В Муромских лесах (Салиас)/ДО

В Муромских лесах
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XXVI. Изданіе А. А. Карцева МОСКВА. Типо-Литогр. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.

1901

Въ Муромскихъ лѣсахъ.

РАЗСКАЗЪ.

"Средь дремучины — не дреми"!

(Поговорка.)

I.

Въ сельцо Романово, среди дремучихъ Муромскихъ лѣсовъ, пріѣхалъ гонецъ «конный и оружейный» прямо съ Москвы, стало быть за четыреста верстъ, и привезъ съ собой письмо, зашитое въ шапкѣ.

Грамота эта была отъ сановника, любимца самихъ господъ графовъ Орловыхъ, что состоятъ при царицѣ первыми людьми.

Цѣлое длинное посланіе было на имя дворянина-помѣщика, отставного капитана. Писалъ другъ другу, товарищъ товарищу по службѣ въ Семеновскомъ полку во времена оны; только одинъ вышелъ въ отставку капитаномъ, а Другой сталъ генералъ-поручикомъ.

Дворянинъ и капитанъ Андрей Романовичъ Симеоновъ заперъ толстое письмо въ ящикѣ стола, велѣлъ посланца помѣстить въ хорошей горницѣ людского флигеля и тотчасъ накормить, напоить и дать отоспаться съ пути.

Затѣмъ старый капитанъ, радостно и гордо улыбаясь, объяснилъ дочери Машенькѣ, что письмо отъ ея крестнаго и тяжелое… А затѣмъ приказалъ онъ личному слугѣ и любимцу Ардашкѣ хорошенько протереть большіе петербургскіе очки, что въ золотой оправѣ, и приготовить…

Вся дворня, а за нею и вся деревня оживились отъ происшествія.

— Пріѣхалъ съ Москвы отъ генерала гонецъ! Привезъ барину грамоту — во каку!..

Одинъ мальчуганъ въ людской даже оробѣлъ и взвылъ, когда тетка Арина около него показала руками — какая грамота.

Баринъ Андрей Романовичъ былъ радостенъ, собираясь читать посланіе друга послѣ обѣда. Машенька сіяла лицомъ и даже прыгала козой отъ радости, зная, что письмо «про ея дѣвичью судьбу трактуетъ». Посланецъ былъ доволенъ, что доставилъ грамоту въ цѣлости, а въ ожиданіи отвѣта будетъ въ гостяхъ, что сыръ въ маслѣ. Дворня и мужики тоже радовались — не зная чему, по благодушію.

Одинъ лакей бариновъ, Ардашка, семидесятитрехлѣтній старикъ, худой и сгорбленный, смутился, тревожился и становился часъ отъ-часу все хмурѣе и угрюмѣе, ходилъ-бродилъ, ворчалъ себѣ подъ-носъ и огрызался на опросы… Онъ совсѣмъ ума приложить не могъ, гдѣ эти самые бариновы золотые очки — «будутъ». Очки, всякіе, вообще, надобились барину раза два въ недѣлю и на этотъ случай бывали подъ рукой простые, обиходные очки… А петербургскіе золотые требовались въ году десятокъ разъ, а то и рѣже, по какому-либо особо важному случаю. Послѣдній разъ подалъ Ардашка ихъ съ мѣсяцъ тому, на Троицу, либо на Духовъ день.

— И гдѣ теперь они будутъ — хоть убей!

Однако, когда баринъ и барышня, откушавъ, вышли изъ-за стола, петербургскіе очки были уже приготовлены. Ардашка вспомнилъ, что припряталъ ихъ въ ящичекъ кіота или образницы барина, стоявшей въ спальнѣ.

Андрей Романовичъ сѣлъ за чтеніе посланія друга, важнаго человѣка, любимца сіятельныхъ графовъ Орловыхъ, а одновременно въ людской собралась вся дворня слушать пріѣзжаго, ахать гонцу, что онъ разсказывалъ про Москву, но и съ своей стороны дивить его своими вѣстями о своемъ житьѣ-бытьѣ, гдѣ оно — тихо-то, тихо… да какъ въ омутѣ. А всякому вѣдомо, что завсегда въ тихомъ омутѣ черти водятся.

Генералъ Петръ Петровичъ Волжскій писалъ пріятелю, обстоятельно отвѣчая на всѣ его вопросы.

Во первыхъ, онъ уже испросилъ у графа Андрея Григорьевича Орлова-Чесменскаго, при которомъ служитъ, разрѣшеніе имѣть въ августѣ мѣсяцѣ трехнедѣльный отпускъ для поѣздки къ пріятелю и сослуживцу въ его «дремучіе» края по семейнымъ обстоятельствамъ.

Во вторыхъ, радуется онъ, что для его красавицы Машеньки нашелся подходящій женихъ, исконнаго дворянскаго рода, добраго нрава и съ нѣкоторымъ иждивеніемъ, а коли онъ по молодости чиномъ и званіемъ не величекъ человѣкъ, то лишь-бы у него охота да прилежаніе нашлись, а протекція найдется въ люди его вывести.

Въ третьихъ, генералъ благодарилъ за честь, что его зовутъ въ посаженые отцы. Кому-же таковымъ и быть, какъ не крестному. А отлучка со службы и расходы путешествія — не бѣда. Крестницъ у него всего три. Одна замужемъ давно, а другая еще пятилѣтняя… А любимѣйшая была всегда Машенька Симеонова.

Затѣмъ, пріятель сановникъ соболѣзновалъ пріятелю помѣщику въ его заботѣ о неладахъ съ сыномъ Григорьемъ, благодаря его «неестественному» нраву, упрямству, непочтенію и непослушанію волѣ отцовой, и совѣтовалъ молодого малаго оставить, рукой махнуть. Не махонькій этотъ Гришка. Самъ знаетъ, что ему съ собой дѣлать.

Наконецъ, генералъ удивлялся вѣстямъ, что у пріятеля въ его намѣстничествѣ творятся такія безобразія… Грабежи и разбои, отъ какихъ и дворянамъ житья нѣтъ. А купцы волками воютъ, хоть и не ѣзди по торговымъ дѣламъ. И удивлялся генералъ, почти не вѣрилъ, что команды, посылаемыя изъ губерніи, ничего подѣлать не могли и не могутъ. Что намѣстникъ-то и его товарищъ — глядятъ. Ихъ забота — бразды правленія неукоснительно содержать въ рукахъ.

«Дойдетъ таковой слухъ до Матушки-царицы — она строжайше взыщетъ»! кончалъ Волжскій.

II.

Въ то-же самое время въ людской гость дворни, т. е. гонецъ, разсказывалъ новости про матушку Москву… что въ ней храмовъ сорокъ сороковъ, а Иванъ Великій такъ великъ, что съ него всѣ-бы города россійскіе видѣть-бы можно было, еслибы не грѣхи людскіе, за которые нечистая сила туманъ въ глаза пущаетъ… А чума въ бѣлокаменной дѣйствительно была, тому уже годовъ съ десятокъ… И долго гуляла — ничего подѣлать нельзя было. Народъ — люди мерли — вотъ тебѣ мухи… На кладбищахъ мѣстовъ не хватало и просто въ землю зарывали. Но, наконецъ, посчастливилось, ее, чуму, словили и въ Москвѣ-рѣкѣ утопили. Изъ себя была страшнѣющая… Безглазая, безрукая, о трехъ ногахъ и въ желтомъ салопѣ… А Василій Блаженный — какъ быть слѣдуетъ все на томъ-же мѣстѣ. А въ Гостиномъ дворѣ можно все купить… Чего и надумать нельзя — тамъ есть. Одинъ пріятель барина-генерала Волжскаго купилъ въ Гостиномъ птицу, которая человѣчьимъ языкомъ говоритъ. Все, что угодно… Только на божескія слова ей запретъ положенъ… Вотъ хоть-бы: «Господи Іисусе» птица не скажетъ, а коли скажетъ, то должна подохнуть ту же минуту. А купцы въ Москвѣ народъ богатѣющій и собираются турецкую землю у салтана купить и Матушкѣ-Царицѣ ко дню ея ангела поднести. «На, молъ, родная! Отъ нашего усердія и доброхотства». А путемъ-дорогою изъ Москвы въ Романово ѣхалъ онъ, гонецъ, опасливо, по ночамъ заѣзжихъ дворовъ держался, хотя ничего объ шалостяхъ не слыхалъ… А эдакое, что вотъ здѣсь пошло — нигдѣ въ тѣхъ краяхъ и не видывано, и не слыхано…

Гонецъ Софронъ тотчасъ по пріѣздѣ узналъ, что въ здѣшнемъ краѣ удивительное дѣлается… Господа и тѣ стали сомнѣваться за себя, вотъ какъ въ Пугачево время было…

И теперь, когда Софронъ выложилъ всѣ свои новости про Москву, Ивана Великаго, Гостиный дворъ и даже про чуму — дворовые стали наперерывъ подробно разсказывать, что у нихъ въ уѣздѣ, даже по всему намѣстничеству, завелося.

— Шалятъ! И страсти Господни, какъ шалятъ.

И что это такое, и кто это такой невѣдомо и не понятно. Сначала по простотѣ думали всѣ, что разбойники да грабители развелись, благо кругомъ лѣса дремучіе… Ну, а теперь всѣ уразумѣли, что это дьявольское попущеніе на людяхъ. Одинъ баринъ Андрей Романовичъ не вѣритъ, гнѣвается и ругаетъ, когда кто ему оное объяснитъ… Олухами и идолами обзываетъ всякаго, кто оное, какъ тому слѣдуетъ, понялъ и уразумѣлъ. Самъ-то онъ полагаетъ, что это простые разбойники, отчаянныя головы, придорожные шатуны и сибирные, да острожные бѣгуны. А нешто это можетъ статься? Простыхъ грабителей-головорѣзовъ начальство давно-бы изловило. А на этихъ слово найти нельзя. Вотъ былъ, а вотъ и нѣту. Либо колдуны, либо самъ дьяволъ съ ними. Татары здѣшнихъ мѣстъ въ грѣхѣ этомъ виноваты. Чрезъ нихъ все приключилось. Это ихъ «шайтанъ» со своими чертенятами, — прости Господи — второй годъ скоро какъ шалитъ, Бога не бояся и начальства не уваживая… И видали его самого, главнѣйшаго… Ростомъ страсть, промежъ ногъ коня пропускаетъ, черная борода вѣникомъ и искру даетъ… И какъ только гдѣ его съ шайкой накроютъ, такъ юнъ ножкой въ землю вдаритъ и скажетъ «разступися». И нѣтъ ничего передъ тобой… Были будто и люди, и кони, и костеръ горѣлъ, и щами съ кашей пахло… А тутъ тебѣ одно пустое мѣсто и въ глазахъ рябь. Еремѣй-пастухъ самъ видѣлъ трещину въ лѣсу, гдѣ эта вся шайка провалилась, когда на нее команда изъ города лѣтошній годъ вышла. Прослышалъ Еремѣй, что она вотъ вчера — скажемъ — провалилась сквозь землю, а онъ стало быть сегодня вотъ пошелъ поглядѣть. И что-же ты полагаешь? Въ трещинѣ еще все гудѣло чтой-то и голоса такіе неслышные слышались.

И многое другое разсказывала дворня Романова о своей бѣдѣ — разбойничествѣ въ краѣ, поясняя, что это нечистая сила. Только двое молодыхъ дворовыхъ все усмѣхались и стояли на своемъ, что чортъ тутъ не причемъ. Простые это удалые молодцы съ Волги. Придутъ, пограбятъ и уйдутъ. А тамъ опять навѣстятъ и опять сгинутъ во свояси. Мѣста здѣшнія уже очень подходящія… Гдѣ-же и грабить, коли не здѣсь!

— Нельзя иначе, соглашались всѣ. Потому — лѣсъ! Дремучина, какой другой нѣту на Руси. Не даромъ Соловей-разбойникъ изъ тутошнихъ былъ.

III.

Сельцо Романово было верстахъ въ пяти отъ тракта изъ города Мурома на городъ Ардатовъ; но эта проѣзжая дорога смахивала сама на проселокъ и хотя было на ней два большихъ моста, но одинъ изъ нихъ надобился только весной въ разливъ и половодье, а лѣтомъ и осенью его всегда объѣзжали въ бродъ; другой-же по его ненадежности всякій старался миновать и давалъ крюку версты въ двѣ, по болотамъ и по гати. Дальше, да вѣрнѣе.

Маленькая усадьба съ надворными строеніями, а за ними деревня въ полтораста душъ расположились на открытомъ мѣстѣ близъ оврага, гдѣ протекала маленькая рѣчка, но кругомъ въ верстѣ разстоянія начинались и шли сплошной стѣной, на десятки верстъ, знаменитые Муромскіе лѣса, гдѣ водилось всякое звѣрье. Волки, особенно зимой, навѣдывались и на деревню, а медвѣди часто встрѣчались на дорогѣ, но мирно и безобидно поглядывали на прохожихъ и на проѣзжихъ.

Сельцо Романово было старинное родовое помѣстье дворянъ Симеоновыхъ.

Андрей Романовичъ, почти шестидесятилѣтній вдовецъ, былъ въ гвардіи при императрицѣ Елизаветѣ Петровнѣ, въ Семеновскомъ полку, но, получивъ первый чинъ, перевелся въ «напольный» полкъ и сдѣлалъ нѣсколько кампаній, дрался и съ нѣмцами, и съ туркой, былъ два раза раненъ и вышелъ въ отставку съ чиномъ капитана.

Поселившись въ родномъ гнѣздѣ, гдѣ жилъ когда-то его отецъ Романъ Романовичъ и дѣдъ по имени тоже Романъ Романовичъ, еще во время царя Алексѣя Михайловича, капитанъ Симеоновъ тотчасъ-же женился на дочери сосѣда по вотчинѣ. Бракъ этотъ былъ не случайностью. Капитанъ уже лѣтъ шесть былъ неравнодушенъ къ молодой сосѣдкѣ изъ рода Порфирьевыхъ, съ которой познакомился, пріѣзжая погостить къ старшему брату-холостяку Роману. Но свататься онъ не рѣшался, предполагая, что ему откажутъ, какъ недостаточно состоятельному жениху, у котораго было всего-то тогда сто душъ во владѣніи вмѣстѣ съ съ братомъ. Когда же братъ Романъ вдругъ умеръ, капитанъ немедленно вышелъ въ отставку и, сдѣлавшись вдвое богаче, рѣшился посвататься и былъ принятъ.

Двадцать лѣтъ прожили Андрей Романовичъ душа въ душу съ женой Улитой Григорьевной… Пять человѣкъ дѣтей прижилъ онъ съ ней, но по волѣ Божіей сохранилъ только двухъ, второго сына Григорія и самую младшую дочь Марію. Первый сынъ Романъ погибъ удивительно, загадочно, былъ найденъ однажды у себя мертвымъ на полу среди горницы. А предъ тѣмъ онъ не болѣлъ и ни на что не жаловался, да вдобавокъ былъ сильный здоровый молодецъ двадцати двухъ лѣтъ. Двое другихъ дѣтей умерли еще въ младенческомъ возрастѣ.

Лѣтъ съ десятокъ назадъ Симеоновъ овдовѣлъ и потеря любимой жены такъ подѣйствовала на него, что онъ, если-бы не малютка Маша — пошелъ бы тотчасъ въ монастырь.

Впрочемъ и впослѣдствіи часто поговаривалъ о постриженіи и монашествѣ прежній воинъ и ветеранъ многихъ кампаній. За послѣдніе же годы капитанъ рѣшилъ окончательно, что какъ только выдастъ дочь замужъ, то немедленно пострижется въ виду своего давнишняго желанія, а равно и въ виду семейныхъ обстоятельствъ. Дѣло было въ томъ, что у степеннаго, честнаго, немного вспыльчиваго, но сердечнаго Андрея Романовича былъ сынъ, уже 26-лѣтній молодецъ, съ которымъ онъ не ладилъ. Вмѣсто утѣшенія старому отцу, молодой Григорій Андреевичъ былъ занозой въ сердцѣ.

Рѣдко отецъ и сынъ менѣе походили другъ на друга, чѣмъ двое Симеоновыхъ. Правда, оба были вспыльчивы, оба упрямы, но старикъ былъ все-таки добрый и чувствительный человѣкъ, а сынъ былъ извѣстенъ своимъ жестокосердіемъ, гордостью и неуживчивымъ нравомъ.

Даже простая, веселая, ко всѣмъ ласковая, еще очень юная Марья Андреевна — и та не любила брата и даже боялась его.

Нелады отца и сына дошли, наконецъ, до того, что жить вмѣстѣ стало мудрено и капитанъ предложилъ Григорію зажить самостоятельно. Онъ отдалъ сыну въ полное владѣніе большой хуторъ, почти имѣньице, верстахъ въ восьми отъ Романова.

Хуторъ, по прозвищу «Волчій Логъ», былъ среди лѣсовъ, въ глуши, почти въ дебряхъ, но молодой Симеоновъ съ радостью переселился туда на житье, взявъ собой восемь семей крестьянъ.

— Намъ, батюшка-родитель, вмѣстѣ и впрямь тѣсно, — сказалъ онъ. — А буду я жить особо, да къ вамъ наѣзжать въ гости, то, поглядите, мы ладить начнемъ.

Дѣйствительно, съ того дня, что молодой человѣкъ ушелъ изъ Романова и сдѣлался какъ-бы помѣщикомъ «Волчьяго Лога», отношенія отца съ сыномъ стали тотчасъ иныя, много лучше, тише и спокойнѣе. Черезъ годъ послѣ ухода Григорія Андреевича изъ дому, отношенія его къ отцу и сестрѣ стали совсѣмъ дружескія. Но вдругъ начались снова нелады, но уже по иной причинѣ.

IV.

