В гиблых местах (Беренштам)/Версия 2/ДО

В гиблых местах
авторъ Владимир Вильямович Беренштам

Опубл.: 1906. Источникъ: az.lib.ru • Из путевых впечатлений поездки в Якутскую область

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ВЪ ГИБЛЫХЪ МѢСТАХЪ. *)
[Изъ путевыхъ впечатлѣній поѣздки въ Якутскую область].

) Настоящіе очерки явились результатомъ поѣздки автора на защиту по дѣлу о вооруженномъ «возстаніи» въ Якутскѣ въ 1904 г. Имѣлось въ виду помѣстить ихъ въ журналѣ еще въ прошломъ году, но цензурой они не были пропущены. Въ настоящее время, когда «гиблыя мѣста» опять заселяются невольными обитателями, интересъ къ условіямъ быта въ этихъ мѣстахъ на только не уменьшился, но долженъ возрасти. Ред.

I.

Итакъ рѣшено. Уважаемый товарищъ, А. С. Зарудный отправился впередъ.

Я ѣду въ Якутскъ на защиту по этому страшному политическому процессу. Всѣ мысли мои заняты имъ. Документы по дѣлу только что получены, а я едва поспѣю къ судебному засѣданію. Дорогой придется много работать. И хотя впереди цѣлый мѣсяцъ пути, времени у меня мало, я не могу свободно отдаться внѣшнимъ впечатлѣніямъ дороги… «Итакъ, я увижу тѣ унылыя, „гиблыя“ мѣста, гдѣ медленно погибаютъ люди въ тяжелой ссылкѣ», приходить мнѣ въ голову, когда я смотрю изъ окна вагона на самарскія степи… И я замѣчаю бѣгущихъ по нимъ упряжныхъ верблюдовъ лишь послѣ того, какъ мнѣ ихъ указываютъ… Оттого мои впечатлѣнія поѣздки «туда» такъ разсѣянно отрывочны…

Но военныя событія на Сибирской желѣзной дорогѣ черезчуръ чувствуются, черезчуръ переживаются всѣми, чтобы не замѣчать особенной жизни «экспресса»…

Какъ ни странно, пассажировъ въ поѣздѣ не много. И у меня въ полномъ распоряженіи цѣлое купе. До Иркутска 8 сутокъ ѣзды, жара лѣта даетъ себя чувствовать, и отдѣльное купэ представляетъ громадное удобство. Само по себѣ купэ отличается отъ обыкновенныхъ; наверху виситъ электрическая кабинетная лампа, которую можно снять и поставить на столикъ, двери извнутри затворяются на задвижку, вродѣ цѣпочки, и снаружи ихъ никто, даже поѣздная прислуга, не можетъ открыть, тутъ же два электрическихъ звонка — къ «проводнику» вагона и въ буфетъ… Служитель устраиваетъ постель… Онъ поднимаетъ высоко, подъ наклономъ, спинку дивана, вынимаетъ изъ запломбированнаго мѣшка чистое постельное бѣлье. Оно полагается пассажирамъ экспресса, и его будутъ мѣнять черезъ каждые три дня пути… Однимъ словомъ, поѣздъ — это движущаяся гостинница. Правда, поразительно пыльная, душная и «грязноватая»…

Я иду въ вагонъ — «салонъ». Въ немъ нѣсколько столиковъ разной величины, стулья, мягкіе кожанные диванчики, піанино съ электрическими свѣчами, шкафъ съ библіотекой^[1]. Здѣсь уже расположилось нѣсколько пассажировъ. Среди нихъ четыре офицера. Они разговориваютъ между собою. Всѣ ѣдутъ на Дальній Востокъ… Два какихъ-то загадочныхъ иностранца молча играютъ въ шахматы за отдѣльнымъ столикомъ. Оба старики, оба совершенно бриты, оба одѣты одинаково и очень оригинально: въ рыжевато-полосатыя бархатныя брюки и такія же куртки, со множествомъ кармановъ и пуговицъ; около иностранцевъ на стѣнной вѣшалкѣ висятъ два одинаковыхъ дорожныхъ картуза изъ того же бархата.

Черезъ какой-нибудь часъ всѣ сидящіе въ салонѣ уже знакомы между собой, уже непринужденно бесѣдуютъ. Только иностранцы продолжаютъ таинственно молчать…

— Кто же они? — спрашиваетъ, горя любопытствомъ, дама изъ Симбирска и киваетъ головой въ сторону стариковъ.

— Должно быть, англійскіе корреспонденты! — безапелляціонно рѣшаетъ бравый офицеръ.

Всѣ соглашаются съ нимъ.

Въ «салонъ» входитъ «начальникъ поѣзда» въ формѣ желѣзнодорожнаго служащаго. Онъ зорко оглядываетъ публику…

Кромѣ меня, дамы изъ Симбирска, инженера путей сообщенія и стараго купца, всѣ ѣдутъ либо на войну, либо по поводу войны… Три или четыре уполномоченныхъ Краснаго Креста, «братъ и сестра милосердія» — пожилые супруги, нежданно потерявшіе своего единственнаго сына и на войнѣ ищущіе забвенія въ томящемъ горѣ…

Я ухожу «къ себѣ» и возвращаюсь спустя часа два… Изъ офицеровъ остался одинъ. Онъ сидитъ отдѣльно и, насупившись, читаетъ книгу.

Я подхожу къ нему.

— Что вамъ скучно?

— Да, вотъ приходится пустяками заниматься — читать, — уныло отвѣчаетъ онъ.

Очевидно, бѣдняга отвыкъ заниматься «пустяками», потому что весь его лобъ покрыть потомъ… Онъ бросаетъ книгу, звонитъ, требуетъ по картѣ и начинаетъ закусывать…

Дама изъ Симбирска, возившаяся съ какими-то иллюстраціями, подсаживается поближе къ офицеру и принимается наставлять его.

— Вы лучше поменьше кушайте, чтобъ привыкнуть ко всякимъ, лишеніямъ — тамъ, можетъ быть, придется и голодать…

— Что вы, душечка, говорите?! — съ ужасомъ вмѣшивается «сестра милосердія». — Нѣтъ, ужъ лучше вы побольше кушайте, вамъ нужно набираться силъ!..

— Слушаюсь!.. Человѣкъ, бутылку пива! — рѣшаетъ минутное сомнѣніе офицеръ и оборачивается ко мнѣ.

— Это, знаете, прекрасный напитокъ, — убѣжденно говорить, онъ, — я ничего не пью, только пиво, начиная съ января девятьсотъ третьяго года…

— Для чего-жъ вы начали пить?! — волнуется дама изъ Симбирска…

— Я не начиналъ, а кончилъ: до того я пилъ каждый день и водку! — живо успокаиваетъ ее офицеръ…

— Куда-жъ васъ посылаютъ? — не унимается дама.

— И самъ не знаю…

— Неужели?

— А вы откуда?

— Изъ Симбирска… А что?

— Сейчасъ видно…

— Почему?

— Такіе вопросы задаете… Я вонъ на войну ѣду и не знаю, за что воевать приходится, — вдругъ мрачно обрываетъ офицеръ…

Я возвращаюсь къ себѣ въ купэ, зову проводника убрать вещи. Пока онъ убираетъ, у насъ завязывается разговоръ…

Это, повидимому, человѣкъ, тяготѣющій къ «образованности». На простой вопросъ о томъ, какіе ходятъ поѣзда по Сибирской желѣзной дорогѣ и бываютъ ли вагоны международнаго общества, проводникъ, резонно отвѣчаетъ:

— Ихъ ходитъ немного — процента четыре или пять въ недѣлю. Иногда бываетъ и десятый процентъ. Только иные больше желаютъ наши вагоны и жалуются на тѣ — обижаются столомъ… Если у нихъ не заказать съ вечера обѣдъ по картѣ, то на другой день не дадутъ пообѣдать… Не то, что у насъ! Проси, не дадутъ, изъ принципу не дадутъ! Оттого настоящіе сибиряки съ ними и не хотятъ ѣхать… А какъ процентъ угадаешь?!..

Я засаживаюсь за работу…

II.

За обѣдомъ все по прежнему. Иностранцы продолжаютъ игру… Около офицеровъ пристроился старикъ купецъ и громко разсказываетъ имъ что-то про генераловъ. Всѣ хохочутъ…

— И еще могу объяснить вамъ, господа, — продолжаетъ купецъ… — Ѣхалъ я какъ-то давно, въ молодости, по томскому тракту съ однимъ пріятелемъ на почтовыхъ… Вечеркомъ расположились мы на станціи выпить чаю, сидимъ, «сибирскій разговоръ» щелкаемъ. Вдругъ слышимъ въ передней страшную ругань. Вваливается генералъ, извѣстный администраторъ… И первымъ дѣломъ къ писарю. «Ты кто такой? — кричитъ, — монахъ бѣглый, что ли?» — «Никакъ нѣтъ!» — отвѣчаетъ писарь, а самъ отъ страху трясется. «Ну такъ что-жъ такіе волоса отпустилъ?!» И опять разная отборная ругань… «Ну, а что, все здѣсь благополучно?» спрашиваетъ онъ писаря. «Точно такъ, ваше превосходительство, всѣ лошади здоровы»… — «Дур-ракъ! Я спрашиваю, не пошаливаютъ ли здѣсь»… — «Ай, это бываетъ»… Тутъ генералъ уже поворачивается къ намъ съ пріятной любезностью и говоритъ: «Господа проѣзжающіе, куда вы ѣдете?» — На Москву… — «Вотъ и прекрасно, намъ по дорогѣ… Такъ не останемся ли мы здѣсь переночевать? Право, удобнѣе бы переночевать!» — Нѣтъ, мы торопимся, ѣдемъ сейчасъ… — «Но не закусимъ ли мы сообща?»… Закусили…

Запрягли намъ лошадей. Генералъ тоже торопитъ подавать. Выѣхали мы, а генералъ слѣдомъ. И видимъ, что онъ, только съ горы съѣзжать, ругаетъ, на чемъ свѣтъ, ямщика, ѣхать тихимъ шагомъ, а какъ на гору, такъ и колотитъ его въ спину — насъ нагонять… Смекнули, труситъ-таки генералъ, какъ бы не остаться одному… А «станокъ» большой, верстъ тридцать, ночь на землю уже спускается, тайга начинается… Мы и пообѣщали мужику рублевку, если будетъ гнать. Онъ и пустилъ лошадей во всю!.. А дорога — сплошныя горы… Сначала слышали все ругань отчаянную, генералъ благимъ матомъ кричалъ… Ну, а потомъ и слышать перестали… Куда ему догнать: скоро онъ отсталъ… Трусъ былъ, словъ нѣтъ, ну, а все-таки потомъ его имя прогремѣло по всей Россіи: и онъ отличился подъ Плевной!..

— Неужели!! — вскрикиваетъ дама изъ Симбирска.

— Да, онъ первый, послѣ разбитія Плевны прибѣжалъ къ императорской квартирѣ и накричалъ, что все погибло! Бѣда, какаго переполоху надѣлалъ! Всѣ подумали, что самъ Скобелевъ убитъ…

Публика смѣется.

— А что же съ нимъ сдѣлали? — спрашиваетъ братъ «милосердія».

— А такъ, что скоро онъ за эту исторію не то въ отставку подалъ, не то орденъ получилъ… И, вѣдь, знаете, господа, — говорить уже серьезно купецъ, — развѣ они, генералы, администраторы не такіе? Такіе, можетъ, не всѣ, а такіе… Ничего не дѣлаютъ, ругаются, надъ людьми издѣваются!.. А все потому, что на нихъ руки нѣтъ, никакого удержу, никакой острастки… Точно въ шапкахъ-невидимкахъ предъ своимъ начальствомъ живутъ… Если бы ему не нужда съ нами ѣхать, сталъ бы онъ съ купцами чай пить? Да! никогда! У насъ кости черныя, а у него бѣлыя!.. Ну, а война и показала его, и много гнилости она можетъ показать… Потому на паркетахъ ногами генералы наши карьеру выплясываютъ, а голова въ сторонѣ остается… Только дорого стоятъ эта правда народу… Вотъ что!..

Такъ въ разговорахъ, занятіяхъ быстро летитъ у меня время…

За душными, пыльными самарскими степями идутъ въ перемежку лѣсистыя и степныя мѣста… Всюду и вездѣ береза и береза… Съ ранняго третьяго утра начинается дивный Уралъ съ его скалами, дикой, густой зарослью, могучими потоками, ярко-зелеными полянами, темными соснами и пихтами и снова скалами… Вонъ и Златоустъ… Поѣздъ бѣжитъ по горѣ, и этотъ, притаившійся въ ложбинѣ, городъ виденъ какъ на ладони… Путейскій инженеръ объясняетъ мнѣ его планъ… Тамъ — соборъ, это — домъ уѣзднаго начальника, а то — бѣлѣетъ и школа… Я съ интересомъ разглядываю это мѣсто знаменитыхъ заводскихъ безпорядковъ, закончившихся подлымъ разстрѣломъ десятковъ несчастныхъ тружениковъ… Имъ, вопреки закону, не увѣдомивъ каждаго за двѣ недѣли, измѣнили договоръ личнаго найма. И они явились на заводъ требовать оставленія въ силѣ прежнихъ условій…

«Говорить со всѣми невозможно», объявило имъ мѣстное начальство и предложило выбрать трехъ уполномоченныхъ. Они довѣрились. И уполномоченные были сразу же арестованы… Толпа подошла къ дому уѣзднаго начальника требовать освобожденія арестованныхъ, и ее встрѣтили залпами… Безъ предупрежденія… Впрочемъ, губернаторъ махнулъ платкомъ, но никто, кромѣ него и офицера, не зналъ этой сигнализаціи… Никто не ожидалъ выстрѣловъ. Ихъ не ждали и дѣти, мирно занимавшіеся въ школѣ, по другую сторону площади… Они не могли видѣть даже платка… И по залитымъ кровью тихимъ улицамъ небольшого городка длинной вереницей потянулись повозки съ наскоро сколоченными гробами и гробиками…

За Златоустомъ горы лежатъ на горизонтѣ тяжелой, непрерывной цѣпью, точно какой-то мощный, фантастичный великанъ положилъ тамъ свою синюю руку съ выступающими мускулами… Виды становятся все шире, раскрывается степь…

Когда мы проѣхали Уралъ, инженеръ указалъ мнѣ на сѣрый каменный обелискъ поставленный у полотна дороги…

— Вотъ она граница Европы и Азіи, — меланхолически произнесъ онъ…

Я едва успѣлъ взглянуть на новенькій межевой знакъ, какъ онъ уже исчезъ изъ глазъ…

И мнѣ вспомнилось глубоко трогательное описаніе у Кенана такого-же пограничнаго столба на исторической «Владиміркѣ», вспомнилось прощаніе около него уходящихъ въ невѣдомую даль партій съ родной землею…

Ничего подобнаго теперь нѣтъ.

Политическихъ везутъ въ душныхъ арестантскихъ вагонахъ. И только, какъ неясное мелькнувшее воспоминаніе пережитаго тысячами людей горя, стоитъ этотъ сѣрый камень…

Вѣчная память погибшимъ жертвамъ гнета и насилія!

— Вы жертвою пали, борьбы роковой, любви беззавѣтной къ народу… — унылымъ воспоминаніемъ… отдается въ думѣ старая, давящая пѣснь…

Поѣздъ бѣжитъ…

На каждой сколько-нибудь продолжительной остановкѣ всѣ мы устраиваемъ «пробѣжку» — мечемся взадъ и впередъ по платформѣ вокзала…

По вечерамъ часть мужской публики собирается въ чьемъ-нибудь купэ для… анекдотовъ!.. И чѣмъ только могутъ упиваться, при бездѣльи, безъ женскаго общества, взрослые, серьезные люди! Повѣрить трудно, какой восторгъ вызываютъ тогда армянскія похожденія, ослики, пичужки и чортъ знаетъ что!..

Нашъ поѣздъ обгоняетъ воинскій. Онъ стоитъ на разъѣздѣ, среди открытой, безлюдной степи. Это — длинный рядъ товарныхъ «скотскихъ» вагоновъ и нѣсколько платформъ съ пушками, телѣгами… Въ небольшихъ верхнихъ окнахъ, сбоку вагоновъ, видны руки солдатъ… Вагоны такъ мелькаютъ, что сливаются въ одинъ рядъ, и руки тоже мелькаютъ и становятся вереницей рукъ… И мнѣ вспоминается картина, кажется, Верещагина, изображающая тюремную стѣну и руки только руки… О, какъ иного говорятъ эти руки, высунутыя на волю въ тюремныя щели — «окна»…

— Видали? — говоритъ одинъ изъ офицеровъ. — Вѣдь на каждой вагонной платформѣ стоитъ только по четыре повозки. Сколько же вагоновъ берутъ простыя повозки? Что бы снять эти высокія колеса?! Вѣдь, тогда телѣги можно поставить одну на другую — въ три ряда, а колеса посреди… Не по хозяйски это! И сколько еще будутъ отправлять такъ телѣгъ…

— Что жъ вы не заявите, куда слѣдуетъ, объ этомъ? Напишите въ «Инвалидъ»…

— Нѣтъ, ужъ лучше я помолчу — намъ, офицерамъ, строго запрещено писать безъ разрѣшенія начальства… А начнешь просить разрѣшеніе, — скажутъ — безпокойный, критиканъ… Развѣ только о телѣгахъ нужно бы написать?.. Посмотрите, какъ везутъ эшелоны: рота пѣхоты и при ней — обязательно нѣсколько лошадей для фуража, походной кухни… Вамъ кажется, что такъ и слѣдуетъ… Одинаковая перевозка! — На вагонахъ вездѣ надпись одна и та же: «воинскій — 40 человѣкъ или 8 лошадей»… А одинаковы только вагоны! Лошадь болѣе трехъ дней пути не выдержитъ — на ноги сядетъ, для нея, черезъ каждыя трое сутокъ цѣлыя сутки остановку дѣлать нужно, водить необходимо, да и каждый день водить часа два — обязательно… А до Мукдена полтора мѣсяца ѣзды. Вотъ и сообразите, сколько времени теряется да сколько лишняго мученія для всей роты изъ-за нѣсколькихъ лошадей… И чего бы проще послать всѣхъ лошадей впередъ особымъ поѣздомъ или закупить мѣстныхъ?.. Вѣдь солдатамъ легче и дешевле ихъ въ казармахъ прокормить… Ну, а писать и объ этомъ не приходится… Я вонъ своихъ догоню, а когда выѣхали?!. А вѣдь тутъ каждый вершокъ дороги важенъ, не то что цѣлый разъѣздъ!.. Много войска могла-бы поставить Россія, «шапками забросать» японцевъ, да прокормить эти войска тамъ нечѣмъ, приходится подвозить провіантъ, фуражъ… Гдѣ-жъ тутъ небрежничать путемъ! И какъ развертываться съ войсками…

Начальникъ поѣзда обходитъ всѣ купэ, проситъ закрывать окна при приближеніи къ мостамъ.

— Знаете, циркуляръ отъ начальника охраны линіи полученъ, чтобъ всѣ окна были закрыты, никто на вагонныхъ площадкахъ не стоялъ, а на мостахъ кондукторовъ приказано разставлять по площадкамъ, слѣдить за пассажирами… — Говорятъ, потомъ часовыхъ на площадкахъ каждаго вагона ставить будутъ^[2]…

— Для чего?! — спрашиваю я съ недоумѣніемъ. — Вѣдь, до театра военныхъ дѣйствій такъ далеко…

— Ну, японцы могутъ англичанина купить, бросить бомбу подъ мостъ… А разные бунтари? Мало ли теперь въ Россіи радующихся побѣдѣ японцевъ — скорѣе перемѣна будетъ, говорятъ… Вы ужъ извините, вотъ и циркуляръ… На стѣнкахъ всѣхъ вагоновъ выставимъ… Сейчасъ будетъ мостъ, — закройте окно!

Я закрываю окно, и онъ уходитъ…

Мы проѣзжаемъ мостъ. У начала его и конца стоитъ охрана; она плаваетъ тоже и на лодкахъ у «быковъ» моста…

На станціи Обь торговки продаютъ у рундуковъ по двугривенному знаменитую копченную стерлядь и превосходную свѣжую икру…

Голая, выжженная степь съ солеными озерами, окаймленными лишь красной травой, смѣняется чудесными лугами, съ растущими березами… Дивныя, нетронутыя рукой человѣческой мѣста… И такъ за многія сотни верстъ…

Я сижу въ салонѣ и пью кофе. Входятъ два иностранца. Оба устраиваются около піанино и чемъ-то тихо говорятъ…

Одинъ изъ нихъ встаетъ, садится къ піанино и сосредоточенно смотритъ на клавиши. Онъ беретъ рядъ красивыхъ, церковныхъ аккордовъ… — Какъ на органѣ, — приходитъ мнѣ въ голову. Онъ кончаетъ одинъ хоралъ, начинаетъ другой и полный раздумья затихаетъ… Нѣкоторые, сидящіе за столиками, бурно апплодируютъ… Тогда онъ порывисто встаетъ.

— Пожалуйста, сыграйте еще что-нибудь, — набрасывается на него дама изъ Симбирска…

— Нѣтъ, нѣтъ, — говоритъ старикъ на ломанномъ русскомъ языкѣ съ нѣмецкимъ акцентомъ, — сегодня воскресеніе, я привыкъ играть по праздникамъ у себя въ Kirch'ѣ, я потому…

Оба уходятъ…

— Да, кто же они!? спрашиваетъ дама изъ Симбирска…

— Несомнѣнно, курляндскіе помѣщики, — попрежнему безапелляціонно рѣшаетъ бравый офицеръ…

Вечеромъ у меня въ купэ убираетъ «проводникъ». Онъ пригибается къ самому моему лицу и таинственно смѣется.

— Ну, баринъ, и конфузъ у насъ вышелъ… Можно сказать — первый сортъ! Все равно, что на станціи «Тайга»…

— А что?

— Да вотъ… замѣтили, вѣрно, двухъ бритыхъ стариковъ, въ этакихъ рыжихъ штанахъ — все въ салонѣ шахматами тѣшились… Показались они подозрительными начальнику поѣзда — англичане, рупортеры да и только, а можетъ и того хуже — японцами куплены, подглядывать, что не въ порядкѣ лежитъ, шпіонствомъ, значитъ, заниматься… Начальникъ и далъ знать телеграммой по охранѣ… Пріѣхалъ офицеръ, жандармъ, спрашиваютъ паспорта… И вдругъ оказывается, это — два попа, лютеры, на войну, по распоряженію свыше отъ латышей ѣдутъ!… Очень обидѣлись старики…

— Ну, а въ «Тайгѣ» что вышло?…

— Да тамъ на вокзалѣ появился одинъ бурятъ. Его и приняли за япопца. Начали ходить вокругъ. Онъ пошелъ было въ залъ перваго класса и легъ… Отъ «Тайги» — вѣтка на Томскъ есть, многіе ждутъ поѣзда и ложатся… Видятъ, притворяется онъ спящимъ… Подошли, наконецъ, подняли по россійски, начали требовать документъ. — Не понимаетъ. Показываютъ ему бумагу, покажи, молъ и ты паспортъ… Онъ долго шарилъ въ карманѣ, возился все рукою и вдругъ вытягиваетъ листъ засаленной бумаги изъ-подъ колбасы, важно этакъ распластываетъ его и тоже имъ показываетъ… Жандармъ и офицеръ охраны пришли въ ярость:

«Притворяешься, проклятый студентишка!» — кричитъ… Тутъ вдругъ бурятъ не выдержалъ и громко расхохотался… Вынулъ онъ свой настоящій документъ и говоритъ: «Хороши же вы — воюете съ японцами, а даже и не знаете, какіе изъ себя японцы!» И оказалось — бурятъ, какой-то нашъ главный подрядчикъ для войскъ, письма отъ генераловъ въ бумажникѣ… Тоже извинялись передъ нимъ… Сами поняли, что грубо для начала пристали… А вѣдь вѣрно, баринъ, — идутъ наши убивать японцовъ, а ихъ никогда даже и не видѣли! Все равно: безъ меня — меня женили, либо замужъ отдали!.. — Слыхали, баринъ, какъ здѣсь лезгины ѣхали? — продолжаетъ проводникъ…

— Нѣтъ, а что?

— Очень они дикій народъ. Никакого начальства не признаютъ. Разъ, во время остановки проводили они лошадей, надо проѣздить… Вотъ офицеръ и командуетъ: «Ребята, айда на коней!». Всѣ вскочили, а одинъ спокойно стоитъ, трубку куритъ. «Ты чего зѣваешь, проклятый головорѣзъ!» кричитъ ему офицеръ… "У меня не конь, а кобыла — самъ командуешь — «на коней», отвѣчаетъ лезгинъ какъ ни чемъ не бывало и хотя бы трубку вынулъ!.. Отъ сѣна они всѣ отказались. Всѣ съ косами ѣхали, гдѣ остановка, разъѣздъ — все сѣно выкосятъ. Будете дальше ѣхать сами увидите… Стрѣлочники на нихъ, какъ на лихихъ грабителей, глядѣли… Они и сами говорили: «Что взялъ — мое, для того на войну шелъ»… Представьте себѣ, на ходу поѣзда корову разъ успѣли арканомъ захватить, въ вагонъ къ себѣ втащили и зарѣзали… А ужъ на куръ и глядѣть не хотѣли… И народъ здѣшній ихъ хуже японцевъ боялся… Натерпѣлись-таки отъ нихъ!…

Во время «пробѣжки» одинъ уполномоченный Краснаго Креста сообщилъ мнѣ, что только что узналъ интересное извѣстіе — черезъ три станціи мы встрѣтимъ первый «санитарный» поѣздъ… Это извѣстіе взволновало меня. Сейчасъ я увижу раненныхъ, искалѣченныхъ людей, съ выбитыми глазами, оторванными руками, ногами, увижу несчастныя, страдающія лица… «Какой ужасъ», думалъ я и всѣ три перегона не находилъ себѣ мѣста…

Санитарный поѣздъ стоялъ уже на разъѣздѣ, когда нашъ, задерживая ходъ, медленно подошелъ къ нему… Новые, ярко-зеленые, чистые, какіе-то блестящіе вагоны, посреди нихъ — большіе бѣлые круги, съ красными крестами внутри, и эти громадныя, страшныя надписи — «тяжело раненые», «тяжело раненые», «тяжело раненые»…

Во всѣхъ окнахъ спущены парусиновыя занавѣски, видны поднятыя койки, видно, что на всѣхъ нихъ или почти всѣхъ «лежать»… Вотъ кто-то изъ страдальцевъ приподнялъ занавѣску, взглянулъ и снова откинулся на подушку…

Я выбѣгаю изъ вагона. Вплотную передъ нашимъ — находится вагонъ съ этой потрясающей надписью «тяжело раненые». На площадкѣ вагона стоитъ молоденькая сестра милосердія, вся въ бѣломъ, съ краснымъ крестомъ на груди и рукавѣ…

— Ну что, сестрица, — спрашиваю я ее, — какъ раненые, есть я опасные?!

Сверхъ всякаго ожиданія она только весело улыбается въ отвѣтъ…

— Что?! — говорю я, волнуясь, недоумѣвая.

Она продолжала спокойно улыбаться…

— Нѣ-ѣтъ! — говоритъ, наконецъ, сестра милосердія, смѣясь и стараясь не глядѣть на меня. — Здѣсь раненыхъ нѣтъ, весь поѣздъ переполненъ венериками, сифилитиками — ихъ обратно отправляютъ!…

Нашъ экспрессъ трогается… Иду въ салонъ, разсказываю о разговорѣ съ сестрой…

— Я увѣренъ, — произносить бравый офицеръ, — что тутъ во всемъ виновата Самара — тамъ дѣлаютъ черезчуръ продолжительную остановку.

— Боже мой, — прерываетъ его другой, — вѣдь не въ этомъ дѣло: подумайте, кѣмъ обновляютъ санитарный поѣздъ! Можетъ быть, черезъ три мѣсяца въ немъ повезутъ насъ съ прострѣленными грудями и что же, — пріятно будетъ вамъ лежать на такой койкѣ!..

— Да-а! Одна-а-ко! — произноситъ бравый офицеръ…

Когда я былъ гимназистомъ и проходилъ басни Крылова, нашъ превосходный учитель В. П. Науменко живо объяснялъ въ классѣ содержаніе нѣкоторыхъ басенъ, навѣянныхъ Крылову военными событіями…

«Во время войны двѣнадцатаго года и послѣ него офицеры чувствовали себя героями дня, хозяевами положенія, — говорилъ В. П., — быть штатскимъ казалось зазорнымъ… Война всегда подымаетъ интересъ къ военнымъ, ставитъ ихъ на пьедесталъ, или они ставятъ себя туда»…

И теперь, спустя много лѣтъ, увидавъ воочію центральную военную артерію, я искалъ этотъ куражъ въ офицерахъ и не находилъ его…

Простые, обыкновенные люди — и больше ничего!

Но на какой-то станціи къ намъ въ салонъ ввалился офицеръ охраны линіи… Онъ непринужденно расположился на диванѣ, высоко кинулъ затянутыя въ рейтузы ногу на ногу и сразу же началъ громко ораторствовать…

— Вотъ, господа, послушайте-ка, что бываетъ… Я служу по охранѣ линіи, и вашъ начальникъ поѣзда вздумалъ было не пустить меня безъ билета! Вы, говоритъ, по закону, имѣете право безплатнаго проѣзда на всѣхъ поѣздахъ, кромѣ экспрессовъ… Я, конечно, успокоилъ его сразу и только четырьмя «мужицкими» словами. И видите, теперь благополучно ѣду и законъ мнѣ не мѣшаетъ… Это, конечно, пустяки, но недавно мнѣ пришлось везти въ Иркутскъ цѣлый эталонъ мѣстной команды… Приходимъ къ вокзалу. Говорятъ: «Для васъ поѣздъ будетъ черезъ день». Что тутъ дѣлать? Не околачиваться же напрасно?.. Въ это время подплываетъ экспресъ. Только остановились вагоны, я смекнулъ и командую солдатамъ: «Ребята, живо на крыши!..» Не успѣли вокзальныя бестіи оглянуться, какъ всѣ мои ребята уже на крышахъ со своими узлами сидятъ… Ну, конечно, все нашлось и, вопреки закону, къ экспрессу прицѣпили для солдатъ вагоны…

— Находчивость и натискъ!.. Пришлось мнѣ, знаете, до перевода сюда, еще въ китайскую войну усмирять хунгузовъ… Сталъ я ихъ преслѣдовать… Вижу, нашли пріютъ въ одной китайской деревнѣ. Рѣшилъ ее сжечь. Прихожу съ отрядомъ, начинаю поджигать фанзы…

— Для чего? Развѣ вся деревня была разбойничья? — спрашиваетъ старикъ-купецъ.

— Нѣтъ, она была совершенно мирная, жители встрѣтили насъ на колѣняхъ, но нельзя же, чтобъ хунхузы могли находить себѣ гдѣ-нибудь пріютъ! Да, обхожу я и поджигаю… Только въ одной фанзѣ китаецъ преграждаетъ мнѣ дорогу. Старикъ, а какой упорный: сталъ у двери, раздвинулъ руки и ни съ мѣста. Я далъ ему по уху, чтобъ убирался. Не уходитъ. Приказалъ поджечь. Не уходитъ… Такъ и сгорѣлъ. Рѣдкое, знаете, упорство. А хунгузовъ я все-таки нагналъ, отрѣзалъ имъ головы и повѣсилъ на деревьяхъ въ клѣткахъ. И, представьте себѣ, не воняли, а вѣдь только керосиномъ облилъ…

Я поднимаюсь и демонстративно выхожу изъ салона. Милый, симпатичный уполномоченный отъ земства Z. тоже шумно встаетъ… Уходя, я взглядываю на офицеровъ. Видно и имъ противно слушать. Они понимаютъ мой взглядъ, подымаются и тоже выходятъ… Въ салонѣ остается одинъ охранный офицеръ…

Сначала онъ, кажется, съ разбѣгу продолжалъ говорить что-то лакею, но и тотъ ушелъ…

— Ну и негодяй, — срывается у Z., когда мы всѣ идемъ гуськомъ по корридору вагона.

— Хвастунъ, заврался, самъ на себя клевещетъ, — рѣшаетъ бравый офицеръ…

— Сибирь, батюшка, — обращается ко мнѣ старикъ-купецъ, — настоящая Сибирь начинается — и не того еще наслышитесь… Скоро узнаете, отчего люди хунгузами дѣлаются… Вотъ какъ! Эко вы насъ подняли — я и чаю не допилъ…

Нашъ экспрессъ стоитъ на какой-то большой станціи. Тутъ же на разъѣздахъ два воинскихъ поѣзда. Запасные солдаты жмутся шумными группами по перону вокзала. У всѣхъ усталый, запыленный видъ. Они одѣты въ ярко-желтые оранжевые и сѣрые картузы, такія же блузы, порыжѣлыя сапоги. Я подхожу къ одной изъ группъ.

— Ну что, какъ ѣдете, братцы?

