В Христову ночь (Желиховская)/ДО
| Въ Христову ночь |
| Источникъ: Желиховская В. П. Фантастическіе разсказы. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1896. — С. 175. |
«Богъ не есть Богъ мертвыхъ, — но живыхъ!»[1]
Свѣтло-Христово Воскресенье въ томъ году, какъ и въ нынѣшнемъ, было раннее. Въ сѣверныхъ нашихъ губерніяхъ еще лежали глубокіе снѣга; да и въ средней полосѣ Россіи, хотя и обнажились поля и днемъ солнышко, пригрѣвая, кое-гдѣ уже вызывало изъ сочной земли богатства, прикопленныя ею за зиму, подъ пушистыми, бѣлоснѣжными покровами, однако, пасхальная ночь была студеная. Послѣдній осколочекъ луны свѣтилъ въ морозномъ, туманномъ кругу со свѣтлаго неба, по которому мерцали не частыя, но блестящія звѣзды. На пригоркѣ, отовсюду видная, окруженная рощами, деревушками, полями, по которымъ стлались волокна серебристыхъ испареній, ярко горѣла приходская, деревянная церковь.
Туда, часа уже три, народъ валилъ со всѣхъ окрестностей; теперь не только паперть, но и весь погостъ свѣтился въ огонькахъ, зажженныхъ бабами-хозяйками, сторожившими свои куличи и крашенныя яйца, въ ожиданіи молебна и выхода батюшки, со святой водой. Имъ, по близости отъ церкви, за оградой, теперь ужъ не такъ было холодно; а давеча, какъ шли онѣ, таща и пасхи на освященіе, и своихъ дѣтишекъ, кого за руки, а кого и на рукахъ въ сладкомъ снѣ, — многія перемерзли. Кое-гдѣ еще, въ овражкахъ да въ тѣни лѣсныхъ опушекъ, бѣлѣли застрявшія полосы снѣга; подъ сапогами, случалось, и ледокъ подскрипывалъ, а тутъ еще и вѣтеръ, да такой-то, порою лютый, что до самыхъ костей прохватывалъ и щеки, и носы молодицамъ да малымъ ребятамъ докрасна нащипалъ…
Ну, теперь, ужъ не долгонько ждать-то. Давно ужъ перехристосовались всѣ въ ярко-пылавшей церкви. Обѣдня кончается… Сейчасъ дьячокъ со старостой, съ учителемъ школьнымъ, да съ отставнымъ ундеромъ «Спаси Господи люди Твоя» затянутъ и выйдетъ причтъ со святой водой надъ пасхальной снѣдью «Христосъ Воскресе» пѣть. Въ рядахъ хозяекъ движеніе; чаще засвѣтились огоньки; каждая грошевая свѣчечка желтаго воску теплится и славитъ Бога своимъ огонькомъ, сливаясь въ великомъ морѣ сіянья, разлитаго надъ Русью въ эту Великую ночь.
Двѣ женщины, обѣ молодыя, пріютились за угломъ церкви въ амбразурѣ окна, въ виду погоста и кладбища съ его лѣсомъ покосившихся черныхъ и бѣлыхъ крестовъ, съ нѣсколькими памятниками и оградами вкругъ «барскихъ могилокъ».
Женщины ведутъ бесѣду, пользуясь тѣмъ, что съ ихъ мѣстъ, все равно, службы не видать. Маленькая дѣвочка, положивъ головенку къ матери на колѣни, прикрывшись полушубкомъ, долго глядѣла на красныя яйца, разложенныя вокругъ миски съ творожной пасхой, представляя себѣ, которымъ яичкомъ она разговѣется, а которымъ съ братишкой «биться станетъ» и другихъ, «мно-о-го» яицъ себѣ набьетъ, — да и вздремнула. А Митюха, мальчуганъ постарше, новыя лаптишки оттопталъ, бѣгая отъ церкви къ мамкѣ и обратно; онъ усердно утреню и обѣдню отстоялъ и обѣщался прибѣжать, передъ тѣмъ, что батюшкѣ выйти. Матери этихъ дѣтей другая, бездѣтная бабенка разсказываетъ, какъ она въ кормилицахъ, «въ городу жила», у одной изъ ихъ сосѣдокъ-помѣщицъ дѣвчонку кормила и какъ эта дѣвочка, — «царствіе небесное ея ангельской душенькѣ! — вотъ ровнешенько годъ, объ эту самую свѣтлую ночку, померла»…
— И такая-то печаль, такая-то ужасть на матушку ейную, на Катерину Алексѣевну, напали, — разсказывала бабенка, — что не могла она ни на похоронахъ, ни на поминаньяхъ бывать! Какъ запоютъ, этто, «Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ и сущимъ во гробѣхъ животъ даровалъ» — она вскрикнетъ и хлопъ на полъ, гдѣ стоитъ… Такая-то бѣда, да страхъ съ нею намъ былъ!.. Ужъ не знаю, какъ ее нынѣ Богъ милуетъ, а въ прошлую Пасху она такъ и не смогла ни одной службы отстоять… И съ чего, кажись бы, этимъ словамъ ужасаться?.. Самыя такія утѣшительныя слова. А она — все ничего, а какъ доходитъ до этого — силушки ея не хватаетъ!.. «Не могу, — сказывала, — я этого слушать! Зачѣмъ для всего свѣта Онъ „смертью смерть попралъ“ и Лазаря воскресилъ, и всему міру жизнь даровалъ, — а мнѣ не захотѣлъ моей дочки сохранить? Отнялъ-де, у меня мово ребеночка! Не услышалъ ни слезъ моихъ, ни моленій!».