Молодой Григорій Симеоновъ полюбилъ красавицу-дѣвушку, единственную дочь дворянина, человѣка чиновнаго, только что покинувшаго службу, но, однако, совсѣмъ небогатаго. Пожилой чиновникъ въ отставкѣ, по фамиліи Арцивашевъ, имѣлъ всего двадцать душъ крѣпостныхъ гдѣ-то въ Симбирскѣ и все продавалъ ихъ, но не находилъ покупателей. Существовалъ же онъ на пенсію и поселился на жительство въ городѣ той губерніи, гдѣ недавно еще былъ важной особой, т. е. губернаторскимъ товарищемъ.

Городъ этотъ, Муромъ, былъ ближайшимъ отъ «Волчьяго Лога» и если малъ и бѣденъ, то знаменитъ тѣмъ, что далъ свое имя непроходимѣйшимъ лѣсамъ всей имперіи. Довольно часто бывая въ Муромѣ, Григорій Симеоновъ встрѣтилъ Надежду Арцивашеву въ соборѣ, тотчасъ познакомился съ ея отцомъ, а черезъ недѣли двѣ уже посватался… и получилъ отказъ…

И то и другое было неудивительно.

Влюбиться сразу въ молодую дѣвушку было болѣе чѣмъ легко, и Григорій былъ не первый, быстро очарованный. Надежда Арцивашева была писаная красавица и уже многимъ женихамъ отказала…

Но на этотъ разъ не она отказала, а ея суровый отецъ, извѣстный своею гордостью и важностью.

— Дочь моя будетъ за богатымъ и чиновнымъ! — разъ навсегда рѣшилъ онъ и стоялъ на своемъ.

Прежде красавица дочь находила, что отецъ правъ, и тоже ждала и желала суженаго, богатаго и чиновнаго… Но когда появился Григорій Семеоновичъ, посватался, получилъ отказъ и со стыда не показывался болѣе въ Муромѣ, то дѣвушка умная, бойкая, веселая, затосковала и тайно молила судьбу не посылать ей богатаго и чиновнаго жениха, такъ какъ ей тогда хоть руки на себя накладывать. Молодой Симеоновъ застрялъ занозой въ ея сердцѣ и въ головѣ. Арцивашевъ, замѣтивъ перемѣну въ дочери, опасаясь, что она отъ любовной тоски можетъ похудѣть и подурнѣть, пошелъ на хитрость. Онъ подалъ надежду дочери… Онъ объяснилъ, что отказывается отъ мечты имѣть чиновнаго зятя, но однако будетъ стоять на своемъ, чтобы у будущаго мужа его красавицы-дочери была, по крайней мѣрѣ, приличная для дворянина вотчина.

Дозволивъ Симеонову изрѣдка бывать у себя ради того, чтобы дочь менѣе убивалась, хитрый Арцивашевъ объяснилъ молодому человѣку:

— Проси отца отдѣлить тебя при жизни, дать хоть семьдесятъ душъ, тогда мы еще, можетъ быть, и порѣшимъ, и по рукамъ ударимъ.

Арцивашевъ, конечно, зналъ, что самъ стародавній обычай россійскій воспрещаетъ давать сыновьямъ якобы приданое при женитьбѣ. Сынъ, женатый, живетъ при отцѣ и все его будетъ, но послѣ отца. Однако, Григорій, малый хотя и умный, взглянулъ на дѣло иначе и тотчасъ обратился къ отцу съ просьбой устроить его счастье. Иначе говоря, онъ сталъ просить отца передать ему хуторъ по дарственной и прибавить или переселить съ Романова въ Волчій Логъ душъ хоть съ полсотни.

Андрей Романовичъ только обидѣлся и, обозвавъ Арцивашева дуракомъ, запретилъ сыну и заговаривать о томъ же въ другой разъ.

Съ этого времени между отцомъ и сыномъ снова начались дурныя отношенія и много худшія, чѣмъ прежде. Бывало они оба пылили одинъ на другого, но вскорѣ мирились… Теперь они видѣлись рѣже, но при свиданіи Андрей Романовичъ, бывшій безстрашный воинъ, не любилъ глядѣть сыну въ лицо, будто боялся его взгляда. Ненавистнически злобно глядѣлъ сынъ на старика отца, считая его причиной своей незадачи въ счастіи, помѣхой къ браку.

«Хоть-бы померъ скорѣе!» — говорили его глаза.

Эта несдача, невозможность тотчасъ жениться на красавицѣ, казалось, не угнетала, а озлобляла его. И всѣ замѣчали, что дѣйствительно Григорій Андреевичъ, всегда и прежде не добрый, надменный и дерзкій, сталъ теперь еще пуще человѣконенавистникомъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ его снѣдала мысль, какъ-бы скорѣе выбраться изъ крутыхъ обстоятельствъ, какъ добиться цѣли назвать красавицу Надю — женой.

Однако это нравственное состояніе, особая озлобленность и угрюмость продолжались только около полугода, а затѣмъ Григорій Андреевичъ вдругъ перемѣнился, сталъ бодрѣе, веселѣе, сталъ дружелюбнѣе съ отцомъ и ласковѣе съ сестрой, сталъ менѣе суровъ и съ дворней Романова. Онъ даже особенно полюбилъ двухъ молодыхъ парней изъ этой дворни и выпросилъ ихъ у отца, одинъ изъ нихъ былъ сынъ старика Ардаліона.

— Утѣшился по своей зазнобѣ, — говорилъ Андрей Романовичъ дочери. — И хорошее дѣло. На счастье для обоихъ. Какой онъ мужъ, съ его нравомъ? Уходилъ-бы онъ эту Арцивашеву въ гробъ, а она, сказываютъ, дѣвушка хорошая, только шустра очень.

Однако Симеоновъ ошибался совершенно. Григорій продолжалъ часто бывать въ Муромѣ и былъ принятъ Арцивашевымъ, какъ хорошій знакомый. Казалось даже, что бывшій губернаторскій товарищъ, нѣсколько важный со всѣми, относится къ молодому человѣку исключительно ласково и даже по родственному.

Одновременно Григорій часто ѣздилъ въ противоположную сторону, городъ Ардатовъ, гдѣ у него завелся новый пріятель, хотя разница ихъ лѣтъ была очень большая. Пріятель былъ ровестникомъ Андрея Романовича, если не старше.

Это былъ очень богатый купецъ, торговавшій полотномъ и ситцемъ, обороты котораго были на столько обширны и велики, что имя его — Павловъ, было извѣстно въ трехъ намѣстничествахъ. Но называли его всегда и уже издавна: Павловъ Ардатовскій, въ отличіе отъ другихъ купцовъ, его однофамильцевъ.

Посѣщеніе Григорьемъ этого пріятеля, одинокаго, бездѣтнаго и старика, были настолько часты, а гощеніе на столько иногда продолжительно, что вскорѣ распространился слухъ, невѣдомо откуда и какъ, что старикъ богачъ весь свой большой капиталъ намѣренъ по смерти передать молодому дворянину Симеонову.

Когда эта вѣсть и толки доходили до Григорія, онъ странно ухмылялся, но не опровергалъ и не отрицалъ ничего. Когда однако тотъ же слухъ дошелъ до самого Павлова, то купецъ сильно разгнѣвался и заявилъ, что его завѣщаніе уже сдѣлано и все, что у него есть, вполнѣ оставляется въ сосѣдній монастырь, гдѣ похоронены его жена и братъ, и гдѣ онъ самъ будетъ преданъ землѣ.

— Да и слыханое-ли дѣло, — говорилъ Павловъ, — чтобъ купецъ дворянина наслѣдникомъ выбралъ? Люди надъ обоими смѣяться-бы стали.

На другой день послѣ появленія коннаго гонца изъ Москвы, капитанъ Андрей Романовичъ сѣлъ за трудное и мудреное дѣло, за такую задачу, которая была ему почти не по плечу.

Онъ-бы лучше согласился новую кампанію начать противъ турки, чѣмъ этакое дѣло начинать. Лучше-бы два-три мѣсяца въ походѣ быть и ноги натруживать, чѣмъ недѣлю цѣлую корпѣть, потѣть, сопѣть и мозгъ натруживать, да еще въ его годы.

Капитану приходилось, тяжело и тоскливо вздыхая, сѣсть за писаніе большого обстоятельнаго посланія въ отвѣтъ на письмо друга-генерала. Болѣе полутора, двухъ страницъ въ день Симеоновъ сочинить никакъ не могъ, потому что раза по три передѣлывалъ и переписывалъ на бѣло, то, что съ трудомъ выходило изъ-подъ огромнаго, длиннаго гусинаго пера. Да и многое множество перьевъ перемѣнилъ онъ за первые же два дня непосильной работы… Перья, которыя онъ чинилъ вмѣстѣ съ Ардашкой, были, точно на смѣхъ, одно хуже другого… Одно царапало, другое брызгало, третье скрипѣло — а это, извѣстно, худая примѣта — четвертое было будто гвоздь, пятое было «лапочкой». Вдобавокъ старый хрычъ Ардашка куда-то такъ запряталъ песокъ, что его поискали и бросили.. Песокъ былъ московскій, а можетъ быть и заграничный — французскій, золотистый… А по милости стараго «тетерева» — приходилось теперь посыпать свое писаніе простымъ пескомъ, а онъ былъ что тебѣ заячья дробь… Спасибо, однако, что Маша надоумила отца писаніе просто оставлять сохнуть.

V.

Однако на третій день Симеоновъ прекратилъ работу и далъ себѣ день отдыху, по той причинѣ, что пріѣхалъ въ гости въ Романово нареченный дочери вмѣстѣ со своей теткой.

Женихъ Машеньки былъ нижегородскій помѣщикъ Неструевъ, недоросль изъ дворянъ, сирота круглый, малый двадцати одного года, умомъ не прыткій, но очень красивый лицомъ, а самое главное тихій и добрый… Изъ-за этого и сталъ онъ женихомъ Симеоновой.

Дворовые люди и свои и чужіе обожали молодого барина Ивана Захарыча за его обхожденіе съ ними, а это обстоятельство было лучшимъ доказательствомъ, что за человѣкъ молодой Неструевъ.

«Хочешь узнать человѣка, — говорилось обыкновенно, — опроси его крѣпостныхъ рабовъ».

И отзывъ этихъ рабовъ былъ всегда вѣрнымъ мѣриломъ нравственнаго облика всякаго молодого и стараго дворянина-помѣщика.

Ни одного бракосочетанія не совершалось на Руси безъ предварительнаго опроса людей той и другой стороны. Тайный «обыскъ» производился искусно и тщательно…

— Какова ваша барышня?

— Каковъ вашъ молодой баринъ?

Такъ допытывались стороны. Крѣпостные холопы, люди прямые и честные, по традиціи всегда отвѣчали правду. Закупить ихъ временной лаской было нельзя… Они будто сознавали свое священное участіе въ судьбѣ будущихъ нареченныхъ супруговъ и свою нравственную отвѣтственность предъ Богомъ и людьми.

Дурной отзывъ давался сдержанно и неохотно, но этой сдержанности знали цѣну, потому что когда можно было хоть немного въ чемъ похвалить своихъ господъ, то дѣлалось это въ сугубой степени. Мягкосердыя, богобоязненныя, незлобливыя, не мстительныя крѣпостныя «души» зла не помнили.

Это были темные люди, но свѣтлыя души. Слишкомъ много натерпѣлись они за двѣсти лѣтъ подъ игомъ барскимъ, и надо было или не въ мѣру озлобиться, или привыкнуть прощать. А за всепрощеніемъ всегда идетъ любовь.

Предстоявшее бракосочетаніе молодого Неструева и совсѣмъ юной пятнадцатилѣтней Симеоновой было устроено ихъ-же обоюдными холопами, дворовыми людьми обоего пола. И подобное приключалось и совершалось постоянно… Даже форма и способы сватоства были будто строго установлены преданіемъ и обычаемъ.

Разумѣется, большее или меньшее участіе и значеніе крѣпостныхъ холоповъ въ дѣлѣ бракосочетаній зависѣло отъ обстоятельствъ. И главное, выдвигавшее ихъ на первое мѣсто, было отсутствіе родителей у молодыхъ людей.

Въ данномъ случаѣ такъ и было.

Капитанъ Андрей Романовичъ сидѣлъ сидьмя дома, никуда не показывался въ люди, къ себѣ также не звалъ и въ качествѣ отца дѣвушки-невѣсты какъ-бы не существовалъ. Въ Романовѣ былъ тотъ-же монастырь, въ который капитанъ собирался поступить съ самаго дня смерти жены. Совѣты барину, понуканье и даже ворчанье главнаго лица въ Романовѣ, самого всѣми почитаемаго Ардаліона Матвѣевича, ни къ чему не вели.

— Чего ты смотришь, баринъ ты мой несуразный, — ворчалъ постоянно старикъ лакей, годами старше барина и всей дворни. — Что у тебя подъ носомъ-то? У тебя пташка, коей пора, пришла изъ гнѣздышка выпорхнуть, на свѣтъ Божій выглянуть, полетать, попѣть, да и свое гнѣздышко свить. А ты что? прихлопнулъ ее, будто-съ, обѣими ручками и держишь. Грѣхъ! Отвѣтишь Богу.

— Отвяжись, Ардашка! — былъ всегда тотъ-же отвѣтъ капитана. — Что на роду написано, того не минуешь. Суженаго тоже конемъ не объѣдешь. Погляди: все само собой для Машеньки благоустроится.

— На Бога надѣйся, а самъ не плошай! — отвѣчалъ всегда семидесятилѣтній, умный и дѣльный Ардаліонъ.

И наконецъ, однажды, видя, что Андрея Романовича ни съ какой стороны не возьмешь, старикъ заявилъ «своимъ» всѣмъ, по двору и даже по деревнѣ.

— Надо нашу барышню-касатушку просватать. Давай, добры-молодцы и бабье, за дѣло возьмемся и выищемъ Марьѣ Андреевнѣ хорошаго супруга.

И дѣло, поиски и хлопоты начались тотчасъ-же, но какъ-то все незамѣтно, неспѣшно, порядливо и будто само собой. Однако не прошло трехъ мѣсяцевъ, какъ въ Романово заѣхала «ненарокомъ» изъ-за дурака кучера, сбившагося съ дороги, барыня Анна Аѳанасьевна Неструева, старая дѣвица. Заѣхавъ, она согласилась отдохнуть часокъ у новаго знакомаго, капитана, но осталась и ночевать… А черезъ недѣлю она заѣхала вторично, уже въ гости, и привезла съ собой случайно племянника Ванюшу. Ѣхали они въ городъ Муромъ по его дѣлу и заѣхали по дорогѣ, но однако, пробывъ до вечера, поѣхали опять домой. Ночевать съ перваго-же разу въ гостяхъ молодому человѣку въ домѣ, гдѣ не было ему товарища, а была только дѣвица, не полагалось, хотя-бы и съ теткой.

Ваня и Маша, познакомившись, цѣлый день вмѣстѣ много и сердечно намолчались, а когда ввечеру разстались «до слѣдующей недѣли», то все уже было ими сказано глазами и рѣшено на душѣ безповоротно.

— Ну что, Машенька? — спросилъ Симеоновъ у дочери послѣ отъѣзда гостей. — Какъ тебѣ кажется молодецъ?

Маша только вспыхнула… Отвѣчать было нечего. Все какъ-то ужъ очень было само собой понятно.

— Ну что, Ванюша? — спросила Неструева племянника, сидя въ тарантасѣ и выѣзжая со двора капитана. — Дѣвица-то эта прелестница. Какъ посудишь?

— Тетушка! Голубушка! — воскликнулъ молодой человѣкъ и, обнявъ тетку, такъ началъ ее цѣловать, что и капоръ ея и чепецъ съ «робронами» съѣхалъ на бокъ.

Но взлохмаченная старая дѣвица, «подводившая» все дѣло, была, казалось, еще счастливѣе своего племянника.

А дворовые люди въ двухъ усадьбахъ, симеоновскіе и неструевскіе, многозначительно и даже важно улыбались въ лицо своихъ господъ. Вѣдь дѣло-то было ихъ рукъ.

А какъ дѣло это завелось и выгорѣло… Богъ его знаетъ. Само собой все вышло. Отъ своей судьбы кто-же уйдетъ! Правда, въ прошломъ мартѣ мѣсяцѣ романовская ключница Марфа Егоровна попала какъ-то въ усадьбу господъ Неструевыхъ… А тамъ ихній дворецкій тоже появился въ гостяхъ у Ардаліона Матвѣевича. А тамъ ужъ какъ-то все пошло по своему и кончилось тѣмъ, что барыня Анна Аѳанасьевна нечаянно «изъ-за дурака кучера» попала въ Романово и познакомилась съ капитаномъ и его дочкой. Просто судьба! И больше ничего…

VI.

Чрезъ три недѣли послѣ перваго посѣщенія Неструевыхъ состоялось сватовство. Со дня сватовства Неструевы стали пріѣзжать въ Романово по два и по три раза въ недѣлю. И только теперь, на этотъ разъ, пріѣздъ жениха заставилъ Андрея Романовича сморщить брови.

— Оторветъ отъ дѣла! — сказалъ онъ самъ себѣ. — Я и такъ себя пересилилъ за письмо садиться… И благо сѣлъ, такъ ужъ и писать-бы не отрываясь.

Но затѣмъ, какъ всѣ лѣнивые, Симеоновъ обрадовался, что есть поводъ отдохнуть отъ работы.

Когда молодой человѣкъ, еще и не совершеннолѣтній, еще не брѣющійся по дворянскому обычаю, вошелъ къ Симеонову, то капитанъ съ нѣкоторой важностью объяснилъ ему, за какимъ дѣломъ онъ его застаетъ.

Неструевъ былъ обрадованъ, узнавъ о гонцѣ и объ согласіи генерала Воложскаго быть посаженнымъ и пріѣхать къ бракосочетанію.