— Сами видите баринъ, — «ничего»…

— Ну, а кормятъ какъ?

— А вотъ у насъ сейчасъ объ этомъ разговоръ: кормятъ хорошо. Жаловаться нехьзя. Обѣдъ сегодня просто господскій быть! Самъ генералъ пробовалъ — здѣшняго фельдфебеля расцѣловалъ. «Благодарю, что стараешься», сказалъ…

— И вѣрно, обѣдъ хорошій… Только тѣмъ, кто съ ложками не поспѣли, круто пришлось: ничего не получили, — иронически смѣется солдатикъ.

— Какъ такъ?

— Очень просто: кто ложку затерялъ, ничего и не увидѣлъ… Все сразу съѣли…

— Ну, а обѣдъ всегда готовятъ?

— Всегда. Правда, разъ писарь телеграмму забылъ доложить — остались безъ обѣда, жаловаться не на что…

Иду дальше по перону. Ко мнѣ подходитъ солдатъ и нищенски протягиваетъ руку…

— Помогите баринъ, ничего не ѣмши!..

До сихъ поръ солдаты, ѣдущіе на войну, просили только газеты и телеграммы… И это было такъ естественно… Но сейчасъ эта просьба подымаетъ чувство глубокой обиды и боли за нихъ… И сколько протянутыхъ солдатскихъ рукъ видѣлъ я потомъ на своемъ пути!..

На одномъ изъ одиноко торчащихъ въ степи вокзаловъ я замѣчаю нѣсколько интеллигентныхъ, бѣдно одѣтыхъ молодыхъ людей и дѣвушекъ. Они стоятъ особнякомъ и молча, внимательно смотрятъ на насъ, занятыхъ «пробѣжкой». Раздается третій звонокъ. Я тороплюсь къ вагону, становлюсь уже на площадку. Вдругъ ко мнѣ подбѣгаетъ юная дѣвушка и порывисто спрашиваетъ:

— Ваша фамилія Беренштамъ?

— Да, — отвѣчаю я.

Она оборачивается и киваетъ головой, и всѣ стоящіе около заборчика палисадника и она неожиданно кричатъ мнѣ:

— Счастливой дороги, всего, всего хорошаго!

Мужчины радушно машутъ шляпами, у дѣвушки въ рукахъ платокъ… Поѣздъ идетъ… Я не знаю, успѣлъ ли я крикнуть или поклониться имъ въ свою очередь — такъ ошеломила меня эта встрѣча.

И теперь, черезъ журнальныя строки шлю я вамъ, невѣдомые друзья, свой отвѣтный привѣтъ!..

Вотъ уже двое сутокъ тянется нетронутая степь… Береза все гуще и гуще покрываетъ ее. Мѣстами мнѣ кажется, что предо мной Сорочинскій лугъ, Полтавской губерніи, воспѣтый Гоголемъ… Конечно тамъ зелень разнообразнѣе, но эта «степь» болѣе похожа, по внѣшнему виду, на заливной лугъ… Но, Боже мой, сколько здѣсь не убраннаго бурелома…

Станція «Тайга», а за нею настоящая густая, непролазная тайга. Тутъ и выжженныя, обожженныя деревья, и болота, и буреломъ… Деревья — тонкія, высокія, но зато кустарникъ — широкій, могучій…

И такъ опять на многія сотни верстъ…

— Вотъ, — говоритъ мнѣ купецъ, — лѣсу-то сколько! И какъ онъ вездѣ самъ на себя похожъ… Ѣхалъ я въ тотъ конецъ — слышалъ… Разъ на станціи «Тайгѣ» машинистъ побѣжалъ въ тайгу на минуту — брусники, что ли захотѣлось.. Оглянуться не успѣли, нѣтъ машиниста. Начали звать, сначала нѣсколько разъ отзывался, а потомъ — нѣтъ его и нѣтъ… Начальникъ дистанціи приказахъ всѣмъ поѣздамъ свистки непрерывно давать… Три дня шелъ свистъ по этому участку. Наконецъ, машинистъ-таки выбрался: эхо ему мѣшало. Не могъ понять, откуда свистъ. А все около полотна желѣзной дороги блуждалъ… Вотъ какія это нетронутыя мѣста… Первобытный, богатѣйшій край!..

— Да, — отвѣчаю я, — черезъ всю Европу, Германію, Швейцарію, Италію, въ двое сутокъ можно проѣхать поперекъ, а тутъ приходится ѣхать пять сутокъ по нетронутымъ, безлюднымъ мѣстамъ… Вѣдь все время нигдѣ деревни, нигдѣ дорожки не видать!

— И знаете, — задумчиво произноситъ купецъ, — старый я человѣкъ, пожилъ на свѣтѣ, а только теперь многое становится мнѣ яснымъ и понятнымъ, изъ глубины души, изъ памяти встаетъ… Гляжу я кругомъ, а въ голову лѣзетъ одна загадка… Разгадайте ка вы ее… Какъ выгоднѣе, по-хозяйски поступить… У васъ большая семья… Нужно съ нею поселиться. Есть у васъ старый, хорошій, помѣстительный и удобный домъ, брошенный и потому требующій ремонта… Что же вамъ выгоднѣе: отремонтировать этотъ домъ или построить новый, небольшой, тѣсный и притомъ у чорта на куличкахъ…

— Ну, конечно, ясно!

— Вотъ и я, старикъ, такъ думаю, а мы полѣзли строить лачужку, да еще на чрезполосной, арендованной землѣ… Для чего эта глупая война?!.

Тайга обрывается. Начинаются горы Красноярска — высокія, багровыя, точно старая черепица… За Красноярскомъ долины, горы, горы и снова тайга…

Мы подъѣзжаемъ къ Иркутску. Всѣ пріодѣваются. Пасторы выходятъ въ тѣхъ же «загадочныхъ костюмахъ», но въ англійскихъ сѣрыхъ шляпахъ — «здравствуй и прощай» — съ двумя козырьками.

Къ нимъ рѣшительно направляется бравый офицеръ.

— Господа, ради Бога, замѣните эти шляпы русскими, въ арміи васъ вездѣ будутъ принимать за англичанъ, и это причинитъ безпокойство.

Старики радушно благодарятъ за совѣтъ и говорятъ, что немедля же, по пріѣздѣ въ Иркутскъ, купятъ себѣ сѣрыя фуражки, какъ у офицера…

— Воображаю, — шепчетъ мнѣ купецъ, — за кого ихъ тогда будутъ принимать?!. Вотъ бѣдняги!..

Иркутскъ… Мы всѣ дружески прощаемся, обмѣниваемся адресами…

— Увидимся іи когда-нибудь? — говоритъ одинъ изъ офицеровъ и не то шутя, не то серьезно произноситъ: — что-жъ, время тревожное, можно лечь спать и проснуться убитымъ!..

Такъ вотъ онъ — Иркутскъ — столица всей Восточной Сибири, грозный центръ ссылки!.. Среди необозримыхъ пространствъ, равныхъ многимъ государствамъ, стоитъ одиноко этотъ городъ съ немощенными, пыльными улицами, съ деревянными мостками вмѣсто тротуаровъ, одноэтажными домами… Только одна Большая улица полна людей, снующихъ мимо магазиновъ, вымощена, и потому похожа на проспектъ губернскаго города… Днемъ въ Иркутскѣ еще замѣтна жизнь, но по ночамъ онъ всегда темень и мраченъ, какъ самый захолустный уѣздный городишка Европейской Россіи, не знающій даже порядочныхъ керосиновыхъ фонарей…

И нигдѣ во всей Россіи, нигдѣ въ мірѣ ни одинъ представитель власти не пользуется такимъ всемогуществомъ, какъ здѣсь, въ этомъ заброшенномъ городѣ генералъ-губернаторъ… Отсюда онъ правитъ этими нѣсколькими странами — по ихъ площади, этими нѣсколькими Европейскими Россіями!..

Наскоро готовлюсь въ далекій путь… Еще съ дороги я отправилъ въ Иркутскъ знакомымъ телеграмму, прося заранѣе справиться о пароходѣ и, если можно, найти попутчика. Такъ настойчиво совѣтовалъ мнѣ старикъ-купецъ.

— Знаете, — говорилъ онъ, — не хорошо, скучно, дорого и опасно ѣздить одному въ такой путь… Пойдете нанимать у дружка лошадей, а у васъ всѣ вещи и растащуть съ возка; потомъ съ писарями да сторожами нужно иной разъ и поругаться, когда лошадей не даютъ, а гдѣ вамъ съумѣть… Вы сразу же сконфузитесь! Берите бывалаго человѣка!..

И для меня все налажено. Найденъ до Жигаловой «проходной» «возокъ», сдѣлана обычная тутъ публикація въ газетѣ, что я ищу экстреннаго попутчика… И въ рукахъ у меня нѣсколько отвѣтовъ… Генрихъ Адольфовичъ Ф., брошенный нежданно негаданно нелѣпымъ «почеркомъ пера» въ Иркутскъ, отрывается на время отъ привезенныхъ и сюда «дѣлъ», таблицъ и бумагъ съ данными по народному образованію, и энергично руководитъ мною въ «знакомствѣ» съ будущими спутниками… Увы, изъ мужчинъ никто не можетъ сразу же тронуться въ путь. Всѣ просятъ отсрочки… Только молодая дѣвушка соглашается.. У нея сибирское лицо — широкое, скуластое, добродушное… Она — слушательница акушерскихъ курсовъ въ Томскѣ, но въ въ ушахъ болтаются серьги колечками… Она просто и довѣрчиво смотритъ на меня своими сѣрыми глазами, и я рѣшаюсь ѣхать съ ней, хотя сразу же въ глубинѣ души соображаю, что она сможетъ только стеречь вещи, а если дѣло дойдетъ до ругни, то мы оба одинаково «сконфузимся»…

Рѣшено тронуться въ путь рано утромъ.

Иду въ канцелярію губернатора получить разрѣшеніе на покупку револьвера… — И хорошо дѣлаете, что покупаете, — говоритъ мнѣ кто-то изъ чиновниковъ. — Вонъ у насъ здѣсь, въ Иркутскѣ и то никто ночью не рѣшается ходитъ безъ оружія… Всѣмъ даемъ разрѣшеніе. Что подѣлаешь — столько бродягъ тянется мимо, бѣглыхъ, ссылка кругомъ… Слыхали, какъ на члена судебной палаты напали? Сессія не состоялась — ранили пулей изъ кустовъ… И, вѣдь, днемъ, подъ самымъ Иркутскомъ!..

— Что же вы не принимаете мѣръ?

— А мы тутъ при чемъ? Онъ начальства все зависитъ…

— Да развѣ генералъ-губернаторъ не хочетъ прекратитъ такой безпорядокъ?

— Конечно, хочетъ, надо полагать хочетъ, вѣдь самъ здѣсь живетъ… Гдѣ же и порядокъ наводить, какъ не въ своемъ же городѣ… А только, очевидно, ничего подѣлать не можетъ… Ночью по Большой улицѣ еще гуляемъ, а подальше да въ одиночку, да безъ припаса ужъ никакъ нельзя…

Вечеромъ я окунаюсь въ мѣстные разговоры. Отъ милаго «Ивана Ивановича» узнаю, что, благодаря воинскимъ поѣздамъ прекратился всякій подвозъ продуктовъ къ Иркутску, что дума возбудила ходатайство разрѣшить хотя временно доставку необходимаго, такъ какъ иначе въ Иркутскѣ неизбѣженъ голодъ, что газету не на чемъ печатать и скоро придется перейти къ оберточной бумагѣ, но что пока хлопоты безрезультатны.

Какой то купецъ даже въ Петербургъ ѣздилъ выпросить разрѣшеніе привезти хотя два вагона съ его товарами, а вернулся не только безъ вагоновъ, но и безъ денегъ, израсходованныхъ на дорогу…

Обыкновенно зимою, отправляясь въ Якутскую область, всѣ берутъ съ собою готовый, но замороженный тарелками супъ на всѣ пятнадцать-двадцать дней пути… По дорогѣ ничего съѣстного не достать… И мнѣ совѣтуютъ взять съ собой консервовъ, чаю, сахару, хлѣба… Я дѣлаю величайшую глупость — не слушаюсь мудрыхъ наставленій и беру съ собой провизіи на два дня!.. «Возокъ» еще съ вечера доставляютъ во дворъ гостинницы… Это не совсѣмъ обычный экипажъ. На высокихъ колесахъ — длинныя дроги изъ жердей, а на нихъ громадный кузовъ-корзина, обшитая снаружи кожей; кожаный же «верхъ», какъ въ фаэтонѣ. Сидѣнія — никакого. Я не безъ смущенія гляжу на это сооруженіе… Вѣдь, ѣхать 400 верстъ.

— А гдѣ же сидѣть? — спрашиваю знакомаго.

— На вещахъ! Завтра дадите любому лакею гостинницы полтинникъ, чтобъ васъ уложилъ по-сибирски, и тогда посмотрите!..

Утромъ чуть свѣтъ мнѣ укладываютъ вещи… И я сразу же узнаю, что такое это сибирскіе «возки»… Въ нихъ неизмѣримо удобнѣе, спокойнѣе и помѣстительнѣе, чѣмъ въ хорошей коляскѣ или каретѣ.

Сидѣть нужно впереди верха, посреди возка, на чемоданахъ и подушкахъ. Спинки нѣтъ. Но зато всегда можно лечь, забравшись головой вглубь нависшаго верха. И тогда вы спите, «какъ дома»…

Я заѣзжаю за барышней, и мы трогаемся въ путь…

Солнце жжетъ. Барышня надѣваетъ платочекъ, я полотняную шляпу, случайно захваченную съ собой… Мы выбираемся за Иркутскъ. Лошади вползаютъ на крутую гору. Ямщикъ останавливаетъ лошадей и оборачивается.

— Виды, господа, смотрѣть будете, али нѣтъ?..

— Нѣтъ…

— Всѣ господа здѣсь смотрятъ…

Мы встаемъ на возкѣ и оборачиваемся. За глубокой зеленой падью, испещренной голубыми жилками воды, высоко подымается снова гора, на ней пестритъ городъ, блестятъ церковные купола… А дальше, въ стороны, тянется могучая тайга и снова горы и горы… Видъ совершенно швейцарскій… Трогаемся…

По бокамъ дороги идутъ перелѣски… Небо ясное, тепло, трава кругомъ яркая, пышная…

— Совсѣмъ, какъ въ Малороссіи! — говорю я въ восхищеніи.

— А на ночь вы запасли шубу или теплую одежду? — усмѣхаясь, спрашиваетъ меня барышня. — Вотъ ночью посмотрите, какая Малороссія… У васъ тамъ, въ Россіи, должно, сейчасъ совсѣмъ тепло?

— Да, я уѣхалъ отъ фруктовъ…

— Ну, а у васъ, кромѣ голубицы, ничего не найдете.

— Какой голубицы?

Ямщикъ, слушающій нашъ разговоръ, оборачивается и весело смѣется.

— Что ты, баринъ, голубицы не знаешь?!

— А что?

— Да какъ же не знать, когда ее каждое дитё въ лѣсу найдетъ!..

Лошади снова начинаютъ подыматься въ гору… Ямщикъ соскакиваетъ и убѣгаетъ въ таежникъ… Онъ бѣжитъ рядомъ съ ними, среди жидкихъ деревцовъ и жидкаго кустарника. Наконецъ, онъ нагибается и, торжествуя, точно олимпійскій побѣдитель, летитъ къ намъ съ вѣткой въ рукахъ. И я доподлинно узнаю, что голубица — маленькая, кругленькая, сизая ягодка, вродѣ дикаго винограда, и совершенно безвкусная…

Мы проѣзжаемъ мимо деревни… Она не похожа на наши русскія. Избы массивныя, изъ толстѣйшихъ круглыхъ бревенъ, какія употребляются на распилку досокъ, у оконъ вездѣ ставни съ хорошими желѣзными болтами, точно за этими окнами живетъ не бѣдная крестьянская семья, которой нечего беречь, а богатая помѣщица, изъ «ахающихъ» дамъ, видящихъ за всѣми кустами, во всякомъ мирномъ прохожемъ либо разбойника, либо грабителя…

На каждой станціи мы мѣняемъ лошадей и ямщиковъ… Пока запрягаютъ, пока писарь пишетъ квитанцію, я успѣваю иногда услышать клочки «сибирскихъ» разговоровъ…

На одной изъ такихъ станцій, когда я наскоро умываюсь, до меня доносится разсказъ «сибирскаго» доктора…

— Поѣхали мы вскрывать трупъ убитаго… Дѣло было зимою. Разбойники уложили его около самой дороги, на открытомъ мѣстѣ… Трупъ и замерзъ. Нельзя вскрывать. Что тутъ дѣлать, какъ отогрѣть?… Посовѣтовались мы съ засѣдателемъ, сдѣлали прорубь въ Ленѣ и, привязавъ трупъ на веревкѣ за шею, спустили въ воду… Сами пошли закусить. Только приходимъ черезъ нѣкоторое время, а у трупа осталась одна голова… Ахъ, ты, лѣшій! Что тутъ дѣлать! Бросили мы и голову въ Лену, а сами протоколъ составили, что никакого трупа на мѣстѣ происшествія не оказалось…

— А какъ же преступленіе?

— Да такъ и покрыли разбойниковъ…

— А панихиду отслужили? — спрашиваетъ женскій голосъ.

— Гдѣ тамъ!.. Сейчасъ видно, что вы только въ Сибирь ѣдете! Поѣзжайте подальше, сами узнаете… Тамъ въ деревняхъ всѣ безъ поповъ хоронятъ. Гдѣ вы попа достанете, когда его приходъ въ длину верстъ на триста, а въ ширину на пятьсотъ… Потомъ сразу списокъ всѣхъ погребенныхъ за зиму доставляютъ, онъ заочно и отпѣваетъ…

— А что это за черный крестъ я видѣла около дороги?

— Черный? Значитъ, «государственный» похороненъ. Политическій! Они тутъ по всей Ленѣ да по этому тракту черной краской или смолой кресты своихъ красятъ. По этому и узнать сразу можно… Надпись какая-нибудь была?

— Да, бѣлыми буквами не закрашено — «государственный» и фамилія, а пониже: «ты предпочелъ смерть жизни въ неволѣ»…

— Значитъ, самоубійца… Много такихъ… И какъ, знаете, они иногда тутъ трагически кончаютъ. Мнѣ какъ-то въ наслегѣ ссыльный одинъ разсказывалъ… Везли ихъ партію… И былъ, среди другихъ одинъ — бывшій офицеръ. Прекрасный человѣкъ, остроумный, иной разъ такой жизнерадостный… Остановились на станкѣ. Вошли въ избу… Этапа тутъ не было, негдѣ иначе было и переночевать… На стѣнѣ избы висѣли лубочныя картинки. Входитъ въ кухню этотъ бывшій офицеръ, присаживается унылый и задумчивый… Чтобъ занять его или просто безъ всякой цѣли, товарищъ читаетъ ему сказку объ Аникѣ воинѣ, напечатанную подъ картинкой… Помните эту сказку? Будете дальше ѣхать — въ каждой избѣ для проѣзжающихъ увидите… Не знаю, отчего по всему тракту картинку эту развѣсили… Должно, издатель ея когда-нибудь проѣзжалъ… Характернѣйшая сказка! Потрясаетъ она своей простотой и силой… Аника-воинъ разъѣзжаетъ по чистому полю. Вдругъ навстрѣчу смерть. Она требуетъ его къ себѣ. Аника проситъ отсрочки хоть на три мѣсяца. Она не согласна даже на три дня. Онъ проситъ три часа. Она говоритъ: «ни минуточки!..» Какъ только товарищъ кончилъ, бывшій офицеръ вышелъ, ни слова не говоря, во дворъ и черезъ минуту раздался выстрѣлъ… Знаете? такая «глупая» сказка и вдругъ попала прямо въ точку… Особенно послѣдняя ея фраза, кажется, такая: «нѣтъ тебѣ сроку даже на три минуточки!..»

— Да-а… Бываетъ таки въ дорогѣ… Будете въ Верхоленскѣ да задержатъ съ лошадьми, пойдите на кладбище… Я какъ разъ тогда тоже ѣхалъ… Дѣвушка какая-то везла своего товарища, фамилію помню, Богданова. Знаете, туберкулезъ ноги, обоихъ легкихъ. Долго хлопоталъ, чтобъ изъ Киренска разрѣшили переселиться въ Иркутскъ. Разрѣшили, когда умирать началъ, пластомъ уже лежалъ… Ну, настоялъ везти… Дорогою въ возкѣ и скончался… Такъ, будто спитъ больной и переносили изъ возка въ возокъ до самаго Верхоленска… Я вижу — голова закрыта: тяжело больной, даже подошелъ спросить, не нужно ли медицинской помощи. А дѣвушка, блѣдная вся, спокойно въ отвѣтъ: «нѣтъ, ничего, ему хорошо, не надо!..» Зайдите въ Верхоленскѣ — на кладбище, сразу увидите большой черный крестъ, это его и есть…

— Идемте, — зоветъ меня спутница, — лошади поданы!

И мы снова двигаемся… Удивительно, какъ впереди насъ бѣжитъ молва, что «ѣдетъ адвокатъ».. Страшно «любопытствуютъ» сибиряки, и, когда вы подъѣзжаете къ почтовой станціи, собирающіеся уже отъѣхать ямщики черезъ минуту знаютъ, кто вы и откуда…

Можетъ быть, поэтому ямщики иногда вступаютъ со мною въ «юридическіе» разговоры…

— Вотъ, баринъ, этапъ, у начала села, — говоритъ ямщикъ и тычетъ кнутомъ въ сторону сѣрѣющей постройки…

У конца деревни стоитъ одноэтажная изба, окруженная со всѣхъ сторонъ высокимъ деревяннымъ частоколомъ изъ толстыхъ заостренныхъ вверху бревенъ. Изъ-за ихъ концовъ видна только крыша этапа… Около частокола никого нѣтъ. Не видно даже на углахъ полосатыхъ будокъ — этой неотъемлемой принадлежности всѣхъ нашихъ «европейскихъ» тюремъ.

— Что же, — спрашиваю я, — тамъ кто-нибудь сейчасъ живетъ?

— Никого, окромя клоповъ, нѣту… только они, подлецы, тамъ постоянно и живутъ, дожидаются партіи. Ну, а какъ приведутъ на ночевку, такъ голодные и набрасываются… Пощады никому не даютъ… Уголовные и тѣ выдержать не могутъ! Хуже вшей! Досмотришь иной разъ на барышню государственную, какъ выходятъ утромъ, и отвернешься — жалко смотрѣть! Ночевка такая!.. Конечно, безъ мѣшка спать никакъ нельзя… Всякій и запасается мѣшкомъ, изъ простынь, изъ юбокъ шьютъ, просто по шею влѣзетъ въ мѣшокъ и на шеѣ стянетъ, какъ кисетъ, а то и съ головой въ мѣшокъ… Этакій маленькій звѣрекъ, а такое паскудство! Вонъ посмотрите, видите въ сторонѣ, подъ горой дома «братскихъ», бурятъ, значитъ… Вѣдь вся деревня пустая стоитъ, окна, двери заколочены. На лѣто вонъ куды они выбрались, видите — другая такая же деревня… Такъ и кочуютъ: лѣтомъ въ однихъ домахъ, а зимой въ другихъ! А все изъ-за клоповъ: это они ихъ такъ гоняютъ… Раньше изъ-за скота бродяжествовали…

— Отчего-жъ буряты ихъ не выведутъ?

— Какъ же выведешь?! Развѣ можетъ быть жилой домъ безъ клоповъ?!.

— Ну, и грязный они народъ тоже… Хорошіе люди, словъ нѣтъ, а грязные… За то принимаютъ хозяйски… Водку изъ молока варятъ; въ морозъ заѣдешь, всегда угостятъ…

Но о чемъ любятъ поговорить ямщики, такъ это о грабежахъ. Постепенно я узнаю, что чаще всего «поселенцы» стрѣляютъ издалека, изъ кустовъ или вырытой канавы, убиваютъ лошадей и тогда предлагаютъ «сдаться». Мнѣ подробно разсказываютъ, какъ въ прошломъ году подъ Жигаловой было сдѣлано такое нападеніе, какъ у одной изъ лошадей послѣ перваго же выстрѣла вылѣзли кишки, и она все-таки не упала и спасла почту… Я узнаю, что ночью нужно опасаться и огонька неподалеку отъ дороги. Бродяги раскладываютъ иногда костры, чтобъ погрѣться и отвлечь отъ себя отвѣтные выстрѣлы. Заслышавъ колокольчикъ, они отходятъ отъ костра въ сторону и «проѣзжающіе» всегда сгоряча отвѣчаютъ на ихъ выстрѣлы пулями въ огонь.

Раньше меня этотъ же путь проѣхалъ для защиты по другому дѣлу товарищъ П. Н. Переверзевъ. Однажды, ѣдучи въ этихъ «братскихъ» мѣстахъ, онъ вдругъ услышалъ какой-то отчаянный крикъ. Ямщикъ живо обернулся къ нему. «Баринъ, слышали?!» «Да». «Припасъ есть?» Переверзевъ показалъ браунингъ. Ямщикъ подобралъ возжи, загигикалъ, засвистѣлъ… Лошади поднялись и понесли… Точно оторванные отъ земли летѣли они на гору и съ горы… Впередъ, скорѣе впередъ!.. У самаго конца горы стоялъ закрытый зимній возокъ. Никого кругомъ не было видно. Казалось, даже кучеръ исчезъ. Когда ямщикъ осадилъ лошадей, и Переверзевъ выскочилъ изъ саней съ револьверомъ въ рукѣ, онъ увидѣлъ кучера, лежащаго ничкомъ на козлахъ. Въ возкѣ-кошевѣ сидѣла смертельно блѣдная дама съ дѣтьми… Увидѣвъ Переверзева, она въ испугѣ попятилась въ уголъ кошевы… Онъ, конечно, сразу же успокоилъ ее… Оказалось, ямщикъ тоже былъ живъ, но съ перепугу послѣ перваго выстрѣла бросилъ возжи и легъ… Въ это время и раздался колокольчикъ Переверзева… «Поселенцы», заслышавъ его, убѣжали…

И всегда во всемъ, въ концѣ концовъ, виноваты «поселенцы»…

— Знаешь, баринъ, — разсказывалъ мнѣ одинъ изъ ямщиковъ. — Служилъ я у Трапезникова на пароходѣ. Первые пароходы тогда по Ленѣ ходили… Дѣдушка Минеевъ капитаномъ служилъ… Потомъ ужъ онъ завелъ свою резиденцію, свое дѣло… Однажды вели мы баржу на буксирѣ. Вдругъ съ баржи кричатъ: «Человѣкъ упалъ въ воду, тонетъ, стой!» Дѣдушка Минеевъ бросился въ машинному рупору и командуетъ; «Тихій ходъ!..» А самъ сложилъ руки трубою и спрашиваетъ: «Кто упалъ — крестьянинъ или поселенецъ?» Отвѣчаютъ: «Поселенецъ!» — «Полный ходъ впередъ»! скомандовалъ дѣдушка Минеевъ, и пароходъ продолжалъ двигаться… Поселенецъ-таки выплылъ и началъ ругаться на всѣхъ русскихъ языкахъ. «Ишь ты, тонетъ и еще ругается!» — недовольно замѣтилъ дѣдушка и закурилъ отъ досады трубку…

— Вотъ оно какое имъ уваженіе, — замѣчаетъ ямщикъ… И я соглашаюсь съ нимъ, что «уваженіе» неважное…

И только разъ за всю дорогу на лошадяхъ, да я то отъ бабы, а не отъ ямщика, я услышалъ, что «мужики» обидѣли «поселенцевъ»…

— Тетка, — спросилъ я, — не знаешь ли, сколько въ этомъ станкѣ будетъ верстъ?..

— Раньше было 25, а теперь 23 осталось, — увѣренно отвѣчала она.

— Какъ такъ?! — изумился я и посмотрѣлъ на нее, какъ на полоумную.

— Здѣсь поселенцы дорогу проводили, мужики наши обществомъ ихъ наняли… Ну, поселенцы двѣ версты и пропили… Какъ пошли столбы мѣтить да считать, мужики ихъ и напоили… Три раза девятнадцатую версту ставили, вотъ и вышло 23…

— А съ проѣзжающихъ какъ берутъ теперь, за 23 или 25 верстъ?

— Знамо за 25, кто-жъ себѣ врагъ? Только будешь ѣхать, и сейчасъ увидишь путанные столбы… Путанники наши мужики!..

Мы ѣдемъ день и ночь безъ передышки… У моей спутницы отчаянная мигрень, я тоже чувствую усталость, несмотря на всѣ «удобства» возка. «Какъ хорошо было бы сейчасъ сѣсть въ кресло и опереться спиной», что грѣхъ таить, про себя малодушествую я…

— Ложитесь спать, — говорить мнѣ барышня, — я все равно не могу, у меня такъ трещитъ голова, я буду сидѣть, я и лошадей буду мѣнять… Вѣдь, никогда не сплю въ дорогѣ! — уныло произноситъ она.

Моя спутница ѣдетъ «въ гости» на двѣ недѣли къ товаркѣ. Для проѣзда туда и обратно она проведетъ въ пути 16 сутокъ!

Я рѣшительно ложусь и засыпаю… На первомъ же станкѣ меня будитъ ямщикъ.

— Баринъ, вставай лошадей мѣнять! — Увы, моя спутница уже спитъ во всю, какъ и всѣ люди, увѣряющіе, что они страдаютъ безсонницей…

Я вскакиваю и чувствую, что окоченѣлъ отъ холода!..

И начинается ночное мыканіе… Едва успѣешь заснуть или задремать, какъ нужно вскакивать, бѣжать на станцію расплачиваться, давать на чайки… Дрожишь отъ пронизывающей, морозящей сырости, снова кутаешься…

Бѣдные петербургскіе швейцары!.. За границей они не «бѣгаютъ»; тамъ отъ дверей къ кровати проведена веревка, и «портье» впускаетъ жильцовъ своего дома, продолжая лежать.

«Недурная вещь культура и какъ хорошо было бы, если бы, кромѣ „возка“, сибиряки изобрѣли еще и „веревку“ для расплаты на станкахъ»… Барышня спитъ!.. Мнѣ кажется, что такого крѣпкаго сна я никогда не видѣлъ… Въ одномъ мѣстѣ мы такъ шарахнулись съ мостика, что я подумалъ: «Не оборвались ли у меня внутренности!..» А она хоть бы что! Въ другомъ мѣстѣ съ колеса сползъ желѣзный ободъ. Мы долго возились около него, подымали возокъ, кряхтѣли, поминали, какъ слѣдуетъ, чорта, а она даже не шевельнулась!.. Умѣютъ спать сибиряки!..

Когда мы подъѣхали къ Манзуркѣ, уже начинало свѣтать, въ воздухѣ чувствовалась предразсвѣтная голубая мгла… Я побѣжалъ мѣнять лошадей. Все было готово, и я собирался начать умащиваться въ возокъ, какъ ко мнѣ подошелъ какой то ямщикъ и таинственно спросилъ:

— Не адвокатъ ли вы?

— Да! А что?

— Не вамъ ли это письмецо? — спросилъ онъ и протянулъ мятый конвертъ. Я зажегъ спичку. На конвертѣ была надпись: «Адвокатамъ, ѣдущимъ въ Якутскъ», и наши фамиліи. На полулистикѣ почтовой бумаги значилось всего нѣсколько словъ: «Не откажите, зайдите хотъ на минуту къ намъ, либо вызовите насъ. Мѣстные политическіе ссыльные», и подписи. Я взглянулъ на барышню. Она крѣпко спала. «Будетъ-таки стеречь наше добро, — подумалъ я, — пожалуй, и безъ фрака на судъ явишься!..» Возокъ стоялъ посреди улицы, ямщикъ, собиравшійся ѣхать, побѣжалъ за рукавицами…

— Гдѣ же они живутъ? — спросилъ я.

— Да вотъ здѣсь, видите домикъ!..

Ничего, кромѣ мглы и смутныхъ очертаній небольшихъ избъ, я не видѣлъ.

— Ну, такъ а васъ провожу.

— Ладно…

Это была маленькая деревянная лачужка, начинающая грузнуть въ землю, вѣроятно, одна изъ худшихъ избъ во всей деревнѣ… Ея дверь выходила прямо на улицу. Я постучалъ.

— Кто тамъ? — спросилъ тревожный голосъ, такой, какимъ обыкновенно на Руси встрѣчаютъ ночныя «телеграммы».

— Не бойтесь, — отвѣчалъ я, зажигая спичку: — это не обыскъ, а ѣдущій въ Якутскъ адвокатъ.

«Онъ» распахнулъ двери…

— Ну, садитесь, садитесь, — говорилъ онъ, зажигая скверную лампочку, — нѣтъ, вотъ здѣсь, на кровати вамъ будетъ мягче…

Въ этой маленькой, придавленной, грязной, прокоптѣлой и душной комнаткѣ жилъ онъ одинъ.

