ВЪ БРЕДУ.
правитьВъ одной изъ некрасивыхъ улицъ, прилегающихъ къ сѣверной части Friedrichstrasse, въ той мѣстности, которая получила особенный отпечатокъ отъ находящихся въ ней казармъ и важныхъ научныхъ учрежденій, въ особенности медицинскихъ, въ родѣ клиникъ и больницъ, возвышается домъ. Прохожіе рѣдко удостоиваютъ его взгляда; за то этотъ домъ хорошо извѣстенъ во всемъ околоткѣ и пользуется своеобразной репутаціей. Въ немъ есть что-то таинственное и неуютное. Дѣти, играющія на улицѣ, утверждаютъ, что тамъ бродятъ привидѣнія; старики смѣются надъ этимъ. Они знаютъ, что домъ, принадлежитъ чудаку, котораго зовутъ сумасшедшимъ профессоромъ, но лишь немногимъ теперь извѣстно, откуда взялось это прозвище. Всѣ слышали его отъ другихъ и сами стали повторять. Знаютъ только, что владѣлецъ живетъ одинъ, держитъ при себѣ лишь стараго слугу, не имѣющаго ни одного пріятеля и не разговаривающаго ни съ кѣмъ, и старую кухарку, которая никуда не ходитъ; знаютъ также, что профессоръ никого не принимаетъ, рѣдко получаетъ письма, что кромѣ торговцевъ, доставляющихъ все необходимое для хозяйства, да газетчика и разсыльнаго изъ книжнаго магазина, никто не звонитъ у двери. Что-жъ удивительнаго, поэтому, если домъ не имѣетъ очень привлекательнаго вида!
Построенъ онъ такъ, какъ рѣдко строются дома въ Берлинѣ. Онъ далеко отступилъ отъ улицы, оставивъ спереди мѣста для просторнаго двора, мощенаго по бокамъ и по срединѣ. Справа и слѣва отъ вымощенной средней дорожки былъ когда-то цвѣтникъ, современемъ заглохшій. Теперь въ немъ произростаетъ все, что попало. Кромѣ подвала, окна котораго лишь наполовину возвышаются надъ почвой, домъ имѣетъ всего одинъ этажъ, правда очень высокій. Совершенно не свойственная берлинскимъ постройкамъ вышина черепичной крыши заставляетъ предположить обширный чердакъ. За домомъ тянется довольно большой садъ, для котораго также почти ничего не дѣлаютъ; вслѣдствіе этого онъ вполнѣ одичалъ. Садъ, окруженный высокой стѣной, окончательно замыкается брандмауерами сосѣднихъ владѣній.
Дворъ отдѣленъ отъ улицы старою, дряхлою кирпичной стѣною. Эта стѣна сверху совершенно поросла неприхотливыми вьющимися растеніями, не требующими особаго ухода, и изъ щелей торчитъ сорная трава. Посрединѣ ограды находятся двухстворчатыя ворота, никогда не открывающіяся. Съ правой стороны небольшая деревянная калитка, едва доходящая до половины стѣны. Этой калиткой исключительно пользуются тѣ немногіе, кому нужно войти или выйти. Рядомъ виднѣется старый звонокъ съ желѣзной ручкой. Калитка заперта и днемъ и ночью.
Домъ возникъ въ концѣ прошлаго столѣтія. Строился онъ для одного изъ знатнѣйшихъ и богатѣйшихъ аристократовъ Бранденбурга, занимавшаго высокую придворную должность и жившаго по зимамъ въ Берлинѣ. Архитекторъ не придавалъ значенія блестящей внѣшности. За то богатое и пышное внутреннее устройство и понынѣ ясно свидѣтельствуетъ, что домъ первоначально строился для знатнаго барина. Изъ свѣтлыхъ и просторныхъ сѣней ведетъ въ первый этажъ мраморная лѣстница съ роскошною чугунною рѣшеткою. Комнаты, выходящія какъ на улицу, такъ и въ садъ, всѣ одинаково величественны, очень высоки, съ широкими окнами, аркою, большими дверями изъ рѣзного дуба, поразительно изящными потолками, которые съ своими лѣпными украшеніями въ бойкомъ стилѣ рококо, могли-бы считаться настоящими предметами искусства. Теперь внутреннее убранство рѣзко противорѣчитъ грандіознымъ размѣрамъ комнатъ, о поддержаніи которыхъ нынѣшній владѣлецъ видимо вовсе не заботится.
Изъ двѣнадцати роскошныхъ покоевъ лишь три, а именно двѣ большія комнаты фасада, заняты самимъ профессомъ. Вдоль стѣнъ стоятъ высокія этажерки, наполненныя плохо или даже вовсе не переплетенными книгами. Посрединѣ одной изъ комнатъ помѣщается большой крашеный столъ, за которымъ работаетъ профессоръ. Тутъ находятся всевозможные препараты, раскрытыя книги, научные инструменты; вокругъ стола стоятъ стулья, также заваленные рукописями и печатными брошюрами. Стѣны сосѣдней комнаты не имѣютъ никакого другого украшенія, кромѣ книгъ. Въ одномъ углу, за обтянутыми зеленымъ ситцемъ ширмами, стоитъ узкая желѣзная кровать. Посреди комнаты виднѣется постоянно накрытый бѣлой скатертью столикъ, на которомъ всегда стоитъ бутылка вина, графинъ съ водой и тарелка съ плодами. За этимъ столомъ обѣдаетъ профессоръ. Два окна этой комнаты почти всегда полуоткрыты и притворяются на короткое время лишь въ холодные дни.
На дворѣ, съ лѣвой стороны помѣщается низкое зданіе, нѣкогда, очевидно, служившее конюшней. Уже много десятилѣтій въ немъ нѣтъ болѣе лошадей; и во все это время зданіе это было единственнымъ, до котораго коснулись руки рабочихъ. Его превратили въ лабораторію. На стойкахъ, тянущихся вдоль стѣнъ, хранятся въ разнообразнѣйшихъ бокалахъ и чашахъ, полныхъ желтоватой жидкости, страннаго вида препараты, отчасти прекраснаго фіолетоваго или голубого цвѣта; рядомъ лежатъ черепа людей и животныхъ, натуральные или изъ гипса, всѣ перенумерованные. Сосуды съ таинственнымъ содержимымъ, реторты и тигли красуются и на дубовомъ столѣ среди комнаты, рядомъ съ микроскопами и вѣсами, научными и хирургическими инструментами и т. п. Въ остальномъ-же теперешній владѣлецъ, купившій домъ тридцать лѣтъ тому назадъ въ такомъ состояніи, которое уже тогда указывало на необходимость ремонта и обновленія, не предпринялъ никакихъ передѣлокъ. Прежде, когда еще жива была его жена, она часто просила его послать за архитекторомъ, но у профессора голова всегда была полна не тѣмъ; онъ постоянно откладывалъ дѣло, а съ тѣхъ поръ какъ онъ одинъ на свѣтѣ, никто и не напоминаетъ ему болѣе объ этомъ.
Такимъ образомъ все осталось какъ было, или, вѣрнѣе, ничего не дѣлалось для возстановленія дома въ прежнемъ видѣ, и мало-по-малу онъ все дряхлѣлъ и разваливался. Теперь онъ дѣйствительно получилъ какой-то неуютный видъ, и можно было понять, почему онъ даетъ поводъ къ таинственнымъ слухамъ, многіе цѣлыхъ десять лѣтъ, и даже болѣе, жили въ ближайшемъ сосѣдствѣ дома, никогда не встрѣтившись лицомъ къ лицу съ профессоромъ. Любопытные, принимавшіе особенное участіе въ этомъ человѣкѣ, не интересовавшемся никѣмъ, замѣтили однако, что онъ совершаетъ ежедневную прогулку, часы которой мѣнялись смотря по времени года.
Каждый день безъ исключенія можно было видѣть, какъ онъ выходитъ изъ дому вскорѣ послѣ захода солнца. Одѣтъ онъ въ скромное черное платье, зимою носитъ шубу, опирается на прочную бамбуковую трость. Движется профессоръ легко и довольно быстро. Ростомъ онъ скорѣе высокъ, чѣмъ низокъ, и нѣсколько худощавъ. Тѣ, кому онъ извѣстенъ издавна, знаютъ, что онъ держался прежде очень прямо; въ послѣдніе-же годы его осанка стала обнаруживать признаки старости. Спина слегка сгорбилась, голова наклонилась. Онъ не глядитъ ни на кого, и взоръ его постоянно устремленъ на мостовую.
Ходитъ онъ почти всегда по одной и той-же дорогѣ, сначала по Фридрихштрассе до Ораніенбургскихъ воротъ, потомъ приближается къ рѣшетчатой калиткѣ, ведущей на кладбище различныхъ приходовъ. Здѣсь его неизмѣнно поджидаетъ сторожъ, съ которымъ у него очевидно особое условіе. Сторожъ отпираетъ дверь и говоритъ: «Здравствуйте, господинъ профессоръ!» Профессоръ опускаетъ въ его руку пятьдесятъ пфенниговъ, отвѣчаетъ: «здравствуйте!» и сворачиваетъ на боковую дорожку. По истеченіи часа (онъ въ точности соблюдаетъ время), онъ появляется передъ калиткой западнаго кладбища, мѣста погребенія при больницѣ Charité. Тутъ стоитъ другой сторожъ, который также привѣтствуетъ его словами: «Здравствуйте, господинъ профессоръ!» также отпираетъ передъ нимъ дверь и получаетъ отъ него въ руку пятьдесятъ пфеннинговъ. По почти совершенно пустынному проходу близь Neues Thor, онъ снова выходитъ на Фридрихштрассе и возвращается въ свою квартиру приблизительно черезъ полтора часа послѣ того, какъ ее покинулъ. Вѣтеръ и непогода нисколько не вліяютъ на эту программу. Злится-ли на дворѣ вьюга, льется-ли ливень, бушуетъ-ли гроза, въ морозъ и въ томительную духоту, профессоръ выходитъ изъ дому приблизительно черезъ пятнадцать минутъ послѣ заката солнца и возвращается черезъ полтора часа. Никогда не замѣняетъ онъ бамбуковой трости дождевымъ зонтикомъ; за то и лѣтомъ и зимою постоянно носитъ темный кашне. Всего лучше знаютъ профессора оба сторожа, скудный доходъ которыхъ онъ существенно увеличиваетъ своими правильными подачками.
Сторожа единодушно признаютъ, что профессоръ очень красивый мужчина, или, если онъ и некрасивъ, то во всякомъ случаѣ своеобразенъ. Онъ не похожъ ни на кого другого, утверждаютъ они.
Въ молодые годы волосы его, вѣроятно, были темно-каштановые, быть можетъ даже черные. На это указываютъ смуглый цвѣтъ лица и каріе, большіе, ясные, выразительные глаза, въ которыхъ не потухъ еще, а только едва умѣрился юношескій пылъ. Теперь волосы на головѣ бѣлы, какъ снѣгъ; они лишь немного порѣдѣли и падаютъ довольно длинными прядями на кашне. Бороды профессоръ не носитъ. Цвѣтъ лица его свѣжъ и свидѣтельствуетъ о крѣпкомъ здоровьѣ. Годы глубоко избороздили лобъ, виски и углы рта. Прямой носъ довольно великъ; губы узки и всегда плотно стиснуты; подбородокъ выдается впередъ.
Не успѣетъ профессоръ выйти изъ дому, какъ въ одной изъ комнатъ о двухъ окнахъ зажигаютъ огонь. За нѣсколько минутъ до его возвращенія, она освѣщается ярко, равно какъ и сосѣдняя комната, также о двухъ окнахъ. Эти четыре окна свѣтятся очень долго, и когда все кругомъ уже погружено въ глубокій мракъ, безмолвный домъ еще сверкаетъ по праздничному. Раньше двухъ часовъ ночи никогда не гасятъ огней; а иной разъ они потухаютъ только послѣ четырехъ. Случается, что кучера ночныхъ дрожекъ, незнакомые съ мѣстностью, останавливаются на нѣкоторое время передъ домомъ, пока сторожъ не скажетъ имъ, что тутъ нѣтъ гостей. Сердито крикнувъ тогда «ну!», они погоняютъ своихъ неповоротливыхъ клячъ и шагомъ удаляются по тряской мостовой къ асфальту Фридрихштрассе.
Съ того дня, когда основатель дома, большой весельчакъ, любитель хорошаго стола и шумной компаніи, покровитель дамъ изъ балета, сомкнулъ очи, въ домѣ рѣдко смѣялись.
Вскорѣ по окончаніи войнъ за освобожденіе онъ достался какому-то старому скрягѣ, хранившему свои сокровища подъ прочными сводами подваловъ, окна и двери которыхъ были снабжены толстыми желѣзными рѣшетками. Умеръ онъ отъ страху въ день мартовской революціи, уже почти восьмидесятилѣтнимъ старикомъ. Онъ спрятался въ огромномъ подвалѣ и заперся тамъ. Старый слуга, тщетно искавшій своего барина повсюду, велѣлъ было 19 марта выломить дверь подвала, и старика нашли лежащимъ на плоской крышкѣ большого сундука, крѣпко сжимая окоченѣвшими пальцами связку огромныхъ ключей.
Домъ съ его роскошной обстановкой перешелъ за отсутствіемъ завѣщанія къ единственному еще уцѣлѣвшему родственнику покойнаго, внучатному племяннику. Это былъ безпечный молодой человѣкъ, сдѣлавшій изъ большого наслѣдства веселое и не черезчуръ неблагоразумное употребленіе. Домъ, ставшій со временемъ неуютнымъ и мрачнымъ, пришелся ему не по вкусу, и онъ поручилъ агенту продать его. Но на тѣхъ условіяхъ, которыя ставилъ новый владѣлецъ, нельзя было найти ни покупщика, ни нанимателя. Условія эти понижались изъ году въ годъ, пока наконецъ хозяинъ не далъ агенту полномочія развязаться съ домомъ во что бы то ни стало. Онъ и слышать о немъ болѣе не хотѣлъ. Это происходило въ 1858 году.
Въ это самое время молодой ученый, бывшій до той поры экстраординарнымъ профессоромъ въ кенигсбергскомъ университетѣ и возбудившій большое вниманіе своимъ сочиненіемъ о механическихъ поврежденіяхъ мозга, подучилъ въ Берлинѣ мѣсто профессора психіатріи. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему было поручено руководство лечебницею для нервно и душевно-больныхъ. Онъ искалъ подходящей квартиры въ той части города, въ которой должна была происходить его главная дѣятельность, вступилъ въ переговоры съ агентомъ и пріобрѣлъ на очень выгодныхъ условіяхъ строенія и относящіеся къ нимъ участки земли. Для всего, что считается неуютнымъ или жуткимъ, онъ не имѣлъ ровно никакого чутья. Домъ-особнякъ съ большими комнатами, въ уединенной мѣстности — вотъ, чего онъ искалъ и что теперь нашелъ. Продавецъ и покупатель были одинаково довольны окончаніемъ сдѣлки.
Профессору, доктору Александру Остероде было тогда сорокъ лѣтъ. За нѣсколько недѣль до своего переселенія изъ Кенигсберга въ Берлинъ онъ женился на Адѣ Бухнеръ, дочери директора гимназіи; она была моложе профессора на цѣлыхъ двадцать лѣтъ. Онъ лечилъ эту очень красивую дѣвушку во время тяжелой нервной болѣзни и спасъ отъ смерти почти безнадежно больную. Съ радостью и гордостью слѣдилъ онъ за тѣмъ, какъ блѣдныя и худыя щечки постепенно округлялись и получали здоровый румянецъ. Онъ почувствовалъ къ Адѣ большое расположеніе, даже нѣжность, и вообразилъ, что любитъ ее. Она же глядѣла съ ласковою признательностью на своего спасителя.
Ада не имѣла никакихъ средствъ; профессоръ Остероде, сынъ умершаго за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ крупнаго промышленника, могъ, напротивъ, считаться болѣе, чѣмъ зажиточнымъ, просто богатымъ. Родители Ады были счастливы, когда къ ней посватался молодой ученый, о которомъ въ послѣднее время отзывались такъ лестно въ научныхъ кругахъ и которому оказали такой почетъ приглашеніемъ въ Берлинъ. Къ тому же это былъ членъ уважаемой семьи, обладатель значительнаго состоянія, человѣкъ, считавшійся честнымъ, гуманнымъ и добрымъ. Друзья раздѣляли радость родителей. Матери незамужнихъ дочерей единодушно утверждали, что дѣвушкѣ выпало на долю совсѣмъ незаслуженное счастье и что она дѣлаетъ блестящую партію.
Ада была старшею изъ пятерыхъ дѣтей. Жизнь ея у родителей протекала безъ всякихъ волненій среди спокойнаго однообразія скромной буржуазной обстановки. Ни разу не вышла она еще изъ тѣсныхъ предѣловъ собственнаго дома или домовъ друзей. Обручаясь съ профессоромъ, она почти не знала внѣшняго міра. Изъ немногихъ мужчинъ, съ которыми встрѣчалась она до той поры, Остероде несомнѣнно произвелъ на нее наиболѣе сильное впечатлѣніе. Къ чувству благодарности, которое она испытывала къ нему за его трогательную заботливость во время тяжкой болѣзни, присоединялось еще чувство польщеннаго самолюбія при мысли, что прославленный и интересный молодой ученый отличилъ ее передъ всѣми, находилъ видимое удовольствіе въ ея обществѣ и ясно показывалъ ей при каждомъ случаѣ, что она ему нравится. Такъ ласково и предупредительно не обращался съ ней еще ни одинъ мужчина. Не естественно-ли поэтому, что и она отвѣчала на предупредительность Остероде и старалась своей веселостью и любезностью сдѣлать пріятными тѣ часы, которые онъ проводилъ въ ея обществѣ? Не естественно-ли также, что дѣвушка почувствовала искреннее расположеніе къ тому, кто былъ такъ добръ и участливъ къ ней?
Родители, бдительно и съ внутреннимъ удовольствіемъ слѣдившіе за сближеніемъ дочери съ профессоромъ, первые произнесли, правда, шопотомъ, но достаточно ясно, чтобъ быть услышанными Адой, рѣшительныя слова: «она его любитъ». Родственники и друзья подтвердили это. За этимъ послѣдовали шутливые намеки, ласковыя насмѣшки, потомъ мнѣніе это было высказано вслухъ, и Ада ему повѣрила.
А когда она ему повѣрила, профессоръ попросилъ ея руки.
Дѣвушка покраснѣла, молча согласилась, и они обнялись. Родители блаженствовали и благословили молодую чету.
Были, правда, пролиты горькія слезы, когда Ада уѣзжала изъ родного города, еще ни разу не покинутаго ею, въ большую, чуждую ей столицу. Но тѣ, что остались позади, утѣшались мыслью, что Ада счастлива.
Непривѣтливый домъ, гдѣ должна была отнынѣ жить она, съ самаго начала внушилъ ей, правда, суевѣрный страхъ. Она не посмѣла признаться мужу, что ей ужасно неуютно въ большихъ комнатахъ, далеко превосходившихъ потребности молодого хозяйства, и изъ которыхъ многія стояли безъ употребленія и не были даже скудно меблированы.
Для подобныхъ ощущеній Остероде не имѣлъ, казалось, ни малѣйшаго пониманія. Домъ былъ хорошо расположенъ для его цѣлей; въ высокихъ и просторныхъ комнатахъ удобно помѣщались его книги и аппараты; ничего другого онъ не требовалъ.
Ада же слышала, какъ раздавались ея шаги, когда она шла по корридору. Если она сидѣла вечеромъ одна въ своей комнатѣ, пока мужъ работалъ въ лабораторіи и въ кабинетѣ надъ химическими и микроскопическими изслѣдованіями или отлучался изъ дому по дѣламъ своей профессіи, — если она писала родителямъ и подругамъ или читала книгу, она вздрагивала при каждомъ случайномъ шорохѣ, при каждомъ трескѣ и скрипѣ мебели или горѣвшаго полѣна. Она страшно пугалась, когда взглядъ ея скользилъ черезъ лампу къ потолку. Точно по какому-то волшебству шаловливая пгра тѣней создавала изъ веселыхъ арабесокъ всевозможныя, грозныя чудовища. Она ихъ боялась.
Ада была по природѣ сдержана и сближалась нелегко. Что касается Остероде, то онъ уже съ молоду чувствовалъ мало склонности къ общественной жизни.
Профессоръ и его красивая жена были, правда, самымъ ласковымъ образомъ приняты его товарищами. Но такъ какъ новобрачные мало заботились объ установленіи болѣе тѣсныхъ сношеній, то дѣло и осталось при обычномъ обмѣнѣ визитами, съ неизбѣжными приглашеніями на большіе обѣды и столь-же неизбѣжною отплатою за нихъ. Въ кругу медицинскихъ авторитетовъ и профессоровъ, въ которомъ черезъ большіе промежутки показывался Остероде съ молодой женой, распространился слухъ, что онъ до безумія ревнивъ. Только этимъ, казалось, можно было объяснить, почему онъ такъ отстраняетъ и себя и жену отъ общества. Объ этомъ, впрочемъ, мало заботились. Кто, живя въ столицѣ, ничего не дѣлаетъ, чтобъ быть замѣченнымъ, того очень скоро забываютъ.
За то въ научныхъ кругахъ значеніе Остероде укрѣплялось все болѣе и болѣе. О его работахъ говорили всегда съ величайшимъ уваженіемъ. Блестящіе успѣхи его, какъ доктора, прославили его имя далеко за предѣлами ученаго міра. Въ области психіатріи онъ считался однимъ изъ первыхъ авторитетовъ. Свѣту дѣла не было до того, женатъ онъ или нѣтъ. Имя Ады почти не упоминалось.
Если-же случайно говорили о «красивой госпожѣ Остероде», то всегда самымъ ласковымъ тономъ. Эта чета дѣйствительно не давала внѣшнему міру ни малѣйшаго повода къ злобнымъ замѣчаніямъ. Появлялся-ли профессоръ съ женой въ обществѣ, устраивалъ-ли онъ ежегодный большой пріемъ у себя, обращеніе супруговъ другъ съ другомъ было всегда безупречное, а съ приглашенными — образцовое. Ихъ считали за людей спокойныхъ, которые потому мало показываются въ свѣтѣ, что находятъ дома, въ тѣсномъ семейномъ кругу, полнѣйшее удовлетвореніе.
Дѣйствительность отнюдь не соотвѣтствовала, однако, тому представленію, какое составили себѣ о ней стоявшіе вдали.
Спустя сравнительно очень короткій срокъ, Остероде съ ужасомъ замѣтилъ, что сдѣлалъ роковую ошибку, соединивъ судьбу простодушной молодой дѣвушки съ своею. Честность заставила его признать, что онъ не годится въ мужья.
Какъ единственное дѣтище богатыхъ, нѣжно любившихъ его родителей, умный, талантливый мальчикъ былъ избалованъ съ раннихъ лѣтъ. У него не было никакихъ дурныхъ наклонностей, и поэтому полагали возможнымъ дать ему полную волю. Позднѣе привычка дѣлать только то, что ему самому хотѣлось, все болѣе и болѣе усиливалась въ немъ. Къ своей наукѣ онъ питалъ настоящую страсть, и единственнымъ честолюбіемъ его было отличиться въ ней. Вплоть до женитьбы онъ не вѣдалъ и не признавалъ иного стѣсненія, кромѣ того, что налагала на него профессія. Самъ этого не сознавая, онъ превратился въ отчаяннѣйшаго эгоиста и жилъ только для своей работы, съ которою совершенно отождествлялся, словомъ, жилъ для одного себя.
Лишившись родителей, онъ остался почти одинъ на свѣтѣ. У него была только кузина, вдова провинціальнаго суперъ-интенданта. Она выросла вмѣстѣ съ нимъ въ домѣ его отца, и онъ полагалъ, что исполнилъ свой долгъ относительно человѣчества, назначивъ кузинѣ, всегда имъ очень любимой и теперь вынужденной довольствоваться скудною вдовьею пенсіею, значительную сумму для воспитанія ея сына. Молодой человѣкъ, дѣйствительно, получилъ блестящее образованіе, и Остероде обезпечилъ въ своемъ духовномъ завѣщаніи вполнѣ безбѣдное существованіе Рихарду Виллерну, котораго звалъ своимъ племянникомъ.
Ученому, уже достигшему сорокалѣтняго возраста, странно и даже непріятно было постоянно чувствовать около себя другое человѣческое существо, которому, какъ онъ вполнѣ сознавалъ, онъ обязанъ былъ давать отчетъ въ дѣлахъ, до той поры всегда рѣшавшихся имъ однимъ. Ему тягостно было присутствіе молодой, полной жизни красавицы, имѣвшей законное право на всѣ его радости, заботы, всю его жизнь, наконецъ на него самого. До той поры онъ не признавалъ никакого иного правила, кромѣ собственныхъ желаній. Произвольно мѣнялъ порядокъ дня, смотря по требованіямъ своей работы, уже съ студенческой поры пріучился засиживаться до глубокой ночи, часто до бѣлаго дня, вставать очень поздно, быть почти всегда одному и искать людского общества только тогда, когда ему самому этого хотѣлось. Если во время медоваго мѣсяца онъ и переносилъ кое-какъ стѣсненіе, то уже тогда испытывалъ легкую досаду, хотя и не сознавался въ этомъ даже самому себѣ. Очень скоро, однако, постоянное, тѣсное общеніе съ Адой показалось ему тягостнымъ и мрачное неудовольствіе овладѣло имъ.
Профессоръ не былъ на столько несправедливъ, чтобъ показывать это женѣ. Онъ понималъ, что добровольно далъ своей молодой подругѣ права, которыя стали ему такъ отяготительны. Сознаніе это не устраняло, однако, непріятнаго факта. Теперь Остероде долженъ былъ прерывать работу, смотрѣть на часы, извиняться, равнодушно давать отвѣты на неинтересные вопросы, между тѣмъ какъ умъ его былъ занятъ совсѣмъ инымъ дѣломъ, совершенно поглощавшимъ его. Словомъ, онъ сознавалъ, что утратилъ свободу, и лишь теперь понялъ, что это дорогое благо, которымъ въ теченіи послѣднихъ двадцати лѣтъ онъ такъ щедро, такъ расточительно пользовался, составляло для него жизненную потребность.
Человѣкъ науки долженъ быть независимъ, говорилъ онъ самъ себѣ, послѣ того, какъ уже утратилъ эту независимость. Но при всемъ томъ у него была хорошая натура, и онъ боролся съ собою, на сколько могъ. Съ его стороны не было недостатка въ честныхъ усиліяхъ подавить эгоистическія желанія и вспышки досады. Онъ всѣми силами старался казаться радушнымъ и быть ласковымъ.
Однако, Ада уже давно поняла истину. Она знала, что мужъ не любитъ ее, и должна была допустить, что и сама ошиблась относительно своихъ чувствъ къ нему. Ею также овладѣло раскаяніе, но и она, подобно ему, была вѣжлива и снисходительна.
Въ родительскомъ домѣ она воспитывалась среди величайшей простоты. О томъ, что зовутъ удовольствіями, она почти не имѣла понятія, да ее и не влекло къ этому. Могильная тишина новаго дома даже согласовалась съ ея вкусами. Она умѣла заниматься и никогда не скучала. Въ письмахъ къ своимъ она не проронила ни одной жалобы; и родители, всегда находившіе, что дочери выпало на долю незаслуженное счастье, непоколебимо сохраняли эту пріятную иллюзію. Прекрасные подарки, получавшіеся изъ Берлина всѣми членами семьи къ Рождеству и къ днямъ рожденія, щедрое гостепріимство, которымъ пользовались лѣтомъ родители, братья и сестры, гостившіе у Ады въ какой-нибудь пріятной дачной мѣстности, только укрѣпляли ихъ въ этой увѣренности. А губы Ады были крѣпко сомкнуты.
Родные находили, правда, что молодая профессорша выглядитъ не такъ хорошо и весело, какъ бы слѣдовало. Но для этого они, желавшіе вѣрить лишь въ одно хорошее, находили подходящее объясненіе.
Постепенно Остероде все болѣе и болѣе ослаблялъ узы, такъ крѣпко связывавшія его въ первое время брака. Теперь ему уже не нужно было извиняться, если онъ опаздывалъ къ столу или даже вовсе не являлся. Ада садилась одна, и онъ не слышалъ никакихъ укоровъ. Если не представлялось особенныхъ препятствій, Ада правильно ложилась между десятью и одиннадцатью. Остероде, часто работавшій очень долго, а иногда ѣздившій къ паціентамъ даже ночью, устроилъ себѣ отдѣльную спальню, чтобъ не безпокоить жены. Теперь она едва-ли знала, когда ложится мужъ, и не разъ случалось, что онъ только что входилъ въ сосѣднюю комнату, когда она уже успѣла встать.
Сильное разочарованіе, сначала овладѣвшее Адой, мало по малу улеглось, а съ нимъ исчезла и грусть. Всѣ чувства ея притупились; она была теперь совершенно покойна. Другой жизни она не знала, думала, что всѣ живутъ такъ, какъ она, безъ всякихъ радостей, и даже привыкла къ этому, какъ привыкаютъ къ неизлечимой болѣзни, съ которой надо какъ-нибудь примириться.
По своему, она была бы даже совершенно довольна своимъ существованіемъ, еслибъ одно обстоятельство часто не терзало ее. Въ длинные часы одиночества, ею овладѣвалъ иногда безъ всякой причины или по совершенно ничтожному поводу паническій страхъ. Онъ заставлялъ ее дрожать и сжималъ ей горло, такъ что она тяжело дышала, точно ее душили. Занятія мужа внушали ей ужасъ.
