С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
Снѣгъ утомилъ меня. Какъ застывшее море съ недвижимыми бѣлыми волнами, безконечно развертывалась предо мной снѣжная пелена Енисея, — томительно однообразная, безотрадно унылая.
Тамъ, тѣ двѣ тысячи верстъ, которыя я только что сдѣлалъ по Ангарѣ, — полоса рѣки еще шире; но тамъ были высокія горы, угрюмыя скалы и суровыя темныя деревья вѣнчали зубчатыя вершины; чѣмъ дальше ѣду я внизъ по Енисею, тѣмъ берега его становятся ниже и очертанія горъ менѣе рельефны и болѣе скучны.
Глаза устаютъ и болятъ отъ этой горящей на солнцѣ миріадами искръ, ослѣпляющей бѣлизны снѣга, а въ уши мечется и стучитъ монотонный печальный звонъ колокольчика, говорящій все о той же безконечной пустынѣ недвижимаго бѣлаго моря.
Я очень обрадовался, когда, ѣхавшій со мной засѣдатель объявилъ, что послѣдніе четыре станка по Туруханскому округу придется ѣхать по тайгѣ. Уже перемѣна экипажа и то радовала меня. Мнѣ въ первый разъ приходилось ѣхать въ нартѣ: слѣпленная изъ тоненькихъ перекладинокъ на какихъ-то игрушечныхъ полозьяхъ, на столько узенькая, что я еле помѣстился въ своей медвѣжьей шубѣ, эта нарта показалась мнѣ очень оригинальной, а еще оригинальнѣе было то, что приходилось ѣхать безъ кучера и безъ вожжей. Я чувствовалъ себя очень странно въ этой ладьѣ безъ руля и безъ вѣтрилъ, отданной на волю лѣниво бѣжавшей мохнатой лошаденки съ короткими ногами, больше похожей на овцу, чѣмъ на лошадь. Невольно думалось, что со мной произойдетъ, если моей овцѣ угодно будетъ завести меня въ тайгу, вмѣсто слѣдующаго станка, и какъ мы съ ней будемъ поступать, если встрѣтимся съ другой такой же овцой и другимъ сѣдокомъ. Мои размышленія оказались праздными: никакихъ поворотовъ въ тайгѣ не было, мы сразу попали въ глубокій узкій корридоръ между двумя стѣнами снѣга, стоявшими выше дуги, настолько высокими, что дѣлались невозможными при самомъ необузданномъ характерѣ легкомысленныя попытки свернуть съ правильнаго пути. Не было основаній бояться и встрѣчъ, — какъ потомъ оказалось, почти никто и не ѣздилъ по этой дорогѣ, и мѣстные жители сообщались другъ съ другомъ на лыжахъ короткими таёжными путями. Два-три раза въ зиму промнутъ дорогу обозы съ мерзлой рыбой, направляющіеся изъ Туруханска въ Енисейскъ, по слѣдамъ одного изъ нихъ мы и ѣхали; разъ въ мѣсяцъ проѣдетъ почта; изрѣдка навернется предпріимчивый засѣдатель, для котораго предварительно нѣсколько подводъ проложатъ дорогу — вотъ и все. Да и кому ѣздить туда? Тамъ впереди Туруханскъ съ какими-нибудь двумя десятками домовъ, и за нимъ тундра, а дальше океанъ, край міра.
Нашъ поѣздъ представлялъ довольно оригинальную картину. Впереди ѣхалъ старшина, за нимъ засѣдатель, потомъ я, и арьергардъ составлялъ сотскій съ послѣдняго станка. Поѣздъ все растягивался, колокольчики моихъ спутниковъ замирали вдали. Моя нарта безшумно скользила по мягкому снѣгу, то погружаясь въ глубокій снѣговой корридоръ, то взбираясь на бугоръ, — такая маленькая лодочка въ этомъ огромномъ океанѣ снѣгу.
Мнѣ было пріятно ѣхать, и я съ чувствомъ глубокаго отдыха смотрѣлъ на темную зелень пихтъ, кедровъ и лиственницъ. Деревья стояли огромныя и неподвижныя, — должно быть вѣтеръ давно не заглядывалъ въ тайгу, — обремененныя глыбами пушистаго снѣга мохнатыя лапы тяжело опустились книзу. Могильная тишина была въ тайгѣ, колокольчикъ звенѣлъ непривычнымъ для меня какимъ-то пустымъ звукомъ, но и эти звуки были слишкомъ громки для тайги и, казалось, отъ нихъ, раздумчиво колыхаясь въ воздухѣ, медленно падали одинокія бѣлыя снѣжинки съ мохнатыхъ лапъ.
