1880 править
Первое представленіе балета «Млада». Партеръ и ложи биткомъ набиты публикой. Переполненъ и раекъ. Въ немъ хоть парься, не смотря на то, что занавѣсъ еще не поднимался. Залѣзшія туда дамы вынули уже изъ кармановъ яблоки и ѣдятъ, чтобъ какъ нибудь освѣжиться и утолить жажду.
— Вы, Машенька, кожу-то съ сѣмячками выплевываете въ руку, такъ не вздумайте ихъ въ низъ на публику бросать. Это не въ тонѣ высшаго общества, говоритъ своей дамѣ военный писарь.
— Что вы! Да за кого вы меня считаете! Я политику-то аристократовъ получше васъ знаю. Неужели думаете, что я о двухъ головахъ?
— То-то. Черезъ это передъ полиціей отвѣтить можно. Здѣсь не Александринскій театръ. Вонъ сколько генераловъ-то понасажено! Въ Александринкѣ свободно, а здѣсь надо держать себя въ струнѣ.
— Ну, вотъ, учите еще!
Сзади нихъ пробирается къ себѣ на мѣсто сѣрый пиджакъ въ бакенбардахъ, спотыкается, упирается имъ въ спины и говоритъ «пардонъ».
— Пожалуйста, полегче! Что мнѣ изъ вашего пардона, коли вы чуть яблоко изъ рукъ не вышибли! огрызается дама. — Вы думаете, вы легонькій? Тоже пудовъ шесть въ васъ есть. Нешто можно такъ наваливаться? Опять же и руками въ спину… У меня платье свѣтлое.
— Да вѣдь чтожъ подѣлаешь-то, коли между небомъ и землей застрялъ! Впередъ проходить — не пускаютъ, а сзади пихаются. У меня руки чистыя и изъянъ вашему платью не будетъ, поясняетъ пиджакъ.
— Знаемъ мы васъ съ чистыми руками! Поди какъ лампы заправлялъ, такъ прямо и сюда… замѣчаетъ писарь.
— Ну ужъ, это шалишь! У насъ насчетъ лампъ подручный есть, а мы только при господахъ. Это вотъ у тебя можетъ статься въ чернилахъ лапы-то. А мы въ нитяныхъ перчаткахъ служимъ.
Разговоръ начинаетъ дѣлаться крупнымъ. Имъ шикаютъ.
— Пропустите, господа! Сдѣлайте одолженіе! Дайте уйти отъ грѣха! восклицаетъ пиджакъ и наконецъ добирается до своего мѣста. — Графу Калинову толстое почтеніе! обращается онъ къ франтоватому блондину съ крупной фальшивой брилліантовой булавкой въ галстукѣ и протягиваетъ ему руку.
— Князю Танскому-Медвѣжинскому таковое-же отвѣтное! отвѣчаетъ блондинъ. — Какими судьбами? Вѣрно князь прислалъ?
— Онъ. Евонная мамзель сегодня танцуетъ, такъ чтобъ въ ладоши хлопать.
— Ну, и я такимъ-же манеромъ. Я здѣсь даже самъ третей. Нашъ графъ насъ троихъ прислалъ.
— А у насъ подымай выше. У меня тутъ шестеро подъ командой и все горластые. Я въ нашей портерной понабралъ. Двое пѣвчихъ даже есть. Какъ рявкнутъ браво, такъ даже газъ затрясется. Только вотъ надо за ними смотрѣть, чтобъ они чужой мамзели не захлопали, вмѣсто нашей-то. Тогда нашему евонная мамзель всѣ глаза выцарапаетъ. Я вотъ придумалъ платкомъ махать. Какъ махну имъ — значитъ кричи и хлопай.
— Да ты самъ-то свою мамзель твердо-ли знаешь?
— Ну, вотъ! второй годъ онъ съ ней валандается? Видали мы его съ ней и въ Красномъ Селѣ, и къ намъ она сколько разъ пріѣзжала.
— Смотри, не ошибись. Вѣдь онѣ штукатуру-то подпустятъ, такъ и на себя не похожи. Совсѣмъ извращеніе лица дѣлается. Мѣлъ да бадяга такъ раскрасятъ, что и не узнаешь.
— Нѣтъ, ужъ она чѣмъ хочешь вымажись, хошь сажей, я и то ее узнаю, потому она, когда пріѣзжала, всякій разъ мнѣ рубль въ руку. Опять-же когда и я ей отъ него какіе подарки носилъ — тоже самое.
— Хорошо вамъ холостымъ-то. Къ вамъ ѣздятъ. А вотъ къ намъ, женатымъ, какъ мамзель пріѣдетъ? Нашъ все больше контрабандой дѣйствуетъ. Женѣ скажетъ, что въ клубъ ѣдетъ, либо въ коммиссію, а самъ къ мамзели. Ну, такъ вотъ я и не похвалюсь, чтобы евонную мамзель хорошо зналъ. Разъ носилъ ей письмо, такъ видѣлъ, но теперь все-таки боюсь перепутать, такъ надо будетъ у сосѣдей поспрашивать.
— Какъ фамилія-то вашей?
— Букашкина. Нашъ сказывалъ: «Какъ, говоритъ, выскочитъ съ правой стороны голубое платье въ серебрѣ, такъ и жарь! Потомъ, говоритъ, жарь, когда она, натанцовавшись, своему кавалеру на руки ляжетъ и ногу къ верху подыметъ».
— Букашкина… Букашкина… ищетъ въ афишѣ бакенбардистъ. — Вотъ: «танцовать будетъ Букашкина»… Ваша еще не скоро. Наша раньше отпляшетъ. Вотъ она. Подсоби нашей-то похлопать, а мы вашей…
Блондинъ колеблется.