— Ишь! Грѣхъ какой! — разсуждала слушавшая. — Развѣ-жъ можно Господу-Богу указывать?.. Его святая воля!
— Да ужъ ей это всѣ — и матушка ейная, Анна Владиміровна, и сестрица, барышня Лизавета Алексѣвна, и супругъ ихній — хорошій баринъ такой, добрый… Тоже крѣпко по дочери убивался, но до такого грѣха себя не допущалъ; даже нянюшка Настасья Артемьевна, всѣ часто говаривали и на умъ наставляли — но ничегошеньки подѣлать не смогли!.. Такъ я отъ нихъ предъ Вознесеніемъ предъ самымъ уѣзжала, и ни единаго разочку Катерина Алексѣевна ни у одной службы не побывала.
— Ожесточеніе! — рѣшила ея слушательница. — Да что у ней еще дѣтки-то есть?
— Да въ томъ-то и причина, что нѣту ихъ!.. Были двое еще сынковъ, старшенькихъ, — оба померли. Одинъ уже годковъ пяти, никакъ, былъ… Что ли не помнишь за прошлымъ лѣтомъ бѣгалъ тутъ съ отца Меѳодія ребятенками?..
— Да, да, да!.. Поди, вѣдь! Кому что отъ Бога: у баръ не живутъ дѣтки; а какъ при нашей бѣднотѣ, вонъ у Пахомкиной Анисьи, — что ни годъ въ избѣ новый горлодеръ оретъ. И всѣ живы! Всѣ ѣсть просятъ!.. Научить развѣ ее подкинуть, какъ пріѣдутъ они въ свою усадьбу?.. Пріѣдутъ объ это лѣто, что-ль?
— Пріѣдутъ! Должно пріѣдутъ… Завсегда, вѣдь, бывало къ Пасхѣ пріѣзжали… Никакъ отецъ Меѳодій вышелъ?
Бабенка встала заглянуть, что дѣлается въ церкви, и въ ту же минуту Митька подошелъ со словами:
— Идетъ батюшка куличи святить, идетъ!
— Марѳушка! Вставай! Попъ идетъ!.. — толкнула мать спавшую дѣвочку, и все встрепенулось, все ожило.
Священникъ съ крестомъ, кадильницей и кропиломъ обходилъ, славя Воскресеніе Христово и кропя во всѣ стороны.
Заря занималась. Огненная полоска съ востока окрашивала выяснявшіяся облака: четвертушка луны тускнѣла и становилась прозрачнѣй, а на землѣ все отчетливѣй выступали цвѣта и предметы, принимая свою натуральную окраску, выдѣляясь яснѣе изъ бѣлесоватыхъ тумановъ холодной ночи. Въ промежуткахъ пѣнія и возгласовъ: «Христосъ Воскресе!.. Воистину Воскресе!» — слышалось другое, неумолчное, звонкое пѣніе: по всей окрестности заливались горластые пѣтухи, по-своему прославляя наступавшее свѣтлое утро.
Народъ расходился. Всѣ поля вкругъ погоста свѣтились огненными точками; каждому хотѣлось донести Христовъ огонекъ изъ церкви, до дому.
— Мамка! А мамка!.. А я свою свѣчку лучше Машуткѣ на могилку снесу! — предложилъ Митюха. — Я живо тебя догоню.
— И меня возьми, Митька! И я къ Машуткѣ хочу! — взмолилась дѣвочка.
— Ну-ну! Только не валандайтесь! Поскорѣе… На, вотъ, Марѳуша, снеси ей яичко красное: зарой подъ крестикомъ, — сказала мать, сбирая пожитки.
Недалеко отошли онѣ отъ ограды, какъ ужъ дѣти догнали ихъ, побывавъ на могилкѣ сестры, прошлой осенью умершей, пятилѣтней Машутки.
— Я ей яичко подъ самый крестикъ закопала!
— А я свѣчечку въ ногахъ, на камушкѣ, прикрѣпилъ, — разсказывали дѣти.
— Мамка! Достанетъ она?.. А?.. Поиграетъ яичкомъ-то? — допытывалась Марѳуша.