Сонъ спалъ на деревьяхъ, дремучій сонъ съ тяжело закрывшимися вѣками, съ безсильно повисшими руками, съ мертвенно неподвижнымъ лицомъ; онъ медленно спускался съ деревьевъ на тихо перебиравшую ногами лошадь, на покачивавшагося въ нартѣ человѣка. Какъ мимолетныя сновидѣнія, мелькаютъ бѣлыя, бѣлѣе снѣга, куропатки; онѣ подбѣгаютъ къ самой нартѣ и удивленными глазами смотрятъ на очевидно непривычную для нихъ картину.
Время отъ времени глаза открываются и лѣниво смотрятъ кругомъ. Вспоминается гдѣ-то видѣнный итальянскій пейзажъ. Огромные сугробы, какъ тѣ бѣлыя скалы, и надъ ними высоко возносятся темныя купы хвой, какъ тѣ кудрявыя вершины итальянскихъ пиній, увѣнчивающихъ бѣлыя скалы, а надъ всѣмъ этимъ горячее синее небо… Должно быть тамъ также воздухъ жжетъ и трудно дышать…
А колокольчикъ все звенитъ пустынно и глухо, и тишина становится все тише, а бѣлый сонъ надвигается все ближе и ближе.
И тянутся въ головѣ мысли медленныя, холодныя мысли:
— Неужели есть другая жизнь? неужели есть мѣста, гдѣ собираются сотни тысячъ людей, и они борются, волнуются, страдаютъ, гдѣ есть острые вопросы, побѣдные гимны? Какъ это странно… Такъ вѣдь все просто, такъ тихо и… и такъ холодно. О чемъ? Зачѣмъ?
Колокольчикъ странно заволновался и замолчалъ, я невольно вздрогнулъ и открылъ глаза: такая жуткая, страшная тишина настала въ тайгѣ. Деревья какъ-то сразу выросли и окружили меня, грозныя и молчаливыя, и угрюмо протянули ко мнѣ свои мохнатыя, засыпанныя снѣгомъ лапы. Лошадь оступилась съ дороги и нырнула въ бѣлую стѣну. Легкій, какъ пухъ, снѣгъ засыпалъ ее сверху, и она безсильно боролась, словно попала въ болотную трясину. Мнѣ нельзя было вылѣзти, такъ какъ у меня были обыкновенные валеные сапоги, и мнѣ приходилось терпѣливо дожидаться ѣхавшаго сзади сотскаго; лошадь послѣдовала моему примѣру и, выбравши положеніе поудобнѣе, прилегла на мягкую снѣговую перину.
Странная фигура, вся обсыпанная снѣгомъ, съ краснымъ, багровымъ, точно готовымъ лопнуть отъ прилившей крови лицомъ и смерзшимися въ сплошную льдину усами и бородой, долго топталась около лошади, уминая снѣгъ и помогая намъ выбраться на дорогу. Снова заковыляла лошадь и залепеталъ колокольчикъ свою пустынную, жалкую пѣсню.
Короткій зимній день догоралъ, когда мы пріѣхали въ деревушку.
Я ѣхалъ на эпидемію кори, странную эпидемію, какой мнѣ не приходилось встрѣчать за все время моей медицинской дѣятельности. Я объѣхалъ уже много деревень, и вездѣ оказывалось одно и то же. Повидимому, корь никогда не появлялась въ этой мѣстности, и жители этихъ деревень, — какъ тѣ дикари одного изъ острововъ Южнаго океана, которымъ европейскій корабль завезъ въ первый разъ корь, — переболѣли почти поголовно всѣ: и отцы и матери, и старики и старухи въ 70, въ 80 л. Были нѣкоторыя основанія предполагать, что кораблемъ явился этапъ, откуда эпидемія была занесена одной поселенческой семьей.
То же оказалось и въ этой деревнѣ, — такъ же поголовно лежащіе старые и малые, биткомъ набившіе жалкія избушки кое-гдѣ съ пузырями вмѣсто стеколъ и съ неизбѣжной желѣзной печкой посрединѣ избы, составляющей такое зло этихъ окраинныхъ глухихъ деревушекъ. Преобладали старики, женщины и дѣти; мужчины работники, какъ оказалось, давно ушли въ тайгу на пушной промыселъ. Я долго ходилъ по кривымъ закоулкамъ деревни, между сугробами, лежавшими вровень съ крышами, и, наконецъ, съ чувствомъ облегченія спросилъ:
— Ну, а теперь всѣ?
Ходившая со мной баба, съ знакомъ сотскаго на груди, подняла фонарь къ моему лицу и неопредѣленно отвѣтила:
— Да оно, пожалуй, и всѣ.
— Всѣ или не всѣ? — нетерпѣливо и сердито спросилъ я.
