ВЪ ГЛУШИ БАШКИРІИ.
правитьИнняй
правитьБылъ чудный, легкій лѣтній день — такіе дни, кажется, только и бываютъ въ глуши Башкиріи, въ ея степяхъ, съ ихъ ширью и съ ихъ привольемъ. Несмотря на страшную, чуть не тропическую, жару, нѣтъ здѣсь той истомы, ослабляющей организмъ; напротивъ, человѣкъ чувствуетъ себя какъ-то особенно бодро, и дышется ему легко. Воздухъ живительный вылѣчиваетъ въ Башкиріи слабогрудаго человѣка, а не кумысъ — безъ этого же воздуха, повѣрьте, никакой бы кумысъ больному не помогъ.
Въ одинъ изъ такихъ дней, бывши еще мировымъ посредникомъ, я объѣзжалъ волости моего участка. Ямщикъ, кровный башкуртъ, везъ меня лихо. «Своя бульшой начальникъ веземъ — нельзя!» — думалъ онъ, вѣроятно, про себя, то и дѣло подбадривая лошадей, которыя и безъ того бѣжали прекрасно. Ну, да и дорога была хороша: ровная, что твоя скатерть — тарантасъ мой катился точно по разостланному мягкому, бархатному, ковру. Впрочемъ, на коверъ и походило кругомъ, потому что и справа, и слѣва по дорогѣ у меня тянулось безконечное пространство, чуть не сплошь усѣянное цвѣтами. А впереди виднѣлась большая башкирская деревня, раскинувшаяся широко въ пологой долинѣ, гдѣ въ самомъ логу текла весело степная рѣчушка, которая то выбѣгала на открытое мѣсто и блестѣла подъ яркими лучами солнца, то скрывалась въ густыхъ камышахъ, чтобы затѣмъ опять выбѣжать на степной родимый просторъ. Здѣсь было видно но всему, и но этимъ огромнымъ выгонамъ, напоминавшимъ нетронутые, не вытоптанные еще скотомъ, луга, и по этой деревнѣ, съ ея убогими постройками, которая захватила однакожъ подъ нихъ пространство чуть ли не въ нѣсколько квадратныхъ верстъ, что тутъ приволье, въ землѣ людямъ: скота заводи, сколько хочешь, сѣй и паши, сколько твоей душенькѣ угодно.
Къ деревнѣ мы приближались быстро — я рѣшилъ въ ней перемѣнить лошадей, о чемъ и сообщилъ моему возницѣ, который, въѣхавъ въ улицу, загикалъ неистовымъ голосомъ, пронзительно засвисталъ и еще сильнѣе погналъ лошадей. Проскакавъ такимъ образомъ съ полдеревни, башкуртъ взялъ немного всторону и молодцевато сдержалъ разскакавшихся коней.
— Т-пррру! — крикнулъ онъ, бросая возжи и соскакивая съ козелъ, когда тарантасъ не успѣлъ еще остановиться, и гулъ отъ звенѣвшаго колокольчика не замеръ совсѣмъ.
Лошади стали, нѣсколько человѣкъ башкиръ, узнавшихъ мой экипажъ, бѣжали ко мнѣ — лица у всѣхъ добродушные, но озабоченные, такъ вотъ и читаешь на каждомъ лицѣ вопросъ: «какъ, что, зачѣмъ онъ пріѣхалъ?»
— Живо — лошадей! Старосту зовите сюда! — крикнулъ я.