— Какъ Богъ, Отецъ Небесный ей дозволитъ! — отвѣчала мать. — Она тихое дитё была! Божіе!.. По пятому-то годочку, какъ молитвы знала! Отче, Богородицу, Троицу — всю безъ запиночки говорила… Ежели угодны Творцу Милосердному чистыя дѣтскія душеньки, наша Машутка безпремѣнно въ ангельчикахъ у Него состоитъ! — вздохнула она и, обернувшись, высвободила руку и еще разъ покрестилась на церковь и на могилку дочери.
— Оттого, можетъ, у нея, у Машутки нашей, вся могилка травкой зеленой-презеленой покрыта! — предположилъ Митя.
— Да! всѣхъ зеленѣй! — вскричала дѣвочка.
— А у креста, по правую руку, подснѣговичекъ ужъ расцвѣтаетъ! — прибавилъ ея братишка. — Что бѣлая звѣздочка распустился, такой красивый цвѣтикъ!.. Мы его не тронули.
— Ну, какъ можно трогать, покойничковъ обижать!.. Съ могилъ никому нельзя цвѣтовъ обрывать, — сказала мать и прибавила. — Бѣги впередъ, Митюша! Скажи бабкѣ, чтобы на столъ сбирала: какъ приду, такъ разговляться станемъ.
Верстъ за сотню отъ этой деревенской церкви, эту самую пасхальную ночь одна коротала Катерина Алексѣевна Арданина, поджидая своихъ отъ обѣдни. Катерина Алексѣевна была та самая молодая женщина, о которой разсказывала своей сосѣдкѣ бывшая кормилица ея умершей дочери. Она съ матерью и сестрой выѣхали въ деревню, по обыкновенію своему, передъ Пасхой; онѣ всегда, не дожидаясь распутицы, съ послѣднимъ саннымъ путемъ оставляли Петербургъ, чтобы дышать деревенской, здоровой весной, вмѣсто сырыхъ и гнилыхъ испареній; мужъ же ея, связанный службой, пріѣзжалъ позже. Но на этотъ разъ онѣ плохо разсчитали время: ранняя оттепель такъ испортила грунтовыя дороги, по которымъ приходилось ѣхать верстъ семьдесятъ, такъ быстро распустила рѣки, что пришлось противъ воли пережидать въ большомъ уѣздномъ городѣ дольше, чѣмъ предполагалось по обычному маршруту. Нѣсколько дней въ этомъ съ дѣтства знакомомъ имъ городѣ Арданина съ семействомъ, всегда проѣздомъ, живали у родной своей тетки, генеральши Мауриной, — особы, пользовавшейся широкой извѣстностью во всей губерніи и далѣе ея какъ по своей благотворительности, такъ и по гостепріимству.
Домъ Мауриныхъ десятки лѣтъ стоялъ полною чашей на главной улицѣ родного города, еще издали привлекая вниманіе и величиной своей, и прекраснымъ садомъ, его окружавшимъ. Въ прежніе годы привлекалъ онъ также и оживленіемъ своимъ, вѣчной веселостью своихъ многочисленныхъ обитателей; но въ послѣднее время старушка хозяйка его угомонилась и онъ рѣдко блисталъ свѣтомъ оконъ въ обоихъ этажахъ своего наряднаго фасада.
Въ эту холодную весеннюю ночь, однако, домъ ярко былъ освѣщенъ съ параднаго подъѣзда: по случаю пріѣзда гостей, сестры и двухъ племянницъ, Александра Владиміровна Маурина приготовила парадныя разговѣнія. Отъ обѣдни къ ней ждали многихъ приглашенныхъ; въ верхнемъ этажѣ, въ парадныхъ покояхъ, накрытъ былъ богатый столъ, отягченный бабами и всякими явствами; но нижній этажъ, отданный въ распоряженіе Анны Владиміровны и дочерей ея, пока былъ теменъ и тихъ…
Тихо-то въ домѣ всюду было; даже прислуга и та вся почти ушла по церквамъ встрѣчать Свѣтлый праздникъ, кто молитвой, а кто и болтовней да пересудами надъ охраняемыми куличами. Во всемъ домѣ оставались одинъ лакей въ передней, старая экономка, да горничная пріѣзжихъ, спеціально оставленная ради услугъ Екатеринѣ Алексѣевнѣ, упорно не желавшей идти къ утренѣ. Арданина, едва оставшись одна, поспѣшила разрѣшить этой женщинѣ идти, куда угодно, — наверхъ ли болтать съ экономкой, или совсѣмъ изъ дому. Ей это было совершенно безразлично, лишь бы ея никто не тревожилъ въ эту тяжкую для нея ночь. Прощаясь съ матерью, она постаралась ее успокоить своимъ наружнымъ спокойствіемъ; она прикинулась хладнокровной, усталой, увѣрила всѣхъ, что тотчасъ же ляжетъ спать, а къ ихъ возвращенію изъ церкви встанетъ, выспавшись, бодрая и готовая разговляться съ аппетитомъ…
Она и въ самомъ дѣлѣ готова была такъ сдѣлать, да какъ-то не пришлось! Что за толкъ ложиться въ постель чувствуя, что не заснешь? Сна не было и впоминѣ у молодой женщины, мучимой воспоминаніями, бурными чувствами, тревожными вопросами… Екатерина Алексѣевна ходила по комнатамъ нижняго этажа долго, до устали. Сначала она прислушивалась къ шуму на улицахъ, къ радостной праздничной суетѣ, долетавшей извнѣ, къ быстрымъ шагамъ спѣшившихъ въ храмы, къ стуку экипажей, изрѣдка гремѣвшихъ все въ одномъ направленіи, къ собору, куда поѣхали и ея домашніе. Соборъ стоялъ довольно далеко, надъ рѣкою; Арданиной онъ былъ хорошо знакомъ, она могла представить себѣ ясно всѣхъ, кто тамъ былъ теперь, все, что въ немъ происходило. Она и представляла, не намѣренно, а невольно представляла, обращаясь мыслью къ матери, къ близкимъ своимъ, весь свѣтъ, все ликованіе, которое готовилось и тамъ, и въ десяткахъ другихъ церквей вокругъ нея, — въ богатыхъ и бѣдныхъ храмахъ по всей землѣ русской, въ сотняхъ тысячъ христіанскихъ собраній по всему лицу міра, въ эту торжественную, свѣтлую ночь.