Черезъ нѣсколько недѣль послѣ переселенія въ Берлинъ, она вошла какъ-то въ маленькое зданіе, превращенное въ лабораторію. Мужъ, которому все относящееся до его науки казалось привлекательнымъ и интереснымъ, необычайно ласково и безъ всякой просьбы съ ея стороны далъ ей всевозможныя объясненія. Онъ показалъ ей въ бокалахъ разные виды человѣческаго мозга, замѣчательные по своему извращенію, заставилъ ее полюбоваться черезъ микроскопъ кускомъ распиленнаго спинного хребта и съ нѣкоторой гордостью обратилъ ея вниманіе на прекрасную коллекцію череповъ идіотовъ. Ада испытывала страшныя терзанія, пока ни о чемъ недогадывавшійся ученый снисходительно раскладывалъ передъ своей неученой женою нѣкоторыя изъ сокровищъ своихъ научныхъ коллекцій. Но она, пріучившаяся такъ хорошо молчать, и теперь не произнесла ни слова, и выслушивала объясненія съ притворнымъ участіемъ. Однако, она вздохнула свободнѣе, когда дверь страшной комнаты затворилась за ней; своеобразный запахъ, господствовавшій тамъ, преслѣдовалъ ее цѣлую недѣлю. Съ той поры она старалась не глядѣть въ сторону маленькаго дома и испуганно отворачивалась, когда ей приходилось идти дворомъ.
На мужа своего она тоже смотрѣла съ того времени съ нѣкоторымъ страхомъ, и часто невольно взглядывала на его руки.
Иной разъ ей приходила въ голову ужасная мысль, что онъ, постоянно занимавшійся душевно-больными, можетъ самъ сойти съ ума, — а она съ нимъ одна. Въ одинъ прекрасный день Ада призналась мужу, что ей по временамъ жутко въ одиночествѣ. Она сама назвала свой страхъ смѣшной слабостью, однако прибавила, что не можетъ отдѣлаться отъ него. Иногда ей кажется, что въ большой и мало населенный домъ можетъ забраться разбойникъ и напасть на нее. Остероде посмѣялся надъ ея страхомъ и старался ее успокоить. Стоитъ ей подавить звонокъ, и слуга, человѣкъ сильный, не боящійся ни чего и уже двадцать лѣтъ служившій ему, явится на помощь. Потомъ, указывая на ящикъ письменнаго стола, не запиравшійся на ключъ, профессоръ прибавилъ:
— А на всякій случай вотъ здѣсь револьверъ, изъ котораго я сдѣлалъ первый и послѣдній выстрѣлъ въ лавкѣ оружейника въ день покупки. Съ той поры револьверъ лежитъ заряженный въ ожиданіи употребленія. Видишь, какъ рѣдко представляется случай защищаться противъ разбойниковъ. Не безпокойся же.
Но припадки страха повторялись, и слуга Францъ, громадный дѣтина изъ восточной Пруссіи, служившій нѣкогда въ тяжелой кавалеріи, долженъ былъ не разъ являться, чтобы обыскать всѣ углы, и потомъ всеподданнѣйше доложить, что не нашелъ ничего.
Уже довольно давно клала Ада спать около себя горничную и нерѣдко будила ее по ночамъ, всякій разъ строго внушая потомъ прислугѣ не говорить барину ни слова объ этой тревогѣ.
Въ такомъ невеселомъ однообразіи протекло почти цѣлое десятилѣтіе. Уже давно перестала Ада быть несчастной. Теперь она ничего не желала.
Научная слава Остероде все болѣе и болѣе распространялась. Бракъ не стѣснялъ его; по своему профессоръ былъ даже счастливъ.
Отношенія супруговъ были по прежнему вѣжливы и сдержанны. Во всемъ Берлинѣ врядъ-ли нашелся-бы домъ, болѣе безмолвный, чѣмъ домъ Остероде.
Однажды вечеромъ, это было осенью 1868 г. Остероде обратился къ Адѣ во время ужина.
— Рихардъ переѣзжаетъ въ Берлинъ.
Ада вопросительно взглянула на мужа.
— Мой племянникъ Рихардъ, отвѣтилъ Остероде на этотъ нѣмой вопросъ. Вѣдь ты его знаешь? Я достаточно, часто говорилъ съ тобой о немъ, и ты навѣрно не разъ его видѣла.
— Ахъ, сказала Ада, Рихардъ Виллернъ. Да, да, я хорошо помню его. Но я его уже давно не видала. Вы встрѣтились, кажется, всего одинъ разъ со дня нашей свадьбы, и то вскорѣ послѣ нея. — Неужели? съ нѣкоторымъ удивленіемъ замѣтилъ Остероде. Какъ же это случилось?
Потомъ, отвѣчая на свой собственный вопросъ, онъ продолжалъ:
— Да, Рихардъ всегда навѣщалъ меня во время большихъ каникулъ, когда ты бывала со своими. Ну, въ такомъ случаѣ ты едва-ли узнаешь его. Тогда онъ еще былъ, вѣроятно, гимназистомъ. Съ той поры онъ прошелъ университетскій курсъ и сдалъ первый юридическій экзаменъ. Сегодня я получилъ отъ него письмо, въ которомъ онъ съ восторгомъ сообщаетъ, что назначенъ докладчикомъ въ судебную палату. Я очень люблю мальчишку. Къ тому же онъ мой единственный родственникъ на всемъ свѣтѣ. Я даже подумалъ было предложить ему квартиру въ нашемъ домѣ, конечно, съ твоего согласія. Мѣста у насъ довольно. Но послѣ нѣкотораго размышленія я вынужденъ былъ признаться, что молодой человѣкъ, вѣроятно, предпочтетъ не находиться ни подъ какимъ контролемъ и не быть связаннымъ обязательствами относительно родственниковъ. Думаю, что ты не будешь противиться, если я скажу ему, что нашъ домъ — его, что онъ можетъ приходить и уходить, когда хочетъ, что столъ всегда будетъ накрытъ для него, и что по вечерамъ онъ можетъ пить чай и болтать съ нами, если желаетъ, но что мы не обидимся, если онъ и не явится. Дѣло въ томъ, что онъ совершенно молодой человѣкъ… а я ужъ не молодъ.
Предъ послѣдними словами профессоръ нѣсколько замялся, и Ада догадалась, что въ сущности онъ хотѣлъ сказать: «а мы уже не молоды».
При этомъ замѣчаніи ей въ первый разъ стало ясно, что и она не можетъ болѣе причислять себя къ самымъ молодымъ женщинамъ. Она приближалась къ тридцатилѣтнему возрасту; племяннику ея мужа было двадцать пять лѣтъ; въ сравненіи съ нею, онъ казался ей ребенкомъ. Помнила она его живымъ, бойкимъ мальчикомъ, лѣтъ четырнадцати, пятнадцати, страшно шалившимъ во время свадебныхъ пиршествъ и танцовавшимъ съ нею, съ новобрачною, къ великому удовольствію близкихъ. Она рада была снова увидать его и, понятно, вполнѣ одобрила предложеніе мужа.
Однако, весь вечеръ она была задумчива. Ее не покидала мысль, что она уже не молода. Какъ ни мало радостей доставила ей молодость, однако, теперь, когда приходилось сжиться съ мыслью о разставаніи съ нею, она казалась ей болѣе цѣннымъ благомъ, чѣмъ когда либо.
Недѣли черезъ двѣ Рихардъ въ первый разъ посѣтилъ домъ родныхъ. Послѣ извѣщенія о своемъ переводѣ въ Берлинъ, онъ не подалъ болѣе знака жизни, не желая причинять родственникамъ хлопотъ. Съ самостоятельностью, къ которой онъ привыкъ съ дѣтства, онъ въ. нѣсколько часовъ устроилъ всѣ свои дѣла.
Позднимъ вечеромъ прибылъ онъ въ Берлинъ, переночевалъ въ гостинницѣ и пошелъ на слѣдующее утро искать квартиру. Въ Маркграфской улицѣ, недалеко отъ судебной палаты, нашелъ онъ то, чего искалъ, перевезъ свои вещи, и послѣ полудня все уже было въ лучшемъ порядкѣ. Платье висѣло въ шкапу, бѣлье лежало въ ящикѣ, книги стояли на полкахъ. Олеографіи, красовавшіяся на стѣнахъ, были удалены и замѣнены хорошей гравюрой Сикстинской Мадонны, унаслѣдованной имъ отъ отца, и различными фотографіями родныхъ и друзей. Въ числѣ ихъ находился портретъ дяди и тетки, снятый еще въ Кенигсбергѣ въ ту пору, когда они были женихомъ и невѣстой. Съ того времени они уже не снимались болѣе.
Рихарду посчастливилось. Когда онъ велѣлъ доложить о себѣ въ четыре часа, профессоръ только что садился къ столу съ женою. Дядя и племянникъ встрѣтились горячо и сердечно. Понятно, что Остероде осыпалъ Рихарда ласковыми упреками за то, что онъ не извѣстилъ ихъ о своемъ пріѣздѣ. Рихардъ ожидалъ этого и нисколько не смутился.
Онъ слегка сконфузился однако, когда обернулся къ Адѣ, тоже, казалось, испытывавшей нѣкоторое смущеніе. Рихардъ рѣшительно не зналъ, долженъ-ли онъ поцѣловать ея руку или щеку, говорить ей «ты» или «вы», величать ее «gnädige Frau», или какъ нибудь иначе. Для роли тетушки, она, во всякомъ случаѣ, была слишкомъ молода.
— Мы очень рады имѣть васъ около себя, сказала Ада послѣ короткаго молчанія, во время котораго она быстро рѣшила про себя всѣ вопросы, смущавшіе Рихарда. Надѣюсь, вамъ будетъ у насъ такъ хорошо, что вы станете часто заходить къ намъ.
И она протянула ему руку.
— Вы слишкомъ добры, gnädige Frau. Искренно благодарю васъ, отвѣтилъ Рихардъ, прижимая къ губамъ протянутую ему правую руку.
— Это что такое? добродушно воскликнулъ Остероде, съ удивленіемъ слѣдившій за всѣмъ, что происходило. «Вы» и «gnädige Frau»! Нѣтъ, не такъ должно быть между ними! Обними же тетушку, шалунъ. А ты, Ада, обращайся съ нимъ, какъ онъ того заслуживаетъ, или даже не по заслугамъ, потому что за примѣрнаго мальчика я тебя вовсе не считаю. И такъ, маршъ!
Ада нерѣшительно подставила Рихарду лобъ для поцѣлуя.
— Если ты позволяешь, сказалъ тотъ, и поцѣловалъ молодую тетушку.
Почтительный родственный титулъ, однако, не сошелъ у него съ губъ, и въ первыя минуты послѣ встрѣчи Ада также весьма ловко избѣгала всякаго прямого обращенія къ незнакомому молодому человѣку, съ которымъ, по желанію мужа, должна была обходиться непринужденно, точно съ старымъ другомъ. Это стѣсняло ее, хотя Рихардъ и произвелъ очень выгодное впечатлѣніе. Не его вина, если она чувствовала себя нѣсколько неловко.
Во всей личности Рихарда, въ его внѣшности, движеніяхъ, голосѣ было что-то свѣжее, свободное, молодое, что одинаково понравилось и Остероде и Адѣ. Это былъ красивый молодой человѣкъ, — однако, лучшимъ въ немъ все-таки была молодость. Черты его не отличались правильностью, но лицо было доброе и умное, съ высокимъ, хорошо развитымъ лбомъ, блестящими и ясными голубовато-сѣрыми глазами, а когда онъ смѣялся, онъ показывалъ великолѣпные, здоровые зубы. Каштановые волосы были довольно коротко подстрижены, небольшіе усы, болѣе свѣтлаго оттѣнка, казались почти бѣлокурыми. Судя по холенымъ ногтямъ и одеждѣ, не франтоватой, но модной и изящной, видно было, что Рихардъ обращаетъ вниманіе на свою внѣшность. Ясный звукъ его голоса какъ-то странно поражалъ въ этихъ комнатахъ.
Лишь въ эту минуту замѣтила Ада, что съ годами пріучилась говорить необыкновенно тихо. Теперь она снова слышала смѣхъ, искренній, отъ всего сердца, какимъ смѣялась она сама много, ? много лѣтъ тому назадъ.
И Остероде также былъ веселѣе и оживленнѣе, чѣмъ когда-либо. За обѣдомъ царило добродушное и пріятное настроеніе, и время, обыкновенно отводившееся этой транезѣ, значительно удлинилось на этотъ разъ.
За кофе Остероде спросилъ племянника:
— Имѣешь ты какіе-нибудь планы на нынѣшній вечеръ?
— Ничего особеннаго, отвѣчалъ Рихардъ. Идя сюдя, я читалъ на столбахъ афиши. Ты легко повѣришь, что я стосковался по театру. Ужъ много лѣтъ не видалъ я хорошаго спектакля. Въ какомъ-то маленькомъ театрѣ, не знаю хорошенько гдѣ, даютъ французскую пьесу, о которой не мало толкуютъ въ газетахъ. Я не прочь бы посмотрѣть ее. Современная драматическая литература Франціи мнѣ почти совсѣмъ неизвѣстна. Отлично было бы, еслибъ и вы пошли.
Ада улыбнулась. Въ первые два года послѣ свадьбы она была, кажется, разъ шесть съ мужемъ въ оперѣ и въ Schauspielhaus'ѣ, но съ той поры не посѣщала болѣе ни одного театра. Для мужа это была жертва, а то удовольствіе, которое она сама испытывала, отравлялось сознаніемъ, что онъ не въ духѣ. Тѣмъ болѣе удивилась она, когда Остероде отвѣтилъ:
— Начало мнѣ придется, къ сожалѣнію, пропустить; до восьми я занятъ. Но ты можешь проводить Аду и оставить для меня билетъ у привратника. Ты была бы рада пойти? спросилъ онъ жену.
— О да, отвѣтила Ада. Я тоже читала гдѣ-то, что пьеса очень интересна.
— Вотъ и хорошо, сказалъ профессоръ.
Потомъ, взглянувъ на часы, онъ прибавилъ:
— Теперь ровно шесть. Я не долженъ терять времени, если хочу хоть сколько-нибудь посмотрѣть пьесу. И такъ, не обижайся, мой милый, если я тебя покину. Мы встрѣтимся въ ложѣ. До свиданія.
Онъ пожалъ руку племяннику, слегка дотронулся губами до волосъ Ады и удалился. Молодая женщина также должна была вскорѣ уйти, чтобъ снять домашнее платье и немного принарядится.
Рихардъ остался одинъ въ большой гостиной. Уютно усѣвшись на chaise longue, онъ закурилъ.
Ему было очень весело. Что дядя встрѣтитъ и приметъ его съ большимъ радушіемъ, этого онъ вполнѣ ожидалъ. О молодой, красивой тетушкѣ онъ думалъ только между прочимъ. Образъ, мелькавшій въ его воспоминаніяхъ и не изгладившійся изъ нихъ благодаря старой фотографіи, очень мало соотвѣтствовалъ, правда, дѣйствительности. Женщина, представшая передъ нимъ, была ему чужая. Она казалась ему выше, стройнѣе, сдержаннѣе, болѣе гордою, но и болѣе красивою, чѣмъ онъ ожидалъ, да и красота ея была иная. Въ ней было что-то меланхолическое, поэтичное; это была настоящая героиня романа. И пока онъ вызывалъ въ своей памяти грустный взглядъ ея большихъ, темныхъ глазъ, онъ улыбался очень весело.
Да, она въ самомъ дѣлѣ очень хороша, эта молодая тетушка, въ особенности въ профиль. Всего больше нравились ему изящныя очертанія головы, которую не искажала простая прическа темныхъ, почти черныхъ блестящихъ волосъ, слегка вившихся только у лба и падавшихъ на затылокъ незатѣйливымъ узломъ. Блѣдность лица особенно выступала именно благодаря этой темной рамкѣ и казалась очень интересною.
Во время обѣда Ада была, правда, довольно тиха, но вѣдь это вполнѣ естественно. Рихарду уже удалось замѣтить, что она вела замкнутую жизнь и почти не имѣла случая усвоить поверхностно любезныя, салонныя манеры. Ей навѣрно не легко найтись въ ея новомъ положеніи, но установленіе надлежащей близости между людьми, которымъ суждено такъ часто видѣться, конечно, лишь вопросъ времени. Объ этомъ онъ уже позаботится. Во всякомъ случаѣ перспектива непринужденно встрѣчаться въ домѣ близкаго родственника, которому онъ уже столькимъ обязанъ, съ красивой, молодой, очевидно, умной и образованной женщиной, доставляла ему большое удовольствіе. И вотъ поэтому-то онъ и улыбался, думая о печальныхъ глазахъ Ады и выпуская изо рта дымъ.
Уже темнѣло, когда Ада вошла въ свою спальню. Она велѣла зажечь свѣчи на туалетномъ столѣ. Чтобъ одѣться, ей не нужно было ничьей помощи и она была поэтому одна.
Не отдавая себѣ отчета въ своемъ поступкѣ, она какъ можно ближе придвинула лицо къ зеркалу и освѣтила его. Впервые замѣтила она въ углахъ глазъ маленькія, нѣжныя складочки. Долго и задумчиво глядѣла она на нихъ и грустно улыбнулась.
Сегодня она обратила на свой туалетъ совершенно необычайное вниманіе. И она такае думала о новомъ знакомцѣ. Ей казалось забавнымъ имѣть такого большого племянника, невольно она тутъ-же сдѣлала попытку пріучиться къ роли почтенной особы.
— Онъ, кажется, добрый мальчикъ! сказала она про себя.
По пути въ отдаленный театръ Рихардъ оживленно бесѣдовалъ съ Адой, казавшейся ему теперь еще гораздо красивѣе. Она оживлялась понемногу, и во время продолжительной ѣзды, вовсе не показавшейся имъ однако длинною, въ первый разъ фамильярно назвала Рихарда, какътого требовалъ мужъ, и сказала ему «ты». Онъ это отлично замѣтилъ, и это доставило ему удовольствіе.
Французская драма съ адюльтеромъ была очень хорошо разыграна и приковала все вниманіе ихъ обоихъ, наслаждавшихся театромъ съ наивностью провинціаловъ.
Послѣ третьяго акта, закончившагося сильнымъ эффектомъ, насталъ нѣсколько болѣе продолжительный перерывъ. Лишь тогда Ада сказала:
— Александру, слѣдовало-бы уже быть здѣсь. Развѣ онъ не хотѣлъ пріѣхать сюда къ восьми? Который теперь часъ?
— Уже пробило девять, отвѣтилъ Рихардъ, взглянувъ на часы. Не случилось-ли чего?
— Боже избави! равнодушно отвѣтила Ада. Мужъ, конечно, сидитъ за работой, и тогда онъ забываетъ и время, и многое другое. Онъ, вѣроятно, еще пріѣдетъ.
Но и очень потрясающій послѣдній актъ, вызвавшій лихорадочное напряженіе въ зрителяхъ, кончился, а профессора все не было. Ада и Рихардъ вернулись въ безмолвный домъ одни. Подъ сильнымъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ на нихъ зрѣлищемъ, оба мало бесѣдовали на возвратномъ пути. У воротъ Рихардъ хотѣлъ проститься.
— Ты-бы выпилъ у насъ чашку чая, сказала Ада, и побесѣдовалъ со мною. Пьеса очень взволновала меня, и мнѣ страшно быть теперь одной. Видишь-ли, прибавила она, указывая на маленькое боковое зданіе, тамъ еще свѣтъ. Мужъ работаетъ, какъ я и предполагала. Постучись смѣлѣе, а я пока раздѣнусь, закажу чай, и буду ждать васъ наверху.
Рихардъ былъ очень доволенъ перспективой поболтать еще часокъ съ Адой. Мысль о дядѣ явилась у него на второмъ планѣ. Проводивъ Аду дворомъ до дому, онъ подошелъ къ указанной ему двери длиннаго, низкаго зданія и постучался.
Отвѣтное «войдите» звучало довольно сердито.
Въ похожемъ на залу помѣщеніи, очень свѣтло озаренномъ болѣе, чѣмъ полудюжиною газовыхъ рожковъ (Остероде любилъ свѣтлыя комнаты), было удушливо жарко. Профессоръ сидѣлъ у большого стола среди комнаты, на которомъ рядомъ съ различными научными инструментами лежали всевозможныя брошюры. На столѣ стояла передвижная лампа съ зеленымъ абажуромъ. Зеленый отблескъ ложился на лицо Остероде и придавалъ ему мертвенный, страшный оттѣнокъ. Густые волосы, начинавшіе сѣдѣть на вискахъ, были растрепаны.
Видимо, непріятно пораженный, онъ бросилъ на открывавшуюся дверь не очень привѣтливый взглядъ. Но, не успѣлъ онъ узнать племянника, какъ лицо его тотчасъ-же приняло совершенно иное, ласково-смущенное выраженіе. Онъ быстро всталъ, провелъ правой рукой по лбу и волосамъ, точно желая отогнать то, что занимало его до той поры, и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ на встрѣчу входившему.
— Ахъ, я совершенно забылъ про васъ! сказалъ онъ тономъ извиненія. Который-же часъ?
И, взглянувъ на большіе стѣнные часы, продолжалъ:
— Какъ? Уже половина одиннадцатаго? Это невозможно! Вотъ я опять зачитался, да еще совсѣмъ безъ пользы, потому что въ этой толстой книгѣ очень мало новаго. Жаль! Извини меня. Ада вѣрно сердится?
— Нисколько. Она, очевидно, знаетъ твои привычки, и даже успокоивала меня, когда я замѣтилъ твое отсутствіе. И она совершенно вѣрно угадала истину.
— Такъ, такъ! Да! Это все отъ бѣдоваго чтенія. Мнѣ навѣрно было-бы веселѣе, еслибъ я поѣхалъ съ вами. Ну, что тамъ было?
— Мы разскажемъ тебѣ все это наверху. Ада готовитъ намъ чай. А здѣсь такая духота и такой воздухъ!.. Не понимаю, какъ можешь ты выносить это?
— Да, глупая привычка, мой милый! Ты правъ! Пойдемъ наверхъ. Открой окно, если тебѣ слишкомъ жарко. Я сейчасъ явлюсь.
Пока Рихардъ широко раскрывалъ окно, профессоръ подошелъ къ стоявшему въ углу умывальнику, на которомъ находился необыкновенной величины тазъ, полный воды. Широко разставивъ ноги, онъ наклонился надъ тазомъ и раза три, четыре, окунулъ въ него голову. Вытеревъ ее мохнатымъ англійскимъ полотенцемъ и тщательно вымывъ руки, онъ сказалъ: Теперь пойдемъ; я готовъ.
Тѣмъ временемъ столовая ярко освѣтилась и, когда въ нее вошли профессоръ и Рихардъ, котелокъ только что пересталъ шумѣть и вырывавшійся изъ него клубами сѣрый паръ доказывалъ, что вода кипитъ.
— Я уже извинился передъ Рихардомъ, началъ профессоръ, и ты меня тоже прости. Я только что получилъ новую книгу, заинтересовавшую меня, и не замѣтилъ, какъ прошло время. Ты вѣдь не сердишься на меня?
— Нисколько. Я такъ и объяснила себѣ твое отсутствіе, отвѣчала Ада, задувая спиртовую лампу.
Но въ сущности неделикатность мужа оскорбила ее сегодня больше, чѣмъ когда либо. Ей было непріятно, что Рихардъ съ перваго-же дня узналъ, какъ идутъ дѣла въ домѣ.
Во время чая царило очень веселое настроеніе. Говорили о пьесѣ, сюжетъ которой Остероде велѣлъ себѣ разсказать, и она его заинтересовала.
— Когда написана пьеса? спросилъ онъ.
— Въ точности не знаю, отвѣтилъ Рихардъ, но, вѣроятно, года два, три тому назадъ. Одинъ мой пріятель видѣлъ ее въ Парижѣ въ прошломъ году и говорилъ со мной о ней.
— Въ такомъ случаѣ, — какъ, впрочемъ, часто бываетъ, — дѣйствительность подражаетъ вымыслу, между тѣмъ, какъ по настоящему вымыселъ долженъ воспроизводить дѣйствительность.
— Это не совсѣмъ вѣрно. Мнѣ, напротивъ, кажется, что поэтъ всего лучше исполняетъ свою обязанность, если какъ-бы предвидитъ, истину. Какъ тебѣ извѣстно, на латинскомъ языкѣ для «поэта» и «пророка» одно слово: «vates».
— Въ такомъ случаѣ фривольный французъ явился настоящимъ пророкомъ, vates. Развѣ ты не слыхалъ пространный процессъ, разбиравшійся присяжными всего нѣсколько недѣль тому назадъ въ Ліонѣ?
— Я вообще мало читаю газеты, а въ послѣднее время не могъ заботиться ни о чемъ, кромѣ экзаменаціонныхъ работъ.
— Я помню ліонскій процессъ, вмѣшалась тутъ Ада. Ты не ошибаешься. Правдивая драма, обсуждавшаяся тамъ, имѣетъ дѣйствительно много общихъ чертъ съ пьесою, которую мы видѣли сегодня.
— Въ чемъ-же дѣло? спросилъ Рихардъ.
— Исторія довольно обыкновенная. Всего больше вниманія возбудилъ тутъ именно приговоръ присяжныхъ, отвѣтилъ Остероде. Въ остальномъ-же это простой адюльтеръ, какой случался ужъ разъ тысячу. Пожилой человѣкъ женился на молоденькой дѣвушкѣ, въ которую влюбился безумно. Взялъ онъ ее изъ поддонковъ общества; она была, сколько я помню, дочерью прачки. Онъ-же принадлежалъ къ одной изъ знатнѣйшихъ графскихъ семей и вплоть до послѣдняго времени занималъ видную административную должность. Старый графъ замѣтилъ, что молодая жена, съ которою онъ уже жилъ года три. четыре, внезапно почувствовала поразительное пристрастіе къ музыкѣ и не пропускала ни одной оперы. Друзья открыли ему тайну. Въ новой оперной труппѣ находился красивый теноръ съ томными глазами. Онъ свободно бралъ высокое до, и всѣ городскія дамы влюблялись въ него. Молодая графиня не составила исключенія въ этомъ отношеніи; за то теноръ сдѣлалъ, кажется, исключеніе въ ея пользу. Старый графъ почувствовалъ недовѣріе, подстерегъ жену и убѣдился въ истинѣ, оскорблявшей его честь. Онъ подѣлился тайною съ старымъ слугой, скрывъ ее вмѣстѣ съ тѣмъ отъ остального міра, и велѣлъ слѣдить за графиней. Однажды его извѣстили, что она вышла изъ дому подъ предлогомъ посѣщенія какой-то больницы, и находится съ теноромъ въ маленькой, уединенной гостинницѣ предмѣстья. Графъ взялъ револьверъ, изъ предосторожности прихватилъ еще пистолетъ, поспѣшно отправился въ указанную гостинницу, съ угрозами вытребовалъ ключъ, велѣлъ указать себѣ комнату, отперъ ее и настигъ парочку. Двумя мѣткими выстрѣлами убилъ онъ тенора наповалъ, точно зайца. Испуганная женщина выбѣжала вонъ. Какъ изступленный, кинулся онъ за нею на улицу, сдѣлалъ еще три выстрѣла, изъ которыхъ послѣдній раздробилъ ей плечо. Графиня осталась жива и покинула Францію. Во время процесса ее не могли допросить въ качествѣ свидѣтельницы, такъ какъ ея теперешнее мѣстопребываніе неизвѣстно. Графъ появился передъ присяжными по обвиненію въ убійствѣ и попыткѣ на убійотво, и почтенные ліонскіе присяжные оправдали его при громкомъ ликованіи всего населенія.
— Милые ліонскіе присяжные совершили страшную несправедливость, съ большой энергіей воскликнулъ Рихардъ (совѣсть его, какъ юриста, возмущалась подобнымъ приговоромъ). До чего дойдемъ мы, продолжалъ онъ, если отдѣльныя личности получатъ право сами защищать себя, произносить приговоръ въ собственномъ дѣлѣ и приводить его въ исполненіе? Пусть въ какомъ-нибудь особомъ случаѣ отдѣльный человѣкъ недостаточно удовлетворенъ карою, налагаемою закономъ за нанесенное ему оскорбленіе. Это, конечно, несчастіе. Но изъ этого еще отнюдь не проистекаетъ, что онъ можетъ самъ добиваться того, чего не даетъ законъ. Вѣдь это прямо привело-бы насъ къ кулачной расправѣ. Во всѣхъ спорныхъ вопросахъ обѣ стороны всегда считаютъ себя непогрѣшимыми, а еслибы предоставить имъ самимъ рѣшать вопросъ, сильный постоянно одерживалъ-бы верхъ. Было-бы страшнымъ несчастіемъ, еслибы описанный тобою случай получилъ значеніе прецедента. Быть можетъ, все произошло именно такъ, какъ ты разсказываешь, но вѣдь факты извѣстны лишь изъ односторонняго изложенія обвиняемаго. Весьма возможно, что дѣло было совершенно иначе. Передъ нами хладнокровно задуманное и выполненное убійство. Не въ порывѣ безумнаго бѣшенства схватилъ графъ первое попавшееся оружіе. Почемъ знать, не было-ли ему просто удобно отдѣлаться такимъ путемъ отъ жены? Присяжные должны были на основаніи фактовъ признать его виновнымъ, а если они этого не сдѣлали, они нарушили свой долгъ.