— Слава Богу! — воскликнулъ онъ. — Теперь дѣло за Ѳерапонтовымъ. За ненужнымъ дѣло…

— И Ѳерапонтовъ не запоздаетъ! — улыбнулся капитанъ. — Жду его ежедневно. Впрочемъ, если бы купчина и запоздалъ или отказался совсѣмъ, полагаю, Ваня, что мы дворяне… И ты, и я… Слово важно дворянское, а не что иное…

— Да хоть и совсѣмъ не надо, Андрей Романовичъ! — вдругъ вскрикнулъ молодой человѣкъ, махая руками. — Говорю вамъ не нужно совсѣмъ…

— Слышалъ я это отъ тебя! Молодъ ты еще и неопытенъ въ дѣлахъ. Любовь и пріязнь сами по себѣ, а казна сама по себѣ. Спроси тетушку…

Дѣло было въ томъ, что свадьба Машеньки отсрочена была по двумъ причинамъ. Первое, чего ждалъ Симеоновъ, было согласіе друга генерала прибыть на свадьбу. Второе было еще важнѣе. Симеоновъ, желая дать дочери приданое по своимъ средствамъ, «по мѣрѣ силъ», рѣшился продать на срубъ лѣсъ, которымъ владѣлъ около самаго города Мурома. Только такой лѣсъ могъ быть проданъ, стоилъ денегъ. Всѣ же лѣса, удаленные отъ города и Оки, почти не имѣли цѣны, то-есть не ставились ни въ грошъ.

— Въ нашихъ мѣстахъ, — шутили дворяне, — надо деньги платить тѣмъ, кто согласится лѣса рубить и свозить, чтобы дремучину очищать и отъ звѣря избавить.

На покупку лѣса около города, у самаго сплава, нашелся тотчасъ охотникъ, лѣсопромышленникъ Ѳерапонтовъ. Условившись въ цѣнѣ, купецъ обѣщалъ съѣздить во Владиміръ, получить съ должниковъ деньги и весь чистоганъ, восемь тысячъ, привезти капитану.

Конечно другой человѣкъ, менѣе добрый и снисходительный отецъ, чѣмъ Симеоновъ, быть можетъ продалъ-бы и часть вотчины, ради увеличенія приданаго любимицы дочери и въ обиду сыну, непослушному и неуживчивому. Но Симеоновъ искренно прощалъ сына и, кромѣ того, строго соблюдалъ малѣйшіе норовы и обычаи дворянскіе.

Обычай ихъ прямо указывалъ всю вотчину передать сыну, а для дочери «выискать», какъ дать четырнадцатую часть въ приданое.

Пока Симеоновъ разсуждалъ съ женихомъ, его тетка, дѣвица 55-ти лѣтъ, Анна Аѳанасьевна, сидѣла у Машеньки и трактовала о другой матеріи. Она привезла невѣстѣ радостное извѣстіе, что купецъ Огарковъ, торгующій краснымъ товаромъ, будетъ въ ихъ предѣлахъ чрезъ недѣлю, и Машенька можетъ не ѣздить въ городъ ради покупокъ и пополненія приданаго.

— Онъ все тебѣ доставитъ, — говорила Неструева. — Я ему объяснила: пойми, молъ, бородачъ, дѣвица Симеонова, капитанская дочка — невѣста. Стало быть, понимаешь, все требуется. Отъ шпилекъ и булавокъ до атласа и гро-де-тура. Ну, вотъ онъ все и навезетъ. Сказалъ, не съ одной, а съ тремя подводами въ путь-дорогу пустится. Огарковъ, моя дорогая, ужъ двадцать лѣтъ во всю нашу округу все поставляетъ. Удивительно, какъ у васъ никогда не бывалъ. Это оттого, полагаю, приключилось, что Андрей Романовичъ вдовъ, а ты малолѣтка. Будь жива твоя покойница матушка, то, конечно, Огарковъ бывалъ бы у васъ.

Когда капитанъ, старая дѣвица и женихъ съ невѣстой собрались было садиться за столъ, на дворѣ зазвенѣлъ колокольчикъ и близился.

Симеоновъ да и всѣ дворовые узнали по звуку, кто ѣдетъ въ гости.

— Мой, — сказалъ капитанъ кратко.

И всѣ немного насупились.

Гость, нежданно теперь являющійся въ усадьбу, былъ молодой Симеоновъ.

У жениха и его тетки тоже сердце не лежало къ будущему шурину. Совсѣмъ они были разнаго поля ягоды. Иванъ Неструевъ былъ юный, кроткій, легко смущающійся недоросль, а Григорій былъ уже мужчиной подъ тридцать лѣтъ, рѣзкій, острый на слово, да въ добавокъ находилъ, что недоросльНеструевъ сестренкѣ не пара.

— Могла бы Машенька выйти замужъ и получше, — сказалъ онъ отцу. — Мало ли жениховъ у насъ въ намѣстничествѣ. Сказали-бы мнѣ. Я-бы разыскалъ чиновнаго. А этотъ Ванька — щенокъ.

Подъѣхавъ къ дому и узнавъ отъ дворни, что у отца женихъ съ теткой, Григорій усмѣхнулся презрительно.

— Здравствуй, хлѣбъ да соль! — сказалъ онъ, входя въ столовую, нѣсколько прихрамывая. — Я такъ и наровилъ, батюшка, къ твоему столу.

— Здравствуй, — отчасти холодно отвѣтилъ Симеоновъ.

Всѣ, помолясь на икону, сѣли за столъ, и Григорій тотчасъ-же заявилъ отцу, что пріѣхалъ по особо важному обстоятельству, а не просто лишь повидаться.

Молодой Симеоновъ былъ высокій, красивый чернобровый молодецъ. Особенно красивы, но и чудны, странны, были глаза его. Не только чужіе люди, знакомые его, но даже и холопы свои и чужіе не выносили упорнаго и проницательнаго взгляда. Григорія Андреевича. Въ этихъ глазахъ были и умъ, и отвага, но вмѣстѣ съ тѣмъ что-то недружелюбное, подчасъ чрезвычайно насмѣшливое и обидное.

Самъ Андрей Романовичъ не любилъ взгляда сына и называлъ его глаза ястребиными.

— Какое же такое важное у тебя дѣло? — спросилъ онъ сына. — До насъ или до тебя касающееся.

— До меня, батюшка… Твое согласіе требуется мнѣ.

— Согласіе? На что? — удивился старикъ. — Иль и ты бракосочетаться собрался. Уломалъ своего губернаторскаго товарища?

— Можетъ, и уломалъ! — шутливо отвѣтилъ Григорій, но тотчасъ прибавилъ: — нѣтъ, батюшка, бракосочетаніе мое хотя и не за горами, но все-таки не на носу. А это дѣло, важнѣющее, на носу. Надо его порѣшить спѣшно. А безъ твоего согласія я ничего не могу.

Симеоновъ насупился совсѣмъ, ожидая послѣ стола имѣть непріятную бесѣду и новую ссору съ сыномъ.

— Ладно, — сказалъ онъ. — Что можно, всегда родному сыну сдѣлаю… А чего нельзя — того нельзя.

И въ послѣднихъ словахъ старика-капитана прозвучала та твердость духа, которая и сдѣлала его храбрымъ воиномъ и героемъ многихъ кампаній.

Разговоръ за столомъ изъ-за присутствія молодого Симеонова не клеился. Неструевы — и молодой человѣкъ, и старая дѣвица — равно воздерживались говорить изъ опасенія рѣзкаго отвѣта или ехидной шутки, къ которымъ, однако, никогда придраться было нельзя. Григорій умѣлъ красно и ловко сказать, будто обухомъ ударить, но всегда «обинякомъ».

Увидя старика Ардаліона, Григорій Симеоновъ выговорилъ:

— Ардашка, твой парень валяется у меня третій день. Расшибся. Почитай голова совсѣмъ проломлена.

— Мати Божья! — воскликнулъ старикъ лакей въ ужасѣ.

— Да. Въ башкѣ трещинка есть, — разсмѣялся Григорій.

— Что такъ? Почему? — спросилъ капитанъ.

— Ѣздилъ со мной во Владиміръ. Насъ вывалило около Акшаровской вотчины въ оврагъ. Я вотъ ногу себѣ зашибъ, а Титка голову себѣ проломилъ…. Ничего, отлежится.

— Ну что тамъ, въ губерніи, слыхать? — спросилъ капитанъ.

— Ничего. Стоитъ Владиміръ на своей Клязьмѣ, а она бѣжитъ мимо него и все убѣжать не можетъ, которые уже вѣка.

— Вишь, какъ вы мудрено сказываете! — замѣтила Неструева.

— Языкъ у него, голубушка, такой… — усмѣхнулся Симеоновъ. Аглицкій, что-ли?

— Аглицкій! — удивился Григорій.

— Да. Вотъ что перочинные такіе продаются. Самые лучшіе завсегда аглицкіе…

— Ножички? — спросилъ юный Неструевъ, не понявъ и наивнымъ голосомъ.

— Нѣтъ, Иванъ Захарычъ, перочинные чулочки, — отвѣтилъ Григорій совершенно серьезно, и только ястребиные глаза его засмѣялись.

— Полно шпынять! Сынъ!.. — сурово сказалъ капитанъ. — Иванъ твой будущій зять. И въ кого это ты? Ей Богу! Въ роду нашемъ никогда не бывало шпыней. Скажи-ка лучше, что въ губерніи хотятъ дѣлать на счетъ проведенія большого тракта чрезъ наше намѣстничество.

— Собираются, батюшка. Скоро проведутъ съ Москвы и до Сибири.

— А какъ скоро?

— Да лѣтъ вотъ черезъ пятьдесятъ будутъ ужъ и ѣздить по немъ! — серьезно отвѣтилъ Григорій.

Капитанъ махнулъ на сына рукой и промолчалъ.

— А вотъ что новаго въ губерніи, — продолжалъ этотъ, но уже не насмѣшливо, а дѣльно. — Опять проявились грабители на дорогахъ.

— Какъ? Опять?! — вскрикнули всѣ, даже Машенька и даже Ардаліонъ, стоявшій за стуломъ барина.

— Да. Появилась шайка головорѣзовъ.

— Та же? Шайтанова?… — спросилъ Симеоновъ.

— А кто-же это знать можетъ, батюшка. Или другая, или та-же. Намъ-то вѣдь оно все одно… Тотъ-ли самый головорѣзъ меня ограбитъ или убьетъ, что прежде грабилъ и убивалъ, или новый какой. Отъ того не легче.

— Гдѣ-же проявилась-то.

— Подъ Владиміромъ.

— Что-же начальство-то?

— А все то-же. Обождя мало — такъ, съ подгодика, — вышлютъ команду, когда шайка соберется уже уходить.

— Вотъ напасть, кара Господня на насъ, — прости Господи, — выговорилъ капитанъ. Давно ли она была и ушла… Думали на долго… Анъ вотъ опять.

— Покуда съ Москвы или изъ Питера не возьмутся за дѣло умѣючи — все такъ будетъ, — угрюмо сказалъ Григорій. Срамота. Полагаю въ одной Туретчинѣ эдакое возможно, чтобы мирные граждане, дворяне, купцы не могли проѣзжать безъ смертельныхъ приключеній въ пути.

— Пожалуй, и въ нашу сторону заглянутъ! — вздохнула Анна Аѳанасьевна. Помилуй Господь и сохрани.

И старая дѣвица пугливо перекрестилась.

— Зачѣмъ имъ сюда, — усмѣхнулся Григорій. Кого тутъ грабить? Мужиковъ? Даже съ васъ или съ меня нажива плохая. Рубль, два, три… А подъ Владиміромъ ѣздятъ люди при деньгахъ. Сотни да тысячи возятъ.

— Охъ, моего-бы Ѳерапонтова не ограбили! — воскликнулъ капитанъ. Онъ какъ разъ скоро поѣдетъ изъ Москвы.

— А вамъ-то что-же батюшка?

— Мнѣ деньги-то повезетъ вѣдь онъ. За лѣсъ.

— Вамъ? За лѣсъ? Ѳерапонтовъ?

— Ну, да. Чего ты таращишься. Будто невѣдомо какую диковину узналъ. Я тебѣ сказываю, что я Машенькѣ опредѣлилъ деньги въ приданое. Тебѣ вся вотчина, нетронутая, остается. Неужто-же и на это завидки берутъ. На восемь то тысячъ!..

— Чтобы, батюшка! — сурово отвѣтилъ молодой Симеоновъ. — Ей и по закону такое полагается.

— То то, по закону! — рѣзко вымолвилъ капитанъ.

— Я и не перечу…

— Да если-бы и перечилъ, то мнѣ-бы плевать было! — воскликнулъ старикъ. Моя отцова воля на то… Захочу, такъ знаешь, что сдѣлаю…

— Что угодно, то и…

— Замолчи, Григорій…

Молодой Симеоновъ засопѣлъ и, опустивъ сверкавшіе гнѣвомъ глаза, наклонился надъ столомъ.

Наступило молчаніе и длилось долго.

VII.

Послѣ обѣда всѣ вышли прогуляться, а главное, заглянуть въ ягодникъ и въ «грунтъ». Въ первомъ всѣ отвѣдали, кто что любилъ, отъ клубники и малины до смородины и даже шведскаго крыжовника. Во второмъ нашлись чудныя шпанскія вишни и абрикосы. Дерева были посажены еще при жизни отца Андрея Романовича, и за грунтомъ заботливо наблюдала сама Машенька, особенно зимою, не полагаясь на глупаго садовника Ермолая, который упрямо все хотѣлъ «пріучить» нѣкоторыя фруктовыя деревья къ русскому морозу.

— Вѣдь, вотъ-же, барышня, яблоня не боится ничего, — говорилъ онъ, — зачѣмъ-же этотъ самый абрикосъ или персикъ боится?

Послѣ прогулки жениха съ невѣстой, подъ покровительствомъ тетушки, пошли на качели, позвавъ тоже и двухъ молодыхъ дворовыхъ дѣвушекъ въ помощь «раскачивать пострашнѣе».

Андрей Романовичъ съ сыномъ ушли въ домъ, усѣлись въ кабинетъ и старикъ вымолвилъ довольно добродушно и даже весело, забывъ давно про свою вспышку за столомъ:

— Ну, шпынь, говори. Какое у тебя самоважнѣющее дѣло?

— Правда сущая, батюшка родитель, — отвѣтилъ Григорій, оживляясь и стараясь придать своему рѣзкому и твердому голосу мягкость и ласковость… Сущая правда ваша: самоважнѣющее дѣло. Я все вамъ, какъ завсегда, изложу прямо, коротко, въ двухъ десяткахъ словъ. Расписывать не стану. Да и дѣло-то простое, проще нѣтъ.

— Знаю я твои простыя дѣла, — пробурчалъ Симеоновъ. — Помнишь, собрался ѣхать въ Питеръ, хотѣлъ подавать прошеніе Царицѣ о дачѣ тебѣ двухъ сотенъ душъ въ Литвѣ, за то, молъ, что… здорово живешь…

— Мало что, — усмѣхнулся Григорій. Глупъ тогда, молодъ былъ…

— Знамо дѣло, глупъ былъ, а пуще всего самомнителенъ. А какъ ты меня нудилъ цѣлую зиму: отпустите да письмо дайте къ графу Орлову… Коего я самъ ни въ жисть не видалъ…

— Ну, что старое баловство и малоуміе поминать, батюшка! Нынѣ я, слава Богу, разумомъ обзавелся. Кой-что смекаю и хочу… наконецъ, вотъ… хочу свою жизнь земную устроятъ начать, какъ лучше… И вотъ прошу, помогите…

— Чѣмъ? Хлопотать, знаешь, въ мои годы…

— Не выходя изъ своей комнаты, — перебилъ Григорій, — все можешь сдѣлать… Однимъ подписомъ имени своего…

Симеоновъ сразу насупился. Не любилъ онъ подписыванія своего имени, не любилъ даже разговоровъ объ этомъ. Это пахло ближайшимъ знакомствомъ съ тѣмъ самымъ, отчего онъ всю жизнь старался отдаляться, елико возможно. Всякая бумага, всякая подпись это — законы, волокита казенная, крючкотворство, судейство, стряпчіе, подьячіе, ярыжки… Оборони Богъ отъ такой напасти даже и въ правомъ дѣлѣ. Подпишешь свое имя, попадешь на крючекъ судейскаго кровопивца и — на всю жизнь подъ ябедой… На всю жизнь несчастный…

— Знаю я, — тотчасъ догадался Григорій, — что вы не любите никакихъ бумагъ… Но тутъ дѣло иное. Выслушайте.

— Три раза за всю мою жизнь подписаніе я свое ставилъ! — сказалъ старикъ.

— Дайте разсказать и увидите…

— Ну! Ну… Говори.

— Вѣдомо вамъ, батюшка, что я уже давно безъ разума ютъ дѣвицы Арцивашевой, и что она ко мнѣ склонность имѣетъ.

— А губернаторскій товарищъ перечитъ… знаю.

— А почему, батюшка, онъ противъ нашего брака?

— Хочетъ зятя именитаго и богатаго! Что же? Родителево правильное разсужденіе…

— Именитости онъ уже не ищетъ… А благосостоянія требуетъ отъ жениха. А у меня его нѣтъ… А захочешь ты, родитель, то однимъ подписомъ, однимъ гусинымъ перомъ меня содѣлаешь богачемъ.

— Что-о, воскликнулъ Симеоновъ. Ужъ не надумалъ-ли ты у меня при жизни моей оттягать все иждивеніе? Романово?!

_{: --} Что вы, батюшка… Оттягать!? Какъ можно…

— Якобы въ пользованіе, стало быть… А тамъ послѣ подписанія въ шею, на улицу… И или судиться съ роднымъ сыномъ. Шалишь, Григорій.

— Дайте выговорить все…

— Шалишь. Или отца въ шуты рядишь! Не потрафится. Мудрено.

— Ахъ, Создатель мой! — нетерпѣливо воскликнулъ молодой Симеоновъ и сталъ глядѣть въ окно, какъ бы говоря: «лучше замолчать и бросить бесѣду».

— Такъ сказывай тогда. Не тяни! — досадливо вымолвилъ старикъ.