Башкиры заталалакали что-то на своемъ языкѣ и разбѣжались, а около моего тарантаса стали понемногу собираться другіе, которые, подойдя, тотчасъ же принялись помогать привезшему меня ямщику отпрягать лошадей. Спустя какую-нибудь минуту, начало подходить и деревенское начальство. Первымъ прибѣжалъ запыхавшійся десятскій, съ своимъ неизмѣннымъ значкомъ «линеечкой» — это былъ маленькій тщедушный человѣчекъ, одѣтый въ разную рвань, на которой значекъ блестѣлъ точно хорошо вычищенный самоваръ. Нужно замѣтить, что башкиры, какъ и французы, чувствуютъ положительную слабость ко всякаго рода знакамъ отличія, къ значкамъ и всякимъ медалямъ, такъ что мнѣ не разъ казалось, что нѣкоторые изъ башкиръ только ради значка шли, напримѣръ, охотно даже на такую должность, какъ должность десятскаго — чисто каторжную должность, которая, къ тому же, не представляла никакихъ выгодъ, развѣ лишь то, что его вездѣ накормятъ. Слѣдомъ за прибѣжавшимъ десятскимъ подошелъ степенно, размѣреннымъ шагомъ, полицейскій сотскій, напоминавшій по своей выправкѣ переодѣтаго жандарма. Наконецъ явился и староста, который еще издали, снявши съ своей головы шляпу, кланялся мнѣ, улыбаясь при этомъ всѣмъ своимъ широкимъ скуластымъ лицомъ, отчего лицо его приняло привѣтливый, добродушный, видъ, но тоже съ покорно выжидательнымъ выраженіемъ: «скажи, приказывай — исполнимъ!» какъ бы наглядно говорило лицо старосты.
— Лошадей, — сказалъ я, отвѣчая поклономъ на низкіе поклоны всѣхъ этихъ людей, собравшихся встрѣтить и проводить меня.
— Сейчасъ, сейчасъ, хазретъ (господинъ)! — послышались въ отвѣтъ голоса, сопровождавшіеся опять низкими поклонами.
Снова пошло талалаканье, такая быстрая болтовня въ нѣсколько голосовъ, которую понять было мудрено, а перевести положительно невозможно. Староста и сотскій, каждый изъ нихъ дѣлалъ свои распоряженія, имъ вторили чуть ни всѣ, послѣ чего опять отдѣлилось нѣсколько человѣкъ, бросившихся въ разныя стороны.
Спустя не болѣе получаса, въ концѣ улицы показалось густое облако пыли, послышался топотъ чуть ли не цѣлаго табуна лошадей. Два башкирца, сидя на невзнузданныхъ лошадяхъ, мчались прямо по направленію къ моему тарантасу, гнавши передъ собой еще нѣсколько годовъ. Подскакавши къ мѣсту и быстро на скоку соскочивъ на землю, башкиры эти и еще нѣсколько человѣкъ изъ собравшейся толпы принялись закладывать лошадей. Работа кипѣла: одни — ловили лошадей, другіе — захомутывали ихъ, третьи — прилаживали къ хомуту постромки, четвертый, наконецъ, взвазживалъ лошадь, не заложивши ее — все это дѣлалось живо, ловко, а главное — видимо охотно, такъ что чувствовалось, что эти люди не клянутъ тебя, не клянутъ за то, что ты нарушилъ и потревожилъ ихъ покой, а какъ знать, быть можетъ; и оторвалъ ихъ отъ дѣла. Я сидѣлъ въ тарантасѣ и любовался, глядя на всю эту сутолоку, сопровождавшуюся шумомъ и говоромъ.
Коренникъ введенъ въ оглобли, пристяжныя поставлены по своимъ мѣстамъ къ валькамъ, вотъ накинута и дуга, стягивалась уже супонь — еще минута, и коренникъ былъ бы заложенъ совсѣмъ, но тутъ вдругъ изъ толпы выдвинулась женщина-башкирка, которая, крича и размахивая руками, бросилась къ стоявшей ближе къ ней пристяжной, быстро отдернула ее, оттолкнула плечомъ закладывавшаго коренника башкирца, распустила супонь и просто вырвала изъ оглобель лошадь, такъ что дуга, звеня колокольчикомъ, отлетѣла далеко въ сторону, затѣмъ, схвативъ за поводъ лошадь, она бѣгомъ увела ее.
Толпа стояла какъ бы въ оцѣпененіи. Скандалъ! У мирового, у ихъ «самаго большого», ближайшаго ихъ начальника, какая-то баба вдругъ осмѣлилась выпречь лошадь!
«Бѣ-ѣда!» Но что они могли сдѣлать, если ни одинъ правовѣрный мусульманинъ не можетъ притронуться въ посторонней женщинѣ? Больше всѣхъ былъ сконфуженъ староста; онъ стоялъ, снявши шапку и смотря недоумѣвающе, со страхомъ, на меня, ожидая, конечно, начальническаго «разноса» за такой необычный пассажъ — фигура его была и жалка, и комична.
— Что это значитъ? — спрашиваю я, желая прервать молчаніе.