Предо мной стоялъ юноша съ хорошимъ, открытымъ лицомъ, съ блестящими глазами…

— Вы на долго? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, на нѣсколько минутъ, я очень тороплюсь…

— Ну, такъ мнѣ не успѣть созвать товарищей… Имъ это будетъ такъ горько… Раньше мы жили всѣ вмѣстѣ, а потомъ рѣшили, что удобнѣе отдѣльно… Какъ же мнѣ съ ними?!.

— Вы имъ разскажете…

— Да, да, да, видите, видите, я рѣшилъ съ вами посовѣтоваться… это, это такъ мучительно… Я не могу забыть…

Его голосъ теперь дрожалъ, весь онъ нервно вздрагивалъ…

— Это было девятнадцатаго мая… Да, я помню день. Къ намъ пришелъ приставъ и попросилъ не добиваться свиданія съ только что прибывшей партіей, такъ какъ изъ -за этого имъ будутъ непріятности… И мы согласились… Мы сидѣли у себя… Потомъ вдругъ услыхали ужасный крикъ… Мы выскочили…

Юноша замолчалъ. Мнѣ было страшно глядѣть на него. Все его худое тѣло колотила лихорадка, расширенные, точно испуганные глаза тоскливо смотрѣли въ пространство…

— Да, я видѣлъ… На телѣгахъ везли связанными всю партію… Они были избиты, окровавлены, оборваны и колотились головами о передки телѣгъ!.. И колеса такъ гулко стучали о комки засохшей грязи… Женщинъ было пять, и я видѣлъ, видѣлъ ихъ…

Юноша снова замолчалъ и забился въ уголъ комнаты…

— Они добивались свиданія съ нами… Хотѣли доставить намъ радость… Потомъ мы узнали… Конвойный офицеръ Сикорскій отказалъ… Тогда партія расположилась около нашей стѣны и заявила, что требуетъ, требуетъ свиданія… И этого было довольно… Кругомъ столпились конвойные, десятскіе, сотскіе, урядники… Явился приставъ и объявилъ, что мы отказались отъ свиданія, склонившись на его просьбу… Партія потребовала предоставить возможность убѣдиться въ этомъ, послѣ чего соглашалась мирно ѣхать дальше. Приставъ готовъ было повести ихъ старосту въ волостное правленіе и дать ему свиданіе съ нѣкоторыми изъ насъ, чтобъ провѣрить его слова… Но Сикорскій запротестовалъ. Напрасно приставъ говорилъ, что беретъ на себя всю отвѣтственность за отлучку старосты, что нельзя же допускать избіенія… Сикорскій приказалъ конвойнымъ тащить политическихъ на повозки. Началась свалка, государственные не давались, хотя ихъ уже избили… Тогда Сикорскій приказалъ «дуть» прикладами… Уголовные хотѣли броситься на помощь, но Сикорскій крикнулъ, что прикуетъ ихъ къ телѣгамъ… Нѣкоторые изъ партіи соскочили съ повозокъ… И Сикорскій злорадно приказалъ привязать всѣхъ, въ томъ числѣ и женщинъ… И ихъ повезли… И за что?! За попытку пожать руку товарищамъ по несчастью, за попытку сказать нѣсколько привѣтственныхъ словъ въ присутствіи конвойнаго офицера и солдатъ!… Теперь мы рѣшили протестовать, послать заявленіе генералъ-губернатору, но что же намъ еще дѣлать, скажите, скажите!.. Вы, вѣроятно, слышали, потомъ студентъ Минскій убилъ этого конвойнаго офицера — Сикорскаго, когда тотъ хотѣлъ изнасиловать одну дѣвушку изъ ихъ партіи…

— Гдѣ Минскій?

— Онъ арестованъ въ Якутскѣ…

— Его навѣрно будутъ судить. Вы — незамѣнимый свидѣтель. Не пишите никакихъ протестовъ, а ждите, пока васъ вызовутъ свидѣтелемъ. И тогда разскажете суду все это… А я добьюсь того, чтобъ Минскій васъ вызвалъ…

Мы разстаемся. Я бѣгу къ своему возку. Барышня спитъ…

Боже мой, сколько потомъ, въ Сибири, я наслышался разсказовъ объ этихъ безцѣльныхъ, гнусныхъ избіеніяхъ партій ссылаемыхъ!..

Въ Мартыновскомъ, въ Усть-Кутѣ…

И до сихъ поръ, когда я вспоминаю ту ночную встрѣчу, у меня на душѣ поднимается давящая, рыдающая тревога…

Лошади бѣгутъ…

III.

— Везъ якутъ генералъ-губернатора на лошадяхъ. Тотъ все торопилъ. Якутъ гналъ, гналъ, наконецъ, остановилъ лошадей, слѣзъ и говоритъ: «не понимаю ничего: — когда урядникъ ѣдетъ, онъ все торопитъ, говоритъ засѣдатель его ждетъ, когда засѣдатель ѣдетъ, тогда говоритъ, что исправникъ гонитъ, когда исправникъ, — тогда, говоритъ, что губернаторъ… А тебя какой чертъ торопитъ?» — разсказываетъ мнѣ ямщикъ, останавливая посреди поля лошадей… У него добродушное лицо сибиряка — «мужика», знающаго себѣ цѣну, хотя онъ и одѣтъ въ жалкіе остатки того, что лишь нѣкогда было пиджакомъ… Онъ очевидно желаетъ предупредить «событія» и заранѣе поминаетъ черта, на случай, если и я буду торопить его… Почти всѣ сибирскіе ямщики отчаянно гонятъ лошадей, но всегда даютъ имъ передышку на полупути станка, хитро останавливая на нѣсколько минутъ, «поправить сбрую»… Въ это время, какъ ни торопишься, поневолѣ вступаешь съ ними въ бесѣду… Мой ямщикъ слазитъ съ козелъ и подходитъ къ лошадямъ.

— Ахъ ты, проклятая, чтобъ те въ глаза язвило, журрдра, — ругаетъ онъ пристяжную, укоризненно глядя ей въ морду…

— Чего ты, дядя, ругаешься? — спрашиваю я…

— А такъ, что эта лошадь только и годится братскимъ (бурятамъ) на мясо, — отвѣчаетъ онъ. — Видишь: баринъ торопится, все ямщика гонитъ, а она хвостомъ себѣ ворочаетъ!.. А чего ты, баринъ, такъ торопишься?..

Я объясняю, что ѣду на защиту по политическому дѣлу, что никто до сихъ поръ не можетъ дать мнѣ толкомъ свѣдѣній, когда изъ Жигаловой отходитъ пароходъ, къ которому часу и въ какой день я долженъ поспѣть туда, чтобъ не запоздать въ Якутскъ. Поэтому я не могу расчитать времени и боюсь потерять, хотя минуту… Всѣ, кого ни спрашивать, если и ѣздили въ Якутскъ, то не по своей волѣ и везли ихъ не на пароходѣ, а на баржѣ-паузкѣ…

— А вѣдь, вѣрно, — замѣчаетъ ямщикъ, — сколько вожу, въ Якутскѣ самъ побывалъ, матросомъ ѣздилъ, а не знаю… И никто не знаетъ… Только ты, баринъ, не торопись: отъ Жигаловой до Усть-Кута такой пароходъ ходитъ, что на лодкѣ скорѣй доберешься… Что, зря, такъ гнать… Помню, разъ тоже барышню вегъ… Все меня гнала. Хуже исправника… «Въ Верхоянскъ, говорить, ѣду, ночи не сплю, тороплюсь къ своему милому, я ему, значитъ, невѣста… Государственный онъ, студентъ… Услали его туда на 10 лѣтъ»… Потомъ назадъ она возвращалась… Я ее сразу узналъ, вольнымъ дружкомъ у станка стоялъ… Узнать ее трудно было. Какъ живой мертвецъ ходитъ. — Что, спрашиваю, барышня, и назадъ такъ торопишься? Доѣхать не успѣла, какъ домой, соскучила! — смѣюсь даже. Тутъ она и расплакалась… — Пріѣхала я, наконецъ, въ Якутскъ, а товарищи моего Вани мнѣ и говорятъ, что уже два мѣсяца, какъ умеръ… Письмо оттуда три мѣсяца идетъ, телеграфа нѣтъ… Какъ умеръ, такъ сейчасъ же написали. Она къ нему ѣдетъ, а къ ней письмо идетъ… Вотъ и торопилась…

Ямщикъ замолкаетъ, тихо сплевываетъ, садится на козлы и начинаетъ бѣшенно гнать лошадей…

Такъ гонятъ всю дорогу только «дружки», или подъѣзжая къ станку дежурные ямщики. Но «дружки» — это излишняя роскошь, ихъ приходится брать втридорога, когда на станкахъ нѣтъ дежурныхъ ямщиковъ.

Дорога вездѣ грунтовая, шоссе нигдѣ нѣтъ, кое-гдѣ у станковъ попадаются кузницы, мелькнула, даже, одинъ разъ крошечная малороссійская хатка съ цвѣтами въ окнахъ, кое-гдѣ на околицахъ деревень — установлены заставы, охраняемыя нищими-калѣками… Заставы — ворота устроены для защиты посѣвовъ отъ потравъ. На бѣглый взглядъ засѣянныя поля мало чѣмъ отличаются отъ малороссійскихъ близъ Миргорода или Сорочинецъ…

Но вотъ и паромъ около селенія Качугскаго. Мы переѣзжаемъ рѣку Лену — пока небольшую рѣченку, которая затѣмъ превращается около Якутска въ могучую, быструю рѣку, шириною 10 верстъ, а за Якутскомъ, расплывающуюся въ самое жаркое время на 30 верстъ ширины… Точно море…

Путь тянется теперь по берегу рѣки Лены… Иногда сѣрая лента дороги забирается въ прибрежныя крутыя и высокія горы, изумительной красоты, потомъ падаетъ внизъ и снова вьется по берегу рѣки… Около станка Петровскаго находится знаменитый Шамановъ логъ — тотъ самый «чертовъ логъ», который такъ художественно описанъ В. Г. Короленко въ его захватывающемъ разсказѣ «Убивецъ»… Только скала — страшный палецъ, грозно торчавшій надъ дорогой, лѣтъ шесть назадъ развалился и, грохнувъ поперекъ дороги въ рѣку, запрудилъ на половину ея быструю течею… И сейчасъ этотъ «палецъ» лежитъ поперекъ дороги высокимъ бугромъ, точно курганъ страшныхъ воспоминаній этого закутка…

— Пріѣзжали сюда инженеры, взрывали порохомъ… Да куда дѣнешь столько камня, когда надъ дорогой такая крутая гора, — повѣствуетъ ямщикъ, — вишь, и сейчасъ съ опаской приходится ѣхать!..

— А что, какъ тутъ насчетъ разбоя?

— Да, — самое разбойницкое мѣсто, — лучше, баринъ, не спать, поглядывать…

Я вылѣзаю изъ возка и поднимаю кусокъ «пальца», мнѣ хочется довезти его съ собою до полтавщины и передать на память В. Г. Короленко…

Вотъ, уже четыре станка мы ѣдемъ по берегу Лены. Это все больше заливной ярко-зеленый лугъ, одной стороной упирающійся въ рѣку, другой — въ горы, покрытыя неизмѣнной тайгой. Кое-гдѣ попадаются вспаханныя поля. Иногда дорога подходитъ къ самымъ горамъ — крутымъ и высокимъ скаламъ изъ красной плиты съ прослойками красной глины. Надъ водой берегъ у скалъ заросъ алеей «талины» (тальника, вродѣ вербы).

Около станковъ вездѣ столбы съ надписями, сколько верстъ до Иркутска, Верхоленска и Киренска.

И разстоянія эти громадны — все сотни верстъ. Кромѣ того, на тѣхъ же столбахъ надписи съ указаніемъ числа жителей.

— Мужчинъ — 85, женщинъ — 60, — началъ я какъ-то читать.

— «А воровъ — 16», — продолжилъ въ тонъ мнѣ ямщикъ…

Верхоленскъ расположенъ на дивной долинѣ Лены, усыпанной спѣлымъ глодомъ и яркимъ шиповникомъ. Когда-то этотъ городокъ съ нѣсколькими мелочными лавочками, базаромъ, церковью, школой, министерской аптекой былъ извѣстенъ, какъ мѣсто ссылки политическихъ. Но теперь сюда никого изъ нихъ не ссылаютъ, какъ въ населенный пунктъ. — Въ цѣломъ рядѣ циркуляровъ иркутскихъ генералъ-губернаторовъ, начиная съ восьмидесятыхъ годовъ, указывается на необходимость ставить политическимъ ссыльнымъ всевозможныя къ тому препятствія. Благодаря якутскому дѣлу, я имѣлъ полную возможность познакомиться съ этими безсердечными, жестокими циркулярами!..

Верхоленскъ нельзя смѣшивать съ Верхоянскомъ — этимъ ужаснѣйшимъ изъ ужасныхъ мѣстъ политической ссылки… А между тѣмъ эти сходныя названія путаютъ очень многіе… Помнится, Кеннанъ передаетъ исторію жены доктора Бѣлаго. Она поѣхала къ нему изъ Петербурга тогда, когда еще не было желѣзныхъ дорогъ. Нѣсколько мѣсяцевъ провела несчастная женщина въ тяжеломъ пути, считая, что концомъ ея мученій явится г. Верхоленскъ, найденный ею на картѣ Сибири. И когда, наконецъ, она добралась сюда, то узнала, что мужа ея въ Верхоленскѣ нѣтъ, что онъ въ Верхоянскѣ, а что до Верхоянска нужно ѣхать еще столько же, но дорога тяжелѣе и ужаснѣе. Это такъ подѣйствовало на растерявшуюся одинокую женщину, что она сошла съума и скончалась въ Верхоленскѣ… И сейчасъ на Верхоленскокъ кладбищѣ высится старый черный, весь въ морщинахъ и трещинахъ крестъ надъ ея страдальческой могилой…

Теперь Верхоленскъ и Верхоянскъ смѣшиваютъ, главнымъ образомъ, почтовые чиновники и почтальоны, создавая тѣмъ безконечное, на долгіе мѣсяцы, запозданіе писемъ для жителей Верхоленска…

Но, несмотря на отсутствіе ссыльныхъ въ Верхоленскѣ, политическая ссылка наложила свою печать на этотъ край. Я не говорю о такихъ заурядныхъ явленіяхъ, какъ то, что здѣсь много лавочниковъ изъ бывшихъ политическихъ ссыльныхъ рабочихъ. Нѣтъ, здѣсь можно много наслышаться и разсказовъ про политическихъ.

Когда мы выѣхали за околицу Верхоленска, у колеса возка отвинтилась гайка, и мы чуть не вывалились. Я попросилъ ямщика помочь мнѣ снова уложить вещи. Глядя на мой чемоданъ ямщикъ, ухмыляясь, произнесъ:

— А что, баринъ, вѣдь въ этомъ чемоданѣ можно политическаго увезти…

— Какъ такъ? — спросилъ я, — не увезешь, задохнется и не помѣстится.

— Чего не помѣстится? — засмѣялся ямщикъ. — Я самъ разъ везъ изъ Александровской каторжной тюрьмы… И какъ это они — государственные ловко устроили. Когда освобождали двухъ, стали осматривать ихъ вещи. Они и показываютъ большую корзину, полную книгъ… А подъ книгами то живой человѣкъ лежитъ. — Потомъ мнѣ надзиратель разсказывалъ. — Офицеръ посмотрѣлъ и говоритъ солдату. — Ну, ладно, будетъ. А солдатъ въ отвѣтъ: — «какъ прикажите Ваше Высокородіе, — я могу разыскивать по всему свѣту и могу ограничиться ничѣмъ». Такъ и не посмотрѣли. Вынесли корзину. Тяжелая страсть. Одинъ изъ государственныхъ даже еще смѣется. — Экая у тебя корзина тяжелая, сколько книгъ ты собралъ! И что вы думаете, до сихъ поръ понять не могу, какъ это онъ тамъ помѣстился, въ какой только калачикъ человѣкъ можетъ превратиться! А вѣдь, и политическій былъ важный — въ каторгу шелъ… Привязали корзину сзади. Покатили. Сидятъ эти двое молчатъ. Пріѣхали на станокъ. Начали мы перекладывать вещи, кладемъ на землю. Все ничего. Только поставили и корзину, вдругъ собаченка, какъ подлетитъ, и ну на корзину лаять! — Фу, ты, лѣшій. Сколько вещей на своемъ вѣку перекладывали, никогда на нихъ собака не лаяла, а тутъ такъ и хочетъ вцѣпиться! — Писарь мнѣ и шепчетъ. — Надо бы посмотрѣть, что тамъ такое у нихъ въ корзинѣ, нѣтъ ли убитаго. Въ это время подходитъ одинъ изъ нихъ и этакъ спокойно говоритъ: — «посмотрите, какъ собака на корзину лаетъ, видно мышенокъ въ нее забрался. Сколько крысъ и мышей у насъ въ тюрьмѣ было!» Какъ сказалъ, такъ писарь и успокоился, видитъ, дѣло безъ утайки!.. Ну, корзину и увезли. А потомъ разбирай, — что тамъ — мышенокъ или человѣкъ былъ!.. Подъ вечеръ они ѣхали, ночью взяли дружка, корзину въ телѣгу поставили и выпустили. — Дальше втроемъ поѣхали…

На разстояніи между Верхоленскомъ и Киренскомъ — т.-е. на 1200—1500 верстъ нѣтъ ни одной больницы. Простая лихорадка или острый ревматизмъ могутъ оказаться здѣсь неизлѣчимыми, мучительными болѣзнями, такъ какъ нигдѣ по пути не найти ни хинина, ни салициловаго натра. Можно себѣ представить, что переживаютъ въ этомъ медленномъ пути изнуренные тюрьмами политическіе ссыльные, идущіе часто безъ достаточной верхней одежи, выхваченные изъ дому безъ всякихъ запасовъ не только лекарствъ, но даже продуктовъ…

Мы проѣзжаемъ деревню Качтенево, раскинувшуюся на берегу Лены. Здѣсь единственная на всей безконечной рѣкѣ водяная мельница…

Дорога все еще бѣжитъ по берегу Лены. Тѣ-же красныя скалы тѣ-же лужайки береговъ. Въ узкихъ мѣстахъ дороги, гдѣ она жмется къ скалѣ надъ водой, — уставлены даже заборчики изъ столбиковъ съ перекладинами. На томъ берегу тянется пологимъ покатомъ тайга… И не смотря на столбики и заборчики все это разительно глухо и пустынно…

Мы приближаемся къ Жигаловой. На одномъ изъ станковъ дѣвочка выноситъ въ грязной мискѣ земляники.

— Купи, баринъ, дальше нигдѣ не будетъ. Губернаторъ ѣхалъ — тоже бралъ, — убѣждаетъ она меня.

— Я-бы взялъ, если-бы къ ней сливокъ достать и сахара…

— И губернаторъ тоже бралъ молока; постой, я тебѣ тоже столку сахару.

— Въ чемъ-же ты столкешь?

— А вотъ въ платочкѣ, съ головы сниму и столку.

И замѣтивъ, что я гляжу на нее съ колебаніемъ, дѣвочка мнѣ сказала: — чего ты, баринъ, сумлеваешься? — Я и губернатору въ платочкѣ толкла, онъ двѣ тарелки попросилъ, далъ тридцать копѣекъ… Больше нигдѣ земляники не будетъ!

Я рѣшаю, что разъ самъ губернаторъ пользовался толченымъ сахаромъ изъ ея грязнаго платочка, то очевидно, и мнѣ не пристало отказываться, тѣмъ болѣе, что ротъ все равно полонъ самой возмутительной пыли. И заѣдая «въ послѣдній разъ» землянику, я думаю о томъ, въ какой глухой уголъ ѣду, если губернаторъ, возвращаясь оттуда, набрасывается на такое угощеніе…

Но вотъ и Жигалово — небольшая деревушка. На берегу Лены видны почтовыя лодки, шитики. Я покупаю сѣтку отъ комаровъ и разныхъ маринадовъ, за которые переплачиваю сравнительно съ Иркутскомъ тройныя деньги. Дальше ничего нигдѣ не купить.

Наконецъ, ѣду въ сторону, въ дальнему берегу Лены, на «резиденцію» Минеевыхъ, откуда долженъ отойти ихъ пароходъ.

Лошади останавливаются!

Удивительно любятъ сибиряки это слово «резиденція». Точно у нихъ вездѣ короли… Да оно въ дѣйствительности такъ и есть, ибо эти резиденціи всегда принадлежатъ денежнымъ королямъ того или иного раіона. Резиденція Минеевыхъ, Громовыхъ, Коковиныхъ и Басовыхъ, Глотова, Сибиряковыхъ… А поглядишь: просто на просто большой помѣщичій дворъ, хозяйство.

Я иду къ королю Минеевской резиденціи, узнать, когда пойдетъ его пароходъ. Знакомлюсь съ «самимъ». — Это еще сравнительно молодой, энергичный и любезный человѣкъ.

— Видите-ли, — говоритъ онъ увѣренно, — когда пойдетъ пароходъ я и самъ не знаю, я получилъ письмо отъ брата, пишетъ, что хочетъ пріѣхать повидаться, вотъ и приходится подождать… И, замѣтивъ мое молчаливое изумленіе, а можетъ быть и негодованіе, онъ поспѣшно прибавляетъ: — видите-ли, пароходъ немножко за камни зацѣпилъ, нужно крылья поправить… Онъ совсѣмъ малютка…

— А какъ же пассажиры? — спрашиваю я.

— О, имъ будетъ прекрасно: для пассажировъ барка съ каютами, они всѣ могутъ остановиться въ ней и пожить. Въ ней удобно, очень, очень хорошо… Подождутъ денька два, три, четыре…

Я объясняю ему, по какому поводу ѣду, и прошу сказать по правдѣ, когда и какъ мнѣ ѣхать.

И молодой Минеевъ оказывается очень добросовѣстнымъ человѣкомъ.

— Я и самъ не знаю, когда пойдетъ пароходъ, — сообщаетъ онъ, — лучше поѣзжайте на лодкѣ, дѣло будетъ вѣрнѣе…

Дѣлать нечего. Приходится ѣхать въ лодкѣ. Моя спутница рѣшаетъ остаться, ждать пароходъ. Я наскоро прощаюсь съ нею и отправляюсь нанимать проходной «шитикъ» — большую лодку съ будкой посреди. Такъ совѣтуютъ мнѣ всѣ, съ кѣмъ ни заговоришь. — Иначе не будетъ покоя: на каждомъ станкѣ прійдется мѣнять лодку, перекладывать вещи. Мнѣ указываютъ хозяевъ «шитиковъ». Отыскиваю. За пользованіе «шитикомъ» уплачиваю впередъ 10 рублей. Пріѣхавъ въ Усть-Кутъ, долженъ сдать «шитикъ» писарю почтовой станціи. Никакихъ другихъ хлопотъ. А затѣмъ, почтовый пароходъ и уже до самаго Якутска безъ пересадокъ!

Шитикъ — очень хорошъ. Посреди него — помѣстительная каюта съ порядочными окнами, столъ, скамьи…

Трогаемся. На веслахъ два гребца и рулевой. Я распаковываю вещи, устраиваюсь, любуюсь видами… Мы выѣзжаемъ изъ залива рѣки на открытый протокъ и быстро несемся по теченію. Кругомъ тайга, камни… «Ямщики» молча гребутъ…

Далѣе, до самаго Якутска, на разстояніи почти трехъ тысячъ верстъ нѣтъ другого сообщенія, какъ по рѣкѣ. Правда, зимою возятъ на лошадяхъ по льду Лены. Бываетъ, что въ распутицу, между 16 сентября и 15 ноября нѣтъ никакого сообщенія, или возможно пробраться только мѣстами и только верхомъ…

Не успѣваемъ мы отъѣхать и пяти верстъ, какъ на встрѣчу намъ поднимается буйный вѣтеръ. Я уже проклинаю въ душѣ, что взялъ такой большой шитикъ, съ такой громадной будкой, торчащей противъ вѣтра, точно нарочито натянутый парусъ. Лодка медленно ползетъ… Начинаю томиться: первый станокъ — длиною въ 30 верстъ…

Посреди станка, въ тайгѣ одиноко торчитъ жалкая четыреугольная избушка съ сарайчикомъ. Около нея — расчищенная полянка — и ничего болѣе…

А кругомъ шумитъ глухая тайга да валяются повсюду дерева бурелома — безъ коры и вѣтвей, иногда обгорѣлыя, точно бревна отъ разрушенной послѣ пожара постройки…

— Что это за домишко? — спрашиваю я моихъ «ямщиковъ».

— «Зимовье», баринъ…

— Для чего-жъ оно?

— А такъ что зимой ямщикамъ и проѣзжающимъ холодно весь станокъ 30 верстъ безъ передышки ѣхать, иной разъ замерзнуть можно, вотъ и заѣзжаютъ. На зиму сюда одинъ поселенецъ переходитъ. Есть самоваръ, чай всегда можно купить… И отогрѣваются… Хорошее зимовье!..

— Какой тамъ хорошее! Избенка на курьихъ ножкахъ!

— Да ты, баринъ, должно не видалъ настоящаго зимовья?

— Какого?

— Да такого, что по тайгѣ вездѣ!.. — Стоитъ себѣ въ тайгѣ избенка, будто вѣдьма въ ней живетъ. Пустая, холодная, нетопленная. Полъ земляной, потолокъ и стѣны. Ничего кругомъ. Прямо, ящикъ деревянный. Только камелекъ да дрова внутри сложены. Всякій, кто ѣдетъ мимо, заходитъ, раскладываетъ огонь. Дыму больше, чѣмъ тепла. А отогрѣется, обязанъ самъ собрать дрова и сложить въ зимовьѣ, чтобъ тому, кто послѣ проѣдетъ, можно было-бы отогрѣться. — Не губи другого! Такой порядокъ заведенъ… Уходишь, двери притворить обязанъ. Да не помогаетъ. Иной разъ зайдешь въ зимовье, а въ немъ — медвѣдь: черезъ крышу въ трубу камелька забрался! Выгналъ его кто-нибудь изъ берлоги. Тогда берегись!.. Вотъ какія бываютъ «зимовья»! — Страшнѣе самого мороза… А такая теплушка — благодать!..

— Ну и благодать!..

— Не говори такъ, баринъ! Везли мы этой зимою партію политическихъ. По трое въ каждомъ возкѣ да по жандарму. Какъ схватили ихъ, такъ и повезли. Одежа плохонькая. А морозъ страшный, лютый, больше сорока градусовъ, говорили. Гдѣ ямщики сжалуются, — дадутъ дохи, а гдѣ нѣтъ и такъ ѣдутъ — понадѣвали на себя все, что есть, въ одѣяла, подушки закутались… Мы-то свою одежу дали, да одному грузину, изъ теплыхъ краевъ, не хватило. Вотъ проѣхали верстъ восемь, — онъ и завопилъ. Ничего не умѣетъ по русски. — Кричитъ: «скандалъ!» — и баста. Другого слова не находитъ. Потомъ даже плакать началъ… Одинъ товарищъ его, тоже политическій, снялъ съ себя, что пришлось, другой тоже снимаетъ. Мы кричимъ, что вы дѣлаете, замерзнете, нельзя раздѣваться. Накинули они на грузина — не помогаетъ. Видимъ, плохо дѣло: затихъ, заснуть можетъ, замерзнетъ. Начали мы гнать лошадей… Неслись, какъ вѣтеръ! Вотъ пріѣхали къ этому самому зимовью. А онъ увидалъ его, пришелъ въ себя и снова давай кричать свое: «скандалъ!» да «скандалъ!»…

Вошли въ зимовье. А тамъ огонь разведенъ, тепло, самоварчикъ стоитъ. Какъ увидалъ грузинъ, обрадовался страшно, самъ не свой бѣгаетъ по зимовью, танцуетъ и отъ радости кричитъ: «долой, долой!»… Слово второе сразу нашелъ!

— Какъ?

— Да такъ и кричитъ: — Долой, долой! — Онъ съ политическими, все шелъ, ну замѣтилъ, что какъ тѣ развеселятся, или соберутся вмѣстѣ — такъ сейчасъ — и кричатъ — «долой содержаніе! долой содержаніе!» Онъ отъ нихъ это слово и перенялъ. Только два слова по русски и знать: «скандалъ» и «долой». Вотъ оно какое веселое мѣсто это вимовье… И нѣмой заговоритъ!

— Ну, а что было съ нимъ дальше, замерзъ или нѣтъ?

— А кто-жъ его знаетъ — наше дѣло ямщицкое. Достали и ему тутъ вродѣ дохи московскій тулупъ отъ поселенца. Сжалился. Мы потомъ привезли ему обратно…

Я окончательно изнываю отъ медленной ѣзды. Попробовалъ, чтобы развлечься, — выкупаться. Солнце — жаркое; несмотря на сильный вѣтеръ въ воздухѣ тепло.

Я плыву рядомъ съ шитикомъ. Вода — холодная, «ледяная». Точно у насъ въ Малороссіи поздней октябрьской осенью…

— А что, холодно? — спрашиваетъ одинъ изъ ямщиковъ…

— Очень.

— Ну, вотъ попадешь на пароходъ, тогда хорошо будетъ: какъ остановится подольше, попроси машиниста паръ въ воду пустить и купайся съ колеса пониже! По лопастямъ спуститься можно, сбоку на полочкѣ тамъ, внутри колеса, удобно раздѣваться. Только далеко не заплывай, да повыше по водѣ держись! Многіе такъ на Ленѣ съ парахода купаются…

Я выбираюсь изъ воды и очень скоро чувствую солнечный ожогъ лица… Уже на завтра у меня слѣзла кожа со всего носа.

Цѣлый день проходитъ въ пути перваго-же станка. Тридцать верстъ мы ѣдемъ десять часовъ! Если такъ будетъ дальше, вмѣсто двухъ — трехъ сутокъ прійдется ѣхать восемь.

Разспрашиваю ямщиковъ. Они совѣтуютъ бросить «шитикъ» и двинуться дальше на самыхъ маленькихъ почтовыхъ лодкахъ, снимая верхъ… Отъ вѣтра. Такъ и дѣлаю…

Теперь я ѣду на простой «почтовой» лодкѣ. Эти лодки не похожи на наши европейскія. Онѣ — длиною шаговъ двадцать, почти плоски и сколочены изъ цѣльныхъ толстыхъ, некрашенныхъ и несмоленныхъ достокъ отъ вѣковыхъ сосенъ, какими богата только Сибирь. Надъ водой борта поднимаются въ ширину одной доски. Но лодки — очень устойчивы. Кочата замѣняетъ колышекъ, на веслахъ дужки изъ хвороста. На полу лодки небрежно брошены подмостки — такія-же длинныя неструганныя доски. На подмосткахъ лежитъ «кошма» — большой кусокъ грубаго войлока. И ничего больше. Можно либо лежать, либо сидѣть на собственномъ чемоданѣ. Скамьи лишь для гребцовъ.

Такъ какъ я тороплюсь, теперь у меня четыре гребца: два на носу лодки и два у кормы, почти вплоть у рулевого. У длинной деревины, замѣняющей, какъ на Днѣпровскихъ плотахъ, руль, стоитъ ямщикъ. Гребцы одѣты въ красныя ситцевыя рубахи, шаровары и особые сапоги изъ приставныхъ голенищъ со штрипками и кожанныхъ лаптей. Мы снимаемъ верхъ лодки — полукруглую будку. Лодка теперь идетъ быстро. Прежде чѣмъ тронуться въ путь, я говорю гребцамъ, что дамъ 2 рубля на водку, если станокъ (большею частью около 20 верстъ) мы пройдемъ за 2 часа. И лодка летитъ по 10 верстъ въ часъ.

Ямщики поснимали шапки отъ жары и смѣются, что меня въ деревнѣ примутъ за священника. Они всегда снимаютъ шапки, если везутъ священника.

Когда на встрѣчу дуетъ сильный вѣтеръ, я беру трехъ гребцовъ и пару лошадей съ ямщиками на нихъ. И лодку тянутъ бичевой.

Оба берега Лены — высокіе и крутые, покрыты темно зеленой тайгой, ползущей на самыя неприступныя скалы и покрывающей верхушки ихъ шапками изъ темно-зеленаго каракуля… Но иногда на берегахъ, когда сопки уходятъ вдаль, раскрываются прекрасные сѣнокосы… По прежнему попадаются красныя горы съ красными прослойками, лежащими, какъ графитъ. Иногда на горахъ тайга становится фіолетовой — это выжженныя лѣса. И нигдѣ нѣтъ горизонта. Каждый моментъ рѣка кажется озеромъ, кончающимся тутъ же около горъ… Безлюдье поразительное… Построекъ въ пути никакихъ. На берегу попадаются только вороны и черныя цапли.. Деревушки жалкія, сѣрыя, безъ деревьевъ, разнообразятся лишь новыми постройками изъ свѣжаго лѣса.

Но на станкахъ-деревушкахъ (другихъ нѣтъ) во всякое время дня и ночи ждутъ и староста, и писарь, и дежурные ямщики-гребцы. И бѣгать въ поискахъ ихъ не приходится… Гребцу полагается плата такая же, какъ лошади: по 4 копѣйки верста.