— Давно бы все выговорилъ. Вы не даете… Ну, вотъ коротко скажу, короче птичьяго носа… Я привезу вамъ деньги шестнадцать, восьмнадцать, либо больше тысячъ рублей. Вы напишете бумагу, что вы мнѣ оныя деньги изъ своихъ сбереженій дарите… Не хотите ничего писать — и такъ уладимъ дѣло. Вы сторгуете вотчину Алексино подъ Ардатовымъ, что продается за двадцать тысячъ. Купите вотчину почитай на чистоганъ и мнѣ подарите по дарственной записи. Либо прямо на мое имя купите, мнѣ якобы подарокъ. Кажется, просто дѣло, проще нѣту.

Григорій замолчалъ… Старикъ глядѣлъ на сына, выпуча глаза и съ раскрытымъ широко ртомъ. Въ умѣ его сначала что-то кружилось, вертѣлось, мысли шли колесомъ, а затѣмъ все такъ запуталось, что въ головѣ былъ только какой-то чадъ, будто отъ угара…

— Что же, батюшка, — спросилъ Григорій. — Кажется, просто все…

— Ну! ну, началилъ?! — глухо произнесъ Симеоновъ, какъ бы себѣ самому, и продолжалъ вслухъ, будто сообщая свои мысли не сыну, а третьему лицу… — Чистоганомъ онъ привезетъ… Я торгуй, покупай на чужія деньги, дари ему не свое, да и не его, а невѣдомо чье… Да все это подписывай капитаномъ Андреемъ Симеоновымъ, а тамъ милости просимъ въ верхній земскій судъ, и въ уголовную палату, и въ острогъ, и Сибирь… Да…

— Что вы, батюшка! — воскликнулъ Григорій. — Я ушамъ не вѣрю, что слышу… Отъ преклонныхъ лѣтъ, что-ли, вы такъ: судить стали! — рѣзко добавилъ онъ.

И молодой человѣкъ началъ снова объяснять то-же самое, доказывая, что никакой уголовщины нѣтъ въ этомъ и быть не можетъ.

— Да деньги-то, деньги откудова? — воскликнулъ капитанъ вразумительно.

— Мои онѣ.

— Твои. Да откудова? На какой площади нашелъ или у кого соннаго сграбилъ?

Григорій весело разсмѣялся.

— Не нашелъ и не сграбилъ. Мнѣ эти деньги подарилъ благодѣтель.

— Кто? за что?

— Извольте, я скажу его имя, хотя онъ всячески желаетъ, чтобы оное его благодѣяніе оставалось подъ спудомъ. Да и я желаю тоже, чтобы въ этомъ не было огласки. Это купецъ Павловъ, ардатовскій мой благопріятель давнишній, а теперь и благодѣтель…

Старикъ молчалъ и, глядя въ лицо сына упорно задумчиво, даже отчасти тревожно, выговорилъ наконецъ:

— Турусы!

Молодой человѣкъ началъ горячо доказывать, что онъ ничего не сочиняетъ, что страшному богачу купцу ничего нестоитъ подарить и сотню тысячъ кому-либо изъ любимцевъ своихъ.

— Турусы, Гришка, на колесахъ… Что ни толкуй, какъ ни завѣряй, какъ ни божися — не увѣрую. Или дѣло не чистое, или просто шалды-балды… А какъ ты, по сіе мѣсто, на мои глаза, лясникомъ и пустомелей не бывалъ, то стало быть дѣло это твое, зрительное, явственное, не обманъ глазъ, но только — оно — марательное для дворянина. Коли самъ ты себя обманываешь, то я то, старикъ, въ твой обманъ не дамся. Я старый воробей… Ставь мякину тому, кто попростоватѣе.

— Въ чемъ же это вы нашли марательное? — вспыхнулъ молодой Симеоновъ, и глаза его сверкнули на отца. Добрый человѣкъ по дружеству даритъ большія деньги, которыя по его благосостоянію самая малость и который…

— А почему же онъ свое дарственное дѣло отъ людей таитъ? А? Какъ по твоему? — возразилъ капитанъ.

— Да ужъ если на то пошло, такъ я вамъ прямо скажу. Не Павловъ таитъ, не онъ хочетъ, чтобы это все шито и крыто оставалось и не оглашалось, а я… Да-съ. Я не хочу огласки.

— Ты? — удивился старикъ.

— Да-съ. Я. Самъ я…

— Почему же такое?

— А понятно, почему… Зазорно. Дивлюся — что вы спрашиваете и самимъ вамъ не въ домекъ дворянину отъ купца бородача подарки принимать. Я-то самъ сужу особо по своему… Купецъ тотъ человѣкъ, христіанинъ, вольный. Ну, и все прочее… Только происхожденія неблагороднаго… И я полагаю, совсѣмъ возможнымъ отъ благопріятеля, хоть и купца, взять такое жертвованіе, которое мнѣ всю мою жизнь устрояетъ… Но люди-то что скажутъ? Со свѣту сживутъ! На глаза никому не кажися. Дворянинъ, молъ, столбовой, да у бородача въ наслѣдники попалъ… Тотъ аршиномъ нажилъ, а благородный не побрезговалъ, взялъ и въ поясъ поклонился. Да-съ. Вотъ что, батюшка. Могли-бы вы и сами догадаться, какое мое въ этомъ дѣлѣ разсужденіе. Полагаю, сами-то вы не инако бы на моемъ мѣстѣ поступили.

— А-а… Вотъ оно что… Да… протянулъ Симеоновъ. — Сразу-то я, признаться, и не разгадалъ. Да-а. Вотъ что… Брать у бородача себѣ магарычъ за дружество можно дворянину столбовому. А въ людяхъ оглашать про оное зазорно. Осудятъ люди… Такъ…

— Извѣстое дѣло.

— Такъ. Такъ… Вотъ оно нонче какъ молодые дворяне на мысляхъ раскладываютъ. Не по нашему! Мы, да и отцы наши судили, что како дѣло ни будь, да если въ немъ сознаться нельзя, то дѣло это марательное… А по вашему, новѣйшему, — дѣло, молъ, доброе, только, молъ, укрываться въ немъ надо. А то зазорно. И хорошее дѣло, да только не хорошее.

И старикъ сталъ смѣяться, качая головой. Григорій глядѣлъ на отца озлобленно. Глаза его, казалось, искрились сдерживаемымъ гнѣвомъ. Наступило молчаніе.

— Такъ что же, батюшка? — спросилъ, наконецъ, молодой человѣкъ. — Вы и въ этомъ мнѣ не поможете? Въ сущихъ пустякахъ и то не хочешь, родитель, единственному сыну въ помощь быть?

— Нѣту, Григорій, путайся ты одинъ. А я мою жизнь былъ чистъ и останусь чистъ. Ни въ какія темныя дѣла не мѣшался и не замѣшаюсь впредь.

— Да въ чемъ же тутъ темнота?! — закричалъ Григорій.

— Не ори! Первое я не глухъ. Второе, я тебѣ родитель. И орать тебѣ на себя не позволю. Стократъ я тебѣ это сказывалъ.

— Такъ вы не хотите взять эти деньги и на нихъ мнѣ сторговать имѣніе? И якобы подарить…

— Я чужого никому никогда не дарилъ, — сурово отвѣтилъ старикъ. — Эдакое только съ ворами и грабителями статься можетъ.

— Но ваше, батюшка, послѣднее слово? — странно выговорилъ молодой Симеоновъ.

— И первымъ оно было, и послѣднимъ будетъ! Зазорно — не бери денегъ. Не тяжелы они тебѣ — бери, не таяся, поблагодари на людяхъ и самъ покупай вотчину… А обстроишь ты все это дѣло, укрываясь — скажу я и тебѣ и всякому, что дѣло твое мнѣ сомнительное, удивительное и темное…

— Стало быть, на отрѣзъ? — тихо и глухо выговорилъ Григорій.

— На-отрѣзъ.

— Ну, хорошо… Я, стало-быть, теперь въ долгу… Когда можно будетъ — поквитаюсь, — чуть слышно вымолвилъ молодой человѣкъ, ехидно посмѣиваясь.

— Какъ ты смѣешь на меня грозиться — вскрикнулъ капитанъ, мѣняясь въ лицѣ! — Щенокъ!

— Былъ… былъ…А нынѣ цѣлый песъ! И зубастый! Зубастѣе во всей округѣ не найти! — уже громко засмѣялся молодой человѣкъ.

Симеоновъ всталъ съ кресла, взялъ себя за голову и выговорилъ упавшимъ голосомъ:

— Уходи, Григорій Андреевичъ… Уходи…

— Уйду и совсѣмъ, Андрей Романовичъ…

— Что-о… Что… Господи помилуй! Да что же это… — воскликнулъ Симеоновъ. Напущеніе… Божеское наказаніе… Ступай. Ступай… Не затоскую. Я давно сына покорнаго лишенъ… Стократъ лучше совсѣмъ не видѣться. Ты мой вѣкъ коротаешь. Ступай. Старикъ отошелъ къ окну, отворилъ его настежъ и сталъ усиленно вдыхать вечерній воздухъ… Казалось, онъ совсѣмъ задыхался отъ волненія и гнѣва.

Григорій, ухмыляясь, всталъ тоже, пошелъ къ дверямъ, но у порога обернулся снова.

— Вотъ что, батюшка-родитель! — выговорилъ онъ, не глядя на отца и растягивая слова, какъ бы размышляя о чемъ… Вмѣсто малой послуги, ты меня гонишь вонъ изъ отчаго дома. Ну, помните же, зарубите себѣ на носу… Прогнанный сынъ отцу своему болѣ не сынъ.

Симеоновъ снова взялъ себя за голову и закрылъ уши ладонями. Потомъ, опустя руки, онъ выговорилъ грустно:

— Богъ съ тобой. Я не причемъ. Божье наказаніе по грѣхамъ моимъ. Выдамъ Марью, уйду въ монастырь… Доходовъ половину тебѣ буду отсылать. А помру, все получишь… Но моли Бога, чтобы Его заповѣдь на тебѣ не оправдалась: «Чти отца твоего и матерь, и долголѣтенъ будеши»…

— За всю-то мою жизнь сей заповѣди я на людяхъ видалъ дѣйствіе. Непокорныя чада недолговѣчны на землѣ.

— Типунъ тебѣ на языкъ! — пробурчалъ Григорій, но слегка измѣнился въ лицѣ и озлобился.

Постоявъ мгновеніе на порогѣ, какъ-бы собираясь сказать что-то, онъ вдругъ быстро повернулся и вышелъ въ двери…

Не прощаясь съ сестрой, онъ вышелъ на дворъ, прошелъ въ конюшню и велѣлъ закладывать свою тройку.

Онъ былъ взволнованъ, глаза горѣли недобрымъ свѣтомъ, лицо слегка измѣнилось, было будто блѣднѣе…

Все произошло не отъ разговора и ссоры съ отцомъ, а отъ этихъ послѣднихъ словъ старика: Григорій былъ суевѣренъ… За послѣднее время самыя скверныя примѣты будто окружали его, насѣдали на него… Даже сны видѣлись ему зловѣщіе… Все было не къ добру.

А тутъ еще вдругъ отецъ какую-то заповѣдь выискалъ!

— «Не долговѣченъ? Ну что-же? Пускай!» — зашепталъ онъ вдругъ со злобой. — "Что проку въ убогомъ долговѣчіи. Песья жизнь — не кладъ. Пусть улица не долга, да пошире, чтобы было гдѣ развернуться добру молодцу… Ну, а я, должно быть, скоро развернуся… Помѣщика алексинскаго, да зятя губернаторскаго товариша съ красавицей женой будутъ люди встрѣчать не такъ, какъ теперь, — хуторянина съ Волчьяго Лога.

VIII.

Трое сутокъ ходилъ по дому и по усадьбѣ старикъ Симеоновъ задумчивый, сумрачный, подчасъ грустный, съ глазами, въ которыхъ стояли слезы, и онъ тщательно скрывалъ ихъ отъ дочери, утиралъ тайкомъ, когда онѣ текли по щекамъ.

Но юной Машенькѣ было не до того, чтобы замѣтить перемѣну въ отцѣ… Къ тому-же въ Романово пріѣхалъ купецъ Огарковъ съ тремя подводами и съ двумя приказчиками таскалъ въ комнаты ящики и карзины и раскладывалъ предъ барышней… Чудеса въ рѣшетѣ. Чего, чего тутъ не было?.. И половина всего — заморское, аглицкое, французское, нѣмецкое, голландское… Даже гишпанское шитье золотое нашлось. Только-бы деньги… А денегъ Андрей Романовичъ далъ дочери на все и про все — триста рублей. Огарковъ предлагалъ на всю тысячу въ долгъ отпустить съ уплатой въ два года объ Ильинъ день и объ Миколинъ день… Но Симеоновъ только трясъ головой на упрашиванье купца одолжить его этимъ заимообразнымъ принятіемъ товара, а затѣмъ сталъ отшучиваться.

— Никому никогда не должалъ я, — отвѣчалъ капитанъ. — На войнѣ даже, у турки что-ли, въ долгу не оставался. Разъ было меня въ бедро ранили… Я отлежался и въ слѣдующемъ году въ сраженіи ихняго турецкаго пашу собственноручно испортилъ… Подстрѣлилъ и съ коня свалилъ… Отлежался-ли онъ тоже — не знаю.

И у купца взяли на двѣсти слишкомъ рублей, но на наличные. Нестроева привезла изъ Ардатова портниху, начали кроить, шить и всячески хлопотать.

Андрей Романовичъ понемногу успокоился и думалъ, что нѣтъ худа безъ добра… Не услышитъ онъ больше колокольцевъ тройки своего сына на дворѣ усадьбы. Слѣдовательно избавился отъ тягостнаго ожиданія его посѣщеній, опасенія споровъ и невольнаго своего гнѣва, послѣ котораго старику всегда недужилось и голова болѣла.

Но онъ смутился на иной ладъ изъ-за иного обстоятельства. Смутился не какъ помѣщикъ, капитанъ Симеоновъ, а какъ русскій гражданинъ, вѣрноподданный, законы уважающій.

Анна Аѳанасьевна, ѣздившая за портнихой въ Ардатовъ и свидѣвшаяся съ разными друзьями барынями, привезла коробъ цѣлый новостей. Кто съ кѣмъ повздорилъ. Кто застудился. Кто съ охоты съ какимъ полемъ вернулся… Были и важныя вѣсти. Кто женится, кто у кого родился, кто померъ. Гдѣ вѣнчаютъ. Гдѣ хоронить будутъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, старая дѣвица привезла и страшную вѣсть, которая смутила все Романово, какъ -смущала уже весь уѣздъ.

— Проявилась Шайтанова шайка по близости! Дѣйствительно неуловимая горсть разбойниковъ, которую лѣниво пробовали и собирались власти поймать уже почти цѣлый годъ, снова объ себѣ напомнила и, уже ограбивъ двухъ помѣщиковъ и купца на трактѣ почтовомъ близъ самаго губернскаго города, теперь вдругъ нагрянула подъ Ардатовъ и ограбила кого-то около вотчины Нестроевыхъ. Эта разбойничья шайка недаромъ называлась «Шайтановой». Она положительно была заколдована отъ поисковъ властей. Едва только губернія соберется выслать команду солдатъ на поиски и поимку какой-нибудь дюжины дерзкихъ головорѣзовъ — какъ шайка тотчасъ-же исчезнетъ, будто сквозь землю провалится.. И долго о ней и помину нѣтъ. А затѣмъ вдругъ слышно, — снова кто-нибудь въ пути ограбленъ, затѣмъ второй, третій… Опять сберутся команду послать, и опять нѣтъ никого и ничего.

Всѣ пострадавшіе описывали шайку одинаково, человѣкъ ихъ не болѣе пятнадцати. Почти всѣ бородатые, а онъ самъ «набольшій» или атаманъ, тоже съ длинной черной бородой, въ чудной какой-то шапкѣ. Такъ какъ проѣзжіе никогда не сопротивлялись, то ихъ и не убивали, а только ограбляли, при чемъ платья и пожитковъ почти никогда не брали, а довольствовались лишь деньгами.

Но, главное — удивительное — заключалось въ томъ, что «шайтанъ» или «черная борода» будто зналъ заранѣе, на кого напасть. Безденежныхъ проѣзжихъ не трогали никогда. А какъ только поѣдетъ дворянинъ или купецъ съ «наличными» за пазухой, такъ черная борода тутъ какъ тутъ на пути. Точно будто провидятъ головорѣзы, при помощи нечистой силы, кто, куда и когда съ деньгами выѣдетъ.

— Все имъ извѣстно, богоотступникамъ, — говорилъ народъ. — Одно спасеніе ѣздить безъ денегъ.

Разумѣется, мужиковъ шайка не трогала почти никогда. Развѣ если иной староста къ барину ѣздитъ съ оброкомъ… На это тоже у черной бороды былъ будто особый нюхъ. Мужика окружали и окликали, называя его иной разъ и по имени.

— Эй, дядя Терентій, одолжи-ка свои сто-ли, больше-ли, рублей, что по оброку собралъ и барину везешь. У него денегъ много, а у насъ мало. Намъ, стало, нужнѣе.

Управляющій сосѣдней богатой вотчины, который съ полгода назадъ везъ въ Москву своему барину князю цѣлыя девять тысячъ съ сотнями, былъ также ограбленъ… Мирно, безъ битья, съ шуточками, да прибауточками.

Управляющій выѣхалъ ночью одинъ, но тогда о шайкѣ снова давно и помину не было. Сколько онъ везъ денегъ — онъ одинъ да еще контора вотчинная только и знали. А, между тѣмъ, не далѣе, какъ черезъ сорокъ верстъ пути, разбойники вынырнули какъ изъ подъ земли, и черная борода, подойдя къ тарантасу, сказала:

— Одолжи-ко мнѣ, Егоръ Михѣевичъ, Князевы денежки. А самъ домой ступай. Чего тебѣ экую даль до Москвы киселя ѣсть? Я самъ расчитаюсь съ княземъ твоимъ, коли не сейчасъ, то на томъ свѣтѣ угольками.

Сосчитавъ деньги и сказавъ: «всѣ», разбойникъ поблагодарилъ управителя, ошалѣвшаго отъ перепуга.

— Спасибо тебѣ, Егоръ Михѣевичъ. Вѣкъ буду помнить таковое твое одолженіе. Девяти тысячъ не скоро мнѣ опять на дорогѣ дождаться. Да и дураковъ такихъ, какъ ты, на свѣтѣ не много, чтобы съ этакими деньжищами, ночью, да еще въ одиночку шляться… Спасибо, золотой мой!

И черная борода поклонился въ поясъ, а молодцы его загоготали, что черти, да и пропали въ темнотѣ, какъ нечистая сила, пропадаетъ.

А губернскія власти неукоснительно часто разсуждали объ разбойникахъ. Главное, что любопытствовалъ узнать и рѣшить самъ намѣстникъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ и кавалеръ двухъ россійскихъ орденовъ — было, собственно, одно обстоятельство, никѣмъ еще недознанное: россіяне и христіане православные — оные разбойники? Или нехристи, татарва касимовская?.. Или иные какіе?.. — Въ этомъ вопросѣ все намѣстничество раздѣлилось на два лагеря. Одни утверждали, что всѣ разбойники — свои, русскіе, и съ Волги приходятъ, а награбивъ опять на Волгу уходятъ. Другіе доказывали, что шайка все — татары, и даже самъ «черная борода» говоритъ по-русски не чисто, ломаетъ россійскую рѣчь на татарскій ладъ.

Народъ-же давно рѣшилъ вопросъ проще и безповоротно. Набольшій — самъ сатана и не русскій, а татарскій шайтанъ. А молодцы его — черти. Можетъ, и вѣдьма при нихъ особая состоитъ. Да и что иное быть можетъ эта шайка, когда она не только изъ земли выростаетъ и въ землю проваливается, а какъ тебя звать знаетъ, и сколько при тебѣ денегъ ей вѣдомо вѣрно, — отъ рублей и до копеечекъ.

— Знамое дѣло — нечистая сила!

IX.

Но помимо негодованія гражданскаго на непорядки Андрей Романовичъ былъ все-таки угрюмъ и печаленъ.

Послѣдняя ссора съ сыномъ не выходила у него изъ головы. Пуще всего горько было и за сердце хватало вспомнить слова сына: какъ онъ его — родителя своего — по имени и отчеству назвалъ…

Будто ножемъ рѣзнулъ.

И помолчавъ нѣсколько дней, наконецъ не выдержалъ старикъ и захотѣлъ разговоромъ душу отвести съ кѣмъ-нибудь.

По утру одѣваясь при помощи Ардаліона, онъ заговорилъ объ сынѣ и объ окончательномъ съ нимъ разрывѣ.

— Сначала былъ я будто радъ. А вотъ теперь сгрустнулось, — сказалъ онъ.

— Что-жъ? Его Богъ накажетъ, а не васъ, — рѣшилъ старикъ-лакей.

— Тяжело, Ардашка…

— Знамо дѣло… А мнѣ-то и того ближе судить. У меня свой такой-же. Артачливый! Съ норовомъ!

— Да ты и Титка — иное дѣло… Вы хамы… — объяснилъ Андрей Романовичъ, со вздохомъ.

— Вѣстимо. Да вишь все-таки боязно… Душа-то и въ насъ есть, батюшка Андрей Романовичъ. Мы тоже все-же таки люди-человѣки и христіане, а не псы…

— Такъ-то такъ, Ардашка… И псу имъ бываетъ больно, визжитъ… А все-жъ онъ песъ.

Въ бесѣдѣ съ бариномъ старикъ за откровенность отплатилъ лишь откровенностью. Старикъ разсказалъ лакею про удивительный подарокъ купца ардатовскаго. Лакей сообщилъ барину еще болѣе удивительное свѣдѣніе объ баринѣ Григорьѣ Андреевичѣ…

Ардаліонъ разсказалъ нѣчто, приключившееся съ полгода назадъ между нимъ и его сыномъ, набаловавшимся въ услуженіи у молодого барина «все изъ-за состоянія его въ первыхъ любимцахъ», какъ объяснили они.

— Пріѣхалъ онъ сюда, — разсказалъ старикъ, — на недѣлю цѣлую объ святкахъ, когда Григорій Андреевичъ во Владимірѣ гостилъ. Запримѣтилъ я у моего Титки — деньги. Угощаетъ онъ здѣсь нашихъ парней, посылаетъ все на село Воскресенское за бѣлымъ, да за виномъ, да за сластями и платками дѣвкамъ и бабамъ… И все деньги даетъ… И нѣту имъ конца. Страхъ меня пронялъ… спать даже не могу… И вотъ разъ середь ночи всталъ я, и видючи, что мой Титъ шибко прихрапываетъ, давай шарить на немъ всю его одежу… Ничего окромя чепца какого-то… Должно съ городской какой шатуньи въ память при себѣ носилъ… И взяла меня догадка… Полѣзъ я въ голенища къ нему. И что-же, отецъ родной! Вытащилъ я мошну… Кисетъ отъ тютюна… А въ немъ туго… Я его развернулъ, да и обмеръ. Ажно ноги у меня подкосились… Денегъ… Денегъ, батюшка Андрей Романовичъ… Сталъ я считать и не смогъ… Сорокъ рублей насчиталъ… Прошибшись — сорокъ! А было-то стало и всѣхъ полста… Какъ я до утрова прождалъ, и не знаю… Солнышко вышло, освѣтило и стало мнѣ легче малость. А какъ только Титка мой продралъ глаза — я на него… Такой, сякой, говори, отвѣтствуй… Онъ страсть оробѣлъ и бухъ мнѣ въ ноги… Кайся, сказываю, а то къ Андрею Романовичу потащу за волосы и буду молить его указать лобъ забрить тебѣ въ сдачу предбудущую, когда рекрутскій наборъ объявится. Ну, вотъ, онъ мнѣ и покаялся… А я вамъ сто разовъ хотѣлъ сказать, да боялся огорчать. А теперь, что же ужъ скажу… Обманываетъ васъ Григорій Андреевичъ со своимъ ардатовскимъ благодѣтелемъ… Мнѣ Титка все открылъ… У молодого барина денегъ страсть и онъ своихъ всѣхъ молодцовъ одариваетъ, а пуще доброхотъ къ моему непутному Титкѣ,

— Откуда-же? Откуда? — воскликнулъ Симеоновъ, задохнувшись отъ перепуга…

— Отъ картежа. Да, отецъ родной. Все отъ этого. Въ Муромѣ у нихъ сборища, а во Владимірѣ и того пуще… Картежъ такой, говоритъ Титка, что иной разъ пріѣдетъ Григорій Андреевичъ домой съ солнышкомъ и хлопнетъ на столъ тыщу рублей… А одинъ князь за одну ночь десять тысячъ выигралъ. А одинъ гусарскій маіоръ въ недѣлю спустилъ двѣ свои вотчины и, наконецъ, того… Коли Титъ вретъ, то и я вру… Наконецъ того, этотъ маіоръ поставилъ въ закладъ, примѣрно, свою полюбовницу изъ нѣмокъ, кая съ нимъ была пріѣхавши… Онъ, стало быть, ее, бабу, поставилъ, а другой кучу денегъ… И выигралъ этотъ маіоръ и все обратно отыгралъ опять и деньги, и вотчины, и еще въ придачу сколько-то хватилъ. А она, нѣмка эта, обидѣмшись, сбѣжала отъ него.

Ардаліонъ еще долго и подробно разсказывалъ, оживившись и даже вспотѣвъ отъ своего повѣствованія, но старый баринъ сидѣлъ, не шелохнувшись, не слушая давно, и глубоко задумался. Когда любимецъ лакей замолчалъ, Симеоновъ очнулся отъ наступившей тишины въ комнатѣ и произнесъ глухо.

— Такъ вотъ откуда павловскіе двадцать тысячъ!.. Стыдно ему мнѣ сказать, что картежничествомъ нажилъ. Да и какъ нажилъ? Чисто-ли? Не мошеннически-ли?

— То карты, Андрей Романовичъ, — объяснилъ Ардаліонъ. — Какое-же мошенничество? Богъ съ вами. Но… но судьба стало быть. Ваши, вамъ, что-ли, крести… А мои, скажемъ, жлуди… Не то, скажемъ, пики… Аль бо ваша шестерка, а моя девятка… Вотъ стало быть и выкидывай на столъ и забирай, либо отдавай деньги закладныя. А то забирай и вотчину, и даже молодуху, примѣромъ, ставленную въ закладъ. Тутъ мошенничества нѣту, а все судьба…

— Дуракъ ты, Ардашка… Вотъ что… Въ мое-то время въ полку нешто въ карты не играли? На войнѣ, подъ выстрѣлами, играли. И бабъ ставили чаще… Мой командиръ турчанку плѣнную проигралъ своему-же офицеру, чрезъ недѣлю выигралъ ее и опять проигралъ. Я да двое моихъ товарищей — только трое въ полку, никогда мы картами рукъ не марали… Ну, а мошенниковъ бить помогали. И я помогалъ. Одному улану такъ отъ насъ досталось… Подъ Браиловымъ, что-ли?.. Изъ крючконосаго курносымъ сдѣлали. Такъ ты мнѣ про картежъ не пой, Ардашка.

— Гдѣ-же тутъ мошенничество? Карты?! — настаивалъ старикъ-лакей, разводя предъ бариномъ руками, какъ если-бы показывалъ ему что-нибудь…

Но Андрей Романовичъ объяснять ничего не сталъ.

Съ этого дня, однако, старикъ-капитанъ сталъ будто добрѣе и веселѣе… Казалось, что у него стало легче на душѣ.

«Что жъ карты? — мысленно рѣшилъ онъ. — И мы играли. Я не игралъ, а вотъ тамъ-же Волжскій игралъ, а нынѣ онъ-же заслуженный генералъ… Это лучше, чѣмъ подачку отъ купца получить, будто магарычъ за прихвостничество… Только одна бѣда — карты. Пошелъ кувшинъ по воду ходить… Быть картежнику на рогаткѣ!.. Кончить нищимъ!»

Успокоившись совсѣмъ, Симеоновъ снова принялся за работу, за свое отвѣтное посланіе куму-генералу, котораго все еще ожидалъ въ усадьбѣ конный посланецъ.

Черезъ два дня посланіе было готово.

Капитанъ все подробно отписалъ, что было нужно. Онъ благодарилъ за согласіе быть посаженнымъ отцомъ у крестницы, расхвалилъ снова жениха Ванюшу и даже его тетку «сердечную и душевную» Анну Аѳанасьевну, затѣмъ не удержался и искренно повѣдалъ окончательный разрывъ съ сыномъ-грубіяномъ. Въ концѣ посланія онъ тоже упомянулъ, что новаго у нихъ въ краю — одно: опять шалости пошли, опять грабители въ намѣстничествѣ проявились и авось-то не на долго… Все-таки Андрей Романовичъ совѣтовалъ другу-генералу запастись въ путь дорогу и взять съ собой людей съ полдюжины, да и мушкетонъ какой старый зарядить свинчаткой и въ экипажъ положить…

«Разокъ громыхнуть по воздуху, — кончалъ письмо Симеоновъ, — и никакіе грабители не устоятъ, разсыпятся… Это не нѣмецъ и не турка, это не Пугачъ какой, бунтовщикъ!»

Подаривъ гонцу рубль серебряный, Симеоновъ отпустилъ его, а Анна Аѳанасьевна вызвалась сама наблюсти, какъ горничная дѣвушка будетъ зашивать письмо въ шапку генеральскаго посланца.

X.

И снова жизнь наладилась въ Романовѣ мирно и тихо… Неструевы теперь уже къ себѣ ѣздили раза два въ недѣлю, а пребывали, ночуя, въ домѣ невѣсты.

— А кто осудитъ, Богъ съ ними! — сказалъ Симеоновъ,

— Да, вѣдь, это якобы примѣта такая, — рѣшила Анна Аѳанасьевна. А вы въ нихъ не вѣрите. А въ эту и я не вѣрю. Сказывается: «Не ночуй молодецъ въ домѣ суженой — женой не будетъ»!

— Эка враки! — воскликнулъ капитанъ смѣясь.

И житье бытье не нарушалось ничѣмъ особеннымъ. Только однажды недѣли чрезъ двѣ послѣ посѣщенія и страннаго предложенія Григорія Симеонова въ Романовѣ появился другой непокорный…

Это былъ младшій, но единственный сынъ стараго Ардашки, потерявшаго всѣхъ своихъ дѣтей, числомъ семерыхъ. Злая судьба захотѣла, чтобы остался въ живыхъ, на горе отцу, самый своенравный и даже злой.

Какъ вздорилъ молодой Симеоновъ съ своимъ отцомъ, совершенно такъ же воевалъ и Титъ съ своимъ старикомъ. Разница была только въ томъ, что Симеоновы, какъ дворяне, ограничивались гнѣвными словами и угрозами, а Ардаліонъ съ Титкой доходили и до рукопашной… Старикъ былъ всегда щедръ на колотушки, выколачивая изъ сына его «норовъ» и его прыть непочтительную. Но когда молодцу минуло двадцать лѣтъ, онъ сталъ давать сдачи… Старикъ жаловался барину, и буяна, конечно, за «супротивленіе родительскому ученію» — шибко пороли розгами на конюшнѣ.

Однако ничто не дѣйствовало на умнаго и дерзкаго молодца. Однажды при ссорѣ съ отцомъ, онъ назвалъ его «дохлятиной», получилъ легкую затрещину старческой руки, но отвѣтилъ такимъ здоровымъ тумакомъ по головѣ старика, что этотъ лишился сознанія.

Придя въ себя, Ардаліонъ пошелъ съ мольбой къ барину, и было рѣшено окончательно избавиться отъ озорника, сдавъ его въ солдаты.

Однако этого не послѣдовало.

Григорій жилъ уже отдѣльно въ своемъ Волчьемъ Логѣ, а парень Титка былъ почему-то у него въ милости съ дѣтства. Разумѣется, онъ сталъ просить отца подарить ему товарища дѣтскихъ игръ, и добился своего. Титъ перешелъ на хуторъ и сдѣлался у молодого барина наперсникомъ.

Живя врозь съ отцемъ, Титъ, изрѣдка заглядывая въ Романово, сталъ будто тише, разумнѣе, степеннѣе и былъ даже гораздо ласковѣе со своимъ старикомъ. Ардаліонъ былъ радъ этой перемѣнѣ, но боялся теперь другого обстоятельства.

— Къ добру это никогда не приведетъ! — говорилъ онъ себѣ.

Старикъ опасался «баловничества», въ которое попалъ сынъ на хуторѣ и которое главнымъ образомъ проявлялось въ томъ, что у Титки водились большія деньги по милости щедраго барина. А имѣя деньги, Титъ сталъ даже ѣздить въ города, въ гости, и не только въ уѣздные по сосѣдству, но бывалъ раза три-четыре въ году и во Владимірѣ. Наконецъ, онъ однажды заговорилъ и о самой Москвѣ.

— Въ Москву! — ахнулъ Ардаліонъ, никогда въ столицѣ не бывавшій. — Въ Москву? Тебѣ? Съ суконнымъ рыломъ въ бархатный рядъ!

За послѣднее время старикъ уже давно не видалъ своего сына. Узнавъ отъ молодого барина, что Титка крѣпко расшибъ себѣ голову, Ардаліонъ изрѣдка подумывалъ о своемъ молодцѣ и ему даже хотѣлось его повидать. Онъ готовъ былъ ѣхать самъ въ Волчій Логъ, но боялся проситься у барина… Впрочемъ, это была не столько боязнь, сколько стыдъ.

Андрей Романовичъ давалъ ему примѣръ, какъ относиться къ непокорному сыну, и самъ конечно не былъ-бы способенъ по отношенію къ Григорію ни на какія поблажки и никакія «ласковости».

И Ардаліонъ стыдился заявить о своемъ желаніи повидать хворающаго сына.

Поэтому, когда въ усадьбѣ появился молодецъ съ обвязанной головой, съ платкомъ поверхъ повязки вмѣсто шапки — старикъ, признавъ сына, обрадовался.

Но затѣмъ тотчасъ-же онъ удивился и сталъ ахать. Голова Тита была повидимому такъ расколочена, какъ если-бы онъ не въ оврагъ свалился, а прямо съ турецкой войны домой пришелъ.

Оказывалось, по его словамъ, что башка дѣйствительно чуть не совсѣмъ проломлена, а темная синева и кровавый подтекъ вокругъ полузакрытаго лѣваго глаза были плохимъ образчикомъ того, что могло быть подъ тряпками.

Титъ двигался медленно и говорилъ такъ съ разстановкой, какъ еслибы ему стоило большого труда произносить слова.

Оказалось, что онъ пріѣхалъ черезъ силу, по приказанію барина и съ порученіемъ къ старику отцу, даже, выходитъ, съ просьбой…

Просилъ Григорій Андреевичъ стараго слугу, крѣпостного своего, ихъ родителя и стало быть и своего собственнаго, просить сердечнѣйше, простить ради Господа Бога…

— Да что? Что?! — взволновался Ардаліонъ отъ польщеннаго самолюбія.

— Помоги, тятя, барину… — замолви словечко за него Андрею Романовичу… Я тебѣ все разскажу. Дѣло простое.

И Титъ началъ было подробно разсказывать отцу важное приключеніе, но старикъ остановилъ его, объявивъ, что все уже знаетъ. Самъ старый баринъ ему все повѣдалъ и разсказалъ.

Дѣло шло о томъ-же, о подаркѣ купца Павлова ардатовскаго, о покупкѣ Алексинской вотчины и о просьбѣ къ старику Симеонову вмѣшаться въ дѣла самымъ простымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и диковиннымъ образомъ. Дарить чужое.

Ардаліонъ, разумѣется, такъ же смотрѣлъ на это «дареніе» и на все дѣло, какъ и его баринъ, но не просто, съ его голоса пѣлъ, а самъ, какъ дѣльный человѣкъ, набравшійся ума, опыта и извѣстныхъ правилъ, находилъ просьбу молодого барина совсѣмъ диковинной.

— Никогда нашъ на это не пойдетъ! — заявилъ онъ. — И съ какихъ-же я безумныхъ глазъ пойду барина учить… Къ тому я и самъ смекаю, что дѣло это совсѣмъ несуразное.

— Дѣло, тятя, проще нѣтъ.

— Хороша простота, когда имъ надо отъ людей прятаться!

— Будешь прятаться, коли такъ все вмѣстѣ струсилось! Неразбериха! Ты, тятя, пойми вотъ что! Баринъ Григорій Андреевичъ безъ энтой барышни обойтись не можетъ. Либо быть ей его супружницей, либо ему въ рѣку… А ея родитель, вельможа, за неимущаго дочку не отдастъ. Хотя ты его ножемъ рѣжь… А скажи ему Григорій Андреевичъ, откуда у него проявилась вотчина, на какія деньги, да чьи онѣ, то онъ его, барина, со двора въ зашей погонитъ. Аршинникъ, молъ, облагодѣтельствовалъ…

— Ну, вотъ что, Титка, — перебилъ вдругъ Ардаліонъ. — Буде, братъ, врать… Полно вы съ бариномъ людей морочить, да еще и своихъ родителей отцевъ.

— Ты про что-же это? — удивился Титъ.

— На насъ съ бариномъ ваша морока не потрафится. Не на таковскихъ напали… Помнишь, я тебя накрылъ ночью… Обшаримши, деньжища нашелъ страшнѣющія, поди, полъ ста рублей нашелъ. Ты что тогда сказывалъ, въ чемъ покаялся при Григоріи Андреевичѣ… забылъ? Ну, а я помню…

— Про картежъ? — Помню.

— Ну, вотъ.

— Да что — ну вотъ, тятя, поясни.

— Вотъ стало каковъ таковъ вашъ ардатовскій аршинникъ. Не Павловскія у васъ, Титка, деньги на вотчину, а картежныя… Да, вишь, вздумали яйца курицу учить. Ахъ, вы… поросята-хрюшки… Право, хрюшки.

И старикъ началъ важно и самодовольно смѣяться, что осадилъ бойкаго сына.

А Титъ дѣйствительно былъ озадаченъ и даже будто ошеломленъ.

— Съ картежа — выговорилъ онъ, наконецъ, вопросомъ и глупымъ голосомъ.

— А ты скажешь, нѣтъ? Коли у васъ тамъ можно даже бабъ и дѣвокъ въ карты выигрывать, такъ что ужъ деньги. Это — простое и законное дѣло.

— И баринъ, такъ ты сказываешь? — спросилъ вдругъ Титъ, будто соображая что-то… Андрей Романовичъ сказываетъ, что деньги съ картежа?

— Вѣстимо. Я ему все доложилъ. И ему полегчало. Все-таки не могарычъ отъ аршинника…

— И сказываетъ онъ тоже, что деньги эти законныя, не срамныя.

— Сказываетъ, что, молъ, и въ полкахъ офицеры играли. На войнѣ было разъ турчанку даже выиграли.

— Самъ Андрей Романовичъ? Турчанку? себѣ?

— Тьфу! Дуракъ оголтѣлый! — проворчалъ старикъ.

Бесѣда отца съ сыномъ продолжалась, однако, недолго. Титъ быстро собрался домой, видимо довольный, какъ если-бы дѣло его сладилось, а порученіе удалось вполнѣ.

XI.

Наконецъ, однажды, около полудня, въ мирной усадьбѣ Романово вдругъ произошелъ переполохъ, какого никогда не бывало ни при жизни Андрея Романовича, ни при жизни его отца и дѣда.

Вся усадьба ходуномъ заходила… Дворовые люди забыли всякое благоприличіе и уваженіе къ барину и барышнѣ, толпились всѣ, отъ мала до велика, на подъѣздѣ, въ прихожей, а нѣкоторые, поглупѣе, полѣзли и въ комнаты, налѣзали чуть не на самого Андрея Романовича.

Но капитанъ, пораженный тоже приключившимся, ничего не замѣчалъ, никого не видѣлъ и не трогалъ… Онъ видѣлъ только человѣка, валяющагося у него въ ногахъ съ воплями.

Прибѣжавшая на шумъ и гулъ голосовъ, Машенька стояла близъ отца, жалась къ нему отъ испуга, а затѣмъ начала дрожать и плакать…

При видѣ плачущей барышни, пролѣзшая впередъ всѣхъ коровница Авдотья, во всей дворнѣ извѣстная дурафья, тоже взвыла и заголосила, сама не зная о чемъ…

Старикъ Ардаліонъ, одинъ не потерявшійся окончательно, Авдотью выгналъ въ шею, народъ осадилъ изъ столовой въ прихожую, а барина привелъ будто въ чувство словами:

— Богъ съ вами! Чего вы! Вамъ-то, наконецъ, того, какая-же забота.

Симеоновъ, какъ-бы очнувшись, прозрѣлъ и разсудилъ тоже.

— Да, жаль… А все-же — чужое, не свое дѣло. Всякому своя рубаха къ тѣлу ближе. Полно, Машенька, убиваться. Справимся все-таки…

Передъ капитаномъ Симеоновымъ и окруженный дворовыми стоялъ купецъ Ѳерапонтовъ, котораго въ Романовѣ мало знали, только раза два и видали… Но особое злоключеніе съ купцомъ всполошило всю усадьбу.

Ѳерапонтовъ, пріѣхавъ на дворъ, выползъ изъ своей брички, какъ больной или помѣшанный, ввалился еле двигая ногами въ домъ, и еще не видя хозяина, уже завылъ жалобно:

— Господи милостивый! Матерь Божія… Святые угодники! Православные люди. Помогите! Не давайте въ обиду…

И всполошивъ всѣхъ со двора въ домъ, а въ домѣ со всѣхъ комнатъ въ столовую, Ѳерапонтовъ блѣдный, перепуганный, лохматый, съ опухшимъ отъ слезъ и волненія лицомъ началъ повторять:

— Ограбили! Ограбили! Зарѣзали! Разорили… Помогите. Не давайте въ обиду!

И не сразу поняли всѣ, добились толку отъ ошалѣлаго купца, что онъ былъ по пути въ Романово, съ деньгами къ барину, ограбленъ той же шайтановой шайкою. Восемь тысячъ были у него отняты… И средь бѣла дня! И въ двадцати верстахъ отъ Сельца! Сама черная борода потребовала: «Подавай восемь тысячъ, что за лѣсъ Симеонову везешь»!

И Ѳерапонтовъ, объяснивъ, повалился въ ноги къ капитану, прося дать ему тотчасъ десятка два-три крестьянъ съ дубьемъ, чтобы бѣжать ловить разбойниковъ и отнять ограбленныя деньги… Не скоро успокоили купца и убѣдили, что поймать грабителей труднѣе, чѣмъ съ неба пригоршню звѣздъ нахватать.

Симеоновъ, придя въ себя отъ неожиданности и нѣкотораго испуга, окончательно успокоился, а увидя вдругъ слезы дочери, даже разсердился на себя, на купца и на всѣхъ:

— Машеньку перепугали — идолы! Въ чужомъ пиру похмелье дѣвицѣ. Ея слезамъ цѣны нѣту, онѣ невѣстины. А невѣстамъ плакать Господь разрѣшилъ только въ радости. Ну васъ… Пошли всѣ вонъ по своимъ шесткамъ! Уведя Ѳерапонтова къ себѣ въ комнату и допустивъ одного Ардаліона, капитанъ сталъ спрашивать ошалѣлаго купца, какъ было дѣло… Но разсказывать было нечего. Даже и подробностей не было никакихъ особенныхъ.

Ѣхалъ купецъ этой дремучиной… Вышли люди изъ лѣсу и всего-то четыре человѣка. Черный, бородатый впереди… Какъ увидѣлъ купецъ, да вспомнилъ, что такое значитъ по дорогѣ черную бороду повстрѣчать, то сразу разума и рѣшился. И ничего не помнитъ! Помнилъ онъ только строжайшее приказаніе: «Давай твои восемь тысячъ, что за лѣсъ везешь!» А отдалъ-ли онъ ихъ, самъ-ли энтотъ шайтанъ у него изъ-за пазухи вытащилъ деньги, завернутыя въ платокъ, — Ѳерапонтовъ теперь и не зналъ.

— А вотъ онъ самый! — вынулъ купецъ и показалъ красный ситцевый платокъ.

— Платокъ? — удивился капитанъ…

— Отдалъ… Деньги сосчиталъ и въ карманъ сунулъ, а платокъ отдалъ, сказывая: «Мнѣ не надобится, а тебѣ пущай это памятью о деньгахъ будетъ»…

Симеоновъ невольно усмѣхнулся, а Ардаліонъ обозлился.

— Ахъ озорные! Губятъ, да еще потѣшничаютъ — сказалъ онъ.

Однако, обдумавъ приключеніе, капитанъ озабоченно насупился.

Лѣсъ его оставался при немъ, покупщика какъ-бы и не бывало, а деньги нужны, чтобы выдать жениху предъ свадьбой.

— Вотъ незадача! Какъ-же теперь быть-то? — сказалъ онѣ вслухъ. — Лѣсъ-то какъ-же мой? Не проданъ останется?

— Батюшка! Андрей Романовичъ! Не губи! Не зарѣзывай! — взмолился вдругъ Ѳерапонтовъ.

— Что? — удивился Симеоновъ.

— Не губи. Дай мнѣ лѣсъ рубить.

— Лѣсъ? Рубить? Что ты? Что?! Ай разумъ грабители отшибли! — воскликнулъ, капитанъ.

— Не губи, дай мнѣ его положить… Я тебѣ, какъ честный человѣкъ, чрезъ четыре мѣсяца твои восемь тысячъ привезу.

— Что ты! Что ты! Чудной человѣкъ. Экъ выдумалъ… Дай ему лѣсъ некупленный рубить, да класть, да продавать. Что ты, оголтѣлъ что-ли совсѣмъ? Опомнись!

— Батюшка… Отецъ родной, Андрей Романовичъ! Войди въ мое убожество. Дай обернуться… Не дашь, я на себя руки наложу. Мнѣ одинъ конецъ… Спаси меня отъ грѣха. Душу мою соблюди.

И Ѳерапонтовъ сталъ объяснять капитану, что если онъ согласится отъ жалости на его предложеніе, то все дѣло еще малость поправимо. Восьми тысячъ конечно не вернешь, но разжиться и свои дѣла наладить онъ, Ѳерапонтовъ, еще можетъ. А убытку ему, Симеонову, никакого не будетъ. Только обождать полученьемъ денегъ.

— Да развѣ я могу? — возразилъ Андрей Романовичъ. — У меня вѣнчанье дочери на носу. Скоро и посаженный отецъ прибудетъ, генералъ Волжскій. И деньги въ приданое дочери опредѣлены, надо жениху предъ вѣнцомъ передать… Какъ же я могу на тебѣ ждать ихъ? Посуди!

— Ради Создателя!.. Отецъ родной!

— Разума ты рѣшился, купецкій ты человѣкъ. Пойми. Несуразное, несодѣянное просишь.

— Не губи, Андрей Романовичъ — вопилъ Ѳерапонтовъ. — Не дашь лѣсъ рубить — я на себя руки наложу. А дозволишь мнѣ, я на дѣлѣ этомъ четырнадцать тысячъ возьму. Твои восемь тебѣ возьми, ваше благородіе, а шесть себѣ заработаю. И разживуся опять.

— Неслыханное просишь… Съ перепугу такое въ головѣ у тебя застряло. Люди надо мной смѣяться будутъ, — вразумительно заговорилъ Симеоновъ.

— Я не обману, Андрей Романовичъ. Я честный человѣкъ и себя ничѣмъ не замаралъ.

— Вѣрю. Вѣрю… Да нельзя. Пойми, мнѣ деньги сейчасъ нужны. Я теперь тысячу готовъ скостить, только бы наличныя мнѣ дали. А ты сказываешь черезъ четыре мѣсяца… Съ ума сойти на такое итти. Не могу и конецъ, не проси.

Ѳерапонтовъ, горько плакавшій въ дорогѣ и по пріѣздѣ, снова залился слезами.

— Андрей Романовичъ, не губи. Жена у меня, дѣти малыя. Не губи… На свою душу не бери грѣха. Мнѣ либо на твоемъ лѣсѣ обернуться, либо руки на себя наложить. Не губи… И Ѳерапонтовъ снова повалился въ ноги капитана.

— Не жалься, полно… заговорилъ и Ардаліонъ. — Не можно барину безъ денегъ лѣсъ отдавать. Деньги намъ нужны для жениха. Непонятливый человѣкъ.

— Не губите… Будьте отцы родные… Дайте обернуться. Господь сторицею воздастъ вамъ, — молился Ѳерапонтовъ, стоя на колѣняхъ и кланяясь въ землю.

— Что ты съ нимъ будешь дѣлать? — сказалъ Симеоновъ. — Уведи его въ пріѣзжую горницу, Ардашка. Напой сбитнемъ, да уложи спать, что-ли. Очухается — успокоится…

Ардаліонъ съ трудомъ увелъ купца и то только послѣ обѣщанія Симеонова подумать.

Между тѣмъ приключеніе съ купцомъ и поразило капитана и поставило въ затруднительное положеніе. Онъ могъ конечно вѣнчать дочь, обѣщая жениху отдать приданое послѣ вѣнца, но гордость дворянская, военная амбиція, слово данное — мѣшали.

А другого покупщика на лѣсъ выискать сразу и достать по щучьему велѣнію было невозможно. Приходилось ѣхать самому въ городъ Муромъ на поиски покупателя.

Вмѣстѣ съ тѣмъ Симеоновъ былъ немало озадаченъ появленіемъ злодѣевъ-грабителей у самой усадьбы. Правда, шайтанова шайка летала по-соколиному: нынче здѣсь, а завтра не вѣсть гдѣ. Стало быть, она здѣсь тоже не задержится. Можетъ быть, къ вечеру будетъ ужъ за сто верстъ отъ Романова.

Наконецъ Симеоновъ, обсуждая злоключеніе, задалъ себѣ вопросъ и, задавъ, удивился.

— Откуда узнала черная борода про деньги эти? Продажа лѣса и привозъ денегъ были извѣстны только у него въ усадьбѣ, да въ семьѣ купца. А сколько денегъ привезетъ въ Романово Ѳерапонтовъ, было извѣстно только въ семьѣ. Врядъ-ли купецъ и женѣ своей что-либо про это сказалъ. А черная борода прямо потребовала восемь тысячъ. Диковина и больше ничего! — рѣшилъ капитанъ.

Въ сумерки Ѳерапонтовъ опять порывался къ барину, но его не пустили. Вечеромъ онъ почти силкомъ вошелъ въ столовую и, остановясь предъ Андреемъ Романовичемъ, спросилъ тихо и покорно:

— Не дашь мнѣ, баринъ, лѣсъ положить?.. Не дашь обернуться?..

— Полно… Полно, голубчикъ. Сказано, неслыханное, невиданное просишь, — отвѣтилъ Симеоновъ сурово. Да и знаешь вѣдь, что мнѣ деньги сейчасъ надо. Собирайся-ка лучше домой. Съ женой вмѣстѣ поплачете, а тамъ Богъ дастъ и утѣшитесь. Господь поможетъ инако тебѣ какъ вывернуться изъ горестнаго приключенія.

— Стало, такъ тому и быть?.. Согласію твоему ни во вѣки вѣковъ не бывать? — спросилъ Ѳерапонтовъ еще тише.

— Ступай, говорю, собирайся и, съ Богомъ, въ дорогу…

Купецъ молча повернулся и вышелъ въ прихожую… Постоявъ съ минуту, онъ вышелъ на дворъ и пошелъ тихо, степенно въ сарай, гдѣ стояла его бричка, кормилась лошадь, пока батрака его тоже кормили въ людской…

— Ну, Богъ съ нимъ совсѣмъ, — сказалъ Симеоновъ. — Жаль бѣднягу, да что-жъ подѣлаешь…

Черезъ часъ времени трое дворовыхъ сразу ворвались въ домъ. Одинъ изъ нихъ влетѣлъ какъ полоумный въ комнату барина.

— Удавился!.. Удавился! — кричалъ онъ.

Симеоновъ обмеръ и даже не спросилъ кто, гдѣ и какъ. Онъ будто зналъ уже все самъ.

— Въ сараѣ на возжахъ… — кричалъ малый, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Снимать надо. Скорѣе! — вскрикнулъ Андрей Романовичъ, поднимаясь съ мѣста.

— Сняли. Сняли, баринъ-батюшка. Сняли. Ардаліонъ Матвѣичъ съ Онисимомъ.

— Ну? Поздно? Кончился?

— Холодный, сказываютъ…

Симеоновъ перекрестился и выговорилъ набожно:

— Царство небесное..

Но тотцасъ-же онъ спохватился и чуть не плюнулъ.

— Охъ! Что это я… Грѣхъ какой! Нешто этакіе туда идутъ… Охъ, погубилъ бѣдняга свою душеньку… Изъ-за денегъ! А все эти головорѣзы — будь они прокляты!

XII.

Все Романово долго охало изъ-за происшествія съ бѣднымъ купцомъ. Уже лѣтъ съ тридцать такового не бывало въ усадьбѣ. Еще когда живъ былъ баринъ Романъ Романовичъ, а Андрей Романовичъ былъ Семеновскимъ офицеромъ въ Петербургѣ, дворовый человѣкъ кучеръ Вавила также удавился въ саду на деревѣ изъ-за того, что барскихъ трехъ коней опоилъ и загубилъ… И не барскаго гнѣва ради онъ руки на себя наложилъ, а совѣсть взяла и жалость, тоска по конямъ. Случай съ купцомъ Ѳерапонтовымъ надолго смутилъ мирное затишье въ Романовѣ.

Купца похоронили около кладбища, за оградой, какъ самоубійцу, поминокъ по душѣ его не творили, только тайно всякъ желалъ его «душенькѣ упокой и даніе прощенья грѣха лютаго, лютѣйшаго»…

Всякій на свой ладъ волновался. Симеоновъ жалѣлъ купца и упрекалъ себя, что не согласился на сдѣлку, которую покойникъ предлагалъ. Онъ, какъ честный человѣкъ, расчитался-бы непремѣнно. И самъ-бы выпутался, да разжился-бы потомъ…

А Неструевъ обождалъ бы полученія приданаго Машеньки, тѣмъ паче, что сама тетка его просила съ этимъ дѣломъ не спѣшить.

— Можетъ, за лѣсъ-то послѣ и больше дадутъ. А моему Ванюшѣ денегъ не надо теперь. Свои, слава Богу, есть, — всегда говорила она.

И вотъ, еслибы Симеоновъ сжалился надъ ограбленнымъ купцомъ, то и не погубилъ-бы его… Да, не разбойники, а онъ, Андрей Романовичъ, погубилъ несчастнаго…

Такъ разсуждалъ старикъ и вздыхалъ.

— Да вѣдь кабы оное знать! — утѣшалъ барина Ардаліонъ… Напередъ знать…

— Онъ, Ардашка, грозился…

— Мало кто грозится?.. И въ рѣчку!.. И на бичеву! Послушать, такъ всѣ люди человѣки должны бы въ самоубивцахъ состоять давно.

Сильно испуганная Машенька боялась одна почивать и сначала клала у себя на ночь горничную Аленку; но такъ какъ Аленка шибко храпѣла и пугала барышню, да кромѣ того и духъ отъ нея негодный шелъ, то Симеоновъ приказалъ спать у дочери самой ключницѣ Марфѣ, бабѣ чистой и не храпливой. Но не одна Машенька боялась удавленника, ея женихъ Ванюша, будучи въ гостяхъ, тоже не оставался одинъ въ комнатахъ и не рѣшался ходить одинъ по корридору. Андрей Романовичъ даже стыдилъ молодого дворянина, но Неструевъ ухмылялся виновато, какъ-то ежился и объяснялъ:

— Боязно. Самоубивцы ходятъ.

— Враки. Бабье измышленіе! — возражалъ Симеоновъ.

— Охъ, не говорите, — вступилась Анна Аѳанасьевна… — Не только что ходятъ, а еще съ веревкой на шеѣ… И просятъ: «сними, молъ, сними-же… Душу мою спасешь!» А вѣстимо, у кого-же хватитъ отважности съ мертвеца эту веревку снимать.

Вся дворня судила, разумѣется, такъ же, какъ и барыня Неструева, и боялась по ночамъ приближаться къ сараю. Про конюха Евдокима даже слово вдругъ пошло, что онъ «безстрашный», такъ какъ онъ спалъ въ этомъ сараѣ уже раза три.

Разумѣется, дворовые разсуждали, что ихъ баринъ Андрей Романовичъ по своей неустрашимости, какъ военный, не долженъ робѣть, не долженъ и вѣрить во всякое такое. А барыня Анна Аѳанасьевна правду сказываетъ, что удавленники съ веревками на шеѣ ходятъ и жалятся.

Чрезъ недѣлю послѣ происшествія слова барыни даже подтвердились вдругъ.

Ночной сторожъ Лександра видѣлъ купца по полуночи. «Глазами видѣлъ!»

— Стою это я, — разсказалъ онъ. — Гляжу, что это такое копошится около самой куфни… Подошелъ, а онъ это, купецъ, стоитъ на четверенькахъ. Вотъ тебѣ большущая собака — песъ… Ей Богу!.. Я — «съ нами крестная сила» да драну отъ его. Прибѣжалъ на крылечко дома, индо задохся отъ страху.

Однако, Андрей Романовичъ тотчасъ приказалъ Лександру высѣчь, и старикъ послѣ наказанія отперся отъ своихъ словъ и сказывалъ.

— Кто же его знаетъ! Можетъ и впрямь забѣглая чужая собака была. А что попужался я — то вотъ Богъ — не вру!

Однако чрезъ недѣли двѣ всѣ немного успокоились и перестали судить и рядить о покойникѣ купцѣ и объ самоубійцахъ вообще. Коровница Авдотья даже однажды въ вечеру ходила въ сарай съ фонаремъ за забытой тамъ ведеркой, только очень просила дворовыхъ, пока она въ сараѣ будетъ, не кричать и ее не пугать.

— А то помру отъ страха, голубчики.

Наконецъ перепугъ и совсѣмъ прошелъ. Молодой Неструевъ однажды просидѣлъ цѣлый часъ одинъ въ столовой, на томъ почти самомъ мѣстѣ, гдѣ купецъ валялся въ ногахъ капитана… И ничего! Машенька даже проспала уже двѣ ночи одна въ своей опочивальнѣ… И тоже — ничего!

Въ сарай почти всѣ дворовые ужъ ходили среди ночи безбоязненно, а парень Трошка, залѣзши разъ ввечеру въ бариновъ тарантасъ, укалъ и мычалъ отсюда… Но никого не попугалъ. Осмѣлѣли всѣ. А учини Трошка эдакое на первыхъ порахъ, такой-бы дымъ коромысломъ пошелъ по всей усадьбѣ.

Наконецъ, однажды въ Романовѣ объявилась новость, которая совсѣмъ заслонила собой послѣднее приключеніе съ купцомъ. Андрей Романовичъ удивился, Машенька дивилась «на вѣру», не разобравъ, что есть важнаго въ новости, и Анна Аѳанасьевна и женихъ Ванюша были даже очень пріятно удивлены, пока Симеоновъ не объяснилъ имъ, что все дѣло «неразборное», непріятное и теперь выходитъ даже отчасти и невылазное.

Капитанъ получилъ письмо съ нарочнымъ отъ бывшаго губернаторскаго товарища, статскаго совѣтника и кавалера Арцывашева.

Бывшій чиновникъ, считавшій себя въ городѣ Муромѣ сановникомъ, былъ, конечно, въ этой «дремучинѣ» нѣчто въ родѣ вельможи.

Такъ какъ онъ былъ родителемъ дѣвицы, а Симеоновъ родителемъ молодца, то въ случаѣ рѣчи о бракосочетаніи старикъ капитанъ долженъ былъ по обычаю сдѣлать первый шагъ къ знакомству… И если сватовство произошло и безъ его, отцова, участія, то все-таки писать или ѣхать первому ему…

А тутъ вдругъ пришло письмо отъ важнаго самомнящаго чиновника.

Арцывашевъ писалъ Симеонову, что принялъ предложеніе руки и сердца его сына Григорія и радъ породниться со старинными дворянами, съ воиномъ-капитаномъ. защищавшимъ отечество. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ хвалилъ добросердечіе Симеонова, который не затруднился при жизни дать сыну средства на покупку хорошей вотчины и распорядился своимъ сбереженіемъ, какъ подобало доброму отцу и благородному человѣку. Въ заключеніе бывшій губернаторскій товарищъ выражалъ желаніе познакомиться какъ можно скорѣе съ будущими родственниками, свекромъ и золовкой своей любимой Наденьки. Полагая, что капитанъ давно отвыкъ покидать свою усадьбу и путешествовать, Арцывашевъ выражалъ намѣреніе, отложивъ исконные дѣдовы обычаи въ сторону, самъ пріѣхать съ дочерью въ Романовку.

— Вотъ и вылѣзай! — ахнулъ Симеоновъ. — Ай да сынокъ! Уперся и на своемъ хочетъ поставить, меня въ дарители нарядить чужого добра!

И старикъ окончательно не зналъ, что отвѣчать. Мудрено было писать посланіе куму и товарищу Волжскому, а теперь было еще мудренѣе.

— Садись, не садись за грамоту — ничего не высидишь. Либо лги, либо невѣжничай! — говорилъ Андрей Романовичъ. — Ай-да сынокъ. Подвелъ!

— Скажите прямо. На чистоту! Совѣтовала Анна Аѳанасьевна.

— Что… Что… — сердился Симеоновъ. Сына во лгуны ставить! Не отцово дѣло. Отецъ въ чужихъ людяхъ — молчи!

— А промолчите, тогда сами за одно съ сыномъ въ обманѣ людей!.. Такъ за вашъ подарокъ и сойдетъ вотчина. Поди онъ уже и купилъ ее…

— Да! Вотъ и вылѣзай! — отчаянно отзывался Симеоновъ и совсѣмъ терялъ голову, что предпринять.

— Подумаемъ… — сказала Неструева.

— Долго-ли?

— День, два…

— А посланецъ тутъ сидѣть будетъ. Срамъ. Скажетъ этотъ судеецъ, что я не грамотный. Двое сутокъ цыдулку малую доставалъ въ отвѣтъ.

— Ну, какъ знаешь…

Симеоновъ ушелъ къ себѣ, рѣшивъ писать коротко. Выразилъ удовольствіе, что они двое породнятся чрезъ бракъ дѣтей, и обѣщалъ самому пріѣхать первому ради знакомства, какъ велитъ обычай… О деньгахъ ни полслова!

— А тамъ видно будетъ, — порѣшилъ Андрей Романовичъ. Вызову сына. Прикажу ему сказать будущему тестю всю правду, что накартежничалъ себѣ вотчину… А не захочетъ, я отмолчусь, знакомиться не поѣду и на бракосочетаніе то-же… Вотъ и не долга! И старикъ, написавъ небольшое письмо, отпустилъ посланца и былъ доволенъ.

— Гора съ плечъ! — заявилъ онъ Аннѣ Аѳанасьевнѣ.

— И какъ это вы, Андрей Романовичъ, — заговорила Неструева въ отвѣтъ, — не совладали съ вашимъ молодцомъ, когда еще онъ былъ паренькомъ-младенцемъ, да юношею… Надо рано браться, потомъ поздно… Вотъ и мой Ванюша, хотя и не родной мнѣ сынокъ, а племянникъ, а я за него взялася. Когда еще взялася! У кормилицы на груди былъ, а я ужъ его пошлепывала… Ей-Богу, пошлепывала… А выросъ, то сколько разовъ я его посѣкала, и счету нѣтъ. И вотъ, видите, каковъ вышелъ! Скромнѣе и послушнѣе иной дѣвицы. Мое слово ему пуще царскаго закона. А вы вотъ маетесь съ вашимъ Григоріемъ Андреевичемъ.

— Да… Оно, матушка, со стороны такъ, — отвѣчалъ капитанъ. Попробовали-бы вы съ эдакимъ повозиться, только-бы руки обломали. Онъ вотъ женщину, да еще тетушку, а не родную мать, прямо бы какъ-нибудь ножемъ пырнулъ… Да-съ. Онъ за моей покойницей, своей матерью, будучи девяти годковъ, ужъ съ хворостиной гонялся и ее отхворостить грозился.

— И надо было высѣчь! — воскликнула Неструева.

— И высѣкли, сударыня. Больно высѣкли. Да и не разъ сѣкли. А вотъ толку то не вышло. Норовъ такой. Ничего не подѣлаешь. Вотъ таковъ и Титка у моего Ардашки. Три раза собирался я ему лобъ забрить. У рожденье такое. Природа.

Но Анна Аѳанасьевна не соглашалась и давала въ примѣръ своего послушнаго, тихаго Ванюшу.

XIII.

Въ августѣ, въ самый день праздника перваго Спаса, въ усадьбѣ Романово опять все поднялось на ноги и переполошилось… На этотъ разъ всѣ лица сіяли. Радость барина и барышни сообщилась вѣрнымъ холопамъ и выразилась непритворно, а искренно, сердечно.

Явился опять гонецъ «конный и оружейный», опять съ Москвы, опять отъ генерала, баринова кума и друга. Привезъ онъ письмо за пазухой и очень короткое.

Генералъ Волжскій извѣщалъ друга, что черезъ два-три дня послѣ этого гонца выѣзжаетъ самъ въ Романово на свадьбу крестницы; но такъ какъ онъ ѣдетъ въ большой колымагѣ, въ сопровожденіи людей въ бричкѣ, то ѣдетъ не на почтовыхъ, а «на своихъ», будетъ «кормить» въ дорогѣ и «приставать».

Симеоновъ тотчасъ же и внезапно, и неожиданно для самого себя, рѣшилъ вмѣстѣ съ дочерью ѣхать на встрѣчу къ другу и сюрпризомъ встрѣтить его въ Муромѣ.

— Какъ будетъ ему пріятно, моему дорогому Петру Петровичу! Коли онъ изъ-за насъ четыреста верстъ сюда, да четыреста обратно не побоялся киселя ѣсть, то мы должны ему въ отплату какую-нибудь сотню-то верстъ сдѣлать тоже.

И сборы въ дорогу барина, никогда не выѣзжавшаго изъ вотчины, стали событіемъ.

Всѣхъ довольнѣе послѣ Машеньки былъ кучеръ Терентій, которому выпадала рѣдкая честь везти барина въ городъ, а затѣмъ былъ самодовольно радостенъ и старый Ардашка. Баринъ бралъ его съ собой на козлы, не ради особой нужды въ немъ, а ради почета для себя и ради отличія старика предъ дворней. По этому случаю немедленно была разыскана въ кладовой ливрея съ галунами, которая ужъ лѣтъ двѣнадцать не видѣла свѣта Божьяго, и хотя теперь явилась сизая, разноцвѣтная, полинялая мѣстами, тѣмъ не менѣе ее важно понесли и повѣсили на веревкѣ среди двора провѣтрить… Молодежь изъ дворовыхъ цѣлый день чистилась и толклась около «рывлеи» и почтительно оглядывала ее, а затѣмъ какъ-то иначе поглядывала и на самого Ардаліона Матвѣевича, который «въ ей будетъ», чтобы въ городъ ѣхать.

Быстро собравшись, чтобы не запоздать пріѣхать въ Муромъ прежде Волжскаго, капитанъ съ дочерью чрезъ день уже выѣхалъ со двора, провожаемый всей весело гудящей дворней. Андрей Романовичъ глядѣлъ совершенно счастливымъ человѣкомъ. Ему было даже особенно пріятно очутиться въ большомъ тарантасѣ и ѣхать въ путь. Ужъ очень засидѣлся онъ въ домѣ, отлучаясь только на работы и въ бѣговыхъ дрожкахъ. Машенька едва могла сидѣть рядомъ съ отцомъ; ей хотѣлось прыгать. Но главное лицо, на которое было сугубо обращено вниманіе всѣхъ провожавшихъ, былъ конечно старый и старшій дворовый. Разумѣется, взоры всѣхъ очаровывала «рывлея», такъ какъ, несмотря на преклонныя свои лѣта, все-таки поблескивала сизыми галунами въ лучахъ солнышка.

Совершивъ путешествіе проселкомъ съ двумя получасовыми отдыхами въ двухъ деревушкахъ, Симеоновы наконецъ въ сумерки въѣзжали въ городъ. Машенька глаза таращила и на кресты церквей, и на вывѣски, и на прохожихъ, и на проѣзжихъ… Тутъ были «господа» — такіе же, какъ и они. Одинъ проѣхалъ совсѣмъ на генерала похожій, но Андрей Романовичъ посмѣялся надъ дочкой. Это былъ городничій, чиномъ не великая птица. Правда, смотрѣлъ онъ на всѣхъ и на нихъ глянулъ дѣйствительно по генеральски.

Остановившись на большомъ заѣзжемъ дворѣ, который на вывѣскѣ важно именовался «Гербергъ», Симеоновы заняли четыре комнаты и предупредили хозяина о пріѣздѣ генерала. Но заѣзжій дворъ съ двумя десятками номеровъ былъ почти пустъ. Впрочемъ, во всякомъ случаѣ для генералъ-поручика изъ Москвы всегда нашлось-бы помѣщеніе. Перваго попавшагося, хотя бы и «знатнаго» всѣмъ, бородача-купца можно было бы сейчасъ по шапкѣ изъ его комнатъ наладить, чтобы генералу было мѣсто.

На утро ожидало Симеонова нежданное и непріятное приключеніе. Онъ ахнулъ однако болѣе отъ того, какъ не подумалъ онъ о возможности такого случая. Къ «Гербергу» подъѣхала небольшая желтая берлина, съ гербомъ на голубомъ чехлѣ козелъ и съ двумя ливрейными лакеями, стоявшими на запяткахъ.

Пріѣзжій велѣлъ о себѣ доложить капитану. Былъ это конечно Арцивашевъ, до котораго еще съ вечера достигла вѣсть о пріѣздѣ въ городъ Симеоновыхъ. Воображая, что старикъ капитанъ пріѣхалъ въ Муромъ на основаніи ихъ переписки, бывшій губернаторскій товарищъ, несмотря на свои «самомнительства», рѣшилъ сдѣлать первый визитъ.

Старикъ капитанъ, засидѣвшись въ вотчинѣ и забывъ «свѣтскость» и разные «обыки да навыки людскости», совсѣмъ потерялся, такъ что Машенька сочла уже долгомъ перепугаться не меньше удавленника-купца.

Однако самъ гость оказался такимъ искусникомъ въ обращеніи и въ разговорѣ, что все тотчасъ же наладилось, смущеніе капитана прошло, а перепугъ Машеньки перешелъ въ удивленіе. Она этакихъ еще не видала… Ей почему-то вспомнились «Коза съ Медвѣдемъ», которыхъ она изрѣдка видала въ Романовѣ… Гость также, какъ и поводырь медвѣдя, изображавшій козу — точно будто передъ ними выплясывалъ и разные выкрутасы рисовалъ… Не ногами конечно, а голосомъ, руками и всей своей персоной.

— Музыкантъ! Что? — думалъ про него и капитанъ,

Разумѣется, разговоръ послѣ первыхъ же привѣтствій перешелъ на бракосочетаніе дѣтей ихъ.

— Двѣ свадьбы заразъ! — сказалъ Арцивашевъ. Доброе дѣло и хорошая примѣта!

— Простите за противорѣчіе словамъ вашимъ, — отвѣтилъ Симеоновъ. — Напротивъ того… россійская примѣта говоритъ — двухъ свадебъ заразъ въ семьѣ негодно справлять… Одинъ изъ двухъ браковъ будетъ несчастливъ. Но это къ слову… А намъ мужикамъ въ наши годы не приличествуетъ вѣрить бабьимъ измышленіямъ. Благословитъ Богъ — такъ будешь счастливъ, когда и какъ ни вѣнчайся… хоть на масляницѣ.

Затѣмъ Арцивашевъ сталъ конечно хвалить поступки отца, дарящаго сыну при жизни цѣлое состояніе, деньги на покупку одной изъ лучшихъ вотчинъ въ губерніи.

Симеоновъ насупился и выговорилъ:

— Выйди, Машенька…

Дочь вышла тотчасъ и старикъ кратко объяснилъ гостю, что между ними есть нѣкоторое недоразумѣніе, вслѣдствіе неосмотрительнаго поведенія и легкости на слова его сына Григорія. И онъ разсказалъ все, что зналъ, будучи теперь ужъ вынужденъ такъ поступить.

Арцивашевъ былъ удивленъ, но, какъ показалось Симеонову, недостаточно удивленъ, точно будто, по его мнѣнію, лганье было дѣломъ самымъ обыкновеннымъ.

— Откуда же у Григорія Андреевича есть деньги, если они не отъ васъ и не отъ пріятеля Павлова? — спросилъ Арцивашевъ ухмыляясь.

— Стыдно сказать… Но вамъ, будущему тестю Григорія, я считаю долгомъ своимъ все пояснить… Деньги, всѣ, отъ неудивительнаго, но не похвальнаго времяпрепровожденія дворянскаго здѣсь вотъ, у васъ, въ Муромѣ… Да и въ губерніи. Картежъ!

Арцивашевъ удивился… Помолчавъ, онъ выговорилъ:

— Признаться, вы меня озадачили… И впрямь недоразумѣніе есть… Но иное… Стало быть Григорій, по молодости что ли, или особой смѣлости, — меня на одинъ ладъ обморочилъ, а васъ на другой… А вы изволили, открывъ его обманъ, сами себя обморочить… Дозвольте вамъ заявить… Никакого картежа ни въ Муромѣ, ни во Владимірѣ, ни въ вотчинахъ здѣшнихъ нѣту и не было… На моей памяти по крайности. А я здѣсь и служилъ, и живу лѣтъ уже съ двѣнадцать.

Симеоновъ разинулъ ротъ и молчалъ, озадаченный… Арцивашевъ однако нахмурился и тоже молчалъ, видимо встревоженный оборотомъ бесѣды съ капитаномъ.

Поднявшись тихо, нѣсколько нерѣшительно, онъ угрюмо заявилъ Симеонову, что будетъ его ждать у себя, чтобы имѣть честь представить ему свою дѣвицу.

Но одну обмолвку его тотчасъ замѣтилъ Симеоновъ.

— Буду имѣть честь, — началъ Арцивашевъ, представить вамъ будущую вашу… И запнувшись, онъ мгновенно прибавилъ: мою дочь.

— Ну что же? — думалось старику, провожавшему гостя. — Разойдется свадьба — не моя вина!

Однако капитанъ былъ смущенъ объясненіемъ съ Арцивашевымъ и рѣшилъ «рукъ не покладать».

Только на третій день по пріѣздѣ въ городъ отправился онъ посѣтить важнаго чиновника. Запоздалъ еще онъ съ этимъ отвѣтнымъ посѣщеніемъ неумышленно.

Два дня старикъ дѣятельно наводилъ всякія справки, нѣтъ ли въ городѣ, въ уѣздѣ, наконецъ въ самой губерніи, т. е. во Владимірѣ, какого тайнаго картежнаго притона, слухъ о которомъ могъ не дойти до бывшаго губернаторскаго товарища, какъ до лица, власть имѣвшаго.

Но оказалось, что Арцивашевъ правъ… О картахъ и помину никогда не было.

— Ну, стало быть деньги — павловскія, купцовы! — рѣшилъ Симеоновъ. Но зачѣмъ же Титка отцу навралъ? Да еще мудрено навралъ, хитростно — для простого холопа. Стало вралъ съ голосу… Съ чьего? Понятно съ Гришкинова?

И Симеоновъ, качая головой, повторялъ про себя.

— Охъ, Гришка, Гришка… Мутитъ меня вся эта темнота.

Разумѣется, и Ардашка, которому все сообщилъ онъ, былъ тоже пораженъ.

Побывавъ у чиновника, Симеоновъ вернулся однако нѣсколько спокойнѣе. Арцивашевъ вдругъ объяснилъ ему, что Григорій въ отсутствіи, въ Москвѣ. Не сказалъ онъ этого капитану въ свое посѣщеніе потому, что увѣренъ былъ, что оно ему вполнѣ извѣстно…

При этомъ Арцивашевъ крайне удивилъ старика, заявивъ, что его сынъ вообще много разъ за послѣднее время, за весну и лѣто, ѣздилъ въ Москву.

— Ужъ не тамъ ли онъ и играетъ? — замѣтилъ Арцивашевъ. — Я объ этомъ два дня думалъ. Но я, знаете, крѣпко надѣюсь по пословицѣ, что Григорій Андреевичъ женится — остепенится. Моя Наденька не дозволитъ ему повѣсничать… Она вѣдь у меня — бой-дѣвка!

Симеоновъ повѣрилъ и игрѣ въ Москвѣ, и тому, что дѣвица Арцивашева бой-дѣвка. Онъ видѣлъ ее мало. Она вошла, представилась ему и вышла. Однако старикъ все-таки почуялъ какого поля ягода — дѣвица. Онъ рѣшилъ тотчасъ же про бракъ сына съ нею:

«Либо труба съ волторной, либо коса и камень. Но вѣроятнѣе — поладятъ.»

Отцы, прощаясь, рѣшили, что надо познакомить и дочерей, но каждый думалъ:

— Кая же первая поѣдетъ?

XIV.

Но въ сумерки того же дня было всѣмъ не до мыслей и заботъ о бракосочетаніяхъ.

На улицахъ Мурома появилась колымага шестерикомъ, а за нею бричка съ людьми и поклажей… Прохожіе останавливались и глазѣли, такъ какъ въ окнѣ экипажа виденъ былъ диковинный золотой мундиръ военнаго вельможи. Колымага остановилась у «Герберга».

Симеоновъ, завидя пріѣзжаго, какъ молодой, побѣжалъ на крыльцо. Вельможа вышелъ изъ экипажа и старые друзья крѣпко обнялись, молча лобызаясь отъ избытка чувства. Капитанъ даже прослезился. Затѣмъ цѣлый часъ старые товарищи и однокашники перекидывались пустыми словами, будто не зная о чемъ говорить, съ чего начать.

Разумѣется познакомившись съ Машенькой, Волжскій прежде всего сталъ любоваться своей крестницей и хвалить ее.

— Не чаялъ я увидѣть такую красавицу! — говорилъ онъ, чтобы порадовать отцово сердце друга и придать бодрости дѣвушкѣ, которая совсѣмъ потерялась отъ смущенія при видѣ вельможи.

— Женихъ-то гдѣ-же?

— Мы выѣхали вдругъ… Не сговорясь. А то бы и онъ былъ здѣсь.

— Постарѣлъ, братъ, ты, Андрей.

— Давно «Владиміра» имѣешь, Петръ Петровичъ?

— Вотъ уже скоро годъ. Въ день учрежденія получилъ въ числѣ первыхъ кавалеровъ. Все Алексѣй Григорьевичъ ворожитъ. А что твой Гришка?

— Что? Грѣхъ и срамъ!

— Давай его мнѣ въ Москву подъ начало. На службѣ справится. Я его живо объѣзжу.

— Нешто его дашь, коли самъ въ руки не дается…

— А что, крестница, рада замужъ итти?

— Рада, крестный…

— Ну, буде… Все пустяки. Давай, Петръ Петровичъ, о важномъ разсуждать. Скажи, какъ ты это такъ скоро въ генералъ-поручика прошелъ. Вѣдь помнится мнѣ, ты былъ еще просто поручикомъ, когда я…

Но разговоръ друзей былъ нежданно прерванъ появленіемъ главнаго деньщика генерала, рослаго молодца. Онъ доложилъ:

— Ваше превосходительство. Привезли. Что прикажете?

— Да что? Пошли за городничимъ, чтобы явился ко мнѣ сюда. Съ рукъ на руки передадимъ! — разсмѣялся Волжскій добродушно.

И замѣтя удивленное лицо капитана, онъ прибавилъ:

— Это, другъ любезный, мои трофеи… Понялъ. Трофеи побѣды. Привезли плѣнныхъ, но увы! не турокъ и не нѣмцевъ, а своихъ же россіянъ, владимірцевъ.

И генералъ разсказалъ, что по утру на него напала шайка грабителей съ дубьемъ, такъ какъ бричка съ людьми отстала. По счастію у него было въ запасѣ по совѣту письменному друга оружіе, пара пистолетовъ. А у молодца лакея былъ еще мушкетонъ, заряженный здоровой свинчаткой…

— Завидя ихъ, я сейчасъ увидѣлъ, чего собственно они отъ меня желаютъ, такъ какъ двое схватили лошадей подъ уздцы, а одинъ уже сшибъ форейтора дубиной съ сѣдла на землю, а третій, чернобородый, ужъ отворялъ дверцу кареты… И по виду совсѣмъ не за тѣмъ, чтобы меня съ пріѣздомъ поздравлять… Я, родной мой, безъ всякаго опроса его, досталъ пистолеты изъ кармана передка… Ну, и не дожидаясь — тарарахнулъ… А за мной мой, вотъ этотъ молодецъ, хватилъ изъ мушкетона другого негодяя, державшаго лошадь… И оба мы потрафили на славу. Обоихъ убили на-повалъ. А тутъ подскакали мои ребята въ бричкѣ. И давай охотиться. Четырехъ удалось еще поймать, а остальные разбѣжались. Чаю я, что были это гуляки изъ той-же шайки разбойничьей, о которой ты мнѣ писалъ. Ну вотъ теперь у нихъ будетъ недочетъ шести человѣкъ… Двое на томъ свѣгіі, а четверо въ острогѣ…

И Волжскій началъ снова смѣяться… Симеоновъ собрался поздравить друга и похвалить за молодцовскую расправу съ одолѣвшими ихъ край головорѣзами… Но онъ успѣлъ выговорить только:

— Молодчина, мой Петръ Петровичъ…

Въ корридорѣ гостиницы раздались дикіе вопли и кто-то странно бѣжалъ къ нимъ, тяжело и медленно топая ногами по полу. Казалось, бѣжитъ пьяный, не владѣющій вполнѣ ногами.

Чрезъ мгновеніе въ комнату ввалился старикъ Ардаліонъ и бухнулся въ ноги Симеонова.

Всѣ оторопѣли отъ неожиданности.

— Баринъ. Родной… Горе то… Мой!.. Мой! — завопилъ старикъ, цѣпляясь за барина.

— Что-ти, Ардашка. Что? Съ ума спятилъ? — произнесъ Андрей Романовичъ.

— Мой! Мой! — повторялъ старикъ, хватая себя руками за голову.

— Какой твой? Что? Говори оголтѣлый, — разсердился Симеоновъ. Срамишь меня.

— Мой Титка… Въ разбойникахъ. Привезли его… — Въ первое мгновеніе никто ничего не понялъ, но затѣмъ сразу всѣ догадались, ахнули и встали съ мѣстъ…

Оказалось, что Ардаліонъ въ числѣ прочихъ людей пошелъ глядѣть доставленныхъ разбойниковъ, которыхъ словили люди генерала… И въ числѣ четырехъ связанныхъ злодѣевъ оказывался его сынъ съ разбитой и повязанной головой. Узнавъ Тита, старикъ бросился безъ оглядки бѣжать назадъ въ гостиницу къ барину…

Старика, плачущаго, кричащаго, какъ-бы помѣшаннаго, увели изъ горницъ.

Генералъ предложилъ другу итти глядѣть своихъ плѣнныхъ ради потѣхи, а главное видѣть ихъ убитаго атамана, чернобородаго молодца…

— Ваше превосходительство, — заявилъ рослый деньщикъ, ухмыляясь, — у него борода отвалилась… И усы тожъ.

— Что? Что-ти путаешь?

— Точно такъ-съ… Какъ стали его класть въ телѣгу… Ктой-то изъ нашихъ ради баловства дернулъ его за бороду… А она у него въ рукахъ и осталась… Подвязная была.

— Что-о? — изумился Волжскій.

— Господи! Разбойники, да еще ряженые — ахнулъ Симеоновъ.

— Идемъ! Идемъ, братъ, — заявилъ генералъ. — Еще любопытнѣе…

Друзья вышли на улицу, гдѣ уже собралась цѣлая толпа зѣвакъ… Не вдалекѣ отъ крыльца середи улицы стояли четверо людей со связанными и закрученными за спину руками, одинъ изъ нихъ былъ съ головой, повязанной тряпками. Рядомъ стояла крестьянская телѣга и изъ нея торчали четыре ноги… Въ ней лежали трупы двухъ убитыхъ разбойниковъ…

Къ нимъ со страхомъ и трепетомъ и налетѣла толпа, заглянуть въ лицо, охнуть и бѣжать разсказывать…

— Эй, вы… Разступись… — крикнулъ рослый деньщикъ. — Чего не видали… пошли прочь… Генералъ идетъ…

Толпа расшиблась на двѣ стороны и образовала свободный проходъ съ панели къ телѣгѣ… Генералъ и капитанъ появились на крыльцѣ и подходили…

Народъ поснималъ шапки…

Оба друга приблизились къ телѣгѣ…

— Вотъ. Этотъ… — заговорилъ Волжскій… — Дѣйствительно… Вотъ тебѣ и чернобородый. Только по кафтану призналъ его… Гляди-ко, братъ Андрей, какъ у него…

Но Волжскій не договорилъ…

Андрей Романовичъ, цѣпляясь за друга руками и съ искаженнымъ лицомъ, шатался изъ стороны въ сторону…

А затѣмъ, не крикнувъ, не произнеся ни полслова, старикъ, какъ снопъ, грузно повалился на мостовую.

Хоть и мертвое окровавленное лицо увидѣлъ бѣдный старикъ, но тотчасъ-же узналъ этого убитаго разбойника.

XV.

Долго былъ капитанъ Симеоновъ при смерти, но все-таки оправился и всталъ на ноги!

Старый другъ не покидалъ его, выписалъ доктора изъ Москвы, ухаживалъ за больнымъ и выходилъ его…

Къ великому горю и къ великому сраму старика-ветерана славныхъ кампаній и битвъ примѣшались еще второе горе и срамъ.

Оправившись онъ увидѣлъ дочь Машеньку, подурнѣвшую, тоскливую, плачущую… И ему дали прочесть письмо отъ Неструевыхъ…

Анна Аѳанасьевна заявляла въ письмѣ, что на все Господня воля, а что жениться своему Ванюшѣ на «разбойниковой» сестрѣ она дозволить не можетъ.

Генералъ Волжскій утѣшалъ друга и крестницу на всѣ лады.

— Не при чемъ вы тутъ… Семья не безъ урода. Да и виноватъ край этотъ… Виновата эта ваша дремучина… Вотъ что, другъ! Ступай, какъ твое сердце тебѣ давно велитъ — въ монастырь. Замаливай грѣхъ несчастнаго молодца… Хотя онъ его искупилъ своею погибелью… А Машеньку отдай мнѣ. На что я и генералъ-поручикъ да въ милостяхъ у сильнаго вельможи, если я не могу выдать крестницу замужъ такъ, что не Муромы да Ардатовы ваши, а сама Москва ахнетъ…

---

…Черезъ годъ послѣ удивительнаго происшествія, въ глухомъ монастырѣ среди лѣсовъ былъ новый старецъ-монахъ, отецъ Симеонъ… Но это былъ послѣдній Симеоновъ…

А въ Бѣлокаменной была парочка молодыхъ супруговъ, недавно повѣнчавшихся. Молодая принесла въ приданое хорошую вотчину, но гдѣ-то тамъ, далеко, въ Муромскихъ лѣсахъ. Молодой былъ небогатый офицеръ изъ дворянъ… Но онъ былъ первымъ адъютантомъ сильнаго вельможи…

Въ мирной и тихой усадьбѣ сельца Романова стало глухо, безлюдно… Дворъ травой поросталъ. Вся дворня была вывезена въ Москву служить своимъ господамъ, прежней барышнѣ и офицеру столичному… Остались въ усадьбѣ только трое… Ардаліонъ Матвѣевичъ, управитель романовскій, коровница Авдотья и сторожъ Лександра.

Но не долго выдержалъ старичина «Ардашка» и постригся тоже, чтобы быть съ бариномъ, вмѣстѣ горевать и вмѣстѣ молиться…

На хуторѣ среди дремучины власти нашли кованый сундукъ и въ немъ — сказывалъ народъ — большущія деньги… Куда онѣ дѣвались — про то власти однѣ знаютъ… Сказывалъ народъ, что якобы всѣ эти деньжищи страшнѣющія… Да мало что народъ болтаетъ!.. Болталъ-же онъ, что татарскій шайтанъ разбойничаетъ. А что вышло? Не одинъ грѣхъ, а срамъ великій.

Царица, узнавъ, что монахъ — капитанъ, послѣдній изъ рода Симеоновыхъ, сказала:

— И доброе дѣло… Не кому будетъ людей стыдиться за отца, дѣда и прадѣда…