Да! Она была свѣтла и радостна для многихъ, — но не для нея! Не для такихъ, какъ она, — Богомъ отверженныхъ! Отверженныхъ?.. За что?.. Она-ль не была вѣрующей?.. Она-ль, какъ сказано въ Писаніи, съ дѣтской вѣрой въ милость Божію, не обращалась къ Нему, какъ къ любящему, милостивому, всемогущему Отцу, твердо убѣжденная, что Онъ заранѣе знаетъ, что ей нужно, о чемъ она молитъ, и не подастъ ей камня вмѣсто хлѣба, скорпія — вмѣсто яйца!.. О чемъ она молила Бога? Не о чудѣ изъ ряда вонъ! Она молила Бога лишь сотворить для нея то, что Онъ, — безъ мольбы, — заурядъ творитъ для многихъ, для всѣхъ: сохранить ея дитя, ея дорогую, страдавшую, болѣвшую крошку, — единственное утѣшеніе ея, единственную надежду!.. Вотъ, ровно годъ. Точно такъ же все вокругъ нея ликовало. Большой городъ весь въ свѣтѣ и радостномъ настроеніи готовился встрѣтить великій праздникъ Воскресенія. Вотъ такъ же стояла она у окна и прислушивалась къ первому, торжественному удару колокола въ Исаакіевскомъ соборѣ, какъ сейчасъ слышала первый соборный звонъ, возвѣстившій и здѣсь начало воскреснаго служенія окрестнымъ церквамъ. Только тамъ онъ былъ несравненно громче, величественнѣй и торжественнѣй! Какъ громъ Божьяго слова, какъ истинный благовѣстъ во спасеніе и въ жизнь, и въ ликованіе исполнившагося обѣтованія: «Просите и дастся вамъ!» — отдался онъ въ ея сердцѣ, переполненномъ вѣрой, надеждой, любовью!.. Надъ столицей вспыхнулъ отблескъ мгновенно освѣтившихся храмовъ; разнесся радостный гулъ трезвона, спѣха, веселой суеты. А въ ихъ домѣ была тишина, царила скорбь болѣзни и печали; но она не вѣрила ихъ продолжительности! Она себя настроила на увѣренность въ милости Божіей: въ ея сердцѣ также горѣлъ свѣтъ вѣры, радость упованія «на несомнѣнную, вѣрную» помощь воскресшаго Христа… Она упала на колѣни предъ кіотомъ, горѣвшимъ въ яркомъ свѣтѣ лампады; она поверглась ницъ передъ изображеніемъ «воскресшаго и все воскресившаго» и молилась Ему: «Боже! Милостивъ буди мнѣ, грѣшной! Боже! Ты взялъ у меня сыновей моихъ! Ты далъ мнѣ великую скорбь жизненной съ ними разлуки! Боже, вѣрую, что есть жизнь вѣчная, воскресеніе изъ мертвыхъ въ будущей жизни… Но Ты, Богочеловѣкъ, знающій скорби людскія! Ты, воскресившій Лазаря, воскресившій дочь Іаира, воскресившій единаго сына молившей Тебя матери, Господи, яви и мнѣ Твое милосердіе! Воскреси и мою болящую дочь!.. Въ этотъ великій часъ Твоего возвращенія къ жизни, — возврати и ей, и мнѣ вмѣстѣ съ нею — жизнь, здоровье, счастіе!.. О, Боже, Христосъ всемилостивый и всемогущій! Знаю, что Ты слышишь меня! Знаю, что видишь и скорбь мою, и на Тебя Единаго уповаю! Знаю, что поможешь дочери моей, спасешь ее, оживишь!..»
