В Светлую ночь… (Оленин)/ДО
| Въ Свѣтлую ночь… : Разсказъ |
| Источникъ: Оленинъ П. А. На вахтѣ. — СПб.: Типографія П. П. Сойкина, 1904. — С. 131. |
Въ Страстную субботу пассажирскій пароходъ «Ретивый», идя срочнымъ рейсомъ, остановился около одиннадцати часовъ вечера у пристани одного изъ среднихъ Волжскихъ городовъ.
Каждый волгарь стремится встрѣтить великій христіанскій праздникъ на берегу. Оторванный на пароходѣ отъ своихъ близкихъ, отъ семей, отъ родного очага, волгарь почувствовалъ-бы себя еще болѣе оторваннымъ, если бы ему пришлось провести Свѣтлую ночь гдѣ-нибудь на плесѣ, среди луговъ, затопленныхъ полой водой. Поэтому каждый судоводитель старается къ полночи остановиться или у пристани, или у какого-нибудь селенія. Тогда всѣ встрѣчаютъ праздникъ «по-людски», идутъ въ церковь, несутъ съ собой куличи, пасхи и яйца; на пароходѣ остаются только вахтенные, которые все-таки въ свою очередь попадаютъ на берегъ, но только позже.
По окончаніи пасхальной службы на пароходѣ устраивается розговѣнье и за дружеской бесѣдой волгари коротаютъ свою Свѣтлую ночь.
Капитанъ «Ретиваго» лихо, по-волжански, подвалилъ къ пристани, на которой не было замѣтно обыкновеннаго оживленія: въ пасхальную ночь считается грѣхомъ работать… Затѣмъ онъ сошелъ сверху и, проходя въ свою каюту, сказалъ боцману:
— Такъ, значитъ, такъ, Бойковъ: оставить двухъ вахтенныхъ, а остальные пусть идутъ къ заутренѣ… Да чтобы за огнемъ смотрѣли въ оба!
— Есть, Дмитрій Ивановичъ, — отчеканилъ боцманъ. — Чувашинъ останется, да старикъ Илья… Что ему: онъ и здѣсь Богу помолится.
— Вы тоже останьтесь, — сказалъ капитанъ проходившему мимо него помощнику, молодому человѣку съ русой бородкой, — Я вернусь — тогда вы сходите.
Помощнику это распоряженіе не понравилось, но на пароходѣ не разсуждаютъ.
Потомъ Дмитрій Ивановичъ вошелъ въ каюту и сталъ переодѣваться. Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, съ умнымъ, но какимъ-то печальнымъ лицомъ. Очевидно, судьба достаточно потрепала его, прежде чѣмъ привести на пароходъ. Это виднѣлось въ выраженіи лица и особенно читалось въ задумчивыхъ глазахъ. Про свое прошлое Дмитрій Ивановичъ разсказывать не любилъ, но товарищи знали, что во времена оныя онъ былъ студентомъ, курса не кончилъ и затѣмъ порядочно таки постранствовалъ по русскимъ тундрамъ и дебрямъ. На Волгѣ онъ былъ еще сравнительно недавно, но какъ-то сразу сдѣлался настоящимъ волгаремъ. Свое дѣло онъ любилъ, хотя и не прочь былъ иногда ругнуть «анаѳемскую» профессію, подарившую его ревматизмомъ и нервозностью.
— Надо Рахманина пригласить, — рѣшилъ капитанъ.
Рахманинъ былъ единственный пассажиръ «Ретиваго». Дѣла его сложились такъ, что онъ запоздалъ вдали отъ семьи, и теперь ему приходилось встрѣтить праздникъ одному. Онъ былъ хорошо знакомъ съ Дмитріемъ Ивановичемъ и всегда старался попасть на его пароходъ. Они не были друзьями, но только пріятелями.
Окончивъ свой туалетъ, капитанъ прошелъ въ классъ. Тамъ оффиціантъ заканчивалъ убранство стола подъ руководствомъ буфетчика Малехова. Малеховъ былъ татаринъ и прямого отношенія къ празднику не имѣлъ, но онъ такъ давно жилъ съ русскими, такъ давно держалъ буфетъ именно на «Ретивомъ», что усвоилъ себѣ русскія привычки и чтилъ великіе русскіе дни почти одинаково со своими, магометанскими. Теперь онъ устраивалъ розговѣнье.
— Князь, айда съ нами къ заутренѣ, — сказалъ капитанъ, хлопнувъ Малехова по плечу.