— А я нахожу, что они избрали единственный правильный путь, отвѣтилъ профессоръ, и въ подобномъ случаѣ я совершенно такъ-же посмотрѣлъ-бы на дѣло. Ты говоришь, какъ молодой юристъ, и я даже очень радъ, что ты именно такъ думаешь; я-же сужу, какъ человѣкъ опытный, и чувствую къ закону величайшее уваженіе. Это несомнѣнно совершеннѣйшее проявленіе человѣческаго сознанія, но, какъ всякое дѣло рукъ человѣческихъ, оно не безупречно. Легко могу представить себѣ случай, когда законъ недостаточно наказываетъ виновнаго. Могу также представить себѣ, что въ пылу негодованія или подъ вліяніемъ какого-нибудь иного побужденія, отдѣльная личность въ состояніи испытать потребность добиться большаго, чѣмъ даетъ законъ. Самоуправецъ, конечно, виноватъ и не долженъ удивляться, если законъ его настигаетъ. Но и въ случаѣ осужденія, его утѣшала и поддерживала-бы мысль, что онъ не преступникъ въ обыкновенномъ смыслѣ словъ, и что собственными силами онъ добился высшаго и лучшаго правосудія, чѣмъ могли доставить ему люди съ своими постановленіями. Именно въ такомъ случаѣ, какъ тотъ, о которомъ идетъ рѣчь, законъ несостоятеленъ. Позоръ, которымъ покрываетъ мужа безчестная жена, не можетъ быть наказанъ на основаніи какого-нибудь параграфа уголовнаго кодекса. Позоръ! Позоръ! Это такая страшная вещь, которую люди счастливые и понять не могутъ? Мужъ даетъ женѣ свое имя. Это имѣетъ эмблематическій смыслъ. Другими словами, онъ даетъ ей все, и требуетъ за это лишь одного — вѣрности. Если она не отплачиваетъ ему даже этимъ, она преступница и обманщица. Прочь же ее!
Такой обмѣнъ противоположныхъ мыслей продолжался еще долго. Ада не принимала участія въ преніяхъ, и когда Рихардъ обратился къ ней съ просьбой подтвердить одно изъ высказанныхъ имъ положеній, она дала уклончивый отвѣтъ. Какъ обыкновенно бываетъ въ такихъ случаяхъ, каждый только еще больше убѣдился въ правильности своего мнѣнія. Было далеко за полночь, когда Рихардъ простился, обѣщавъ придти обѣдать на слѣдующій день.
Ада раздѣвалась сегодня гораздо медленнѣе обыкновеннаго. Она окинула взоромъ спальню, точно эта комната была для нея чѣмъ-то новымъ, и покачала головою. Такого занимательнаго вечера не проводила она съ тѣхъ поръ, какъ вышла замужъ. Во время спектакля она обмѣнивалась рѣдкими словами съ Рихардомъ и ни разу еще такъ живо не интересовало ее ни одно драматическое произведеніе; какъ именно въ этотъ день, и ни разу также не былъ столь разговорчивъ ея мужъ, какъ сегодня за столомъ.
Она стала упрекать себя. Очевидно, она не умѣла обращаться съ мужемъ. Впервые показался онъ ей симпатичнымъ.
Лицо ея снова приняло давно исчезнувшее улыбающееся, ласковое выраженіе прежнихъ дней. Вдругъ оно опять сдѣлалось очень серьёзно. Со свѣчею въ рукахъ подошла она къ зеркалу, ярко освѣтила углы глазъ, немного прищурилась, и долго, внимательно осматривала мелкія складочки.
— Я уже не молода, сказала она про себя, и, слегка вздохнувъ, тутъ-же прибавила для своего утѣшенія: Но еще и не стара.
Долго лежала она на постели послѣ того, какъ уже потушила свѣчу, думая обо всемъ, что видѣла и слышала въ этотъ день, столь знаменательный для нея, — думая объ этомъ, и еще о многомъ другомъ…
Рихардъ шелъ по Фридрихштрассе, гдѣ въ этотъ часъ еще царило большое оживленіе, въ особенности около Unter den Linden. Была чудная, свѣжая осенняя ночь. Ему еще не хотѣлось идти домой, и онъ зашелъ въ пивную, однако не долго высидѣлъ тамъ. Пивная была переполнена; жаръ стоялъ невыносимый; газъ и клубы табачнаго дыма окончательно испортили воздухъ. Торопливо выпивъ пива, онъ опять вышелъ на улицу.
Случайно или быть можетъ, съ намѣреніемъ снова направился онъ по тому-же пути, по которому пришелъ. Миновавъ Unter den Linden и Вейдендамскій мостъ, онъ опять очутился передъ домомъ дяди.
Огни въ столовой были потушены, но въ сосѣдней библіотекѣ еще горѣли всѣ рожки газа. Долго стоялъ Рихардъ передъ домомъ, не спрашивая себя, какъ пришелъ онъ сюда и чего ищетъ онъ тутъ въ такой поздній часъ. Внимательно глядѣлъ онъ вверхъ, чтобъ подстеречь какое-нибудь движеніе, или, быть можетъ, для того, чтобъ видѣть, какъ, промелькнетъ чья-то тѣнь — только не тѣнь дяди. Ничто не двигалось однако.
Онъ замѣтилъ, что съ нѣкотораго времени возбуждаетъ вниманіе ночного сторожа, издали медленно слѣдившаго за нимъ. Тогда онъ рѣшился наконецъ вернуться къ себѣ и совершилъ довольно длинный путь съ медленностью, не свойственною жителямъ большихъ городовъ.
Голова его была полна мыслей, но онъ безъ всякаго сомнѣнія затруднился-бы сказать, о чемъ собственно думаетъ. Члены его какъ-то отяжелѣли. Волненіе послѣднихъ дней, разставанье съ старыми друзьями, перемѣна мѣста, хлопоты, связанныя съ переселеніемъ въ новый городъ, длинное путешествіе, наконецъ то необыкновенное и новое, что далъ ему сегодняшній день — все это навѣрно утомило его. Странно, однако, — до той поры онъ вовсе не замѣчалъ этой усталости. Она овладѣла имъ лишь тогда, когда онъ разстался съ родными и началъ бродить одинъ по темнымъ улицамъ.
Онъ чувствовалъ большое утомленіе, но вовсе не хотѣлъ спать. Очень медленно раздѣлся онъ, и болѣе четверти часа сидѣлъ на постели, около мелькавшей свѣчи, опираясь обѣими руками на колѣни и сосредоточенно, однако безъ всякой мысли, глядя передъ собой.
Внезапно онъ всталъ, пошелъ со свѣчею въ сосѣднюю комнату и взялъ съ письменнаго стола маленькую фотографію въ рамкѣ. Въ ней находились портреты дяди и молодой тетушки. Рихардъ вернулся въ спальню, и, чтобъ лучше разсмотрѣть портреты, сѣлъ около ночного столика, на которомъ горѣла свѣча. Лѣвою рукою прикрылъ онъ фигуру дяди и покачалъ головой. Ада очень измѣнилась. Ее едва можно было узнать. Простодушно-веселое выраженіе молодого лица исчезло. Оно стало гораздо красивѣе, осмысленнѣе; въ глазахъ было теперь что-то странное. Что-бы это могло быть? Она глядѣла такъ грустно…
Да, грустно… Вотъ въ чемъ дѣло! И углы губъ ея дрожали, точно отъ затаенной боли.
Рихардъ еще ближе поднесъ портретъ къ глазамъ.
— Тогда она была счастлива, сказалъ онъ про себя, и конецъ фразы нашелся какъ-то самъ собою: а теперь она несчастна.
Быстрымъ движеніемъ отложилъ онъ въ сторону портретъ.
— Отчего-же несчастна она?
Вопросъ невольно представился ему. Но онъ боялся подыскать отвѣтъ.
— Ахъ, что за глупости! вполголоса воскликнулъ онъ вдругъ послѣ продолжительной паузы и самъ удивился звуку своего голоса.
Онъ быстро легъ, задулъ свѣчу и закрылъ глаза.
Когда Рихардъ проснулся на слѣдующее утро, онъ съ удивленіемъ оглянулся. Сонъ его былъ крѣпкій и тяжелый, но не освѣжающій. Молодой человѣкъ чувствовалъ себя теперь болѣе утомленнымъ, чѣмъ ложась спать. Онъ помнилъ также, что ему что-то снилось, но все нехорошее, только не могъ сказать, что именно. Однако, онъ зналъ, что дядя и Ада играли роль въ его сновидѣніяхъ.
Медленнѣе и неохотнѣе обыкновеннаго началъ онъ вставать. Одѣваясь, онъ обдумывалъ, что ему предстоитъ въ теченіи дня. Надо было сдѣлать нѣсколько визитовъ, оставить карточки. На это потребуется не много времени. Въ первомъ часу, по его разсчету, ему удастся позавтракать съ Адой и дядей…
Но нѣтъ! Какъ разъ въ это время онъ уговорился встрѣтиться съ докторомъ Іоганномъ Шлеммомъ.
Вчера, когда онъ писалъ этому знакомому, ему было пріятно думать, что онъ имѣетъ въ громадномъ Берлинѣ товарища почти однихъ лѣтъ и одной степени образованія, съ которымъ можно поболтать обо всемъ. Сегодня ему было тягостно, что онъ связалъ себя и ради этого вынужденъ навѣстить родныхъ гораздо позднѣе. Въ его теперешнемъ настроеніи ему было даже болѣе, чѣмъ тягостно, просто противно встрѣтиться съ молодымъ докторомъ. Онъ имѣлъ непоколебимое предчувствіе, что снова услышитъ и испытаетъ что-нибудь непріятное.
Между Рихардомъ Виллерномъ и докторомъ Шлеммомъ установились своеобразныя отношенія. Въ глубинѣ сердца Рихардъ терпѣть не могъ молодого врача, и въ то же время его невольно влекло къ нему. Его сердило превосходство, которое выказывалъ относительно его Шлеммъ и которымъ тотъ дѣйствительно обладалъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ онъ до извѣстной степени охотно переносилъ это.
Шлеммъ имѣлъ непріятную, желчную натуру, зорко подмѣчалъ все некрасивое въ людяхъ, оставаясь совершенно равнодушнымъ къ изящному и хорошему. Рихарда постоянно сердила безсердечность и жесткость воззрѣній пріятеля, но если онъ не видалъ его въ теченіи нѣсколькихъ дней, ему чего-то недоставало, и онъ его отыскивалъ. Ему было досадно, что Шлеммъ не принималъ ни въ чемъ участія, но умъ, прилежаніе и способности этого человѣка внушали ему уваженіе. Они прошли вмѣстѣ высшіе классы гимназіи, хотя Шлеммъ былъ на четыре года старше Рихарда, а потомъ снова встрѣтились въ университетѣ. Рихардъ былъ единственнымъ существомъ изъ поры юности, съ которымъ впослѣдствіи ближе сошелся Шлеммъ.
Когда они наконецъ разстались, между ними завязалась довольно оживленная переписка. Шлеммъ писалъ охотно и хорошо, и письменный обмѣнъ мыслей болѣе сблизилъ товарищей, чѣмъ совмѣстная жизнь.
И такъ, еще вчера Рихардъ искренно радовался встрѣтиться въ Берлинѣ съ старымъ пріятелемъ, чей языкъ, какъ онъ полагалъ, гораздо злѣе сердца. Пожалуй, онъ радовался и теперь. Только зачѣмъ нужно имъ свидѣться, какъ разъ сегодня? Однако, уговоръ заключенъ, и дѣлать нечего.
Ровно въ часъ Рихардъ вошелъ въ маленькій ресторанъ на Французской улицѣ и съ перваго взгляда узналъ за столомъ, около буфета, большой, круглый черепъ доктора, лицо котораго было заслонено газетой. Шлеммъ, происходившій изъ крестьянской семьи, имѣлъ во всей своей внѣшности что-то тяжеловѣсно-мужиковатое. Онъ былъ средняго роста, коренастъ, широкоплечъ; на короткой шеѣ его красовалась шарообразная голова, и эта форма выступала тѣмъ яснѣе, что волосы, преждевременно порѣдѣвшіе около лба и пробора, были коротко острижены. Черты были грубы, скулы выдавались, маленькіе глазки казались еще меньше отъ сильно отшлифованныхъ стеколъ, но въ высшей степени умно глядѣли на все. Красновато-каштановая, не очень густая бородка обрамляла лицо. Платье сидѣло дурно, но было безупречно чисто.
Товарищи встрѣтились ласково, и разговоръ тотчасъ же завязался оживленный. Имъ было что разсказать другъ другу объ общихъ знакомыхъ и самихъ себѣ. Шлеммъ горько жаловался на затрудненія, которыя долженъ преодолѣть молодой врачъ, чтобы упрочить себѣ положеніе въ большомъ-городѣ.
— Я уже вижу, что совершенно ошибся въ выборѣ профессіи. Чтобы добиться чего нибудь здѣсь, надо обладать качествами, которыхъ я не могу или не хочу развить въ себѣ. Я лишенъ самого важнаго рекомендательнаго письма, такъ называемой привлекательной внѣшности. Если все пойдетъ успѣшно, мнѣ придется искать паціентовъ или на самомъ верху, или внизу, въ подвалахъ или въ четвертомъ этажѣ. Къ тому же я не такой человѣкъ, чтобы дѣлать визиты, принимать приглашенія, а по вечерамъ танцовать съ хорошенькими дочками, родителей которыхъ я желалъ бы поскорѣе видѣть въ числѣ своихъ паціентовъ. Для роли любезнаго фата у меня нѣтъ никакихъ задатковъ, а между тѣмъ я знаю, что способенъ сдѣлать больше, чѣмъ цѣлая дюжина молодыхъ пустозвоновъ, которые меня опередили. Но ужъ таково все на свѣтѣ, такъ оно и останется. Я серьезно подумывалъ поэтому перейти отъ практики къ теоріи, и вотъ тутъ-то ты могъ бы мнѣ помочь. Безъ протекціи ничего не сдѣлаешь.
— Я могъ-бы тебѣ помочь? удивленно спросилъ Рихардъ.
— Да, ты. Твой дядя Остероде уже давно ищетъ новаго ассистента, не для своей клиники или частной практики, а для научныхъ работъ, надъ которыми онъ уже возится много лѣтъ.. Для кубическаго измѣренія черепа, пиленія спинного хребта, занятій съ микроскопомъ и другихъ такихъ же дѣлъ, нѣтъ, кажется, нужды быть Адонисомъ. Я слышалъ, правда, что есть много кандидатовъ на это мѣсто, но если ты замолвишь за меня словечко, это все-таки будетъ полезно. Во всякомъ случаѣ можно попытаться.
— Съ удовольствіемъ. Знаетъ тебя дядя лично?
— Врядъ-ли. Я попросилъ бы тебя предупредить его на счетъ моей наружности. Быть можетъ, онъ даже радъ будетъ, если его помощникъ окажется мало соблазнительнымъ для женщинъ. Говорятъ, твой дядя безумно ревнивъ.
— Вздоръ!
— Всѣ это утверждаютъ. И ты также остерегайся, мой милый. Не заглядывайся черезчуръ въ темныя очи твоей молодой тетушки. Я, правда, никогда не видалъ ее, но она слыветъ красивой, интересной женщиной.
— Какъ можешь ты болтать такіе пустяки, сердито сказалъ Рихардъ, которому замѣчаніе Шлемма было страшно непріятно.
— Пустяки? Почему же? Да это вполнѣ нормально, я готовъ даже сказать, неизбѣжно. Пожилой мужчина тщательно запираетъ отъ всего свѣта молодую, красивую женщину; она живетъ въ громадномъ Берлинѣ, точно въ заколдованномъ замкѣ, дремлетъ цѣлые годы, словно спящая красавица, однако съ бодрствующими чувствами. Вдругъ, въ одинъ прекрасный день неосторожно отворяютъ дверь; въ нее входитъ рыцарь (знаешь, что, мой милый, какъ я на тебя посмотрю, у тебя какъ разъ всѣ свойства для роли такого рыцаря-избавителя); онъ цѣлуетъ спящую въ губы; чары нарушены, и начинается обыкновенная исторія. Развѣ это кажется тебѣ такъ невѣроятнымъ?
— Ты не въ своемъ умѣ, и, прибавляю, безтактенъ. Право, мнѣ придется снова привыкать къ твоей манерѣ выражаться. Сдѣлай милость, перестань.
— Да что ты такъ горячишься? Можно подумать, что ты уже воспылалъ.
— Прошу тебя, отстань. Ты меня серьезно разсердишь. Должно быть, ты забылъ, что говоришь о женѣ моего ближайшаго родственника, надежнѣйшаго друга и великодушнѣйшаго изъ благодѣтелей.
— Напротивъ, я объ этомъ много думалъ, въ этомъ, по моему, главная опасность для тебя. Мы, жалкіе люди, ужъ такъ созданы. Тѣ, кому мы многимъ обязаны, всегда непріятны намъ. Мы этого не высказываемъ, но это такъ. И то обстоятельство, что дядѣ ты долженъ быть благодаренъ, а теткѣ — нѣтъ, удаляетъ тебя отъ него и сближаетъ съ ней. Поживемъ, увидимъ.
Рихардъ нахмурилъ брови и нервно барабанилъ четырьмя пальцами правой руки но столу.
— Тебѣ не нравится разговоръ? Хорошо, прекратимъ его. Я опять имѣлъ глупость высказать правду. Моя откровенность но придастъ горячности твоей рекомендаціи.
— Я докажу тебѣ противное, хмуро отвѣтилъ Рихардъ. Еще сегодня повидаюсь съ дядей и увѣдомлю тебя о результатѣ.
— Хорошо, милѣйшій. Видишь ли, такимъ образомъ я доставляю тебѣ совершенно разумный предлогъ сейчасъ, же навѣстить твоихъ. Рука руку моетъ. Вѣдь я давно замѣтилъ, что ты взволнованъ и сгораешь нетерпѣніемъ доказать другу Шлемму свою пріязнь тѣмъ, что какъ можно скорѣе уйдешь отъ него. И такъ, если ты желаешь удалиться, не стѣсняйся. Я и одинъ допью свое пиво.
— Мнѣ не нужно предлога, чтобы идти къ дядѣ, но я дѣйствительно обѣщалъ навѣстить его до того времени, когда онъ принимаетъ больныхъ. Поэтому медлить нечего!
— Иди же съ Богомъ.
Рихарду было очень досадно, что Шлеммъ такъ вѣрно угадалъ правду. Ему, дѣйствительно, давно хотѣлось прервать ихъ свиданіе. Онъ воображалъ, что въ совершенствѣ владѣетъ собою, и вдругъ несносный человѣкъ опять видѣлъ его насквозь, какъ ужъ столько разъ прежде.
Что связываетъ его съ Шлеммомъ, никогда не доставлявшимъ ему никакихъ радостей? Почему чувствуетъ онъ какое-то удовлетвореніе при мысли, что услужитъ именно ему, на чью благодарность онъ вовсе не могъ разсчитывать?
— И такъ, я напишу тебѣ сегодня же, сказалъ онъ, подавая Шлемму руку.
— Хорошо. Только въ пылу разговора не забудь, что ты долженъ розыскать дядю, — понимаешь-ли дядю, и именно для меня.
Рихардъ уже отвернулся и ничего не отвѣчалъ.
Во время пути его все преслѣдовали слова Шлемма. О спящей красавицѣ онъ не вспоминалъ съ самаго дѣтства.
Шлеммъ часто бывалъ правъ съ своими извѣтами, — но на этотъ разъ злой человѣкъ окажется неправымъ. Рихардъ былъ взбѣшенъ.
Въ такомъ настроеніи ему не хотѣлось говорить съ дядей. Миновавъ лабораторію, онъ вошелъ прямо въ домъ.
Ада читала. Она отложила въ сторону книгу, встала, и, ласково улыбаясь, протянула руку. Рихарду показалось, будто она его поджидала, и онъ испыталъ какое-то, странное чувство, когда замѣтилъ на ея груди полураспустившуюся розу.
Ему вспомнилась при этомъ спящая красавица. Ада не украшала себя обыкновенно цвѣтами и съ нѣкоторымъ смущеніемъ потупила поэтому глаза, увидавъ, что взоръ Рихарда обратился на бутонъ.
— Можно узнать, что ты дѣлалъ сегодня? начала она, снова усаживаясь и приглашая Рихарда сѣсть.
— Скучнѣйшіе и обязательные визиты, отвѣчалъ онъ. А потомъ у меня былъ уговоръ съ однимъ старымъ другомъ, или, вѣрнѣе, старымъ знакомымъ; другомъ онъ моимъ никогда не былъ. И, по обыкновенію, ему удалось меня страшно раздражить.
— Чѣмъ?
— Это ужъ прошло, возразилъ Рихардъ, не отвѣчая на вопросъ. А гдѣ же дядя? прибавилъ онъ вслѣдъ затѣмъ.
— Не могу тебѣ сказать. Въ этотъ часъ онъ никогда не бываетъ дома.
— Когда же всего вѣрнѣе можно застать его?
— И на это я не въ состояніи отвѣтить опредѣленно, сказала Ада, улыбаясь нѣсколько сконфуженно. Александръ очень поглощенъ своими занятіями.
— Могу себѣ представить. Что же дѣлаешь въ это время ты?
— Что я дѣлаю? съ удивленіемъ повторила Ада. Остаюсь здѣсь, занимаюсь кое-чѣмъ по хозяйству, читаю, пишу. Словомъ, дѣлаю то, что придется.
— Выѣзды также навѣрно отнимаютъ у васъ много времени?
— О, нѣтъ, отвѣчала Ада. Мы почти никуда не ѣздимъ. Въ большомъ городѣ такъ мало случаевъ ближе сходиться.
— Однако, съ годами это должно казаться немного… немного однообразнымъ. Извини, что я говорю откровенно. Но такъ какъ я останусь въ Берлинѣ нѣкоторое время и надѣюсь часто видѣться съ тобой, то не считай за нескромность, если я спрашиваю о такихъ вещахъ, которыя я и безъ того узнаю. Я говорю прямо, чтобъ скорѣе оріентироваться. Ты не сердишься на меня?
— Ничуть, отвѣчала Ада.
Она старалась вѣжливо улыбаться, но это плохо удавалось ей. Въ выраженіи ея лица и тонѣ голоса было что-то серьезное. Во время простодушнаго вопроса Рихарда, ей было далеко не по себѣ. Внезапно передъ ней предстало то, что вслѣдствіе долгой привычки сдѣлалось совершенно чуждо ея мыслямъ. Снова поняла она, что мужъ обращается съ ней неделикатно, какъ эгоистъ, увлекаясь своей профессіей и своей работой. Между тѣмъ какъ вчера она упрекала себя, что, быть можетъ, не умѣетъ какъ слѣдуетъ обращаться съ мужемъ, теперь она обвиняла его одного, онъ относился къ ней дурно. Если она не можетъ отвѣчать на самые простые вопросы, то исключительно по его винѣ. Рихардъ правъ, удивляясь, что она провздыхала цѣлую жизнь въ этихъ пустыхъ хоромахъ, точно заживо погребенная. И все это она переносила безропотно, даже безъ страданія. Развѣ она такъ безчувственна, такъ глупа? Что долженъ думать о ней Рихардъ? Она отлично знала, что онъ понялъ гораздо больше того, что говоритъ, и ей было стыдно, что онъ видѣлъ ее насквозь.
Послѣ непродолжительной паузы она прибавила, все еще принуждая себя улыбаться.
— Не представляй себѣ, однако, всего хуже, чѣмъ оно въ дѣйствительности. До замужества я не выходила изъ тѣснаго семейнаго круга, да и послѣ свадьбы чувствовала мало склонности къ этому, иначе Александръ навѣрно съ радостью принесъ бы мнѣ эту жертву. Но что начну я въ свѣтѣ, какъ заносливо величаетъ себя общество? У меня въ собственномъ домѣ довольно дѣла. Я никогда не скучаю. И именно потому, что я обыкновенно веду такую ровную жизнь, я наслаждаюсь вдвое сильнѣе всѣмъ, что пріятно нарушаетъ этотъ покой. Воспоминаніемъ о такомъ вечерѣ, какъ вчерашній, который не произвелъ бы никакого впечатлѣнія на обыкновенную свѣтскую женщину, я буду жить долго, долго.
При послѣднихъ словахъ ея улыбка сдѣлалась естественною, и она точно ожила и помолодѣла. Въ веселомъ раздумьи глядѣла она передъ собой.
— Отъ тебя будетъ зависѣть, чтобъ такіе вечера повторялись, замѣтилъ Рихардъ, — отъ тебя и твоего мужа.
— Главнымъ образомъ отъ тебя, а немного и отъ меня. На поддержку со стороны Александра намъ, боюсь, нечего разсчитывать. Ему рѣдко придется играть роль третьяго въ нашемъ союзѣ. Вѣдь я ужъ говорила тебѣ, что его время очень поглощено занятіями.
— Въ такомъ случаѣ намъ придется веселиться однимъ… если онъ согласится.
Послѣднія слова онъ произнесъ измѣнившимся тономъ. Ада подняла глаза.
— Почему бы ему не согласиться? медленно спросила она.
Еслибъ Рихардъ былъ совершенно честенъ, онъ отвѣтилъ бы: «Мнѣ сказали, что онъ ревнивъ». Но у него хватило такта дать болѣе простое объясненіе.
— Ему будетъ, пожалуй, непріятно, что племянникъ, точно бомба ворвавшійся въ вашу мирную среду, опрокидываетъ порядокъ дома, нашептываетъ тебѣ всякій вздоръ, соблазняетъ выходить, посѣщать театры, словомъ дѣлаетъ всевозможные ужасы.
— Напротивъ, Александру это будетъ только пріятно. Онъ радъ, если я веселюсь, и часто сѣтуетъ, что обязанности мѣшаютъ ему посвятить мнѣ больше времени… Впрочемъ, мы вѣдь можемъ его спросить!.. Но нѣтъ, продолжала она послѣ короткаго размышленія, лучше не будемъ спрашивать. Зачѣмъ подвергать сомнѣнію то, что разумѣется само собою?
Потомъ, измѣнивъ тонъ, она прибавила:
— Имѣешь-ли ты какіе-нибудь планы на нынѣшній день?
— Ни малѣйшихъ.
— Что, еслибъ мы сдѣлали небольшую прогулку? У насъ остается до обѣда еще полтора часа.
— Ты доставишь мнѣ этимъ величайшее удовольствіе. Погода дивная.
— Вотъ и отлично! весело воскликнула Ада, вставая. Извини меня на минуту. Я не долго заставлю тебя ждать.
Предложеніе Ады погулять вмѣстѣ не было результатомъ внезапнаго вдохновенія. Напротивъ, она разсчитывала на то, что Рихардъ навѣститъ ее до обѣда, и рѣшила выйти съ нимъ. Шляпка и суконная кофточка ея уже были наготовѣ. Черезъ двѣ минуты она вернулась въ гостиную.
— Вотъ и я. Пойдемъ же.
Когда они шли дворомъ, Рихардъ спросилъ, указывая на низкое зданіе.
— Дядя здѣсь?
— Весьма возможно. Я этого не знаю, отвѣтила Ада, отворачивая голову въ другую сторону. Если тебѣ хочется посмотрѣть, я подожду.
— Я вѣдь увижу его за обѣдомъ?
— Вѣроятно.
Идя рядомъ съ Рихардомъ вдоль оживленныхъ улицъ по направленію къ Тиргартену, Ада испытывала какую-то веселую неувѣренность, что-то-въ родѣ того, что чувствуетъ выздоравливающій, впервые выходящій изъ дому послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ пребыванія въ комнатѣ. Дневной свѣтъ казался ей необычайно яркимъ, почти ослѣплялъ ее, а люди, попадавшіеся на встрѣчу, казались какими то странными при этомъ освѣщеніи. Къ ея смущенію примѣшивалось что-то новое и пріятное. Она поняла, что собственно никогда не доставляла себѣ удовольствія видѣть днемъ улицы, деревья, людей. Выходила она обыкновенно изъ дому только для покупокъ, съ опредѣленною цѣлью, къ которой стремилась, не глядя по сторонамъ. Въ остальное время она пользовалась для ежедневнаго моціона лежащимъ позади дома небольшимъ садомъ, на содержаніе котораго тратилось только крайне необходимое. Окружавшіе его высокіе брандмауэры сосѣднихъ домовъ дѣлали его скорѣе похожимъ на внутренній дворъ тюрьмы, чѣмъ на мѣсто для движенія на свѣжемъ воздухѣ.
То, что она шла теперь по улицамъ безъ всякой иной цѣли кромѣ желанія оглядѣться и походить, да еще со спутникомъ, съ которымъ могла пріятно разговаривать, было для нея чѣмъ-то совершенно непривычнымъ, а непривычное имѣетъ особую привлекательность. Выйдя изъ своей обычной обстановки, она замѣтно измѣнилась, говорила оживленнѣе и громче, точно всѣ закрытые поры ея душевной жизни открылись, и душа ея дышала свободнѣе и полнѣе.
Въ Тиргартенѣ было очень оживлено въ эту пору. Солнечный осенній день выманилъ на воздухъ всѣхъ, кого не приковывали къ мрачнымъ домамъ обязанности. Густая листва деревьевъ уже приняла осеннюю окраску. Мѣстами она казалась болѣе темною, мѣстами свѣтло красною или желтою, но почти нигдѣ еще не облетѣла. Солнце имѣло странный густо-золотистый или скорѣе мѣдный оттѣнокъ, и этотъ свѣтъ обманывалъ насчетъ блѣдности лицъ городскихъ жителей. Кормилицы въ фантастическихъ, по модному скроенныхъ, крестьянскихъ нарядахъ везли въ колясочкахъ или несли на рукахъ малютокъ, безсмысленно-трогательно глазѣвшихъ на Божій міръ. Дѣти постарше шумѣли, между тѣмъ какъ горничныя, сидя на скамьяхъ, болтали между собою, а бонны читали растрепаные романы изъ библіотеки. Передъ палатками ресторановъ всѣ мѣста были переполнены народомъ, а по Siegesallee и прилегавшимъ къ ней просѣкамъ медленно шли, ѣхали верхомъ или катались привпллегированные обитатели западнаго квартала, желавшіе нагулять аппетитъ къ обѣду, который они величаютъ diner.