И съ этими послѣдними словами, слыша, что кто-то идетъ, она встала, отерла слезы, готовясь идти къ болѣвшей малюткѣ, готовясь увидѣть ее спокойно спящей, готовясь сейчасъ благодарить Бога за ея выздоровленіе и… на порогѣ увидѣла свою мать…
Старушка, вся въ слезахъ, протягивала ей руки, она услышала печальный голосъ ея:
— Не ходи туда, милая! Лучше здѣсь, вмѣстѣ, помолимся о нашемъ ангелѣ, отлетѣвшемъ отъ насъ въ жизнь вѣчную.
Она сначала не поняла, не хотѣла, не могла понять матери! Въ жизнь вѣчную?.. Какое дѣло имъ до той, вѣчной жизни, когда ея дѣвочка должна ожить къ жизни земной!
— Она не можетъ ожить! Она умерла! — повторяли ей…
И точно: дочь ея умерла, въ тѣ самыя минуты, какъ она такъ свято вѣровала, что она выздоровѣетъ… Что-жъ это значитъ?.. Зачѣмъ же этотъ обманъ?.. «По вѣрѣ вашей дастся вамъ»…. «Толцыте — и отверзется»… Обрывки мыслей бушевали въ ея мозгу, негодующія бурныя сомнѣнія терзали ее съ такой неулегающейся силой, что она думала, что не выдержитъ, заболѣетъ. Она желала болѣзни, забытья! Но они не дались ей… Она не заболѣла тѣломъ къ облегченію своихъ нравственныхъ страданій, нѣтъ! Вотъ годъ, что она болѣла ими и не находила отвѣтовъ на жгучія сомнѣнія, на скорбные вопросы: надо ли вѣрить? Надо ли надѣяться? Надо ли ждать разрѣшенія печалей, воздаянія за терпѣніе, за упованіе, наперекоръ разсудку?.. Она считала теперь упованіе и надежду — добродѣтелями, противорѣчащими здравому смыслу… Она не могла съ тѣхъ поръ молиться, — не могла безъ внутренняго содроганія видѣть иконъ, освѣщенныхъ лампадой, слышать служенія въ храмахъ церковнаго пѣнія… Они возмущали ее, казались лицемѣріемъ, ложью. Прежнюю свою спокойную, свѣтлую вѣру она считала обманомъ чувствъ, увлеченіями восторженнаго легковѣрія… Вѣрить! Слѣпо вѣрить, когда все вокругъ человѣка такъ безпощадно, такъ очевидно опровергаетъ всѣ иллюзіи людскія, такъ убиваетъ всякую возможность надежды и вѣры!.. Ребенокъ малый и тотъ видитъ всю нелѣпость человѣческихъ самообольщеній.
Катерина Алексѣевна устала ходить по сумрачнымъ, еле освѣщеннымъ комнатамъ. Она подошла къ стеклянной двери на балконѣ, посмотрѣла на полисадникъ, отдѣлявшій домъ отъ улицы, и опустилась въ мягкое кресло…
За стѣной пробило два часа.
«Ужъ поздно ложиться! Дождусь ихъ!» — подумала она.
Задумчиво стала она всматриваться въ свѣтлую ночь за окнами. Рамы уже были вынуты; балконная дверь отворялась свободно. За нею безлистныя деревья ясно вырѣзались на чистомъ небѣ, освѣщенномъ луной въ послѣдней четверти и мигавшими тамъ и сямъ звѣздами. Полисадникъ выходилъ не на главную улицу, — та шла съ боку, вдоль подъѣзда и большого сада, а здѣсь проходилъ пустынный переулокъ, на которомъ и днемъ мало было движенія. Арданина приложила руку къ головѣ, — она у нея съ утра болѣла…
«Пройтись развѣ?.. Можетъ, полегчаетъ на свѣжемъ воздухѣ?» — подумала она и встала, чтобы надѣть теплую шаль.
За дверью балкона, совсѣмъ близко, ей блеснулъ огонекъ.
«Неужели ужъ возвращаются изъ церкви? — мелькнулъ ей вопросъ. — Кажется еще рано?.. А, впрочемъ, тѣмъ и лучше, скорѣе спать ляжемъ!»
Она одѣлась, толкнула дверь и вышла на крыльцо. Ее охватилъ холодный воздухъ, запахъ прѣлыхъ листьевъ и свѣжей земли, только что очищенной отъ снѣга, только что посыпанной пескомъ и толченымъ кирпичемъ по дорожкѣ, огибавшей весь домъ изъ полисадника въ садъ, во дворъ и къ подъѣзду. Арданина сошла на нее и стала быстро ходить вдоль этой стороны дома, между пустыми клумбами и подстриженной сиренью, маскировавшей заборъ. Она хотѣла ходьбой заставить себя успокоиться, не думать, забыться; но мысли не слушались, все возвращались къ тому же, и горькія чувства не хотѣли ей дать покоя. Болѣзненно сжималось, подъ вліяніемъ ихъ, сердце, а голову ей, будто, сжималъ огненный обручъ.
Звонъ, веселый звонъ стоялъ надъ городомъ и раздражалъ ей нервы.