Я измучился, ходя по деревнѣ, былъ страшно голоденъ и давно думалъ о пельменяхъ, съ которыми ждалъ меня засѣдатель на въѣзжей квартирѣ.
— Болѣзнь-то не эта, — нерѣшительно отвѣчала баба. Тунгусишка тутъ одинъ изъ тайги вышелъ… Баба его пропадать хочетъ. Какъ ужъ вы, ваше благородіе?
— Гдѣ она?
— У меня же на задворкахъ.
Я страшно разсердился, такъ какъ приходилось возвращаться чуть ли не на конецъ деревни.
— Чего же вы тогда-то не сказали, какъ я у васъ былъ?
— Думала, ваше благородіе, вы для этой болѣзни, для сыпухи…
Въ глубинѣ двора, отдѣльно отъ избы, маленькая постройка, очевидно, предназначенная не для жилья, — что-то въ родѣ бани или зимняго помѣщенія для молодыхъ телятъ. Небольшая квадратная комната, очень низкій потолокъ, земляной полъ, голыя стѣны съ торчащимъ изъ пазовъ мохомъ. Посрединѣ старая ржавая желѣзная печка, накаленная докрасна, съ многочисленными дырами въ трубѣ, въ которыя тоненькими струйками сочился дымъ, синимъ облакомъ стоявшій подъ потолкомъ. Какой-то ночникъ чуть свѣтился и тоже дымилъ на столѣ. Спиной ко мнѣ стоялъ молодой парень въ красной старой рубахѣ и обдиралъ шкуру съ распластаннаго на стѣнѣ соболя; при моемъ входѣ онъ обернулся и посмотрѣлъ на меня испуганными глазами. Среди тѣхъ инородческихъ лицъ, изъ которыхъ состояло населеніе этой глухой окраины, я не призналъ бы въ немъ тунгуса. Немножко уже прорѣзъ глазъ, немножко чернѣе и жестче падавшіе прямыми космами на виски волосы — вотъ и все.
У стола стояла дѣвочка съ изрытымъ оспой лицомъ лѣтъ десяти и какъ звѣрекъ поблескивала на меня бѣлками своихъ темныхъ глазъ, больную я не разсмотрѣлъ сначала. Въ углу были придѣланы козла, покрытыя шкурой сохатаго и сверху медвѣжьей шкурой, въ огромной шерсти которой еле виднѣлась какая-то куча лохмотьевъ.
Провожавшая меня баба быстро заговорила молодому парню по-тунгусски, тыкая пальцемъ на меня, на больную и на походную аптечку, которую я держалъ въ рукѣ.
Тунгусъ подошелъ къ козламъ и разбудилъ жену. У ней было худое и истощенное, но прекрасное и совершенно интеллигентное лицо. Я не знаю — должно быть смерть эта великая уравнительница классовъ, сословій, состояній и національностей, должно быть она стерла узкіе углы, смягчила тунгусскія черты и положила на лицо печать человѣческой скорби и страданія. Большіе черные лучистые глаза смотрѣли на меня взволнованно и испуганно. Я видѣлъ, какъ упорный тревожный взглядъ слѣдилъ за мной, пока я разспрашивалъ при посредствѣ хозяйки — тунгусъ ни слова не говорилъ по-русски — о началѣ и теченіи болѣзни. Больная вздрогнула и отодвинулась, когда я съ молоточкомъ въ рукахъ подошелъ къ ней и сѣлъ на постель, чтобы выстукивать и выслушивать. Она вся была такъ испугана и такъ дрожала, что я остановился и просилъ хозяйку разъяснить, что я ничего худого съ ней дѣлать не буду, а хочу только узнать, какая у нея болѣзнь.
Хозяйка долго говорила, но больная продолжала дрожать, какъ въ лихорадкѣ, ея глаза расширились отъ ужаса, она все отодвигалась къ стѣнкѣ, и я невольно началъ гладить ея волосы и говорить, какія приходили на умъ ласковыя слова, совершенно забывши, что она не понимаетъ ихъ. Понемногу она успокоилась, но и то при всякомъ ударѣ молоточка ея худенькое легонькое тѣло все вздрагивало, и когда я наклонился, чтобы приложить ухо, въ глазахъ ея снова мелькнуло выраженіе ужаса.
Правое легкое было разрушено; она вся горѣла въ жару, и сердце билось слабо и учащенно. И вдругъ я почувствовалъ какъ двѣ сухія горячія руки крѣпко взяли меня за голову и приложили мое ухо къ правой сторонѣ груди, гдѣ хрипѣло и клокотало то злое и страшное, что вселилось въ несчастное измученное тѣло, и все росло и ширилось и раздирало грудь; потомъ переложили мою голову на лѣвую сторону, гдѣ какъ птичка въ клѣткѣ, видящая предъ собою врага, въ страшномъ изнеможеніи билось и трепеталось испуганное и обезсиливающее сердце.