Староста или не понялъ меня, или такъ былъ ошеломленъ случившимся, что не успѣлъ еще придти въ себя — онъ продолжалъ по прежнему стоять молча.
— Что это такое? — повторяю я, переиначивая вопросъ.
— Ничего, хазретъ, ничего, — отвѣчалъ онъ, наконецъ приходя въ себя и стараясь меня успокоить, тогда какъ другіе башкиры, бывшіе также свидѣтелями всей этой сцены, спѣшили поскорѣе ввести въ оглобли моего тарантаса другую лошадь.
— Что такое — зачѣмъ, отчего эта баба увела лошадь? — продолжаю я допрашивать старосту, потому что нахальство башкирки, такъ необычайно и рѣзко выразившееся, было для меня положительно необъяснимо — я хоть и слышалъ ея крики, но ничего, положительно ничего понять не могъ.
— Ничего, хазретъ… Пожалуйста, ничего, прости наша — онъ дуракъ-баба!
Эпитетъ «дуракъ-баба» повторился за старостой въ нѣсколько голосовъ и въ толпѣ, но, такъ какъ это былъ опять-таки не отвѣтъ и не разъясняло мнѣ ничего, а только еще сильнѣе задѣло мое любопытство, то я вопросъ мой повторилъ и еще разъ, переиначивъ его опять на новый ладъ. Иначе говорить съ башкирами, плохо понимающими русскую рѣчь, невозможно, а перевернешь вопросъ или какую-нибудь фразу, перевернешь и такъ, и этакъ, ну, глядишь, башкирецъ тебя и понялъ, а безъ этого бейся съ нимъ хоть цѣлый часъ, твердитъ одно: «Бельмей (не понимаю), бельмей, хазретъ!»
— Своя лошадка онъ… — началъ, наконецъ, староста.
Это тоже особенность оригинальнаго русско-башкирскаго языка: говоря, напримѣръ, о бабѣ, употреблять мужескій родъ, говоря же о мужикѣ сказать — она.
— Своя лошадка онъ, — началъ староста, началъ и замялся, подъискивая, вѣроятно, болѣе мягкое выраженіе, — лошадка своя онъ не даетъ, хазретъ, — добавилъ онъ наконецъ скороговоркой.
— Вижу, что не даетъ, но почему?
Опять заминка — староста стоитъ, опустивши голову, и вертитъ въ рукахъ шляпу.
— Почему же? — спрашиваю я.
— Пускай, — говоритъ онъ (это башкирка), — мой два лошадь берутъ и мой малайка съ нимъ — это съ тобой-то, хазретъ — пускай, — говоритъ, — она ѣдетъ.
Теперь для меня все стало яснымъ. Башкирка не хотѣла давать свою лошадь съ чужимъ проводникомъ, зная, что тотъ, заложивши еще двухъ своихъ, будетъ, конечно, беречь ихъ. Такъ бывало всегда, когда везли на сборныхъ лошадяхъ, а возили на сборныхъ лошадяхъ чуть ли не каждый разъ, потому что развѣ нынче много найдешь хозяевъ, у которыхъ было бы свободныхъ, да притомъ еще «справныхъ», три лошади; выморенныхъ же клячъ запрягать въ разгонъ, везти къ тому же своего «бульшого начальника», невозможно. Проводникомъ же или ямщикомъ ѣдетъ обыкновенно хозяинъ коренника, потому что работа коренной лошади гораздо труднѣе, а слѣдовательно, и испортить ее легче, или же ѣдетъ хозяинъ двухъ лошадей. Все это я зналъ, а потому и сказалъ старостѣ:
— Ну, что жъ, пускай ея малайка со мною и ѣдетъ…
Староста мнѣ не далъ даже договорить.
— Что ты, хазретъ, развѣ можно, — проговорилъ онъ, замахавши руками.
Изъ толпы опять поддержали его.
— Развѣ можно? — послышались голоса.
— Почему же. нельзя? — допытаваюсь я.
— Нельзя, хазретъ — онъ белекей (маленькій) — совсѣмъ маленькій.
— Давай мнѣ его сюда, — говорю я, думая про себя, что если бы малайка дѣйствительно былъ уже такъ малъ, какъ говоритъ староста, то развѣ мать настаивала бы на томъ, чтобы онъ везъ меня..
— Давай, я посмотрю, какой онъ.