«Чего трезвонятъ? Чего радуются?.. — думалось ей и презрительно сжимались губы ея въ скептическую улыбку. — Сами себя тѣшатъ, какъ малыя дѣти, будущей радостью… Нѣтъ-де, нынѣ, счастья, — будетъ потомъ!.. Придетъ и для насъ сиротливыхъ, безпомощныхъ, счастье!.. Воздастся-де всѣмъ по заслугамъ: будемъ же страдать и терпѣть молчаливо, радостно славя Бога, въ чаяніи благъ воскресенія и жизни будущаго вѣка… „Блаженъ, кто вѣруетъ, — тепло тому на свѣтѣ!..“» — вздохнула она. Вотъ поютъ они теперь и повторяютъ, въ радостномъ самозабвеніи: «Христосъ воскресе изъ мертвыхъ, смертію смерть поправъ и сущимъ во гробѣхъ животъ даровавъ!» — ярко представилось ей церковное служеніе.
Катерина Алексѣевна въ порывѣ чувствъ остановилась даже и громко прошептала сама себѣ торжественную пѣснь, которой все христіанское человѣчество славитъ животворящее Воскресеніе Господне…
Ей снова мелькнулъ огонекъ за полисадникомъ ограды.
«Что тамъ за огонь? Кто это стоитъ за рѣшеткой съ зажженной свѣчей?.. Сколько времени мелькаетъ. Надо взглянуть», — рѣшила она.
И подошла къ рѣшетчатой калиткѣ.
Оттуда, изъ пустыннаго переулка, къ ней протянулась маленькая, худенькая, дѣтская ручка, со свѣчечкой изъ желтаго воска.
— Христосъ Воскресъ! — тихо вымолвилъ ребячій голосокъ.
Арданина отступила отъ этой неожиданности.
— Кто это? — спросила она и посмотрѣла за калитку.
За ней стояла маленькая дѣвочка, прислонившись къ столбу, просунувъ руку между зелеными палками рѣшетки.
— Господи! Какъ ты сюда попала, дѣвочка?.. Крошечная такая! И такъ легко одѣта!.. Не прикрыта почти-что!.. Тебѣ не холодно?
— Не холодно! — отвѣчалъ ребенокъ и опять подавалъ ей свѣчу. — Христосъ Воскресъ, барыня!..
— Воистину Воскресъ, дѣтка! — машинально отвѣчала она и взяла изъ крошечной, холодной рученки догоравшую свѣчу. — А это что!..
Вмѣстѣ съ желтой свѣчечкой въ рукѣ Катерины Алексѣевны оказалась зеленая, нѣжная вѣточка, съ бѣлой звѣздочкой цвѣтка.
— Откуда у тебя такой цвѣточекъ, милая?.. Спасибо!.. Погоди и я тебѣ яичко дамъ. Подожди меня, миленькая.
Быстро вошла въ домъ Катерина Алексѣевна, машинально задула свѣчу, вѣточку опустила въ стаканъ воды, стоявшій на ея ночномъ столикѣ, и взявъ въ ящикѣ его, изъ приготовленныхъ тамъ хорошенькихъ яицъ для христосованія со знакомыми дѣтьми розовое мраморное яичко, поспѣшно возвратилась съ нимъ къ садовой калиткѣ.
— Вотъ тебѣ, дѣвочка, розовое яичко. Завтра будешь имъ играть! А теперь иди скорѣй домой, милая! Боже мой, какъ тебѣ должно быть холодно!.. Ты въ одной рубашоночкѣ и босая!.. Какъ это тебя мать такъ пустила?
Дѣвочка взяла яичко, не глядя, сжала его въ рукѣ и вздохнула.
— Тебѣ холодно? Хочешь я тебѣ дамъ платочекъ? — спросила Арданина, удивляясь, что въ такую холодную погоду, такого маленькаго ребенка, почти неприкрытаго одеждой, ночью одного пустили на улицу.
— Мнѣ не холодно! — неподвижно глядя на барыню, отвѣтило дитя.
— Но съ кѣмъ ты пришла? Какъ ты здѣсь?..
— Одна.
— Изъ церкви вѣрно?
— Съ погосту…
— А гдѣ-жъ ты живешь? Близко?
— Я не живу! — такъ же тихо и безстрастно выговорила дѣвочка.
— Близко живешь? — переспросила, не разслышавъ, Екатерина Алексѣевна.
— Я не живу! — повторила дѣвочка явственнѣй.
Арданина посмотрѣла на нее внимательно, жалостливо подумавъ: «Неужели бѣдняжка идіотка?»
— Иди скорѣе домой! — сказала она. — Гдѣ твой домъ?
— У меня нѣтъ дома…
— Какъ?.. Такъ гдѣ-же ты живешь?
— Я не живу! Я лежу, — явственно сказало дитя.
— Лежишь?.. Какъ лежишь? Отчего?
— Я лежу на погостѣ… На кладбищѣ!
— Господи помилуй!.. — Арданина отступила, чувствуя, что холодѣетъ. — Ты живешь на кладбищѣ? Твой отецъ вѣрно сторожъ?