Ночью на Ленѣ отчаянно холодно, находить густой туманъ. Я не запасся мѣховой одежей. И, несмотря на середину іюля, дрожу отъ холода въ осеннемъ пальто и одѣялѣ… И становится жутко… Угрюмая тайга дѣлается совершенно черной, горы тяжело нависаютъ надъ рѣкой… Куда ни глянь — непролазное, глухое безлюдье… Впередъ на пятнадцать верстъ — ни души, а по сторонамъ на тысячи верстъ брошенная всѣми, кромѣ звѣрья, тайга…

Первой же ночью спрашиваю о чемъ-то ямщика, и онъ вдругъ отвѣчаетъ на прекрасномъ украинскомъ языкѣ.

— Какъ вы сюда попали? — изумляюсь я.

— За убійство. Отбылъ каторгу на Сахалинѣ, бѣжалъ съ поселенія, — спокойно отвѣчаетъ онъ…

— И прибѣжали сюда?

— Нѣтъ, снова убилъ, семейство вырѣзалъ, въ Усть-Кутѣ каторгу отбывалъ, а здѣсь остался на поселеньи…

— Ну, а вы здѣшній? — спрашиваю другого.

— Нѣтъ, калуцкій, — да я за пустяки — такъ, за грабежъ сюда пришелъ…

— А вы? — обращаюсь къ третьему.

— Я больше за конокрадство и за кражи…

Этотъ разъ у меня только трое ямщиковъ, такъ какъ на станкѣ нашлась небольшая легонькая лодка.

— Ну, братцы, и компанія же васъ собралась — аховые все ребята! — говорю я, шутя, моимъ ямщикамъ, и подумываю, что недурно было бы вынуть на всякій случай изъ чемодана револьверъ. — Вамъ остается либо убить, либо ограбить меня!

— Не бойтесь, не убьемъ и вашимъ преимуществомъ не воспользуемся, — добродушно отвѣчаетъ одинъ изъ нихъ, — мы теперь при дѣлѣ, исправно держимся, товаръ сплавляемъ, пріисковыхъ возимъ…

— Только разъ за все время барышню потеряли, — хитро замѣчаетъ калужскій.

— Какъ такъ? — спрашиваю я не безъ смущенья…

— Ѣхала она, должно быть, съ матерью къ отцу или брату — государственному… Провѣдать, значитъ.. Лодка проходная до Жигаловой. Ночь была темная, вѣтерокъ по Ленѣ гулялъ… Барышня то заснула, а мать не спитъ. Вотъ пристали мы къ станку, пошли всѣ «лошадей» мѣнять — гребцовъ, значитъ, новыхъ добывать. А барышню оставили спать. Вѣтерокъ и поднялся, сталъ пошатывать лодку, пошатывалъ, пошатывалъ, пока лодка не уплыла.

Пришли обратно, а барышни и нѣтъ. Уплыла. Мать какъ заплачетъ!

— Берите, что хотите, а подайте мнѣ мою дочку! А гдѣ ее возьмешь, коіда на два шага ничего не видно! — Поѣзжайте, кричитъ, догоняйте! А куда поѣдешь? — Можетъ, ее теченіемъ по водѣ понесло, а можетъ, вѣтромъ противъ воды погнало — будка была одѣта!.. А все-таки поѣхали… Всю ночь мыкались… Возвращаемся — ничего не нашли! — А она, барышня, намъ навстрѣчу сама — веселая барышня. Смѣется. Ее сорвало отъ берега и на ту сторону снесло. Утромъ проснулась. Ничего бы ей не подѣлать, да увидала обратную лодку, крикъ подняла — ее и доставили. Мать отъ радости даже плачетъ. — Я, говоритъ, нечего грѣхъ таить, — думала вы, поселенцы, мою дочь зарѣзали и спрятали, чтобъ ограбить… Теперь, не боюсь больше поселенцевъ, милые вы мои! Хорошо барынька на чай дала!.. Хорошая барынька!..

На одномъ изъ станковъ, уже поздней ночью, когда я тороплю дать поскорѣе ямщиковъ, писарь, вдругъ, медленно поворачивается ко мнѣ.

— Что, господинъ, вы не боязливый?

— Какъ когда, — изумленно отвѣчаю я.

— Ну, такъ этотъ станокъ вы можете проѣхать напрямикъ, по берегу, тайгой. — Это будетъ много скорѣе. Часа три выгадаете. А можетъ и больше! Нашъ станокъ — отчаянный, много камня, особенно подъ водой, лодку ночью гнать никакъ нельзя, легко распороть. И рѣка крутится… Только согласятся ли ямщики везти. Дороги проѣзжей собственно нѣтъ… Такъ, осенняя верховая тропа… Попробуйте, поговорите съ ямщиками.

Я иду въ ямщицкую избу. Многіе спятъ въ повалку, нѣкоторые сидятъ. Спрашиваю, не согласится-ли кто-нибудь свезть на лошадяхъ, предлагаю двойную плату. Всѣ сразу же, не вступая ни въ какіе переговоры, угрюмо и на отрѣзъ отказываются. Но одинъ будитъ нѣсколькихъ спящихъ ямщиковъ. Всѣ просыпаются, обступаютъ кругомъ. Я излагаю свое предложеніе. Одинъ изъ проснувшихся ямщиковъ мрачно изъ подлобья смотритъ на меня и точно хочетъ сказать: «а давно я не ѣлъ человѣческаго мяса». Но онъ отворачивается, уходитъ въ уголъ и ложится раньше другихъ. Слава Богу! Съ нимъ лучше не встрѣчаться ночью въ тайгѣ, — думаю я…

Соглашается везти молодой, жизнерадостный паренекъ, лѣтъ шестнадцати, семнадцати.

— Дашь за четверку лошадей? — спрашиваетъ онъ. — Повезу на парѣ, повозкой. Дашь?

— Дамъ. Бѣги скорѣе запрягать, да положи въ повозку побольше сѣна.

— Ладно.

— Куда ты, болванъ, собрался? — накидываются на него ямщики. Что ты ошалѣлъ, что ли?!

Но паренекъ не слушаетъ ихъ и убѣгаетъ.

— Чего вы на него кричите? — недовольно обращаюсь я къ ямщикамъ. — Не хотите сами везти и не надо, зачѣмъ другому перебивать, какое вамъ дѣло?

— Не какое дѣло, значитъ! — Понимаешь: — на полдорогѣ медвѣдь сохатаго задушилъ. Видно, вскочилъ на него, сохатый и понесъ. Медвѣдь-то одной лапой за шею вцѣпился, а другой на пути всѣ молодыя деревья съ кореньями повырывалъ… Такъ и лежатъ. Половину сохатаго медвѣдь унесъ, а половину туши оставилъ. Вся шея когтями изодрана. Около дороги валяется. Ночью можетъ прійти…

— Что-жъ это за сохатый?

— Не видалъ? — Олень, сказать, большой, шерсть длинная, сѣрая, вродѣ щетины, а рога, какъ вѣтки. Лѣтомъ онъ завсегда выходитъ купаться, когда мошка одолѣваетъ. Увидишь.

Возвращается обезкураженный паренекъ.

— Не могу, баринъ, ѣхать, говоритъ онъ смущенно. — Отецъ пускаетъ, а мать плачетъ, боится медвѣдя… Очень ихъ у насъ много.

— Ничего, поѣдемъ, у меня съ собою превосходный револьверъ — 14 пуль можно выпустить, хоть какого медвѣдя уложимъ. Иди, скажи, что у меня есть припасъ! Можетъ, пустятъ. Я дамъ тебѣ и на чай.

Парень убѣгаетъ и возвращается ликующій. — Ѣдемъ! Сейчасъ привезутъ повозку. Въ рукахъ у него зажженный фонарь.

Дѣйствительно нѣсколько человѣкъ волочатъ небольшую повозку. На ней положено свѣжее, душистое сѣно.

— А гдѣ-же лошади? — спрашиваю я.

— Погоди, уложимъ вещи, сейчасъ и приведутъ.

— Ну, такъ укладывайте вещи такъ, чтобъ можно было лежа спать, — говорю я и уже мечтаю, какъ хорошо будетъ валяться на свѣжемъ сѣнѣ. — Точно въ Малороссіи… Ночь. Возъ поскрипываетъ, покряхтываетъ. Волы медленно плетутся… Надъ головой чудное, звѣздное небо… А въ головѣ дивныя, какъ ясный сонъ, мечты… Хорошо!…

Ямщики увязываютъ веревками вещи и такъ крѣпко притягиваютъ ихъ къ повозкѣ, что я начинаю протестовать.

— Нельзя иначе, — отвѣчаютъ ямщики, — растеряешь иначе все. Эти ручки тебѣ устроили, чтобы держаки были…

Наконецъ ведутъ лошадь. — Маленькую бѣлую, волосатую лошадку держать подъ узды два дюжихъ ямщика, точно невыѣзжаннаго заводскаго жеребца. Начинаютъ запрягать въ оглобли; два ямщика попрежнему держать коника. Онъ — запряженъ. Точно такъ-же приводятъ пристяжного. Все готово. Передъ обоими кониками стоитъ три человѣка. Меня этотъ «спектакль» упряжки положительно занимаетъ. — Стоитъ-ли такъ возиться съ такими лошаденками?!..

Мой молодой ямщикъ садится, прибираетъ къ рукамъ возжи.

— Ну, баринъ, налаживайся! — говоритъ мнѣ какой-то старикъ. — Теперь покрѣпче берись за держаки и не выпускай изъ рукъ. Готово?

— Готово! — весело отвѣчаю я.

Средній ямщикъ степенно отходитъ. Двое другихъ неожиданно отскакиваютъ въ стороны!

И Боже мой! Начинается бѣшенная скачка. Лошади несутъ.

Малороссія, сѣно?!. Гдѣ тамъ! Вся дорога засыпана прибрежной «галькой» — крупнымъ щебнемъ, выброшеннымъ сюда Леной…

Повозку нещадно кидаетъ изъ стороны въ сторону, все тѣло мое разбито, руки слабѣютъ, и я постоянно мысленно кричу самому себѣ — «спасайся кто можетъ!»

Насъ бросаетъ въ какой-то ручей, лошади мигомъ выносятъ изъ него и снова начинаютъ бѣшенно колотить о гальку.

— Стой, стой, придержи! — кричу я не своимъ голосомъ ямщику.

Онъ оборачивается ко мнѣ, и я вижу оскаленныя зубы.

— Удержишь! — кричитъ въ свою очередь парень. — Поддержись, баринъ!.

Я чувствую, что начинаю падать духомъ. Съ меня льется потъ, точно я выдерживаю отчаянную борьбу…

Лошади начинаютъ утихать. Мы вылетаемъ въ открытую падь. Начинаетъ чуть-чуть свѣтать. На Ленѣ стоитъ бѣлый и густой туманъ… Предъ глазами впереди торчитъ высокая крутая сопка.

— Куда-же мы теперь поѣдемъ? — спрашиваю я. — Неужели на эту гору?

— Да…

— Что-же, тутъ есть какая-нибудь боковая дорога?

— Нѣтъ, прямо. Разгонимъ лошадей, — отвѣчаетъ ямщикъ.

И когда мы добираемся до середины пади, ямщикъ оборачивается ко мнѣ и говоритъ.

— Ну, баринъ, поддержись, да покрѣпче!

Ямщикъ поднимается, начинаетъ гикать, свистать. И лошади уже несутся полнымъ карьеромъ. Сначала слышенъ топотъ ихъ ногъ, такой, точно дѣтской лошадки на качалкѣ, но скоро этотъ топотъ переходитъ въ мелкую дробь, лошади вытягиваются и уже несутся по воздуху…

— Держись, держись! Крѣпче! — кричитъ мнѣ ямщикъ, не оборачиваясь.

Мы подлетаемъ къ горѣ!

Я вцѣпляюсь изо всѣхъ силъ въ веревки! Это какое-то сумасшествіе!

— Стой! Стой! Стой, ошалѣлый! — стону я и чувствую, что еще минута, руки не выдержатъ, и я свалюсь черезъ спину внизъ головой съ повозки!..

Лошади полнымъ карьеромъ выносятъ на эту страшную, недоступную гору и останавливаются на ея вершинѣ. Онѣ трясутся, точно въ сильной лихорадкѣ, съ нихъ валитъ паръ, онѣ всѣ въ пѣнистомъ мылѣ и тяжело дышатъ.

— Ты съума сошелъ! — говорю я, полный негодованія.

— Нельзя иначе, баринъ, — отвѣчаетъ ямщикъ. — Посмотри на дорогу, надъ какой пропастью идетъ. Чуть колесо въ сторону — на полъ аршина и отъ насъ ничего на останется!

— Тѣмъ болѣе нужно осторожнѣе ѣхать! А то ты, какъ сумасшедшій!..

— Нельзя иначе. Медвѣдь можетъ на дорогѣ встрѣтиться:! Лошади тогда въ Лену сбросятъ. Слышишь внизу, подъ туманомъ, вода о камни бьется?!. Я ѣхалъ разъ по ровному ночью. Вижу, посреди дороги два зеленыхъ круглыхъ огонька, вродѣ звѣздочекъ… Лошади сразу стали, захрапѣли; попятились въ сторону и ни съ мѣста! Такъ всю ночь простоялъ, пока самъ медвѣдь ушелъ… Надо гнать!

— Слушай, ямщикъ, а съ горы намъ съѣзжать прійдется?!

— Да, вотъ, сейчасъ.

— И крутая?

— Такая самая.

— Ну, такъ ты съѣзжай тихимъ шагомъ, да поосторожнѣе. Я еще никоіда не ѣздилъ на такія горы, никогда и не съѣзжалъ.

— Нельзя, баринъ, надо гнать!

— Да ты съума сошелъ?!

— Нельзя, медвѣдь.

— Ну такъ я сойду пѣшкомъ, а ты себѣ поѣзжай, подождешь внизу.

— А припасъ? — Ты сказалъ 14 пуль! Я безъ припасу не поѣду. У насъ этотъ станокъ ямщики на лодкахъ съ ружьями ѣздятъ. Бываетъ, медвѣдь подплываетъ, рѣка тутъ мелкая, боятся… Я безъ припаса не поѣду, поверну назадъ. Тамъ за горой внизу сохатый лежитъ!.. — Ну, баринъ, держись покрѣпче, упрись ногами въ передокъ. Поддержись!

Лошади рванули и мы понеслись въ пропасть! Мнѣ случалось спускаться на подъемной машинѣ въ шахту, когда ее неожиданно вдругъ пускали черезчуръ быстро внизъ.

Точно внутри все обрывалось, духъ захватывало! А тутъ!.. Въ эти минуты я проклиналъ не только мои сладкія мечты о поѣздкѣ на сѣнѣ, но давалъ себѣ клятвенный зарокъ больше такъ не ускорятъ дороги…

Иногда мнѣ казалось, что я стою, а не лежу или сижу…

Мы снова окунулись въ какой-то ручей, снова зашумѣла ужасная «мостовая» изъ гальки…

Лошади пошли тише. Ямщикъ заерзалъ, засуетился, началъ оглядываться по сторонамъ.

— Баринъ, вынимай припасъ, приготовь пули!

Мимо промелькнуло нѣсколько сломанныхъ верхушекъ молодыхъ деревьевъ, вырванныхъ съ корнями и обгрызковъ, сохатаго не было видно.

Мы благополучно добрались до станка.

— Какъ-же ты поѣдешь назадъ? — спросилъ я парня.

— Буду ждать утра и попутчиковъ, самъ не поѣду, — отвѣчалъ онъ, весело смѣясь…

Я снова ѣду на лодкѣ. Мы встрѣчаемъ почту. Ее тащатъ бичевой три лошади. Въ лодкѣ пять гребцовъ. Все взрослые, могучіе ямщики, но среди нихъ у носа загребаетъ баба въ бѣломъ платочкѣ.

— Почта идетъ! — говорить ямщикъ.

Посреди лодки куча брезентовыхъ мѣшковъ. Около нихъ стоитъ почтальонъ съ револьверомъ и кинжаломъ у пояса. Почтовый чиновникъ машетъ фуражкой. Мы раскланиваемся.

— Ишь, подлецы! — Ворчитъ мой ямщикъ. — Взяли-таки, проклятые, бабу!

— А что?

— Да тутъ такъ всегда мужики: назадъ будутъ ѣхать, на лошадь бабу верхомъ посадятъ, пусть тащитъ бичевую и коней ведетъ, а сами, небось, полягутъ спать. А безъ бабы ругались бы, кому лямку тянуть, — всякому неохота… Хорошо, когда баба есть!..

По обоимъ берегамъ идутъ теперь то поля, то луга. На свѣтло-зеленомъ коврѣ высятся темныя ели, стройныя, остроконечныя, точно кипарисы, густо заросшія отъ самой земли, какъ Украинскіе тополя безъ стволовъ… Иногда берегъ покрытъ молодыми разбросанными березками…

Теперь мы плывемъ узкимъ протокомъ и мнѣ кажется, что я ѣду по милому Пселу, около Сорочинецъ… Вода прозрачная, на двѣ сажени видать все дно, засыпанное галькой. На днѣ иногда валяются затерянныя или брошенныя пассажирами вещи. Я видѣлъ — цѣлую тарелку, жестяную крышку чайника, коробку отъ сардинъ…

На пологомъ, заливномъ лугу, недалеко отъ станка я замѣтилъ нѣсколькихъ молодыхъ бабъ. Онѣ сидѣли въ травѣ и курили. — По этому поводу отъ ямщиковъ узналъ, что въ Сибири женщины крестьянки курятъ многія…

— Ишь, — сказалъ ямщикъ, — сейчасъ видно, что позабирали мужиковъ на войну — дѣти да старики остались.

— Косить бабы вышли… Надо и покурить!

Пока мѣняются гребцы, я стою съ писаремъ на берегу.

Мимо тянется въ Жигаловой лодка, полная сухихъ кожъ.

— Что это такое? — спрашиваю я.

— Для интендантства, на войну везутъ, — отвѣчаетъ писарь.

— Для чего? Вѣдь тамъ некогда шкуры выдѣлывать!

— Да, но вѣдь тамъ некогда и быковъ живыхъ считать… — отвѣчаетъ онъ и ехидно смѣется. — Работаютъ!..

— Слышали, какъ у насъ, тутъ, около станка одинъ политическій бѣжалъ, — продолжаетъ онъ начатый ранѣе разговоръ, — тоже, по шкурѣ — по одежѣ, за живого считали…

— Нѣтъ, не знаю, вѣдь я проѣзжающій… Ничего не слышалъ.

— Знаете, хотя у насъ здѣсь какая-то безтолковщина — днемъ жарко, а ночью снѣгъ, сегодня осень, а завтра зима, и когда кончилось лѣто не разобрать, но все-таки весна бываетъ, половодье — настоящее, и тогда паузки, — этакія барки съ каютой, отъ Жигаловой ходятъ!

Вотъ везли этой весною партію политическихъ. Офицеръ велъ ее. Конвойныхъ куча. Смотрятъ въ оба. Близко къ станку не пристаютъ, а если останавливаются, то все у открытыхъ береговъ, чтобъ дерева не было, да чтобъ некуда было скрыться. Вотъ задумалъ одинъ политическій бѣжать, а товарищъ студентъ ему и говоритъ: я тебѣ помогу. Сговорились. И сталъ онъ, знаете, при конвойныхъ остальнымъ товарищамъ хвастаться силой своего необыкновенной. «Я», говоритъ, «свободно могу вырвать любое дерево съ корнями, только бы руки охватили. Нужно, конечно, умѣніе». Кто изъ товарищей ничего не знаютъ, по чистой совѣсти смѣются надъ нимъ. А онъ упрямо стоитъ на своемъ — «вырву дерево, любое вырву» — и баста. Многіе идутъ въ пари. Всѣ заинтересованы. Солдаты тоже. Диво то какое! Ужъ и солдатамъ не терпится пристать къ такому мѣсту, гдѣ-бы хоть одинокія деревья были. Можетъ, замѣтили тамъ, повыше, бабы у меня наняты — сѣно косятъ. Около этого мѣста и случилось. Тамъ нѣсколько деревьевъ небольшихъ есть. Солдаты сами наладились сюда пристать. Вотъ вышла партія на берегъ, стала около деревца, солдаты цѣпью окружили политическихъ. Заговорщики и говорятъ студенту: «ну-ка, покажи намъ свою молодецкую удаль! Вырви-ка съ корнями это деревцо, которое поменьше». Подошелъ студентъ къ дереву, взялся за него, покряхтѣлъ, покряхтѣлъ, ничего не выходитъ. — Надо, — говоритъ, — на руки поплевать! Поплевалъ, этакъ съ разстановкой, и взялся снова за дерево. — Ничего. Всѣ громко хохочутъ, потѣшаются! Солдаты потѣснѣе подошли, никуда не глядятъ по сторонамъ, на носки даже поднялись, чтобъ виднѣе было. А студентъ уже пиджакъ снимаетъ, — говоритъ, что подъ мышками жметъ, мѣшаетъ. Снова поплевалъ на руки и за дерево взялся… Смѣхъ отчаянный стоитъ! Въ это самое время тотъ политическій, что бѣжать собрался, — присѣлъ около самаго конвойнаго и на землю легъ. Между конвойными-то разстоянія всего не больше аршина — двухъ, да только не смотрятъ они на землю, глаза въ дерево вперили! А студентъ уже жилетъ снимаетъ, говоритъ, — очень тѣсенъ ему, оттого и дерева вырвать не можетъ! — Веселье общее всѣхъ захватило. Каждый остроту свою спѣшитъ выпалить. А тамъ временемъ политическій за цѣпь между самыхъ ногъ солдатскихъ проползъ, добрался до кустика, шагахъ въ десяти отъ нихъ и залегъ. Лежитъ себѣ, кругомъ вѣточки, траву щиплетъ, покрываетъ себя, чтобъ не такъ замѣтно его было. Мѣсто голое, деревьевъ мало, скрыться или уйти некуда, ну и съ паузка увидѣть могутъ. Тутъ рожекъ съ паузка раздался — пора ѣхать! Всѣ на паузокъ повалили, а что нѣтъ его и не замѣтили. А студентъ дерева такъ и не вырвалъ!

Вотъ, двинулся паузокъ, солдаты на повѣрку пошли. А товарищи его — не промахъ! На нарахъ, гдѣ его койка, — положили разную одежу, чучело человѣческое сдѣлали, одѣяломъ съ головой накрыли. По бокамъ легли товарищи. Входятъ солдаты. Старшой выкликаетъ. Вотъ тотъ, что рядомъ съ чучеломъ — шкурой, сказать, за мѣсто живого, — поднимается на окликъ и чучело будить начинаетъ. Сосѣдъ же другой изъ-подъ одѣяла стонетъ — «не могу», говоритъ, «встать, голова болитъ!»… Какъ дошла очередь до этого сосѣда, онъ всталъ, откликнулся. Такъ солдаты и ушли, ничего не замѣтили. А на завтра снова то же устроили. Только, вмѣсто бѣжавшаго живой легъ, а на его койку чучело положили. Какъ вошли солдаты, стали перекличку дѣлать — живое-то чучело подъ одѣяломъ и заворочалось, руками задвигало. Солдаты и успокоились. Ушли. Такъ двадцать дней тянулось. Всѣ повѣрки благополучно сходили. Да какъ-то зазѣвались. Старшой чучело самъ за плечо взялъ!

— Чуть не упалъ на мѣстѣ отъ испугу! Видитъ побѣгъ! — Тутъ политическіе его обступили и говорятъ: нашъ бѣжалъ уже двѣ недѣли назадъ. Теперь не поймать все равно, а если сразу скажете, бытъ вамъ конвойнымъ въ большомъ отвѣтѣ, давайте покроемъ, устроимъ такъ, будто утонулъ. Ничего старшому не оставалось дѣлать, — пришлось согласиться! — Самъ мнѣ бѣдняга все это разсказывалъ, ему политическіе въ чистую дѣло открыли… Тоже въ заговорщики попалъ!… — Набрали они на берегу побольше гальки, завязали съ концовъ штаны, наклали каменьевъ. Одинъ ночью вынесъ эти штаны да шапку бѣжавшаго на верхъ (старшой его незамѣтно пропустилъ), бросилъ съ размаху все въ воду, закричалъ отчаянно — «тону, тону»! и скорѣе внизъ спустился. Поднялась тревога, бросились всѣ на верхнюю палубу, прибѣжалъ офицеръ. Кричатъ: «утонулъ, утонулъ, товарищъ утонулъ!» Спустили лодку. А тутъ съ плотовъ тоже подъѣхали, вытащили изъ воды его фуражку и подаютъ. — Видали, говорятъ, какъ человѣкъ въ воду бросился. Офицеръ приказалъ обыскъ сдѣлать, не спрятался ли кто-нибудь — можетъ, такъ только продѣлали для виду. Но тутъ старшой поддержалъ: — «самъ видалъ, какъ въ воду бросался!» Сдѣлали перекличку. Видятъ нѣтъ того, бѣжавшаго.

— Въ женскомъ отдѣленіи, да и на мужскомъ многіе ничего не знали. Услыхали, что товарищъ утонулъ, плачъ подняли, настоящій плачъ! — Конвойный офицеръ видитъ плачутъ и успокоился, повѣрилъ!… Ну, а политическій-то этотъ благополучно себѣ и бѣжалъ. Нигдѣ у насъ не было слышно, чтобы поймали… Никто «утопленника» не искалъ… Да что этотъ побѣгъ!… Заѣзжайте-ка въ Усть-Кутѣ на каторгу. Все равно прійдется ждать пароходъ; будетъ время на извозчикѣ съѣздить. Интересно посмотрѣть. Вотъ гдѣ побѣговъ-то наслышитесь!…

Какъ-то въ одномъ глухомъ городѣ Восточной Сибири, когда мы оба, товарищъ и я, были всецѣло поглощены защитой по политическому дѣлу, къ намъ на квартиру пришелъ незнакомый ссыльный и сообщилъ, что, по точнымъ свѣдѣніямъ, полиція собирается ночью сдѣлать обыскъ у всѣхъ политическихъ, забравшихся въ городъ или живущихъ въ его окрестностяхъ; онъ спрашивалъ, разрѣшаемъ-ли мы ссыльнымъ принести къ намъ на сохраненіе ихъ вещи, книги.

Мы согласились. И вотъ, ссыльные начали «приносить». Ничего подобнаго ни товарищъ, ни я не ожидали. Я не говорю о кучахъ запрещенныхъ книгъ и періодическихъ изданій! Они принесли къ намъ кучу фальшивыхъ паспортовъ! Одинъ паспортъ былъ еще мокрый, надавалъ сильный химическій запахъ и лежалъ между двумя листами промокательной бумаги. Когда все это было разложено на стульяхъ и столахъ, а политическіе ушли, чтобы не мѣшать намъ заниматься работой, товарищъ отправился къ себѣ въ кабинетъ. Какъ нѣкоторые вдумчивые люди, онъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и большимъ юмористомъ, отчаянно любилъ всякій комизмъ… Я былъ увѣренъ, что онъ уже готовится къ рѣчи… И вдругъ, услышалъ отчаянный хохотъ товарища. Онъ звалъ меня. Горя любопытствомъ, я побѣжалъ къ нему и засталъ его съ новымъ уголовнымъ уложеніемъ въ рукахъ!

— Полюбуйтесь-ка, — сказалъ онъ, смѣясь, — что насъ ожидаетъ, если все это найдутъ на нашихъ столахъ и припишутъ намъ! Вѣдь каторгою пахнетъ! Вотъ ужъ подлинно пріѣхали защищать, нечего сказать!..

Въ другой разъ мы какъ-то поздно засидѣлись въ тюрьмѣ у нашихъ подсудимыхъ. По городу ходить вечеромъ безъ оружія было чрезвычайно опасно. Много поселенцевъ. Грабежи казались настолько естественными, что никого не удивляли. На этотъ разъ мы расчитывали пробыть въ тюрьмѣ не долго и вернуться домой засвѣтло; револьверовъ и палокъ съ собой не взяли и потому, когда увидали, что уже позже 12-ти часовъ ночи, спросили подсудимыхъ, нельзя ли раздобыть гдѣ-нибудь хотя палки.

— Зачѣмъ вамъ палки? — сказалъ кто-то изъ нихъ. — Мы дадимъ вамъ хорошіе, заряженные револьверы!

Они обвинялись въ вооруженномъ возстаніи, ихъ буквально сотни разъ обыскивали, оружіе имѣть въ тюрьмѣ, конечно, было невозможно, начальникъ же тюрьмы славился проницательностью и формализмомъ, и тѣмъ не менѣе, какъ ни въ чемъ ни бывало, они предлагали намъ заряженные револьверы!

Помню, тогда меня это поразило. Но потомъ такіе факты перестали поражать.

При мнѣ обыскивали партію отправляемыхъ политическихъ. Солдатъ въ присутствіи владѣльца вещей — политическаго Б. и караульнаго офицера осматривалъ мѣшокъ съ тюфякомъ.

— Брось, — сказалъ Б., — чего тамъ рыться, видишь самъ — тюфякъ.

— Ну, понятно, брось, тюфякъ, чего тамъ! — замѣтилъ офицеръ.

И солдатъ, поднимаясь отъ мѣшка, проворчалъ: — Да-а, тюфякъ! А потомъ этотъ тюфякъ и выстрѣлитъ!

Онъ былъ правъ, хотя самъ и не вѣдалъ того. Въ тюфякѣ дѣйствительно хранилось нѣсколько револьверовъ!..

Побѣгъ — это завѣтное желаніе всякаго политическаго, ибо вынужденное бездѣліе, конечно, томитъ ихъ несравненно болѣе, чѣмъ уголовныхъ ссыльныхъ. Они рвутся къ брошенному дѣлу, за которое готовы погибнуть, но не прозябать. Въ основѣ всякой революціонной дѣятельности лежитъ недовольство окружающей жизнью, стремленіе къ борьбѣ, активность, а не пассивность… Цѣль же всякой ссылки воспитать пассивность, убить живой, «преступный» духъ!

И потому, не смотря на всѣ мѣры строгости, на безпощадный сыскъ, на перлюстрацію писемъ, на залеживаніе конвертовъ съ письмами въ карманахъ исправниковъ и засѣдателей, въ самыхъ далекихъ мѣстахъ ссылки можно неожиданно найти и готовые бланки паспортовъ для побѣговъ, и нелегальную литературу, и хорошую карту края, т.-е. не столько хорошую, сколько лучшую изъ существующихъ. Изобрѣтательность въ этой области у ссыльныхъ изумительная. Никакой юристъ не выкопаетъ такихъ блестящихъ обходовъ закона, какъ они.

При мнѣ, напримѣръ, состоялся чисто «американскій» бракъ на два мѣсяца съ цѣлью побѣга. Она была административно-ссыльная. Ее отправляли на пять лѣтъ въ Верхоянскъ — эту могилу заживо погребенныхъ. Но, за отсутствіемъ пути, она задержалась въ Якутскѣ. Его только что осудили на каторгу за участіе въ возстанія и пересылали въ Иркутскъ — на югъ.

Каторжная тюрьма находилась въ Александровскѣ, т.-е. еще южнѣе и западнѣе, а слѣдовательно и ближе къ Россіи. У желѣзной дороги… Верхоянскъ отъ Якутска — мѣсяцъ тяжелаго пути. Побѣгъ оттуда невозможенъ!..

Однажды утромъ товарищъ будитъ его.

— Кузьма, хочешь жениться?

— Нѣтъ.

— Будетъ приданое — бутылка водки и фунтъ колбасы, — шутитъ товарищъ. — Знаешь, жена по закону слѣдуетъ за мужемъ. Женись. Все равно ты отказался подать апелляціонный отзывъ на приговоръ. Черезъ двѣ недѣли онъ вступаетъ въ законную силу. Женись. Ее отправятъ за тобой обратно до Иркутска. На казенный счетъ. А затѣмъ, когда ее довезутъ до Александровска, она подастъ заявленіе, что такъ какъ ты осужденъ на каторгу съ лишеніемъ всѣхъ правъ, она проситъ развести ее съ тобою. И ее сразу же разведутъ, безъ всякихъ консисторій. Женись. Я буду у тебя посаженнымъ отцомъ. Вмѣстѣ съ тобой и кутнемъ.

Кузьма далъ согласіе.

Уже наканунѣ свадьбы при мнѣ зовутъ Кузьму на свиданіе.

— Вы къ невѣстѣ?

— Нѣтъ, къ земляку.

— А отчего не къ ней?

— Да намъ съ ней долго говорить не о чемъ!

Они повѣнчались, и «жена» послѣдовала за мужемъ.

Понятно, что при такомъ отношеніи къ побѣгу для успѣшности его необходимо лишь усыпить бдительность надзора непосредственныхъ стражей, раздобыть деньги на дорогу. А за паспортомъ и помощью товарищей дѣло не станетъ.