О, я былъ великій шаманъ! Сердце стало биться ровнѣе, грудь дышала легче, крупныя капли пота выступили на лбу, а блестящіе лучистые глаза, все еще испуганные, но благодарные смотрѣли то на меня, то на молоточекъ, который я положилъ на столъ. А молодой тунгусъ съ молящимъ выраженіемъ въ глазахъ, все говорилъ и говорилъ. Мнѣ не нужно было хозяйки, чтобы понять, что говорилъ онъ мнѣ. Онъ указывалъ рукой на полуободранную шкуру соболя и на другія три шкуры, висѣвшія рядомъ, и говорилъ, что онъ отдаетъ ихъ мнѣ, онъ махалъ рукой въ окно по направленію простиравшейся отъ самаго окна тайги, говоря, что онъ принесетъ оттуда еще много соболей, и черно-бурую лисицу, и голубого песца, если я спасу его жену, и мнѣ не нужно было никакихъ словъ, когда я видѣлъ, какъ онъ, наклоняясь, крѣпко прижималъ руку къ сердцу, а любящая пара глазъ съ печальнымъ и ждущимъ выраженіемъ смотрѣла на меня. Онъ такъ огорчился, когда я отказался взять его соболей, что я долженъ былъ обѣщать ему, что въ слѣдующій разъ привезу много хорошихъ лѣкарствъ и тогда возьму его подарки.
Онъ продолжалъ говорить, пока я развѣшивалъ порошки и объяснялъ хозяйкѣ, какъ нужно принимать ихъ. Благодарные, — я хотѣлъ бы сказать, счастливые — лучистые глаза смотрѣли на меня съ медвѣжьей шкуры. Когда я уходилъ изъ избы, тунгусъ провожалъ меня до двери, а дѣвочка попрежнему стояла у стола и угрюмо смотрѣла какъ волченокъ, поблескивая бѣлками своихъ темныхъ глазъ.
— Свѣрь, свѣрь, а чусьвуетъ! — говорила, провожая меня по улицѣ съ фонаремъ баба.
Сознавая свою принадлежность къ доминирующему племени, она относилась свысока и презрительно къ своимъ жильцамъ, хотя ея широкія скулы, узенькіе глазки и короткія ноги и суконный языкъ говорили о несомнѣнномъ родствѣ съ ними.
— Изъ тайги принесъ хозяйку-то. На лыжахъ, на рукахъ все несъ, ужъ сколько времени не знаю, — говорила она тѣмъ же ломаннымъ русскимъ языкомъ. — Тоже жалѣютъ… Сколь у него соболей-то было — фершалу отдалъ, нарочно изъ волости выписывалъ. Сказывалъ, и въ тайгѣ-то что шамановъ перепробовалъ. Откуда то изъ дальней тундры набольшаго ихняго вывозилъ. Не помогли видно, онъ и понесъ къ намъ.
— Неужели это ихъ дочь? спросилъ я, вспоминая молодыя лица тунгуса и тунгуски и рѣзко отличающееся отъ нихъ лицо дѣвочки.
— Въ дочки взяли… въ тайгѣ нашли, Юрачка она, должно быть бросили ее, больную въ воспѣ на стойбищѣ, видѣли — лицо-то искорежено, они и набрели на нее и приняли въ дѣти, значитъ…
Я возвращался ночью. Въ тайгѣ было жутко, деревья стояли тревожно и настороженно. Блѣдный серпъ луны испуганно смотрѣлъ сквозь темныя мохнатыя лапы, снѣгъ странно синѣлъ, тѣни протянулись между деревьями, сплетались, расходились и длинными темными рядами ложились на синемъ снѣгу. Смутный шорохъ несся къ тайгѣ; крутясь въ воздухѣ и поблескивая въ свѣтѣ луны падали безчисленныя снѣжинки. Кто-то былъ въ тайгѣ, кто-то разбудилъ ее.
Чудится въ тайгѣ…
Безшумно скользя лыжами по мягкому снѣгу, быстро движется человѣкъ, одѣтый въ оленьи шкуры. Не отставая, спѣшитъ за нимъ на лыжахъ также одѣтая въ оленьи шкуры маленькая дѣтская фигурка. Тотъ, передній, бережно несетъ въ рукахъ завернутую въ медвѣжью шкуру драгоцѣнную ношу. Деревья тревожно слѣдятъ за ними, изъ-за темныхъ лапъ испуганно смотритъ мѣсяцъ, длинныя тѣни бѣгутъ за лыжами, снѣгъ сыплется сверху, а изъ глубины медвѣжьей шкуры смотрятъ на меня большіе, черные, лучистые глаза, напуганные, жалующіеся, молящіе меня о жизни.