— Шутите все, — улыбаясь отвѣтилъ татаринъ, — ми здѣсь Богу помолимся… Айда ты… Болшой, великій праздникъ — надо въ церковь ходить…
— А я для тебя яичко приготовилъ: христосоваться буду…
— Почему не христосоваться? Это можна… Ми понимаемъ, дюша, какой великій праздникъ… Свѣтлая ночь…
— Спите что-ль? — спросилъ Дмитрій Ивановичъ, постучавшись въ каюту, которую занималъ Рахманинъ.
— Нѣтъ, не сплю… А что?
— А то, что одѣвайтесь, да поѣдемте къ заутрени.
— Въ темень-то… Да и грязь, я думаю, непролазная.
— Я по телефону двухъ извощиковъ вытребовалъ.
— Тогда хорошо: сейчасъ одѣнусь.
Капитанъ пошелъ по пароходу. Матросы, одѣтые во все лучшее, что у каждаго было, суетились по палубѣ, собираясь идти въ городъ. Старикъ лоцманъ, посѣдѣвшій на Волгѣ, приготовилъ фонарь и стоялъ уже на сходняхъ. Другой увязывалъ куличи и пасхи, припасенные для команды. Скоро всѣ эти люди потянулись съ пристани къ городу и свѣтъ фонаря, какъ блуждающій огонекъ, замелькалъ въ ночной, холодной тьмѣ.
Капитанъ заглянулъ на носъ. Тамъ у шпиля, стоя на колѣняхъ, молился старикъ матросъ, оставшійся на вахтѣ. Онъ повернулся лицомъ къ городу и отвѣшивалъ частые поклоны, истово крестясь въ промежуткахъ между ними. Надъ городомъ, который былъ скрытъ мракомъ, стояло точно далекое зарево отъ зажженныхъ плошекъ и огней въ церквахъ. Неясный гулъ людей доносился изъ города и чувствовалось, что никто не спитъ теперь въ немъ.
Постоявъ на носу, капитанъ пошелъ къ сходнямъ. Ему встрѣтился старикъ машинистъ.
— Дѣдъ, ѣдемъ? Я и для тебя извощика припасъ.
— Покорнѣйше спасибо, — сказалъ машинистъ.
— Вотъ жду моего пассажира, — продолжалъ капитанъ.
— А я — вотъ онъ здѣсь, — откликнулся Рахманинъ, только что вышедшій изъ класса.
Рахманинъ былъ полный господинъ среднихъ лѣтъ, адвокатъ по профессіи, веселый и жизнерадостный.
— Какъ-бы тутъ въ потемкахъ не отпечатать свою физіономію на сходняхъ, — сказалъ онъ, осторожно двигаясь съ парохода.
— А вотъ давайте руку… Дѣйствительно, скользко… Вотъ это нашъ механикъ, — говорилъ капитанъ, помогая Рахманину пройти.
— Очень пріятно. — Рахманинъ протянулъ руку машинисту, — есть-ли только извощики?
— Одинъ пріѣхалъ, — сказалъ пристанскій матросъ.
— Ну, ничего. Какъ-нибудь устроимся… Я всѣхъ легче, такъ къ вамъ на колѣни, — рѣшилъ Дмитрій Ивановичъ.
Всѣ трое исчезли въ полутьмѣ, которая казалась еще непроницаемѣй послѣ огней парохода и пристани.
Прошло съ полчаса. Вдругъ полный густой звукъ колокола донесся со стороны города и въ ту-же минуту на разные тона отвѣтили ему колокола другихъ церквей. Вахтенные, оставшіеся на пароходѣ и пристани, обнажили головы и стали часто и быстро креститься. Снялъ свою шапку и буфетчикъ Малеховъ, и его добродушное, вѣчно улыбающееся лицо стало молитвенно-серьезно.
И вотъ въ городѣ взвилась ракета и огненной змѣйкой прорѣзала мракъ ночи… И за ней загорѣлась иллюминація, зажглись бенгальскіе огни…
И «Ретивый» также освѣтился разноцвѣтными огнями: это оффиціантъ взялъ цвѣтныя лампочки изъ рубки и столовой и заблаговременно замѣнилъ ими лампочки террасы.
Утро уже забрезжило своими первыми лучами. Засвѣтлѣла тихая гладь величавой Волги, разлившейся на десятки верстъ. Темная туча подвинулась къ сѣверной сторонѣ неба, а на востокѣ проглянула свѣтлая полоса чистаго неба.