Услыхавши это, нѣсколько человѣкъ башкиръ бросилось за мальчишкой, а спустя нѣсколько минутъ, гляжу ужъ его и ведутъ ко мнѣ. Башкиренокъ видимо труситъ, упирается, сзади его подталкиваютъ, торопятъ; слѣдомъ за нимъ шла и мать его, та самая башкирка, которая за минуту такъ энергично распорядилась съ лошадью, совсѣмъ было уже заложенной въ мой тарантасъ. Казалось, она была въ сильно возбужденномъ состояніи, и, въ случаѣ чего, была готова, какъ тигрица, до послѣдней капли крови защищать своего дѣтеныша. Лицо ея имѣло звѣрски злобное выраженіе — смотрѣла она на всѣхъ насъ изъ подъ сдвинутыхъ, густыхъ черныхъ бровей, горѣвшими, чуть не искрившимися, глазами.
— Посмотри, хазретъ — развѣ можно тебя съ такимъ пускать? Говоря это, говоря съ азартомъ, староста взялъ было мальчика за плечи, желая, вѣроятно, выдвинуть его впередъ, но мать вырвала сына изъ подъ его рукъ, поставила передо мной и сама стала за нимъ, стала и начала. Богъ мой! Слова сыпались у ней градомъ, сыпались точно орѣхи на полъ изъ разорвавшагося вдругъ мѣшка. По временамъ она какъ бы захлебывалась своими словами, затѣмъ какъ-то взвизгивала, причемъ все время жестикулировала руками, поднося ихъ чуть не къ самому носу старосты.
Признаюсь, глядя на эту сцену и слушая рѣчь башкирки, выходившей изъ себя, я каждую секунду опасался, чтобы она какъ-нибудь въ азартѣ не зарвалась и не ударила старосту, но тотъ продолжалъ стоять совершенно спокойно; видимо было, что онъ вполнѣ увѣренъ, что «дуракъ-баба» только кричитъ, но чтобы отъ словъ перейти къ дѣлу, чтобы дать волю рукамъ — никогда эта женщина себя до этого не допуститъ. И онъ былъ правъ — башкирка, высказавшись, накричавшись до сыта, отведя, такъ сказать, душу, разомъ замолкла. Суть же всей ея горячей рѣчи заключалась въ увѣреніяхъ, что ея Хисметьулла — такъ звали ея сына — можетъ меня везти, что онъ у нея все дѣлаетъ, и пашетъ, и молотитъ, всѣ работы по домашности исправляетъ. Послѣднія свои заключительныя слова она произнесла совершенно уже спокойно, съ оттѣнкомъ материнской гордости, причемъ она взглянула на меня и любовно потрепала своего сынишку по плечу. Взглядъ, брошенный ею на меня, безъ всякихъ словъ ясно выражалъ въ эту минуту затаенную мысль матери: "О, хазретъ, ты не знаешь, какой онъ хорошій у меня! "
Хисметьулла стоялъ передо мной — на немъ была простая бѣлая холщевая рубаха, на ногахъ лапти, но все это было чисто и надѣто аккуратно; на головѣ была тибетейка. Лицо маленькое съ кулакъ, но милое, симпатичное, съ бойкими черными глазками, бѣгавшими, какъ у испуганнаго звѣрка.
— Сколько ему лѣтъ? — спросилъ я, зная, что нельзя довѣряться наружности молодыхъ башкиръ, которые растутъ туго и развиваются очень медленно.
Вопросъ мой возбудилъ споръ — опять заблестѣли глада башкирки-матери.
— Какъ ее зовутъ? — задаю я вопросъ, прекращая этимъ пререканія.
— Фатима, — отвѣтили мнѣ.
— Спросите Фатиму, сколько ему лѣтъ?
— Она говоритъ, хазретъ, что семнадцать — да развѣ это можно, хазретъ?
Явилось и у меня сомнѣніе, но башкирка меня уже подкупила — очень ужъ она смѣло отстаивала свои интересы, очень ужъ смѣло и открыто стояла она за. своего маленькаго на видъ сынишку. «Это хоть и не магометанкѣ бы», — думалъ я, глядя на Фатиму и желая сдѣлать ей пріятное. «Ничего, доѣду и съ нимъ — если что, самъ наконецъ возьму возжи» — рѣшилъ я.