Ада была очень весела. Она обмѣнивалась съ Рихардомъ замѣчаніями на счетъ прохожихъ, и ей доставляло невинное удовольствіе видѣть, что и ее замѣчаютъ. Въ особенности внимательно разглядывали ея высокую, стройную фигуру и благородную, интересную головку молодыя, но не самыя молоденькія дамы. Казалось, онѣ удивляются, что не знаютъ ея, хотя она. очевидно, принадлежитъ къ ихъ кругу. Отъ Рихарда также не ускользнуло это молчаливое вниманіе, и онъ гордился своей спутницей.
Когда они свернули въ одну изъ менѣе оживленныхъ боковыхъ аллей, разговоръ принялъ болѣе интимный характеръ. Теперь Ада непринужденно предлагала своему юному товарищу вопросы, на которые не только вчера, но даже часъ тому назадъ никогда не рѣшилась бы. Улыбаясь, ссылалась она на свои права почтенной особы и тетушки, и ей казалось забавно и пріятно говорить съ молодымъ человѣкомъ материнскимъ тономъ.
Рихардъ имѣлъ открытую, сообщительную натуру и былъ совершенно не испорченъ. Свѣжая наивность, сохранившаяся въ немъ, дѣлала сношенія съ нимъ удобными и легкими. Не давая себѣ въ этомъ отчета, Ада знала, что ни одинъ изъ ея поступковъ не будетъ истолкованъ имъ превратно, и между этими довѣрчивыми людьми поразительно быстро совершалось сближеніе. Они болтали, точно старые друзья, въ теченіи долгихъ лѣтъ постоянно видѣвшіеся.
Среди веселой болтовни Рихардъ вдругъ запнулся, и выраженіе его лица измѣнилось. Въ нѣсколькихъ шагахъ передъ собою онъ увидѣлъ широкоплечаго мужчину, который шелъ имъ на встрѣчу и тоже замѣтилъ ихъ. На лицѣ приближавшагося промелькнула не очень пріятная улыбка. Проходя мимо, онъ неловко снялъ шляпу. Ада и Рихардъ отвѣтили на поклонъ.
— Кто этотъ господинъ? непринужденно спросила она.
— Тотъ старый знакомый, о которомъ я уже говорилъ съ тобой, докторъ Шлеммъ. Какъ странно, что мнѣ пришлось встрѣтить здѣсь единственнаго человѣка, ближе извѣстнаго мнѣ во всемъ Берлинѣ!
— Ты говоришь такъ, точно эта встрѣча тебѣ непріятна?
— У Шлемма злой языкъ и злыя мысли, отвѣчалъ Рихардъ.
Ада удивленно взглянула на него и, сдѣлавшись вдругъ очень серьезной, сказала:
— Развѣ это намъ не все равно?
— Конечно все равно, съ нѣкоторымъ смущеніемъ отвѣчалъ онъ.
Она сжала губы, и пока шла дальше, упорно глядѣла передъ собой, размышляя о словахъ Рихарда.
Снова свернули они въ одну изъ очень бойкихъ главныхъ аллей, и видъ веселаго оживленія вскорѣ разсѣялъ мимолетную тѣнь, налегшую на ея ясное настроеніе. Они опять принялись болтать и смѣяться, и имъ было такъ весело, что они пропустили часъ, опредѣленный для обѣда.
Было ужъ почти пять, когда они вернулись домой. Кушанье ждало ихъ уже съ полчаса, а вмѣстѣ съ нимъ ждалъ ихъ и профессоръ, изъ деликатности относительно племянника оказавшійся, въ видѣ исключенія, аккуратнымъ. Ему казалось забавнымъ, что онъ дожидается жены. Ничего подобнаго не случалось съ нимъ со дня свадьбы.
Когда Ада, раскраснѣвшаяся отъ свѣжаго воздуха, движенія и пріятнаго настроенія, вошла въ комнату въ сопровожденіи Рихарда, Остероде искренно обрадовался. Онъ крѣпко сжалъ руку племянника и весело воскликнулъ:
— Умно, мои милый, что вы воспользовались прекраснымъ днемъ. Вамъ надо правильно гулять вмѣстѣ; это было бы полезно обоимъ. Ада дѣлаетъ слишкомъ мало моціона. Право, ты совсѣмъ посвѣжѣла, улыбаясь прибавилъ онъ.
Ему казалось, точно Рихардъ снимаетъ съ него тягостную обязанность.,
И сегодня за столомъ было опять весело и пріятно. Адѣ по временамъ думалось, что это сонъ. Какъ все измѣнилось въ пустынномъ домѣ! Какъ все получило свѣтъ, жизнь и колоритъ! Она едва смѣла вѣрить очевидности, боялась проснуться, вернуться къ сѣрому, безплодному однообразію прежняго существованія.
— Придумали ли вы что нибудь на сегодняшній вечеръ? спросилъ за столомъ профессоръ, и, не получая отвѣта, шутливо продолжалъ: ну, такъ я позаботился о васъ. Не захотите же вы проскучать дома весь вечеръ. Надѣюсь, что всѣ первые вечера у тебя свободны. Сегодня итальянская оперная труппа, по слухамъ, весьма недурная, даетъ у короля первое представленіе. Я запасся билетами и поѣду съ вами.
Ада была совершенно озадачена вниманіемъ мужа, но въ эту минуту не чувствовала настоящей признательности къ нему. Его теперешняя ласковость всего яснѣе показывала ей, сколько онъ передъ ней виноватъ. Быть можетъ, также она охотнѣе поѣхала бы къ итальянцамъ вдвоемъ съ Рихардомъ.
Послѣ стола всѣ разошлись. Профессоръ хотѣлъ еще поработать съ часъ. Рихардъ поѣхалъ домой по дѣламъ и для того, чтобъ переодѣться, а Ада удалилась къ себѣ.
Она была очень счастлива, и съ нѣжной признательностью думала о Рихардѣ, который уже доставилъ ей столько удовольствія въ послѣдніе часы и навѣрно еще не. разъ порадуетъ ее. Для театра она выбрала лучшее платье, но и оно не показалось ей достаточно наряднымъ, и она велѣла горничной призвать завтра портниху.
И на этотъ разъ Остероде оказался аккуратнымъ. Увертюра еще не началась, какъ онъ уже усаживался съ Адой въ одномъ изъ переднихъ рядовъ партера, рядомъ съ Рихардомъ, явившимся нѣсколько минутъ раньше.
Итальянская .трупа, среди которой яркой звѣздой сіяла знаменитая примадонна, имѣла величайшій успѣхъ. Когда въ первый разъ опустился занавѣсъ, большая зала огласилась шумнымъ одобреніемъ. Ада и Рихардъ раздѣляли всеобщій восторгъ. Но на этотъ разъ гармоническое настроеніе, скрашивавшее имъ вчера театръ, было жестоко нарушено профессоромъ.
— Считайте меня за варвара, сказалъ онъ во время антракта, но мнѣ страшно скучно слышать, какъ они голосятъ. У меня рѣшительно нѣтъ музыкальнаго чутья. Многое очень мило, но все вмѣстѣ кажется мнѣ невыносимо нелѣпымъ. А когда я еще вспомню, что теряю здѣсь драгоцѣнное время… Вамъ было бы обидно, еслибы я васъ оставилъ однихъ? Я не хочу портить вамъ удовольствія, но и вы не лишайте меня моего. Я пойду домой и стану поджидать васъ. У меня есть дѣло поумнѣе и поинтереснѣе этого крика… Ада, вѣдь ты благоразумна, на твое снисхожденіе я могу разсчитывать. И ты также не имѣешь ничего противъ этого, Рихардъ? Не правда-ли вы не станете сердиться?
— Сдѣлай милость, отвѣчала Ада. Ты вѣдь знаешь, для меня нѣтъ ничего ненавистнѣе, какъ въ чемъ-либо стѣснять тебя.
Остероде хорошо слышалъ, правда, по нѣсколько обиженному тону Ады, что она недовольна. Но ему было удобно притвориться глухимъ, и онъ не сталъ добиваться другого отвѣта.
— Въ такомъ случаѣ, торопливо началъ онъ, вставая, веселитесь же. Мы, вѣроятно, еще увидимся за чаемъ.
Онъ подалъ руку женѣ и племяннику, и удалился.
Адѣ дѣйствительно было непріятно, что Рихардъ увидалъ новый образецъ неделикатности мужа. Съ другой стороны она радовалась, что можетъ вмѣстѣ съ Рихардомъ безмятежно отдаться теперь художественному наслажденію, не опасаясь услышать отъ мужа какого-нибудь замѣчанія, разрушающаго впечатлѣніе. Рихардъ также испытывалъ нѣчто подобное. Первую минуту послѣ исчезновенія Остероде они молчали, потомъ Рихардъ сказалъ, покачавъ головою: странный человѣкъ!
— Онъ очень занятъ, пояснила Ада.
Обоимъ было весьма кстати, что начало новаго дѣйствія прервало разговоръ. Теперь имъ было легче и свободнѣе обмѣниваться мыслями; въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, особенно нравившихся имъ, они улыбаясь глядѣли другъ на друга, кивая головою, и вмѣстѣ апплодировали. Въ самомъ радостномъ настроеніи покинули они театръ и пѣшкомъ совершили короткій путь отъ Königsplatz’а до дома Остероде.
— Могу я предложить тебѣ руку? спросилъ Рихардъ при выходѣ.
Ада молча взяла его подъ руку. Это показалось обоимъ не простымъ, понятнымъ актомъ вѣжливости, а чѣмъ-то болѣе знаменательнымъ.,
Окна лабораторіи были ярко освѣщены.
— Онъ работаетъ, замѣтилъ Рихардъ.
— Для него это всего милѣе, прибавила Ада.
На этотъ разъ Рихардъ уже не дожидался приглашенія войти.
И вотъ они снова вмѣстѣ за чаемъ, совершенно такъ, какъ вчера, но настроеніе ихъ поразительно измѣнилось.
Сегодня имъ обоимъ казалось, точно ихъ давитъ непривѣтливость обстановки. Имъ было не по себѣ въ этой высокой, неудобной комнатѣ. Невольно сознавали они, что ежеминутно можетъ явиться третье лицо, и это сознаніе парализовало ихъ бесѣду.
Водворялись изумительно длинныя паузы, но не отъ смущенія. Оба они думали про себя, и мысли ихъ вращались вокругъ одного и того же. Такъ же душно и тяжко, какъ въ старомодной комнатѣ, было у нихъ и на сердцѣ.
По временамъ они дѣлали какое-нибудь замѣчаніе на счетъ Остероде. Сама того не сознавая, Ада избѣгала теперь называть его по имени или своимъ мужемъ, и постоянно говорила только о «немъ». Пусть Рихардъ не удивляется, если «онъ» не явится къ чаю. Работа для «него» выше всего на свѣтѣ.
— Я должна повторять тебѣ это, говорила она, иначе ты едва ли поймешь многое, что уже видѣлъ или еще увидишь, здѣсь. Но не станемъ болѣе толковать объ этомъ. Я ужъ покорилась.
Слова эти она произнесла тономъ, который долженъ былъ казаться непринужденнымъ. Однако, отъ Рихарда не ускользнуло, что въ немъ дрожала затаенная жалоба. Онъ пристально поглядѣлъ на Аду широко раскрытыми глазами и медленно покачалъ головой.
— У тебя не такой видъ, какой, долженъ быть у счастливой молодой женщины, тихо произнесъ онъ.
Ада крѣпко стиснула губы, и выраженіе лица ея застыло. Долго молчали они, потомъ она опять начала:
— Во время нашей сегодняшней прогулки ты проговорился, что тебѣ непріятна наша встрѣча съ господиномъ.не знаю его имени… и что у него злой языкъ. Что хотѣлъ ты этимъ сказать?
— Это, кажется, не трудно понять. Злоба не останавливается ни передъ чѣмъ. Ты красивая молодая женщина и часто бываешь одна. Если тебя увидятъ въ обществѣ молодого человѣка, съ которымъ ты обращаешься дружески, даже ласково, и если при этомъ не знаютъ всѣхъ обстоятельствъ, злые языки, весьма неразборчивые, могутъ распустить сплетни.
— Такъ я и поняла тебя. Однако, меня все-таки удивило, что тебѣ могла придти въ голову, такая мысль.
— Объ этомъ позаботился докторъ Шлёммъ. Онъ даже не ждалъ той минуты, когда увидитъ насъ вмѣстѣ. Уже во время нашей первой встрѣчи сегодня утромъ, онъ позволилъ себѣ гнусное замѣчаніе относительно того, какъ, по всему вѣроятію, сложатся наши отношенія, и это гадкое замѣчаніе меня оскорбило.
— Вотъ какъ! медленно произнесла Ада, потомъ продолжала съ невеселой улыбкой: легко могу представить себѣ, что люди, если они вообще мною занимаются, могутъ сказать про меня что-нибудь невыгодное. Только, право, это не моя вина. Меня почти никогда не видятъ съ нимъ, а если теперь меня часто станутъ встрѣчать съ тобой…
Она не кончила фразы.
— Очень жаль было бы, — медленно прибавила она, если бы людскія сплетни насъ разлучили. Если этому суждено случиться, было бы благоразумнѣе и лучше, чтобъ мы разошлись добровольно не ради людей, а ради насъ самихъ или, по крайней мѣрѣ, меня… Потому что впослѣдствіи мнѣ это было бы еще тяжелѣе.
Рихардъ едва понялъ Аду. Неужели она хочетъ пожертвовать жалкому Молоху сплетенъ тѣмъ, что уже теперь стало такъ дорого ему, Рихарду, и что, повидимому, не было безразлично и ей! Пожертвовать совмѣстной жизнью, общностью мыслей, связавшей ихъ точно какимъ-то чудомъ. Это не можетъ быть! Его глубокіе, грустные глаза встрѣтились съ ея взоромъ. Рихардъ провелъ ладонью по лбу и спросилъ, точно пробуждаясь отъ сна:
— Да сколько-же времени знаемъ мы другъ друга?
— Цѣлую вѣчность, мнѣ кажется.
— Цѣлую вѣчность, задумчиво повторилъ онъ. И ты была-бы такъ жестока, что спокойно рѣшилась-бы разстаться съ такимъ старымъ другомъ, изъ одной боязни пересудовъ?
— Сердце мое тутъ не при чемъ, отвѣтила она. И о пересудахъ я также не забочусь. Врядъ-ли они когда-либо проникли-бы до меня. Если бы я была эгоисткой, я вовсе не стала-бы говорить съ тобой такъ. Мысль, что твое общество сдѣлается для меня дорогой привычкой, искренно радовала меня, и откровенно признаюсь, что твое отсутствіе было-бы для меня очень замѣтно. Но надо думать и о другихъ.
Рихардъ въ упоръ глядѣлъ на Аду, и когда ихъ взгляды встрѣтились, она снова увидала передъ собой его темные глаза съ грустнымъ выраженіемъ, такъ трогавшимъ, даже потрясавшимъ ее.
Она почувствовала потребность сказать ему что-нибудь утѣшительное и примиряющее, только не знала, какъ начать. Она попыталась войти въ материнскую роль, но это ей не удалось, хотѣла коснуться обыденныхъ предметовъ и не нашла переходной ступени къ нимъ, хотѣла пошутить, какъ шутила передъ обѣдомъ въ Тиргартенѣ, но не съумѣла впасть въ этотъ легкій тонъ. Ее словно околдовалъ его грустный взглядъ, и оба долго молчали.
Рихардъ внезапно всталъ, точно собрался съ духомъ.
— Всего лучше будетъ, я думаю, если я теперь уйду. Къ тому-же ужъ поздно.
— Но вѣдь я увижу тебя завтра?
— Если ты позволишь, и если я не мѣшаю никому въ домѣ…
Ада притворилась, будто не слыхала послѣднихъ словъ, и отвѣчала:
— Можешь-ли ты спрашивать моего позволенія? Я искренно рада тебя видѣть. Не запоздай-же.
Она встала. Рихардъ взялся за шляпу, и они стояли другъ противъ друга.
Обоимъ казалось, точно вокругъ нихъ готовится гроза. Имъ было жутко. Рихардъ не рѣшился протянуть руки, и когда она столь-же нерѣшительно подала ему свою, оба почувствовали при этомъ прикосновеніи лихорадочный трепетъ.
Торопливо прижалъ онъ маленькую, холодную ручку къ своимъ горячимъ губамъ и нѣжнѣе поцѣловалъ ее, чѣмъ требовала дружба или родственная привязанность. Ада потупилась и вспыхнула.
— Прощай, тихо сказала она. Жду тебя завтра.
Онъ ничего не отвѣчалъ, а только кивнулъ годовою и быстро вышелъ.
Ада осталась прикованною къ мѣсту, не сводя глазъ съ двери, замокъ которой только что щелкнулъ. Она слышала шаги Рихарда по корридору и на лѣстницѣ, слышала, какъ заперли за нимъ выходъ, какъ среди ночной тиши онъ шелъ по двору. Потомъ шаги стихли…
Она все не двигалась. Головка ея мало-по-малу склонялась.
Наконецъ, глубоко вздохнувъ, молодая женщина выпрямилась, и тихо, едва передвигая ногами, вернулась къ столу, за которымъ они только что сидѣли другъ противъ друга. Тяжело и утомленно опустилась она на кресло, опираясь на него локтями; руки безсильно висѣли. Она взглянула на свою правую руку; ей все еще чудилось прикосновеніе его горячихъ губъ, и она на половину закрыла глаза и улыбнулась. Но постепенно лицо ея принимало суровое выраженіе и становилось все мрачнѣе.
Если Рихардъ дѣйствительно ее покинетъ! Если онъ не вернется! Вдругъ ей снова придется сиротливо погрузиться въ безотрадную мглу прежняго существованія! Это было-бы нестерпимо. Своей молодостью и горячностью онъ внесъ свѣтъ въ унылыя комнаты. Онъ показалъ Адѣ солнце, ярко свѣтящее на небѣ; онъ озарилъ ея душу. Отчего сталъ онъ вдругъ такъ печаленъ? Отчего?
Въ этомъ вопросѣ было немного притворства. Настоящую причину она слишкомъ хорошо знала, только еще испытывала потребность сомнѣваться.
Чѣмъ кончится все это? Было-бы ужасно, если бы онъ ее полюбилъ.
Ужасно! И вмѣстѣ съ тѣмъ какъ дивно хорошо!
Да, по истинѣ свершилось чудо. Неужели ей суждено было дожить нелюбимою до самыхъ предѣловъ молодости, чтобы вдругъ испытать блаженство любви? А то, что наполняетъ ея собственное сердце — какъ это ново, очаровательно! Да, по истинѣ чудо!
Боже мой! Гдѣ-же выходъ изъ всѣхъ этихъ затрудненій?
Передъ нею мелькала яркая цѣль, къ которой она желала улетѣть. Но что-то тяжелое ложилось на ея душевные порывы и угнетало ее.
Что говоритъ въ ней? Чувство долга? Относительно кого-же? Того-ли, кто такъ непростительно пренебрегалъ ею, жилъ лишь для себя, и, охваченный эгоизмомъ своего призванія, вовсе не замѣчалъ даже, что она чахнетъ? Если она имѣла обязательства относительно его, то они кончались тамъ, гдѣ начинался долгъ относительно ея самой и чувство самосохраненія.
Ей было совершенно ясно, что она не можетъ долѣе жить такъ, какъ прежде. Нѣтъ, только не такъ! Не съ тѣмъ однимъ и не безъ него, ея новаго друга.
Да, онъ былъ ея другомъ и долженъ имъ остаться. Это слово утѣшило и успокоило ее. Другомъ ея онъ вѣдь можетъ быть на глазахъ у всего свѣта.
Отчего-же ей такъ страшно? Ужъ не догадывается-ли она, что обманываетъ себя словомъ другъ?
Въ дѣйствительности она думала о немъ съ мучительно-страстнымъ чувствомъ, хотя сама ясно не сознавала этого. Она отчетливо видѣла его, какъ онъ сидѣлъ передъ ней на этомъ самомъ креслѣ, видѣла его печальный взглядъ и жмурила глаза. Странная дрожь пробѣгала по ея тѣлу. Чудилось ей пожатіе мягкой руки, но то была не рука мужа, трогавшая такіе страшные предметы, рука худая, съ толстыми жилами, на которую она не могла глядѣть безъ тайнаго ужаса и отъ прикосновенія которой ей становилось холодно. У него руки нѣжныя, красивыя… А на своей рукѣ она чувствовала горячій поцѣлуй. Ей страшно было снова открыть глаза; ей хотѣлось дольше оставаться подъ вліяніемъ таинственныхъ чаръ. Она боялась пробудиться отъ чуднаго сна; и губы ея слегка открывались…
Ада погрузилась въ блаженную полудремоту и совершенно отрѣшилась отъ дѣйствительности. Она видѣла передъ собою Рихарда въ свойственномъ сновидѣніямъ свѣтло-сѣромъ освѣщеніи и съ тою пластической ясностью и рѣзкостью, какую придаютъ образамъ только грезы. Теперь она глядѣла на него иными глазами и различала черты, раньше не замѣченныя ею ни въ немъ, ни въ комъ другомъ. Въ Рихардѣ было что-то ласковое и нѣжное, а въ глазахъ его безпомощность, трогавшая ее. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ вовсе не былъ хилымъ. Во всей его внѣшности было что-то свѣжее и молодое, а въ особенности нравилась ей красивая, мужественная рука, на которую она постоянно невольно глядѣла.
Вотъ онъ заговариваетъ съ нею, и слова его звучатъ какъ-то страино-трогательно. Да, голосъ, — вотъ что она любитъ въ немъ больше всего. Съ величайшимъ наслажденіемъ прислушивается она. Онъ повторяетъ фразы, уже раньше слышанныя ею, и произноситъ ихъ съ совершенно тѣми же интонаціями. Никто еще не выговаривалъ такъ ея имени. Совершенно иначе звучитъ оно въ его устахъ, и въ устахъ того «другого»…
— Развѣ ты не собираешься ложиться?
При этихъ словахъ, произнесенныхъ «другимъ», входившимъ въ эту минуту въ комнату, Ада сразу пробудилась отъ своихъ грезъ. Это былъ рѣзкій диссонансъ, раздававшійся среди гармоніи. ея мечтаній. Сердце ея страшно забилось, и она вскочила.
— Какъ можешь ты такъ пугать меня? раздражительно воскликнула она.
— Ну, ну! добродушно замѣтилъ Остероде. Не могъ же я догадаться, что ты тутъ прикурнула. Прости меня, дитя.
Онъ подошелъ къ ней и хотѣлъ потрепать ея по щекамъ. Ада сердито отвернулась.
— Оставь меня, пожалуйста! сказала она.
— Что это ты такъ со мной говоришь? не безъ удивленія спросилъ профессоръ.
— Боже мой! я говорю… ну, какъ пришлось. У тебя въ головѣ твои заботы; быть можетъ, у меня есть свои. Слишкомъ требовательно ожидать, что мы будемъ всегда такими, какъ намъ хочется. У насъ есть и свое настроеніе.
— Это я замѣчаю. Не хочу тебя дольше безпокоить. Выспись, дитя мое. Завтра ты, вѣроятно, будешь опять благоразумна. Покойной ночи!
Ада не отвѣчала на это пожеланіе. Остероде удалился въ свою спальню.
— Право, это невыносимо! прошептала Ада, оставшись одна.
Она приказала тушить огни и тоже ушла къ себѣ.
Она думала уже не о Рихардѣ, а только о мужѣ. За послѣднія сутки, впервые послѣ десяти лѣтъ, представила она себѣ свою брачную жизнь во всей ея совокупности, подвела итоги, и результатъ былъ не очень успокоителенъ для Остероде. Она осыпала его самыми тяжкими укорами; онъ одинъ казался ей виноватымъ. Зная, что она уже согрѣшила мысленно, она сваливала на него всю тяжесть отвѣтственности. Женская гордость пробуждалась въ ней, и она рѣшила не терпѣть долѣе недостойнаго положенія, до котораго унизилъ ее эгоизмъ мужа.
Утро уже забрезжило, когда сонъ сковалъ ея глаза.
Не оглядываясь и безъ всякой опредѣленной мысли, бросился Рихардъ домой въ величайшемъ возбужденіи. Внутри его клокотала буря. Даже очутившись въ своей маленькой, тихой и уютной, комнатѣ, онъ не могъ найти покоя, и смутныя ощущенія его не прояснялись.
Онъ испытывалъ страшное влеченіе къ чему-то, чего самъ ясно не сознавалъ, но что было связано съ Адой.
Если-бы онъ могъ сейчасъ же опять увидать ее, обмѣняться съ ней нѣсколькими словами! Она навѣрно все объяснила-бы ему.
Нѣсколько секундъ онъ совершенно, серьезно придумывалъ предлогъ, чтобы вернуться въ домъ Остероде и снова увидать ее, однако съ грустной улыбкой тотчасъ же понялъ нелѣпость, безуміе, невозможность своего плана.
Полночь уже давно пробила.
Зачѣмъ поддался онъ минутному настроенію и ушелъ? Вѣдь цѣлый часъ, даже больше могъ бы онъ еще остаться. А вотъ теперь онъ одинъ, бѣгаетъ торопливо по комнатѣ и терзается несбыточными фантазіями.
Она была такъ добра, такъ радушна, и все-таки огорчила его. Не могла же она, правда, знать, что происходитъ въ его душѣ, и даже еслибъ и знала, не смѣла-бы иначе говорить съ нимъ. Она не имѣла права его любить, да и не любитъ его.
А онъ?…
Обманывать ее онъ не хотѣлъ! Онъ любитъ ее всѣмъ пыломъ своего сердца, любитъ безумно!…
Въ изнеможеніи упалъ онъ на стулъ, оперся локтями на столъ и сжалъ руками пылающій лобъ, пристально глядя передъ собой и тяжело дыша.
Послѣ нѣсколькихъ минутъ мрачнаго размышленія онъ всталъ, принесъ съ ночного столика небольшой портретъ, который такъ внимательно разглядывалъ наканунѣ, и снова долго смотрѣлъ на него. На этотъ разъ ему мало было наполовину прикрыть картину рукой. Онъ вынулъ ее изъ рамы и прорѣзалъ посрединѣ. Одну половину онъ смялъ въ рукѣ, и не безъ усилія разорвалъ плотный картонъ, куски котораго бросилъ въ корзину. Изъ другой половины онъ осторожно вырѣзалъ овалъ, точно для медальона, одну только голову. Взявъ маленькій портретъ двумя пальцами, онъ поднесъ его къ лампѣ и долго глядѣлъ. Сегодня онъ показался ему гораздо болѣе похожимъ, чѣмъ вчера. Нѣсколько разъ поцѣловавъ его, онъ спряталъ его въ бумажникъ.
Въ ту минуту, когда онъ хотѣлъ лечь, въ его головѣ вдругъ промелькнула мысль. Она не была очень пріятна, однако онъ все-таки улыбнулся, и, хотя, онъ и не отдавалъ себѣ въ этомъ отчета, ему было пріятно, что онъ по крайней мѣрѣ на мгновенье удалился отъ того круга, въ которомъ вращались его мысли и чувства.
Докторъ Шлеммъ оказался правъ. Рихардъ забылъ о немъ. Ему было до нѣкоторой степени стыдно, но вмѣстѣ съ тѣмъ забавно, что онъ могъ забыть пріятеля. Однако Шлеммъ ждетъ завтра утромъ извѣщенія. Правды, онъ, конечно, не долженъ узнать. Рихардъ написалъ нѣсколько уклончивыхъ строкъ; дядя былъ слишкомъ занятъ и въ такомъ настроеніи, что Рихарду показалось полезнымъ только вскользь коснуться вопроса, и не обсуждать его серьезно. Завтра онъ окончательно приступитъ къ дѣлу и надѣется сообщить старому другу благопріятный результатъ.
Рихардъ перечелъ строки и остался ими доволенъ. Запечатавъ письмо, онъ раздѣлся, легъ и разомъ заснулъ крѣпкимъ сномъ безъ грезъ.
Всѣ смутныя мысли и противорѣчивыя чувства, бушевавшія въ его умѣ и сердцѣ, окончились добрымъ намѣреніемъ открыто и честно объясниться съ Адой. Этимъ онъ надѣялся всего скорѣе успокоить бурю, поднявшуюся въ. его душѣ. Онъ хотѣлъ сказать Адѣ, что въ немъ зарождается роковая страсть, и что долгъ велитъ ему заглушить ее во что бы то ни стало. Пусть не истолкуетъ она превратно, если онъ будетъ избѣгать случаевъ оставаться съ нею наединѣ.
Онъ былъ увѣренъ, что ему одному придется принести серьезную жертву. Хотя Ада и казалась расположенною къ нему, онъ ни минуты не считалъ возможнымъ, чтобы она его полюбила. Онъ надѣялся, что занятія, къ которымъ онъ относился очень серьезно, неизбѣжно отвлекутъ его съ того пути, куда его толкнула какая-то высшая сила и по которому онъ такъ безразсудно устремился. Столичныя развлеченія докончатъ начатое. А если все это не поможетъ, онъ съумѣетъ добиться черезъ вліятельнаго покровителя въ министерствѣ юстиціи своего перемѣщенія въ другое судебное вѣдомство.