Но побѣгъ изъ Якутской области почти немыслимъ, благодаря отсутствію дороги по берегу, необходимости ѣхать въ теченіе 12—14 сутокъ только на пароходѣ по Ленѣ, полной возможности для администраціи «догнать» по телеграфу и, наконецъ, бѣшенной дороговизнѣ пути. Менѣе, чѣмъ за 500 рублей отъ Якутска до Петербурга не добраться!

И побѣговъ изъ Якутской области почти никогда не бываетъ, а если и бываютъ, то являются настоящимъ событіемъ…

Для того, чтобы уйти отъ стражи, прибѣгаютъ къ разнымъ пріемамъ.

Одинъ знакомый ссыльный Z. бѣжалъ, благодаря тому, что его сожитель умѣлъ хорошо передавать чужой голосъ.

Всѣ — ссыльные этого «городишки» пріютились въ одномъ большомъ донѣ съ мезониномъ, выстроенномъ еще декабристами. Такихъ «двухъэтажныхъ» домовъ хотя-бы въ Киренскѣ — много.

Z. занялъ мезонинъ. Товарищи поселились въ нижнемъ этажѣ.

Сначала исправникъ требовалъ, чтобъ они каждое утро являлись въ полицейское управленіе «показаться». Они всѣ наотрѣзъ отказались исполнять это «приглашеніе». И каждое утро къ нимъ началъ приходить «политическій надзиратель». Первое время Z. спускался внизъ, росписаться на листѣ бумаги, а затѣмъ сталъ кричать сверху — «дайте мнѣ сюда листъ, я вчера весь вечеръ работалъ, не хочу сходить». Ему стали подавать. Надзиратель, или товарищи выкликали его «сверху», онъ показывался въ люкъ лѣстницы, соединяющей мезонинъ съ передней нижняго этажа, никогда не спускался и только просилъ дать бумагу. Товарищъ поднимался и передавалъ. За то, росписавшись или вовсе не показавшись надзирателю, Z. спустя нѣкоторое время выходилъ на улицу погулять. Каждый вечеръ исправно онъ зажигалъ у себя на мезонинѣ огонь и ходилъ взадъ и вперёдъ, громко стуча каблуками. И надзиратель, вѣчно торчащій у ихъ дома, наблюдалъ его тѣнь на потолкѣ. Въ это время всѣ остальные товарищи иногда уходили пройтись по городу. Скоро вся полиція «городишки» знала, что о томъ, дома-ли Z., занимается или бродитъ взадъ и впередъ, можно доподлинно узнать по его тѣни. Одинъ изъ товарищей научился подписываться почеркомъ Z. и началъ иногда замѣнять его, крича сверху — «дайте сюда листъ».

Когда все было приготовлено, Z. благополучно исчезъ, а вмѣсто него принялся росписываться и томительно шагать по вечерамъ товарищъ. Бѣдняга шагалъ 20 вечеровъ, пока Z. благополучно выбрался на широкую дорогу… Паспортъ у него былъ заранѣе приготовленъ.

— Если кто хочетъ бѣжать, — говорила мнѣ одна бывалая политическая ссыльная, бывшая каторжанка, нѣсколько разъ совершавшая побѣги, — тотъ обязательно долженъ помнить одно важное правило: хочешь бѣжать, никогда не бѣги, а всегда иди медленнымъ шагомъ и тогда убѣжишь!..

Рѣка Лена полна преданій и воспоминаній о побѣгахъ. Это — одна изъ любимыхъ темъ ссыльныхъ. За то въ свою очередь встрѣчные конвойные офицеры очень не прочь поразсказать, какъ они были «на волоскѣ» отъ жестокаго отвѣта за побѣгъ конвоируемыхъ и какъ имъ удалось во время «накрыть», изловить, или какъ политическіе оказались настолько «корректными», что не бѣжали, хотя къ тому была полная возможность.

На одномъ изъ станковъ, пока припрягали лошадей, тащить лодку бичевой, — я разговорился съ возвращающимся конвойнымъ офицеромъ. Онъ немедленно же перешелъ на эту тему.

— Знаете, — говорилъ онъ, — разъ пришлось мнѣ плыть черезъ Байкальское озеро съ тремя политическими. На Байкалѣ бываютъ страшныя качки.. Коньякъ — единственное средство противъ отвратительной морской болѣзни. Какъ на зло поднялась буря. Мы и взялись за коньякъ! Государственныхъ было трое, а насъ пятеро: я — офицеръ и четыре конвойныхъ. Ну, мы, конечно, начали угощать и политическихъ, для равноправія сторонъ, чтобы какъ-нибудь не убѣжали. Но, чортъ возьми, на нихъ коньякъ не дѣйствовалъ, а насъ это средство довело до сумбура! Когда, наконецъ, нашъ пароходъ перебрался на ту сторону, мы — конвоиры — ни съ мѣста! Ноги, какъ деревянныя колодки, ничего не подѣлаешь! Такъ мы и остались на пароходѣ. А они, — хоть бы что: веселые ушли въ деревню. Утромъ вскинулись мы и ахнули! Меня лихорадка трусила! Вижу — погибъ. Бросились въ деревню. И представьте себѣ, къ взаимной радости разыскали другъ друга! Имъ уже надоѣло бродить по деревнѣ, а о побѣгѣ они и не подумали! До сихъ поръ, какъ вспомню, — изу-ми-тельно!..

— Пожалуй и коньякъ послѣ этого перестали употреблять? — спросилъ я, хотя синева обширнаго носа капитана предсказывала иной отвѣтъ.

— Ну, зачѣмъ бросать? — отвѣтилъ онъ недоумѣвающе, — какъ же черезъ Байкалъ ѣздить и не пить?! Вѣдь онъ — подлецъ, иногда такъ разбуянится, что пристать къ берегу невозможно: дня два — три въ полуверстѣ болтаешься, ждешь, пока успокоится! Что же тутъ дѣлать, какъ не пить!

Мнѣ извѣстенъ вмѣстѣ съ тѣмъ случай, когда конвоиры «способствовали» побѣгу, сами того, правда, не подозрѣвая.

Отъ Жигаловой до Усть-Кута политическихъ тоже везутъ на почтовыхъ лодкахъ съ будкой, а затѣмъ уже отправляютъ на паузкахъ. Но этотъ случай былъ весною.

На паузкѣ — пятиугольномъ плоту, съ невысокими прямыми, какъ заборчикъ, бортами и съ четыреугольнымъ большимъ ящикомъ — сараемъ посреди, везли партію политическихъ. Среди нихъ была юная дѣвушка Ф., какъ-то нелѣпо арестованная, нелѣпо сосланная. Всѣмъ было жаль ее. Она совершенно не знала жизни, неизвѣдала ея, а жизнь впереди — была разбита! Она такъ рвалась на волю! И товарищи рѣшили ее освободить. Условія перевозки скоро указали планъ побѣга.

На станкахъ нигдѣ нельзя пообѣдать. Когда какъ-то я спросилъ писаря: «можно-ли здѣсь закусить?» Онъ засмѣялся и отвѣтилъ: «ягода брусника есть, соленый огурецъ достанете, если побѣгаете, ну, а насчетъ хлѣба — теперь мужики неохотно продаютъ». За то, если гдѣ-нибудь на станкѣ есть лавочка, въ ней всегда найдется оружіе, самые разнообразные патроны!

Но когда къ берегу станка пристаетъ паузокъ или баржа съ ссыльными, все мѣстное населеніе обыкновенно высыпаетъ на берегъ и всякій несетъ, что можетъ, продавать. — Ссыльные не жалѣютъ денегъ! — Брусники, твердыхъ, какъ кирпичъ, баранковъ, голубицы, молока.

Всѣ эти бабы, дѣвушки несутъ свой товаръ на тарелочкахъ, мысочкахъ, наполняютъ палубу паузка или баржи. Политическихъ выводятъ на падубу, конвойные окружаютъ ихъ непрерывнымъ кольцомъ надзора. И торгъ идетъ! Правда, теперь иногда начальники партій — конвойные офицеры, отбиваютъ у мѣстнаго придонскаго населенія этотъ рынокъ. Они сами устраиваютъ на паузкахъ собственныя лавочки, гдѣ продаютъ съ большимъ «доходомъ» разную залежавшуюся дрянь; для того, чтобы ссыльные не могли покупать необходимые продукты по сноснымъ цѣнамъ, они не пристаютъ къ станкамъ, а къ глухимъ безлюднымъ берегамъ, гдѣ ничего нельзя достать. И ссылаемые вынуждены покупать все втридорога у торгашей офицеровъ.

На этотъ разъ офицеръ лавочки не устроилъ, ссылаемыхъ не обиралъ, предпочитая развлекаться «впечатлѣніями бурныхъ погодъ на Байкалѣ».

Ссылаемые воспользовались платьемъ одной работницы, добровольно слѣдующей за мужемъ, живо перешили его на мѣстный фасонъ, на одномъ изъ станковъ купили баранки съ тарелочкой. Было рѣшено, что, когда паузокъ будетъ уже приставать къ берегу, Ф. переодѣнется мѣстной крестьянкой, возьметъ въ руки тарелочку съ баранками и присѣдая выйдетъ на палубу, окруженная сначала тѣснымъ кольцомъ политическихъ, а затѣмъ разсыпанной толпой остальныхъ.

Главное затрудненіе представлялъ одинъ старшой — унтеръ-офицеръ, жестокій формалистъ, необыкновенно зоркій человѣкъ. Чтобы отвлечь его вниманіе, придумали натравить на него наибольшаго задиру изъ политическихъ. Отъ ссоры и ругани унтеръ не былъ въ силахъ воздержаться ни при какихъ обстоятельствахъ! Остальные часовые были заранѣе распредѣлены между наиболѣе ловко умѣющими занять салоннымъ разговоромъ. Все вышло, какъ нельзя лучше.

Когда паузокъ присталъ къ берегу, политическіе вышли на палубу. Ихъ окружали часовые. Явились бабы. Задира около самаго унтера сунулся за цѣпь, а когда тотъ осадилъ, руганулся. Ссора загорѣлась. Унтеръ съ налитыми кровью глазами уже грозилъ заковать его въ кандалы! Въ это время Ф. со своей тарелочкой спокойно подошла къ самой цѣпи солдатъ. Увидя ее, унтеръ пришелъ въ бѣшенство. — «Ты чего, проклятая баба, затесалась сюда!» — закричалъ онъ внѣ себя отъ негодованія за такое нарушеніе распорядка, и, схвативъ Ф. за шиворотъ, собственноручно вытолкнулъ ее за цѣпь солдатъ. Раздался свистокъ. Вмѣстѣ съ мѣстными дѣвушками медленно и все такъ же спокойно сошла Ф. на берегъ… Вотъ мелькнулъ на косогорѣ ея бѣлый платочекъ, вотъ она завернула къ избѣ… Паузокъ отплылъ. И политическими овладѣлъ дикій восторгъ! Удержать его не было силъ! Нужно было сорвать. И грянула пѣснь — «будетъ буря, мы поспоримъ и поборемся мы съ ней». Всѣ подхватили ее и пѣли съ такимъ захватывающимъ воодушевленіемъ, что и часовые пришли въ восторгъ. Самъ строжайшій унтеръ слушалъ, забывъ о своей ссорѣ… И пѣснь побѣднымъ кличемъ неслась по Ленѣ…

— Сколько страданья, горя и сколько побѣдъ духа, мысли надъ ненужнымъ гнетомъ и насиліемъ видѣли эти угрюмые берега! — думалъ я иногда, глядя на нихъ… Вотъ знаменитыя эхомъ и красотой, точно живыя, каменныя громады — «Щеки»… Всѣ, кого везли мимо нихъ, подавали имъ свой голосъ… Чернышевскій, шлиссельбуржцы — Яновичъ, Панкратовъ, Шебалинъ, юный, благородный Минскій… И сколько ихъ — никому невѣдомо ушедшихъ туда — въ страшныя тундры далекой Сибири, замѣтили только эти говорящіе камни!..

Двѣ обнаженныя глыбы гранита, круто спускающіяся прямо въ водѣ. Свѣтло-желтыя съ рудыми и красными, точно кровавыми пятнами по щекамъ. На торчащей съ боку скалѣ — узкія зеленыя террассы, покрытыя не то мохомъ, не то травой. А на верху каменной громады все та же жидкая тайга… Этотъ изгибъ — «Кумовья вода». Здѣсь сильный водоворотъ. Въ весеннюю воду паузки тутъ крутятся и толкутся на мѣстѣ, какъ подвыпившіе кумовья, и выбраться отсюда никакъ не могутъ… А то — «Пьяные быки». Сначала около нихъ разбилась баржа со спиртомъ. И онъ пролился въ воду, бочки затонули… И долго послѣ того тянулись сюда поселенцы, увы, въ тщетной надеждѣ даромъ хлебнуть пьяной водицы… Быстрое теченье Лены давно унесло и разсѣяло всякіе остатки спирта, когда около этихъ же камней разбился паузокъ съ быками, плывшими въ Бодайбо… И быки пошли на дно, туда, гдѣ въ глубинѣ лежали завѣтныя бочки со спиртомъ… Спиртъ достался быкамъ. И съ тѣхъ поръ этотъ закутокъ Лены сталъ поворотомъ — «Пьяныхъ быковъ»…

Видъ рѣки мѣняется. Нѣсколько голыхъ горъ — съ вершинами густо покрытыми елями. Мѣстами ели спускаются до середины и, наконецъ, попадаются горы сверху до низу покрытыя густой мохнатой зеленью. И тогда только у берега торчатъ къ верху, точно жерди, сѣрые стволы молодыхъ усохшихъ елей съ пріютившимися между ними пеньками свалившихся деревъ, тутъ же валяющихся другъ на другѣ въ громоздящемъ безпорядкѣ… Это опять — непролазная тайга. Теперь воду отъ густой, непроходимой заросли отдѣляетъ лишь узкая лента мелкаго, сѣраго, круглаго щебня, разглаженнаго водой, словно умѣлыми граблями. Иногда горы уходятъ далеко и непроходимая тайга, густо поросшая у ногъ мелкимъ кустарникомъ, тянется по пологому берегу забираясь на горы своими тонкими стволами постепенно, не спѣша, точно ее несутъ туда школьники, идя на маевку съ вѣтвями обновленія жизни…

Вечерѣетъ. Берегъ становится темно-сумрачнымъ. Весь гористый склонъ густо покрытъ соснами безпросвѣтно непроглядными, точно кипарисы… Лѣсъ сползаетъ по склонамъ горъ, нависаетъ надъ громадными сѣдыми камнями, смотрится въ темную и блестящую рѣку. Камни всѣ въ трещинахъ и морщинахъ, тонкихъ и глубокихъ, точно лицо дряхлой, много пережившей старухи…

— Вотъ, — говорить рулевой, — осенній трактъ. Почту верхомъ тутъ возятъ. И онъ показываетъ отвѣсную тропинку, вьющуюся по утесамъ…

— А мѣшки съ письмами, посылками какъ же? — спрашиваю я, полполный недоумѣнія…

— Да ихъ везутъ на качалкахъ. Къ стременамъ двухъ коней подвязываютъ носилки и коня несутъ ихъ точно люди.

Узенькая тропинка сбѣгаетъ на берегъ Лены, жмется у самаго утеса по набросаннымъ водой камнямъ и галькамъ. По этимъ камнямъ — пѣшкомъ не пройти: нужны хорошія желѣзныя подковы… Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ ширина тропинки около аршина. Жутко глядѣть. Правда, въ опасныхъ, головокружительныхъ мѣстахъ она «ограждена» жиденькими перильцами, скорѣе для того, чтобъ знать, куда ѣхать…

— Однако, — говорю я, — если конь спотыкнется и свалится, живымъ не останешься!

— Ничего, господинъ! У насъ теперь на округу попъ веселый — живо, ласково отпоетъ… Навѣдывается таки къ намъ…

— Чѣмъ такъ веселый?

— А такъ что, если выпьетъ, начинаетъ по своему, весело служить. — «Благословенъ Богъ нашъ, я нынѣ попъ вашъ. И нынѣ и присно — изъ Якутска присланъ. Во вѣки вѣковъ — учить васъ н--скихъ дураковъ!» Хоть похороны, а всякій засмѣется! А все таки обидно…

— Что жъ на него жаловались?

— Говорятъ, жаловались, да только ему — ничего: изъ грязи сухой вылезетъ! Нашъ станокъ все равно что «Покойная коса»…

— Какая такая?

— Очень просто: покойной она зовется, такъ какъ ямщика тутъ бичевой убило… Мертвое мѣсто у насъ, значитъ, никому нѣтъ охоты сюда ѣхать, ну, а люди зовутъ все-таки «веселое мѣсто».

— Отчего?

— Берегъ у станка плоскій, горы далеко уходятъ… Тутъ такъ всегда говорятъ: если горъ и тайги нѣтъ, веселое мѣсто…

— А мнѣ ваши горы и тайга очень нравятся…

— Не понимаю этого: съ пятнадцати лѣтъ хожу по тайгѣ, много видалъ ее, ничего хорошаго не нашелъ…

Мы приближаемся къ Усть-Куту. На всемъ перегонѣ отъ Жигаловой до Усть-Кута нигдѣ нѣтъ поселенныхъ политическихъ. Лишь, начиная съ Усть-Кута, попадаются ихъ «колоніи». Только разъ за весь конецъ въ 400 верстъ я узналъ, что въ станкѣ многіе годы живетъ «государственный». Его самого я не засталъ и не видалъ: онъ уѣхалъ въ это время куда-то далеко на рыбную ловлю. Но судьба его очень заинтересовала меня. Изъ бѣглаго разсказа писаря я освѣдомился, что это бывшій солдатикъ, сторожившій вмѣстѣ съ другими въ Петропавловской крѣпости Нечаева — «номеръ пятый». Какъ Нечаевъ ихъ «обошелъ», онъ и до сихъ поръ понять не можетъ. Сила у него въ глазахъ была необыкновенная. Какъ взглянетъ, такъ человѣка насквозь видитъ, чрезъ одежу пронизываетъ! Слушаться хочется. Они и таскали отъ него письма къ Перовской — той, что государя съ другими убила. Освободить хотѣли даже, да самъ Нечаевъ не пожелать: помѣшаетъ это, говорилъ, нашему дѣлу, кинутся меня искать, весь Петербургъ перероютъ — нельзя. Такъ письмами изъ крѣпости всѣмъ дѣломъ и руководилъ! — Ѣхала Перовская на извощикѣ, ее схватили, въ карманѣ адреса прачекъ солдатскихъ нашли, а по прачкамъ до солдатъ крѣпостныхъ добрались! Судили ихъ. Спрашиваетъ генералъ: — какъ же вы этого Нечаева такъ слушались? — Не можемъ знать, отвѣчаютъ. — Да развѣ вы не знаете, что нужно распоряженій начальства слушаться? — Знаемъ. — Ну, такъ кого же вамъ нужнѣе было слушаться: начальства или номера пятаго? — Номера пятаго, ваше превосходительство! — отвѣчаютъ. Генералъ даже плюнулъ отъ досады!..

По берегу Лены медленно пробираясь по чащѣ между камнями, идетъ крестьянинъ, ведя за собой коня съ двумя мѣшками на сѣдлѣ.

— На мельницу хлѣбъ молоть везетъ, — объясняетъ мнѣ ямщикъ, — Усть-Кутъ уже близко!

Все говорить объ этомъ.

Мы проѣзжемъ мимо лодки съ двумя бабами, толкающимися противъ воды шестами. По берегу плетутся еще нѣсколько бабъ. Онѣ въ темныхъ и бѣлыхъ ситцевыхъ кофтахъ, короткихъ шерстяныхъ, темныхъ платьяхъ, бѣлыхъ платкахъ. На ногахъ у нихъ тяжелыя башмаки и длинные бѣлые чулки. Лодка ихъ пристаетъ къ берегу и бабы — гребцы смѣняются.

— За ягодами ходили, хорошо бы пристать теперь къ берегу, можно бы у нихъ голубицей разжиться, — замѣчаетъ ямщикъ…

— Некогда, — отвѣчаю я, — лучше наляжьте на весла!

Теперь уже попадаются заборы изъ шестовъ, за ними — небольшія полоски зеленаго хлѣба… По берегу лѣниво бредутъ коровы. Пастуха не видно.

— Неужто у васъ тутъ коровы такъ и пасутся безъ присмотра? — спрашиваю я.

— А какъ же иначе? Телятъ оставляютъ дома, вотъ они и тянутся сами домой. Ну, а бываетъ и такъ, что по три дня не возвращаются!.. Ну, баринъ, радуйся, вотъ тутъ за островкомъ и Усть-Кутъ!

Я спокойно обарачиваюсь.

— Батюшки, — говоритъ вдругъ тревожно ямщикъ, — смотрите, дымитъ! Вѣдь, сегодня почтовый пароходъ отходитъ. Глядите, уже пары разводятъ!

Надъ островкомъ виденъ дымъ.

— Наляжьте на весла, хорошо дамъ на водку, — говорю я, все еще почему-то увѣренный, что поспѣю.

Ямщики налегаютъ. Лодка быстро бѣжитъ. Теперь уже совершенно отчетливо выступаетъ Усть-Кутъ. Все мое вниманіе сосредоточено на параходѣ. Изъ трубы валитъ дымъ. Я вынимаю бинокль. На вышкѣ стоитъ капитанъ. Около колеса руля — два рослыхъ боцмана. Точно тутъ — рядомъ. Капитанъ протягиваетъ руку къ шнуру свистка. Валитъ бѣлый паръ, раздается рѣзкій свистъ.

— Ямщики, гребите, — кричу я внѣ себя отъ отчаянія, — десять рублей на водку, если поспѣете!

Я вспоминаю, что у меня есть револьверъ, достаю его и начинаю стрѣлять на воздухъ!

Всѣ патроны выпущены.

Капитанъ обернулся на выстрѣлы, но спокойно даетъ два свистка!

— Наляжьте, наляжьте, — кричу я моимъ несчастнымъ ямщикамъ!

— Я дамъ четвертной, если мы поспѣемъ!

Они буквально изнемогаютъ. Лодка бѣшенно разсѣкаетъ воду!

Я отчетливо вижу всѣхъ пассажировъ на палубѣ парохода, будто уже съ ними!

Капитанъ даетъ третій свистокъ, и пароходъ отчаливаетъ…

Ямщики нѣкоторое время какъ-то безнадежно гребутъ.

— Наляжьте, наляжьте, — кричу я, совершенно растерявшись отъ величайшаго отчаянія, — можетъ пароходъ станетъ на мель и тогда мы нагонимъ!

— Тамъ мели нѣтъ! — угрюмо говоритъ ямщикъ, — ты, баринъ, должно не послалъ телеграммы?

— Какой?

— Да со станка Омолоевскаго или Тарасовскаго, чтобы подождалъ! Полъ дня тебя ждалъ-бы пароходъ. До Якутска 100 рублей билетъ господамъ стоитъ, можно и подождать! А такъ, капитанъ тебя за пріискателя принялъ… Ждать изъ-за рублевки не стоитъ!

Параходъ скрывается отъ глазъ…

Я подъѣзжаю къ Усть-Куту.

— Слѣдующій почтовый пароходъ пойдетъ черезъ четыре дня, — сообщаетъ ямщикъ!..

У берега стоитъ какой-то товарный пароходъ. Мы проѣзжаемъ мимо.

— Когда пойдете? — кричу я матросу.

— Неизвѣстно. Капитана нѣтъ, денька черезъ два пойдемъ!

Другихъ пароходовъ не видать…

Уныло бреду по Усть-Куту. — Это городишка, напоминающій наши мѣстечки. Жалкія лавченки на берегу, рундуки съ таранью, есть даже колбаса и бѣлый хлѣбъ… Есть и деревянная тюрьма, окруженная заостреннымъ кверху частоколомъ… Дѣваться некуда. Оставляю вещи въ почтовой небѣ и отправляюсь на извощикѣ, добытомъ ямщикомъ, осмотрѣть Усть-Кутскую каторгу.

Мы ѣдемъ въ бричкѣ по зеленой лужайкѣ берега рѣки Кута. На той сторонѣ Кута тянутся прежнія горы Лены съ густой тайгой.

— Что-же это за каторга? — спрашиваю извощика, — давно-ли она открыта?

— Не знаю, баринъ, — сказываютъ, будто давно, еще при царицѣ Екатеринѣ… Шли тутъ тайгой два бѣглыхъ каторжника. Видятъ озеро. Рѣшили отдохнуть, кашу сварить. Зачерпнули воды. Поставили на огонь котелокъ. А сами легли и заснули. Просыпаются, а въ котелкѣ бѣлая, какъ снѣгъ, соль! Въ тѣ времена всѣ здѣсь рыбой одной питались, большая нужда въ соли была, на зиму солить. Они и заявили. За это ихъ отъ каторги освободили и деньгами отъ казны еще наградили… Тогда и соляную вареницу отъ казны устроили, каторгой сдѣлали. Съ тѣхъ поръ каторга здѣсь и оказалась…

— Ну, а сейчасъ на каторгѣ этой политическіе — «государственные» есть?

— А кто-жъ ихъ знаетъ! Хоть до каторги всего верстъ десять-пятнадцать не больше отъ Усть-Кута, а я тамъ, почитай, лѣтъ шесть уже не былъ. Отъ отца еще слышалъ, какъ ее бродяжки открыли…

— Ну, а въ самомъ Усть-Кутѣ политическіе теперь есть?

— Были, недавно еще были, да только съ полъ-года назадъ ихъ отсюда разослали въ другіе станки. Не то что бунтъ былъ, а просто партію ихнихъ мимо везли, они что-то воспротивились, свиданій что-ли со здѣшними добивались, ихъ солдаты отчаянно избили и увезли. Наши, значитъ, тоже поднялись, какую-то бумагу послали, ихъ и засадили… Плохо я объ этомъ, баринъ, знаю… Слышалъ только объ одномъ… Не помню сейчасъ, или раньше, дѣло было — мудрено, значитъ, разсказываютъ. Сидѣлъ онъ въ тюрьмѣ. Вышелъ тутъ манифестъ. Приходитъ къ нему начальство и объявляетъ, что онъ свободенъ, можетъ домой ѣхать… А онъ въ отвѣтъ: — «не хочу я манифеста, не пойду изъ тюрьмы!» Да… — «Ну нѣтъ», отвѣчаетъ начальство, — «это не казенная богадѣльня, мы не можемъ васъ здѣсь содержать». — Тогда, — говоритъ, — покажите, что другихъ освободили. Показали ему. Онъ и вышелъ на волю. Ишь ты: молодой, а не хотѣлъ! — Смѣется извозчикъ.

Зеленая лужайка смѣняется лѣсомъ. Мы снова выѣзжаемъ на такую-же открытую, «веселую» поляну…

— Ну, баринъ, вотъ и каторга, смотри, видишь надъ тайгой куполъ церковный? Это — каторга. Теперь недалеко!..

Мы, дѣйствительно, подъѣзжаемъ къ каторгѣ.

— Неужто это — каторга?! — спрашиваю я извозчика.

На той сторонѣ рѣки Кута по зеленому, пологому берегу, кромѣ церкви, разбросано нѣсколько домовъ, избенокъ, какихъ-то построекъ, но — ни забора, ни полосатыхъ будокъ, ни часовыхъ… Все точно погружено въ сонъ. Не видно даже людей. Мертвая тишина…

— Каторга, баринъ, пріѣхали, — отвѣчаетъ извозчикъ. — Только понять не могу, куда перевозчикъ дѣвался. Надо бы покричать… — Э-эй! Давай перевозу! Да-вай! перевозу!..

Никто не показывается на томъ берегу. И двѣ лодки заманчиво-тихо покачиваются тамъ около «пристани»…

— А нельзя ли тутъ переѣхать черезъ рѣку на лошадяхъ? — спрашиваю я. — Какъ будто рѣка хоть и широкая, а не глубокая.

— Кто его знаетъ, вотъ здѣсь слѣдъ отъ колесъ до воды остался, должно, кто-нибудь переѣзжалъ…

— Можетъ переѣзжалъ, да не переѣхалъ? Утонулъ…

— Слышно было бы. Значитъ, переѣхалъ. И дно видно, — кажись, не глубоко. Только вода быстрая, не снесло бы.

— Ничего, ѣдемъ! Бричка на желѣзѣ.

— Ну, поѣдемъ.

И мы «на ура» переправляемся черезъ рѣку въ бричкѣ. Два раза вода, наполняя ее, доходитъ до сидѣній. Тогда мы становимся на нихъ ногами. Лошадей все время держимъ противъ теченія.

— А ты, баринъ, посматривай кругомъ, гдѣ помельче, — говоритъ извозчикъ, стоя на козлахъ. — Лошади воду замутили… Оглядимся лучше…

Мы благополучно перебираемся на ту сторону и въ это время встрѣчаемъ подходящаго перевозчика…

— Можно ли осмотрѣть каторгу? — спрашиваю я его.

— А что тутъ смотрѣть? — вяло отвѣчаетъ онъ. — Проѣзжайте туда прямо къ дому смотрителя. Онъ вамъ все покажетъ.

— Проводите насъ. Садитесь на бричку, а то, пожалуй, не найдемъ.

Онъ охотно соглашается и ѣдетъ проводить, хотя кто-то уже кричитъ съ той стороны — безконечно длинное, безнадежное: — «давай перевозу»!..

Громадная площадь заросла хорошей зеленой травой. Налѣво зеленая же церковь съ невѣроятно большими окнами. На право виднѣется домикъ съ крылечкомъ…

— Ишь, квасокъ кушаютъ! — завистливо произносить перевозчикъ.

— Кто?

— Да, самъ смотритель. — Вонъ, на крылечкѣ сидитъ.

На крылечкѣ, залитомъ солнцемъ, дѣйствительно сидитъ рослый, коренастый человѣкъ въ синей ситцевой рубахѣ. Около него на широкихъ перилахъ рѣшетки крылечка стоятъ бутылка и стакнъ. А на всей громадной площади, кромѣ смотрителя, по прежнему — ни души!

— Ну, я пойду назадъ, — говоритъ перевозчикъ. — Тамъ меня зовутъ.

Извозчикъ лихо подъѣзжаетъ къ домику.

Смотритель оказывается очень любезнымъ человѣкомъ. Я объясняю ему, что ѣду изъ Петербурга въ Якутскъ на защиту (о томъ, что по политическому дѣлу — благоразумно умалчиваю) и, какъ адвокатъ, интересуюсь каторгой — Онъ угощаетъ меня квасомъ, громко зоветъ кого-то изъ-за дома, приноситъ ключи, и мы отправляемся.

— Что же вамъ, собственно, показать? — спрашиваетъ онъ искренне недоумѣвающимъ голосомъ.

— Каторжныя работы, каторжниковъ…

— У насъ каторжниковъ сейчасъ нѣтъ! А работы показать можно, — «отрѣзываетъ» онъ.

— Какъ нѣтъ каторжниковъ?!.

— Очень просто: уже два года сюда не присылаютъ ни одного каторжника. Очень они отсюда бѣгали, ихъ и перестали присылать… Двадцать перваго іюля 1908 года отсюда ушелъ послѣдній каторжникъ — Василій Суровцевъ… Вышелъ на поселеніе… Есть еще поселенецъ — татарченокъ, тутъ околачивается, воду намъ возитъ… А то никого, только служащіе…

— А вы что же тутъ дѣлаете?

— Да ничего, такъ, живемъ…

— И кромѣ васъ еще кто-нибудь?

— А какъ же! Весь штатъ на мѣстахъ. Такъ безъ дѣла служимъ…

— Что же васъ куда-нибудь не переведутъ?

— Должно быть, о насъ забыли… Знаете, въ канцеляріи дѣла много, легко и забыть…

— А жалованіе вамъ платятъ?

— Ничего, Слава Богу! Исправно…

— Не забыли?

— Нѣтъ, ничего…

— Кто же тутъ еще кромѣ васъ этакъ служить?

— А вотъ управитель каторги тоже есть, только онъ сейчасъ въ отпускъ уѣхалъ… А зачѣмъ уѣзжать? У насъ здѣсь хорошо. Вонъ, въ томъ большомъ баракѣ — общей каторжной казармѣ крестьянскій начальникъ теперь живетъ, сюда, какъ на дачу, съ семействомъ переѣхалъ… Очень это пріятно. Вѣдь, тутъ — безлюдье, каждый живой человѣкъ уже гость желанный…

— Ну, а палачъ каторги тоже остался?

— Нѣтъ, у насъ палача и въ заведеніи не было. Тутъ арестанты даже безъ кандаловъ ходили. Такъ, на день, на два въ наказаніе надѣвали…

— А пороли?

— Какъ же можно иначе! Но только у насъ это было по домашнему — дули прямо на землѣ розгами, — безъ затѣй! — смѣется онъ. Ну, вотъ вамъ и варница. Хотите посмотрѣть?

— Хочу…

Онъ пробуетъ открыть замокъ принесеннымъ ключемъ и не можетъ

— Замокъ совершенно заржавѣлъ, — говоритъ смотритель, — никакъ не отворить! За два года всякій замокъ заржавѣетъ, а тутъ еще соленая пыль въ воздухѣ… Нѣтъ, никакъ не отворить! Что вамъ очень хочется посмотрѣть? Если очень, то мы сломаемъ замокъ, все равно, онъ уже не годится…

— Ну, сломайте.