— Нѣтъ, я не живу! Я лежу тамъ! — упорно повторяла дѣвочка.
— Зачѣмъ-же ты… лежишь?.. Развѣ ты больная?
— Нѣтъ… Я не больная. Прежде была больная, когда здѣсь жила… Теперь я умерла и… лежу!
«Сумасшедшая!» — въ ужасѣ рѣшила Арданина. Но все-же, руководимая различными чувствами и любопытства, и страха, и жалости, продолжала говорить:
— И долго ты здѣсь хочешь стоять?.. Войди въ комнату! Ты замерзнешь.
Дѣвочка покачала бѣлокурой, гладко расчесанной головкой.
— Я скоро уйду, — сказала она.
— И куда-же ты пойдешь?
— На кладбище!
— Что-жъ ты тамъ будешь дѣлать?
— Лежать! — было яснымъ и безстрастнымъ отвѣтомъ.
Невозможно было сбить ребенка съ этихъ отвѣтовъ. Арданина въ сильномъ волненіи, почти въ испугѣ, начала ей доказывать.
— Зачѣмъ-же ты будешь лежать на кладбищѣ? На кладбищѣ лежатъ мертвые, а ты живая…
— Я не живая… Я мертвая! — заявила тотчасъ дѣвочка.
— Да какая-же ты мертвая, дѣвочка, Богъ съ тобой!.. Мертвые не ходятъ, не говорятъ, не ѣдятъ! — убѣждала Арданина.
— Я не ѣмъ! — покачала головой ея странная собесѣдница.
— Да! Но можешь ѣсть!.. Вотъ-же ходишь и говоришь. Какъ-же ты можешь разговаривать, если ты мертвая?
— Я не могу! — прошепталъ ребенокъ. — Я здѣсь не могу, если мнѣ не велятъ…
— Велятъ?.. Кто-же тебѣ велитъ? Здѣсь не можешь?.. А гдѣ-же можешь? — безсознательно повторяла Арданина.
— Не здѣсь… Тамъ могу! — неопредѣленно отвѣчала дѣвочка.
Но Екатерина Алексѣевна, убѣжденная, что имѣетъ дѣло съ маленькой юродивой, уже не слушала ея, думая свои горькія думы.
«Вотъ, — думалось ей, — также „справедливость“, — „высшій разумъ“! У несчастныхъ бѣдняковъ живутъ помѣшанныя дѣти, идіоты отъ рожденія, а моя дѣвочка — моленая, желанная — умерла!»
Тяжкая горечь подымалась со дна ея наболѣвшей души.
Дѣвочка все стояла неподвижно за сквозной калиткой. Занимался разсвѣтъ; движеніе на улицахъ усиливалось: народъ возвращался изъ церквей…
«Надо попросить кого-нибудь изъ тетушкиныхъ людей проводить бѣдняжку до дому! — подумала Арданина. — Ее, вѣрно, кто-нибудь знаетъ».
За угломъ послышались шаги. Оттуда вышелъ высокій, пожилой человѣкъ, въ чистой холщевой рубахѣ, съ окладистой сѣдой бородой, красиво расчесанной лопастью. Онъ шелъ прямо, мѣрно и остановился лишь у самой калитки. Екатеринѣ Алексѣевнѣ показалось, что она знала этого красиваго старика… Въ томъ ничего не могло быть удивительнаго! Она такъ много старожиловъ знала въ этомъ перепутномъ для нихъ городѣ.
Онъ поклонился и сказалъ такъ же, какъ и дѣвочка:
— Христосъ Воскресе, барыня!
— Воистину Воскресе! — и ему отвѣтила она и сказала, указывая на дѣвочку, — не знаете ли вы, чей это ребенокъ?
Человѣкъ посмотрѣлъ и сказалъ:
— Знаю. Это изъ нашей деревни, старостихи Марѳы дочь.
— Ахъ! Какъ я рада. Такъ не возьметесь ли вы ее довести до дому ея, до матери?.. А то бѣдняжка попала сюда какъ-то одна, вѣрно изъ церкви забрела… А вѣдь, она, кажется, юродивая! — тихо сообщила Арданина.
— Божіе дитя! — выговорилъ старикъ.
— Да вы послушайте, что она про себя разсказываетъ.
И, обратившись къ ребенку, Арданина снова задала ей вопросы:
— Дѣвочка! Откуда ты?
— Съ погосту, съ кладбища, — повторилъ тотчасъ ребенокъ.
— Что ты тамъ дѣлаешь?
— Лежу.
— Ты живая?
— Нѣтъ… Я мертвая!
Но тутъ прохожій старикъ прервалъ ребенка:
— Не дѣло, дитятко, сказываешь! Развѣ у Бога есть мертвые?
— У Бога нѣтъ! На землѣ есть! — безъ запинки отвѣчала дѣвочка.
— Ну, такъ и пойдемъ къ Богу, Машутка! — предложилъ старикъ и взялъ ее на руки.