Такимъ образомъ, полный добрыхъ намѣреній, онъ направился на другой день съ облегченнымъ сердцемъ къ дому Остероде и прежде всего постучался въ дверь маленькаго бокового зданія. Онъ засталъ дядю въ ту минуту, когда тотъ собирался въ больницу, гдѣ у него былъ въ этотъ часъ пріемъ. Рихардъ изложилъ просьбу своего знакомаго. Такъ правдиво, какъ только могъ, изобразилъ онъ Шлемма хорошимъ, серьезнымъ работникомъ съ умной головою, но вмѣстѣ съ тѣмъ и человѣкомъ, не особенно симпатичнымъ и не очень привлекательной внѣшности. Предложеніе этопришлось, казалось, профессору очень кстати. Среди молодыхъ людей, добивавшихся мѣста, ни одинъ не. нравился ему особенно. Онъ просилъ Рихарда пригласить Шлемма на слѣдующій день въ больницу въ пріемный часъ.
Во время этого разговора они вышли на дворъ и медленно двинулись рядомъ, болтая между собой.
Сидя у окна, Ада не спускала съ нихъ глазъ. Она встревожилась, увидавъ, что они приближаются къ выходу.
— Удобно тебѣ будетъ, если я пойду съ тобой? спросилъ Рихардъ. Ты могъ бы показать мнѣ твою больницу.
— Это мы устроимъ какъ-нибудь впослѣдствіи. Развѣ ты не хочешь поздороваться съ Адой?
— Вѣдь я увижу васъ за обѣдомъ.
— Но мнѣ было-бы пріятнѣе, еслибъ ты- поговорилъ съ ней до этого и немного намылилъ ей голову. Ты не долженъ, конечно, отчитывать ее, пойми это хорошенько. Думаю однако, что ее развлечетъ, если-ти поболтаешь съ ней часокъ или погуляешь немного. Она мнѣ вовсе не нравится сегодня. Ужъ вчера вечеромъ она была раздражительна, а теперь просто страшно нервна. Женскіе капризы, конечно, болѣе ничего. Сбѣгай къ ней; это обрадуетъ ее, и будетъ пріятно и мнѣ.
— Хорошо. Сдѣлаю все, что могу, чтобъ разсѣять ея мрачныя мысли!
— Знаешь-ли что, продолжалъ профессоръ, всего умнѣе былобы, еслибъ ты убѣдилъ ее сдѣлать съ тобой экскурсію. Съѣздите въ Гриневальдъ, на Pichelsberg, въ Эркнеръ, куда хотите — ты еще не знаешь берлинскихъ окрестностей; онѣ красивѣе, чѣмъ ты полагаешь. Отправьтесь-ка въ Тегель. Тамъ очень хорошо, и есть порядочная гостинница. Вамъ будетъ очень весело, и вы вернетесь довольные и свѣжіе. О времени не заботьтесь. Я, все равно, не буду аккуратенъ сегодня. Въ четыре часа у меня консультація. Отмѣните обѣдъ и кушайте, гдѣ хотите. Ну, что скажешь ты о моемъ предложеніи?
— Оно кажется мнѣ очень заманчивымъ. Если я съумѣю убѣдить Аду…
— Уговори ее хорошенько. Если мы не увидимся съ тобой сегодня, такъ до завтра. Увѣдомь Шлемма, что я жду его отъ одиннадцати до двѣнадцати. А вамъ я на всякій случай пришлю карету; мнѣ все равно идти, мимо экипажнаго двора. Надѣюсь, что вы воспользуетесь ею. Начни половчѣе и убѣди Аду. Прощай, мой милый.
Профессоръ удалился.
Ада, внимательно слѣдившая за всѣмъ происходившимъ, вздохнула свободнѣе, когда мужъ и Рихардъ остановились около калитки. Сердце ея забилось, когда калитка захлопнулась за профессоромъ, и молодой человѣкъ направился къ дому. Торопливо отошла она отъ окна.
Встрѣтились они непринужденно. Послѣ того, какъ они обмѣнялись обычными вопросами и отвѣтами насчетъ здоровья, Рихардъ началъ:
— У меня есть къ тебѣ порученіе. Я долженъ, собственно, дѣйствовать, какъ ловкій дипломатъ, но мнѣ кажется, что гораздо лучше будетъ говорить прямо. Дядя не придетъ сегодня обѣдать. Онъ сказалъ мнѣ, что ты немного разстроена, и полагаетъ, что намъ обоимъ было-бы хорошо, еслибъ мы воспользовались прекраснымъ днемъ для загородной поѣздки. Тебя это освѣжитъ, а я увижу что-нибудь новое и красивое. Что скажешь ты объ этомъ?
— Если ты ничѣмъ не жертвуешь ради этого, я была-бы очень рада.
— Ну, такъ сбирайся-же. Мнѣ надо поговорить съ тобой обо многомъ очень серьезномъ, и мнѣ будетъ легче высказаться подъ открытымъ небомъ, чѣмъ здѣсь.
— Ничего непріятнаго? озабоченно спросила Ада.
— Ничего непріятнаго для тебя, отвѣтилъ онъ. Дядя велѣлъ также просить тебя отмѣнить обѣдъ. Намъ нечего стѣсняться часомъ, и мы можемъ обѣдать гдѣ-нибудь по пути.
— Это восхитительно! съ дѣтской радостью воскликнула Ада.
Еще одна перемѣна въ ея до той поры столь однообразномъ, правильно распредѣленномъ существованіи! Она просто не могла вѣрить этому! Что новаго дастъ ей завтрашній день?
— И куда поѣдемъ мы? спросила она.
— Дядя говорилъ о Тегелѣ. Онъ пришлетъ намъ экипажъ.
Ада не могла опомниться отъ изумленія. Александръ сдѣлался вдругъ любезенъ! Онъ посылаетъ ей экипажъ!
Черезъ полчаса они уже катили въ удобной открытой коляскѣ, по безконечной Mtillerstrasse и по служащемуся продолженіемъ шоссе къ Тегельскому озеру.
На блестящемъ, свѣтло-сѣромъ небѣ проносились бѣлоснѣжныя облака. Воздухъ былъ свѣжъ, и пыль мало безпокоила въ этотъ день. Онъ былъ точно созданъ для того, чтобъ выказать своеобразность ландшафта во всей его красѣ. Путь по окраинѣ города еще мало отличался, правда, красотою, но по мѣрѣ удаленія отъ Берлина, картина становилась все прекраснѣе.
Удивленными глазами оглядывались они то на желтыя песчаный горы вправо, которыя рѣзко отдѣлялись своимъ свѣтлымъ, но все-таки нѣсколько матовымъ освѣщеніемъ отъ блѣдно-голубого неба, то на темно-зеленыя, почти черныя сосны съ красноватыми, стройными, тонкими стволами, величественно возвышавшимися надъ желтой, песчаной почвой, стоя тѣсными рядами, однако не настолько тѣсно, чтобъ не дать лучамъ солнца просторъ для шаловливой игры свѣта и тѣней.
Лѣсъ становился все могущественнѣе и величавѣе; густо покрытая иглами почва сдѣлалась холмистѣе. И когда при поворотѣ дороги передъ глазами обоихъ, совершенно незнакомыхъ съ мѣстностью, внезапно, безъ всякаго приготовленія, открылось обширное, зеленовато-голубое, гладкое, какъ зеркало, пространство Тегельскаго озера, окруженнаго волнистыми желтоватыми берегами и темной хвоей, они умолкли, потрясенные поразительно красивымъ, грустно-поэтическимъ, ландшафтомъ, смотрѣли на все широко раскрытыми глазами, и потомъ обмѣнялись взглядами.
Кучеръ остановился у скромной гостинницы около озера. Ласковый хозяинъ, которому они заказали обѣдъ, обѣщалъ сдѣлать все возможное, чтобъ угодить имъ. Обѣдъ поспѣетъ черезъ часъ. Въ ожиданіи его, они хотѣли побродить безцѣльно по берегу озера и на полянѣ.
Молча шли они рядомъ. Рихардъ зрѣло обдумалъ все, что скажетъ Адѣ. Онъ зналъ, что ему предстоятъ тяжелые часы. Но сознаніе неизбѣжности укрѣпляло его мужество, и онъ твердо рѣшился исполнить долгъ, разсчитывая при этомъ на полнѣйшую поддержку со стороны Ады. Она вѣдь его не любитъ; ей легко будетъ сохранить спокойствіе и ясность духа.
Пока онъ шелъ около нея по лѣсистому берегу озера, по временамъ взрывая песокъ или отбрасывая ногой камешекъ, склонивъ голову, устремивъ глаза на почву, гдѣ шаловливо мелькали тѣни, онъ еще разъ представилъ себѣ все, что произошло между нимъ и Адой въ короткіе часы его пребыванія въ Берлинѣ. Фактовъ и событій было немного, однако они произвели полный переворотъ въ его внутреннемъ мірѣ. Рихардъ пересталъ понимать самого себя, сталъ себѣ чужимъ. Ада была ласкова съ нимъ, расположена къ нему, до нѣкоторой степени даже нѣжна; ей не зачѣмъ было стѣсняться; вѣдь они родственники. Ему было даже обидно, что въ сознаніи своей полной безопасности она относилась къ нему такъ довѣрчиво. Спокойствіе и уравновѣшенность ея натуры обижали его. Онъ безспорно виноватъ передъ нею. Что онъ ей такое? Чѣмъ можетъ онѣ ей быть? Всю свою жизнь прожила она безъ него. Вдругъ онъ свалился точно снѣгъ на голову. Перемѣна, быть можетъ, позабавила ее. Если же онъ исчезнетъ, она легко утѣшится. А если онъ даже исчезнетъ навѣки…
— Что, еслибъ я умеръ?
Рихардъ невольно произнесъ послѣднюю фразу своихъ молчаливыхъ размышленій вполголоса.
Ада испуганно подняла глаза и замедлила шаги. Вопросительно посмотрѣвъ на него сбоку, она тихо сказала:
— Ради Бога, что ты говоришь?
— Ну, да! воскликнулъ онъ, и въ его тонѣ слышалось возбужденіе, которое онъ до той поры сдерживалъ, — если бы я дѣйствительно умеръ, что почуствовала бы ты? Ты, конечно, пролила бы нѣсколько искреннихъ слезинокъ. Тебѣ было бы жаль, что человѣкъ молодой, родственникъ, къ которому ты чувствовала расположеніе, разстался съ жизнью! Ты положила бы прекрасный вѣнокъ на его гробъ и съ грустью вспоминала бы первое время объ умершемъ!
— Ради Бога! очень тихо повторила Ада.
И она обратилась сама къ себѣ съ вопросомъ: что сдѣлала бы я тогда?
Они остановились.
— Слушай, Ада, продолжалъ Рихардъ, съ безпечностью молодости уже давно отвратившійся отъ тягостной мысли о смерти, между тѣмъ какъ Ада все еще взвѣшивала ее и едва понимала его слова, — я долго думалъ обо всемъ и, какъ уже сказалъ, долженъ поговорить съ тобой. Что нибудь надо сдѣлать, и какъ можно скорѣе, иначе будетъ поздно. Я чую бѣду. Выслушай же меня. Не взвѣшивай строго моихъ словъ, а если я тебя оскорблю или огорчу, прости. Я не хочу печалить тебя, право, нѣтъ. Наша совмѣстная жизнь не можетъ продолжаться въ томъ видѣ, какъ она сложилась съ самаго начала. Я чувствую, что погибаю. Ты же въ полной безопасности и даже не догадываешься, какое зло ты мнѣ дѣлаешь. То, что для тебя пріятное развлеченіе отъ скуки, для меня пытка. Ты можешь улыбаться и честно выказывать свое дружеское расположеніе ко мнѣ, я же долженъ разыгрывать относительно тебя комедію. Я не смѣю даже намекнуть на то, чѣмъ ты стала для меня. И это меня гложетъ, мучитъ, дѣлаетъ меня несчастнымъ.
Рихардъ полагалъ, что Ада спокойно и съ чувствомъ превосходства скажетъ ему нѣсколько банальныхъ словъ утѣшенія и побранитъ съ материнской снисходительностью и кротостью за ребяческую восторженность. Онъ просто испугался, когда Ада, нахмурившись и какъ-то странно вспыхнувъ, отвѣчала раздражительнымъ, совершенно незнакомымъ ему тономъ:
— Скажи лучше откровенно, что тебѣ скучно со мной. Я это, впрочемъ, понимаю; я вѣдь не имѣла случая развить въ себѣ искусство быть занимательной. Тебѣ, конечно, было бы веселѣе у другихъ.
— Но, Ада!..
— Понятно, — тѣмъ-же раздражительнымъ тономъ продолжала она. Я и сама уже говорила себѣ, что это не можетъ продолжаться. Я не думала, правда, чтобы конецъ наступилъ такъ скоро, и у меня хватило бы эгоизма благодарить судьбу за каждый лишній часъ. Но ты совершенно правъ, не думая обо мнѣ. Ты — человѣкъ молодой; вся жизнь передъ тобою; ты желаешь ею насладиться и имѣешь на то полное право. Я еще не на столько себялюбива, чтобы отравить тебѣ твою веселую и цвѣтущую молодость. Тебѣ нечего передавать мнѣ то, что ты такъ осторожно и деликатно подготовилъ; я ужъ все поняла. Радуюсь твоему благоразумію. Кончено!.. Не пора ли намъ вернуться въ гостинницу?.. Поѣдимъти попьемъ, да и домой. Ты, конечно, проводишь меня до дверей? А когда нибудь мы еще увидимся.
Слова эти были произнесены несвязно; она бросала отдѣльныя фразы съ какой-то нервной торопливостью.
Рихардъ, разсчитывавшій на поддержку со стороны Ады, и увидавшій, что она же вмѣсто того на него нападаетъ, долженъ былъ сначала опомниться.
— Ада! нѣжно прошепталъ онъ. Неужели ты въ самомъ дѣлѣ вѣришь тому, что говоришь? Можешь ли ты этому вѣрить? Скучать и веселиться! Ты не подозрѣваешь вовсе, какъ жалки и пусты эти слова. Не думай обо мнѣ такъ дурно. Дай мнѣ руку.
Ада отвернулась и не двигалась. Рихардъ опустилъ руку, которую онъ сначала протянулъ ей.
— Ты отказываешь мнѣ въ своей рукѣ? Значитъ ты меня не понимаешь? Хорошо-же, я выскажусь такъ ясно и опредѣленно, что никакое недоразумѣніе не будетъ возможно, и тогда тебѣ придется меня прогнать. Я тебя люблю, Ада, люблю безумно, безъ памяти! У меня нѣтъ другой мысли, кромѣ тебя, никакого другого желанія. Какъ давно люблю я тебя, этого я не знаю. Мнѣ кажется, будто я никогда не видалъ другого человѣка, кромѣ тебя. Какъ проживу я безъ тебя, этого я также не понимаю. Знаю только одно, что жить съ тобою я не долженъ, и вотъ почему я обязанъ оторваться отъ тебя, хотя бы мнѣ пришлось умереть. Ради Бога, не прибѣгай теперь къ благоразумію! Это было бы ужасной насмѣшкой надъ моими чувствами. Лучше не произноси ни слова. Дай мнѣ удалиться молча. Тогда, оставшись одинъ, я все-таки буду имѣть право вѣрить въ то, чего нѣтъ, и это меня утѣшитъ. Прошу тебя, Ада, не говори со мной. Это единственное, о чемъ я тебя молю, и мнѣ кажется, ты можешь это сдѣлать для меня, хотя бы только изъ состраданія и жалости… Я тебя люблю!
Рихардъ подошелъ къ Адѣ и произнесъ послѣднія слова шепотомъ.
Она все еще стояла, отвернувшись, не двигаясь, не отнимая глазъ отъ земли. Грудь ея бурно колыхалась; полуоткрытыя губы горѣли.
Когда его дыханіе коснулось ея щеки, молодая женщина вздрогнула…
Медленно поднявъ голову, она обернулась къ Рихарду, глядя на него сіяющими глазами, въ которыхъ выражалось несказанное блаженство..
Губы ея сложились въ очаровательную улыбку. Все, что давило и пугало ее, было теперь сброшено. Она чувствовала себя точно освобожденною, избавленною отъ всякаго горя, вознесенною на большую высоту, и, задыхаясь отъ блаженства, тихо опустила вѣки.
— Что съ тобой? дрожащимъ голосомъ прошепталъ Рихардъ.
Она нѣжно покачала головою, чтобъ остановить его. Ей ничего не хотѣлось слышать въ эту минуту, даже голоса ея милаго.
Тогда онъ страстно обнялъ ее, крѣпко прижалъ къ сильно бившейся груди и горячо поцѣловалъ въ губы, охотно отвѣтившія на его поцѣлуи и даже не пытавшіяся устраниться отъ безумныхъ ласкъ. Съ ускореннымъ пульсомъ, спирающимся дыханіемъ, забывъ и себя и все кругомъ, цѣловали они другъ друга, тѣсно обнявшись.
Усталая, тяжело дыша, съ блаженной, томной улыбкой, смотрѣла Ада на милаго, и съ безконечной нѣжностью прижимаясь головой къ его головѣ, прошептала:
— Тогда и я умерла бы!
Лишь теперь нашелся у нея отвѣтъ на вопросъ Рихарда: «Что сдѣлала бы ты, еслибъ я умеръ?» И глаза ея наполнились слезами.
Какъ прошелъ этотъ радужный день, вернулись-ли они въ гостинницу, хорошъ-ли былъ поданный имъ обѣдъ, въ которомъ часу двинулись они въ обратный путь, — этого они и сами не вѣдали. Знали они лишь одно, что они вмѣстѣ и любятъ другъ друга.
Когда экипажъ, верхъ котораго поднялъ кучеръ, повернулъ изъ Friedrichstrasse въ переулокъ, гдѣ былъ домъ Остероде, Ада вдругъ сказала:
— Я потеряла все, что имѣла, но пріобрѣла больше, чѣмъ мнѣ когда-либо грезилось. Я довольна этимъ обмѣномъ. И еслибъ даже я погибла, все-же я тебя любила.
Рихардъ до боли пожалъ ея руку.
— Прощай, сказала Ада.
— Развѣ мнѣ нельзя идти съ тобой наверхъ?
— Нѣтъ, не сегодня. Завтра мы увидимся. Прощай и думай обо мнѣ, какъ буду думать о тебѣ я.
Послѣдній долгій поцѣлуй скрѣпилъ это обѣщаніе.
Экипажъ остановился передъ калиткой. Рихардъ проводилъ Аду дворомъ до подъѣзда, еще разъ стиснулъ ея руку, и Ада скрылась, прелестно улыбаясь.
Молодой человѣкъ велѣлъ ѣхать прямо домой. Тамъ ждали его нѣкоторыя мелкія дѣла, да и Шлемму надо было написать.
Потомъ онъ открылъ окно, выходившее на улицу, сѣлъ на подоконникъ и въ теченіи нѣсколькихъ часовъ глядѣлъ передъ собой, безъ всякой мысли: Лишь тогда, когда его заставилъ вздрогнуть ночной холодъ, опомнился онъ и понялъ, что случилось что-то невѣроятное, блаженное и вмѣстѣ съ тѣмъ страшное.
Прошелъ карнавалъ. Мартъ былъ непривѣтливый, суровый и необычайно снѣжный. Несмотря на всѣ усилія, громадныя массы снѣга, выпавшія за послѣднія двѣ недѣли, увозились лишь въ незначительной степени, да и то только съ главныхъ улицъ. Переулки по прежнему окаймлялись съ обѣихъ сторонъ необыкновенно высокими сугробами, окрѣпшими, благодаря довольно сильнымъ ночнымъ морозамъ, и все возроставшими вслѣдствіе ежедневно повторявшихся наносовъ. Уже много недѣль скрылось съ сѣраго неба солнце, устранившееся такимъ образомъ отъ всякаго участія въ очисткѣ улицъ.
Въ истекшее полугодіе жизнь существенно измѣнилась въ домѣ Остероде. Прежде всего сдѣлалась совершенно иною сама Ада, которая до той поры точно сохла и чахла тѣлесно и душевно благодаря своему десятилѣтнему одиночеству. Теперь она была гораздо самостоятельнѣе въ своихъ рѣшеніяхъ, сознательнѣе въ поступкахъ, живѣе въ движеніяхъ.
Между тѣмъ какъ прежде лицо ея всегда имѣло одно и то же выраженіе, и неизбѣжные слѣды увяданія проявлялись на немъ мало по малу, почти незамѣтно ни для нея, ни для окружающихъ, — между тѣмъ какъ до той поры она всегда одѣвалась извѣстнымъ образомъ и сохранила ту прическу, которую носила, когда познакомился съ ней Остероде, внезапно въ ней стали проявляться перемѣнчивое настроеніе, капризы и странная склонность къ разнообразію въ туалетѣ. Теперь ей доставляло удовольствіе наряжаться. Она попыталась причесать голову по модѣ. Флаконы и хрустальныя коробочки на умывальномъ столѣ, служившіе до той поры однимъ лишь украшеніемъ, наполнялись мало по малу всевозможными косметиками. Она становилась почти кокетливою.
Лицо ея поражало той быстрой смѣной выраженія, какое свойственно нервнымъ людямъ. Сегодня она была цвѣтущая, свѣжая, точно молодая дѣвушка, завтра казалась вялою, больною, до времени поблекшею. Теперь она всегда придвигалась къ зеркалу, прежде чѣмъ выходила изъ уборной, тревожно разглядывала складочки въ углахъ глазъ и натягивала кожу.
Она замѣтила вдругъ, что портниха стала работать не такъ хорошо, какъ прежде. По временамъ она выказывала нетерпѣніе относительно горничной, никогда не видавшей прежде такой терпѣливой баірыни.
Ея отношенія къ Остероде тоже были въ высшей степени измѣнчивы. Иногда, если ее давило сознаніе ея вины, она обнаруживала покорность, доходившую до смиренія. Вслѣдъ за тѣмъ она становилась вспыльчивою, несообщительною и вызывающе-надменною. Въ глубинѣ сердца она чувствовала къ мужу отвращеніе, смѣшанное съ ужасомъ. Въ этомъ она не хотѣла признаться даже самой себѣ и, чтобъ скрыть эти ощущенія, принуждала себя быть притворно терпимою и вѣжливою. Вырывалась-ли у нея оскорбительная рѣзкость, она вслѣдъ затѣмъ демонстративно удвоивала старанія не омрачать мужу тѣхъ рѣдкихъ часовъ, которые онъ проводилъ въ ея обществѣ.
Оставаясь одна, она по временамъ плакала очень горько, но тогда она думала о Рихардѣ, и слезы ея высыхали. Любовь дѣлала ее безконечно счастливой и столь же безконечно несчастной.
Ада не спрашивала себя — что съ нею и что изъ этого выйдетъ? Она сознавала себя подъ властью роковой силы, господствовавшей надъ всѣми ея мыслями и чувствами, и знала, что можетъ освободиться отъ этого, лишь пожертвовавъ жизнью.
Иногда конецъ смутно представлялся ей чѣмъ-то ужаснымъ, и по временамъ, оставаясь вечеромъ одна въ своей комнатѣ, она вздрагивала, чувствуя себя безпомощною и безсильною. Что будетъ, то будетъ! То, что случилось, такъ и должно быть, хотя этому и не слѣдовало, быть можетъ, случиться.
Остероде сначала съ удивленіемъ, потомъ съ нѣкоторымъ любопытствомъ, наконецъ съ легкой тревогой замѣчалъ рѣзкую перемѣну въ характерѣ жены. Съ быстротой молніи промелькнуло въ немъ однажды подозрѣніе, и голова его закружилась, но онъ тотчасъ-же улыбнулся. Ему стало стыдно, и онъ объяснилъ все, что видѣлъ, совершенно просто, естественно.
Нѣтъ сомнѣнія, что при жизни, которую онъ устроилъ сообразно съ своими односторонними потребностями и склонностями, не принимая вовсе въ разсчетъ ближнихъ, онъ имѣетъ на душѣ тяжелыя прегрѣшенія относительно Ады. По его винѣ она лишена освѣжающаго людского общества. Теперь въ домѣ появился милѣйшій Рихардъ, и ея молодость согрѣлась отъ общенія съ нимъ. Они веселятся вмѣстѣ, какъ и вполнѣ естественно, ходятъ гулять, дѣлаютъ экскурсіи, проводятъ вечера въ театрѣ, посѣщаютъ общество. Онъ самъ ввелъ Рихарда въ дома нѣкоторыхъ изъ своихъ коллегъ, и молодымъ людямъ даже удалось доказать ему необходимость и для него болѣе тѣснаго сближенія съ товарищами. Совершенно понятно, что для Ады наступилъ теперь кризисъ, и что она внутренно укоряетъ мужа; съ ея стороны даже очень мило и деликатно, что она не надоѣдаетъ ему тягостными упреками. Нечего удивляться, если по временамъ, въ минуту раздраженія у нея вырываются болѣе рѣзкія слова, чѣмъ, -быть можетъ, позволительно.
Остероде вспомнилъ, что въ молодые годы Ада была очень нервна. Спокойная домашняя обстановка подѣйствовала на нее благотворно. Теперь, когда ея жизнь стала живѣе, но и тревожнѣе, нервы опять расшалились. Это, однако, ничего не значитъ; она всегда была странная, въ заключеніе подумалъ профессоръ.
Въ остальномъ все, что дѣлалось въ его домашней обстановкѣ, производило на него мало впечатлѣнія. Большой научный трудъ, за которымъ онъ непрерывно работалъ въ теченіи долгихъ лѣтъ, близился къ концу. И если до сихъ поръ его постоянно мучило сомнѣніе въ успѣхѣ, то теперь имъ овладѣло чувство полнѣйшаго удовлетворенія и довольства.
Рихардъ оказалъ ему серьезную услугу. Шлеммъ въ высшей степени оправдалъ сдѣланный выборъ. Быть можетъ, ему недоставало иниціативы, собственныхъ мѣткихъ мыслей, но вѣдь онъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ. За то онъ отличается качествами, неоцѣнимыми для профессора, именно, величайшей добросовѣстностью и неутомимостью въ работѣ, быстрымъ пониманіемъ, даромъ группировать, приводить въ порядокъ, сортировать, и Остероде тѣмъ выше ставилъ это, что былъ самъ лишенъ какъ разъ этихъ свойствъ.
Въ теченіе ихъ шестимѣсячнаго совмѣстнаго труда, въ хаосъ научныхъ изслѣдованій и выводовъ, накопившихся за много лѣтъ на рабочемъ столѣ Остероде, проникли, благодаря порядку и толковости Шлемма, свѣтъ и ясность. Теперь Остероде тратилъ меньше минутъ, чѣмъ прежде часовъ на справки, Шлеммъ, который давно, уже велъ аналитическій списокъ, зналъ рѣшительно все.
Остероде очень полюбилъ этого дѣльнаго человѣка. Красивъ или некрасивъ Шлеммъ, этого онъ даже не замѣтилъ, какъ его не поразило и то, что докторъ дѣлалъ самыя злыя замѣчанія, лишь только разговоръ касался чего-либо, кромѣ науки.
Шлеммъ былъ толковый, прилежный человѣкъ, и это дѣлало его привлекательнымъ въ глазахъ Остероде. Онъ познакомилъ его даже съ женой, и съ теченіемъ времени Шлеммъ сталъ обѣдать каждый четвергъ у Остероде вмѣстѣ съ Рихардомъ.
Докторъ сразу понялъ что творится въ домѣ, и Рихардъ съ Адой отлично чувствовали это.
Ада терпѣть не могла несимпатичнаго человѣка, который во время обѣда выгружалъ цѣлую кучу городскихъ сплетенъ, освѣщая ихъ самымъ злостнымъ образомъ. Но она боялась его и, хорошо зная, что всякая попытка удалить изъ дому отвратительнаго человѣка, сдѣлавшагося столь полезнымъ мужу, окажется неудачною, покорилась неизбѣжному и терпѣла его около себя. Сознавая свою силу, Шлеммъ мало-по-малу началъ обращаться съ Адой непринужденнымъ и товарищескимъ тономъ, возмущавшимъ ее.
Назойливость этого непріятнаго существа все возростала и становилась тягостнѣе. Шлеммъ смотрѣлъ на красавицу Аду съ наслажденіемъ фавна, и, завидуя Рихарду, дѣлалъ постоянныя злобныя замѣчанія на счетъ его портного и куафера, вмѣстѣ съ тѣмъ подшучивая съ кисло-сладкой физіономіей надъ собственной невзрачностью и мужиковатой неуклюжестью.
Въ лицѣ Остероде Шлеммъ всегда находилъ наивнаго и благодарнаго слушателя. Профессоръ вовсе не замѣчалъ злобы своего ассистента и забавлялся его смѣшными выходками.
Мало-по-малу Рихардъ сталъ избѣгать всякой интимности съ Шлеммомъ, и это удавалось ему тѣмъ легче, что самъ докторъ былъ очень занятъ и всякій день, почти безъ исключенія, работалъ съ профессоромъ до глубокой ночи. Но иногда Рихарду все-таки приходилось жертвовать старому знакомому какимъ-нибудь вечеромъ, и всякій разъ, прощаясь съ пріятелемъ, Рихардъ давалъ себѣ зарокъ отказаться отъ повторенія этого удовольствія.
Въ послѣднее время они даже разошлись окончательно и встрѣчались только по. четвергамъ у Остероде. Поводомъ къ этому отчужденію послужилъ случай, разыгравшійся въ началѣ года.
Шлеммъ и Рихардъ поужинали вмѣстѣ. Идя домой по одной дорогѣ, докторъ, наскоро осушившій бутылку вина и сдѣлавшійся еще непріятнѣе обыкновеннаго, позволилъ себѣ болѣе дерзкіе намеки, чѣмъ когда-либо, на отношенія между Рихардомъ и Адой. Сначала Рихардъ старался вѣжливо придать разговору другое направленіе, но, видя, что Шлеммъ постоянно возвращается къ своимъ намекамъ, энергически попросилъ его перестать. Однако, Шлеммъ продолжалъ свое обычное подтруниваніе.