Татарченокъ, слѣдующій за нами на почтительномъ разстояніи, уходитъ за варницу, возвращается съ камнемъ и легко разбиваетъ совершенно проржавѣвшій замокъ. Запустѣніе внутри — страшное… Громадный желѣзный бассейнъ, въ которомъ выпаривалась соль, стоившій казнѣ многія тысячи рублей, совершенно проржавѣлъ и безвозвратно погибъ… Безпомощно валяются такія же проржавѣвшіе «гребни» — длинныя лопаты для сгребанія соли…

За варницей находится небольшое соленое озеро. Оно — очень оригинально. У плоскихъ береговъ, озеро высохло, вода на нихъ испарилась, и берега кажутся покрытыми снѣгомъ. По бокамъ озера растетъ красная травка «солянка», не смотря на жаркій день, совершенно холодная. Да и около оэера на солнцѣ холоднѣе, чѣмъ въ тѣни, даже по ту сѣверную сторону варницы. Мы осматриваемъ колодезь, насосъ съ проржавѣлымъ, уже совершенно погибшимъ, неподвижнымъ коннымъ приводомъ… Желоба деревянные, но всѣ гвозди на нихъ проржавѣли…

Осматриваемъ кузницу, столярную, слесарную… Все брошено, все желѣзное безвозвратно проржавѣло…

Осматриваемъ печи, устроенныя подъ бассейномъ варницы, дрова. Они еще сохранились. Это громадные, толстые, двухаршинные стояны подъ домъ. Такое двѣнадцатипудовое полѣно одному человѣку не поднять. А такихъ дровъ выходило въ сутки по 11 саженъ. Ихъ рубили въ окружающей тайгѣ. И за день успѣвали нарубить 30 саженъ. Женщины только пилили дрова. Самая тяжелая, настоящая каторжная работа была — бросать дрова въ печи и мѣшать гребнями соль… Отъ нея больше всего и бѣжали…

— У насъ здѣсь бывало до 90 человѣкъ каторжниковъ, — говорилъ смотритель, — а казаковъ всего двое! Во время оно ихъ было пять. Сами видите, забора нѣтъ… Не бѣжали только тѣ, кому не хотѣлось или у кого сроки были короткіе…

— И много бѣжало?

— Ого!.. Хотите посмотрѣть еще «Никольскую варницу»? — Она такая же, — спрашиваетъ смотритель, указывая на громадный сарай съ этой надписью надъ дверьми.

— Нѣтъ, лучше покажите кандалы, я никогда не видалъ…

— Они въ амбарѣ. Идемъ!

И я вижу грязную кучу проржавѣлыхъ цѣпей. Слава богу, ихъ никто никогда не будетъ носить. Они окончательно съѣдены ржавчиной!..

— «Скованы цѣпи… Кто же ихъ будетъ носить?.. Взятый ли въ степи бѣглый, уставшій бродить? Воръ ли, грабитель, схваченный ночью глухой, или служитель братства идеи святой?..»^[3].

Подлыя цѣпи, — символъ безчеловѣчнаго издѣвательства людей надъ людьми, символъ рабства, лежатъ предо мной, поднимая въ душѣ негодованіе!

Но смотрителю это старое, ржавое желѣзо, очевидно, говоритъ иное. Онъ беретъ изъ кучи первыя попавшіяся кандалы.

— Ахъ, проклятый! — неожиданно произноситъ смотритель.

— Чего вы? — изумляюсь я.

— Видите, на нихъ заклепки цѣлыя… Былъ тутъ у насъ одинъ подлецъ. Замѣчательно умѣлъ снимать кандалы. Какъ туго ни закуй, все равно сниметъ. Вотъ, обратите вниманіе, какъ хорошо были заклепаны, вѣдь, такъ и остались… Точно руки изъ мыла… Снялъ и убѣжалъ. Безъ всякихъ хлопотъ. А сколько намъ было отъ этого безпокойства, отписки!.. Бѣжалъ и бросился не къ Иркутску, какъ всѣ, а къ Якутску. Этимъ и ввелъ въ заблужденіе… Мы погоню туда за нимъ послали. А онъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, въ обратномъ направленіи ѣдетъ. Только, знаете, подъ Витимомъ одинъ конвойный офицеръ его на пароходѣ узналъ. Этотъ подлецъ сразу замѣтилъ. Вотъ пристаетъ пароходъ къ Витиму, спустили на берегъ сходни — двѣ доски, не успѣли связать ихъ вилками, какъ онъ бросился съ парохода. Офицеръ — за нимъ! Да не тутъ то было: онъ расшаталъ доски и сбѣжалъ. Нѣсколькими прыжками такъ расшаталъ, что связать сразу никакъ нельзя было… А стрѣлять офицеръ не рѣшился, — можетъ, думаетъ, я ошибаюсь, что велъ его когда то въ партіи… Кинулись его по городу искать. Я онъ — не промахъ: заскочилъ въ кабакъ, съ татариномъ сгалкнулся, тотъ ему свою одежду уступилъ. Накинулъ онъ на руку свою же прежнюю одежду, выходитъ и прямо на погоню наталкивается. И представьте, прохвостъ не оробѣлъ: претъ прямо на офицера. — «Шурунъ-бурунъ, купи, баринъ, халатъ новый!». Такъ и прилипаетъ. Офицеръ его къ чорту послалъ, а онъ за нимъ въ свитѣ погони полъ дня ходилъ… Его же ищутъ, а онъ съ ними ходитъ. Кому въ голову такое прійдетъ! Такъ и не поймали… А вотъ кандалы еще! — Видите, тоже заклепки цѣлы, только сплющены. Артистъ! Пріискатель былъ. Золото носилъ. Оно у него въ разныхъ мѣстахъ по тайгѣ было зарыто… Его къ намъ въ первый разъ раненаго привезли. Шелъ онъ въ партіи на «Борцѣ». Вотъ четверо арестантовъ ночью подтянули къ борту парохода веревку пароходной лодки, спустились на ходу въ лодку и спокойно поплыли на берегъ. Капитанъ замѣтилъ, далъ тревожный свистокъ. Лодка не остановилась. Солдаты начали стрѣлять. Все — промахи. На пароходѣ ѣхалъ почтальонъ съ почтой. Началъ и онъ стрѣлять изъ револьвера и, представьте себѣ, попалъ въ спину сидѣвшаго на кормѣ. Арестанты доплыли до берега, взяли раненаго и увели въ лѣсъ. Завязали ему полотенцемъ рану и оставили подъ деревомъ, а сами, вѣроятно, залегли гдѣ-нибудь тутъ же. Пошли по тайгѣ съ фонарями и нашли раненаго. А тѣ, все-таки, скрылись… Пробылъ онъ у насъ не долго и снова бѣжалъ… Осенью дѣло было… Везли его два казака… Онъ попросился въ уборную, раздѣлся догола и — въ воду! Доплылъ до берега, такъ голый въ тайгу и убѣжалъ… Когда замѣтили на берегу голаго человѣка, тогда только хватились. Ну, а поймать, не поймали!.. Только, куда онъ голый дѣвался?!.

— А вотъ эти кандалы, видите, подпилены…

— Позвольте, да вѣдь, вы сказали, что у васъ не носили кандаловъ…

— Да, конечно, которые были хорошаго поведенія, а вообще, какая же каторга мыслима безъ кандаловъ!..

Мы вышли изъ амбара, осмотрѣли избенку поселенца… Я наскоро попрощался и поторопился уѣхать. Мнѣ хотѣлось поскорѣе вырваться изъ этого душнаго простора…

Въ Усть-Кутѣ первымъ дѣломъ иду къ пароходу. На него грузятъ ящики казенной монополіи. Самъ капитанъ энергично руководитъ работой. Подхожу къ нему посовѣтоваться, какъ быть.

— А вы поскорѣе перебирайтесь къ намъ на пароходъ, — говоритъ капитанъ, — у насъ вамъ будетъ лучше…

— Нѣтъ, я переберусь въ какой-нибудь постоялый дворъ, въ гостиницу, этакъ будетъ надежнѣе.

— Вѣрнѣе, что двинется съ мѣста пароходъ, а не гостиница, да и гостиницъ здѣсь нѣтъ, — резонно отвѣчаетъ капитанъ.

— А когда вы поѣдете?

— Я и самъ не знаю, утромъ думалъ, что дня черезъ два, а теперь получили телеграмму, можетъ и сегодня вечеромъ…

— Далеко?

— Нѣтъ, дальше Киренска не пойдемъ.

— Ну, такъ мнѣ нѣтъ смысла забираться на вашъ пароходъ.

— Отчего? Если торопишься, лучше ѣхать, чѣмъ спокойно стоять на мѣстѣ! — философствуетъ капитанъ.

Все это кажется мнѣ достаточно убѣдительнымъ, я я изъ почтовой избы перебираюсь на пароходъ.

Въ этотъ же вечеръ пароходъ дѣйствительно трогается въ путь…

Пароходы по Ленѣ ходятъ небольшіе. Самый лучшій почтовый — «Графъ Игнатьевъ» — не крупнѣе самаго меньшого изъ пассажирскихъ на Днѣпрѣ. Но зато онъ освѣщается электричествомъ… Изъ товарныхъ пароходовъ «Громовъ» тоже освѣщается электричествомъ. Остальные — свѣчами. И по вечерамъ на пароходѣ темно и уныло. Днемъ жизнь протекаетъ на верхней палубѣ. Ходить по ней взадъ и впередъ, одновременно могутъ только три человѣка. Каюты, — каждая на два человѣка, — темны и тѣсны. У окна моей каюты перваго класса у колеса виситъ туша мяса. Третій классъ помѣщается на нижней палубѣ. Ночью пассажиры его нестерпимо мерзнутъ и обыкновенно таскаютъ дрова за право погрѣться внизу въ машинномъ отдѣленіи… На пароходахъ кормятъ хорошо. Утромъ, днемъ и вечеромъ — чай, обѣдъ и ужинъ. — Полный пансіонъ стоитъ два рубля… Пассажировъ не только на товарныхъ, но и на почтовыхъ пароходахъ ѣдетъ очень мало. Отъ Усть-Кута до Якутска по теченію Лены 6—7 сутокъ ѣзды на почтовомъ пароходѣ, а отъ Якутска до Усть-Кута 12—14 сутокъ.

Будь пароходъ побольше да поудобнѣе, эта поѣздка могла-бы явиться лучшей прогулкой. Впрочемъ, неизбалованные приленскіе жители такъ и смотрятъ на нее. Очень многіе ѣздятъ изъ Киренска до встрѣчи обратнаго парохода (около Макарова), «выпить пива и закусить».

— А что, деньги за проѣздъ съ такихъ пассажировъ берете? — спросилъ я капитана.

Онъ даже засмѣялся отъ изумленія. — За что-же тутъ брать?! Вѣдь, тамъ всего 70—80 верстъ! Какъ-же брать за такое маленькое разстояніе?!..

По берегу Лены въ разныхъ мѣстахъ, иногда совершенно глухихъ и безлюдныхъ, заготовлены «вольныя» дрова для пароходовъ. Около дровъ на столбикѣ обыкновенно имѣется надпись, чьи дрова. Пароходъ пристаетъ, забираетъ дрова, оставляя на штабели подъ полѣномъ записку или выдаетъ ее «довѣренному» на ближайшемъ станкѣ. Сторожей около дровъ нѣтъ. Всякій можетъ рубить въ тайгѣ, сколько угодно и потому цѣнится только трудъ заготовки дровъ. А чужой трудъ въ Сибири уважается… Осенью всѣ станки объѣзжаютъ почтовые и частные пароходы и сразу расплачиваются по «квитанціямъ».

Остановка для нагрузки дровъ — одно изъ лучшихъ удовольствій путешествія. Я не говорю уже о томъ неудержимомъ смѣхѣ, какой обыкновенно вызываютъ «обстоятельныя» надписи, возвѣщающія, кому принадлежатъ дрова. Такъ на одной доскѣ я прочелъ: «Больной дрова на 2-й гильдіи Олекминска беременна купца Николая Черенныхъ». Пониже этой надписи, значившей — Вольныя дрова 2-й гильдіи Олекминскаго временнаго купца Николая Черемныхъ", какой-то остроумный путешественникъ приписалъ синимъ карандашемъ: «А въ переводѣ съ Якутскаго — потерялась больная корова изъ Китая»…

Когда пароходъ пристаетъ за дровами днемъ, вся публика отправляется въ тайгу по ягоды. Осенью тайга полна брусники. Она стелется густымъ ковромъ по землѣ, точно барвинокъ надъ могилами въ Малороссіи. Лѣтомъ много смородины, голубицы, колосяяки, костеники, вродѣ глода… Кругомъ — береза, лиственница, сосна, шиповникъ… Трава зеленая съ голубыми колокольчиками… Только нѣтъ того веселаго птичьяго щебета, которымъ шуменъ всякій лѣсъ Малороссіи… А все-таки хорошо!.. Всѣ разбредаются въ разныя стороны, и капитанъ начинаетъ собирать публику свистками. Отчаянный «третій» свистокъ реветъ на всю округу! Не помогаетъ. И снова нѣсколько разъ безнадежно подаетъ свистки капитанъ. Наконецъ, онъ бѣжитъ самъ на берегъ и, увидѣвъ кусты черной смородины, отъ которой не могутъ оторваться пассажиры, самъ припадаетъ къ нимъ. Тогда публика начинаетъ звать капитана. Онъ неумолимъ и показываетъ всю силу своего невѣроятнаго аппетита. И роли мѣняются. Публика съ вышки парохода даетъ «третьи» свистки капитану… Наконецъ, бѣгутъ за нимъ… Шутки, смѣхъ…

Хорошо нагружать дрова и ночью. Пустынный берегъ. Узкая полоска «песку» изъ мелкой круглой гальки, покатый косогоръ и дальше кругомъ — дикая, непроходимая тайга…. Дрова носятъ по двое на двухъ длинныхъ палкахъ, точно на носилкахъ. Пассажиры-же раскладываютъ «костеръ», чтобъ освѣщать дорогу носильщикамъ. Нѣкоторые съ трудомъ волочатъ цѣлыя деревья.

— Господа, тамъ лиственница большая, вывороченная съ корнями, лежитъ, давайте принесемъ сюда.

Нѣсколько человѣкъ приволакиваютъ и лиственницу… Уже — цѣлая груда деревъ. Зажигаютъ «костеръ». Это настоящій пожаръ. Весь берегъ освѣщенъ. Вѣтеръ дуетъ на рѣку и снопы искръ летятъ въ воду… Всѣ располагаются кругомъ, подальше, такъ какъ близко стоять невозможно.

Пассажирка третьяго класса въ платочкѣ напѣваетъ…

— О чемъ вы, барышня, разговариваете съ огнемъ? — шутить рулевой въ великолѣпной бобровой шапкѣ, купленной у пріисковаго за 6 рублей…

Тихо, спокойно… мирно…

Когда мы уѣзжаемъ, я говорю, что слѣдуетъ потушить костеръ. Всѣ смѣются. — Зачѣмъ?! Вѣдь тайгу нарочно выжигаютъ. Жители только рады были-бы, если-бъ подпалили, да трудно это сдѣлать…

И долго, точно маякъ, освѣщаетъ пылающій костеръ широкій просторъ рѣки…

А мы снова двигаемся въ далекій путь…

Иногда, вмѣсто того, чтобы раскладывать костеръ, ѣдутъ «лучить». На носу пароходной лодки, стоитъ охотникъ съ острогой, другой — на рулѣ, третій разводитъ огонь, для чего кладетъ на желѣзный листъ, прилаженный къ палкѣ, сухія, жаровыя дрова. Но эту охоту возможно устраивать только, когда пароходъ идетъ внизъ по рѣкѣ и когда погрузка дровъ — очень продолжительна…

Виды рѣки все тѣ-же. Горы, тайга, галька, сопки… Но, послѣ каждой впадающей рѣки, Лена замѣтно ростетъ…

На пароходѣ я познакомился съ Александрой Ларіоновной Могилевой^[4] — женой капитана парохода «Почтаря». Какъ выяснилось изъ ея разсказовъ, за капитана она вышла замужъ вторымъ бракомъ; первымъ же мужемъ ея былъ жандармскій унтеръ-офицеръ — Герасимъ Степановичъ Щепинъ. Конечно, такое званіе ея мужа вызвало во мнѣ усиленный интересъ къ его былой дѣятельности…

И совершенно неожиданно я узналъ, что первый мужъ ея состоялъ послѣднимъ начальникомъ тюрьмы въ Вилюйскѣ, гдѣ многіе годы томился великій страдалецъ Н. Г. Чернышевскій.

Нашъ разговоръ я тогда же дословно записалъ^[5].

— Я жила съ мужемъ въ Вилюйскѣ въ 1888 г.; — начала свой разсказъ А. Л. Могилева. — Пріѣхали мы въ Вилюйскъ на Рождество, а выѣхали обратно 30-го августа. Въ Вилюйскѣ жандармы и казаки — вся команда мѣнялись каждый годъ. Такое было распоряженіе начальства. Команда же состояла изъ 7 человѣкъ казаковъ, 2 урядниковъ и 1 жандарма. Жандармъ (въ данномъ случаѣ мой мужъ — Щепинъ) былъ самымъ старшимъ надъ тюрьмой. Исправникъ и его помощникъ не имѣли никакой власти надъ Чернышевскимъ. Мужу при готовой квартирѣ, отопленіи и освѣщеніи платили 26 р. 50 к. въ мѣсяцъ. И все-таки жить было очень трудно!..

На содержаніе же Ник. Гавриловича Чернышевскаго давалось по 12 или 13 руб. въ мѣсяцъ. Онъ не ѣлъ ни мяса, ни бѣлаго хлѣба, а только черный, употреблялъ крупу, рыбу и молоко. Онъ все готовилъ себѣ самъ. Молоко процѣживалъ черезъ березовый уголь.

Больше всего Чернышевскій питался кашей, ржанымъ хлѣбомъ, чаемъ, грибами (лѣтомъ) и молокомъ, рѣдко — рыбой. Птица дикая въ Вилюйскѣ тоже была, но онъ ея и масла не ѣлъ. Онъ ни у кого и въ гостяхъ ничего не ѣлъ, какъ бывало ни просили. Разъ только на именинахъ моихъ немного съѣлъ пирога съ рыбою. Вина тоже терпѣть не могъ: если, бывало, увидитъ, сейчасъ говорить: «это уберите, уберите»!

Тюрьма была расположена на самомъ берегу рѣки, за городомъ верстахъ въ двухъ. Въ городѣ было не болѣе 15-ти одноэтажныхъ домовъ, церковь, крытый домъ исправника, доктора, засѣдателя… Рѣка — не широкая. Александра Лар. показала подходящее разстояніе на Ленѣ (какъ Десна, впадающая въ Днѣпръ… замѣтилъ я). Берега — песчаные… Отъ тюрьмы открывался красивый видъ, и она была около самаго лѣса. Но уйти или уѣхать отсюда не было никакой возможности… Не оттого что тюрьма была окружена палями, а оттого, что не было дороги… И кто ея не зналъ, безъ хорошаго провожатаго не нашелъ бы и самую дорогу.

Ходить изъ тюрьмы Чернышевскій могъ сколько угодно и ходилъ съ утра до ночи всегда одинъ. Собиралъ грибы, которые затѣмъ самъ себѣ готовилъ въ своей же камерѣ…

— А слѣдомъ за нимъ все-таки ходили?

— Нѣтъ, за нимъ слѣдомъ и потихоньку никто не ходилъ. Только на ночь запирали ворота, и былъ ночной караулъ. Ему очень вѣрили, вѣдь, онъ сидѣлъ тамъ 12 лѣтъ. Кромѣ того, Чернышевскій былъ очень хорошій человѣкъ! Это былъ и очень веселый, очень разговорчивый старикъ. Много смѣялся. Часто пѣлъ пѣсни, не унывалъ, какъ будто былъ доволенъ своей судьбой. Къ женщинамъ относился ко всѣмъ хорошо, но безразлично, ни въ кого не влюблялся. Вставалъ рано, часовъ въ шесть, а ложился позже всѣхъ. Дѣтей очень любилъ. Во всемъ Вилюйскѣ, кромѣ Чернышевскаго, не было ни одного арестанта или ссыльнаго; только послѣ его отъѣзда стали туда ссылать.

— Какъ же тамъ жить въ Вилюйскѣ?

— Плохо, очень тяжело!..

Въ Вилюйскѣ морозы еще страшнѣе, чѣмъ въ Якутскѣ. Да и вообще въ Вилюйскѣ хуже жить, чѣмъ въ Якутскѣ. Была прямо погибель. Овощей никакихъ. Картофель теперь привозятъ издалека скопцы по 3 рубля пудъ. А тогда было дороже. Но Чернышевскій не покупалъ его совсѣмъ, потому что дорого. Зимою тамъ все больше ночь, а лѣтомъ все больше день. Зима тамъ такая, что если плюнуть, то плевокъ, не долетая до земли, замерзаетъ. Даже Якуты ѣздятъ въ мѣховыхъ маскахъ. Только глаза видны!

— Сохранилось ли тамъ что-нибудь послѣ Чернышевскаго?

— Какъ-же, подлѣ тюрьмы, противъ оконъ Чернышевскаго, было небольшое озеро. Чернышевской осушилъ это озеро, сдѣлалъ канаву. Самъ ее копалъ. Якуты прозвали ату канаву «Николаевскимъ прокопомъ» въ его честь.

— Говорилъ Чернышевскій по Якутски?

— Не знаю.

— А какова была его тюрьма?

— Въ тюрьмѣ у Чернышевскаго была одна громадная комната въ 2 окна, съ неокрашенными стѣнами. На стѣнахъ были подѣланы полки для книгъ. Книгъ было очень много. Ему ихъ присылали съ каждой почтой, въ 2 мѣсяца кажется 1 разъ. Онъ потомъ ихъ пожертвовалъ въ Якутскую библіотеку — 6-ть большихъ ящиковъ. Мужъ ихъ туда отправилъ уже послѣ его отъѣзда. Кромѣ большой комнаты, было еще 6 камеръ и корридоръ. Тюрьма была деревянная, одноэтажная, окружена заостренными палями. Въ окнахъ были рѣшетки. Тюрьму, говорили, построили для Огрызко и еще кого-то (кажется польскаго министра), когда-же строили, не знаю. Въ томъ-же зданіи тюрьмы, на одномъ корридорѣ съ Чернышевскимъ жили я съ мужемъ, тутъ же помѣщались и урядники (а казаки, кажется, жили около). У Чернышевскаго былъ свой самоваръ, который онъ самъ и ставилъ. Готовилъ въ обыкновенной печи-голландкѣ…

— Какъ Чернышевскій проводилъ день?

— Лѣтомъ въ комнатѣ стоялъ «дымокуръ» — горшокъ со всякимъ тлѣющимъ хламомъ — коровьимъ каломъ и листьями (тамъ лѣтомъ ставятъ и по улицамъ «дымокуры», т. к. страшнѣйшее комарье — скотъ заѣдаетъ!) Днемъ и ночью дымокуры — въ домахъ; смрадъ дыма отгоняетъ комаровъ. Если взятъ бѣлый хлѣбъ, то сразу мошка такъ обсядетъ густо, что, подумаешь, будто икрой вымазанъ. Чернышевскій, взявъ полотенце и завернувъ голову, уходилъ въ лѣсъ на цѣлый день; собираетъ грибы, прійдетъ, поѣстъ, и опять уходитъ. Въ домѣ нельзя было высидѣть! Если, бывало положишь на столъ кусокъ свѣжаго мяса и не закроешь, то оно черезъ ¹/₂ часа будетъ совсѣмъ бѣлое, какъ бумага: комары высосутъ всю кровь изъ него. Когда темнѣло или было ненастье, то Чернышевскій сидѣлъ и читалъ. Но гулять ходилъ день. Иногда читалъ цѣлую ночь напролетъ, или что-то писалъ, прячемъ все, что писалъ, жегъ.

— Бывали-ли у него гости?

— Да, въ гостяхъ у него иногда бывали барыни — жена исправника, Третьякова, жена помощника исправника, фамиліи не помню. Да вѣдь тамъ и некому было бывать! Но жену акцизнаго чиновника — Ж. онъ не принималъ за легкомысленное поведеніе и мнѣ совѣтовалъ съ нею дружбы не водитъ. Ко мнѣ тоже приходилъ въ гости, и мы къ нему ходили. Спросишь, бывало его: къ Вамъ можно, Николай Гавриловичъ, барыньки хотятъ прійти къ Вамъ, можно зайти? — Онъ и отвѣтитъ — «можно». Какъ придутъ, чаемъ угоститъ и говорятъ, говорятъ — безъ умолку. Иной разъ придешь взять книгу, онъ и заговорятся…

— Читали вы его сочиненія? — Знаменитый былъ у него романъ «Что дѣлать»…

— Нѣтъ, его сочиненій не читала и про «Что дѣлать» никогда не слыхала… Тогда я о немъ и понятія не имѣла — преступникъ и преступникъ; говорили, что сосланъ за книги.

— При васъ за нимъ пріѣзжалъ одинъ политическій?

— Нѣтъ, но я слышала, что, когда ему сказали, что за нимъ раньше пріѣзжалъ какой-то жандармскій полковникъ — уворовать его, — то онъ отвѣтилъ: почему мнѣ не показали его, я — бы ему наплевалъ въ глаза. Только ему тогда правды о немъ, конечно не разсказали. Можетъ думалъ, что украсть и убить пріѣзжать…

— Ну, а какъ проводилъ время Чернышевскій зимою?

— Да зимою онъ тоже выходилъ, хотя много тогда читалъ и писалъ… Шуба у него была теплая, бѣлая, песцовая; женѣ своей онъ выслалъ лисій мѣхъ, за который выплачивалъ изъ своего содержанія, откащывая себѣ во всемъ. — Изъ 13-ти рублей въ мѣсяцъ.

— А что Чернышевскій охотился?

Александра Ларіоновна смѣется.

— Нѣтъ, онъ и ружья боялся.

— А верхомъ ѣздилъ?

— Нѣтъ, верхомъ тоже не ѣздилъ.

— Ну, а на лыжахъ ходилъ?

— Нѣтъ не ходилъ, да ихъ тамъ я и не видала. Тамъ есть олени — онъ и на нихъ никогда не ѣздилъ. Жилъ, какъ монахъ. Въ одежѣ ходилъ простой — холщевой рубахѣ съ отложнымъ воротникомъ и съ завязками вмѣсто пуговокъ, какъ на больничномъ халатѣ, въ холщовыхъ штанахъ, а зимою еще въ шубѣ.

— А бѣлье себѣ, онъ самъ стиралъ?

— Нѣтъ полотенца, простыни мыла ему какая то женщина. Она же пекла и хлѣбъ… Спалъ Чернышевскій на перинѣ, которую, уѣзжая подарилъ вмѣстѣ съ самоваромъ — служителю тюрьмы (былъ одинъ для топки печей и уборки).

— Пріѣзжалъ-ли кто-нибудь изъ начальства провѣдать его?

— Да… Чернышевскій не позволялъ мыть у себя полъ, боялся сырости, — полъ былъ очень грязный. Потому и не принялъ преосвященнаго, когда тотъ хотѣлъ его навѣстить. А только была у насъ мысль, что онъ нарочно для такого случая не позволялъ мыть полъ. Губернатора Чернышевскій тоже не принялъ, когда тотъ пріѣхалъ и хотѣлъ его навѣстить. Чернышевскій былъ на него недоволенъ, что онъ задерживать его корреспонденцію.

— Ну, а съ кѣмъ изъ мѣстныхъ жителей онъ былъ особенно близокъ?

— Онъ очень любилъ мѣстнаго священника о. Іоанна Попова, часто ходилъ къ нему въ гости, но батюшка къ нему не ходилъ. Священникъ быль семейный, имѣлъ 3-хъ дѣтей (дѣвочекъ лѣтъ 10, 11 и 9), я ихъ учила, какъ и другихъ дѣтей Вилюйска, грамотѣ…

— А Вы то сами очень грамотны?

Александра Ларіоновна засмѣялась. — Какое! Но учительницы тогда въ городѣ другой не было. Священникъ былъ переведенъ съ Ледовитаго океана… а кромѣ него образованныхъ людей не было…

— Разсказывалъ-ли онъ вамъ что-нибудь интересное?

— Нѣтъ не помню…

— А какъ относился къ вашему мужу?

Съ мужемъ Чернышевскій тоже былъ друженъ, потомъ даже съ другими жандармами, которые за нимъ пріѣхали, не хотѣлъ ѣхать изъ Вилюйска. Все просилъ мужа ѣхать съ нимъ…

— А какъ освободили Чернышевскаго?

— Освободили такъ: изъ Иркутска пріѣхали два жандармскихъ унтеръ-офицера, привезли съ собой бумагу мужу и сказали пароль. Хотя они были знакомые, и бумаги всѣ были, но безъ пароля мужъ не допустилъ бы ихъ къ Чернышевскому. Когда пріѣхали жандармы, они пришли пѣшкомъ въ тюрьмѣ, вмѣстѣ съ исправникомъ его помощникомъ. Увидавъ идущихъ, мужъ немедля заперъ тюрьму и поставилъ караулъ. Караулъ не допустилъ жандармовъ и исправника къ тюрьмѣ. Когда сказали пароль, то допустилъ. Пароль у мужа былъ записанъ, и онъ его помнилъ. Вошли въ комнату мужа, подали бумагу отъ Иркутскаго жандармскаго полковника объ освобожденіи. Кромѣ нея было запечатанное письмо на имя Чернышевскаго. Мужъ думалъ, что лично отъ государя, самъ Чернышевскій такъ и говорилъ, что Высочайшее повеленіе. Какъ только ему подали письмо, Чернышевскій началъ плакать! То захохочетъ, то снова плачетъ! И началъ онъ просить, чтобъ его сейчасъ же ввели. Мужъ сталъ уговаривать его уложиться, приготовиться къ дорогѣ и дать жандармамъ отдохнуть. Онъ согласился. Чернышевскій пошелъ со всѣми попрощаться…

— Что-жъ былъ кто-нибудь огорченъ, что онъ уѣзжаетъ?

— Нѣтъ, никто по нему не плакалъ, за него всѣ радовались.

— Ну, а какъ поѣхалъ?

— Дѣло было въ августѣ мѣсяцѣ. Дороги проѣзжей изъ Вилюйска нѣтъ, только верховая. Кругомъ страшнѣйшія болота, мостовъ тоже не было, рѣчки необходимо было переплывать вплавь за лошади. Для него вѣрно дѣлали плоты. До Якутска отъ Вилюйска верстъ 700. Дорога — только узкая тропа среди тайги, верхомъ ѣдешь, вѣтвями все время бьетъ въ лицо. Ѣхать верхомъ онъ отказался. Говоритъ, не умѣю и боюсь. Хотѣли сдѣлать на быкахъ качалку, какъ носилки къ стременамъ подвигать. Онъ отказался. И его повезли на саняхъ по землѣ. Мужъ кое-какъ уговорить почтосодержателя, такъ какъ въ контрактѣ не было условія возить по землѣ на санягь. Якуты шли впереди саней и расчищали дорогу, гдѣ была тайга, а по болотамъ не было нужды расчищать. Везли инкогнито подъ номеромъ первымъ. Въ Якутскѣ Чернышевскому былъ приготовленъ губернаторскій шитикъ, закрытая такая лодка. Былъ-ли тогда на Ленѣ пароходъ, я не помню. Губернаторъ приготовилъ Чернышевскому обѣдъ, но онъ отказался принять, такъ намъ разсказывали, когда мы ѣхали обратно. Больше я ничего о немъ не помню… Одно могу сказать — хорошій, крѣпкій былъ человѣкъ!

Во время одной изъ короткихъ остановокъ у глухого станка, пока выгружали съ парохода ящики, я вышелъ на беретъ. Мое вниманіе сразу-же привлекъ скромно одѣтый пожилой человѣкъ въ очкахъ, съ интеллигентнымъ лицомъ. У него на головѣ былъ черный картузъ, а сидѣлъ онъ на выгруженномъ товарѣ. — Какой странный купецъ, вродѣ политическаго, — подумалъ я, — но вѣдь онъ черезчуръ старъ, возрастъ его не подходящій для ссыльнаго… А этотъ картузъ?..

И я равнодушно вернулся на пароходъ… Раздались свистки. Свяли сходни. Тронулись…

— Что это за странный купецъ? — спросилъ я капитана, указывая за продолжающаго сидѣть человѣка въ картузѣ…

— Это — государственный! Можетъ слыхали, — извѣстный докторъ П.; онъ здѣсь единственный политическій на станокъ. Другихъ сюда не селятъ… Скучаетъ…

Я обернулся. Докторъ П. попрежнему сидѣлъ на ящикѣ. И его придавленная, согбенная фигура долго вырисовывалась на фонѣ сѣраго, сумрачнаго неба… Я глядѣлъ на него съ глубокой тоской. Быть можетъ, онъ пришелъ на берегъ, для того, чтобъ услышатъ привѣтливое слово, и я не далъ его. А онъ такъ жаждалъ бодрости, свѣжей струи жизни… И теперь онъ остался по прежнему одинъ на этомъ страшно-одинокомъ пустынномъ берегу… — Крикнуть ему? Но онъ весь ушелъ въ свои думы… Да и что закричишь?..