— Можетъ ли онъ только везти-то меня? — спросилъ я, обращаясь уже прямо къ матери.
Спросили башкирку — слова ея перевели мнѣ.
— Онъ говоритъ, можетъ.
— Ну, такъ онъ меня повезетъ. Нѣтъ ли у нихъ еще лошади?..
— Тройка есть, хазретъ, — отвѣчалъ староста.
— Много лошадей, — слышатся еще чей-то толосъ.
— Ну, такъ она пускай всю тройку своихъ лошадей и заложитъ мнѣ, — сказалъ я къ удивленію, да пожалуй, и къ огорченію всей собравшейся публики, которая ожидала конца, но, вѣроятно, ожидала конца совершенно другого.
Фатима же была на седьмомъ небѣ отъ восторга, что такъ повернулось ея дѣло.
— Рахметъ (благодарю), рахметъ (спасибо), — повторила она нѣсколько разъ, быстро повернулась, на ходу кивнула мнѣ головой, выразивъ этимъ кивкомъ еще разъ мнѣ свою благодарность, затѣмъ бросилась черезъ толпу глазѣвшихъ башкиръ; слѣдомъ за ней ударился бѣжать и сынишка.
Ждать мнѣ пришлось недолго. Спустя нѣсколько минутъ Фатима съ сыномъ, опять оба бѣгомъ, вели уже захомутанныхъ лошадей. Теперь вся фигура башкирки, всѣ ея движенія, выраженіе лица, да все, рѣшительно все выражало торжество этой женщины. Приведя лошадей, она ловко, не хуже всякаго ямщика, принялась сама закладывать коренника, потомъ заложенныхъ пристяжныхъ другими она осмотрѣла, кое что поправила у нихъ: одна, напримѣръ, оказалась взвозжена не по ея, она ее перевзвозжала по своему, другая была, по ея мнѣнію, заложена коротко, она прибавила ей постромки. Покончивши, наконецъ, съ лошадьми, Фатима заботливо осмотрѣла сидѣнье на козлахъ, на которое положила принесенную съ собой въ нѣсколько разъ сложенную кошму, а на нее, чтобы поднять еще для своего мальчугана сидѣнье, положила подушку.
— Готово? Скорѣе! — торопилъ староста, который все время былъ въ ажитаціи. Онъ былъ видимо недоволенъ и моимъ рѣшеніемъ взять лошадей у этой бабы, и тѣмъ, что эта баба во все путалась, и сама закладывала ихъ.
Наконецъ лошади были готовы, но башкирка молчала, спокойно обходя тройку и какъ бы любуясь ею — это было, впрочемъ, только отводъ, она ждала сынишку, который зачѣмъ-то убѣжалъ домой.
— Идетъ! — крикнули въ толпѣ.
Вдали показался Хисметьулла. Теперь онъ былъ одѣтъ въ кафтанишко, а на головѣ у него была надѣта теплая, мѣховая шапка, но такая большая, что она чуть-чуть ни прикрывала собою всю его маленькую головенку.
— Уторъ (садись)! — скомандовала мать.
Малайка взмостился на козлы, поправилъ едва ли не въ десятый разъ лѣзшую ему на глаза шапку и взялъ въ свои рученки возжи. Со всѣхъ сторонъ посыпались наказы и наставленія. Фатима, ставши на переднее колесо, поднялась и тоже стали учить сынишку, какъ лучше держать возжи. Въ продолженіи всего этого времени лошадей держали подъ уздцы башкиры.
Посадивши на козлы одного изъ башкиръ, чтобы онъ проводилъ насъ до деревенской околицы; я приказалъ наконецъ трогать.
— Пускай! — скомандовалъ староста.
Народъ разступился, лошади рванули, но все обошлось благополучно, потому что провожатый сдержалъ ихъ — тарантасъ покатился плавно по улицѣ;.Староста бѣжитъ съ одной стороны, придерживая рукою знакъ на груди и низко мнѣ кланяется, съ другой бѣжитъ Фатина.
