1879
правитьВъ вагонѣ и на имперіалѣ.
правитьНа Михайловской улицѣ стоитъ вагонъ и ждетъ опереди, чтобы отправиться въ Новую Деревню. Публика собирается и занимаетъ мѣста. Слышится нѣмецкая рѣчь нѣмокъ, сыплющихъ слова, какъ каленые орѣхи на тарелку. Къ вагонъ вошелъ усатый толстякъ въ коломенковой парѣ платья, засѣлъ въ уголъ, разстегнулъ жилетъ, раскрылъ газету, чтобы читать, и заснулъ. Противъ него помѣстилась нянька съ маленькимъ ребенкомъ. Ребенокъ произноситъ односложныя слова, вродѣ «баба, мама, кака», машетъ рученками и тянется по направленію къ толстяку, стараясь ухватить его за носъ. Нянька останавливаетъ его.
— Нельзя, душенька, этого дѣлать, дядя злой, онъ укуситъ, пипи пальчику сдѣлаетъ, говоритъ нянька. — Видишь, какъ онъ рычитъ. Онъ бай-бай… Смотри, какой у него клыкъ-то…
— Ляля… У… тетя… У… опять тянется ребенокъ и по дорогѣ хватаетъ сидящую рядомъ даму за вуаль.
— И тетю нельзя трогать. Пусти ручку… Разорвешь. Тетя злыдня, тетя вѣдьма! продолжаетъ нянька и прибавляетъ: — ужъ извините, сударыня.
Дама улыбается.
— Чей это ребенокъ? — спрашиваетъ она.
— Господина Загородкина. Въ почтанѣ они служатъ. Вотъ маменька взяла съ собой въ городъ, чтобы ревность у барина отвести, а теперь съ господиномъ офицеромъ и насъ отослали домой… Да нельзя, милочка, дядя спитъ, дядя укуситъ! — уговариваетъ она ребенка, который такъ и рвется къ толстяку. — Удивительно, какъ мягкихъ людей любитъ. Грудь-то вонъ колышется у нихъ, а онъ и думаетъ, что это мать. Ну, возьми вонъ другого дядю, тронь его за очки, тронь. Этотъ дядя смиренный, дядя пай, указываетъ она на тощаго мущину съ портфелемъ.
Тотъ отодвигается.
— Послушай, нянька, ты удерживай!
— И удерживаю, да чтожъ, коли не въ моготу. Хуже будетъ, какъ онъ зареветъ. Ребенокъ капризный…
— Я тебѣ говорю, оставь! Мой носъ и очки не игрушка! Въ общественной каретѣ нужно держать себя сдержанно, а то тебя высадятъ.
— Да вѣдь мнѣ, сударь, только бы ребенка потѣшить. Ну, что васъ убудетъ, что ли?
— Оставь, говорю тебѣ! Я кондуктора кликну!
— Ну, плюнь, душенька, на дядю. Видишь какой онъ мумка. Скажи: «дядя бяка!»
Въ вагонѣ смѣхъ, мущину въ очкахъ коробитъ. Ребенокъ плачетъ.
— Охъ ужъ это съ ребятами!.. Наказаніе! И дома отъ нихъ не выносимо! — стонутъ двое пассажировъ.
— Невыносимо! А вы зачѣмъ женитесь? Любишь кататься…
— Молчи, тебѣ говорятъ!
Дабы утѣшить ребенка, нянька начинаетъ его качать и жужжатъ, какъ муха. Онъ не унимается.
— Ахъ, какой блажной мальчикъ! А я вотъ отдамъ тебя. Пусть тебя арапъ съѣстъ. Видишь… Вонъ онъ сидитъ, вонъ губами шлепаетъ. Смотри, глазищи-то какіе! указываетъ нянька въ уголъ по направленію къ черноволосому мрачному мущинѣ. — Онъ сейчасъ съѣстъ. — Вы, господинъ, ѣдите маленькихъ дѣтей? — задаетъ она ему вопросъ.
Мущина молчитъ.
— Видишь: говоритъ, что ѣстъ. Молчи-же, молчи!
— Кондукторъ, куда этотъ вагонъ ѣдетъ? — спрашиваетъ какая-то дама, размѣстившаяся съ узлами, съ коробками, съ тюриками.
— Въ Новую Деревню.