И я давалъ себѣ слово дальше аккуратно выходить при каждой остановкѣ парохода…

— Слушайте, капитанъ, отчего же этотъ политическій докторъ одѣтъ въ черный приказчичій картузъ?

— А какую-же здѣсь другую шапку достанешь? Одинъ разъ за весь годъ проходятъ сплавомъ мимо станковъ торговые паузки. Сразу на весь годъ надо и запасаться… Выбирать не приходится… Бери, что есть… Надо и съ деньгами считаться. Подальше будетъ деревня Крестовая. Въ ней дворовъ восемь — двѣнадцать. Какъ-то приплылъ въ деревнѣ торговый паузокъ. Стали крестьяне закупать, а цѣны просто недоступныя. Они собрались всей деревней, обсудили свое положеніе и рѣшили, что лучше пріобрѣстъ товаръ безъ денегъ. Попросили хозяина переночевать; завтра, молъ, будемъ покупать. Ночью собралась вся деревня, убили всѣхъ на паузкѣ, кажется человѣкъ шесть… Разобрали товаръ, а паузокъ спалили. Осенью стать хозяинъ паузковъ ихъ собирать и замѣтилъ, что одного не достаетъ. Сдѣлали разслѣдованіе. Видятъ, паузокъ пропалъ въ Крестовой… Пріѣхалъ засѣдатель… Заварилось дѣло… Военному суду предали… Былъ среди Крестовцевъ поселенецъ черкесъ — Иванъ Ивановичъ Кузановъ — его отвезли въ Иркутскъ и повѣсили… За всю деревню онъ одинъ отвѣтилъ. Впрочемъ и Крестовцамъ досталось: всѣхъ въ безсрочную каторгу отправили… Вотъ оно, что значатъ цѣны дорогія… Приходится и картузъ брать… Да что картузъ?! Сами увидите. — Національный флагъ и то приходится шить, сообразуясь съ цѣнами на кумачъ. Тутъ, когда почта есть, на берегу выставляютъ національный флагъ. Вы и увидите, какіе эти флаги по Ленѣ. — Весь бѣлый, а посреди узенькая красная полоска. — Больше краснаго кумача не нашлось въ ближнихъ лавкахъ, а синяго и совсѣмъ не розыскали!.. А то бываетъ вмѣсто синяго просто черную полосу придѣлаютъ и вмѣсто національнаго получается какой-то траурный, печальный флагъ, точно флагъ бѣдности и заброшенности этого края…

На первой же остановкѣ вижу на берегу молодую дѣвушку съ хорошимъ интеллигентнымъ лицомъ, въ платочкѣ. Она стоитъ одиноко въ сторонкѣ и глядитъ кругомъ. Во взглядѣ что-то задумчиво-глубокое…

— Политическая! — рѣшаю я, быстро схожу съ парохода и направляюсь къ ней. Она смотритъ на меня съ изумленіемъ…

— Вы сюда сосланы? — спрашиваю я.

— Съ какой стати? — отвѣчаетъ она негодующимъ голосомъ. — Что я преступница, что ли?!.

— Нѣтъ, конечно… Я подумалъ, что вы — политическая… теряюсь я.

— Нѣтъ, я жена здѣшнему купцу…

Извиняюсь. Ретируюсь. Разсказываю объ этомъ злоключеніи капитану.

— Не пейте изъ колодезя, прійдется плюнуть! — замѣчаетъ онъ.

Нашъ пароходъ пристаетъ къ станку. На берегу въ песчаную отмель воткнутъ шестъ; на немъ «національный флагъ» — бѣлый съ двумя лоскутками — краснымъ и синимъ…

— А вѣдь здѣсь есть телеграфная станція, — сообщаетъ капитанъ. — Вы все такъ интересуетесь, какъ идетъ война. Пройдите на телеграфъ, пароходъ будетъ стоять, мы васъ подождемъ… Можетъ, что-нибудь узнаете. Телеграфисты разскажутъ — агентскія телеграммы проходятъ черезъ ихъ руки въ Якутскъ.

Я отправляюсь въ деревню. Меня подвозятъ на лодкѣ къ отмели. Мимо проѣзжаетъ на саняхъ по землѣ почтальонъ. Онъ везетъ брезентовые мѣшки съ кладью, очевидно, посылками… Добираюсь до деревни. Захожу на телеграфъ. Любезны. Узнаю объ «отступленіяхъ въ порядкѣ».

— А объ убійствѣ министра внутреннихъ дѣлъ Плеве слышали уже? — вдругъ неожиданно спрашиваетъ телеграфистъ.

— Вотъ посмотрите телеграмму! Мы только что записали…

Впечатлѣніе!..

Нашъ пароходъ снова пристаетъ на нѣсколько минутъ въ небольшому станку. У этого станка почтовые пароходы не останавливаются, онъ черезчуръ глухой и заброшенный, и потому здѣсь устроена «колонія» политическихъ — поселено нѣсколько административно-ссыльныхъ. Заслышавъ пароходный свистокъ, все населеніе ставка отъ мала до велика бѣжитъ въ берегу. Очевидно — событіе большой важности. Бѣгутъ и трое — въ пиджакахъ. Одинъ въ студенческой фуражкѣ.

— Вонъ, государственные, видите, — говорить капитанъ.

Я, конечно, вижу и смотрю на нихъ.

Пароходъ причаливаетъ. Трое молодыхъ людей, стоя сплоченной группой, напряженно разсматриваютъ публику… Глаза наши встрѣчаются…

Я схожу къ нимъ. Они кидаются. Называюсь…

— Ну что, какія новости, какія извѣстія, что дѣлается на родинѣ, какъ война?!. Говорите, говорите поскорѣе, — возбужденно-радостно кричать они всѣ разомъ. — Мы ничего не знаемъ! Мы знаемъ только то, что было мѣсяцъ назадъ… Скорѣе говорите!

— Бомбой убитъ Плеве… Едва успѣваю я сказать…

Волненіе страшное! Крики, восклицанія. Они тамъ возбуждены!

— Хотя я — соціалъ-демократъ и убѣжденный врагъ террора… — говоритъ поблѣднѣвшій студентъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, точно въ лихорадкѣ…

«Нѣтъ, нельзя сообщать сразу изстрадавшимся людямъ, что умеръ или воскресъ человѣкъ, судьба котораго близко задѣваетъ», — думаю я…

Третій свистокъ. Мы прощаемся. Пароходъ отчаливаетъ, а они снова стоятъ на берегу сплоченной группой со счастливыи, радостными лицами и машутъ шляпами… И, вмѣсто «ура», они кричать «извѣстную русскую поговорку»!..

— Будете ѣхать обратно, не забудьте насъ!..

— Ну, при слѣдующихъ встрѣчахъ съ политическими, я не стану говорить имъ сразу о Плеве, — думаю я, — вѣдь, этакъ и до Якутска не доберешься…

— Знаете, — говоритъ мнѣ пассажиръ-почтовый чиновникъ, — самые политическіе среди политическихъ ссыльныхъ — это кавказцы! Ихъ всѣ администраторы боятся. — А они, ей богу, никого!.. Представьте себѣ губернаторъ передъ ними пятится, какъ ракъ! Былъ въ Якутскѣ одинъ грузинъ Камерики или Хомерики, не помню. Пошелъ онъ къ губернатору просить оставить его въ городѣ, работать на водочномъ заводѣ. Тогда нужда большая была въ опытныхъ мастеровыхъ, некому было строить, а изъ Петербурга шли телеграммы, чтобы выросъ винный складъ, какъ грибъ послѣ дождя! Губернаторъ и обрадовался Камерику, разрѣшилъ ему временно остаться и при этомъ случайно спросилъ — «почему такъ много пришло Камерики въ Якутскую область, кажется шесть человѣкъ?»

— Камерики, — отвѣчалъ грузинъ, — хорошій народъ, любитъ борба, не любить — буржуа!

— Я тоже не люблю буржуа, — едва сказалъ только губернаторъ и немедля растерянно ушелъ изъ кабинета.

Камерики потомъ разсказывалъ, что онъ сдѣлалъ губернатору «горячіе глаза» — а тотъ сразу-же замолчалъ и попятился прочь!…

И представьте себѣ только за «горячіе глаза» губернаторъ переслалъ Камерики подальше въ наслегъ…

А то, взять другого кавказца… Сослали его въ глухой приленскій станокъ Z. Кругомъ тайга, горы, скалы, да галька… Будемъ ѣхать мимо, сами увидите… Онъ немедля-же себѣ саклю смастерилъ. Тамъ берегъ — какъ-бы двухъэтажный: нижній — плоская съ покатомъ коса, покрытая круглымъ щебнемъ гальки, по которой пройти трудно, а верхній этажъ — такая же терраса повыше, по которой тянется осенній трактъ въ сосѣдній большой становъ. Грузинъ и устроилъ себѣ домишко, прилѣпивъ его къ обрыву тракта, какъ ласточкино гнѣвдо, по кавказски, чтобъ не дѣлать четвертую стѣну; крышу онъ устроилъ земляную, а для красоты посѣялъ на ней какую то хлѣбную траву; зерна досталъ у проѣзжаго поселенца. Крыша у него и зазеленѣла. Вотъ тутъ-то и началась трагедія. Кругомъ-ни клочка ровной поверхности, галька и галька — ноги ломай, да и баста, куда ни глянь — темная, нависшая, мрачная тайга! Одна только крыша и радуетъ взоръ. Она и сдѣлалась любимымъ мѣстомъ прогулки… Въ особенности для свиданій мѣстной молодежи. Но это онъ еще кое-какъ терпѣлъ… Началось съ засѣдателя. Пріѣхалъ онъ сюда по какимъ-то дѣламъ, кончилъ ихъ и немедля же расположился съ разными тамъ понятыми пикникомъ на крышѣ… Какъ на балконѣ — удобно это — свернутъ только съ дороги направо… Пока выпивали, грузинъ не слышалъ, что они у него на крышѣ хозяйничаютъ — сидѣлъ, книжки читалъ. Но какъ начали они у него на крышѣ съ пьяныхъ глазъ танцовать и патріотическія пѣсни пѣть, грузинъ выскочилъ въ двери и прямо ахнулъ. — Видитъ у него на крышѣ полиція гуляетъ! Кривъ поднялъ отчаянный. Никогда никто такъ на засѣдателя не кричалъ, самъ губернаторъ обошолся-бы деликатнѣе… Но и засѣдатель былъ старая полицейская крыса, которую не легко спугнуть, — «Кричи», — говоритъ, — «кричи, а вотъ я тебя запротоколю и тогда узнаешь, какъ на начальство при исполненіи служебныхъ обязанностей кричать». Всякій бы на его мѣстѣ усмирился, понялъ бы, что до точки дошелъ, а въ немъ политика кавказца закипѣла. Сталъ онъ уже что-то по грузински кричатъ, до потери голоса кричалъ… Полиція распотѣшилась — хохочутъ уже всѣ. А другіе и вниманіе не стали обращать, между собой говорятъ, что отсюда на охоту поѣдутъ. Тамъ всѣ охотятся. А у грузина и голоса нѣтъ. Вотъ побѣжалъ онъ къ рѣкѣ, напился воды, вернулся и пошелъ въ свою саклю. Будто успокоился. Видятъ, — угрюмый идетъ, рѣшительный и молчитъ. Только, знаете, выноситъ онъ въ одной рукѣ жестянку пороховую фунтовую, а въ другой уже — зазженную лучину.

— Не могу я — политическій, — говоритъ, — снесть такого позора, чтобъ у меня на крышѣ, надъ моими хорошими книгами поганая полиція ликовала, рѣшилъ я мою саклю взорвать и васъ вмѣстѣ съ нею… Однимъ словомъ по кавказски! Не успѣлъ онъ и договорить, какъ они всѣ съ крыши этой кубаремъ свалились, удирать — кто куда попало! Засѣдатель отбѣжалъ въ сторону и кричитъ уряднику: — ступай обратно на крышу за ружьемъ. А тотъ въ отвѣтъ: «никакъ не могу, ваше благородіе, пока господинъ политическій позволитъ!» Ну, тотъ позволилъ… Такъ онъ за своихъ Марксовъ постоялъ. Одинъ противъ столькихъ полицейскихъ! Неслыханное здѣсь дѣло!.. Но только его сакля и до сихъ поръ отравляетъ ему существованіе. Все ему кажется, что у него на крышѣ — полиція. Чуть какая-нибудь парочка заберется вечеромъ поворковать да зашумятъ, онъ съ дубиной въ рукахъ и выскакиваетъ. Особую сучковатую дубину даже завелъ! Натерпѣлся таки онъ не мало… Что подѣлаешь не годится для здѣшнихъ мѣстъ кавказская сакля!..

На одномъ изъ станковъ я снова увидалъ нѣсколькихъ политическихъ. Они попрежнему стояли сплоченной группой. Среди нихъ была молодая дѣвушка. Они озабоченно смотрѣли на пороходъ… Я сошелъ на берегъ. Мы поздоровались. Они, какъ всегда засыпали вопросами.

— Отойдемъ, господа въ сторону, подальше, пожалуйста заранѣе обѣщайте мнѣ ничего не кричать, когда я сообщу вамъ одно извѣстіе… Оно васъ поразитъ…

— Говорите, говорите, поскорѣе!

Мы отошли въ сторону, и я сообщилъ имъ о томъ, что убитъ Плеве.

Увы, мое предупрежденіе не помогло… Раздались прежніе крики, восклицанія…

— Знаете Плеве былъ личнымъ врагомъ нашего мальчика безъ штановъ, — говорила радостно молоденькая дѣвушка, указывая на молодого студента съ хорошимъ, яснымъ липомъ, совершенно не похожаго ни на мальчика, ни тѣмъ болѣе на мальчика безъ штановъ…

— Ничего не понимаю, въ чемъ дѣло? — спросилъ я.

— Очень просто. Когда на жандармскихъ дознаніяхъ уже при Сипягинѣ политическіе поголовно начали отказываться давать какія-либо показанія и, благодаря этому, даже жандармы не могли стряпать дѣла, Плеве придумалъ передать политическія дѣла въ суды и тѣмъ заставить политическихъ заговорить… На это и пошелъ нашъ мальчикъ безъ штановъ… Противъ него не было никакихъ уликъ, но онъ произнесъ рѣчь о своихъ убѣжденіяхъ. Судъ оправдалъ его, а Плеве сослалъ сюда.

— А почему у васъ такое странное прозвище?

— Его долго держали въ тюрьмѣ до суда, онъ не называлъ своего имени, ему не дѣлали передачъ, и нашъ мальчикъ настолько обносился, что когда ему нужно было итти въ судъ, то онъ съ тревогой воскликнулъ:

— «Какъ же я пойду на судъ безъ штановъ?» За это онъ и получилъ свое прозвище…

— Что-жъ, — промолвилъ, мило улыбаясь, студентъ, — въ борьбѣ потеряешь ты право свое, а не только штаны… Пожалуй теперь меня вернутъ? А? Какъ вы думаете?..

Когда я выѣзжалъ изъ Москвы, одинъ мой пріятель — «человѣкъ, большого политическаго такта» С. настойчиво совѣтовалъ мнѣ купить котелокъ, вмѣсто обычной — мягкой шляпы.

— Я бывалъ въ Сибири, — говорилъ онъ, — и хорошо знаю, что значитъ тамъ котелокъ. — Вамъ откроютъ двери самыхъ сокровенныхъ темнотъ. Васъ будутъ вездѣ принимать за важную столичную штучку.

— Да, вѣдь, мнѣ этого и не нужно!..

— Но вамъ прійдется хлопотать за ссыльныхъ, и тогда котелокъ будетъ незамѣнимъ, не забудьте, что вы ѣдете на отвѣтственную защиту по политическому дѣлу. Надо принимать во вниманіе все.

И побѣжденный этими доводами, на всякій случай, я купилъ хорошій англійскій котелокъ и везъ его со всѣми предосторожностями въ спеціальной деревянной коробкѣ. Я жаждалъ хоть разъ пустить въ ходъ эту драгоцѣнность и вообще испробовать ея обѣщанныя магическія свойства. Случая не было, и я рѣшилъ развлечься котелкомъ, — подурить отъ скуки длиннаго пути, устроивъ «маскерадъ» при первой-же встрѣчѣ съ политическими…

Когда, подплывая къ станку, гдѣ предстояла продолжительная остановка для ночлега, я замѣтилъ на берегу нѣсколько политическихъ, то быстро спустился въ каюту, одѣлъ новенькій котелокъ и вышелъ на палубу. Я постарался принять видъ столичнаго франта, заложилъ кренделями руки въ карманы и очень пожалѣлъ, что для пущей важности не запасся и шикарной сигарой, хотя, правда, никогда не курю и С. не давалъ мнѣ этого совѣта…

Политическіе жадно оглядывали пароходъ, разыскивая на немъ пассажира, своимъ видомъ напоминающаго «политическаго защитника». И не находили! Нѣсколько разъ они нерѣшительно останавливали свой взглядъ на мнѣ и снова блуждали глазами по пароходу.

Наконецъ, глаза ихъ упорно остановились на мнѣ. Я былъ неумолимъ. Руки мои были по прежнему заложены выборгскими кренделями.

— Сойдите къ намъ! — вдругъ крикнула дѣвушка, стоящая среди нихъ. Она кивнула мнѣ угловатымъ движеніемъ руки.

Я спокойно и солидно сошелъ на берегъ.

— Вы по какому дѣлу ѣдете? — кинулись ко мнѣ всѣ политическіе, испытующе оглядывая мой великолѣпный котелокъ…

— По купецкому, — солидно отвѣтилъ я.

Они ринули отъ меня и уже снова начали осматривать пароходъ, но я не могъ болѣе выдержать своей роли и расхохотался.

— Не адвоката-ли вы ищете?

— Да, да! Гдѣ онъ?

— Да передъ вами!

— А, вѣдь, мы такъ и думали, но… но…

— Я имъ объяснилъ мой «маскерадъ»…

Смѣхъ, веселье…

По прежнему, принявъ всѣ мѣры «предосторожности» и отведя ихъ въ сторону подальше отъ парохода, я сообщилъ послѣднюю сенсаціонную новость…

И опять повторяюсь прежнія радостныя восклицанія!.. Они были «эсъ-эрами».

— На долго-ли остановился пароходъ?

— На всю ночь!

— Ну, такъ идемъ къ намъ, вы намъ много разскажете! Мы трое нарочно пріѣхали сюда, чтобъ повидаться съ вами, по разспросить васъ обо всемъ! Видите, — вонъ моя лодка! Ну, идемъ же поскорѣе!

— А гдѣ вы, здѣшніе, живете?

— Да вонъ на берегу, избенка съ воротами, видите на скамейкѣ сидитъ урядникъ, это тамъ и есть нашъ домишка!..

Нельзя сказать, чтобы видъ урядника привелъ меня въ патріотическій восторгъ.

Конечно, онъ ничего не могъ мнѣ лично сдѣлать. Но онъ могъ по телеграфу сообщить отсюда въ Якутскъ, о моихъ «сношеніяхъ» съ этими ссыльными и тогда, конечно, весь мой авторитетъ не только «столичной пггучки», но и просто адвоката въ заброшенной окраинѣ терялъ всякое значеніе. Я давно уже замѣтилъ, что судьи по политическимъ дѣламъ лишь тогда внимательно и съ «уваженіемъ» слушаютъ защитника, когда не видятъ въ немъ союзника подсудимаго или, вѣрнѣе говоря, такого же подсудимаго по духу, какъ и тотъ, котораго за распространеніе нѣсколькихъ брошюръ они совершенно равнодушно готовы лишить не только правъ состоянія, но и выбросить за бортъ жизни, какъ отбросъ человѣчества, на свалку людской нечисти… И чѣмъ менѣе «стороной въ дѣлѣ» кажется адвокатъ такимъ судьямъ, тѣмъ охотнѣе соглашаются съ нимъ даже судьи-палачи. А на мнѣ лежала черезчуръ большая отвѣтственность, я долженъ былъ принесть въ жертву всѣ моя интересы, которые могли помѣшать этой защитѣ. Поэтому я предложилъ ссыльнымъ «стратегическій» планъ. Для того, чтобы не возбудить подозрѣнія урядника въ моей неблагонадежности, мы рѣшили, что они пойдутъ къ себѣ домой, а я съ кѣмъ-нибудь отправлюсь осматривать станокъ, затѣмъ мы подойдемъ къ ихъ дому, онъ начнетъ меня приглашать, я отказываться, спрошу — да кто-же собственно они и, узнавъ, что ссыльные, скажу: «ахъ какъ это интересно, я никогда не видалъ ссыльныхъ, какое-же вы преступленіе сдѣлали?» Съ запасомъ этихъ словъ я успѣю пройти мимо урядника, и всѣ правила будутъ соблюдены!

Сказано — сдѣлано. Мы описали по ничтожному станку два-три круга, причемъ мое появленіе въ котелкѣ сызывало невѣроятную сенсацію среди ребятишекъ, усиленно показывавшихъ на него пальцами… Я «осматривалъ» деревню… И, говоря правду, не пожалѣлъ, что это входило въ стратегическій планъ. Я увидѣлъ не только великую нужду и заброшенность общія почти всѣмъ русскимъ деревнямъ, но и ужасъ оторванности отъ примитивно культурнаго центра…

Все населеніе уже вернулось съ берега отъ парохода, и въ поселкѣ началась обычная жизнь…

Мимо на саняхъ провезли сѣно… И я вспомнилъ, какъ, изучая «Слово о полку игоревѣ», мы — дѣти съ изумленіемъ узнали, что было далекое, забытое время, когда наши предки и лѣтомъ ѣздили на саняхъ… Я увидѣлъ почти полное отсутствіе, кучи мусора, апатичныя лица взрослыхъ… Но главное, страшна была эта мертвая тишина мертваго поселка… Появлялись и вылазили откуда-то люди… Точно тѣни… И если бы не маленькія дѣти, я подумалъ бы что нахожусь въ Буссакѣ Веккіа — микроскопической италіанской деревушкѣ на берегу Средиземнаго Моря, двадцать лѣтъ назадъ разрушенной грознымъ землетрясеніемъ и навсегда покинутой жителями… Но страшнѣе всего было за интеллигентныхъ, полныхъ жизни и энергіи, мыслящихъ людей, обреченныхъ коротать здѣсь свое время. Во всемъ станкѣ не было даже лавченки или будочки для продажи печенаго хлѣба или зацвѣтшей «московской» колбасы, не то что нѣсколькихъ листовъ писчей бумаги… Не было ничего общественнаго, не было даже «часовни» — деревяннаго помоста и крыши сверху на четырехъ столбикахъ… Ничего… Избенки темно-сѣрыя, старыя… Ни одного крашеннаго окна или крашенной ставни, на которыхъ успокоился-бы утомленный сѣрымъ однообразіемъ глазъ…

Не слышно было родной украинской пѣсни, которой начинается и кончается у насъ въ Хаткахъ ярко-солнечный, красочный день…

— Край дороги гне тополю до самаго долу!.. Никакихъ деревъ, кромѣ лиственницъ и елей въ обступившей кругомъ угрюмой и тяжелой тайгѣ… О, какъ невыносима ты, ссылка! — думалъ я…

Около воротъ квартиры политическихъ между мною и спутникомъ въ присутствіи насторожившагося, точно барбосъ, урядника произошелъ условленный разговоръ, затѣмъ мы продѣлали галантерейность обхожденія, уступая другъ другу честь войти первому въ ворота, не менѣе продолжительно, чѣмъ сами Чичиковъ и Собакевичъ… И, наконецъ я очутился во дворѣ…

Они всѣ собрались въ своемъ «флигелькѣ» — жалкой прокопченной лачужкѣ, менѣе всего напоминающей комнату или даже нашу дачную кухню… На стѣнахъ не было фотографій, гравюръ, обычно украшающихъ стѣны учащейся молодежи. Ихъ всѣхъ арестовали совершенно неожиданно. Такъ-же неожиданно, прямо изъ тюрьмы сослали сюда. И они не успѣли захватить не только гравюръ, но даже карточекъ самыхъ близкихъ людей!

За то на стѣнахъ у нихъ висѣли три большія желѣзныя, четыреугольныя сквороды.

— Однако, господа, у васъ здѣсь удивительно уютно. — Какія чудныя гравюры на стѣнахъ, — сказать я, указывая на сковороды, — все темныя, мрачныя острова смерти Беклина!..

— А что вы думаете, — отвѣтилъ кто-то изъ нихъ, — вамъ кажется, что это, — такъ, — пустяки, а между тѣмъ это — дѣйствительно артистическое произведеніе одного пароходнаго машиниста, облагодетельствовавшаго нашу священную обитель такими удобными сковородками! Купите-ка ихъ здѣсь!…

Мы усѣлись вокругъ стола, и завязалась длинная, безконечная бесѣда…

Мнѣ такъ хотѣлось знать, какъ живутъ они, какъ проходятъ ихъ день, съ кѣмъ встрѣчаются, кого видятъ…

Но они не имѣли ни малѣйшаго желанія разсказывать о себѣ и рвались вывѣдать побольше отъ меня.

За нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ слушалось извѣстное дѣло Гершуни и другихъ. Ихъ интересовали подробности этого дѣла, мучилъ вопросъ, чѣмъ объяснить предательство Кочуры, приведеннаго на судъ изъ Шлиссельбургской крѣпости. Я разсказывалъ все, что зналъ, а зналъ очень подробно, такъ какъ, хотя самъ и не защищать въ этомъ процессѣ, но защищалъ братъ Михаилъ (тоже прис. повѣр.) и близкіе товарищи, которые каждый день, по мѣрѣ слушанія дѣла, подробно дѣлилась впечатлѣніями…

— Не смотря на ужасъ того, что дѣлалъ Кочура, на всѣхъ защищавшихъ онъ произвелъ впечатлѣніе необыкновенно чистаго человѣка, но совершенно сумасшедшаго или заблудившагося лунатика, не сознающаго, по какому пути онъ идетъ.

Лицо-же у него было удивительно хорошее, изумительной духовной красоты, лицо — святого… Для видѣвшихъ его такъ и осталось загадкою, что-же произошло съ Кочурой, тѣмъ Кочурой, который, выслушавъ смертный приговоръ, категорически отказался подать прошеніе о помилованіи…

Я замѣтилъ, что это впечатлѣніе защитниковъ непріятно моимъ собесѣдникамъ. Они не могли допустить мысли, что у предающаго могло быть при этомъ «хорошее» лицо…

И точно тучка набѣжала на нашъ оживленный разговоръ… Мы примолкли… Нужно было разсѣять это настроеніе…

Къ счастію я вспомнилъ одну анекдотическую подробность — черточку процесса Гершуни. Защитникъ офицера Григорьева, — отчаянно предававшаго всѣхъ и безпощадно воздвигавшаго своими оговорами эшафотъ для Гершуни, — Бобрищевъ-Пушкинъ, желая выставить Григорьева необыкновенно добрымъ человѣкомъ, сталъ допрашивать его жену о томъ, какъ однажды, увидѣвъ поздней осенью въ замерзающей полыньѣ Невы дикаго гуся, Григорьевъ хотѣлъ спасти его; защитникъ «устанавливалъ», что Григорьевъ едва не бросился на тонкій ледъ, и только жена отговорила этого великодушнаго рыцаря свершить столь исключительно геройскій подвигъ… Бобрищевъ-Пушкинъ стоялъ на вахтѣ и своимъ острымъ взглядомъ осматривалъ рѣку… Безсонная ночь не оставила на немъ слѣда..

— Ну, батенька, — сказалъ онъ, завидя меня, — отъ большой бѣды ушли вы! Вѣдь, это — самъ Z.! Онъ хотѣлъ задержать васъ да такъ, чтобъ и политическіе не знали! Какъ увидѣлъ, что вы собираетесь отъ нихъ, начинаете прощаться, онъ къ воротамъ бросился и притаился… — Вотъ, говоритъ, какъ для меня благополучно сошло, могъ-бы нажить себѣ непріятности, арестовавъ такую личность. Все интересовался узнать отъ меня, по какому дѣлу вы командированы… Я ему, чтобъ отдѣлаться, сказалъ, будто по милліонному дѣлу барона Гинзбурга, а награды вамъ назначено пятьдесятъ тысячъ! Онъ даже крякнулъ! Только въ другой разъ будьте осторожнѣе… Онъ вашъ разговоръ подслушивалъ, — хорошо, говоритъ, что все насчетъ охоты разговаривали — про гусей да утокъ, а то бы я его и не такъ схватилъ, тогда безъ скандалу не обошлось бы!.. Отписывайся-ка. На такую личность наскочилъ!..

То было два года назадъ, но и до сихъ поръ мнѣ непріятно всмоминать эту ночь. «Котелокъ» отравляетъ ея впечатлѣнія…

Только ложь и, какъ ни поворачивай, хлестаковщина отвоевали мнѣ на этотъ разъ «дѣйствительную» неприкосновенность личности…

Мы подплываемъ къ деревнѣ Подкаменной. Значитъ, Киренскъ недалеко.

— Надо бы послать къ отцу Ивану справиться, нѣтъ-ли уже дикихъ уточекъ, — озабоченно говоритъ пароходный буфетчикъ…

— Какъ такъ, — изумляюсь я, — къ священнику? Да онъ что-же охотникъ?

— Какъ-же, охотится! — Хорошо, что здѣсь нѣтъ газетчиковъ, а то бы критику на духовенство сочинили, — замѣчаетъ онъ… Только охота у него особенная, неводомъ!

— Никогда про такую и не слышалъ!..

— А вотъ послушайте! Онъ обставляетъ озеро неводомъ на палочкахъ, подвязываетъ къ нимъ веревочки и кидаетъ въ воду овесъ. Утки привыкаютъ, слетаются… Овса не жалѣетъ. Отецъ Иванъ садится въ засаду, дергаетъ веревочки, неводъ падаетъ и закрываетъ стаю. Тогда онъ свертываетъ уткамъ головки и продаетъ пару за 25 копѣекъ, а то и по гривеннику, а у другихъ штука стоитъ 30 копѣекъ… Подкаменная расположена подъ утесомъ въ небольшой пади, никого кромѣ неграмотныхъ крестьянъ нѣтъ, можно отъ тоски помѣшаться, вотъ батюшка и придумалъ себѣ для лѣта такое развлеченіе… Ловитъ по озерамъ, пока не замерзнутъ… Другіе священники по Ленѣ тоже охотятся, но тѣ изъ ружей… Молоко у отца Ивана тоже можно достать, держитъ коровъ…

И буфетчикъ посылаетъ кухарку въ деревню…

Уже даны три свистка, время трогаться въ путь, а кухарки все нѣтъ… Наконецъ она показывается на песчаной отмели.

— Дайте-ка еще разъ три свистка, — говорю я капитану, — пусть поспѣшаетъ!..

— Нельзя, испугается, побѣжитъ и сломаетъ молоко!

— Какъ такъ сломаетъ? Въ первый разъ слышу, что молоко можно сломать!

— Тутъ всѣ этакъ привыкли говорить: молоко замороженное кругами продаютъ. Зимою жидкаго и не достать, а длинное-ли здѣсь лѣто!..

Второй разъ мы обгоняемъ паузки съ лошадьми. Ихъ везутъ въ Бодайбо на золотые пріиски для рудничныхъ работъ. Паузки — плоскіе, неуклюжіе и лошади стоятъ на самомъ ихъ двѣ безъ настилки. По низкимъ бортамъ паузковъ укрѣплены столбики, на которыхъ устроенъ помостъ, заваленный сѣномъ. И помостъ нависаетъ надъ головами лошадей, точно тѣ потолки рудниковъ, откуда ихъ подымутъ только мертвыми, такъ какъ спускъ и подъемъ лошади въ шахтѣ — очень затруднителенъ… Отъ Жигалова до Витима паузки плывутъ дней двадцать, отъ Витима-же до Бодайбо (тамъ всего 300 верстъ) паузки везетъ противъ воды на бичевой пароходъ. На каждомъ паузкѣ до 30 лошадей. Труденъ ихъ путь, трудна доставка, но зато эти маленькія лошадки, стоящія въ европейской Россіи по 26—30 рублей, въ Бодайбо продаются по 200—600 рублей — голова. Правда, эти лошади лучше бѣгаютъ, чѣмъ «россійскія». Но томская лошадка, стоящая — 100—150 рублей, здѣсь продается за 300—500 рублей, а бѣговыя, несмотря на ростъ, идутъ и по 1.500 рублей…

— Выгодное дѣло, — замѣчаетъ капитанъ, сообщающій мнѣ всѣ эти свѣдѣнія, — наживаютъ на немъ десятки тысячъ въ годъ, а все почему? — Потому что первые за это тутъ взялись и некому конкурренцію дѣлать. — Первый началъ на Лену доставлять керосинъ — милліоны нажилъ, тулупы барашковые изъ Москвы, да изъ Москвы сюда, въ царство мѣховъ, началъ первый возить — тысячи нажилъ… Только первому начать. Пріѣхать сюда умному человѣку, съ самымъ небольшимъ капиталомъ, присмотрѣться и первому новое дѣло начать. И всякій такой будетъ богачемъ, потому что этотъ край — совершенно непочатый край!.. Первыхъ дѣлъ тутъ сколько угодно! Пріѣхалъ сюда какъ-то въ Витимъ политическій еврей изъ писарьковъ; привезъ съ собой первую пишущую машину… Что вы думаете? Большія деньги началъ наживать. Изъ Бодайбо для переписки бумаги присылали. Машину тамошнимъ богачамъ выписать — непочемъ, а кто писать на ней будетъ? Знающаго не найти! Онъ шибко и зарабатывалъ. Какъ окончился ему срокъ административной ссылки, говорятъ, — уѣзжай отсюда, такъ какъ евреямъ въ Сибири жить нельзя. А онъ все проситъ разрѣшить остаться, проситъ срокъ ссылки продолжить! Ему ссылка выгоднѣе свободы оказалась!..

