ ея мученія! Она ничего не хотѣла забывать…

Въ саду, возлѣ качалки, она нашла палку, съ которой Олофъ часто гулялъ и которой чертилъ по песку еще наканунѣ отъѣзда. Вотъ и черты на пескѣ! Нѣкоторыя, очевидно, старыя, начерченныя еще раньше!

Было уже почти темно. Первыя осеннія звѣзды слабо сверкали на небѣ. — Вдругъ скрипнуло раскрытое въ домѣ окно. Элли чуть не вскрикнула, такъ ее испугалъ этотъ скрипъ.

— Элли, ты тамъ? — раздался голосъ пастора. — Отчего ты не идешь ложиться спать?

Онъ былъ уже полураздѣтъ, и его объемистая фигура бѣлѣла на темномъ фонѣ раскрытаго окна.

Идти къ нему? Сызнова начинать это постылое сожительство съ нимъ. — Не лучше развѣ сразу покончить все однимъ прыжкомъ въ море?

Но она чувствовала, что и на этотъ разъ у нея не хватитъ на это силъ.

Пасторъ все еще стоялъ въ окнѣ и продолжалъ ее звать… Усталая, раздавленная, не чувствуя себя больше способной къ какому-либо сопротивленію, она поднялась съ скамейки и вялой поступью направилась къ нему.

Конецъ.