— А къ технологическому институту не пойдетъ?
— Нѣтъ, не пойдетъ. То совсѣмъ другая линія. То по Литейной. Вамъ тамъ и садиться…
— Ну, такъ я не туда попала. Мнѣ къ технологическому и потомъ къ Варшавкѣ.
Дама начинаетъ выходить.
На имперіалъ залѣзли мужики, сибирки, чуйки, курильщики, музыканты съ инструментами въ чахлахъ и ящикахъ. Какой-то нѣмецъ втащилъ даже собаку. Туда же лѣзетъ и баба въ синемъ суконномъ кафтанѣ и расписномъ бумажномъ платкѣ съ изображеніемъ карты Африки.
Кондукторъ ее не пускаетъ.
— Полѣзай въ нутро. Женщинамъ на вышку не дозволяется! — говоритъ онъ и тянетъ ее внизъ за платье.
— Да у меня, голубчикъ, землякъ тамъ сидитъ. Я для повадности, отвѣчаетъ баба.
— Что ежели невозможно, то и не возможно! Ну какой видъ? Ты-бы еще верхомъ вздумала ѣхать. А для повадности тащи и земляка своего внизъ.
— Да онъ тамъ тоже съ землякомъ. Шестнадцать верстъ отъ насъ. И кромѣ того, хмѣльной человѣкъ. Передъ господами озорничество начнетъ.
— Осади, говорю, назадъ, а то силой за подолъ стащу!
Баба сходитъ.
На имперіалѣ говоръ.
— Баба лѣзла, да не пустили. Гладкая такая баба.
— Да и нельзя пустить, потому препона отъ закона есть, разсказываетъ чуйка съ клинистой бородкой. — Женскому сословію поверхъ мужчинъ ни въ жизнь не полагается. Что на колокольнѣ, что на дилижанѣ — одна статья. Самъ митрополитъ не приказалъ. Монаху тоже, такъ какъ они съ бабьей націей вровень и даже подъ рясой штановъ не обязаны носить.
— А на каланчу? — задаетъ кто-то вопросъ.
— И на каланчу нельзя. Лѣса ежели около дома, тоже не пущаютъ. Бабѣ бабья и честь. Баба что коза.
— Позвольте, въ которомъ году у насъ было коронованіе? ни съ того, ни съ сего спрашиваетъ какой-то мужикъ. — Мы у графа Апраксина карнизъ выводили.
— Сиди, Веденей, сиди смирно, останавливаютъ его. — А баба хорошая была, гладкая, тѣлеса здобныя! Не вредно-бы съ эдакой бабенкой посидѣть.
— Понравилась? Ну и чудесно! Это наша баба. Наши тверскія бабы всѣмъ по вкусу, откликивается тулупъ. — Ей-Богу. Потому у насъ баба крѣпкая, крупная, ты ее хоть ногтемъ надави, нигдѣ не заколупнешь. Супротивъ нашихъ мѣстъ лучшей бабы не сыщешь. Впряги ты ее, къ примѣру, въ телѣгу, и ту повезетъ. Ну и къ кулаку ласкова. А здѣсь нѣшто вокругъ Петербурга хорошая баба водится? Здѣсь сырость одна — вотъ и все. Мы свою бабу на толокнѣ держимъ, оттого она и зобъ наѣдаетъ. Въ здѣшнихъ мѣстахъ все больше полунѣмецкая баба, потому мужикъ въ отходѣ, а нѣмецъ, что по дачамъ живетъ, все около. Вѣрно я говорю? Правильно? Дозвольте, господинъ нѣмецъ, окурочка покурить? Не кидайте, обращается онъ къ нѣмцу съ трубой въ чахлѣ и съ собакой.
Собака ворчитъ на мужика.
— Willst du wohl still schweigen! — кричитъ на нее нѣмецъ.
Собака умолкаетъ. Мужикъ улыбается.
— Скажи на милость! Песъ, песъ, а по-нѣмецки тоже понимаетъ, бормочетъ онъ. — Вотъ, братъ, Сельверстъ Кузьмичъ до чего мы дожили; псы умнѣй насъ стали. Сидѣть обидно. Теперича онъ на разныхъ языкахъ, а обругай насъ, къ примѣру, по-нѣмецки, мы за ласку примемъ.