— Ну, положимъ, въ томъ то и дѣло, что у евреевъ нѣтъ никакой свободы, если въ ссылкѣ они могутъ жить лучше!..

Вотъ и Киренскъ!

Маленькій, захолустный, уѣздный городовъ съ однообразными, темными домишками, изрѣдка даже кирпичными, побѣленными или украшенными мезониномъ, изрѣдка съ выкрашенными краской окнами… Монастырь и его паркъ, нѣсколько бакалейныхъ и желѣзныхъ лавокъ — на берегу Лены. Женская прогимназія, складъ казенной монополіи — лучшее зданіе въ городѣ, больница, тюрьма, раскиданные въ центрѣ Киренска. Улицы — зыбучій песокъ. Кое-гдѣ попадаются деревянные тротуары-мостки… Но уличныхъ фонарей нѣтъ…

Лѣтъ тридцать назадъ весенняя вода Лены прорвала себѣ новый протокъ и, отдѣливъ городъ отъ кладбища, сдѣлала Киренскъ островомъ…

Спрашиваю перваго попавшагося прохожаго, что посмотрѣть въ городѣ. — Совѣтуетъ побывать въ монастырѣ и на кладбищѣ. — Больше здѣсь нечего смотрѣть, весною пріѣзжалъ циркъ — два клоуна, былъ еще балаганъ, да ужъ давно уѣхалъ, нечего здѣсь смотрѣть — категорически утверждаетъ онъ…

Побродилъ съ часъ, обошелъ городъ, возвращаюсь на пароходъ. И вдругъ узнаю новость: капитану принесли телеграмму. Оказывается пароходъ пойдетъ до Якутска! Мы останемся только на ночлегъ!..

У меня нѣсколько часовъ свободнаго времени… Иду въ городъ.

— Есть здѣсь кто-нибудь изъ политическихъ? — спрашиваю я попрежнему перваго-же встрѣчнаго прохожаго.

— А какъ-же на томъ берегу, — будете итти, спросите домъ Ивана, рядомъ съ домомъ черкеса — всякій покажетъ. На верху живетъ.

Рѣшаю завернуть сначала къ политическому и предложить ему вмѣстѣ побродить по Киренску или окрестностямъ.

По предшествующимъ встрѣчамъ я полнъ дерзкой самоувѣренности, что онъ съ удовольствіемъ приметъ участіе въ этой прогулкѣ…

Кое-какъ нахожу. Оказывается, это — X., милый X!.. Встрѣча!..

Я видывалъ его въ университетѣ. Мы одновременно слушали лекціи. Тогда онъ прекрасно держалъ экзамены, получилъ за конкурсное сочиненіе золотую медаль и ему прочили блестящее будущее блестящаго профессора уголовнаго права. Онъ окончилъ университетъ, съ дипломомъ первой степени и уже собирался ѣхать домой къ роднымъ отдохнуть, когда его вдругъ схватили… У одной его знакомой нашли во время обыска спрятанный адресъ X… Этого, конечно, было достаточно, чтобы ночью въ квартиру X. ворвалась ватага полиціи, а всѣ вещи его были безцеремонно перерыты, и самыя !!!!!!!идтипшя письма перечитаны совершенно «посторонними» людьми. Сначала, во время обыска, ихъ читалъ чиновникъ охраннаго отдѣленія; чиновникъ этотъ попалъ на службу въ охрану, изъ полка, откуда былъ прогнанъ товарищескимъ судомъ, какъ подлецъ и дѣломъ и словомъ. И эти призванныя товарищами качества онъ обнаружилъ во время обыска, когда, перечитывая письма X., безъ церемоніи, въ присутствіи понятыхъ, отпускалъ «милыя остроты» по поводу нравящихся ему мѣстъ.

X. былъ арестованъ, посаженъ въ одиночную камеру.

Затѣмъ письма читали жандармскій офицеръ и товарищъ прокурора, считающіе себя, призванными охранятъ права частной собственности, какъ «надежнѣйшую» основу существующаго порядка. И иненно потому, нарушая примитивнѣйшее право частной собственности, они копались своими грязными руками въ письмахъ X. — его тайникахъ души. А все это время онъ сидѣлъ подъ стражей «впредь до выясненія причины ареста», какъ значилось въ «законномъ постановленіи», на основаніи котораго его держали подъ замкомъ, точно бѣшенаго звѣря…

Наконецъ, причину ареста нашли. Среди его бумагъ оказалось одно письмо, три года назадъ полученное имъ изъ Чернигова отъ знакомой дѣвушки. Она увѣдомляла: — «въ моемъ письмѣ прилагаю запечатанное письмо для Анюты. Передайте его ей. Адресъ Анюты можете узнать у М.».

Тогда X. не могъ передать запечатаннаго конверта, такъ какъ М. незналъ адреса Анюты. И письмо завалялось, X. забылъ о немъ. Въ приложенномъ, по прежнему запечатанномъ письмѣ оказалась просьба выслать нелегальную литературу по нѣсколько экземпляровъ каждаго названія, причемъ имѣлся и самый списокъ книжекъ…

Жандармскій офицеръ и товарищъ прокурора потребовали отъ X. назвать фамилію «Анюты». Онъ отказался. И участь его была рѣшена. Его сослали на пять лѣтъ въ Восточную Сибирь.

Онъ никогда не былъ революціонеромъ, всегда стоялъ внѣ партій.. Его черезчуръ увлекала наука… Жилъ онъ одиноко, не посѣщалъ даже студенческихъ вечеринокъ… Но онъ былъ очень добрый, застѣнчивый человѣкъ и не умѣлъ отказывать, когда его о чемъ-нибудь просили… Вотъ и всѣ его преступленія… И тѣмъ не менѣе его судьба сложилась много трагичнѣе судьбы товарищей, принимавшихъ участіе въ революціонномъ движеніи…

Унылая квартира оказалась у X… Маленькая, грязная, бѣдная комнатка, заваленная книгами, много фотографическихъ негативовъ… Мебели, кромѣ уродливой деревянной кровати, стола и двухъ стульевъ никакой. За то на подоконникѣ стоялъ какой-то обломанный черепокъ съ какими-то сгустками, плавающими въ водѣ…

— Что это такое? — спросилъ я.

— А это у меня хозяйка уголовная поселенка, нѣмка изъ Риги — удивительно аккуратная особа, — отвѣчалъ онъ. Когда я нанялъ у нея комнату, то много бродилъ взадъ и впередъ, какъ это дѣлаютъ арестанты въ тюрьмѣ… Меня давила воющая тоска. Знаете, здѣсь страшное одиночество… Понимаете-ли вы, что значить одиночество?.. Когда страшно вернуться домой, страшно этихъ стѣнъ… Страшно за самого себя, за будущее… Выдержишь-ли? И бродишь по комнатѣ и плюешь, чертъ его знаетъ отчего, въ уголъ… Даже на воздухъ выйти не хочется… Все равно — одно и то-же… Вотъ моя нѣмка смотрѣла, смотрѣла и говорить: перестаньте плевать въ уголъ, безпорядокъ заводите… Я и пробовалъ удержаться, да никакъ не могъ: забудешься и снова плюешь, точно бездѣльникъ, плюющій въ потолокъ… А она все напоминаетъ… Только однажды, представьте себѣ, бродилъ, бродилъ и опамятовался. Гляжу и глазамъ не вѣрю, что надѣлалъ: проклятая нѣмка повыбирала изъ моихъ книгъ самыя любимыя, а слѣдовательно въ самыхъ лучшихъ переплетахъ я разложила ихъ по всѣмъ четыремъ угламъ. Я самыя лучшія книги и оплевалъ! Бросился я къ ней. — Что вы надѣлали, зачѣмъ разложили книги по угламъ? Посмотрите, въ какомъ онѣ видѣ! А она въ отвѣтъ: — «Это я нарочно! Ничто не помогаетъ, я вамъ черепокъ давно поставила, а вы его не замѣчаете, вотъ и придумала»!

И представьте себѣ эта нѣмецкая изобрѣтательность, какъ ушатомъ холодной воды подѣйствовала. — Что-же я въ самомъ дѣлѣ дѣлаю, книги свои забросилъ, оплевываю! Отрезвился. — Рѣшилъ чѣмъ-нибудь заняться, сталъ плевать въ черепокъ. Сначала сдѣлался фотографомъ. Кромѣ меня никого другого здѣсь не было. Снималъ разную мѣщанствующую публику, принимающую позы, гримасничающую передъ зеркаломъ… Скучно это было, но вѣдь на пятнадцать рублей казеннаго пособія было и немыслимо существовать… — Цѣны тутъ страшныя… Потомъ сталъ писать письма даромъ и за деньги, а затѣмъ сдѣлался подпольнымъ ходатаемъ! Да, друже, не думалъ я, что мнѣ, — окончившему университетъ, — прійдется заниматься «аблакатурой». Но въ ней хоть нѣкоторое успокоеніе находишь! Строчишь прошенія, жалобы, дешево и сердито, иногда добиваешься правды на грошъ… на цѣлковый ея здѣсь не найдешь!.. Самъ господинъ присяжный повѣренный больше чѣмъ на двугривенный, какъ ни бейся, не достучится… А въ общемъ скверно живу, черезчуръ одиночество меня давитъ…

Мы пошли бродить по городу, переѣхали лодочкой на кладбище, раскинутое у самаго берега по плоскогорью тайги, осмотрѣли черные кресты могилъ политическихъ… Все было заброшено и уныло…

— «Государственный» такой-то, — читалъ я надписи на черныхъ крестахъ…. — «Дорогому нашему товарищу такому-то, уставшему жить отъ крѣпко любившихъ друзей»…

— Ну, пойдемъ отсюда, — сказалъ X., — я чувствую, что, оставшись въ своей комнатѣ, снова начну плевать… Вѣдь, я здѣсь теперь совершенно одинъ, остальныхъ политическихъ перевели въ глухія деревни, по дикимъ циркулярамъ и предписаніямъ генералъ-губернатора… Не съ кѣмъ перекинуться словомъ… Я случайно, благодаря тяжелой болѣзни, уцѣлѣлъ въ этомъ райскомъ городѣ… Да! Уже темнѣетъ, пора по домамъ. Идите скорѣе на пароходъ!..

— А что такое?

— Здѣсь поздно вечеромъ нельзя ходить: стрѣляютъ. Напуганы грабежами. Чуть ночью залаетъ собака, кругомъ пальба начинается, цѣпныхъ собакъ спускаютъ… Можно подъ шальную пулю попасть… Пойдемъ, я васъ провожу, а то вы запутаетесь…

Мы братски распрощались…

— Не забудьте-же на возвратномъ пути, что я — здѣсь, загляните обязательно, — говорилъ онъ ласково и какъ-то безнадежно улыбаясь… — Можетъ кто-нибудь изъ товарищей тоже подъѣдетъ, хорошо будетъ!.. Ну прощайте-же! Прощайте!..

Мы еще разъ крѣпко пожали руки. Я пошелъ къ пароходу, а онъ остался на мѣстѣ и долго стоялъ посреди улицы, точно боясь вернуться въ свои четыре стѣны…

Мнѣ было невыносимо тяжело и стыдно, что я свободенъ, что я сейчасъ пойду въ каюту перваго класса, ярко освѣщенную электричествомъ, и, попивая кофе, буду болтать съ капитаномъ о пустякахъ… И я не рѣшился еще разъ оглянуться…

Товарищъ, мой бѣдный товарищъ, гдѣ вы, что съ вами?!..

Отзовитесь!…

Пароходъ идетъ полнымъ ходомъ. Я подымаюсь на рубку. Мы отъѣхали отъ Киренска верстъ восемь…

Это — первая массивная, вся обнаженная до голаго камня скала. На ней ни одного деревца, ни одного кустика. Полукруглая громада изъ одного цѣлаго куска, — точно нарочито приготовленная для колоссальнаго пьедестала подъ будущій памятникъ будущаго возрожденія этого края… Темныя тѣни падаютъ отъ ея великолѣпныхъ красныхъ и сѣрыхъ выступовъ, отчего она кажется покрытой черными пятнами…

Мы проѣзжаемъ мимо Никольской слободы, раскинутой на красномъ глиняномъ берегу, поросшемъ мелкимъ кустарникомъ. — Нѣсколько налѣпленныхъ домиковъ, бѣлая церковка, четыре ели, напоминающія украинскія тополя… Здѣсь на Никольской рѣчкѣ жгутъ известь для всей Лены…

Двѣ мохнатыя горы, покрытыя густой тайгой жмутъ эту рѣчку своими нависшими обрывами… На самомъ берегу Лены расположенъ кожевенный заводъ — единственный на три тысячи верстъ… Кругомъ завода — поля, засѣянныя хлѣбомъ…

На Киренскъ открывается красивый видъ. — Красная крыша монополіи, темнѣющій паркъ монастыря и самъ монастырь, среди парка, ярко выдѣляющійся двумя бѣлыми точками… А кругомъ могучій просторъ воды…

Берега снова мѣняются. Рѣка, — шириной около двухсотъ сажень точно Десна. Правый берегъ — сплошь заливной лугъ со сложенными стогами сѣна, огороженными заборами изъ жердей. За лугомъ далеко поднимаются пологія горы, покрытыя зеленой тайгой… Другой, лѣвый берегъ — сплошь невысокій темнокрасный глинистый обрывъ, заросшій все такой-же неизмѣнной, зеленой тайгой… За плоской гладью тайги вдали синѣетъ вереница мощныхъ горѣ…

Мы проѣзжаемъ мимо Кобелевой деревни. Она раскинулась на широкой долинѣ, испещренной узорами посѣвовъ…

А виды снова и снова мѣняются… Небольшая покатая полоса мелкой гальки серебритъ берегъ; повыше поднимаются откосы красной глины, изрытые весеннимъ снѣгомъ и дождями. Кое-гдѣ они покрыты ярко зеленымъ мохомъ, а сверху густо заросли сосной… Мѣстами попадаются «мачтовыя деревья», сотни лѣтъ простоявшія на этомъ пустынномъ берегу…

Рулевые, дежуря у своего колеса, разсказываютъ мнѣ о побѣгахъ…

— Ѣхалъ съ нами на пароходѣ одинъ поселенецъ Скоробогачъ. Онъ убилъ въ тайгѣ «царь-бабу», и его ввели въ Иркутскъ на судъ… До Олекминска было 4 казака… На Скоробогачѣ болтались ручные и ножные кандалы… Конвойные о немъ заранѣе предупреждали, что онъ — бѣгать мастеръ… А онъ самъ конвойныхъ ругалъ… — «Не я», — говорилъ, — «бѣгать умѣю, а вы всѣ конвойные — измѣнщики и обманщики. Сунуть вамъ золотые часы, деньги, либо перстень и вы же первые дадите отойти шаговъ на пятнадцать, а тогда тревогу поднимете, стрѣлять начнете, будто и въ самомъ дѣлѣ поймать хотите! Знаю я васъ мошенниковъ… А захотѣлъ-бы убѣжать, то давно убѣжалъ. Но только тутъ не убѣгу. Не знаю я здѣшняго якутскаго языка — ни тохъ (что надо?), ни сохъ (нѣтъ)… Тутъ все равно мнѣ пропадать! Убѣгу лучше на людномъ мѣстѣ»…

И представьте, убѣжалъ. Съ Олекминска его везъ уже одинъ казакъ, да и тотъ всю дорогу пьянствовалъ… Скоро еще на пароходѣ онъ снялъ ручные кандалы и началъ безъ нихъ показываться. Какъ-то разъ Скоробогачъ приходитъ сюда къ капитану и проситъ зайти въ арестантскую каюту. Она у насъ въ концѣ палубы третьяго класса, — можетъ замѣтили, — отгорожена, точно курятникъ, проволочной сѣткой…

Капитанъ пошелъ. Скоробогачъ приводитъ его и показываетъ пьянаго казака. — Посмотрите, какъ эта свинья нализалась, — говоритъ, — уймите его, онъ все время требуетъ отъ меня денегъ на водку! У меня только четыре рубля. Откуда-же я ихъ ему возьму. — Казакъ началъ оправдываться, прощенія у своего же арестанта проситъ… Капитанъ обезпокоился и спрашиваетъ, почему одинъ конвойный, а раньше было четыре?.. — Да не оказалось казаковъ! — отвѣчаетъ Скоробогатъ, а вы, капитанъ, не волнуйтесь, я убѣгу не съ парохода, не здѣсь надѣну на него эти самые браслеты, чтобы не приставалъ за водкой. И Скоробогачъ побренчалъ кандалами… Доѣхали мы до Витима. Скоробогачъ и казакъ ушли въ городъ… На сходняхъ я спросилъ казака: «ты куда?» — Въ волостное правленіе… Ну, сразу и не хватились. Видятъ Скоробогачъ все смѣется да громко кричитъ, что убѣжитъ, значитъ, убѣгать не собирается… Стали вечеромъ прибираться на пароходѣ и нашли винтовку, вторкнутую между носилками… А казака все нѣтъ… Кинулись еще искать и нашли въ вещахъ Скоробогача двѣ пустыя бутылки водки, да одну непочатую съ дурманомъ… Это онъ-то конвойнаго поилъ и на него-же жаловался! Вотъ оно, прости Господи, какой прохвостъ! И представьте себѣ, бѣжалъ…

Меня часто въ пути интересовалъ вопросъ, какимъ образомъ тотъ или иной ссыльный сдѣлался «политическимъ», какой жизненный путь прошелъ онъ до этого… Уже два года лежатъ у меня автобіографическіе наброски многихъ ссыльныхъ, предоставившихъ право воспользоваться ими для освѣщенія положенія ссылки, но съ тѣмъ, чтобы имена остались никому неизвѣстными. Вотъ такой разсказъ политическаго N. о самомъ себѣ.

"Родился я 4 Ноября 1879 года въ г. Z. Отецъ былъ литейщикомъ въ Государственномъ желѣзолитейномъ заводѣ, гдѣ въ то время вела дѣятельную агитацію союзница «Народ. Воли» — «Польская Партія Пролетаріатъ». Кое что изъ пропаганды дошло и до моего отца, но онъ, какъ человѣкъ семейный, не рѣшался заняться активной дѣятельностью. Воспитаніе шло подъ вліяніемъ матери, происходящей изъ стариннаго шляхетскаго рода и пропитанной его идеями, отца же я видѣлъ только по вечерамъ, когда сонный я долженъ былъ отвѣчать заученные уроки. Семи лѣтъ я поступилъ въ городское училище, гдѣ учился хорошо. Вскорѣ я узналъ уже нѣчто о соціализмѣ и вотъ какимъ образомъ. Къ отцу приходилъ товарищъ юности его, приносилъ съ собою часто какія то книги и газеты, которыя читалъ намъ, послѣ того какъ двери запирались и замочная скважина затыкалась ватой. Хотя я слушалъ все, что читалось въ этихъ книгахъ и газетахъ, но содержанія ихъ я не понималъ. Вниманіе мое привлекали болѣе всего незнакомые, но красивыя слова: соціализмъ, пролетаріатъ, самодержавіе и т. п. Слова эти иногда съ цѣлыми предложеніями я заучивалъ наизусть и съ дѣтскимъ простодушіемъ повторялъ въ школѣ, на улицѣ и въ т. п. мѣстахъ. Книги и газеты, въ которыхъ были такія изумительныя слова, мнѣ въ руки не давались, и онѣ тѣмъ болѣе меня интересовали. Однажды я подкараулилъ отца, когда онъ пряталъ интересовавшую меня книгу подъ шкапъ. Я вытащилъ ее оттуда и на обложкѣ прочиталъ слѣдующій девизъ: «Если бы конь сознавалъ свою силу, то ни одинъ ѣздокъ не усидѣлъ бы на немъ». Истина этого девиза поразила меня, и я началъ читать книгу дальше. Восхищенный ея содержаніемъ, я понесъ ее въ училище и читалъ ее вмѣстѣ съ товарищами. Слѣдствіемъ чтенія и разсужденія былъ обыскъ, на слѣдующій день произведенный учителемъ въ моемъ ранцѣ. Книги онъ тамъ не нашелъ, такъ какъ она была дома на старомъ мѣстѣ, но распрашивалъ про нее, угрожая исключеніемъ изъ училища. Я не могъ сообразить, за что онъ угрожаетъ мнѣ исключеніемъ и предположилъ, что ему хочется имѣть эту книгу. Поэтому я страшно лгалъ и онъ отсталъ. Спустя нѣкоторое время я нашелъ подъ шкапомъ газету, въ которой увлекъ меня стихъ революціоннаго марша. Я выучилъ этотъ стихъ, подобралъ какой то дѣтскій мотивъ и распѣвалъ его на улицѣ. Однажды вечеромъ, когда я пѣлъ на улицѣ эту пѣсню, за мной погнался городовой, я убѣжалъ отъ него въ лавку, но онъ пришелъ туда, взялъ меня за ухо и сказалъ, что онъ поведетъ меня въ участокъ, если я не скажу ему, кто меня выучилъ этой пѣснѣ. Я испугался, сталъ плакать и, поцѣловавъ его руку, просилъ отпустить меня, что онъ и сдѣлалъ, наставляя меня. Этотъ фактъ въ связи съ предыдущимъ далъ мнѣ понять, что соціализмъ есть запрещенная вещь. Я началъ распрашивать отца о причинахъ этого, отецъ же посмотрѣлъ подъ шкапъ и, замѣтивъ, что книги кто то трогалъ, не давая отвѣта, высѣкъ меня. Съ того момента я почувствовалъ глубокое отвращеніе къ соціализму и, пр. 11-ти лѣтъ послѣ нѣкоторой подготовки я поступилъ на 1-ый спеціальный курсъ частнаго техническаго училища. Къ тому времени отецъ мой разбогатѣлъ и измѣнялъ свое общественное міровоззрѣніе, сталъ буржуа, порвавъ всякія сношенія съ упоминавшимся товарищемъ. Хотя онъ потомъ опять обѣднѣлъ, но остался до сихъ поръ человѣкомъ съ мѣщанскими взглядами, почему между нами произошелъ разрывъ и отношенія наши стали натянутыми.

16-ти лѣтъ я кончилъ курсъ и поступилъ практикантомъ на фабрику. Черезъ 11 мѣсяцевъ мнѣ было предложено инженеромъ W. поступить на казенную службу въ казенный винный складъ. Я принялъ предложеніе, сталъ карьеристомъ и по отношенію къ рабочимъ держался такъ, какъ диктовали мнѣ обязанности моей профессіи. Я видѣлъ, какъ всѣ вокругъ меня грабили рабочихъ и обкрадывали казну и самъ дѣлалъ бы это, если бы не боялся уголовной отвѣтственности. Доходы свои я ограничивалъ невинными взятками, которыя я получалъ отъ разныхъ лицъ на складѣ. Мнѣ было всего 18 лѣтъ, денегъ у меня было много и я жилъ безобразно, почему мнѣ было трудно исполнять свои обязанности. Ловкими пріемами я все-таки сумѣлъ такъ повести дѣло въ глазахъ начальства, что ко мнѣ опредѣлили помощницу г-жу X. X. По отношенію къ ней я чувствовалъ нѣчто странное и чѣмъ больше думалъ о ней, тѣмъ болѣе убѣждался въ томъ, что жизнь моя безобразная и что надо посвятить ее чему то лучшему. Я рѣшилъ посвятить себя искусству и поступилъ въ 1897 году въ Z. Драматическое Училище, а на слѣдующій годъ, по окончаніи его, поступилъ на сцену. Благодаря хорошей школѣ и тому, что сразу поступилъ на первоклассную сцену, гдѣ предо мной были примѣры хорошей игры, я быстро подвигался впередъ и, можетъ быть, былъ бы теперь хорошимъ артистомъ, если бы не слѣдующія обстоятельства.

Въ 1899 г. городъ Лодзь переживалъ ужасный промышленный кризисъ. Десятки тысячъ рабочихъ голодали отъ безработицы. Полиція массами высылала ихъ на родину, чтобы они тамъ помирали отъ голода. Легальная пресса, мѣстная и иногородняя, выступала съ различными благотворительными проектами. Но все это не могло накормить, не могло заглушить стоновъ несчастной массы. Я безстрастно наблюдалъ тысячи голодающихъ, но они интересовали меня только какъ артиста. У знакомаго фабриканта я спрашивалъ о причинѣ этихъ бѣдствій. Его отвѣты и разсужденія не удовлетворяли меня; только тогда, когда я съ нимъ посѣтилъ нѣсколько фабрикъ, поражающихъ своими ужасами, когда я увидѣлъ у входа ихъ тысячи исхудалыхъ и оборванныхъ, молящихъ о работѣ, когда я увидѣлъ рабочую демонстрацію и наконецъ, когда вспомнилъ то, что когда то читалъ въ нелегальной печати, я догадался въ чемъ тутъ дѣло и рѣшилъ познакомиться съ нимъ ближе. «Ищите и найдете».

Я нашелъ и вскорѣ началъ работать въ нѣсколькихъ кружкахъ партіи.

Такую дѣятельность я продолжалъ до весны 1901 года, когда только рѣшилъ отдохнуть отъ сцены и посвятить лѣтній сезонъ пропагандѣ. Въ концѣ апрѣля я пріѣхалъ въ Z. я, познакомившись съ рабочими, принялъ участіе въ майской демонстраціи. Спустя нѣкоторое время я попалъ на массовое собраніе, гдѣ услышалъ рабочихъ ораторовъ. Я замѣтилъ, что они не соотвѣтствуютъ своему назначенію и пришелъ къ заключенію, что я, какъ актеръ, могу принести въ подобныхъ случаяхъ кое-какую пользу и рѣшилъ сейчасъ попробовать. По окончаніи рѣчей я продекламировалъ одно стихотвореніе, которое произвело хорошее впечатлѣніе. Я убѣдился въ правдивости своего предположенія.

Вскорѣ я вступилъ въ организацію, но не желая разбираться въ партійныхъ программахъ (хотя работалъ исключительно въ С. Д.) я сталъ массовымъ «агитаторомъ»; произнося рѣчи вездѣ, гдѣ были рабочіе. Я говорилъ то, что диктовало мнѣ сердце и небольшія полическія познанія. Вмѣстѣ съ тѣмъ я исполнялъ все, что можно было исполнять въ организаціи.

Въ концѣ 1901 г. меня арестовали въ Z. и посадили въ крѣпость. Меня обвиняли по тремъ дѣламъ и слѣдствіе длилось 22 ¹/₂ мѣсяца. Въ августѣ 1903 г. я женился въ Z-кой тюрьмѣ на упоминавшейся X. X..

Затѣмъ я «уѣхалъ» въ Сибирь…

Таковъ скромный разсказъ ссыльнаго о себѣ самомъ. Мнѣ пришлось много бесѣдовать съ нимъ, пришлось видѣть его даже на судъ и потому хочется, хотя однимъ штрихомъ, дополнить его черезчуръ краткую повѣсть…

Это былъ высокій, красивый юноша съ сильнымъ взглядомъ… Онъ больше молчалъ; а если «въ жизни» начиналъ говорить, то даже слегка заикался… И, глядя на него, я иногда думалъ, — да какъ же онъ могъ бытъ актеромъ!..

Но однажды я увидѣлъ его въ минуту вдохновенія, подъема и тогда понялъ, на какую высоту красоты и силы человѣческаго слова могъ подыматься онъ…

Его съ товарищами судили по политическому дѣлу. Грозила каторга. Прокуроръ произносилъ уже рѣчь… Въ это время съ улицы чрезъ толстыя стѣны суда донеслось громкое, сотенъ голосовъ, пѣніе революціонной пѣсни…

— Вставай, подымайся, рабочій народъ!.. Очевидно, на улицѣ происходила демонстрація…

Заканчивая свою рѣчь и указывая на единственно возможный для подсудимыхъ приговоръ, — каторжный приговоръ, — прокуроръ предложилъ суду, по собственной иниціативѣ, возбудить ходатайство предъ Его Величествомъ о помилованіи обвиняемыхъ…

Тогда N поднялся и попросилъ разрѣшить ему сдѣлать заявленіе…

И онъ произнесъ только нѣсколько словъ.

— Намъ не надо помилованіе, — говорилъ онъ, задыхаясь отъ волненія, твердымъ и рѣшительнымъ голосомъ. — Намъ не нужно помилованія! Мы желаемъ свободы! А свободу намъ дастъ тотъ народъ, который сейчасъ за стѣнами этого суда, грозно кричитъ «долой самодержавіе!»… Въ залѣ поднялся страшный шумъ… Остальные подсудимые и вся присутствовавшая публика вскочили съ мѣстъ и подхватили возгласы N!.. — Такова была сила его рѣчи…

Владиміръ Беренштамъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

<Продолжения не последовало.>

"Міръ Божій", №№ 2—5, 8, 1906

↑ Въ поѣздѣ есть и ванны съ душемъ, очень удобно устроенныя, но ими почти никто не пользуется, такъ невѣроятно, до нелѣпости дорого стоитъ пользованіе ими, хотя бы однимъ душемъ: 2 рубля за разъ!
↑ Когда затѣмъ я снова ѣхалъ по Сибирскому пути, часовые дѣйствительно ставились, для чего передъ каждымъ мостомъ и послѣ каждаго моста даже среди открытаго поля останавливали поѣздъ! Нечего и говорить, что эта «мѣра предосторожности» была оскорбительна пассажирамъ и совершенно нелѣпа, такъ какъ если-бы кто-нибудь рѣшился взорвать свой же поѣздъ, онъ легко могъ-бы сдѣлать это и изъ своего купэ…
↑ Николай Морозовъ «Изъ стѣнъ неволи»
↑ Упоминаемыя въ этомъ отрывкѣ фамиліи — настоящія.
↑ Нѣкоторыя данныя объ этомъ періодѣ жизни Н. Г. Чернышевскаго были оглашены въ «Русск. Богатствѣ» В. Г. Короленко (іюньская кн. за 1905 г.) по краткимъ записямъ г. Михалевича со словъ покойнаго Щепина. У меня свѣдѣнія болѣе подробно записаны, сравнительно съ тѣмъ, какъ то сдѣлалъ г. Михалевичъ, и сообщаютъ нѣкоторые новые факты.

[1] Въ поѣздѣ есть и ванны съ душемъ, очень удобно устроенныя, но ими почти никто не пользуется, такъ невѣроятно, до нелѣпости дорого стоитъ пользованіе ими, хотя бы однимъ душемъ: 2 рубля за разъ!

[2] Когда затѣмъ я снова ѣхалъ по Сибирскому пути, часовые дѣйствительно ставились, для чего передъ каждымъ мостомъ и послѣ каждаго моста даже среди открытаго поля останавливали поѣздъ! Нечего и говорить, что эта «мѣра предосторожности» была оскорбительна пассажирамъ и совершенно нелѣпа, такъ какъ если-бы кто-нибудь рѣшился взорвать свой же поѣздъ, онъ легко могъ-бы сдѣлать это и изъ своего купэ…

[3] Николай Морозовъ «Изъ стѣнъ неволи»

[4] Упоминаемыя въ этомъ отрывкѣ фамиліи — настоящія.

[5] Нѣкоторыя данныя объ этомъ періодѣ жизни Н. Г. Чернышевскаго были оглашены въ «Русск. Богатствѣ» В. Г. Короленко (іюньская кн. за 1905 г.) по краткимъ записямъ г. Михалевича со словъ покойнаго Щепина. У меня свѣдѣнія болѣе подробно записаны, сравнительно съ тѣмъ, какъ то сдѣлалъ г. Михалевичъ, и сообщаютъ нѣкоторые новые факты.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

В гиблых местах (Беренштам)/Версия 2/ДО

ВЪ ГИБЛЫХЪ МѢСТАХЪ. *) [Изъ путевыхъ впечатлѣній поѣздки въ Якутскую область].

I.

II.

III.

ВЪ ГИБЛЫХЪ МѢСТАХЪ. *)
[Изъ путевыхъ впечатлѣній поѣздки въ Якутскую область].