Вернувшись отъ заутрени, команда разговлялась. Въ добавленіе къ обычному, компанейскому угощенію, традиціонному на Волгѣ, капитанъ «отъ себя» поставилъ командѣ четверть, да Рахманинъ пожертвовалъ цѣлый золотой на окорокъ, который тутъ-же и былъ купленъ въ пристанской лавочкѣ, которую лавочникъ открылъ для команды, зная, что въ городѣ теперь ни за какія деньги ничего не достанешь.
Въ рубкѣ перваго класса разговлялось начальство: капитанъ, его помощники, машинисты и оба лоцмана, люди пользующіеся на пароходахъ особымъ почетомъ и вниманіемъ. Тутъ-же сидѣлъ и Рахманинъ.
Всѣ уже перехристосовались между собой, перецѣловался со всѣми и русскій татаринъ, буфетчикъ, и казался очень довольнымъ тѣмъ, что и ему пришлось участвовать во встрѣчѣ великаго русскаго праздника.
Капитану, въ отвѣтъ на красное яичко, онъ поднесъ серебряный брелокъ — тоже яйцо съ выгравированнымъ на немъ якоремъ.
Шелъ общій, незатѣйливый разговоръ. Дѣятельно уничтожались вина и снѣди, которыми былъ заставленъ столъ.
— Кушай, дюша! — приговаривалъ Малеховъ, угощая.
— Креститься-бы тебѣ, князь, — шутилъ капитанъ.
— Зачѣмъ креститься? — отвѣчалъ Малеховъ. — Каждый человѣкъ въ своя вѣра долженъ помирать…
— Да, вѣдь, ты совсѣмъ русскій…
— Конечно, русскій… Но только не хорошій человѣкъ, кто вѣру мѣняетъ.
— Яманъ?[1]
— Яманъ… Своя вѣра — якши[2]… Богъ любитъ того, кто своя вѣра бережетъ.
— Это ужъ какъ есть, — замѣтилъ старикъ лоцманъ, — доведись до всякаго…
Послѣ розговѣнья капитанъ прошелъ къ себѣ въ каюту и легъ уснуть… Но ему не спалось… временное возбужденіе быстро прошло и въ голову назойливо лѣзли тяжелыя воспоминанія прошлаго.
— Бобыль я… Вся жизнь прожита, а радость, счастье гдѣ-то тамъ остались и никогда, никогда ихъ не будетъ…
Такъ думалось ему. Онъ всталъ и снова прошелъ въ классъ.
— Спите, что-ль? — постучался капитанъ въ каюту Рахманина.
— Не спится. — Рахманинъ отворилъ дверь. — Мысли все какія-то невеселыя…
Капитанъ вошелъ въ каюту.
— И у меня тоже, — сказалъ онъ, — въ такіе дни тоска подступаетъ и зависть въ душу ползетъ.
— Да, въ такіе дни дома хорошо… дѣти, жена…
— А у кого ихъ нѣтъ, тому и дома холодно…
Капитанъ понурился.
— Да, тяжело одиночество… Нѣтъ, кажется, ничего хуже… И чувствуешь, что все опоздано… Что впереди одна безпривѣтная старость. А знаете, кто теперь, въ такую Свѣтлую ночь, еще несчастнѣе одинокаго человѣка? — вдругъ спросилъ капитанъ. — Онѣ… вотъ тѣ, у кого мы забавы ищемъ, къ которымъ пьяные ходимъ… Я думаю, плачутъ онѣ въ такія ночи… И есть отчего? Отверженныя… Животныя для наслажденія…
— Да, Дмитрій Ивановичъ, это вы вѣрно…
— А знаете что? Поѣдемте сейчасъ къ нимъ? Свеземъ имъ пасху, куличъ, выкажемъ… ну, какъ бы это сказать… участіе…
— Вотъ придумали!
— Вѣдь были-же мы съ вами и вотъ именно здѣсь, въ этомъ городѣ, у нихъ… Помните: у Агаѳьи Степановны?.. Почему-же и теперь не съѣздить? Тогда съ одной цѣлью, теперь съ другой.
— Оригинально-то оригинально… но…
— Ничего не но… ѣдемъ? Извощикъ нашъ остался ночевать у пристани.
— Даже совѣстно извощика нанимать въ это мѣсто въ такую ночь.
— Пустое: онъ довезетъ насъ до угла, а тамъ пять шаговъ.
Рахманинъ былъ человѣкъ быстрыхъ рѣшеній и поэтому капитану не пришлось долго уговаривать его.