— Чудакъ-человѣкъ! Я-то и всей душой-бы, да боюсь, чтобы чего нибудь не вышло, говоритъ онъ. — А вдругъ нашъ въ креслахъ обернется да на верхъ взглянетъ, такъ что тогда? Вѣдь онъ изъ меня тогда перечницу и уксусницу сдѣлаетъ. Мнѣ ужъ и то за прошлогодній балетъ досталось. Сижу я это вотъ также и вижу прекрасно таково одна таракашка ножками перебираетъ, изъ себя такой амурчикъ, а не то что наша выдра. Я не утерпѣлъ да и закричалъ: «браво» и въ ладоши забилъ. Сердце мое не выдержало. А на ту пору онъ и оглянись на меня. Тогда я у самаго барьера сидѣлъ. Такъ чтожъ ты думаешь? — Вѣдь даже кулакомъ погрозилъ. А дома ужъ онъ ругалъ, ругалъ меня! «Какъ, говоритъ, ты смѣешь, мерзавецъ, чужимъ танцоркамъ хлопать! Нешто я тебя для того, скота, посылаю?..» Чуть мѣста изъ этого самаго не лишился. Ей-ей, согнать хотѣлъ. А ужъ теперь-то, пожалуй, и касацію до физіономіи сдѣлаетъ!
— Ну, какъ знаешь. А только вѣдь здѣсь рука руку моетъ. Я съ своими молодцами вашей похлопаю, а ты съ своими нашей. За то у меня какіе горлопятины-то подобраны! Одинъ изъ нихъ голосомъ даже рюмку разбиваетъ. Кромѣ того, васъ трое, а насъ семеро. Ты такъ и своему скажи.
— Да, можетъ, ваша-то мамзель подъ нашу интригу подводитъ?
— Такъ намъ-то что изъ этого? Онѣ промежду себя и разберутся, а мы сторона. Да чего ты боишься-то? Вотъ, ежелибы мы у барьера сидѣли, то дѣло другое, а то здѣсь на задней скамейкѣ насъ никто и не увидитъ. Я-бы потомъ тебя пивкомъ поподчивалъ…
— Мнѣ что! Я пожалуй… соглашается блондинъ. — Конечно, отселева ему будетъ не видать, ежели впередъ не податься. Ну, а нашей-то буду хлопать, такъ я выставлюсь.
— Ты не очень впередъ-то вылѣзай. На публику упасть можешь. У меня ужъ давеча, какъ я сюда на мѣсто шелъ, скандалъ вышелъ.
— Не упаду. Ты меня сзади за фалды подержишь. Нельзя… надо-же ему свое стараніе показать. Извините, господинъ, но позвольте опросъ сдѣлать, обращается блондинъ къ сосѣду: — Вы танцорку Букашкину по облику хорошо знаете?
— Нѣтъ-съ, мы не здѣшніе, мы изъ Калязина, отвѣчаетъ тотъ. — Думали вотъ голоса послушать, да ошиблись театромъ, и вмѣсто пѣнія, кажется въ танцы попали. Протопопъ намъ нашъ совѣтовалъ: «Будете, говоритъ, въ Петербургѣ, такъ навѣстите оперу. Я, говоритъ, самъ, будучи семинаристъ, неоднократно млѣлъ отъ восторга, слушая оперное пѣніе».
— Вотъ такъ загвоздка! восклицаетъ блондинъ. — Ну, какъ тутъ быть? — И взаправду, пожалуй, какой нибудь чужой голоножкѣ ручную зарю отбарабанивать начнешь.
— Вы, очевидно, тоже ошиблись театромъ? пристаетъ къ нему сосѣдъ.
— Нѣтъ, мы по своей охотѣ. — Господа, вамъ неизвѣстна танцовщица Букашкина? спрашиваетъ блондинъ сосѣдей, сидящихъ впереди его.
— Это отъ Аларчина моста, что-ли? откликается синій кафтанъ съ жирно намасленными волосами.
— Она самая.
— Знаемъ. Мы ей говядину продаемъ на книжку. Деньги каждый мѣсяцъ безъ задержки…
— Ну, вотъ, и отлично. Такъ укажите мнѣ ее ужо, какъ она выскочитъ.
— Да мы въ лицо-то ее не видали, потому куфарка ейная за провизіей ходитъ, куфарка и деньги платитъ.
— О, чтобъ тебя! Я думалъ ты ее настоящимъ манеромъ знаешь.
— Ни Боже мой!'Плюнь она мнѣ въ глаза, такъ не узнаю.
— Позвольте, но ежели пѣніе не будетъ, такъ неужто одни танцы безъ разговоровъ? пристаетъ къ блондину первый сосѣдъ.
— Ручные и ножные разговоры будутъ, а словесности никакой. Видали вы, какъ нѣмые разговариваютъ? Ну, вотъ такимъ манеромъ, отвѣчаетъ блондинъ и восклицаетъ: — Ахъ ты Господи! Ну, какъ я теперь свою мамзель отъ другихъ отличу!
— Да вѣдь не въ первомъ дѣйствіи она. Ну, а потомъ въ антрактѣ у капельдинеровъ спросимъ. Тѣ знаютъ, утѣшаетъ его пиджакъ. — Вонъ у меня молодцы-то подсажены! Эво, какая морда торчитъ! Вонъ направо-то, промежъ двухъ дамъ. Самъ чортъ такой морды испугается, ежели она рявкнетъ «браво».
— Ну, вотъ, подижъ ты! вздыхаетъ блондинъ. — Сумнѣніе меня беретъ, что я опростоволошусь на чужой мамзели! А опростоволошусь — на мѣстѣ не жить.
Оркестръ начинаетъ играть. Занавѣсъ взвивается.