— Ты неблагодаренъ, говорилъ онъ Рихарду. Тебѣ слѣдовало бы обращаться со мной повѣжливѣе и не забывать, что я занимаю добродушнаго Менелая, чтобы дать тебѣ, красавцу-Парису, случай миловаться съ Еленой.
При этихъ словахъ вся кровь кинулась Рихарду въ голову. Сильнымъ движеніемъ схватилъ онъ обѣ руки Шлемма, принудилъ его остановиться и, дрожа всѣмъ тѣломъ и грозно глядя на него, закричалъ: Если ты скажешь еще одно слово или когда-либо позволишь себѣ малѣйшее замѣчаніе на счетъ госпожи Остероде и меня, клянусь Богомъ, я убью тебя, какъ собаку.
И Шлеммъ, который никогда не затруднялся отвѣтомъ, не могъ издать ни единаго звука. Лицо его сдѣлалось пепельнаго цвѣта, и Рихардъ чувствовалъ, какъ онъ дрожалъ въ его рукахъ.
Во время ближайшихъ совмѣстныхъ трапезъ у Остероде Шлеммъ былъ односложнѣе и сдержаннѣе прежняго. Онъ ясно понялъ, что слова Рихарда не были пустой угрозой. Мало-по-малу къ нему вернулись, однако, обыкновенная увѣренность и наглость. Ни Ада, ни Остероде не замѣтили розни между пріятелями.
Событія послѣднихъ мѣсяцевъ произвели глубочайшее впечатлѣніе на Рихарда, онъ сталъ совершенно инымъ человѣкомъ. Простодушная свѣжесть молодости исчезла безвозвратно. Что-то тяжелое давило его.
Онъ избѣгалъ встрѣчъ съ дядей и постоянно искалъ предлога, чтобы по возможности сократить часы неизбѣжныхъ свиданій. Его сердце ныло, когда довѣрчивый человѣкъ обращался съ нимъ по прежнему ласково и безъ всякой подозрительности. Вѣчное притворство и та скрытность, къ которой онъ былъ вынужденъ, становились невыносимы.
Часто казалось ему, что онъ во что бы то ни стало долженъ стряхнуть съ себя гнетъ. Онъ хотѣлъ крикнуть своему второму отцу: «Я человѣкъ безчестный, я Іуда предатель! За все добро, которое ты мнѣ такъ щедро оказывалъ, я отплатилъ тебѣ обманомъ, оскорбленіемъ, грабежомъ. Нѣтъ такой кары, которую я не заслужилъ бы! Убей меня, только не обращайся со мной впредь съ такой любовью, какъ до сихъ поръ! Этого я не могу вынести!».
Но тогда онъ вспоминалъ, что такое признаніе касается не его одного, и молчалъ, потому что былъ къ этому вынужденъ.
Минуты мучительнѣйшаго самообличенія и раскаянія смѣнялись незабвенными часами неизвѣданнаго дотолѣ счастья. Аду онъ любилъ теперь болѣе горячо и страстно, чѣмъ когда либо. Страсть окончательно покорила его и заставляла постоянно умолкать укоризненный голосъ совѣсти.
Подъ вліяніемъ потребности продолжать это грѣховное существованіе онъ прибѣгалъ къ всевозможнымъ софизмамъ. У него сложилась теорія о мнимомъ правѣ человѣка на счастье, и онъ увѣрялъ себя, что это право принадлежитъ ему наравнѣ со всѣми остальными существами. Изъ этой самодѣльной теоріи нравственности, придуманной исключительно ради личныхъ цѣлей, онъ выводилъ для себя обязательство бороться противъ тѣхъ условій, которыя мѣшали его блаженству…
Но вслѣдъ за тѣмъ въ его настроеніи совершался рѣзкій переворотъ. Онъ удалялъ всѣ лживыя прикрасы и совершенно ясно сознавалъ свою низость и свое несчастье, клялся всѣмъ на свѣтѣ, что покончитъ съ этимъ, но клятва его значила не болѣе того, что значатъ клятвы всѣхъ безумно влюбленныхъ, игроковъ и людей, охваченныхъ страстью.
Серьезно подумывалъ онъ уѣхать и скрыться гдѣ нибудь… Самая недосягаемая даль носилась передъ нимъ, какъ цѣль его странствованій.
Онъ хотѣлъ разстаться съ жизнью, которая не сулила ему болѣе ни одной минуты безоблачнаго счастья. Но тогда онъ глядѣлъ въ глаза Ады, и все, что угнетало его, было забыто.
Однако тоска постоянно одерживала верхъ. Какъ ни старался онъ совладать съ собой, чтобы не возбудить въ Адѣ обиднаго подозрѣнія, будто онъ укоряетъ ее въ чемъ-то, тоска все давила его. Онъ пристально глядѣлъ передъ собою, вздрагивая и краснѣя, если Остероде заговаривалъ съ нимъ.
Такъ тянулась эта странная пора, полная небеснаго блаженства, безумнаго счастья, мучительнаго раскаянія, непрерывнаго притворства и боязни всякаго луча свѣта.
— Рихардъ мнѣ вовсе не нравится, сказалъ однажды вечеромъ профессоръ. Какая-то тайна мучитъ его.
— Что могло-бы мучить его? спросила Ада какъ можно непринужденнѣе. Онъ человѣкъ молодой, а люди въ его годы часто страдаютъ Weltschmerz’омъ.
— Тутъ дѣло идетъ вовсе не о простомъ настроеніи, а о чемъ-то гораздо серьезнѣе. Повѣрь глазу врача.
— Ты тревожишь меня! Что-же съ нимъ, по твоему?
— Онъ въ сильнѣйшей степени нервно возбужденъ.
— Съ этимъ и я согласна. Но развѣ можно заболѣть отъ возбужденія; я хочу сказать такъ, какъ понимаете заболѣваніе вы, доктора, т. е. смертельно?
— Конечно, очень серьезно отвѣтилъ Остероде.
— Ради Бога! испуганно воскликнула Ада.
Потомъ, оправившись, она спросила:
— Какъ-же лечатъ такія болѣзни?
— Какъ и большинство другихъ: благоразумной діэтой, моціономъ на свѣжемъ воздухѣ, физическимъ напряженіемъ, развлеченіями, перемѣной мѣста и воздуха…
— На недостатокъ въ развлеченіяхъ онъ никогда не жаловался и, правду сказать, не имѣлъ и поводовъ къ этому. Мы часто выходимъ вмѣстѣ, дѣлаемъ довольно моціона…
— Вѣроятно, это все не то, что ему нужно. Мнѣ хотѣлось бы послать его путешествовать.
Ада прикусила губы. Мысль надолго разстаться съ Рихардомъ была для нея ужасна.
— На что ему путешествовать? замѣтила она съ притворнымъ равнодушіемъ.
— Онъ увидитъ людей и предметы, которые могутъ заинтересовать его, и главное, выйдетъ изъ обычной обстановки, очевидно, непригодной ему.
— Съ твоей докторской заботливостью ты не очень любезенъ относительно меня. Вѣдь нашъ домъ составляетъ его обычную обстановку, а ты говоришь, что она ему вредна. И именно со мною онъ бываетъ всего больше.
— Даже очень много, подтвердилъ Остероде, — однако, не исключительно, медленно продолжалъ онъ съ лукавой улыбкой. Вѣдь мы не контролируемъ его поступковъ, да и не имѣемъ на это никакого права. У меня есть свои догадки относительно его. Онѣ выяснились мнѣ недавно, благодаря нѣкоторымъ замѣчаніямъ Шлемма.
— Надѣюсь, ты не придаешь значенія словамъ этого непріятнаго человѣка.
— Шлеммъ можетъ быть непріятенъ тебѣ, но онъ во всякомъ случаѣ очень уменъ. Онъ старый знакомый Рихарда и, конечно, понимаетъ его лучше, чѣмъ мы оба. Я и самъ догадывался кое о чемъ, а то, что я слышалъ отъ Шлемма, превратило мое предположеніе почти въ увѣренность. Рихардъ, какъ и понятно въ его годы, навѣрно затѣялъ гдѣ нибудь интрижку. Къ несчастью, она, кажется, посерьезнѣе, чѣмъ желательно или полезно. Это, вѣроятно, запутанная исторія, быть можетъ, связь съ замужней женщиной, принуждающая его къ скрытности и постоянному самообладанію (а это изнуряетъ человѣка). Ради этой связи, онъ долженъ лгать, притворяться, а прямая, правдивая натура Рихарда не можетъ вынести этого; онъ терзается. Не далѣе, какъ сегодня, хочу я выяснить дѣло.
— Тебѣ лучше знать, какъ поступить. Однако ты можешь огорчить Рихарда, заговаривая съ нимъ о такихъ предметахъ, которыхъ онъ еще не касался ни съ кѣмъ. У тебя вѣдь нѣтъ никакого доказательства вѣрности твоихъ предположеній.
— Понятно, что я не стану навязываться на его довѣріе или прямо заговаривать съ нимъ. Мнѣ только хочется уяснить себѣ, въ чемъ дѣло. Я предложу ему предпринять маленькое путешествіе для отдыха и увеселенія, и обставлю свое предложеніе очень соблазнительно. Если онъ отклонитъ его, я увижу, что былъ правъ, что тутъ замѣшана женщина, и непремѣнно замужняя. Вѣдь въ дозволенной привязанности онъ признался бы мнѣ. Тогда я уже, конечно, буду зорко слѣдить за нимъ и, если это необходимо, стану дѣйствовать со всевозможной энергіей. Я слишкомъ люблю Рихарда, чтобы позволить ему погибнуть ради глупаго юношескаго заблужденія.
Не успѣлъ онъ произнести этихъ словъ, какъ дверь открылась, и вошелъ Рихардъ. Онъ былъ еще блѣднѣе и разстроеннѣе обыкновеннаго.
— Вотъ и ты! добродушно воскликнулъ Остероде. Это очень кстати. Мы говорили какъ разъ о тебѣ.
И, взявъ его за плечи, онъ подвелъ его къ окну и прибавилъ: «Дай-ка взглянуть на тебя».
Это изслѣдованіе было крайне мучительно для Рихарда; онъ попытался уклониться отъ него.
— Я совсѣмъ здоровъ, сказалъ онъ съ напряженной улыбкой. У насъ былъ вчера довольно утомительный кутежъ до глубокой ночи. Я теперь плохо выношу такія вещи. Мнѣ хотѣлось только поздороваться съ вами и пойти домой выспаться.
Остероде покачалъ головой.
— Дѣло идетъ не о твоемъ сегодняшнемъ видѣ. Ты ужъ давно не нравишься мнѣ. Берлинская зима не пошла тебѣ впрокъ, и, если ты самъ этого не знаешь, я скажу тебѣ, какъ врачъ, что ты больнѣе, чѣмъ думаешь, и долженъ непремѣнно сдѣлать что нибудь для себя, да еще какъ можно скорѣе. Леченіе, которое я пропишу, не тяжело. Его можно изложить въ краткихъ словахъ: ты долженъ уѣхать отсюда и разсѣяться. Взгляни-ка въ окно. Опять то же сѣрое небо, тѣ же скучные, тоскливо-безцвѣтные дома! А вотъ и снѣжные хлопья! Термометръ ниже нуля. Здоровый человѣкъ можетъ заболѣть отъ этого; больному же тутъ никакъ не выздоровѣть. Уложи-ка свои вещи и маршъ къ Средиземному морю. Отправляйся на Ривьеру или куда хочешь. Тамъ голубое небо, благоуханіе апельсиновыхъ деревьевъ, роскошная, золотистая весна. Людямъ тамъ хорошо. Ты снова оживешь и повеселѣешь! Только не теряй времени, мой милый. Рѣшайся скорѣе. Обними свою молодую тетушку, поцѣлуй меня, уложись, и да хранитъ тебя Господь! Послѣдній вечеръ ты, вѣроятно, захочешь оставить въ своемъ распоряженіи. Лучшій поѣздъ, кажется, полденный. Послѣ завтра ты телеграфируешь намъ изъ Парижа, что выѣзжаешь вечеромъ въ Ниццу. Рѣшено!.. Что же ты ничего не говоришь? Одобряешь ты мое предложеніе?
Остероде съ нетерпѣніемъ ждалъ отвѣта и пристально глядѣлъ на Рихарда своими проницательными глазами. Ада тоже находилась въ лихорадочномъ возбужденіи.
Неужели онъ въ самомъ дѣлѣ рѣшится покинуть ее? Если онъ согласится, значитъ, онъ ее не любитъ, или, по крайней мѣрѣ, любитъ не такъ, какъ ей хотѣлось бы.
Въ первую минуту Рихардъ былъ совершенно ошеломленъ. Взглядъ его вопросительно переносился отъ Ады къ Остероде и обратно. Самыя противоположныя ощущенія бушевали въ немъ. Внезапно у него вырвался жестъ, который, какъ ни незначителенъ онъ былъ, все-таки не ускользнулъ отъ Ады. Глубоко вздохнувъ, онъ сказалъ:
— Ты, быть можетъ, правъ, дядя. Я поѣду.
— Браво! заликовалъ Остероде и горячо обнялъ Рихарда. Ты и не подозрѣваешь, милый, какъ радуетъ меня твой отвѣтъ.
Рихардъ не двигался. Онъ вынужденъ былъ переносить ласки дяди, но не могъ отвѣчать на нихъ.
— Ты не повѣришь, какъ ты меня успокоилъ, повторилъ Остероде.
Вся кровь Ады прилила къ ея сердцу. Она совершенно помертвѣла; губы стали почти фіолетовыми. Не спуская глазъ съ Рихарда, она собралась съ силами и сказала съ кажущимся равнодушіемъ:
— То, что ты дѣлаешь, очень благоразумно. Развѣ ты не видишь, какъ радуется дядя?
— Понятно, весело воскликнулъ профессоръ. Онъ не на шутку радуетъ меня. Надо, однако, ковать желѣзо пока оно горячо. Долгое прощаніе совершенно безполезно; оно мнѣ вообще ненавистно, да наконецъ ты еще пожалуй раскаешься въ своемъ благоразумномъ намѣреніи. Сегодня въ первый разъ выгоняю я тебя изъ дому. Убирайся и укладывай вещи. О твоихъ служебныхъ обязательствахъ не заботься; я все устрою. Завтра же подамъ я президенту, котораго лично знаю, составленное мною врачебное свидѣтельство, да еще на словахъ все объясню. Сегодня вечеромъ и завтра утромъ ты успѣешь обдѣлать то, что еще остается не сдѣланнымъ. На меня ты, понятно, можешь разсчитывать безусловно; объ этомъ даже и говорить нечего; это разумѣется само собою. Только не расчувствуйся! Прощай, дружокъ, веселись, пиши, когда тебѣ захочется, и возвратись изъ Италіи веселымъ и бодрымъ — но не слишкомъ скоро. Менѣе четырехъ или шести недѣль не должно длиться твое изгнаніе.
— Да, да, отвѣтилъ Рихардъ, которому было тяжко, точно въ чаду. Такъ будетъ, пожалуй, всего лучше.
— Это несомнѣнно всего лучше.
— Мнѣ надо поэтому уйти сейчасъ же?
— Конечно, надо! съ добродушной улыбкой отвѣтилъ Остероде. Я тебя не удерживаю, и Ада тоже нѣтъ.
Рихардъ молча подалъ дядѣ руку. Остероде нѣжно обнялъ его, не прибавляя больше ни слова.
Совершенно помертвѣвшая Ада наклонила немного голову. Когда Рихардъ дотронулся губами до ея холоднаго лба, она содрогнулась. Онъ и ей протянулъ руку. Схвативъ ее, она стиснула ее съ сверхъестественною силою такъ, что ногти глубоко врѣзались въ его тѣло, оставивъ на немъ кровавые слѣды. У Ады также не нашлось ни одного звука на прощанье.
Тихо и молча вышелъ Рихардъ изъ комнаты. Тѣмъ временемъ стемнѣло. На улицѣ стали зажигать фонари.
Не произнося ни слова, Остероде и Ада приблизились къ окну и увидали, какъ Рихардъ направлялся дворомъ къ калиткѣ тяжелыми и медленными шагами.
Когда онъ взялся за замокъ, онъ еще разъ обернулся и замѣтилъ у двухъ оконъ дядю и свою милую. Не измѣняясь въ лицѣ, онъ съ равнодушнымъ и дѣловымъ видомъ приподнялъ шляпу, точно кланялся совершенно постороннимъ людямъ.
На углу онъ нанялъ дрожки и поѣхалъ домой.
Медленно, осмотрительно и неповоротливо дѣлалъ онъ въ своей комнатѣ первыя приготовленія къ отъѣзду. Кипу еще неразсмотрѣнныхъ документовъ онъ собралъ, запечаталъ и надписалъ на ней адресъ. Книги, которыми онъ пользовался въ теченіи послѣднихъ недѣль, онъ привелъ въ порядокъ, положилъ въ портфель полуоконченныя юридическія работы и перебралъ свои частныя бумаги, уплаченные счеты, неинтересныя письма и т. п. Большую часть изъ нихъ онъ разорвалъ, бросивъ клочки въ корзину. Во время всего этого онъ чувствовалъ величайшее утомленіе и не думалъ ни о чемъ особенномъ.
Почти машинально окончивъ всѣ дѣла, онъ вынулъ изъ кармана связку маленькихъ ключей и отперъ одинъ изъ ящиковъ письменнаго стола.
Тутъ лежали ея письма. Ихъ было немного, всего съ полдюжины, но они были преисполнены безконечной нѣжности и страстной любви.
Онъ имѣлъ сначала намѣреніе уничтожить эта нѣмыя и вмѣстѣ съ тѣмъ столь краснорѣчивыя улики, но не могъ разстаться съ ними. Медленно перечелъ онъ письма отъ первой строки до послѣдней, и съ величайшей точностью представилъ себѣ тѣ обстоятельства, при которыхъ они были написаны, свое настроеніе, когда онъ ихъ получалъ, и отвѣты, данные имъ.
Онъ былъ глубоко печаленъ, а когда изъ того же ящика онъ вынулъ коробочку, открылъ ее и увидалъ покоившееся на ватѣ невзрачное, дешевенькое, но для него неоцѣненное колечко съ голубымъ камешкомъ, глаза его наполнились слезами.
Это былъ ея первый и единственный подарокъ. Кольцо подарила ей мать въ день конфирмаціи, и вплоть до той минуты, когда Ада сняла его съ пальца, чтобы дать Рихарду, она не разставалась съ нимъ. Для руки Рихарда оно было слишколъ мало. Онъ спряталъ его, но не проходило дня, чтобы онъ не бросилъ взгляда на это простое и трогательное доказательство ея любви.
Въ той же коробочкѣ находилось и изображеніе головки Ады, которое онъ вырѣзалъ изъ фотографіи.
Долго разсматривалъ онъ при яркомъ свѣтѣ лампы маленькое колечко и портретъ. Потомъ принялся обдумывать, куда спрячетъ онъ и его, и письма на время путешествія, такъ, чтобы совершенно оградить ихъ отъ возможности случайнаго открытія. Очевидно, онъ не пришелъ еще ни къ какому опредѣленному рѣшенію, потому что снова тщательно положилъ все въ ящикъ, заперъ его и вынулъ ключъ.
Сдѣлавъ это, онъ всталъ и зашагалъ по комнатѣ. Сильное волненіе овладѣло имъ. Только теперь, казалось, приблизительно понялъ онъ, что значила эта разлука. Самыя смутныя мысли и неисполнимые планы бродили въ его головѣ.
Ему хотѣлось сдѣлать возможнымъ невозможное, соединить воду съ огнемъ. Онъ хотѣлъ непремѣнно уѣхать и такъ-же непремѣнно остаться. Думалъ онъ и о томъ, чтобы скрыться въ какомъ-нибудь отдаленнѣйшемъ закоулкѣ большого города. Тамъ онъ могъ-бы видаться съ нею хоть изрѣдка.
Но вѣдь ничто не остается втайнѣ. Начались-бы сплетни. И даже въ томъ случаѣ, если бы молва не разнеслась устами людей, все-таки онъ только ухудшилъ-бы то, что поклялся самому себѣ исправить. Онъ понялъ, что творитъ величайшее зло; совѣсть подсказала ему, что надо покончить съ этимъ, что каждая минута увеличиваетъ преступленіе, въ которомъ онъ себя укорялъ.
.Развѣ онъ утратилъ всякій стыдъ? Неужели онъ сознательно и коварнѣе, чѣмъ когда либо, стремится ко злу? Такъ-ли онъ отплатитъ человѣку, который любитъ его, который не далѣе, какъ сейчасъ, прижималъ его къ своей груди, съ нѣжностью и довѣрчивостью, раздиравшими его душу?
Ему представилось выраженіе лица дяди и спокойное, неподдѣльное, нѣжное участіе, свѣтившее въ его глазахъ. Слышался ему и звукъ его голоса.
Нѣтъ, онъ не можетъ долѣе обманывать этого человѣка! Онъ откровенно объяснится съ нимъ. Преступленіе совершено; этого ужъ измѣнить нельзя. Хорошо! По крайней мѣрѣ у него хватитъ мужества признаться въ немъ!
Но это невозможно! Вѣдь не на него одного падетъ кара, даже не главнымъ образомъ на него! И опять увидалъ онъ около себя Аду и съ отчаяніемъ сжалъ голову обѣими руками.
Вдругъ онъ бросилъ все въ сторону, надѣлъ пальто и шляпу, погасилъ лампу и выбѣжалъ вонъ.
На лѣстницѣ газъ былъ уже потушенъ. Рихардъ оступился, упалъ черезъ нѣсколько ступенекъ и больно ушибся, но не обратилъ на это вниманія. Ощупью добрался онъ темными сѣнями до выхода, отперъ его и забылъ снова запереть.
Было между одиннадцатью и двѣнадцатью часами ночи. Вслѣдствіе отвратительной погоды улицы были почти пусты. Снѣгъ непрерывно падалъ тяжелою массою. Сквозь густо занесенныя стекла фонарей красновато и тускло пробивался свѣтъ газа. Все было окутано толстымъ бѣлымъ покровомъ, скрывавшимъ очертанія предметовъ и придававшимъ имъ видъ какихъ-то глыбъ.
Точно пьяный, шатался Рихардъ по темнымъ улицамъ, безъ всякой цѣли, самъ не зная, гдѣ онъ.
Фантастическими зигзагами, то по тротуару, то по улицѣ, прокладывая себѣ путь сквозь болѣе низкіе снѣжные сугробы, карабкаясь по высокимъ, шелъ Рихардъ. Немногіе прохожіе глядѣли на него, считая его совершенно охмѣлѣвшимъ, а ночные сторожа и полицейскіе провожали его взглядомъ. Онъ этого не замѣчалъ, не чувствовалъ даже, что ноги его промокли до колѣнъ. Обо всемъ этомъ онъ имѣлъ только совершенно смутное представленіе и испытывалъ лишь безпокойство и ужаснѣйшее недомоганіе.
Въ одной изъ самыхъ старыхъ и темныхъ улицъ съ нимъ заговорили. Бѣдная, глупая, жалкая дѣвушка въ обтрепанномъ платьѣ и модной шляпѣ шептала ему что-то. Онъ ничего не понялъ. Лишь слова: «я такъ бѣдна»! донеслись до него.
Онъ далъ ей денегъ. Она не отходила отъ него, говорила съ нимъ. Ему было пріятно слышать человѣческій голосъ. Его вовсе не интересовало то, что сообщала ему дѣвушка, шедшая рядомъ съ нимъ среди мятели, но онъ чувствовалъ къ ней состраданіе.
Она отперла дверь какого-то дома и втолкнула его туда. Засвѣтивъ огарокъ, который вынула изъ кармана, она пошла по истертымъ, скрипучимъ ступенькамъ старой, узкой лѣстницы. Ощупью шелъ онъ за нею. Домъ показался ему знакомымъ, только онъ не зналъ, гдѣ онъ его прежде видѣлъ.
Въ четвертомъ этажѣ дѣвушка открыла дверь. Рихардъ вошелъ въ узкую, страшно натопленную каморку съ однимъ окномъ. Въ ней сильно пахло копотью керосиновой лампы. Убранство было самое жалкое. Дѣвушка замѣтила, что съ ея спутникомъ что-то неладно. Это было добродушное созданіе; она почувствовала жалость къ нему и присовѣтовала нѣкоторыя испытанныя домашнія средства.
— Выпейте нѣсколько стакановъ крѣпкаго грога, и вы согрѣетесь; ложитесь въ постель, а завтра все пройдетъ. Я это хорошо знаю. Вѣдь вы совсѣмъ промокли.
Рихардъ ничего не отвѣчалъ. Онъ глядѣлъ на ея синевато-красныя, растрескавшіеся отъ мороза пальцы, встряхнулся, быстро всталъ со стула, на который упалъ, войдя въ комнату, и удивленными глазами оглянулся. Потомъ онъ направился къ двери и хотѣлъ отпереть ее. Добродушная дѣвушка сказала:
— Подождите. Вы ничего не найдете. Дайте я васъ сведу.
Тяжелой поступью, подъ которою трещали ступени дряхлой отъ старости лѣстницы, Рихардъ съ трудомъ дотащился до низу. Онъ былъ совершенно разбитъ и такъ слабъ, что долженъ былъ останавливаться на всѣхъ площадкахъ, чтобы отдыхать.
Ему стыдно было своего безсилія, и онъ искалъ предлоговъ, чтобы оправдать свои остановки, читалъ дощечки на дверяхъ, а дѣвушка свѣтила ему.
Въ первомъ этажѣ онъ прочелъ на визитной карточкѣ, прибитой къ косяку четырьмя гвоздями: «Докторъ медицины Іоганнъ Шлеммъ».
Такъ вотъ почему домъ показался ему столь знакомымъ!
Когда они дошли до самаго низа, входную дверь кто-то началъ отпирать снаружи. Дѣвушка рванула Рихарда назадъ и прижала его въ уголъ около выхода на дворъ, скрытаго лѣстницею.
Рихардъ спокойно подчинился этому. Дѣвушка стала передъ нимъ и задула свѣчу. Дверь отперли и снова заперли, и ступени еще сильнѣе заскрипѣли подъ тяжелыми шагами всходившаго по нимъ жильца. Онъ остановился въ первомъ этажѣ и открылъ свою дверь. При этомъ онъ откашлялся, и Рихардъ узналъ Шлемма.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ опять очутился на улицѣ. Дѣвушка ласково простилась съ нимъ.
— Навѣстите меня поскорѣе, сказала она и продолжала свое печальное странствованіе среди ужасовъ ночной мятели.
Теперь Рихардъ зналъ, что находится въ Zimmerstrasse. У него была опредѣленная цѣль, къ которой онъ устремился нетвердыми шагами; то выгнувшись впередъ всѣмъ тѣломъ, то медленно тащась. Онъ оживленно жестикулировалъ и даже по временамъ говорилъ, возбуждая еще сильнѣе прежняго вниманіе прохожихъ, къ счастью, весьма немногочисленнымъ.
Погода становилась все хуже, и теперь поднялась настоящая вьюга.
Когда онъ шелъ по Вейдендомскому мосту, постоянно опираясь рукой о перила и проталкивая себя впередъ, у него сорвало шляпу съ головы. Холодъ былъ ему пріятенъ, лобъ его горѣлъ, между тѣмъ, какъ ноги окоченѣли.
Теперь онъ опять стоялъ передъ низкой стѣной, и сталъ обдумывать, что бы ему начать. Онъ перешелъ на другую сторону улицы, откуда видны были окна дома Остероде. Все было темно. Онъ надѣялся на чудо; быть можетъ, она все-таки придетъ.
Не сводя глазъ, глядѣлъ онъ на домъ, по временамъ смахивая снѣжные хлопья съ волосъ и прижимая сырую, холодную руку ко лбу.
Вдругъ ему показалось, что отворяется дверь. Сердце его страшно забилось; онъ широко раскрылъ глаза, но ничего болѣе не увидалъ. Дверь оставалась запертою.
А снѣгъ падалъ все гуще и сильнѣе
Рихардъ стиснулъ зубы. Ледянящая дрожь пробѣгала по его тѣлу. Онъ испытывалъ сильнѣйшую истому и чувствовалъ, что сейчасъ упадетъ на мѣстѣ, если не соберется съ силами для рѣшительнаго шага. Съ послѣднимъ напряженіемъ воли дотащился онъ до ближайшей стоянки дрожекъ.
Кучеръ, дремавшій подъ своимъ плащемъ, совершенно замерзшимъ и покрытымъ снѣгомъ, недовѣрчиво посмотрѣлъ на сѣдока, пробудившаго его отъ полусна. Онъ счелъ его ненадежнымъ и потребовалъ плату впередъ. Рихардъ далъ ему денегъ гораздо больше, чѣмъ нужно. Кучеръ хотѣлъ возвратить сдачу, но Рихардъ покачалъ головою, сказалъ свой адресъ и упалъ на жесткое, грязное сидѣніе. Лошадь тронула.
Рихардъ дѣлалъ нечеловѣческія усилія, чтобъ бодрствовать, но сонъ подкрадывался къ нему не ласково, а свалилъ его, точно врагъ. Въ полудремотѣ все смѣшалось.
Толчки во время медленной ѣзды, скрипъ снѣга подъ колесами, унылое позвякиваніе бубенчиковъ, придѣланныхъ къ упряжи — всѣ эти внѣшнія впечатлѣнія отражались на его воспаленномъ, больномъ мозгу. Рихарду казалось, что его пытаютъ и что церковные колокола звонятъ при этомъ.