— Бѣлаго-то смотри поддерживай! Бѣлый былъ заложенъ въ корень. — Гнѣдого чаще погоняй! Это была правая пристяжная, лошадь, тяжелая, повидимому, лѣнивая. — Савраску не трогай! Савраска шелъ и горячился съ мѣста, какъ и слѣдовало молодяку — чуть не жеребенку. — На мосту акрымъ (тише)!.. Ку вала (погоняй, скорѣй)!.. — слышится еще долго намъ въ слѣдъ рѣзкій голосъ Фатимы, слышится до тѣхъ поръ, пока тарантасъ, уходя понемногу, отъ нея, наконецъ не скрылся, совсѣмъ.
Лошади шли смирно. Подъѣхавши къ околицѣ, я отпустилъ, проводника и мы съ малайкой поѣхали одни.
Начались поля, разбитыя на длинныя узкія полоски, засѣянныя въ перемежку то рожью, то яровыми; мѣстами попадаются и узкія полоски залежей, а то и просто бурлаковъ; послѣдніе принадлежатъ обыкновенно голытьбѣ, безлошаднымъ башкирамъ, которые не въ силахъ ихъ обработать, да и нѣтъ возможности ихъ сбыть, потому что лежатъ онѣ въ черезполосицѣ съ засѣянными хлѣбами. Кончились поля, и опять потянулась безконечная красавица степь.
Хисметьулла довезъ меня отлично — всю дорогу онъ старался изобразить изъ себя настоящаго ямщика. Въѣхавъ въ первую деревню, онъ попробовалъ даже гикнуть, но голосъ измѣнилъ, оборвался — малайка сконфузился и, чтобы скрыть свой конфузъ, принялся правую пристяжную хлестать кнутомъ такъ, какъ будто бы онъ былъ и «всамомдѣлешный ямщикъ».
«Дуракъ-баба» заинтересовала меня, такъ что, пріѣхавъ въ волость и покончивъ дѣло съ ревизіей волостного правленія, моимъ первымъ вопросомъ, обращеннымъ къ старшинѣ, былъ вопросъ о ней.
— Знаю, ваше высокородіе — это Каримскій Фатима…
Старшина былъ изъ цивилизовавшихся башкиръ: умѣлъ подписать свое имя и фамилію и говорилъ хорошо по русски, хотя, конечно, скоро сбивался на татарско-русскій діалектъ, а вѣжливое вы замѣнялъ обычнымъ ты. Такъ онъ говорилъ и съ губернаторомъ, когда тотъ разъ ревизовалъ его волостное правленіе.
— Бульно хорошо знаемъ Фатима, — отвѣчалъ старшина, поднявъ при этомъ свою бархатную, разшитую золотомъ, тибетейку и почесавъ свой затылокъ, какъ бы выражая этимъ: вотъ длскать гдѣ сидитъ у меня эта Фатима!
— А что? — спросилъ я, замѣтивши это.
— И-и-и, хазретъ! — Старшина при этомъ глубоко вздохнулъ. — Умъ мой, голова свой я съ этой бабой въ прошедшемъ году кончалъ.
— Что такъ? — спрашиваю я.
— Убивать хотѣла меня…
— За что? — перебиваю я старшину. Отвѣтъ этотъ меня не мало удивилъ, потому что старшина ни о чемъ подобномъ мнѣ не доносилъ.
— Мужъ ея умиралъ. Старики опекунъ назначили… Приговоръ составили, ваше высокородіе, — составили приговоръ и пошли къ Фатима, чтобы имѣнье малолѣтній взять и опекунъ передать. Закономъ пошли, хазретъ! Куд-ды! Фатима рычагъ взялъ, старика гонялъ и ворота запиралъ. Ушелъ старикъ. Староста донесенье мнѣ присылалъ, поѣхалъ я самъ Каримкинъ. Пріѣзжаю, взялъ стариковъ, взялъ старосту, идемъ Фатима, глядимъ его ворота заперта — отперли. Десятскій заплотомъ гулялъ, онъ ворота отпиралъ. Вошли во дворъ, хазретъ — Фатцма опять рычагомъ (съ рычагомъ) стоитъ. Я началъ говорить ей — закономъ, говорю, пришелъ. «Такой говоритъ законъ нѣтъ — нѣтъ, нѣтъ!» Говоритъ и ругается, хазретъ. «Моя дѣти — моя и имѣнье!» — Бросай рычагъ, — говорю я. — Куд-ды! «Не брошу я, — говоритъ, — а идешь, топоръ возьму. Когда умираю, тогда и имѣнье возьмешь, тогда возьмешь и моя баранчукъ (моихъ дѣтей)»…
— И-и-и, хазретъ! Мы тебѣ мало еще говоримъ, а онъ говорилъ и дѣлалъ бульно много, — добавилъ старшина, закончивъ свой разсказъ.