Ребенокъ радостно прильнулъ къ его плечу. Прохожій поклонился низко и сказалъ:
— Прощайте, сударыня! Помяните въ молитвахъ Мануила Геронтьева и младенца Марію.
И мѣрнымъ шагомъ старикъ пошелъ съ ребенкомъ на рукахъ и скрылся за поворотомъ переулка.
Въ ту же минуту стукъ экипажа раздался у подъѣзда, домъ освѣтился и горничная появилась на крыльцѣ.
— Пожалуйте, Катерина Алексѣевна, разгавливаться!.. Маменька, тетушка отъ обѣдни пріѣхали!.. А ужъ я испужалась: искала васъ, искала!.. А вы вотъ гдѣ!
Арданина машинально, вся подъ вліяніемъ изумленіи и еще какого-то чувства, жуткаго чувства, сути котораго она не могла бы опредѣлить, пошла въ домъ. Она вошла къ себѣ въ спальню, чтобы оправиться, а сама все думала, какой странный старикъ сейчасъ говорилъ съ ней?!. «Дѣвочка эта… Ну, дѣвочка юродивая; но старикъ, — не страннѣе ли еще онъ, чѣмъ этотъ ребенокъ?.. И гдѣ она знала его?..»
— Сударыня! Пожалуйте, коли не почиваете! Маменька сами хотѣли васъ провѣдать, да тетенька не пустили: послали меня! — раздался въ дверяхъ голосъ старой экономки, бывшей крѣпостной ихъ дѣда и бабушки. — Христосъ Воскресе, сударыня!
Екатерина Алексѣевна вздрогнула: и она?.. Въ третій разъ въ эту ночь она слышала это привѣтствіе… И въ третій разъ, разумѣется, она должна была отвѣтить: «Воистину Воскресе!» и похристосоваться со старушкой, когда-то няньчившей ее на рукахъ…
Вдругъ ее осѣнило соображеніе и она спросила:
— Скажите, Марина Яковлевна, вы знаете старика Мануила Геронтьева?
— Нашего-то бывшаго управляющаго? Какъ же, сударыня. Да я думаю, что и вы его помните… Въ деревнѣ, куда вы ѣхать изволите, двадцать лѣтъ правилъ. У дѣдушки вашего правой рукой состоялъ. Обстоятельный, честный человѣкъ былъ!.. Маменька ваша, бывало, еще все его бородачемъ называли, потому рѣдкостная у него борода была!
— Ахъ, то-то же я его узнала!.. Я сейчасъ была въ полисадникѣ, — голова у меня болѣла, такъ я пройтись вышла, — а онъ мимо въ переулокъ шелъ и мнѣ поклонился.
— Это… кто такой? — переспросила ключница.
— Да Мануилъ Геронтьевъ…
Ключница отступила въ испугѣ.
— Сударыня! Никакъ этого быть не можетъ!
— Почему?.. Я его видѣла. Я говорила съ нимъ!
— Съ нами крестная сила!.. — перекрестилась Марина Яковлевна, — да, вѣдь, Мануилъ Геронтьевъ вотъ ужъ скоро двадцать лѣтъ, какъ померъ! Вѣдь, вамъ и десяти годковъ, почитай, не было, когда онъ, въ скорости послѣ дѣдушки вашего, скончался.
Катерина Алексѣевна въ обморокъ не упала. Она только страшно поблѣднѣла и опустилась въ кресло, такъ какъ у нея подкосились ноги. Она, однако, заставила себя сказать:
— А!.. Ну, такъ я, разумѣется, ошиблась!.. Скажите мамѣ, что я сейчасъ… Сейчасъ приду. Дуня! Дай, пожалуйста, одеколонъ.
Она подняла глаза на столикъ, ища стклянки съ одеколономъ, и снова вздрогнула, увидавъ бѣлый цвѣтокъ въ стаканѣ и рядомъ съ нимъ свѣчку желтаго воска.
Вотъ! Значитъ не бредила она! Не сонъ все это!.. Господи праведный! Господи всемогущій! Кого же это она видѣла?.. Кто же они?..
Екатерина Алексѣевна встала, будто приподнятая посторонней силой: между стаканомъ съ бѣлой звѣздочкой подснѣжника и желтенькой изогнутой свѣчечкой она увидала… яичко розоваго мрамора!.. То самое яичко, которое она отдала дѣвочкѣ, которое дѣвочка унесла съ собою…
Такъ какъ же здѣсь оно?.. Кто и когда его сюда положилъ?!
Рука Екатерины Алексѣевны Арданиной, не творившая крестнаго знаменія ровно годъ, со дня смерти ея дочери, сама собою поднялась и осѣнила ее крестомъ.
«Помяните въ молитвахъ Мануила Геронтьева и младенца Марію», — вспомнилось ей.
И еще разъ она, сознательно, перекрестилась.
Съ этой Христовой, пасхальной ночи она вновь обрѣла силу и способность молиться и надѣяться, и никогда не забывала на молитвѣ поминать завѣщанныя на вѣки памяти ея имена.