— Еще тамъ была Наташа… бѣлокуренькая такая… совсѣмъ дѣвочка… — началъ даже припоминать онъ.
Забравъ съ собой пасху, куличъ, яйца и двѣ бутылки вина, капитанъ и Рахманинъ сошли съ парохода и, разбудивъ заснувшаго извощика, велѣли ему ѣхать въ городъ.
— Куда прикажете? — спросилъ извощикъ.
— А вотъ куда скажутъ, туда и поѣзжай.
На улицахъ въ этотъ предразсвѣтный часъ между заутреней и обѣдней было пустынно. Кое-гдѣ догорали плошки. У одного переулка капитанъ остановилъ извощика.
— Теперь мы пѣшкомъ, — сказалъ онъ.
Когда извощикъ скрылся за поворотомъ, ночные путешественники направились въ переулокъ.
— Который домъ?.. вотъ забылъ… — соображалъ капитанъ, — да, вспомнилъ… У него еще крыльцо со стекляннымъ входомъ… Отлично помню…
— Дадутъ намъ шейнаго и затылочнаго, — высказалъ предположеніе Рахманинъ, — не шляйся въ такую ночь по такимъ мѣстамъ!
— Мы-же объяснимся… Вотъ подъѣздъ… Да, я не ошибся; видите: сквозь ставни свѣтъ: значитъ, не спятъ.
Пріятели вошли на крыльцо и капитанъ розыскалъ звонокъ. Прошло нѣсколько минутъ, но никто не отозвался. Капитанъ позвонилъ еще, а Рахманинъ сталъ стучать въ дверь.
Теперь обоихъ охватила одна и та-же боязнь: какъ-бы кто-нибудь не увидалъ ихъ у этого подъѣзда… Но обоимъ было совѣстно признаться въ боязни другъ другу и совѣстно было уйти.
Наконецъ за дверью послышались тяжелые мужицкіе шаги.
— Кто тамъ?
— Мы… свои… — отвѣтилъ капитанъ, — пусти…
— У насъ сегодня заперто… Не пущаютъ.
— Да мы по другому дѣлу…
— Знаемъ, что по другому дѣлу, а нельзя.
— Что съ тобой разговаривать? Агаѳья Степановна спитъ?
— Нѣтъ, не спитъ… Къ обѣднѣ хочетъ идти.
— Ну, вотъ и пошли ее сюда поговорить… На чай получишь.
— Знаю, что на чай… Да, чать, день-то какой!
— Ну, говорятъ, позови… Свои…
Шаги удалились.
— Я говорилъ, что не пустятъ, — сказалъ Рахманинъ.
— А я говорю — пустятъ…
— Чего вамъ? — раздался за дверью женскій голосъ.
— Агаѳья Степановна, это вы?
— Нѣтъ, не она. Она одѣвается.
— Это ты, Матреша?
— И не Матреша… Стыда у васъ нѣтъ: въ такую ночь по заведеніямъ шляетесь… Аль не крещенные?
— Вотъ, глупая… Да мы не за тѣмъ…
— Зачѣмъ-же? Грѣхъ дѣвицъ безпокоить… Мы хотя и падшія, но все-таки на насъ кресты есть…
— Пусти. Ей-Богу, не за тѣмъ…
— Не пушу… Ей-Богу…
— Да ты взгляни въ форточку. Видишь: вотъ перекрещусь, что не затѣмъ.
— За чѣмъ-же еще можете вы, кавалеры пріятные, прійти?
— Разговѣться съ вами хотимъ… Мы съ парохода: заночевали… Да неужто ты меня не узнала? Таня… Такъ вѣдь? взгляни.
Капитанъ вычеркнулъ спичку: она освѣтила на мгновеніе его лицо.
— Ну, вѣришь теперь?..
— Пойду, у самой спрошу…
— Бросимъ, уйдемъ? — предложилъ Рахманинъ.
— Ни за что… Я ужъ таковскій: что трудно, то и по мнѣ.
Наконецъ Таня вернулась.
— Ну, идите, — сказала она, — но только ежели… такъ и знайте: ничего того не будетъ…
— Да ладно… Развѣ вы не можете выгнать?..
Замокъ щелкнулъ. Дверь растворилась. Пріятели вошли и стали подниматься по лѣстницѣ. Дѣвушка свѣтила имъ, заслоняя рукой свѣчку, чтобы она не загасла.
— Какая такая нужда вамъ приспичила? — спросила она, поднявшись.
— Христосъ Воскресе! — сказалъ капитанъ.