Экипажъ уже нѣсколько минутъ стоялъ передъ крыльцомъ. Сѣдокъ не двигался. Кучеръ, послѣ тщетнаго обращенія къ нему, рѣшился наконецъ слѣзть съ козелъ и распахнуть дверцу. Рихардъ не слыхалъ ничего. Кучеръ счелъ сѣдока за мертвецки пьянаго, потрясъ его и вытащилъ изъ кареты не черезчуръ нѣжно. Рихардъ хотѣлъ еще разъ заплатить.
— Вы уже отдали деньги, да еще очень щедро, сказалъ кучеръ. Дайте мнѣ вашъ ключъ; я введу васъ на верхъ.:
Но Рихардъ отклонилъ это предложеніе.
Все, что дѣлалъ онъ съ этой минуты и что вообще происходило съ нимъ, было ему вполнѣ неясно.
Онъ въ своей комнатѣ; онъ пытается зажечь свѣчу и находитъ спички, но онѣ не дѣйствуютъ. Онъ вскрываетъ нѣсколько пакетовъ восковыхъ спичекъ, такъ какъ отлично помнитъ, Гдѣ онѣ хранятся, — только сегодня спички не хотятъ горѣть. Наконецъ ему все-таки удалось зажечь огонь.
Горло его совершенно пересохло; онъ чувствовалъ мучительную жажду и наполнилъ водою большой стаканъ. Но, когда онъ захотѣлъ снова поставить графинъ на столъ, онъ не могъ измѣрить разстоянія. Графинъ упалъ на полъ, разбился и вода разлилась по маленькому ковру, на которомъ валялись спички.
Всего этого онъ не замѣтилъ, залпомъ выпилъ воду и дотащился до спальни. Тамъ онъ раздѣлся. Особеннаго труда стоило ему снять совершенно промокшую обувь, но наконецъ это все-таки удалось. Этимъ исчерпались всѣ его силы; имъ овладѣлъ страшнѣйшій ознобъ, зубы его стучали; онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
Теперь онъ лежалъ на своей постели, опираясь головою о тюфякъ.
Наконецъ онъ опять встрепенулся, очень осторожно взялъ свѣчу и ощупью добрался до сосѣдней комнаты. Въ его головѣ сложилась совершенно опредѣленная мысль. Но, когда онъ стоялъ среди комнаты, держа подсвѣчникъ въ рукѣ, мысль улетучилась.
Онъ перешарилъ всѣ углы, въ надеждѣ, что опять вспомнитъ ее. Сырость пола, на который онъ ступалъ босыми ногами, заставила его очнуться. Онъ замѣтилъ обломки стекла и спички, и до нѣкоторой степени понялъ, откуда все это взялось.
Онъ продолжалъ поиски. Вдругъ его охватило радостное чувство. Теперь онъ зналъ, что ему нужно. Ему хотѣлось вынуть ключи изъ кармана панталонъ. Вотъ въ чемъ дѣло.
Но это доставило ему лишь короткій промежутокъ удовольствія. Онъ ощущалъ страшное давленіе на мозгъ; казалось, точно черепъ его сжимаютъ желѣзными винтами.
Вотъ ключъ. Рихардъ сидитъ передъ письменнымъ столомъ, а ключъ онъ вставилъ въ ящикъ. Онъ глядитъ на ключъ, на которомъ дрожитъ отраженіе колеблющагося свѣта, и не знаетъ, что ему начать съ нимъ. Щеки его страшно пылаютъ.
Совершенно потерявшись, улыбаясь надъ собственнымъ безсиліемъ, Рихардъ вздохнулъ: «Не ладится», прошепталъ онъ. Не могу теперь. Лучше завтра. Надо лечь.
Съ большимъ трудомъ, опираясь на все, что попадалось ему на пути, дотащился онъ до темной сосѣдней комнаты и растянулся на постели. Въ открытую дверь онъ видѣлъ сквозь полуопущенныя вѣки письменный столъ, на которомъ горѣла свѣча, видѣлъ и отраженіе свѣта на ключѣ въ ящикѣ. Потомъ глаза его слиплись, и свинцовый сонъ овладѣлъ имъ.
Дикіе сны не давали ему успокоиться. Онъ вздрагивалъ черезъ самые короткіе промежутки, воображая, что уже протекли часы. И одна мысль все преслѣдовала его, вѣчно одна и та же; его мучилъ этотъ ключъ!
Тревожно метался Рихардъ. Навѣрно прошло уже много дней. Только странно: когда бы онъ ни открывалъ глаза, онъ постоянно видѣлъ свѣчку. Она все еще не догорѣла.
Кто-же обновляетъ эту свѣчку?
Сквозь полузакрытыя вѣки глядѣлъ онъ на пламя. Жадно протягивалъ онъ руку туда, гдѣ сверкалъ ключъ. Ему нуженъ онъ. Рихардъ попытался встать, но упалъ навзничъ.
Теперь онъ видѣлъ передъ собой странныя огненныя колеса, голубыя, свѣтло-зеленыя, желтыя, какъ сѣра. И колеса эти вращались безостановочно и были ему непріятны; онъ во что-бы то ни стало хотѣлъ потушить ихъ.
Зачѣмъ стоитъ онъ передъ входомъ въ длинный, предлинный корридоръ? Этотъ корридоръ только на половину освѣщенъ, безконеченъ, а совсѣмъ вдали сверкаетъ маленькій огненный шаръ.
Это опять все тѣ же огненныя колеса, подумалъ онъ. Они только притворяются.
Онъ хотѣлъ отодвинуться, но огненный шаръ все приближался, и теперь ужъ никакъ нельзя, было избѣгнуть его. Рихардъ, казалось, приросъ къ почвѣ, а шаръ все надвигался на него. Вдругъ шаръ перевернулся, лопнулъ, и снова завертѣлись невыносимыя огненныя колеса, потомъ слились во-едино, образуя страшную спираль.
О, эта нестерпимая боль! Спираль врѣзывается ему прямо въ глазъ… все глубже.
Онъ задыхается. Потъ выступаетъ у него на лбу. Точно ища воздуха, онъ выпрямился, и теперь онъ уже не спитъ.
Чего хочетъ этотъ скалящій зубы кучеръ? Зачѣмъ протягиваетъ онъ руку? Вѣдь я уже заплатилъ ему… Извините! Здѣсь такъ плохо видно. Ахъ, это та дѣвушка съ растрескавшимися руками и высокой шляпой!.. Нѣтъ, это не она? А, докторъ Шлеммъ!.. Вы живете въ премиломъ домѣ, нечего сказать! И зачѣмъ звоните вы постоянно?..
Онъ видѣлъ всѣ эти образы, видѣлъ, какъ они искажались, измѣнялись, становились больше и длиннѣе, перекашивались, словно эластическіе. Или это тѣни въ плохо поставленномъ волшебномъ фонарѣ?
Теперь фигуры эти кружатся около него въ страшной пляскѣ, надвигаются на него издали, душатъ его, потомъ разсѣеваются въ невидимомъ пространствѣ. И всѣ эти образы постоянно держатъ въ рукахъ тотъ ключъ, который преслѣдуетъ его среди ужасовъ бреда.
Такъ прошло нѣкоторое время, пока наконецъ полная безчувственность не смѣнила страшныхъ мукъ полусознанія.
Фрау Бемеръ сидѣла въ своей чистенькой маленькой кухнѣ и постоянно взглядывала на шварцвальдскіе часы, уже показывавшіе четверть двѣнадцатаго. Она никакъ не могла понять, почему господинъ ассесоръ, какъ она изъ вѣжливости преждевременно величала своего жильца, Рихарда Виллерна, все еще не подаетъ знака жизни. По обыкновенію она приготовила кофе къ половинѣ девятаго и поставила кофейникъ на горячую плиту; кофе вскипѣлъ, и она, вздыхая, сама выпила его наконецъ, а въ половинѣ одиннадцатаго сварила свѣжаго. Вотъ она опять дожидается уже около часа, и все тщетно.
Внезапно дверь распахнулась и единственный сынъ фрау Бемеръ, Готфридъ, бойкій тринадцатилѣтній мальчикъ, съ шумомъ влетѣлъ въ кухню, держа папку съ книгами подъ мышкой.
— Не шуми! крикнула ему мать. Господинъ ассесоръ еще спитъ.
Готфридъ былъ очень удивленъ.
— Невозможно спать такъ долго. Господинъ ассесоръ навѣрно боленъ, сказалъ онъ.
— Ты думаешь?
Фрау Бемеръ, имѣвшая величайшее довѣріе къ уму своего сына, встревожилась.
— Я постучу потихоньку.
Она подошла къ двери первой комнаты и тихо стукнула. Никакого отвѣта. Она постучалась сильнѣе. Все оставалось безмолвнымъ. Любопытный Готфридъ также вышелъ въ корридоръ и стоялъ на нѣкоторомъ разстояніи позади матери. Она обернулась къ нему и кивнула съ озабоченнымъ видомъ, точно желала сказать: «ты былъ правъ, сынокъ!» Еще разъ постучалась она и, когда и на это не послѣдовало отвѣта, осторожно надавила замокъ и полуоткрыла дверь.
Тогда она тотчасъ же поняла, что случилось нѣчто необычайное. Около стола лежали на полу осколки разбитаго графина. Сырыя пятна на коврѣ, разбросанныя спички — все подтверждало ея мрачныя предположенія.
Медленно и осторожно вошла она и увидала подсвѣчникъ на письменномъ столѣ. Свѣча совсѣмъ выгорѣла. Дверь въ спальню была открыта. Снова постучалась фрау Бемеръ и стала прислушиваться. Она слышала учащенное дыханіе, — но никакого отвѣта… Тогда она рѣшительно вошла и страшно испугалась. На растерзанной постели лежалъ Рихардъ съ раскраснѣвшимся лицомъ, закрытыми глазами, тяжелымъ, ускореннымъ дыханіемъ.
— Господинъ ассесоръ! вполголоса окликнула она его. Господинъ ассесоръ! прибавила она немного погодя, также тихо. Вы нездоровы, господинъ ассесоръ?
Больной не обнаружилъ никакого признака сознанія. Фрау Бемеръ скрестила руки на бѣломъ фартукѣ и покачала головой. Она принесла съ сосѣдняго стола колокольчикъ и поставила на ночной столикъ на видномъ мѣстѣ, такъ чтобы больной могъ сразу замѣтить его, лишь только откроетъ глаза. Дверь въ сосѣднюю комнату она оставила настежъ, а дверь въ корридоръ полуоткрытою.
— Готфридъ, сказала фрау Бемеръ, вернувшись въ кухню, возьми шапку и бѣги, какъ можешь скорѣе къ дядѣ господина ассесора, къ профессору, понимаешь? Онъ докторъ. Скажи ему, что господинъ ассесоръ боленъ. А я заварю пока ромашки. Торопись, милый.
Домъ Остероде былъ хорошо знакомъ Готфриду. Не разъ уже бѣгалъ онъ туда съ порученіями къ Адѣ или самому Остероде. Ровно черезъ полчаса уже былъ онъ тамъ.
Только что хотѣлъ онъ дернуть желѣзный колокольчикъ, какъ калитка распахнулась и изъ нея вышелъ профессоръ, отправлявшійся въ больницу.
— Здравствуйте, господинъ профессоръ. Меня прислала мать… хозяйка господина ассесора Виллерна. Онъ боленъ. Пожалуйте сейчасъ.
Остероде вздрогнулъ.
— Неужели? Хорошо. Подожди немного, я возьму тебя съ собой.
Торопливо вернулся онъ дворомъ въ лабораторію и крикнулъ Шлемму, работавшему тамъ:
— За мною сейчасъ прислали по неотложному дѣлу. Не будете-ли вы такъ добры, милѣйшій докторъ, сходить въ больницу и сказать, чтобъ на меня тамъ не разсчитывали и что я прошу ассистентовъ меня замѣнить? Очень вамъ благодаренъ! До свиданія.
Онъ заперь дверь, снова быстро прошелъ дворомъ и торопливо направился къ стоянкѣ дрожекъ на углу улицы, между тѣмъ какъ Готфридъ бѣжалъ рядомъ съ нимъ.
— Что же съ моимъ племянникомъ? спросилъ Остероде.
— Не знаю, господинъ профессоръ. Онъ не пилъ кофе и лежитъ въ постели.
— Такъ, такъ! Ну, увидимъ!
Во время пути Остероде ласково разговаривалъ съ мальчикомъ, разспрашивалъ его про школу и радовался отвѣтамъ умнаго и простодушнаго Готфрида.
Фрау Бемеръ, все время прислушивавшаяся къ малѣйшему шороху, замѣтила приближеніе дрожекъ и открыла дверь. Въ короткихъ словахъ описала она все случившееся. Остероде кивнуль головой и вошелъ, сдѣлавъ фрау Бемеръ знакъ оставить его одного.
Когда онъ увидалъ Рлхарда, лицо его приняло озабоченное и печальное выраженіе. Онъ откинулъ одѣяло, выслушалъ грудь, ощупалъ рукою сильный жаръ и изслѣдовалъ пульсъ, потомъ вставилъ подъ мышки термометръ и нѣкоторое время грустно и задумчиво сидѣлъ около кровати больного, не сводя съ него глазъ. Когда онъ наконецъ убѣдился, что даже въ эту благопріятную пору дня, жаръ уже перешелъ за опасную точку сорока градусовъ, онъ страшно испугался, позвалъ фрау Бемеръ и сказалъ:
— Я сейчасъ пришлю хорошаго фельдшера, человѣка надежнаго, знающаго дѣло. Исполняйте все, что онъ потребуетъ. Господинъ Виллернъ очень боленъ. У него сильный жаръ. Едва-ли можно допустить, чтобы болѣзнь стала такъ опасна отъ одного дня до другого. Не замѣчали-ли вы чего особеннаго въ господинѣ Виллернѣ послѣднее время?
— Да, господинъ профессоръ. Онъ мнѣ очень не нравился. Онъ все былъ не веселъ, чувствовалъ большую слабость, жаловался на головную боль, да и почти ничего не ѣлъ. Я постоянно уносила завтракъ нетронутымъ. Онъ только выпивалъ одинъ кофе, а вчера у него сильно шла кровь носомъ. Я говорила господину ассесору: посовѣтовались бы вы съ дядюшкой. Если человѣкъ ничего не ѣстъ, онъ долженъ расхвораться.
— Когда стали вы замѣчать отсутствіе аппетита?
— Да дней пять, шесть тому назадъ, а то, пожалуй, и раньше.
— Такъ, такъ! Смотрите же, чтобы окна были открыты въ этой комнатѣ. Вы можете натопить теплѣе. Но въ комнатѣ не должно быть болѣе тринадцати или четырнадцати градусовъ, а главное, чтобъ воздухъ былъ постоянно свѣжій. Сейчасъ пришлю фельдшера, и самъ опять зайду. Надо постлать чистое бѣлье на постель.
— Но, господинъ профессоръ, только третьяго дня…
— Это все равно, перемѣните бѣлье. И больного слѣдуетъ также переодѣть.
— Я заварила ромашки. Нельзя-ли дать господину ассесору чашечку?
— Нѣтъ. Дѣлайте только то, что я вамъ сказалъ. Господину Виллерну нельзя давать ровно ничего до моего возвращенія, да онъ, впрочемъ, ничего и не потребуетъ.
Фрау Бемеръ, державшаяся того мнѣнія, что человѣка прежде всего надо укрѣплять, никакъ не могла согласиться съ распоряженіемъ профессора, однако покорилась. Когда онъ ушелъ, она прибрала маленькую комнату, затопила печь и открыла окна.
Черезъ часъ явился Гекъ, самый надежный и опытный фельдшеръ больницы Остероде, и съ помощью фрау Бемеръ спокойно и ловко переодѣлъ больного и перестлалъ постель. Казалось, будто Рихардъ вовсе или по крайней мѣрѣ очень мало сознавалъ то, что происходило вокругъ него. Иногда онъ на мгновеніе открывалъ вѣки, но тотчасъ же снова опускалъ ихъ. При этомъ онъ шевелилъ руками и подтягивалъ вверхъ колѣни, а вслѣдъ за тѣмъ впадалъ въ неподвижное и безучастное состояніе.
Послѣ полудня пришелъ Остероде. Онъ убѣдился, что жаръ еще усилился, а послѣднее вечернее измѣреніе обнаружило страшную температуру, почти въ сорокъ одинъ градусъ. Долго за полночь оставался Остероде у больного. Жены онъ не видалъ въ теченіи всего дня…
Ада сидѣла дома въ самомъ отчаянномъ настроеніи. Что Рихардъ могъ разстаться съ нею, не сказавъ ей даже слова на прощанье, было непостижимо. Она не понимала его, не понимала и самой себя. Неужели онъ могъ быть такъ эгоистиченъ, такъ страшно неблагодаренъ! Это казалось ей просто невѣроятнымъ. Дядя приказалъ, а племянникъ послушался, и дѣлу конецъ. Что будетъ съ нею, объ этомъ Рихардъ не заботится. Быть можетъ, онъ ожидалъ чувствительной сцены, полной отчаянія, и опасался, какъ бы это не поколебало его благоразумнаго рѣшенія. Вотъ онъ и устранился отъ нея. У него хватило духу легкомысленно, безъ всякой боли, даже безъ тайнаго вздоха сожалѣнія, расторгнуть узы, которыя связывали ихъ, какъ она думала, навѣки. Что разлука на неопредѣленное время была вѣчною, это она чувствовала. И онъ также отлично зналъ это. Еслибъ она могла еще сомнѣваться, его жестокое, грубое молчаніе сдѣлало бы невозможнымъ всякое самообольщеніе.
Къ ея глубокому унынію примѣшивалась величайшая горечь. Въ этотъ самый часъ Рихардъ навѣрно несся на лучезарный югъ, и его молодой, счастливый эгоизмъ коварно подсказывалъ ему не оглядываться на зиму, бурю и печаль, которыя онъ покидалъ, а только смотрѣть впередъ на сіяющее пробужденіе новой весны.
Увы! для нея нѣтъ болѣе весны.
Теперь она снова одна, какъ прежде. И только тутъ поняла она, какъ сиротливо, пусто, невыразимо уныло было ея существованіе, и какъ безотрадно станетъ оно вновь. Опять ее толкнули въ безцвѣтную, однообразно-сѣрую мглу, въ не-бытіе. И только узнавъ, что такое счастье, почувствовала она, какъ несчастна она была. Снова должна она будетъ замкнуться въ этой страшной скукѣ и пустотѣ, одна съ человѣкомъ, отъ котораго совершенно отвратилась и котораго просто презирала… презирала и за его упущенія и за поступки, даже за довѣрчивость. Она будетъ хуже, чѣмъ одна; ее будетъ пожирать страстное стремленіе къ недостижимому. Силы ея были совершенно сломлены; среди этой безнадежности, передъ нею мерцало лишь одно спасеніе: конецъ. Такъ она не можетъ долѣе жить, нѣтъ, только не такъ!
Съ ужасающею медленностью тянулись часы за часами. Ни какой вѣсти отъ него. Ни одного слова!
Какое счастье, что тотъ, другой не безпокоитъ ее, что ея глубокое горе не оскорбляется его безсознательной грубостью или необходимостью играть жалкую комедію.
Весь день просидѣла она у окна своей комнаты, не сводя глазъ съ покрытаго снѣгомъ сада, не думая о ѣдѣ или питьѣ, безпрерывно плача….
Остероде, на слѣдующее утро замѣтившій лишь неутѣшительно малое пониженіе вечерней температуры и услыхавшій отъ фельдшера; что больной очень тревожился ночью и много говорилъ отрывистыми, несвязными фразами, опасался худшаго на этотъ день. Онъ былъ такъ разстроенъ, что не замѣтилъ печальнаго выраженія, застывшаго на исхудаломъ лицѣ Ады.
Молча сидѣли супруги другъ противъ друга за обѣдомъ. Наконецъ Ада заговорила и опять тѣмъ же тихимъ голосомъ, которымъ постоянно говорила въ этихъ комнатахъ прежде.
— Развѣ ты не имѣешь извѣстій отъ Рихарда? Вѣдь онъ обѣщалъ телеграфировать.
Остероде не сразу отвѣтилъ. Немного подумавъ, онъ сказалъ:
— Я только что получилъ депешу. Онъ благополучно пріѣхалъ въ Парижъ и велѣлъ тебѣ кланяться.
— Благодарю, отвѣтила она.
Послѣ этого во время обѣда не было болѣе произнесено ни слова.
Ада была возмущена. Онъ телеграфировалъ дядѣ! Бѣглый поклонъ ей, вотъ все, на что онъ оказался способнымъ! Вѣжливѣе и яснѣе нельзя было дать ей понять о разрывѣ. Жаль только, что во всемъ этомъ такъ мало сердечности! И въ немъ ошиблась она! Въ немъ, въ единственномъ человѣкѣ, которому она дала такъ много, которому двое сутокъ тому назадъ принадлежало и ея довѣріе, и все остальное…
Хорошо! И это надо перенести. Только не на долго, надо надѣяться!
Тотчасъ послѣ обѣда Остероде пошелъ къ Рихарду. Рекъ, приподнявшійся съ мѣста, лишь только профессоръ появился на порогѣ спальни, сдѣлалъ ему знакъ не подходить, на ципочкахъ вышелъ въ сосѣднюю комнату и притворилъ дверь.
Они отошли къ самому отдаленному окну.
— Онъ только что немного уснулъ, господинъ профессоръ, шопотомъ сказалъ Рекъ. Не будемъ ему мѣшать. Онъ очень плохъ.
— Сколько градусовъ? спросилъ Остероде.
— Я глазамъ своимъ не вѣрилъ, господинъ профессоръ. Свыше сорока одного.
Профессоръ всплеснулъ руками.
— И онъ очень безпокоенъ, продолжалъ фельдшеръ, все говоритъ о какомъ-то ключѣ, о письмахъ, хочетъ встать съ постели, а самъ такъ слабъ, что и приподняться не можетъ. Врядъ-ли мы протащимъ его нынѣшній день.
Остероде молчалъ. Онъ опустился на стулъ у открытаго окна, наклонился впередъ и, опираясь локтями о колѣни, сложилъ руки. Сжавъ губы, онъ пристально глядѣлъ на полъ.
Фельдшеръ тихонько подкрался къ притворенной двери сосѣдней комнаты и началъ прислушиваться. Извнутри доносился неясный лепетъ и разговоръ. Рекъ осторожно вошелъ. Остероде послѣдовалъ за нимъ.
Рихардъ немного открылъ глаза. Онъ удивился, увидавъ вторую мужскую фигуру, улыбнулся и, казалось, узналъ дядю. Но пока онъ снова опускалъ вѣки, онъ нахмурилъ лобъ и сердито сказалъ:
— Прогони его! Ты одинъ долженъ остаться.
Остероде подошелъ къ кровати и взялъ пылающую, сухую руку больного, который опять улыбнулся и немного открылъ глаза.
— Да, ты долженъ остаться, а онъ пускай уйдетъ.
Остероде подалъ Реку знакъ, и тотъ удалился въ сосѣднюю комнату.
Рихардъ снова впалъ въ непродолжительный, тяжелый сонъ. Остероде не спускалъ съ него глазъ. Внезапно Рихардъ вскочилъ и широко раскрылъ глаза.
— Іоганнъ, мнѣ нужны письма! воскликнулъ онъ.
— Лягъ, Рихардъ! Успокойся, милый! Это я, твой дядя Остероде, а не Іоганнъ Шлеммъ. И я останусь съ тобой, пока ты совсѣмъ выздоровѣешь, только успокойся, милый. Лягъ!
— Нѣтъ! задыхаясь произнесъ Рихардъ. Дядя ничего не долженъ знать! Мнѣ нужны письма и кольцо. Надо кинуть все въ Тегельское озеро, чтобъ дядя не узналъ! Дай мнѣ письма!
— Не говори, Рихардъ. Успокойся!
— Ключъ торчитъ въ ящикѣ! Подай мнѣ письма.
— Я сейчасъ принесу ихъ, только успокойся сначала.
Рихардъ закрылъ глаза и плаксиво прошепталъ.
— Ахъ, это ты, дядя! Ты никогда не простишь мнѣ этого.
И онъ снова упалъ на подушки.
— Успокойся, я все прощаю тебѣ.
— Нѣтъ! горячо воскликнулъ Рихардъ. Ты не можешь простить. Тебѣ и знать этого не слѣдуетъ. Не говори ничего Адѣ. Бѣдная Ада! Я одинъ во всемъ виноватъ!.. Ты никогда не былъ расположенъ ко мнѣ, Іоганнъ, а все-таки окажи мнѣ услугу, дай письма! Вотъ изъ этого ящика, гдѣ торчитъ ключъ. Дядя ничего не долженъ знать.
Остероде, который до той поры обращалъ все свое вниманіе на положеніе больного, немного призадумался при послѣднихъ словахъ Рихарда.
— Не волнуйся, лежи спокойно!
Тутъ Рихардъ опять вскочилъ и глухо закричалъ:
— Всѣ вы измѣнники. Вы хотите отдать письма дядѣ, чтобы онъ убилъ Аду! Я одинъ виноватъ. Я сейчасъ добуду письма!
И онъ сдѣлалъ попытку спрыгнуть съ постели.
Нѣжно и осторожно профессоръ помѣшалъ его безумному намѣренію.
— Всѣ вы негодяи! кричалъ Рихардъ, взбѣшенный своимъ безсиліемъ. А ты всегда былъ негодяемъ, Іоганнъ! Да, всегда! Ты одинъ зналъ про это. Дядя ни о чемъ не догадывался, а теперь ты ему скажешь и отдашь ему письма.
До этой минуты Остероде заботился лишь о самомъ фактѣ бреда, почти не обращая вниманія на смыслъ словъ. Однако упорство, съ которымъ больной постоянно возвращался къ письмамъ, къ Адѣ и къ нему, начало возбуждать въ немъ все возроставшее непріятное ощущеніе, перешедшее наконецъ въ сильную тревогу. Сердце у него застыло, ноздри вздувались.
Ужъ нѣсколько минутъ находился опять Рихардъ въ состояніи полнѣйшей апатіи и неподвижности. Остероде глядѣлъ на него, и во время этихъ наблюденій лицо его принимало озабоченное, страшно-мрачное выраженіе. Вскорѣ дрожаніе вѣкъ и подергиваніе губъ больного обличили, что къ нему возвращается мучительное полу-сознаніе. Онъ заметался на постели и пробормоталъ:
— Ада должна бѣжать! Я останусь, скажу дядѣ, что мы любимъ другъ друга, самъ скажу, а не вы, негодяи. Не ты, Шлеммъ! И я сейчасъ достану письма.
Снова вскочилъ онъ. Осторожно я бережно уложилъ его Остероде и прикрылъ его.
— Дядя, это ты? Откуда явился ты? спросилъ Рихардъ съ величайшимъ удивленіемъ. Ты хочешь все знать? Я тебѣ скажу, только дай мнѣ сначала письма и кольцо. Это такое трогательное колечко. Оставь его мнѣ, а то, пожалуй, его украдетъ мошенникъ Шлеммъ. Вынь письма изъ ящика. Ключъ въ замкѣ. Если бы я успѣлъ его вытащить!
Онъ зарыдалъ и пока слезы лились по его щекамъ, снова заснулъ.
Остероде увидалъ эти слезы и невыразимый страхъ овладѣлъ имъ. Ужасная мысль, шевельнувшаяся въ немъ въ послѣднія минуты, снова овладѣла имъ и заставила его вздрогнуть. Въ это мгновенье онъ едва владѣлъ собою. Дрожащей рукой налилъ онъ воды въ стаканъ и залпомъ выпилъ его. Холодный потъ стоялъ у него на лбу.
Больной опять открылъ глаза, узналъ дядю и тутъ только, казалось, вспомнилъ, что это означало. Онъ испустилъ страшный, пронзительный крикъ, отъ котораго у Остероде дрожь пробѣжала по тѣлу. Рекъ тотчасъ-же появился въ дверяхъ, но профессоръ нетерпѣливо подалъ ему знакъ отойти.
Рихардъ, задыхавшійся отъ мучительнаго волненія, собралъ съ величайшимъ напряженіемъ послѣдній остатокъ силъ и взмолился.
— Прости Аду. Пусть все падетъ на меня. Письма… давай ихъ сюда! Письма и кольцо! Умоляю тебя, дядя. Это единственное и послѣднее, о чемъ я тебя прошу! Письма изъ этого ящика!.. Ключъ…
И дрожащею рукою онъ указывалъ на свой письменный столъ, потомъ снова упалъ на подушки. Но судорожно подергивавшіеся пальцы все еще указывали на ящикъ, а глаза, то открывавшіеся, то черезъ короткій промежутокъ опять закрывавшіеся, сохраняли все то же испуганное, молящее выраженіе.
На половину движимый желаніемъ успокоить больного, котораго, очевидно, очень тревожило то, что скрывалось въ ящикѣ, на половину побуждаемый страстной потребностью стряхнуть съ себя ужасное подозрѣніе, додумать которое до конца онъ даже не смѣлъ, Остероде приподнялся и тихо подошелъ къ столу. Рекъ стоялъ у открытаго окна, отвернувшись и глядя на улицу, гдѣ медленно и съ большимъ трескомъ двигалась фура, нагруженная желѣзными рельсами.
Остероде отвернулъ ключъ и выдвинулъ ящикъ. Съ перваго же взгляда профессоръ окаменѣлъ. Пальцы его скорчились, и точно когтями хищнаго животнаго схватилъ онъ письма и приблизилъ ихъ къ своимъ глазамъ.
Онъ прочелъ всего три, четыре слова. Этого было достаточно, слишкомъ достаточно.
Торопливо смялъ онъ письма и сунулъ ихъ въ карманъ.