— Важное кушанье! Собачій-то языкъ отъ нѣмецкаго не велико разстояніе, а пусть-ка онъ съ нимъ по-французски по говоритъ, откликается чуйка.
— Въ нашихъ мѣстахъ у господъ псы и по-французски говорятъ. Генерала Ахлебова знаешь? Мы ему потолки штукатурили. Вотъ такъ песъ! Въ нашихъ мѣстахъ и псы-то не такіе! У насъ голосъ, что твой колокольчикъ. По здѣшнимъ мѣстамъ, къ примѣру, дерево, а въ нашихъ мѣстахъ оно и за дерево не считается, потому у насъ въ три обхвата. Возьмемъ подсолнухъ. На нашемъ подсолнухѣ вотъ этакой господинъ изъ жидкихъ удавиться можетъ. Сейчасъ умереть, удавится! Что въ немъ? Пуда три съ половиной, не больше. Дозвольте, господинъ, папиросочки?
Нѣмецъ выходитъ изъ терпѣнія.
— Послушай, ты сиди смирно! А то я тебя велю высадить! — говоритъ онъ.
— Зачѣмъ-же, ваше степенное степенство, высаживать? Мы про подсолнухи, и вы насъ въ томъ извините. А что ежели взять рѣпу, то и рѣпа наша лучше. У насъ рѣпой голову человѣку пробить можно. Опятъ-же и хмѣль. У нашего дьячка хмѣль на колокольню до креста досталъ. Вы въ Вихляндіи изволили быть? Лимонскій скотъ изволили видѣть?
— Не обращайся ко мнѣ. Не хочу я слышать твоихъ дурацкихъ, пьяныхъ рѣчей! — огрызается нѣмецъ.
— Вотъ такъ скотина! продолжаетъ мужикъ.
— Молчи!
— Я, сударь, не съ вами, я съ вѣтромъ. Вотъ такъ скотина! На коровенку срамѣ смотрѣть. Теленокъ, что твоя мышь.
— Ты пьянъ! А пьяные люди не могутъ быть терпимы въ обществѣ.
— Это точно, это дѣйствительно. Генеральшу Бубликову слыхали? Изъ собственныхъ ручекъ онѣ подносили. «Выпей, говорятъ, Потапъ». Могу я отказаться? Потомъ еще съ сыночкомъ присылаютъ, съ младенцемъ. Вижу въ ангельскихъ ручкахъ несетъ. Опять учтивость соблюлъ. Засимъ дочка старшенькая въ чайной чашкѣ… «На, говоритъ, Потапъ, остатки». Мы, сударь, подъ генеральшей этой двѣнадцать годовъ прожили. Отъ Куралесова господина она насъ купила. Ядъ былъ, а не баринъ. Потомъ поваръ пивкомъ подчивалъ. А только, что на счетъ бабы, — лучшей бабы нежели эта, калязинская, никакой нѣтъ!
— Я здѣсь, Потапъ Гаврилычъ, я внизу! — откликается баба.
— Вонъ она! Вонъ откликается! Селедочница, голубушка! У насъ одну бабу за голосъ въ кіатръ брали, да не пошла, грѣха побоялась. Прощай, Акулина! Въ Кронштадтъ ѣдемъ!
— Жена она тебѣ, что-ли? — задаетъ вопросъ до сихъ поръ молчавшій чиновникъ съ портфелемъ.
— Нѣтъ, не жена, а такъ, шестнадцать верстъ отъ насъ. Мы у Николы, а она у Покрова. Только, господинъ, намъ чтобы эту самую бабу продать — ни въ жизнь! Хоть сто цѣлковыхъ сейчасъ давай — не продадимъ. Теперича пронзительности у ней никакой, шершавости — тоже. А возьми ты здѣшнюю бабу, погладь противъ шерсти, или хвати голенищей по уху, она тѣ покажетъ! Дозвольте, сударь, папиросочки?
Чиновникъ даетъ. Вагонъ трогается.
— Вотъ такъ чудесно! Теперь холодкомъ продувать начнетъ, — говоритъ мужикъ и закуриваетъ папиросу.
— Стой, стой! кричитъ кто-то. — Это куда ѣдетъ вагонъ?
— Въ Новую Деревню.
— Ну, а мнѣ на Охту надо.