— Воистину, — отвѣчала удивленная дѣвушка: она давно, повидимому, отвыкла отъ этого христіанскаго привѣтствія и отъ братскихъ поцѣлуевъ. Теперь она похристосовалась съ капитаномъ и Рахманинымъ и отворила имъ дверь.
Переступая черезъ этотъ порогъ, и капитанъ и Рахмановъ почувствовали себя смущенными: въ первый разъ въ жизни входили они въ такой домъ, не оскверненные желаніемъ дешевыхъ продажныхъ ласкъ — и это ихъ сбило съ толку.
— Агаѳья Степановна гдѣ? — спросилъ капитанъ, когда они раздѣлись въ прихожей.
— У себя… Гдѣ-же ей быть?
— Такъ вотъ… Пойди, скажи ей, что мы пришли… пришли поздравить васъ… разговѣться съ вами… въ эту великую Свѣтлую ночь… Вотъ: возьми… тутъ и куличъ… и пасха, и все…
— У насъ свои есть…
— Попробуйте и нашихъ… Честное слово: хотѣлось отъ души…
Дѣвушка взяла въ руки узелъ, постояла съ нимъ… Потомъ вдругъ точно что-то на нее нашло: она всхлипнула и быстро убѣжала.
Капитанъ досталъ изъ кармана платокъ и, отвернувшись отъ свѣта, сталъ какъ-то особенно громко сморкаться… Рахманинъ старался въ то же время не смотрѣть на него. Затѣмъ они вошли въ залъ, знакомый имъ съ давняго времени. Теперь слабо освѣщенный одной лампой, онъ выглядѣлъ скромнымъ и самымъ обыкновеннымъ; дешевая и пестрая роскошь, позолота на красномъ фонѣ поблекли… Ничего вызывающаго, ничего наглаго въ этомъ залѣ теперь не было.
Нѣсколько минутъ спустя въ залъ вплыла пожилая толстая женщина, Агаѳья Степановна, нѣсколько наскоро одѣтыхъ дѣвушекъ слѣдовали за ней.
— Вотъ ужъ не думали, не гадали, — сказала Агаѳья Степановна.
Очевидно, что ей было и неловко, и какъ-то совѣстно за то, что она, которая по своимъ годамъ вполнѣ могла-бы быть бабушкой каждой изъ этихъ дѣвицъ, занимается такимъ неблаговиднымъ дѣломъ.
— Съ великимъ праздникомъ! — сказалъ капитанъ, — заночевали мы у васъ въ городѣ и рѣшили съ вами встрѣтить… Свѣтлую ночь…
Капитанъ и Рахманинъ перехристосовались со всѣми. Одна изъ дѣвушекъ зажгла стѣнныя лампы, и залъ освѣтился ихъ блѣднымъ свѣтомъ, борющимся съ первымъ свѣтомъ зари, который проникалъ въ комнату черезъ ставни.
На столѣ появилась скатерть. Таня разставила на немъ все, что принесли гости. Капитанъ откупорилъ бутылку и розлилъ вино по стаканамъ.
— Вы насъ простите, — сказалъ онъ, — намъ было очень одиноко на пароходѣ, вдали отъ своихъ… в мы невольно вспомнили, что на свѣтѣ есть люди, еще болѣе одинокіе, чѣмъ мы… За ваше здоровье…
— Намъ захотѣлось доказать вамъ, — прибавилъ Рахманинъ, — что не всегда мы относимся къ вамъ только по-свински, но можемъ относиться и по-человѣчески… по-братски…
Дѣвушки были сконфужены. Лица ихъ, обыкновенно соотвѣтствующія требованіямъ ремесла, ненатурально веселыя, вызывающія, теперь казались скромными и обыкновенными… въ нихъ было даже что-то скорбное.
Наконецъ одна изъ нихъ насмѣлилась и, поднявъ стаканъ, сказала:
— Спасибо… Поняли… все-же мы не собаки какія-нибудь… Въ первый это разъ… Давно ужъ никто не христосовался съ нами…
Слезы помѣшали ей говорить, и она выбѣжала изъ комнаты.
Солнце уже позолотило маковки церквей, когда капитанъ и Рахманинъ вышли изъ дома. По улицамъ двигались прохожіе. Но теперь уже ни капитанъ, ни Рахманинъ не стыдились ихъ: они понимали, что имъ нечего стыдиться своего поступка, что имъ дѣла нѣтъ до того. какъ могутъ отнестись къ нимъ люди… и поэтому спокойно, глядя прямо въ глаза встрѣчнымъ, пошли они къ пристани…