— Чѣмъ же кончилось-то? — спрашиваю я.
— Ушли мы, хазретъ. Старикъ совѣтомъ давалъ: — пойдемъ, говоритъ, старшина. — Онъ — такой, — пожалуй убійвство дѣлаетъ. И сдѣлалъ-бы, хазретъ!
— Значитъ, дрянной, вздорный баба ваша Фатима, — замѣтилъ я, приказывая подать мнѣ дѣла объ опекахъ.
— Нѣтъ, что ты, хазретъ! Смирный, хорошій, хозяйственный баба — это-то и скотина много, она и хлѣба много сыпитъ, и недоимка своя платитъ… Нѣтъ, просто, хазретъ — инняй! — мать, хазретъ! — перевелъ старшина слово «инняй» порусски. — Боится, какъ бы кто баранчукъ у ней не обижалъ, — добавилъ башкуртъ тихо, чуть не шепотомъ.
Прошло много лѣтъ — нѣсколько десятковъ лѣтъ.. Я жилъ уже въ городѣ. Какъ-то разъ утромъ, когда я сидѣлъ и просматривалъ газеты, входятъ ко мнѣ и докладываютъ, что меня спрашиваетъ какой-то башкирецъ. Меня это не удивило, потому что и сейчасъ навѣщаютъ меня иногда мои старые знакомцы изъ башкиръ, — одни, чтобы получить совѣтъ, другіе заходятъ просто покалякать, посмотрѣть своего прежняго мирового.
— Зови его сюда, — сказалъ я.
Вошелъ плотный, здоровый башкирецъ, одѣтый не богато, но хорошо, видно — башкирецъ изъ достаточныхъ.
— Здравствуй, здравствуй, хазретъ, — говоритъ онъ, входя, ухмыляясь, показывая рядъ своихъ чудныхъ бѣлыхъ зубовъ.
— Откуда? — спрашиваю я, пожимая поданную руку.
— Какъ, не узнаешь, хазретъ!
— Право, не помню, — говорю. — Да и гдѣ мнѣ было помнить ихъ всѣхъ, когда ихъ перебывало у меня тысячи.
— Хисметьуллу-то не помнишь, хазретъ! — сказалъ башкирецъ удивленно.
— Право, не помню.
— Каримкинской-то Хисметьуллу? Я еще былъ белекей, совсѣмъ белекей былъ — много разъ тебя возилъ, хазретъ.
Тутъ я вспомнилъ прежняго тщедушнаго малайку Хисметьуллу, котораго, конечно, теперь признать въ этомъ росломъ, здоровомъ башкирцѣ, который стоялъ передо мной, было положительно невозможно.
Сѣли. Пошелъ разговоръ. Узнавши, зачѣмъ онъ попалъ въ городъ, я сталъ разспрашивать объ его домашнихъ.
— Ну что Айша? — Айша была сестра Хисметьуллы, которую я какъ-то разъ видѣлъ, заѣхавши прямо къ Фатимѣ. Тогда Айша была небольшой, но очень хорошенькой, дѣвочкой.
— Ничего! славъ Богъ, славъ Богъ! — хороша живетъ: скотина ихъ есть, хлѣбъ сыпитъ. Дѣти его большой сталъ — два мальчишка его, два дѣвка есть…
— Ну, а мать какъ? что Фатима?
— Инняй? — ульганъ (умерла), хазретъ! --На глазахъ говорившаго показались слезы.
— Когда?
— Годъ будетъ, хазретъ, — отвѣчалъ онъ, отвернувшись отъ меня. Башкуртъ плакалъ.
— Жаль, видно, тебѣ ея, — замѣтилъ я.
— Жаль!.. — Проговоривши это, онъ, точно ужаленный, вскочилъ съ своего мѣста. — Жаль, жаль, — повторилъ онъ много разъ. — Мнѣ-то его жаль, хазретъ — дѣтямъ-то моимъ жаль, да и дѣти моихъ дѣтей о ней жалѣть будутъ, — сказалъ Хисметьулла съ чувствомъ, ударяя себя кулакомъ по груди.