Въ ящикѣ находилась еще коробочка. Ея кольцо. Ея портретъ! Кольцо! А она солгала, будто потеряла его. Вотъ оно.
Полъ заходилъ подъ его ногами. Ему стало дурно; онъ удержался обо что-то рукой. Комната кружилась. Все слилось-во-едино, получило синеватую окраску, и между этой синевою разливалось огненное море. Остероде казалось, будто его ударили топоромъ по головѣ. Онъ былъ совершенно ошеломленъ.
Страшный позоръ, невѣроятный обманъ! И кто же совершилъ его? Онъ, единственный человѣкъ, когда либо имъ любимый. Никакого сознанія не оставалось теперь у профессора, только ощущеніе бѣшеной злобы, безпредѣльнаго гнѣва.
Тамъ въ комнатѣ лежитъ предатель, негодяй, котораго онъ долженъ убить.
Остероде уже стоитъ у постели больного, наклоняется надъ нимъ такъ, что почти касается его; глухіе вздохи одного и огненное дыханіе, вырывающееся изъ груди другого, сливаются. Теперь они лицомъ къ лицу. Онъ схватываетъ Рихарда за оба плеча и съ пѣною у рта шепчетъ:
— Такъ поступилъ ты со мною. Ты… ты… ты!..
И онъ тряхнулъ несчастнаго раза три, четыре.
Слабое тѣло безъ сопротивленія поддалось этому насильственному движенію. Глаза Рихарда еще разъ открылись и тускло устремились въ раскраснѣвшіеся, страшные глаза дяди. Потомъ они закрылись, голова безсильно откинулась назадъ, немного склонилась на сторону, и послѣ послѣдняго толчка тяжело упала впередъ.
Все это видѣлъ Остероде. Невольно раскрылъ онъ пальцы, точно тисками сжимавшіе плечи больного, и тѣло безжизненно опрокинулось на постель.
Остероде обезумѣлъ. Онъ сдержалъ дыханіе, съ минуту остался неподвиженъ и сталъ прислушиваться. Слышалъ онъ удушливые звуки, но они вырывались изъ его собственной груди. Уста Рихарда безмолвствовали.
Сбросивъ одѣяло, профессоръ раздвинулъ рубашку и приложилъ ухо къ сердцу. Все тихо. Впавшая грудь не вздымалась болѣе; жизнь покинула ее.
Остероде испустилъ страшный крикъ. Рекъ, все еще стоявшій у открытаго окна и ничего не слыхавшій за обыкновеннымъ уличнымъ шумомъ и за грохотомъ нагруженной рельсами фуры, въ эту минуту проѣзжавшей мимо дома, бросился къ профессору, который выбѣжалъ изъ спальни, точно безумный.
— Что случилось, господинъ профессоръ?
— Я убилъ его! изступленно кричалъ профессоръ. Оставьте меня. Не трогайте, иначе и васъ я убью. Я убью всѣхъ, кто станетъ мнѣ поперекъ дороги.
Онъ искалъ своей шляпы.
— Сначала его, а теперь ее! пробормоталъ онъ, нахлобучивая шляпу, и бросился вонъ.
Рекъ пожалъ плечами и медленно вошелъ въ спальню, гдѣ лежалъ умершій.
Какъ совершилъ Остероде переѣздъ въ дрожкахъ изъ квартиры Рихарда въ свой домъ, этого онъ и самъ не зналъ. Безсознательно сдѣлалъ онъ все, что нужно, взялъ первый попавшійся экипажъ, заплатилъ, сказалъ точный адресъ, но ничего не вѣдалъ обо всемъ этомъ. Онъ не обращалъ вниманія на дорогу, не замѣчалъ, долго-ли они ѣхали или нѣтъ, и гдѣ они находятся.
Позоръ! Позоръ! Позоръ! Вотъ то ужасное, что надвинулось на него, что съ нимъ боролось, его сломило. До сихъ поръ онъ и не зналъ смысла этого слова; оно было для него пустымъ звукомъ. Теперь же оно получило страшное содержаніе, душило его, стягивало его горло и онъ задыхался. Ему становилось дурно, въ глазахъ рябило; снѣгъ получалъ то кровавую окраску, то свѣтло-зеленую. Наконецъ все слилось въ огненное море.
Остероде не давалъ себѣ отчета въ томъ, что ему предстояло совершить. Онъ только зналъ, что надо какъ можно скорѣе добраться до цѣли. Когда остановился экипажъ, профессоръ выскочилъ однимъ прыжкомъ и рѣзко дернулъ желѣзный звонокъ. Какъ ни скоро отворилась дверь, ему это показалось слишкомъ медленнымъ.
Онъ пронесся мимо слуги, съ удивленіемъ глядѣвшаго на него. Шлеммъ, обратившій вниманіе на необыкновенно сильный звонъ, приподнялся отъ рабочаго стола и также съ величайшимъ изумленіемъ видѣлъ, какъ профессоръ бѣжалъ дворомъ и распахнулъ входную дверь. Задыхаясь, устремился онъ вверхъ по лѣстницѣ и теперь появился на порогѣ гостиной.
Увидавъ его, Ада испуганно очнулась отъ своихъ унылыхъ размышленій. Профессоръ все еще стоялъ въ дверяхъ, разставивъ руки и ноги такъ, что онѣ касались косяковъ двери. Это была поза распятаго мученика. Глаза его глядѣли въ бокъ, синія губы дрожали. Онъ и самъ не зналъ, чего онъ хочетъ, а только смутно чувствовалъ, что она не должна убѣжать отъ него и что надо стеречь дверь.
Ада пришла въ ужасъ. Съ перваго же взгляда поняла она всю истину; теперь она знала все. Колѣни ея подкашивались; смертельный страхъ терзалъ ее. Послѣ минуты грознаго молчанія, во время котораго Остероде стоялъ на порогѣ, точно пригвожденный, онъ глухо и хрипло произнесъ:
— Безстыдная! Падшая женщина! Ты покрыла меня позоромъ! позоромъ!
Въ порывѣ дикаго испуга Ада отскочила назадъ и притаилась за кресломъ.
— Ты хочешь спрятаться, ты трусишь! Но, клянусь Богомъ, не уйти тебѣ отъ меня! Я убью тебя, какъ убилъ я его, неблагодарнаго негодяя!
Вдругъ взглядъ его упалъ на ящикъ, гдѣ въ кожаномъ футлярѣ лежалъ въ сохранности тотъ револьверъ, который онъ оставилъ на старомъ мѣстѣ для успокоенія Ады. Бросившись къ столу, онъ выдвинулъ ящикъ.
Ада вскочила и съ рѣзкимъ крикомъ ужаса пробѣжала мимо мужа и выскочила на лѣстницу. Остероде уже снялъ футляръ и, съ револьверомъ въ рукѣ, бѣшено гнался за женой. Ада выбѣжала изъ сѣней, которыя Остероде не заперъ за собой. Раздался первый выстрѣлъ. Пуля засѣла въ косякѣ.
— Помогите, помогите! кричала Ада, выбѣжавшая теперь на дворъ.
Второй выстрѣлъ также не попалѣ въ цѣль.
Ада потрясала калитку. Она была заперта. Молодая женщина не смѣла оглянуться, но слышала за собою бѣшеную погоню. Никакого спасенія не было. Огороженное пространство, стѣна, запертая дверь! Некуда дѣваться.
— Помогите! крикнула она еще разъ.
Слуга, испуганный зовомъ, выбѣжалъ въ эту минуту изъ дома. Въ то же время распахнулась дверь лабораторіи, и коренастая фигура Шлемма преградила обезумѣвшему Остероде путь. Тогда, окончательно взбѣшенный неожиданнымъ препятствіемъ, онъ въ третій разъ поднялъ револьверъ и, прежде чѣмъ Шлемму удалось удержать разъяреннаго человѣка, раздался выстрѣлъ, и Ада упала около калитки, которую тщетно потрясала до этого.
Слуга и Шлеммъ схватили Остероде, повалили его и вырвали револьверъ. Сдѣлать это оказалось нелегко. Остероде, которому гнѣвъ придалъ исполинскія силы, бѣшено отбивался. Но теперь, когда онъ уже лежалъ на землѣ, онъ успокоился.
— Держите его крѣпко! сказалъ Шлеммъ. У него припадокъ бѣшенства. Держите его крѣпко! Я позабочусь о раненой.
Шлеммъ подошелъ къ Адѣ и сталъ около нея на колѣни. Она еще дышала. Пуля проникла въ лопатку. Кровоизліяніе было ничтожно; всего только нѣсколько красныхъ капель виднѣлось на бѣломъ снѣгу.
— Намъ нужна немедленная помощь! крикнулъ Шлеммъ.
На улицѣ за стѣною быстро собралась масса людей; окна сосѣднихъ домовъ также переполнились народомъ. На дворъ доносился гулъ возбужденной толпы; внезапно онъ усилился; потомъ водворилось полное безмолвіе. Кто-то рванулъ звонокъ.
— Кто тамъ? спросилъ Шлеммъ.
— Откройте! Полиція.
— Слава Богу.
Онъ взялъ ключъ изъ рукъ слуги и тотчасъ же отперъ калитку. Вошли два полицейскихъ.
— Какое счастье, что вы явились! Но этого еще мало. Въ припадкѣ изступленія профессоръ Остероде выстрѣлилъ въ жену. Раненую, которую я не могу осмотрѣть здѣсь, необходимо немедленно перенести въ домъ. Профессора же надо помѣстить куда-нибудь подъ строгимъ надзоромъ.
Одинъ изъ полицейскихъ тотчасъ же удалился, чтобы призвать кого нибудь на помощь. Другой остался на мѣстѣ преступленія въ распоряженіи Шлемма. Съ помощью горничной и кухарки, также прибѣжавшихъ, они перенесли безчувственную Аду въ домъ. Францъ не покидалъ своего барина, который тѣмъ временемъ успѣлъ встать; руку его онъ пропустилъ подъ свою.
Остероде слѣдилъ довольно безучастно за страшнымъ зрѣлищемъ, какъ четыре человѣка медленно и неловко тащили дворомъ, быть можетъ, уже безжизненную женщину, оставляя на свѣжемъ снѣгу глубокіе слѣды.
Когда кучка людей скрылась за дверью, профессоръ сказалъ слугѣ:
— Не бойся, Францъ! Теперь я опять пришелъ въ себя и не сдѣлаю попытки бѣжать. Но мнѣ холодно. Отведи меня въ лабораторію. Тамъ мы подождемъ остальныхъ.
— Не знаю, господинъ профессоръ, имѣю-ли я право…
— Имѣешь, Францъ. Ты можешь сдѣлать это съ спокойной совѣстью. Я не причиню тебѣ хлопотъ; ты вѣдь меня знаешь.
— Конечно, господинъ профессоръ…
Они вошли въ лабораторію. Остероде велѣлъ придвинуть стулъ къ печкѣ и сѣлъ. Францъ сталъ за нимъ. Профессоръ сильно дрожалъ. Носкомъ сапога онъ приподнялъ засовъ маленькой желѣзной заслонки и отворилъ ее. Жаръ, вырвавшійся наружу, былъ ему пріятенъ и онъ не сводилъ глазъ съ пламени. Онъ чувствовалъ смертельную слабость. Ощупавъ карманы, онъ нашелъ смятыя письма и маленькую коробочку. Ему захотѣлось прочесть письма. Но нѣтъ! Зачѣмъ? Онъ и такъ довольно знаетъ. И онъ бросилъ въ огонь пять, шесть исписанныхъ листковъ. Они горѣли необычайно медленно. Яркое, высокое пламя показалось сначала съ боковъ. Бумага согнулась, почернѣла по краямъ, но буквы все еще читались легко, пока письма не превратились наконецъ въ обуглившіеся, черные, тоненькіе, сморщенные, свернувшіеся въ трубочку листки, въ родѣ лепестковъ розы la France, и отъ написаннаго не осталось и слѣда. Черная, обуглившаяся бумага становилась среди пламени все сѣрѣе, наконецъ распалась. Остероде очень внимательно слѣдилъ за этимъ, точно видѣлъ такое зрѣлище въ первый разъ.
Аду перенесли въ ея комнату, гдѣ обѣ женщины раздѣли и уложили ее. Сознаніе къ ней не возвращалось. Шлеммъ внимательно осмотрѣлъ рану, но не могъ еще произнести окончательнаго приговора, однако предполагалъ, что пуля, вынуть которую ему не удалось, коснулась важной части тѣла, именно верхушки лѣваго легкаго. Это заставляло его опасаться смертельнаго исхода, хотя онъ и не потерялъ еще всякой надежды. Въ этомъ смыслѣ говорилъ онъ и съ полицейскимъ офицеромъ, тѣмъ временемъ явившимся съ отрядомъ и прежде всего позаботившимся объ удаленіи толпы.
Шлеммъ объяснилъ, что уже давно замѣчалъ въ профессорѣ значительную нервность, а въ послѣдніе два дня наблюдалъ большую перемѣну, усиленную тревожность и раздражительность. Онъ не сомнѣвается, что профессоръ сошелъ съ ума и совершилъ преступленіе въ припадкѣ бѣшенства. Далѣе Шлеммъ заявилъ, что хорошо знаетъ отношенія супруговъ другъ къ другу и никогда не видалъ и не слыхалъ ничего, что можно бы поставить въ связь съ катастрофой. Профессоръ всегда былъ спокойнымъ, неутомимымъ труженикомъ и ученымъ, и поступокъ, имъ совершенный, объясняется только помраченіемъ ума. Шлеммъ настоятельно требуетъ поэтому, чтобы больной былъ подвергнутъ строгому медицинскому надзору, такъ какъ онъ годится не для тюрьмы, а для дома умалишенныхъ. Возможность повторенія въ скоромъ времени припадка, бѣшенства вовсе не устранена, а если бы даже настоящій припадокъ остался изолированнымъ, это ничуть не пошатнуло бы его научнаго убѣжденія.
На основаніи этого приговора, Остероде, которому оставили его слугу Франца, былъ съ наступленіемъ темноты отвезенъ подъ прикрытіемъ двухъ полицейскихъ въ ту самую больницу для душевно-больныхъ, директоромъ которой онъ состоялъ до сихъ поръ. Весь персоналъ этого учрежденія, врачи, фельдшера, служащіе были глубоко потрясены трагическимъ событіемъ.
Ада испустила духъ въ тотъ же вечеръ, не придя въ сознаніе.
Событія эти были на другое же утро преданы во всѣхъ газетахъ гласности въ видѣ слѣдующаго сообщенія:
"Трагическій случай повергъ всѣ кружки нашего города въ тягостное возбужденіе. Профессоръ, докторъ Александръ Остероде, управлявшій здѣшнею главною больницею для нервно-больныхъ и занимавшій самое выдающееся мѣсто въ области психіатріи, убилъ въ припадкѣ изступленія свою молодую красивую жену Аду, урожденную Бухнеръ, съ которою жилъ въ полномъ согласіи въ теченіи десятилѣтняго счастливаго брака. Близкіе друзья и товарищи несчастнаго ученаго, въ особенности докторъ Шлеммъ, его сотрудникъ по обширной научной работѣ, которою профессоръ неустанно занимался въ послѣдніе мѣсяцы, замѣтили въ немъ во время минувшихъ недѣль поразительную перемѣну. Этотъ обыкновенно спокойный и невозмутимый человѣкъ сдѣлался вдругъ странно нервнымъ, непостояннымъ, разсѣяннымъ и забывчивымъ. Въ продолженіе всего этого періода онъ, правда, еще много работалъ, но результаты этой работы были вполнѣ неудовлетворительны. Его молодому помощнику не разъ приходилось обращать вниманіе профессора на величайшіе промахи, на полную несостоятельность его до отважности смѣлыхъ выводовъ и на совершенно ненаучныя преувеличенія. И уже во время этихъ преній проявлялась болѣзненная раздражительность.
"Если подобное состояніе и вызывало вполнѣ законныя опасенія, то все-таки оно не давало права ожидать такого рѣзкаго и рокового исхода. Это вполнѣ непридвидѣнное и внезапное ухудшеніе имѣетъ непосредственную связь не только съ общими болѣзненными явленіями, но и съ сильнымъ душевнымъ потрясеніемъ, вызваннымъ смертью горячо любимаго родственника.
"Племянникъ несчастнаго, Рихардъ Виллернъ, докладчикъ при здѣшней судебной палатѣ, способный, подававшій большія надежды молодой человѣкъ, горячо любимый профессоромъ, смотрѣвшимъ на него, какъ на члена семьи, заболѣлъ нѣсколько дней тому назадъ сильной нервной горячкой. Остероде съ величайшею преданностью ухаживалъ за любимымъ родственникомъ, проводилъ дни и ночи у изголовья больного, пренебрегая всѣми остальными обязанностями. Съ глубочайшимъ горемъ, которое онъ скрывалъ отъ всего свѣта, слѣдилъ онъ за безпощаднымъ разрушеніемъ молодой жизни, дѣлавшимъ безполезными всѣ усилія врача. Третьяго дня около пяти часовъ Рихардъ Виллернъ умеръ въ присутствіи преданнаго родственника.
"Смерть эта произвела на профессора потрясающее дѣйствіе. Свидѣтельство фельдшера Река подтверждаетъ, что бѣшенство овладѣло имъ въ ту же минуту. Онъ, съ такою любовью и нѣжностью ухаживавшій за молодымъ человѣкомъ и еще за нѣсколько минутъ до его кончины расточавшій ему самыя ласковыя утѣшенія и ободренія, внезапно дико закричалъ, что убилъ племянника. Пригрозивъ смертью и подбѣжавшему на крикъ фельдшеру, онъ бросился къ себѣ, схватилъ револьверъ, всегда бывшій у него подъ рукою, и пустилъ въ жену первый выстрѣлъ еще въ самомъ домѣ. Испуганная женщина выбѣжала на дворъ; обезумѣвшій человѣкъ погнался за нею и выстрѣлилъ еще два раза, прежде чѣмъ прибѣжавшимъ на крики и выстрѣлы домашнимъ, именно слугѣ профессора и его ассистенту, доктору Шлемму, работавшему въ лабораторіи, удалось совладать съ изступленнымъ. Послѣдній выстрѣлъ попалъ несчастной женщинѣ въ спину, раздробилъ лопатку, проникъ въ легкое и вызвалъ внутреннее кровоизліяніе, отъ послѣдствій котораго госпожа Остероде скончалась въ десятомъ часу.
"Профессоръ, очевидно, желалъ наложить руки и на себя, но этому намѣренію своевременно помѣшали докторъ Шлеммъ и слуга. Больного отвезли въ домъ умалишенныхъ, гдѣ онъ находится подъ заботливымъ наблюденіемъ врачей.
"На основаніи совершенно ясныхъ фактовъ, эксперты уже теперь могли составить свое заключеніе, такъ что прокуратурѣ не придется заниматься этимъ печальнымъ дѣломъ. Выносъ тѣла несчастной жертвы, госпожи Ады Остероде, и скончавшагося въ тотъ же день отъ тифа Рихарда Виллерна послѣдуетъ завтра изъ часовни кладбища св. Доротеи. Вызванные по телеграфу родственники, мать господина Виллерна и родители молодой женщины увѣрены, что исполнятъ желаніе умственно помрачившагося и невмѣняемаго профессора, похоронивъ рядомъ бренные останки тѣхъ, кого онъ всего болѣе любилъ на свѣтѣ.
«Наука лишилась въ профессорѣ Остероде крупной силы. Но утрата эта совершилась собственно раньше разсказаннаго нами трагическаго событія. Ученая дѣятельность Остероде завершилась десять лѣтъ тому назадъ, и выходъ въ свѣтъ его неоконченнаго труда, быть можетъ, приготовилъ бы ему сильное разочарованіе. Слѣды запутанности ясно замѣтны на этой работѣ, и съ точки зрѣнія науки нечего жалѣть, что этому труду не суждено появиться въ печати. Своимъ замѣчательнымъ изслѣдованіемъ о механическихъ поврежденіяхъ мозга профессоръ прославилъ свое имя, которое останетси навсегда почетнымъ въ области психіатріи, какъ имя перваго авторитета».
Авторомъ этой статьи былъ докторъ Іоганнъ Шлеммъ.
Подъ вліяніемъ страшнаго потрясенія, Остероде опасно заболѣлъ въ одинъ изъ слѣдующихъ дней. Онъ отлично зналъ, гдѣ находится, зналъ, что его считаютъ сумасшедшимъ, понималъ предлагавшіеся ему вопросы и невольно улыбался при мысли, что его могутъ принимать за человѣка ненормальнаго.
Но вслѣдъ за тѣмъ онъ спрашивалъ самого себя: «Развѣ изъ того обстоятельства, что я считаю себя вполнѣ здравымъ, дѣйствительно явствуетъ, что я и объективно вполнѣ здравъ? Во мнѣ замѣтна невольная потребность поддержать моихъ коллегъ въ ихъ мнѣніи, будто я сумасшедшій. А вѣдь я честенъ. Не является-ли эта способность и это желаніе притворяться чѣмъ-то болѣзненнымъ? А если я вспомню, что случилось потомъ! Убилъ-ли я Рихарда, или онъ умеръ отъ горячки подъ случайнымъ давленіемъ моихъ пальцевъ? Этого я не знаю. Еще менѣе знаю я то, что случилось вслѣдъ за тѣмъ. Передъ мною все было точно въ огнѣ. И я не убилъ бы ее, если бы она не пряталась. Это довело меня до бѣшенства, но до бѣшенства-ли, какъ говорится въ просторѣчіи, или же въ научномъ смыслѣ слова? И что я могъ пережить то, что сожалѣніе о Рихардѣ такъ скоро притупилось, что я такъ мало горюю о ней, — не болѣзненныя-ли это явленія? Думаю, что здѣсь найдутся больные, которые менѣе нездоровы, чѣмъ я. Мнѣ надо постепенно успокоиться, окрѣпнуть. Я все еще чувствую себя слишкомъ слабымъ и трусливымъ, чтобы снова вступить въ жизнь. Здѣсь мнѣ теперь всего лучше. Письма сожжены, это мнѣ хорошо извѣстно. Тайна ни разу не вырвалась изъ моихъ устъ и будетъ схоронена со мною. И при всемъ моемъ несчастій, я все-таки избавленъ отъ самаго худшаго — отъ позора. Рихардъ умеръ. Я простилъ и ему, и ей также. Теперь я хочу только спокойно собраться съ силами, а когда я достаточно окрѣпну, тогда снова примусь за работу».
Остероде относился довольно безучастно ко всему, что его окружало, почти не говорилъ, не могъ много заниматься и читалъ лишь самыя легкія книги. Въ реестрахъ больницы онъ былъ записанъ въ разрядѣ меланхоликовъ.
Года два спустя вышло въ свѣтъ сочиненіе, сдѣлавшее сенсацію въ врачебной литературѣ: «Обманы чувствъ», доктора Іоганна Шлемма. Въ предисловіи авторъ разсказывалъ, что мысль объ этомъ трудѣ была подана ему его несчастнымъ учителемъ, профессоромъ Остероде, также много писавшимъ о предметѣ, который онъ, Шлеммъ, предлагаетъ теперь публикѣ послѣ строго-научной провѣрки, какъ результатъ своихъ долголѣтнихъ изслѣдованій, Послѣ профессора осталась масса рукописей, оказавшихся, правда, почти сплошь непригодными, но заключавшихъ въ себѣ однако и нѣсколько крупицъ чистаго золота, за что Шлеммъ съ благодарностью потрясаетъ руку своего больного друга и наставника. За исключеніемъ самой мысли объ этой работѣ и немногихъ, не лишенныхъ нѣкоторой цѣнности подробностей, которыя слѣдуетъ приписать исключительно заслугамъ Остероде, все сочиненіе, въ его планѣ, отдѣльныхъ изслѣдованіяхъ, предположеніяхъ и выводахъ, составляетъ духовную собственность Шлемма. Хорошо-ли, плохо-ли оно, во всякомъ случаѣ докторъ считаетъ долгомъ устранить имя Остероде, упомянуть которое ему пришлось по этому поводу, отъ всякой отвѣтственности за книгу.
Тѣмъ временемъ, по мнѣнію врачей, состояніе профессора такъ улучшилось, что нечего было возражать противъ его желанія покинуть больницу. Уже давно ходилъ онъ на свободѣ; чтеніе его не подвергалось контролю, и ему позволяли работать, сколько угодно.
Изъ газетъ онъ узналъ о выходѣ въ свѣтъ книги и велѣлъ Францу добыть ее. Профессоръ прочелъ лицемѣрное предисловіе, перелисталъ и все сочиненіе. Это была отъ начала до конца его собственная работа, и только послѣднія, совершенно незначительныя главы, въ которыхъ подводились итоги, принадлежали Шлемму.
Если онъ публично возстанетъ противъ этого плагіата, повѣритъ-ли ему свѣтъ? Не усмотрятъ-ли несомнѣннаго продолженія его умственнаго разстройства въ такомъ протестѣ, которому волненіе, вызванное явнымъ грабежомъ, навѣрно придастъ страстный характеръ? У него уже украли его честь, какъ человѣка; теперь его лишали и научной чести! Онъ покорился, хотя и не безъ тяжкой борьбы.
Все это такъ возбудило его, что отпускъ изъ больницы былъ отсроченъ по его собственной просьбѣ. О причинѣ возбужденія онъ не говорилъ ни съ кѣмъ и остался еще цѣлый годъ въ заведеніи.
Въ мартѣ 1869 года привезли его туда; весною 1872 г. снова вернулся онъ въ свой старый, большой, одинокій домъ. Важныя историческія событія, совершившіяся въ эти знаменательные годы, мало интересовали его. Онъ едва зналъ, что тѣмъ временемъ сложилось нѣмецкое государство съ императоромъ во главѣ. Лабораторія была закрыта. Профессоръ постоянно работалъ въ двухъ комнатахъ перваго этажа надъ большимъ, болѣе философскимъ, чѣмъ медицинскимъ трудомъ о притворствѣ. Онъ много читалъ и почти ни съ кѣмъ не говорилъ; съ внѣшнимъ міромъ онъ не поддерживалъ никакихъ сношеній. Его страшила мысль встрѣтиться съ Шлеммомъ; онъ не зналъ, какъ держаться относительно его.
Опасеніе это было совершенно лишнее. На основаніи его изумительнаго изслѣдованія объ «Обманѣ чувствъ», докторъ Шлеммъ былъ приглашенъ въ качествѣ ординарнаго профессора въ одинъ изъ первыхъ университетовъ южной Германіи.
Цѣлые дни проводилъ Остероде въ своей комнатѣ. Иногда онъ на нѣсколько минутъ выходилъ въ одичавшій садъ, а по вечерамъ, вскорѣ послѣ заката солнца, предпринималъ болѣе продолжительную прогулку.
Такъ жилъ онъ въ теченіе многихъ лѣтъ. Сосѣди прозвали его «сумасшедшимъ профессомъ».
Единственные люди, заговаривавшіе съ нимъ, кромѣ домашнихъ, были оба сторожа кладбища, поджидавшіе его каждый вечеръ у входа и выхода и правильно получавшіе отъ него на водку.
Въ одинъ изъ очень холодныхъ январьскихъ вечеровъ нынѣшняго года сторожъ, приставленный къ выходу кладбища Charité, ждалъ необычайно долго. Профессоръ, вѣроятно, запоздалъ. Уже стемнѣло, и сухой холодъ былъ тѣмъ непріятнѣе, что сопровождался ледянымъ восточнымъ вѣтромъ. Тщетно прохаживался сторожъ мелкими шажками взадъ и впередъ передъ рѣшетчатой калиткой, широко размахивая руками, чтобы согрѣться. Обыкновенно столь аккуратнаго профессора нигдѣ не было видно. Еще съ полчаса подождалъ старикъ. Потомъ онъ ворча вернулся въ свою теплую комнату.
На другое утро онъ встрѣтился съ своимъ товарищемъ, сторожемъ другого кладбища.
— А профессоръ такъ и не пришелъ вчера?
— Какъ-же? Онъ, по обыкновенію, явился, когда стало темнѣть, вскорѣ послѣ четырехъ.
— Я ждалъ его до шести. Это очень странно.
— И онъ не вышелъ?
— Нѣтъ.
— Это, дѣйствительно, очень странно. Въ такомъ случаѣ онъ еще здѣсь.
— Надо поискать его. Ужъ не случилось-ли чего?
— Не дай Богъ!
Они пустились въ путь. Внимательно озираясь, шли они сначала по большой дорогѣ, а потомъ свернули вбокъ.
Когда они медленно осматривали маленькое кладбище св. Доротеи, оба заразъ увидали черную фигуру, сидѣвшую на могильномъ холмѣ.
— Профессоръ! тихо сказалъ одинъ изъ сторожей. Должно быть онъ уснулъ.
Осторожно приблизились они къ могилѣ. Профессоръ, который, какъ показалъ впослѣдствіи его слуга, чувствовалъ большую слабость въ послѣдніе дни, вѣроятно, ощутилъ внезапное безсиліе или слишкомъ усталъ, чтобы продолжать путь. Какъ бы то ни было, онъ присѣлъ на одинъ изъ маленькихъ могильныхъ холмовъ и, быть можетъ, заснулъ. Ударъ быстро и безъ всякихъ страданій прекратилъ его жизнь. Онъ далеко вытянулъ впередъ ноги; туловище склонилось въ лѣвую сторону; шляпа упала съ головы.
Могила, на которой нашли трупъ, а также и прилегавшая къ ней могила, поражали особенно заботливымъ уходомъ. На одномъ изъ памятниковъ стояли слова:
На сосѣднемъ холмѣ можно было прочесть:
А рядомъ мѣсто еще свободно, и на памятникѣ, заказанномъ родными, будетъ красоваться надпись: