В Маремме (Уйда)/ДО

В Маремме
авторъ Уйда, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. In Maremma, опубл.: 1882. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отчественныя Записки», №№ 3-10, 1882.

ВЪ МАРЕММѢ.

РОМАНЪ УЙДА.

I.

Соборная площадь, въ опоясанномъ садами Гроссето, кишѣла народомъ.

Былъ конецъ октября; городъ и окружающая его страна медленно пробуждались отъ лѣтняго запустѣнія и лихорадокъ, царящихъ въ Мареммѣ съ весны до осени, когда на выжженной солнцемъ и опустошенной міазмами землѣ не остается ни одного человѣческаго существа, кромѣ утомленныхъ часовыхъ по берегу и немногихъ поселянъ, слишкомъ бѣдныхъ, чтобы бѣжать отъ соляныхъ испареній и водорослей.

Только во второй половинѣ октября, деревья начинаютъ золотиться или рдѣть пурпурнымъ отливомъ; лихорадка прекращается или значительно слабѣетъ, дрожащее отъ болѣзненныхъ припадковъ человѣческое тѣло крѣпнетъ, дуетъ сѣверный вѣтеръ и по болотамъ проносятся живительный морской воздухъ и запахъ свѣжей листвы; земля, засохшая и испеченная до состоянія твердой лавы или, напротивъ, размытая проливными дождями до того, что составляетъ одно громадное, дымящееся болото, становится удобной для воздѣлыванія.

Тогда начинается истинная жизнь въ Мареммѣ; изъ горныхъ округовъ Лукки и Пистойя являются тысячи рабочихъ; по дорогамъ тянутся табуны лошадей и стада; охотники травятъ кабановъ и оленей, угольщики и пахари разсыпаются по равнинамъ и лѣсамъ.

Вся страна наполняется людьми изъ горъ ближнихъ и дальнихъ, «il raontanino conscarpe grosse e cervello fine», на которыхъ мѣстные жители смотрятъ съ завистью и ненавистью, хотя и пользуются ихъ услугами. Эти загорѣлые, здоровые, дюжіе, веселые молодцы, рядомъ съ блѣдными, опухлыми, дрожащими отъ лихорадки существами, непокидающими Мареммы круглый годъ, представляютъ такой же разительный контрастъ, какъ жизнь и смерть. Они всѣ рождены въ горахъ и преимущественно въ каштановыхъ рощахъ сѣверныхъ откосовъ Апеннинъ, гдѣ въ октябрѣ уже выпадаетъ снѣгъ, а въ зеленую Маремму они являются изъ года въ годъ, чтобъ цѣлую зиму пахать и сѣять, рубить и пилить деревья, жечь лѣса и приготовлять уголь, послѣ чего, дождавшись перваго сѣнокоса или жатвы пшеницы, возвращаются съ деньгами въ карманахъ свои родныя горы, гдѣ жнутъ, пашутъ, собираютъ орѣхи и подрѣзываютъ масличныя деревья. Такая полукочевая, полуосѣдлая жизнь, работящая и здоровая, разнообразная и пріятная, дѣлаетъ ихъ полукочевниками, полупоселянами, жестокими въ враждѣ и пламенными, хотя и невѣрными въ любви. Всѣ молодыя дѣвушки въ Мареммѣ вздыхаютъ по милымъ дружкамъ съ Апеннинъ изъ Лукки или Пистойи и въ ихъ пѣсняхъ всегда говорится о разлукѣ, сомнѣніи, измѣнѣ, такъ какъ, удаляясь весной въ каштановыя рощи своей возвышенной, здоровой родины, эти горные рабочіе рѣдко бросаютъ взглядъ сожалѣнія на дымящуюся подъ тропическими солнечными лучами туманную Маремму. А когда они возвращаются осенью, то находятъ себѣ новыхъ подругъ.

Въ этотъ базарный день пришли въ Гроесето сотни и даже тысячи рабочихъ, для заключенія условій съ собственниками и арендаторами опасной, но плодородной Мареммы. Тѣ же люди приходили изъ горъ каждый годъ, такъ что ихъ всѣ знали, и, порядившись къ прежнимъ или новымъ хозяевамъ, они изъ Гроесето отправлялись во всѣ стороны, на сѣверъ и югъ, востокъ и западъ; одни шли на болота и въ густыя чащи, другіе въ дубовые и сосновые лѣса, третьи на морской берегъ, четвертые на громадныя поля, которыя тянутся плоской равниной, и даютъ лучшую пшеницу и лучшій овесъ во всей Италіи.

Однако, эта многочисленная толпа теперь думала не о наймѣ и рядной платѣ; она терпѣливо стояла подъ синимъ, осеннимъ небомъ, поджидая проѣзда черезъ Гроесето знаменитаго разбойника, Сатурнино Мастарны изъ Сайты-Фіоры.

Вѣсть объ его поимкѣ поразила весь городъ въ полночь, когда карабинеры, въ числѣ тридцати человѣкъ, съ связаннымъ посреди ихъ человѣкомъ, въѣхали въ Гроесето и перебудили его мирныхъ гражданъ, которые, соскочивъ съ кроватей, бросились къ окнамъ.

— Они арестовали какого-нибудь бѣдняка, вырвалось изъ устъ добрыхъ людей, потокъ они шепотомъ прибавляли — «il nostro Saturnino».

Серебристый свѣтъ луны и мерцаніе факеловъ отражались на обнаженныхъ сабляхъ, блестящихъ винтовкахъ и бѣлыхъ перевязяхъ солдатъ и на веревкахъ, которыми былъ крѣпко связанъ ихъ плѣнникъ, возбуждавшій сочувствіе и сожалѣніе въ сердцахъ всѣхъ жителей Гроссето, желавшихъ, напротивъ, скорой и мучительной смерти его узникамъ. Когда смолкли конскій топотъ и бряцаніе оружія, и снова водворилась безмолвная тишина, всѣ вернулись въ свои кровати, грустно бормоча:

— Quel роуего Saturnino, Aie! Che peccato!

Маремма всегда обожала своего Сатурнино, и потому естественно сожалѣла объ его поимкѣ. Онъ не дѣлалъ вреда бѣднякамъ; онъ грабилъ только богатыхъ и убивалъ кое-когда иностранцевъ; онъ былъ святой человѣкъ и всегда приносилъ патерамъ долю своей добычи, наконецъ, онъ составлялъ любимый предметъ разговоровъ въ длинныя, скучныя зимнія ночи и въ еще болѣе длинные и скучные лѣтніе дни.

Маремма безъ Сатурнино Мастарны приняла бы видъ еще большаго запустѣнія.

Вся окрестная страна питала одинаковое отвращеніе и ненависть къ слугамъ закона: солдатамъ, полиціи, береговымъ и сельскимъ стражамъ, которые не находили нигдѣ помощи, а напротивъ, служили предметомъ общаго издѣвательства. Обмануть и провести сбира считалось славнымъ дѣломъ, приносившимъ всякому честь и славу. Поэтому, поимка Сатурнино, въ продолженіи многихъ лѣтъ была немыслима, и даже мѣстныя власти не очень ея желали, изъ боязни навлечь на себя непопулярность.

Но разбойникъ, наконецъ, сдѣлался слишкомъ смѣлъ; онъ сталъ хватать по дорогамъ знатныхъ путешественниковъ и иностранныя правительства начали дѣлать запросы. Необходимо было выказать энергію въ отношеніи человѣка, открыто издѣвавшагося надъ закономъ, разъѣзжавшаго въ праздничной одеждѣ по городамъ Мареммы и хвалившагося, что его никогда не посмѣютъ арестовать. Войска были двинуты; муниципалитеты призваны оказать помощь правительству, и тогда всѣ поняли, что дни Сатурнино сочтены.

Иностранные кабинеты прямо заявили правительству, что недостойно чести государства терпѣть въ своихъ предѣлахъ разбойниковъ, и потому были приняты самыя дѣятельныя мѣры. Все лѣто горные откосы кишѣли солдатами и развѣдчиками; наконецъ, въ одну туманную октябрьскую ночь, государство одолѣло своего непокорнаго сына. Сонный, пьяный Сатурнино былъ взятъ въ расплохъ и послѣ упорной, кровавой защиты, схваченъ, связанъ и увезенъ изъ своего логовища въ горахъ, подъ сѣнью серебристой макушки Монте-Лабро.

Всѣ жители Мареммы гордились тѣмъ, что ихъ провинція имѣла такого страшнаго разбойника, имя котораго наводило страхъ на путешественниковъ до самыхъ стѣнъ Рима. Слухи и толки о знаменитомъ Сатурнино, жившемъ на горныхъ высяхъ, надъ могучимъ потокомъ Фіоры, придавали таинственное величіе всей странѣ и романтическій интересъ лавровымъ кустамъ, окаймлявшимъ дороги, или мокрой травѣ, которая ночью, по его зову, неожиданно оживлялась блестящими глазами и сверкающими ружьями.

Всѣ въ Гроссето теперь говорили только объ одномъ: о поимкѣ великаго Сатурнино. Забывъ о дѣлахъ и о наймѣ рабочихъ, собирались въ кучки и повторяли на тысячи ладовъ, съ бранью и проклятіями, что стыдно и грѣшно схватить Сатурнино и связать его, перекинувъ черезъ лошадь какъ барана.

— Это былъ человѣкъ! повторяли обыватели другъ другу, и потомъ, обращаясь къ рабочимъ, прибывшимъ впервые въ Гроссето, разсказывали великіе подвиги ихъ божка. — Есть ли у васъ въ горахъ такіе люди? прибавляли они съ гордостью: — конечно, нѣтъ. На свѣтѣ одинъ только Сатурнино. Никогда онъ не обижалъ бѣдныхъ, а, напротивъ, былъ ихъ первымъ другомъ. Онъ былъ вѣрный сынъ церкви. Являясь въ города, онъ всегда шелъ въ церковь, пріобщался и отдавалъ Мадоннѣ половину драгоцѣнностей, которыя попадались ему въ руки. Да, это былъ хорошій и великій человѣкъ! А теперь, подумайте, какая жалость: его поймали въ силки, какъ зяблика. Но мы его не забудемъ и память о немъ сохранится среди нашихъ внуковъ.

И такъ какъ отъ всякаго разговора сохнетъ въ горлѣ, то они, естественно, заходили время отъ времени, съ рабочими изъ Лукки и Пистойи, въ двери, надъ которыми висѣли зеленыя вѣтви. Тамъ, за стаканомъ простого, но добраго краснаго вина, они передавали своимъ новымъ друзьямъ, что еще на прошлой недѣлѣ, Сатурнино остановилъ на Орбетельской дорогѣ телегу съ боченками неаполитанской Lacrima и отрѣзалъ обѣ ноги у возницы, такъ какъ онъ не терпѣлъ упорства и непризнанія своей власти. Что значилъ этотъ возница? Онъ былъ только Романьолъ.

Къ тому же, вся Маремма знала, что не ради этого возницы правительство затравило ихъ полу-бога, а ради какого-то иностранца, о которомъ никто не заботился, кромѣ правительства. Этотъ путешественникъ былъ схваченъ великимъ Сатурнино и, ожидая выкупа, слишкомъ много смотрѣлъ на прекрасную Серапію, жившую у Сатурнино, который, не долго думая, застрѣлилъ его. За такую вспышку ревности онъ дорого поплатился. Путешественникъ оказался настолько знатнымъ, что нація, къ которой онъ принадлежалъ, потребовала наказанія его убійцы.

И вотъ, онъ былъ арестованъ, какъ мелкій воришка, укравшій у бѣдной старухи мѣдный грошъ, арестованъ всегдашними врагами, солдатами. Общее сочувствіе, сожалѣніе и негодованіе, быть можетъ, перешло бы въ открытый мятежъ, съ цѣлью отбить Сатурнино, еслибъ военная сила была не такъ велика. Теперь же всѣ были поражены страхомъ, сознавая могущество закона, котораго они не уважали, но котораго боялись съ нетерпѣливой ненавистью.

Многіе чувствовали, что они сами въ большей или меньшей долѣ были сообщниками еанта-фіорскихъ разбойниковъ. Не одинъ лавочникъ покупалъ у нихъ драгоцѣнности и богатыя матеріи, не спрашивая, откуда они ихъ доставали. Тѣмъ не менѣе, нетолько люди, имѣвшіе дѣло съ Сатурнино или его шайкой, но и молодые работники, явившіеся съ горъ и знавшіе великаго разбойника только по имени — и тѣ съ сожалѣніемъ узнали объ его арестѣ. Онъ всегда былъ другомъ дровосѣковъ, пастуховъ и пахарей; къ тому же, молодежь знала, что за прекращеніемъ подвиговъ царя Мареммы пропадетъ вся прелесть жареннаго на угольяхъ ягненка среди лѣсовъ и фляжки вина по окончаніи полевыхъ работъ.

Между тѣмъ, желтое осеннее солнце освѣщало сѣрые камни Гроссето, колокольчики звенѣли, муллы ревѣли. Вдругъ раздался лошадиный топотъ и бряцаніе оружія; новый отрядъ карабинеровъ медленно проѣхалъ къ дверямъ тюрьмы для смѣны утомленнаго эскорта Сатурнино. Молча, мрачно смотрѣла на нихъ враждебная толпа, едва удерживавшаяся отъ ропота. Всѣ съ грустью и любопытствомъ ждали минуты, когда Сатурнино выведутъ изъ тюрьмы и повезутъ въ Малу, гдѣ его будутъ судить и, конечно, присудятъ къ каторгѣ.

Никто не считалъ его преступникомъ. Poveretto! Онъ велъ смѣлую, отважную, мужественную жизнь на снѣжныхъ высотахъ надъ бурной Фіорой, въ мрачныхъ ущеліяхъ, гдѣ бѣжитъ Фіора, въ богатой долинѣ Альбемы и на обнаженной равнинѣ, тянущейся къ югу до Астіи. Онъ былъ, правда, жестокій человѣкъ, и наводилъ страхъ на всѣхъ путешественниковъ. Много ходило разсказовъ объ его жестокомъ обращеніи съ плѣнниками; но путешественники были иностранцы, а плѣнники люди богатые. У бѣдныхъ онъ никогда не бралъ ни гроша.

Для всей Мареммы Сатурнино былъ герой. Много еще пройдетъ лѣтъ, прежде чѣмъ итальянскій народъ перестанетъ восхищаться геройствомъ разбойника. Онъ дитя своей земли и пользуется народнымъ сочувствіемъ, которое составляетъ для него главнѣйшій оплотъ, доселѣ непреодолимый для закона и правительства.

За исключеніемъ очень немногихъ мирныхъ гражданъ Гроссето, вся толпа стояла за Сатурнино и бормотала угрозы противъ карабинеровъ. Люди, пришедшіе съ горъ на работу, считали очень похвальнымъ «идти въ горы», большая ихъ часть была не прочь пойти въ разбойники и не разъ помогала имъ. Всѣ они съ радостью приложили бы руку къ его освобожденію, но никто не рѣшился быть главой мятежа.

— Poveretto! Poveretto! бормотали они съ сожалѣніемъ и еслибы между ними нашелся энергичный умъ, то они представили бы упорное противодѣйствіе закону.

Но итальянцы любятъ говорить, а не дѣйствовать. Поэтому они ждали появленія Сатурнино безмолвно, мрачно, сочувственно, но неподвижно.

Ждать имъ пришлось недолго. Ворота тюрьмы отворились и арабинеры выѣхали. Среди нихъ былъ Сатурнино.

Осенніе разливы прервали сообщеніе по желѣзной дорогѣ, проходящей мимо Гроссето съ сѣвера на югъ и карабинерамъ было приказано провести его верхомъ черезъ мѣстность въ двадцать миль, залитую водой. Къ тому же, считали, что жителямъ Гроссето, въ числѣ которыхъ было много сообщниковъ Сатурнино назидательно увидѣть на своихъ улицахъ любимаго героя связаннымъ. По всей вѣроятности, далѣе на югъ подобное зрѣлище повело бы къ мятежу и освобожденію толпой Сатурнино, но у жителей Гроссето кровь была не такая пламенная, и когда отрядъ карабинеровъ выѣхалъ изъ тюрьмы, то послышалось только нѣсколько проклятій и то въ полголоса.

Въ позорномъ видѣ, съ подвязанными подъ брюхомъ лошади ногами, показался полу-богъ всей Мареммы.

На немъ была обычная одежда горныхъ жителей: овчинная куртка, кожанные панталоны, полинялый красный кушакъ и шляпа съ широкими полями и маленькимъ образомъ Богородицы, воткнутомъ за ленту. На шеѣ у него виднѣлся другой образокъ. У него отняли пистолеты и ножъ, но образки ему оставили изъ человѣколюбія. Его черные глаза отличались мрачнымъ, грознымъ блескомъ; пряди черныхъ, слегка завивавшихся волосъ окаймляли его лицо; губы были толстыя; черты правильныя, красивыя; лобъ низкій, грудь, руки и ноги массивныя. Вообще онъ былъ олицетвореніемъ романтичнаго разбойника.

Его имя было древне-этрусское, которое носилъ Сервій Тулій; его предки сотни лѣтъ назывались тѣмъ же именемъ. Онъ былъ потомкомъ горныхъ охотниковъ и, быть можетъ, въ его жилахъ текла кровь жестокаго Лукулія и сластолюбиваго Лидія.

— Это дѣйствительно Сатурнино? спросила на піаццѣ старуха, долговязая, сухощавая, съ голубыми глазами и снѣжно-бѣлыми волосами.

По наружности и акценту она рѣзко отличалась изъ толпы.

— Да, тетка, это онъ, отвѣчалъ грустнымъ голосомъ стоявшій подлѣ нея.

Всѣ въ Гроссето хорошо знали Сатурнино. Онъ любилъ появляться въ городѣ по праздникамъ и кутить въ его кабачкахъ, прямо издѣваясь надъ властями, которыя не смѣли до него дотронуться.

— Боже мой! промолвила старуха: — какъ падаютъ сильные міра сего! Вчера еще при его имени дрожали мертвецы въ своихъ могилахъ.

И она стала проталкиваться впередъ, чтобы поближе взглянуть на него.

— Да, это онъ, повторяла толпа, съ сожалѣніемъ глазѣя на великаго разбойника, привязаннаго къ сѣдлу лошади, среди двухъ карабинеровъ, винтовки которыхъ были направлены на него.

Маленькій отрядъ остановился на минуту на соборной площади, пока офицеръ прощался съ синдикомъ.

— Да, это онъ! произнесла старуха, устремляя свой проницательный взглядъ на лицо Мастарны.

Ея собственное лицо было обыкновенное, морщинистое, изрытое морскими вѣтрами и солнечнымъ пекломъ; но въ немъ сохранялись слѣды прежней красоты и въ ея глазахъ было что-то прямое, откровенное, благородное. Она жила на плоскомъ берегу Мареммы, но въ юности явилась въ эту страну изъ альпійскихъ округовъ Савойи.

— Вы его видали прежде, тетка? спросилъ ее молодой человѣкъ, пришедшій съ Апеннинъ съ цѣлью жечь уголь въ циминійскихъ лѣсахъ.

— Да, да, отвѣчала она коротко.

Вообще она не была словоохотлива и, несмотря на то, что жила въ этомъ околодкѣ пятьдесять лѣтъ, всегда считалась савойярдкой, чужой.

Она стояла подлѣ самыхъ лошадей карабинеровъ; на ней было платье изъ грубой, деревенской матеріи, а на головѣ бѣлый платокъ. Она видѣла, какъ вся окружающая толпа сожалѣла Сатурнино. Хотя она была честная, богобоязненная женщина, но сердце у нея ныло при видѣ, что горный соколъ былъ посаженъ на вѣки въ клѣтку.

Она испытала на своемъ вѣку много горя, смерть была къ ней очень жестока и у нея остался изъ всего семейства только маленькій сынъ умершей дочери. Однажды ребенокъ пропалъ, заблудившись съ своими козлятами въ горныхъ проходахъ надъ Альбегнойской долиной, и Сатурнино нашелъ его въ снѣгу спящимъ и полу-замерзшимъ. Знаменитый разбойникъ, никогда не дѣлавшій вреда бѣднымъ, поднялъ его и снесъ на рукахъ въ свое логовище, отстоящее въ нѣсколькихъ миляхъ. Тамъ онъ его отогрѣлъ и накормилъ, а на слѣдующій день отправилъ домой, въ родное селеніе съ однимъ изъ своихъ людей, положивъ въ карманъ шерстянныхъ панталонъ ребенка двадцать золотыхъ.

Получивъ свое сокровище цѣлымъ и невредимымъ, добрая женщина взяла единственную цѣнную вещь, находившуюся у нея, именно: образокъ Богородицы, освященный папой, положила къ себѣ въ карманъ принесенныя ребенкомъ двадцать золотыхъ и сказала разбойнику, который его привелъ:

— Веди меня къ вашему предводителю; я должна его поблагодарить.

Онъ сначала отказался, боясь гнѣва Сатурнино, но она настояла на своемъ и онъ вернулся съ нею въ горы.

Странствіе было долгое и трудное; ночь они провели въ хижинѣ близь дороги, а на слѣдующее утро, отправляясь въ дальнѣйшій путь, онъ завязалъ ей глаза, чтобы она не знала, куда идетъ.

'"` Когда же ей развязали глаза, то она увидѣла передъ собой Сатурнино, глаза котораго, по народной молвѣ, могли сжечь и цравратить въ пепелъ тѣхъ, на кого обращался его гнѣвъ.

Но она не испугалась. Вынувъ изъ кармана образокъ и золотыя монеты, она подала ихъ ему со словами:

— Сатурнино! я пришла сюда, чтобъ поблагодарить васъ за возвращеніе мнѣ единственнаго существа, которое осталось у меня на землѣ, и вѣчно, днемъ и ночью, буду молить небо о спасеніи вашей души. Я вамъ принесла единственную драгоцѣнность, которую имѣю: образокъ Богородицы, освященный святымъ отцомъ, носите его на шеѣ и онъ направитъ ваши мысли къ небу. Я также принесла вамъ обратно золото, которое вы дали ребенку. Увы! я знаю, какимъ путемъ вы добываете свое золото.

Люди, окружавшіе Сатурнино, съ ужасомъ взглянули на старуху, ожидая, что онъ разсѣчетъ ей мечемъ голову пополамъ. Но онъ не коснулся до нея пальцемъ. Онъ взялъ, съ смиреннымъ видомъ ребенка, образокъ, а деньги бросилъ въ снѣгъ.

— Благородная душа! сказалъ онъ, а добрая женщина благословила его, поцѣловала его руку, которая не одного человѣка отправила на тотъ свѣтъ, и отправилась домой, мысленно моля небо, чтобы оно наставило его на истинный путь.

Съ тѣхъ поръ, она не видала болѣе Сатурнино. Прошло двадцать лѣтъ. Ребенокъ, котораго онъ спасъ, умеръ отъ лихорадки, витающей, какъ тѣнь умершей Этруріи, все лѣто по берегамъ Мареммы. Сатурнино изъ молодого человѣка, который, несмотря на свою жестокость, бывалъ иногда справедливъ и милосердъ, превратился съ годами въ страшнаго бича, правда, не для Мареммы, гдѣ онъ попрежнему щадилъ бѣдныхъ, но для закона и государства. На его душѣ было столько убійствъ, что онъ не могъ ихъ даже счесть; его воля, которой безпрекословно повиновались всѣ окружающіе и которую не сдерживалъ ни страхъ отвѣтственности, ни укоры совѣсти, стала до безумія нетерпимой, деспотичной, капризной.

Онъ славился своими любовными похожденіями, и наконецъ страстно влюбился въ ту прекрасную Серапію, на которую слишкомъ заглядѣлся иностранецъ, ждавшій въ горахъ выкупа. Сатурнино силой увезъ ее въ свое логовище и силой держалъ ее тамъ; но она умерла, и послѣ ея смерти исчезла послѣдняя тѣнь человѣческихъ чувствъ, скрывавшихся въ его жестокой натурѣ. Онъ возненавидѣлъ весь свѣтъ, возропталъ на преслѣдовавшую его судьбу и сдѣлался чудовищемъ жестокости, отличаясь тѣмъ же характеромъ, который въ старину дѣлалъ тирановъ Падуи, Веропы и Бресчіи бичами своего времени. Даже разбойники его шайки начинали возставать противъ его нестерпимаго деспотизма и измѣна одного изъ нихъ предала его въ руки правительства, надъ слабостью котораго онъ такъ долго издѣвался. Но все-таки больно было смотрѣть жителямъ Гроссето на полубога Мареммы, который сидѣлъ на лошади, привязанный къ сѣдлу, мрачный, угрюмый, внутренно стыдясь явиться въ такомъ позорномъ видѣ передъ глазами своего народа.

— Жаль, что его схватили, сказала старуха съ сѣверными глазами своимъ сосѣдямъ: — вы помните, какъ онъ спасъ моего Карлино. Я всегда надѣялась, что современемъ, благодаря моимъ молитвамъ, Сатурнино сдѣлается честнымъ человѣкомъ.

— Нѣтъ, замѣтилъ рабочій изъ Пистойи: — лисицу никогда не сдѣлаешь сторожевой собакой. Жаль только, что онъ не покончилъ своей жизни честной смертью отъ меча или нули.

Въ толпѣ послышался одобрительный ропотъ. Конечно, это былъ бы достойный конецъ для героя! Нэ каторга! Тяжело было подумать, что Сатурнино съ клеймомъ на рукѣ и въ цѣпяхъ будетъ работать на большихъ дорогахъ подъ угрозой плетки смотрителя. При этой мысли холодъ пробѣгалъ по всему тѣлу и законъ, творившій такія чудеса, поражалъ всѣхъ невольнымъ ужасомъ.

— Если нельзя убить человѣка, желающаго отнять у васъ любимую женщину, то къ чему же порохъ? говорили жители Гроссето.

Неожиданно старуха сунула руку въ карманъ, вынула монету, поспѣшно направилась въ сосѣдній погребокъ, купила кружку лучшаго вина и подошла съ нею къ карабинерамъ.

— Этотъ человѣкъ когда-то оказалъ мнѣ услугу, сказала она: — позвольте мнѣ промочить ему горло. Онъ не хорошій человѣкъ, но однажды онъ сдѣлалъ доброе дѣло.

Карабинеры съ минуту колебались. Но они сами въ глубинѣ души сочувствовали своему плѣннику, который былъ пойманъ въ западню, бывши героемъ всей Мареммы въ продолженіи двадцати-пяти лѣтъ, съ того дня, какъ впервые взялъ въ плѣнъ знатнаго англійскаго лорда и отпустилъ его за выкупъ въ 20,000 скуди, отрѣзавъ ему только одно ухо.

Сатурнино поднялъ голову, услыхавъ голосъ старухи, и взглянулъ на нее. Онъ старался придать своему лицу презрительный взглядъ, чтобы скрыть точившій его сердце стыдъ.

Карабинеръ, находившійся по правую его сторону, взялъ кружку вина и поднесъ къ его губамъ. Разбойникъ не вырвалъ у него кружки и не бросилъ ее на землю только потому, что у него были связаны руки. Но онъ не хотѣлъ пить.

— Я желаю съ ней говорить, произнесъ онъ, не спуская своихъ черныхъ глазъ со старухи.

Карабинеры неохотно согласились исполнить его желаніе, но имъ было страшно возбудить противъ себя гнѣвъ всего населенія, очевидно, сочувственно относившагося къ Сатурнино. Къ тому же, какой вредъ могъ выйти изъ разговора со старухой?

Одинъ изъ нихъ попятилъ свою лошадь и пропустилъ старуху къ узнику, но направилъ на нее дуло своей винтовки. Она была мужественная женщина и ни мало не струсила.

— Выпейте вино, Мастарна, сказала она и сама поднесла ему кружку.

— Это вы, Джоконда? отвѣчалъ онъ, но не прикоснулся губами къ кружкѣ.

— Да, я, Джоконда; но какъ вы попались?

— Меня выдалъ измѣнникъ, сказалъ онъ и глаза его стали метать искры, какъ ножъ, поднятый надъ головой несчастнаго при мерцаніи огня.

И это объясненіе погибели измѣной, которою и повыше его герои всегда прикрываютъ свое пораженіе, было на этотъ разъ вполнѣ справедливо. Дѣйствительно, измѣнникъ привелъ солдатъ къ его хижинѣ въ горахъ и его схватили, когда онъ безоружный пилъ вино, сидя вечеромъ у дверей своей жилища.

— Джоконда, я спасъ вашего ягненка, сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Да; вы мясникъ, но спасли моего ягненка. Вотъ почему я и жалѣю объ васъ сегодня.

— Такъ спасите моего ягненка.

— Развѣ у васъ есть ребенокъ?

— Да, ребенокъ Серапіи. Я любилъ мать, она умерла и я люблю ребенка. Пойдите и спасите его.

— Гдѣ онъ?

— Тамъ наверху, отвѣтилъ Сатурнино, махнувъ головой по направленію къ снѣжнымъ вершинамъ, среди которыхъ гнѣздилось его логовище: — всякій вамъ укажетъ путь въ горахъ. Спросите только утесъ Джуліо. Меня схватили; мои люди сражались, но ихъ всѣхъ убили. Ребенокъ былъ съ женщинами, но, можетъ быть, онѣ разбѣжались и оставили его одного. Найдите его и возьмите къ себѣ въ домъ.

Лицо старухи приняло озабоченный видъ.

— Это большая обуза, Мастарна.

— Да. Дѣлайте какъ знаете. Но ребенокъ сирота.

Старуха задумалась.

— Я возьму его, если только найду, отвѣчала она, наконецъ.

Мрачное, смѣлое, жестокое лицо разбойника дрогнуло отъ

сильнаго волненія.

— Поднесите кружку къ моимъ губамъ, сказалъ онъ: — теперь я выпью.

И онъ выпилъ до дна.

— Снимите у меня со шляпы образокъ, прибавилъ онъ: — у ребенка на шеѣ точно такой же; его мать дала ихъ намъ. А ваша Мадонна все еще у меня на шеѣ.

Она была сильна и проворна, несмотря на свою старость, и, поставивъ одну ногу въ стремя, сняла со шляпы образокъ. Но въ эту самую минуту офицеръ присоединился къ отряду и сдѣлалъ карабинерамъ гнѣвный выговоръ. Они мгновенно пустили лошадей вскачь, такъ что старуха едва спаслась отъ неминуемой опасности быть раздавленной. Она упала на колѣни, но отдѣлалась небольшими ушибами.

Скоро солдаты съ своимъ узникомъ исчезли въ утреннемъ туманѣ.

Сотни рукъ протянулись къ старухѣ; сотни вопросовъ посыпались на нее.

— Что вамъ сказалъ Сатурнино, тетка? воскликнула съ завистью толпа, такъ какъ карабинеры никого не допустили, кромѣ нея, къ разбойнику и никто не слыхалъ ни слова изъ его разговора.

— Я его знала много лѣтъ тому назадъ, отвѣчала она: — и онъ просилъ меня повѣсить этотъ образокъ въ какой-нибудь часовнѣ, чтобъ вымолить прощеніе у неба за свои грѣхи. Нѣтъ, прочь руки! я никому не дамъ образка. Вашъ Сатурнино очень нуждается въ небесномъ прощеніи. Онъ убилъ многихъ людей.

Она была уроженка сѣвера и потому имѣла глупыя мысли.

Большаго отъ нея не добились. Она отнесла кружку въ кабачекъ и потомъ медленно удалилась съ соборной площади.

Толпа не расходилась, мрачная, угрюмая, недовольная тѣмъ, что не заступилась за своего героя.

Правду сказала старуха; Сатурнино Мастарана убилъ многихъ людей. Онъ какъ орелъ налеталъ на свою добычу по уединеннымъ горнымъ тропинкамъ и дорогамъ, которыя вели черезъ Орбетелло и Чивита-Веккію въ Римъ, но Маремма гордилась человѣкомъ, имя котораго пользовалось громкой славой далеко за ея предѣлами. И теперь въ старинномъ Гроссето, отстоявшемъ на двадцать миль отъ бѣшенно катящей свои воды Фіоры, народъ кипятился отъ злобы при мысли, что онъ допустилъ увезти на судъ и каторгу своего героя, о подвигахъ котораго будутъ еще долгіе годы говорить у ночного костра въ горахъ, въ лодкахъ рыбаковъ на морѣ, въ хижинахъ Лукки и Пистойи.

Сатурнино исчезъ навѣки; онъ умеръ или хуже, чѣмъ умеръ, онъ будетъ томиться на Горгонѣ или въ соляныхъ копяхъ Сардиніи. Гроссето уже никогда болѣе не увидитъ его на своихъ улицахъ съ пистолетами и ножами за краснымъ поясомъ и блестящими, презрительно вызывающими глазами. Сатурнино становился преданіемъ, славнымъ именемъ героя, погибшаго отъ могучей, невѣдомой руки закона, который для сельскаго населенія кажется туманно-страшной, непонятной и несправедливой силой, поражающей ихъ изъ безпредѣльнаго пространства за тайные грѣхи.

Онъ исчезъ и въ этотъ день было мало веселья въ Гроссето, хотя обыкновенно въ послѣдніе дни октября, при заключеніи условій о наймѣ рабочихъ на зиму, пьютъ, поютъ, пляшутъ, влюбляются. Но теперь народъ былъ мраченъ, угрюмъ, недоволенъ собою и на всѣхъ лицахъ можно было прочесть одну общую мысль:

— Намъ надо было его отбить!

II.

Между тѣмъ, Джоконда Романелли, женщина, имѣвшая смѣлость говорить съ разбойникомъ, покинула городъ и направилась къ своему селенію Санта-Тарзиллѣ, лежавшему на значительномъ разстояніи отъ Гроссето, въ самой болѣзненной мѣстности низменной береговой полосы.

Регулярно два раза въ годъ она запрягала своего мулла въ телегу и ѣздила въ Гроссето, что брало у нея четыре дня, по два въ каждый конецъ. Она знала торговца въ Гроссето, который платилъ ей хорошую цѣну за сотканное ею полотно въ теченіи полугода отъ весны до осени. Она считала его честнѣе лавочниковъ въ Орбетелло и потому предпринимала эту длинную поѣздку по дикой, пустынной странѣ.

Съ соборной площади она пошла въ таверну, гдѣ ночевала, запрягла собственноручно мулла и выѣхала изъ города, спрятавъ мѣшокъ съ нажитыми тяжелымъ трудомъ деньгами въ соломѣ и сѣпѣ подъ ногами.

Она миновала плоскія, обнаженныя, безплодныя низменности, окружающія Гроссето, алберотскія известковыя ломки, узкія, дурно содержанныя дороги черезъ болота, мосты и броды на рѣкахъ, подножія горъ, покрытыя густыми чащами, въ которыхъ свободно паслись олени и кабаны. Въ сумерки она остановилась у маленькой жалкой, по дружеской таверны, провела тамъ ночь и на разсвѣтѣ продолжала свой путь.

Старый муллъ двигался медленно, очень недовольный такими большими походами среди болотъ и мха, обширныхъ полей, обнаженныхъ, но ожидающихъ плуга и разбросанныхъ по горнымъ откосамъ маленькихъ селеній. Наконецъ, спускаясь все ниже и ниже, береговая полоса приближалась къ самому морю и представляла глазамъ уже только песокъ и приземистыя алое, хотя на горизонтѣ виднѣлись покрытыя лѣсами Апеннины, а прямо впереди зеленѣлъ островъ Джигліо.

Какъ только этотъ островъ показался передъ нею, Джоконда знала, что она дома. Ея жилище, старый каменный домъ, стоялъ близь гавани маленькаго мѣстечка Санта-Тарзилла на берегу небольшой бухты, которая, по словамъ ученыхъ, была такъ же, какъ сосѣднія селенія Теламонъ и Популонія, портомъ этрусковъ, этихъ древнихъ морскихъ царей.

Благодаря незначительной рыбной ловлѣ и добыванію камня и угля на островѣ, жители Санта-Тарзиллы не умирали съ голода; но лѣтомъ почти всѣ бѣжали изъ бухты и ни одно береговое судно не входило въ нее, потому что тутъ, какъ и но всему берегу Мареммы, свирѣпствовали міазмы и болѣзни. Даже теперь, въ послѣдніе дни октября, еще продолжались туманы, порождавшіе лихорадку; еще надъ заводями и мокрыми песками носились зловредныя испаренія. Рѣдкое населеніе, попрежнему, тряслось въ лихорадкѣ; дѣти лежали на пескѣ, слишкомъ слабыя, чтобъ играть, и къ тому же во всемъ селеніи ихъ было только трое или четверо. Нѣсколько рыбаковъ хлопотали вокругъ сѣтей, береговой сторожъ медленно ходилъ взадъ и впередъ, маленькой судно нагружалось хлѣбомъ — вотъ и все.

Это было скучное, мрачное мѣсто даже въ самое лучшее время года; но словамъ антикваріевъ, море здѣсь ушло на цѣлую милю съ тѣхъ поръ, какъ этрусскіе пираты выходили изъ этой бухты, а этрусскія твердыни и гробницы шли немного подалѣе, гдѣ берегъ начиналъ чернѣть отъ густо растущихъ лавровъ, размариновъ и марукки или священнаго терновника.

— Вы, тетка, благополучно возвратились? спрашивали блѣдныя женщины, встрѣчавшіяся въ селеніи.

— Да, слава Богу, отвѣчала Джоконда.

Сосѣдки знали, что савойярдка никогда не болтала и потому безполезно разспрашивать ее о гроссетскихъ новостяхъ нетолько теперь по дорогѣ къ дому, но даже и послѣ того, какъ она распряжетъ мулла и сама поѣстъ. Джоконда, наконецъ, остановилась передъ своимъ жилищемъ. Это былъ каменный домъ съ красной черепичной крышей и маленькой дубовой дверью, старый и помѣстительный. Она занимала въ немъ только двѣ комматы: одну чистую и другую спальню. Третью комнату она отдала своему муллу, черной свиньѣ и курамъ. Полы и потолки были каменные; холодный теперь очагъ служилъ для стряпни.

Прежде всего Джоконда спрятала въ тайникъ свои деньги; потомъ поставила на мѣсто мулла, сосчитала курицъ, чтобъ убѣдиться, что въ ея отсутствіе у нея не произвели покражи, и, разведя огонь, заварила въ горшкѣ супъ изъ зелени. Пока готовился скромный ужинъ, она погрузилась въ глубокую думу.

Она никому не сказала о томъ, что видѣла, и слышала въ Гроссето. Она не была сообщительна, и хотя у нея были сосѣди, но она не имѣла друзей.

Джоконда Романелли была молчалива и угрюма въ продолженіи сорока лѣтъ, съ того самого дня, какъ мужъ ея погибъ въ морѣ. Она любила его и осталась ему вѣчно вѣрной. Она жила тѣмъ, что носила товаръ на береговыя суда, ткала полотно, которое продавала потомъ въ Гроссето, чинила паруса и вязала сѣти. Она была очень дѣятельна и работяща; она жила честно, трезво и опрятно, такъ что сосѣди ее боялись и находили ее странной. Ея сыновья всѣ умерли отъ болотной лихорадки, а дочь, умирая, оставила ей внука, хорошенькаго ягненка, котораго спасъ Сатурнино, за что Джоконда молилась о немъ каждое утро и вечеръ, перебирая свои четки.

Но хотя Сатурнино пожалѣлъ ребенка, лихорадка не послѣдовала его примѣру и со времени его смерти, Джоконда жила одна съ своими воспоминаніями. Она вела грустную жизнь, но никогда не унывала. Она работала для куска хлѣба, и никому не была должна ни гроша. Всѣ ее уважали и отчасти боялись, что она цѣнила болѣе любви.

За пятьдесятъ лѣтъ передъ тімъ, мужъ привезъ ее изъ поѣздки на рыбачьемъ суднѣ къ берегамъ Нижней Савойи, и ея сѣверное происхожденіе дѣлало ее доселѣ чужой для населенія СантаТарзиллы и всей окрестной береговой страны. Она никогда не возвращалась даже на время на свою родину, но все-таки въ глазахъ всѣхъ туземцевъ была савоярдкой.

Она родилась въ горахъ противъ высокой цѣпи Grand Paradis, и ея молодость протекала очень счастливо, какъ вдругъ ея тетка, жена фермера, жившая близь св. Мартина въ Лантнекѣ, потеряла нѣсколько коровъ и просила отпустить къ ней на лѣто племянницу, которая отлично знала молочное хозяйство. Въ теченіи этого лѣта въ Лантнекѣ явилось изъ Валафранки нѣсколько моряковъ и въ томъ числѣ уроженецъ Мареммы Состемо Романелли, владѣлецъ рыбачьяго судна, стоявшаго на якорѣ на савойскомъ берегу. Онъ былъ красивый молодой человѣкъ и въ то время имѣлъ хорошія средства; голубоокая красавица съ зеленыхъ альпъ вняла голосу любви, обвѣнчалась съ нимъ въ тоже лѣто въ маленькой церкви св. Мартина, и отправилась на житье въ его родной Маремскій городъ.

Сначала все шло хорошо; потомъ колесо судьбы повернулось и все пошло дурно. Рыбачье судно было продано и Романелли пришлось пойти въ работники къ другимъ судохозяевамъ. Его жена, стыдясь бѣдности, которую предсказывали ей родственники, перестала имъ писать. Они были добрые люди, но очень холодные и сухіе; пользуясь сами достаткомъ, они не сочувствовали нищетѣ. Поэтому, она никогда не рѣшалась сознаться имъ, что живетъ въ бѣдности, и, мало-малу, братья и сестры совершенно забыли объ ея существованіи.

Поужинавъ, она уснула, очень утомленная путешествіемъ; но ее вскорѣ разбудили сосѣдки, которыя, собравшись у ея дома, стучались въ окна. Любопытство узнать гроссетскія новости не давало имъ покоя.

— Правда, что Сатурнино арестованъ? спрашивали онѣ.

— Да.

— Вы его видѣли въ Гроссето?

— Да; бѣдняга! у него были ноги подвязаны подъ брюхомъ лошади.

— Какая жалость!

— По грѣхамъ и воздаяніе, замѣтила Джоконда: — довольно долго онъ царилъ въ горахъ. Счастіе всегда подъ конецъ измѣняетъ своему баловню.

— Дѣло произошло отъ иностранца, сказали сосѣдки: — онъ должно быть важный принцъ, иначе Сатурнино не арестовали бы.

— Онъ убилъ иностранца, возразила Джоконда: — но онъ убилъ ранѣе десятки людей и это новое убійство переполнило чашу. Вотъ и все.

Сосѣдки стали роптать на несправедливость и жестокость правительства, такъ какъ однимъ убійствомъ болѣе или менѣе — не могло имѣть никакого значенія. Сатурнино былъ славный, храбрый человѣкъ и никогда не обижалъ бѣдныхъ.

— Да, въ немъ были хорошія черты, отвѣчала Джоконда: — по убійство не доброе дѣло. Какъ я сожалѣю, что онъ не велъ честной жизни! Бѣдный человѣкъ! тяжело ему будетъ на Горганскомъ утесѣ вспоминать о своихъ преступленіяхъ.

— Это правда, промолвили сосѣдки, набожно крестясь: — а вы говорили съ нимъ?

— Да.

— Что же онъ вамъ сказалъ?

— Онъ напомнилъ мнѣ о моемъ покойномъ внукѣ и я сказала ему, что не забыла, чѣмъ ему обязана.

— Болѣе ничего?

— Да. Но мнѣ пара уже спать, да и вамъ бы лучше расходиться по домамъ.

Она кивнула имъ головой и закрыла ставни. Но еще долго она слышала, какъ на берегу, вблизи ея дома, разсуждали о великомъ разбойникѣ.

— Не было человѣка смѣлѣе и отважнѣе Сатурнино Мастарны, говорилъ, между прочимъ, какой-то громкій мужской голосъ: — его арестовали и заточатъ на Горгонскомъ утесѣ или въ Королевскихъ рудникахъ. Еслибъ можно было освободить его, я съ радостью взялся бы за это. Что онъ дѣлалъ дурного? Грабилъ онъ бѣдныхъ? Нѣтъ. Грабилъ онъ церковь? Нѣтъ. Потерялъ ли когда по его милости поселянинъ овцу, дровосѣкъ котомку или пахарь заработанное жалованье? Нѣтъ, мы знаемъ, что этого никогда не случалось. Мы свободно расхаживали по его горамъ и никогда съ нами ничего не случилось непріятнаго. Когда старикъ Монтано пропалъ въ снѣгу на Сантѣ-Фіорѣ, что, что сдѣлалъ Мастарна? Онъ нашелъ его, повелъ къ себѣ въ жилище, обогрѣлъ, накормилъ и, увидавъ, что у старика мѣшокъ съ золотомъ, онъ сказалъ: «Не бойтесь; ни я, ни мои люди не дотронемся до вашего золота, потому что вы старый человѣкъ и управляющій; если деньги у васъ пропадутъ, то хозяева разгнѣваются на васъ и, быть можетъ, посадятъ васъ въ тюрьму». На разсвѣтѣ онъ самъ довелъ Монтано до перваго брода на Фіорѣ. Сотни разъ слышалъ я этотъ разсказъ отъ самого Монтано. Да, Сатурнино храбрый, благородный человѣкъ и его поймали въ западню какъ птицу, за то только, что онъ помогъ какому-то иностранцу покинуть юдоль плача. Это подло. Иностранецъ былъ богатый и знатный человѣкъ въ своей странѣ. Къ чему же онъ пріѣхалъ въ Италію? Отчего же не оставался на родинѣ? Мастарна всегда велъ войну съ богатыми; бѣдняки же были святы для него. А теперь его будутъ судить и присудятъ къ каторгѣ. Это несправедливо!

Эти слова сопровождались одобреніемъ толпы, которому вторилъ отдаленный гулъ моря.

— Есть доля правды въ томъ, что они говорятъ, думала Джоконда, лежа на своемъ соломенномъ тюфякѣ: — но у него на душѣ много грѣховъ и они тяжелѣе, чѣмъ оковы каторжника на Горгонскомъ утесѣ. Да помилуетъ его Господь!

Вскорѣ она заснула.

Она обыкновенно спала, какъ мертвая, подобно всѣмъ работящимъ людямъ. Но въ эту ночь ей все снился Сатурнино, прикованный какъ орелъ къ утесу, омываемому морскими волнами и съ длиннымъ спискомъ преступленій на груди.

Рано утромъ она встала и рѣшила тотчасъ исполнить свое обѣщаніе. Она взяла посохъ, повѣсила за спину котомку съ хлѣбомъ и копченымъ мясомъ и отправилась въ горы.

Она шла бодро. Болота и пастбища были пусты и она почти никого не встрѣтила; только кое-гдѣ виднѣлись пахарь съ своимъ воломъ или работникъ, рубившій верескъ. Вскорѣ она потеряла изъ вида море и углубилась въ материкъ, поднимаясь по берегу Альбегны въ горную страну.

Черезъ нѣсколько часовъ она достигла перекрестка двухъ дорогъ и, сѣвъ на камень, стала ждать дилижанса, ходившаго изъ Орбетело въ Монте-Мурано. Когда онъ показался въ облакахъ пыли, она махнула рукой и помѣстилась внутри.

Въ Монте-Мурано она вышла изъ дилижанса и принуждена была переночевать. На "разсвѣтѣ она продолжала путь къ любимому логовищу разбойника, хотя у него были и другія твердыни въ Диминійскихъ горахъ, гдѣ онъ появлялся довольно часто на южной дорогѣ, ведущей въ Римъ и даже останавливалъ почтовые поѣзды желѣзной дороги, которые сходили съ рельсовъ, благодаря положеннымъ на полотно камнямъ и жердямъ.

Его всегда называли Сатурнино изъ Санта-Фіоры, хотя театръ его подвиговъ не ограничивался этими утесами. Поэтому, Джоконда направилась къ Сантѣ-Фіорѣ но горнымъ тропинкамъ, окаймленнымъ богатой растительностью и рѣдко кѣмъ посѣщаемымъ, кромѣ овецъ и дикихъ звѣрей.

Тутъ на зеленыхъ утесахъ нѣкогда возвышалась Сатурнія, гигантскія стѣны которой еще сохранились доселѣ. На ея мѣстѣ гнѣздится маленькое селеніе, гдѣ сорокъ пять лѣтъ передъ тѣмъ увидѣлъ свѣтъ Сатурнино, и въ его грязной тавернѣ нѣсколько дровосѣковъ, съ очень подозрительными физіономіями оплакивали несчастную судьбу мѣстнаго героя, когда мимо дверей проходила мужественная старуха. Она остановилась и спросила дорогу къ утесу Джуліо. Они указали ей на вершины горъ, гдѣ лежали осенніе снѣга, и предупредили ее, гдѣ избѣгать ущелій, трещинъ и другихъ опасностей. Она немного отдохнула и снова собралась въ путь.

— Вы не дойдете къ ночи, тетка, сказалъ одинъ изъ людей.

— Такъ что же? отвѣчала она. — Меня никто не тронетъ. Я безобразная старуха и у меня нѣтъ ни гроша денегъ.

Они засмѣялись и спросили, зачѣмъ она туда идетъ. Она отвѣчала, что хочетъ взять тамъ ребенка для дочери, у которой только что умеръ свой.

— Ложь всегда полезна, думала Джоконда, хотя она вообще была правдивая и честная женщина.

Вскорѣ бурная, клокочащая Фіора осталась за нею и старуха начала взбираться на горныя вершины. Тропинки были крутыя, путь долгій. Наступила ночь и Джоконда нашла себѣ пристанище въ пустомъ шалашѣ пастуха. Она поужинала взятыми съ собою хлѣбомъ и мясомъ, выпила нѣсколько глотковъ вина изъ фляжки и крѣпко заснула, утомленная долгимъ странствіемъ.

Проснувшись, она увидала вокругъ себя пустынный горный откосъ, вдоль котораго съ шумомъ бѣжали ручьи, наполнявшіе своей журчащей водой шумную Фіору. Она подняла голову, но надъ нею еще не высился утесъ, цѣль ея путешествія. Ей было очень холодно и всѣ ея члены окоченѣли отъ сна на сырыхъ листьяхъ; но она встала и продолжала свой путь. Былъ уже полдень, когда она, миновавъ послѣдніе дубы и пробковыя деревья, очутилась среди полуобнаженныхъ вѣтромъ сосенъ и глыбъ гранита, раскиданныхъ въ безпорядкѣ по горному скату какъ бы невѣдомыми гигантами.

По дорогѣ она никого не встрѣтила. Немногочисленные и жившіе на большемъ разстояніи другъ отъ друга горные обитатели разбѣжались по тайнымъ убѣжищамъ, устрашенные взятіемъ Сатурнино, съ которымъ они всѣ были въ болѣе или менѣе дружескихъ отношеніяхъ.

Наконецъ, она наткнулась на сгорбленнаго старика, который собиралъ какія-то травы по горному склону. Онъ указалъ ей рукой, гдѣ именно среди горныхъ вершинъ, покрытыхъ снѣгомъ, находился утесъ Джуліо.

— Это было гнѣздо Сатурнино, сказалъ онъ: — бѣдняга! Его забрали, а его людей почти всѣхъ убили. Онъ мнѣ никогда не сдѣлалъ ни малѣйшаго вреда.

Старикъ былъ очень дряхлый и не обнаружилъ ни малѣйшаго любопытства; онъ разстался съ Джокондой, не спросивъ у нея, куда и зачѣмъ она идетъ.

На этихъ высотахъ снѣгъ выпалъ въ изобиліи; земля была бѣлая и отъ мороза скрипѣла подъ ногами. Деревья почернѣли и все было вокругъ угрюмо, пустынно. Облака опоясывали горный откосъ и холодная стальная мгла стояла въ воздухѣ. Невдалекѣ блестѣли сквозь туманъ бѣлыя макушки Лаббро и Санта- Фіоры. Джоконда никогда не поднималась на такую высоту со времени ея юности, проведенной въ альпахъ у подножія Бекка-ди-Нона. Зрѣлище снѣжныхъ пиковъ и холодной, свѣжій горный воздухъ неожиданно возбудили въ ея сердцѣ на старости лѣтъ тоску по родинѣ, промѣненную ею уже шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ на болота и морской берегъ.

Ею вдругъ овладѣло непреодолимое желаніе увидать свой старый домъ, на гранитномъ утесѣ, близь ледниковъ Grand-Paradis, надъ Конійской долиной и въ виду Мон-Блана, бѣлѣвшагося на горизонтѣ. Она жаждала увидать окружающіе ея домъ густые зеленые лѣса, услышать гулъ родныхъ потоковъ и подышать альпійскимъ воздухомъ; ей хотѣлось насладиться еще разъ всѣмъ тѣмъ, что столь же мало извѣстно обитателямъ равнинъ, какъ картина, обычная взорамъ кондора, парящаго надъ андами — маленькому воробью, чирикающему въ кустахъ, вдоль большихъ дорогъ.

Шестьдесятъ лѣтъ она не чувствовала на своихъ щекахъ живительнаго дуновенія альпійскаго вѣтра, не видѣла свѣжей, роскошной муравы подъ тѣнистыми соснами. И, однако, не впервые теперь передъ ея глазами возставала далекая родина; она часто вспоминала о ней, и тогда море, песчаный берегъ, болота — все исчезало. Она переносилась въ свою родную альпійскую природу и, если на глазахъ ея не выступали слезы, то лишь потому, что она отвыкла плакать. Тѣ же дорогія ея сердцу картины носились передъ нею и во снѣ, особенно въ душныя лѣтнія ночи, когда въ воздухѣ стоялъ какой-то горячій паръ, а земля горѣла словно накаленная мѣдь.

Она на минуту остановилась; но потомъ вынула изъ-за пазухи образокъ, данный ей Сатурнино, посмотрѣла на него и направилась къ виднѣвшимся не вдалекѣ хижинамъ.

Ихъ было нѣсколько, но онѣ казались пустыми. Ни откуда не слышалось ни малѣйшаго звука и мертвая тишина нарушалась только свистомъ вѣтра въ макушкахъ сосенъ.

Она подошла къ первой хижинѣ и громко крикнула. Никто не откликнулся. Она продолжала кричать, но все тщетно. Тогда она толкнула дверь ногой и заглянула въ хижину. Въ каменной мазанкѣ никого не было; очевидно, что обитатели бѣжали въ попыхахъ, вѣроятно, изъ боязни солдатъ, потому что на полу валялись разбросанныя вещи. Передъ хижинами виднѣлись на мерзломъ снѣгу лужи крови и обломки оружія. Она легко догадалась бы, какая здѣсь произошла драма, еслибы и не знала о поимкѣ Сатурнино.

— Какъ же я найду его ребенка? подумала Джоконда съ полусожалѣніемъ и полурадостью.

Вдругъ послышался лай собаки. Старуха поспѣшила къ послѣдней хижинѣ, откуда онъ доносился. Она отворила дверь. Посреди мазанки, на глиняномъ полу, стояла большая бѣлая собака, а подъ нею спалъ ребенокъ.

— Это дитя Серапіи! воскликнула Джоконда, для которой исторія прекрасной Серапіи была такъ же хорошо знакома, какъ и всей Мареммѣ.

Сатурнино похитилъ ее изъ семьи, бѣдной, но благороднаго происхожденія, жившей на откосахъ Сабинскихъ горъ. Она была прелестнымъ, но глупымъ, невѣжественнымъ, страстнымъ существомъ и послѣдовала за Сатурнино въ его разбойничье гнѣздо частью увлекаемая силой, частью любовью. Тамъ вдали отъ родныхъ, которые ее проклинали, она прожила не болѣе года и умерла отъ лихорадки или, по увѣренію нѣкоторыхъ, отъ ударовъ, нанесенныхъ ей Сатурнино. Ее похоронили подъ тѣнью высокихъ сосенъ, а ея ребенокъ теперь спалъ, окруженный слѣдами кровавой рѣзни.

На полу валялись деньги, золото, драгоцѣнные камни, богатая шаль, кусокъ золотой парни, опрокинутые столы и среди всего этого безпорядка виднѣлись лужи крови.

— Это должно быть ребенокъ Сатурнино, повторила про себя Джоконда, смотря на него и не подходя ближе изъ боязни большой сабаки.

Ребенку на взглядъ было года два, не болѣе. Вѣроятно его бросили при общемъ бѣгствѣ женъ и любовницъ разбойниковъ, послѣ жаркаго боя съ карабинерами.

Джоконда постояла нѣсколько минутъ въ нерѣшительности; потомъ она заговорила съ собакой. Та перестала лаять, обнюхала ее и спокойно позволила приблизиться къ ребенку. Это было прелестное существо, полуобнаженное, съ длинными черными рѣсницами, розовыми, пухлыми щечками и густыми золотистыми кудрями.

— Это дѣвочка, сказала Джоконда: — тѣмъ хуже.

Ей было бы меньше заботъ съ мальчикомъ, который могъ бы и въ дѣтствѣ зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба, помогая рыбакамъ, погоньщикамъ мулловъ или угольщикамъ. Однако, она вспомнила, что такъ или иначе дала слово Мастарнѣ. Она взглянула со страхомъ на собаку и взяла на руки ребенка, не разбудивъ его; собака посмотрѣла на нее пристально, и поняла, что старуха не хотѣла обидѣть ребенка. На шеѣ малютки былъ золотой образокъ; Джоконда завернула ее въ свою шаль и сказала собакѣ:

— Пойдемъ.

Собака была одна, а у Джоконды было доброе сердце, хотя внѣшность суровая.

Собака была той же породы, какъ и вѣрный другъ Улиса; быть можетъ, лучшей и древнѣйшей изъ всѣхъ собачьихъ породъ. Она отличалась одинаково красотой, смѣлостью, могучей силой, сметливостью и добротой. Она опустила голову, понюхала ребенка, лизнула его и послѣдовала за старухой.

Спускаться съ горной вершины съ спящимъ ребенкомъ на рукахъ было не легко. Къ тому же наступила ночь и Джоконда остановилась въ первой хижинѣ угольщиковъ. Но эти люди знали ребенка и собаку и, опасаясь полиціи, отказали ей въ пристанищѣ. Джоконда назвала ихъ проклятыми трусами и пошла далѣе. Съ величайшимъ трудомъ добралась она до таверны, гдѣ ночевала наканунѣ. Тутъ не знали ни ребенка, ни собаки, или, по крайней мѣрѣ, не сказали этого.

— А! вы взяли ребенка! сказала хозяйка, и Джоконда отвѣчала:

— Да.

Малютка уже давно проснулась и была очень безпокойна. Она плакала и металась. Сабака, напротивъ, была очень тиха и грустна.

Хозяйка дала имъ козьяго молока и чернаго хлѣба, и дозволила переночевать въ комнатѣ, устланной соломой и сѣномъ. Старуха и ребенокъ спали хорошо; собака почти не закрывала глазъ.

На слѣдующее утро, Джоконда продолжала свой путь; малютка все тревожилась и плакала; собака становилась мрачнѣе, чѣмъ болѣе они удалялись отъ стараго жилища.

— Ты походишь на бѣлаго льва, сказала старуха собакѣ и назвала ее Леоне, потому что она не знала имени ни ребенка, ни собаки.

Погода была на ея счастье свѣтлая, свѣжая, но ей пришлось идти всю дорогу пѣшкомъ, такъ какъ дилижансъ ходилъ разъ въ недѣлю и она не застала его въ Мурено.

Прошло нѣсколько дней прежде, чѣмъ она вернулась въ одинъ прекрасный вечеръ въ Санта-Тарзиллу.

Песчаный берегъ, обнаженныя скалы, болота и стоячая вода показались утомленной старухѣ очень мрачной картиной, хотя она къ ней и привыкла. Надъ моремъ носились болѣзненныя испаренія, а горизонтъ заволакивалъ туманъ.

Двое или трое сосѣдей, съ испитыми, блѣдными лицами, поздоровались съ нею.

— Это вашъ родственникъ, тётка? спросили они, смотря съ любопытствомъ на ребенка.

— Нѣтъ, у меня здѣсь нѣтъ родни; это дитя моего умершаго друга.

— А собака?

— Она принадлежала тому же другу; эта собака послѣдовала за мною, и я не могла ее прогнать.

— Это два лишніе рта.

— Да, но я у васъ не попрошу пищи.

Они засмѣялись и съ удивленіемъ посмотрѣли на нее; но не сказали болѣе ни слова.

Она пошла къ своему дому, отперла дверь и ввела въ него ребенка, держа его за руку. Собака слѣдовала за ними.

Въ домѣ было холодно, темно. Ребенокъ и собака вздрогнули. Только отдаленный гулъ моря нарушалъ могильную тишину.

Джоконда опустилась на колѣни передъ распятіемъ, висѣвшемъ на стѣнѣ, и поставила подлѣ себя на колѣни и маленькаго ребенка.

— О, Богородица и всѣ святые, промолвила она: — будьте свидѣтелями, что я сдержала свое слово. На счастье ли или на горе, но я исполнила свое обѣщаніе. Будьте милосердны къ этой бѣдной малюткѣ!

Она легла спать вмѣстѣ съ ребенкомъ на своемъ жесткомъ ложѣ; а у двери помѣстилась собака Джоконда не могла сказать была ли она довольна, или сожалѣла о случившемся. Во всякомъ случаѣ, она не была одна.

— Но это кровь Сатурнино! шептала она съ ужасомъ.

Какъ бы то ни было, она сдержала свое слово.

Спускаясь съ горъ и изнемогая подъ тяжестью двухлѣтней дѣвочки, она все думала, какъ назвать ее, такъ какъ была увѣрена, что ребенокъ не крещенъ.

Она знала святцы и вспомнила, что день, въ который она отыскала ребенка на горной вершинѣ, двадцать-девятое сентября посвященъ памяти малоизвѣстной въ католической церкви святой Маріи Покаянной, Santa Maria Penitente.

Джоконда была не ученая женщина, и едва умѣла читать молитвы, но помнила, что это святая была раскаявшейся грѣшницей и что въ ея исторіи игралъ большую роль драконъ, пожравшій голубку, которая вылетѣла изъ его пасти невредимой и поднялась къ небу.

— Это такъ же голубка, вылетѣвшая изъ дракона, думала она, рѣшивъ окрестить малютку и назвать ее Маріей, въ честь святой Маріи Покаянной.

III.

Санта-Тарзилла находилась на полдорогѣ между Теламономъ и Орбетелло, на морскомъ берегу, въ печальной мѣстности, полупесчаной, полуболотистой, усѣянной камнями и мраморпыми обломками временъ римлянъ и этрусковъ. Что же касается до растительности, то она ограничивалась алоемъ и морскимъ укропомъ. Правда, горизонтъ былъ великолѣпенъ; вдали, на морской поверхности, въ золотистомъ воздухѣ, виднѣлись снѣжные пики Корсики, скалы Эльбы, Капрайя, Монте-Кристо и другіе многочисленные острова, съ невѣдомыми свѣту именами. Но чтобы видѣть это чудное зрѣлище, надо было отплыть въ море на порядочное разстояніе, а изъ маленькой, окружающей землю бухты глазу представлялись только плоскій унылый берегъ и низкіе красноватые холмы, среди которыхъ замкнута была гавань, гдѣ вода была всегда тихая, почти стоячая, хотя за бухтой Лигурійское море, то голубое, какъ бирюза, то синее, какъ лаписъ-лазури, сердито катило свои волны съ высоко поднимавшимися пѣнистыми гребнями.

Съ противоположной стороны, невдалекѣ отъ берега, начинались болота, покрытыя дикимъ терномъ, валежникомъ, мастиковыми кустами и розмариномъ, подъ которыми скрывались, въ нѣдрахъ земли, старинныя гробницы и цѣлые города. На востокѣ тянулись темные сосновые лѣса, живительный запахъ которыхъ не могъ, однако, уничтожить береговыхъ міазмовъ, а далѣе, на горизонтѣ, возвышались горные кряжи, гдѣ разбойники свили свои гнѣзда. Но лѣса и горы отстояли слишкомъ далеко, чтобы придать разнообразіе мрачной, монотонной картинѣ, которую представляла Санта-Тарзилла. Тутъ, повидимому, были только два элемента: обнаженный песчаный берегъ и стоячая морская лужа, которая уносила столько жертвъ, что казалась окрестному населенію громаднымъ кладбищемъ.

На узкой песчаной косѣ стоялъ маленькій фортъ, въ которомъ болѣзненные на взглядъ солдаты и береговые стражи охраняли порядокъ. Подлѣ находилась солеварня, для приготовленія морской соли, но рѣдко изъ ея трубъ выходилъ дымъ, хотя дровъ было вдоволь, и для добычи соли стоило только протянуть руку, чтобы взять ее сколько угодно. Населеніе Санта- Тарзиллы было слабое, лишенное всякой энергіи. Зимой его жизнь была тяжелая, а лѣтомъ лихорадки и горячки до того его изнуряли, что люди едва имѣли силы просиживать цѣлый день въ своей хижинѣ, или ночью, при лунномъ сіяніи, ловить рыбу сѣтями. Здоровенные молодцы, приходившіе изъ горныхъ округовъ Пистойи и Лукки, исполняли для нихъ всю работу осенью въ полѣ и въ лѣсу.

Почти всѣ туземцы страдали водянкой, а немногочисленные солдаты и береговые стражи, которые присылались туда правительствомъ, переносили еще большія страданія, чѣмъ мѣстные жители. Что же касается до пришлыхъ зимнихъ рабочихъ, то они очень рѣдко являлись въ Санта-Тарзиллу и только по временамъ привозили на берегъ зерно, дерево или уголь, для нагрузки на маленькія каботажныя суда, которыя заходили кое-когда въ эту заброшенную бухту, гдѣ портовые сборы были такъ велики, что бѣднымъ судовщикамъ изъ Ливорно и Генуи не было разсчета грузить тутъ товаръ. Вообще эти портовые сборы и судовой налогъ уничтожаютъ мелкую торговлю въ Италіи и нанесли смертный ударъ скромной промышленности маленькихъ портовъ Мареммы. До независимости Италіи, о которой Маремма слышала много, не понимая и половины слышаннаго, Санта-Тарзилла кое-какъ существовала, но со времени царства буржуазныхъ классовъ она стала медленно вымирать, исчезая съ лица земли.

Вода въ бухтѣ кишѣла рыбой; стоило только заглянуть за бортъ лодки, чтобы увидѣть тысячи рыбъ, которыя блестѣли, какъ золото и серебро въ прозрачной морской глубинѣ, усѣянной кораллами и перистыми водорослями. Но вся эта рыба служила только пищей для обитателей Санта-Тарзиллы, такъ какъ не было на нее покупщиковъ и не было средствъ возить ее въ другіе города. Такимъ образомъ часто груды морской добычи гнили на берегу, наполняя воздухъ еще новыми міазмами. Иногда возили рыбу на мулахъ въ Гроссето или другіе городки по линіи желѣзной дороги, но и тамъ сбытъ былъ плохой, да кромѣ того, приходилось, при въѣздѣ въ каждый городъ, платить тяжелый налогъ.

Естественно, что Санта-Тарзилла была печальнымъ, уединеннымъ уголкомъ; веселье и удовольствія были въ ней невѣдомы; юноши, какъ только достигали самостоятельнаго возраста, спѣшили покинуть это скучное, бѣдное мѣстечко, которое нѣкогда было большимъ портомъ и укрывало въ своей гавани галлеры Порсены. Въ немъ постоянно жили только старики, женщины и дѣти, а всѣ люди посильнѣе и поздоровѣе занимались ловлей коралловъ на югѣ, рубили деревья въ горахъ или работали на литейныхъ заводахъ въ Фоллоникѣ.

Вѣчно царившая тутъ могильная тишина нарушалась только гуломъ милліоновъ мошекъ и звономъ маленькаго церковнаго колокола. Странствующіе разнощики, во множествѣ посѣщающіе Маремму, рѣдко заглядывали въ Санта-Тарзиллу, а когда одинъ изъ нихъ случайно появлялся съ своимъ товаромъ, обыкновенно состоявшемъ изъ булавокъ, иголокъ, нитокъ, платковъ и различныхъ мелочей, то толковъ было много, но денегъ онъ собиралъ мало, такъ какъ всѣ были бѣдны въ этомъ несчастномъ, забытомъ мѣстечкѣ, которое было бы простой деревней, еслибы не церковь, фортъ и береговая стража.

Даже патеры присылались въ Санта-Тарзиллу въ наказаніе, такъ же какъ и солдаты. Впрочемъ, въ послѣдніе годы маленькій гарнизонъ былъ переведенъ въ Орбетелло и фортъ приходилъ въ развалины, а береговые стражи не жили собственно въ Санта-Тарзшглѣ, а въ башнѣ, на берегу, въ мили разстоянія.

Трудно было себѣ представить что-либо печальнѣе этого уголка, забытаго и Богомъ, и людьми.

Но странно сказать, въ этой нездоровой, роковой Мареммѣ, гдѣ никто не живетъ, кто только въ состояніи бѣжать изъ нея, а всякій остающійся страдаетъ лихорадкой или горячкой, дѣти иногда процвѣтаютъ. Зараженный воздухъ, горячій, сырой, столь вредный для взрослыхъ, не всегда дѣйствуетъ гибельно на обнаженное, слабое тѣло маленькихъ дѣтей и, спустя шесть лѣтъ послѣ поимки великаго разбойника Санта-Фіоры, прекрасная дѣвочка, пышная, какъ роза, и статная, какъ пальма, виднѣлась на песчаномъ берегу Санта-Тарзиллы.

Это была дочь Сатурнино; она росла и развивалась физически безъ малѣйшихъ болѣзней или недуговъ.

Явившись домой съ этимъ наслѣдіемъ Сатурнино, добрая Джоконда долго размышляла о томъ, сказать ли ей сосѣдямъ, что она взяла на воспитаніе дочь ихъ героя, котораго вся Маремма считала почти мученикомъ. Она боялась, что дѣвочка сдѣлается предметомъ общаго поклоненія; никто не говорилъ бы ей о преступленіяхъ ея отца, а всѣ распространялись бы только о его подвигахъ, такъ что въ ней развились бы съ годами гордость и ненависть къ несправедливому, покаравшему ея отца закону. Все это не могло подготовить счастливой будущности ребенку, въ жилахъ котораго текла кровь Сатурнино, а потому хладнокровная, разсудительная уроженка сѣвера рѣшила скрыть отъ всѣхъ, кромѣ своего духовника, настоящее происхожденіе ребенка.

Она сказала сосѣдямъ, что этого ребенка оставила ей подруга, умершая по ту сторону Монте-Лабро, и они, зная ея несообщительный характеръ, не приставали къ ней съ дальнѣйшими вопросами. Къ тому же, не было ничего удивительнаго, что сиротку оставили на попечаніе одинокой старухи, которая, по общему мнѣнію, припрятала денегъ на черный день. Съ другой стороны, ребенокъ не считался въ бѣдномъ населеніи Санта-Тарзиллы драгоцѣннымъ сокровищемъ и многіе съ радостью отдали бы своихъ дѣтей Джокондѣ, еслибы она ихъ только взяла. Такимъ образомъ, тихо, мирно поселились въ домѣ старой Джоконды маленькая дѣвочка и большая собака.

Первой заботой доброй женщины было обратиться къ своему духовнику съ просьбой смыть святой водой съ невинной души ребенка всѣ грѣхи ея отца. Она назвала дѣтище Сатурнино и Серапіи Маріей, по имени святой сирійской отшельницы, и съ радостью увидѣла, что въ минуту ея крещенія мимо окна церкви пролетѣла ласточка, которую она приняла за голубку легенды.

— Это дитя любви, сказалъ патеръ, которому одному Джоконда открыла тайну.

— Нѣтъ, это дитя преступленія, отвѣчала Джоконда, которая, какъ савойярдка, не могла относиться къ грѣхамъ Сатурнино съ снисхожденіемъ обитателей Мареммы.

Когда старикъ патеръ, спустя двѣнадцать лѣтъ, умеръ, она не сказала его преемнику, чья дочь находилась на ея попеченіи.

«Святые отцы хорошіе люди, думала она: — и, конечно, никогда намѣренно не нарушаютъ тайны исповѣди, по вѣдь они также люди и, болтая за обѣдомъ съ своей экономкой или за стаканомъ добраго вина съ сосѣдями, могутъ смѣшать слышанное на улицѣ съ слышаннымъ въ церкви. Это и не большой грѣхъ. Человѣкъ долженъ говорить, даже если онъ патеръ».

Такимъ образомъ ни дѣвочка, ни окружающіе ее люди не знали, что ея отецъ томится вдали за морскими волнами, на Горгонскомъ островѣ, гдѣ содержались каторжники, изъ которыхъ, по временамъ, самые смѣлые спасались бѣгствомъ въ плавь, но большею частью погибали отъ пули, пущенной въ догоню, или отъ непосильной борьбы съ моремъ.

Многія изъ итальянскихъ дѣтей кажутся вышедшими изъ рамокъ старинныхъ картинъ. Древній типъ ангеловъ Анжелико, Филиппино, Виттріо Карпачіо и Сіенской школы сохранился доселѣ съ его овальнымъ лицомъ, гладкимъ лбомъ, кудрявыми волосами, небеснымъ выраженіемъ глазъ и розовымъ, улыбающимся, но все-таки серьёзнымъ ртомъ. Маленькая дочь горнаго разбойника походила на одного изъ этихъ ангеловъ, только глаза ея безпокойно свѣтились и очертанія рта выражали презрительную рѣшимость, которою не надѣляли своихъ ангеловъ старинные итальянскіе мастера. Въ церкви Санта-Тарзиллы была копія съ картины Карла Дольче «Благовѣщеніе», и Джоконда, смотря на нее, говорила про себя:

— Еслибы это не было кощунствомъ, то я сказала бы, что ангелъ, являющійся Богородицѣ, походитъ какъ двѣ капли воды на дѣвочку Сатурнино.

Это сходство росло съ годами, и когда ея волоса, развѣваемые осеннимъ вѣтромъ, переливались на солнцѣ золотистыми отливами, то надъ ея головой было такое же сіяніе, какъ надъ ангеломъ Карла Дольче.

— Смотря на тебя, кажется, вотъ-вотъ появятся на твоихъ плечахъ крылья, говаривалъ часто дѣвочкѣ старый Андреино, разумѣя, что она очень походила на ласточку быстротой своихъ движеній, но Джоконда, слыша эти слова, думала:

«Вѣроятно, и онъ замѣтилъ ея сходство съ ангеломъ въ церкви».

Въ сущности же онъ этого не замѣтилъ; его глаза были вѣчно устремлены внизъ на сѣти и рыбу.

Вскормленная на черномъ хлѣбѣ и сухой рыбѣ, потому что молока и плодовъ совсѣмъ не было въ Санта-Тарзиллѣ, а мясо было рѣдкостью, дѣвочка стала красивой, статной, сильной и смѣлой, съ матовымъ цвѣтомъ лица, блестящими, удивленными карими глазами и золотистыми волосами, которые Джоконда зачесывала назадъ волнистыми прядями и подрѣзывала на затылкѣ.

Лѣтомъ она ходила въ платьѣ изъ полотна, сотканнаго Джокондой, а зимой — въ шерстяномъ, синяго или бѣлаго цвѣта; то и другое было очень короткое, похожее по формѣ на одежду флорентинскихъ пѣвчихъ Лукка-делла-Рабіа.

Первымъ ея удовольствіемъ, во всякую погоду, было сброситъ платье и, бросившись въ море, плавать, какъ бы ни дулъ вѣтеръ или ни пекло солнце. Эта страсть къ водѣ побудила сосѣдей прозвать ее Веліей, т. е. чайкой.

— C’e una Меня, сказалъ однажды старый рыбакъ, видя какъ она носилась по пѣнистымъ волнамъ, словно маленькая птичка, и съ того дня всѣ звали ее Веліей или Музонселлой.

— Музонселла! Музонселла! кричали на нее другія дѣти, потому что такъ называется въ мѣстныхъ пѣсняхъ Мареммы дѣвочка, отворачивающаяся отъ своихъ товарокъ. Far il muso значитъ надувать губы, не якшаться съ своими.

Джокондѣ было очень грустно, что данное ею ребенку имя восточной святой, было совершенно забыто. Но такова сила народнаго обычая, что она сама называла ее Веліей или Музонселлой.

Маленькая дѣвочка никогда не хотѣла играть съ другими дѣтьми; она играла съ парусами, съ морской пѣной, съ кусками соли, со всѣмъ, чѣмъ угодно, исключая дѣтей, которыя, въ сравненіи съ него, были очень застѣнчивы. Они всѣ ее боялись, хотя не знали хорошенько, почему. Однажды, увидавъ, что мальчикъ, вдвое старше ея, мучитъ ея любимую собаку Леоне, она схватила изъ печки горящую головню и бросила бы въ него, еслибы мать мальчика не остановила ее.

Узнавъ о случившемся, Джоконда вздрогнула.

«Въ ней заговорила кровь Сатурнино!» подумала она со вздохомъ, сознавая, что не имѣла достаточно силы, чтобы приручить этого львенка.

Дѣйствительно, дѣвочка не была нѣжна и по временамъ выходила изъ себя.

Она не любила общества, постоянно была въ движеніи и никогда не сидѣла тихо, кромѣ какъ въ церкви, когда игралъ органъ и пѣли пѣвчіе. Въ эти минуты она замирала, и ея чистый мелодичный голосъ покрывалъ всѣ остальные голоса.

— Святые пекутся-таки о ней на небѣ, говаривали сосѣди, съ удивленіемъ прислушиваясь къ ея пѣнію.

Она же сама и не думала о святыхъ. Санта-Тарзилльская религія не трогала ея сердца. Ее научили обычнымъ формуламъ, и патеръ благословлялъ ее, какъ всѣхъ остальныхъ дѣтей, но святыя слова входили въ одно ухо и выходили изъ другого.

— Однако, Сатурнино былъ истинно вѣрующій, говорилъ добрый пріоръ Санта-Тарвиллы, и старался всѣми силами пробудить въ ней любовь къ Спасителю и святымъ.

— Какое мнѣ до нихъ дѣло? отвѣчала дѣвочка на всѣ его увѣщанія.

Ей было гораздо болѣе дѣла до рыбы, съ глазами, какъ драгоцѣнные камни, и ей доставляло величайшую радость выхватить рыбу изъ сѣтей, бросить ее обратно въ море и смотрѣть, какъ она, внезапно очнувшись, ныряла въ безмолную, свѣтящуюся глубь.

Эта страсть ребенка къ освобожденію всякаго живого существа, томившагося въ заточеніи, наполняла страхомъ сердце Джоконды.

— Что бы она сказала, еслибъ знала, что ея отецъ находится на скалѣ за синими волнами, говорила она иногда пріору.

— Она никогда этого не узнаетъ, отвѣчалъ святой отецъ: — это послужило бы къ ея несчастію. Она считала бы его героемъ, какъ вся Маремма.

— Она вздумала бы его спасти и поплыла бы къ нему по морю, замѣтила Джоконда.

И чѣмъ она становилась старше, тѣмъ болѣе стала бояться, чтобъ кто-нибудь не разсказалъ дѣвочкѣ исторію о каторжникѣ, томившемся на Горгонѣ.

Но никто ей этого не разсказывалъ и рѣдко думала дѣвочка о своемъ происхожденіи. Она вообще не задавала себѣ никакихъ вопросовъ и просто жила, какъ живутъ птицы въ воздухѣ и рыбы въ водѣ. Только образованіе внушаетъ человѣку мысль: кто я и зачѣмъ живу?

Муза, какъ ее всего чаще называли, была совершенно невѣжественнымъ существомъ. Но невѣжество не всегда глупость и она отличалась безпокойнымъ, хотя еще дремлящимъ умомъ, который слѣпо блуждалъ въ погонѣ за знаніемъ. Она не имѣла ни малѣйшаго понятія объ искуствѣ, но инстинктивно его любила; книги были для нея невѣдомой областью, но она жадно слушала легенды и преданія, разсказываемыя стариками и старухами. Никто не говорилъ ей, что земля и небо прелестны, но она чувствовала ихъ красоту.

— Странное дитя, говорили жители Санта-Тарзиллы, видя съ удивленіемъ, что она часами сидѣла неподвижно, устремивъ глаза на звѣзды въ лѣтнюю ночь или на море въ осенній день.

Однажды какой-то мальчикъ, сынъ рыбака, подарилъ ей коралловую вѣтку. Муза взяла ее молча.

— Ты можешь это продать, сказала ей дѣвочка одинаковыхъ съ нею лѣтъ: — это отличный кораллъ и рѣдкаго цвѣта.

— Когда ты выростешь и будешь ходить съ муломъ въ сосѣдній городъ, воскликнула другая: — то ты можешь заказать себѣ четки изъ этого коралла.

Муза ничего не отвѣчала, но попросила лодку у стараго Андреино и отправилась въ открытое море, гдѣ вода была глубока, но прозрачна, какъ стекло. Тамъ, одна въ безграничной синевѣ, она нагнулась надъ бортомъ лодки и тихонько опустила кораллъ въ воду.

— Ему тамъ будетъ лучше, шептала она, слѣдя за коралломъ, который опустился въ глубину, гдѣ виднѣлись другіе кораллы: — вѣроятно, онъ не отсюда, но вѣдь я не могу найти его жилища.

Ей казалось, что кораллъ будетъ радъ очутиться снова въ спокойной, прохладной и тѣнистой глубинѣ, гдѣ никогда не жгло солнце и не слышался никакой шумъ.

Возвратясь на берегъ, она сказала дѣтямъ, спросившимъ ее, что она сдѣлала съ коралломъ.

— Я вернула его въ море, отвѣчала она. Они стали на нее кричать, а мальчикъ, подарившій ей кораллъ, осыпалъ ее бранью и хотѣлъ даже ударить.

— Вотъ черная неблагодарность! восклицали всѣ хоромъ.

Еслибъ у нея спросили, зачѣмъ она это сдѣлала, Муза не съумѣла бы отвѣтить. Только въ ней пробуждалась жалость при видѣ всего, что вытаскивали изъ свѣжаго, блестящаго моря, и не разъ она получала пинки за то, что бросала въ воду только-что изловленную сѣтями рыбу.

— Ты странное созданіе! говорила часто Джоконда, смотря на красивую, цвѣтущую здоровьемъ, сильную и смѣлую дѣвочку, которая представляла странный контрастъ съ окружающимъ ее болѣзненнымъ, блѣднымъ, безсильнымъ народомъ.

Старуха была очень добра къ Музѣ, но боялась ее. Она никакъ не могла забыть, что въ жилахъ ребенка текла кровь разбойника. Она не была даже увѣрена, что ребенокъ къ ней привязанъ. Муза, повидимому, любила только собаку Леоне и море. Она питала неудержимую страсть къ водѣ, къ буйному вѣтру, къ безграничной дали болотъ, къ свободѣ, и ее такъ же трудно было держать въ четырехъ стѣнахъ, какъ горнаго оленя или морскую чайку. Но людьми она не дорожила, и не отличалась милыми дѣтскими ласками. Мысль о ней мучила Джоконду, не давая ей покоя ни днемъ, ни ночью.

— Развѣ можно страдать за сдѣланное добро? спрашивала она съ тяжелымъ вздохомъ у своего духовника.

— Иначе не было бы никакого достоинства въ добрѣ, отвѣчалъ патеръ.

Но Джоконда качала головой. Подвиги святыхъ казались ей невыносимыми. Пока у нея не было Музы, старость ея была печальна, тяжела, одинока, но спокойна, и она не знала другой заботы, какъ прокормить себя и своего мулла; теперь же ее не покидали ни на минуту черныя, тревожныя мысли. Она боялась, чтобъ ребенокъ, подобно отцу, не прогнѣвилъ Бога и людей. Она не имѣла понятія о наслѣдственности, о переходѣ характеристическихъ чертъ отъ родителей къ дѣтямъ, отъ предковъ къ потомкамъ, но она знала, что яблоко не падаетъ далеко отъ яблони и ей вѣчно мерещилась въ свѣтлыхъ, невинныхъ глазахъ ребенка кровавая тѣнь преступленій Сатурнино.

«Я стара, думала она: — я могу умереть… умереть очень скоро… что тогда будетъ?»

Однажды Муза перепугала Джоконду и всѣхъ сосѣдей. Какой-то человѣкъ бросилъ въ Леоне камнемъ и попалъ собакѣ въ глазъ; дѣвочка подбѣжала къ нему и ударила его ножомъ, которымъ она чистила коренья. Рана, нанесенная ножомъ, была неглубокая и дѣло было замято, благодаря деньгамъ и угощенію виномъ. Но гнѣвная вспышка ребенка испугала все населеніе Санта-Тарзиллы, хотя оно и привыкло къ кинжалу и мести.

Джоконда наказала Музу, грозила ей и увѣщевала ее, по ничѣмъ не могла ее убѣдить, что она была виновна.

— Леоне кусаетъ всякаго, кто меня обижаетъ, отвѣчала она, и болѣе отъ нея ничего не могли добиться.

IV.

Муза дожила до восьми лѣтъ, ни разу не подумавъ о своемъ происхожденіи, но на девятомъ году она однажды спросила у Джоконды:

— Ты моя мать?

Морщинистое лицо Джоконды просіяло улыбкой.

— Господи! дитя мое! отвѣчала она, засмѣявшись: — вѣдь мнѣ уже семьдесятъ лѣтъ!

— Гдѣ же моя мать?

— На небѣ, отвѣчала Джоконда, но подумала про себя: — скорѣе въ аду.

Ребенокъ задумался.

— А гдѣ мой отецъ?

— Зачѣмъ ты объ этомъ спрашиваешь?

— Потому что у всѣхъ дѣтей есть отецъ и мать; гдѣ же мои?

Джоконда всегда боялась этихъ вопросовъ, которые рано или поздно должны были прійти ей въ голову.

— Отецъ твой умеръ.

— Утонулъ въ морѣ? спросила дѣвочка, часто слышавшая, что тотъ или другой сосѣдъ погибъ въ морѣ.

— Да, отвѣчала Джоконда и взглянула на сѣверъ, гдѣ, какъ она знала, возвышался изъ морскихъ волнъ Горгонскій островъ.

— Онъ отправился на рыбную ловлю? спросилъ ребенокъ.

— Нѣтъ. Онъ жилъ въ горахъ, вонъ тамъ, на снѣжныхъ вершинахъ. Но, голубушка, не думай объ этомъ. Горю не поможешь.

Муза не поняла словъ старухи, и даже не обратила на нихъ большого вниманія. Она снова задумалась.

— Я, кажется, его помню, промолвила она, наконецъ: — я помню, что онъ меня цѣловалъ и что-то холодное, блестящее меня ушибло. Потомъ я помню крики, дымъ выстрѣловъ и я спряталась подъ брюхо Леоне.

— Ты видѣла это во снѣ, отвѣчала рѣзко Джоконда, которая подумала, что холодный, блестящій предметъ, ударившій ребенка, былъ, вѣроятно, кинжалъ, забрызганный кровью.

— Нѣтъ, я хорошо помню, настаивала Муза и, опустившись на колѣни передъ собакой, обняла ее: — а ты, Леоне, помнишь?

«Слава Богу, что животныя не говорятъ», подумала Джоконда.

Она надѣялась, что дѣвочка не скажетъ никому изъ сосѣдей о своихъ воспоминаніяхъ, и она дѣйствительно никому не сказала. Она не была сообщительна и любила оставаться одна, но не отъ застѣнчивости или отъ дурного характера. Она была, напротивъ, смѣла и очень ровнаго права, за исключеніемъ минутныхъ вспышекъ гнѣва, но ее удерживали отъ общества окружающихъ людей серьёзная сосредоточенность и равнодушіе ко всему, что происходило въ Санта-Тарзилдѣ.

Въ Сантѣ-Тарзиллѣ не было ни одного человѣка, который могъ бы дать ей добрый совѣтъ. Патеръ былъ добрякъ, но круглый невѣжда, сынъ рыбака, ничѣмъ не отличавшійся отъ своихъ прихожанъ въ мысляхъ и понятіяхъ, а всѣ другіе были бѣдняки, изнуренные болѣзнями, ничего не знавшіе, что дѣлалось на свѣтѣ.

Быть можетъ, нигдѣ на землѣ не найти такого полнаго одиночества и безграничнаго невѣжества, какъ среди населенія маленькаго, невѣдомаго міру мѣстечка «проклятой Мареммы», какъ народъ называетъ эту богатую и плодородную мѣстность, которую человѣческое безуміе и жадность довели до запустѣнія.

Никто не посѣщаетъ Мареммы, никто для нея ничего не дѣлаетъ и только изрѣдка, съ промежутками нѣсколькихъ лѣтъ, какіе-нибудь европейскіе путешественники заѣзжаютъ сюда, чтобъ взглянуть на тѣ мѣста, гдѣ нѣкогда возвышались этрусскіе города, или являются охотники на кабановъ и птицъ — вотъ и все. О правительствѣ Маремма знаетъ только какъ о внѣшней силѣ, взыскивающей налоги и штрафы съ ихъ пустыхъ кармановъ, послѣ чего они остаются безъ куска хлѣба. Никто изъ туземцевъ не умѣетъ писать и очень немногіе читаютъ: слабость и покорность судьбѣ порождаютъ равнодушіе ко всему. Если доходятъ до Мареммы извѣстія о какихъ-либо великихъ событіяхъ, то никто на это не обращаетъ вниманія; какое дѣло до этого бѣдному народу. Онъ еле волочитъ ноги подъ палящимъ солнцемъ, медленно гребетъ въ лодкахъ, по тихой, стоячей водѣ, и отправляется въ старинную церковь молиться Высшему Существу, въ которое вѣритъ, хотя Оно никогда не оказываетъ ему помощи. Такъ эти люди живутъ и умираютъ и никому до нихъ нѣтъ дѣла.

Конечно, это морской берегъ, но здѣсь нѣтъ живительнаго воздуха, свѣжаго вѣтра и здоровыхъ испареній, которые составляютъ отличительныя свойства морскихъ прибрежій. Не видавъ Мареммы, трудно себѣ представить, какъ ненавистно и зловредно можетъ быть чудное, здоровое море, когда оно неподвижно, гладко, словно подернутое масломъ, разстилается подъ сѣрымъ тяжелымъ небомъ въ виду блестящаго песчанаго берега, зараженнаго роковыми міазмами.

Во всемъ этомъ виновато не море, а люди.

Вѣка кровопролитій и опустошеній обнажили землю и развели болѣзни. Быть можетъ, наступитъ время, когда весь свѣтъ обратится въ одну громадную Маремму. Эта земля была здоровая, плодородная и богатая въ тѣ времена, когда легіоны Фабія безжалостно ее грабили и даже въ позднѣйшую эпоху, Рутилій, выйдя на берегъ въ Пополаніи, очутился въ процвѣтающей, многолюдной, работящей странѣ.

Однако, какъ мы уже видѣли, зловредный песчанный берегъ Мареммы не мѣшалъ маленькой дѣвочкѣ Веліи или Музаниллѣ развивать свою красоту и физическую силу. Она была гордостью старой Джоконды, а вмѣстѣ съ тѣмъ и ея горемъ, потому что дѣвочка все болѣе и болѣе напоминала лицомъ и фигурой человѣка, котораго она видѣла въ послѣдній разъ на базарной площади Грессето при красноватомъ свѣтѣ осенняго дня.

— Она его портретъ, говорила старуха, смотря пристально на ребенка, который дышалъ роковой красотой Сатурнино.

Законъ, съ его странной, односторонней системой возмездія, которую онъ называетъ правосудіемъ, прибралъ въ свои руки виновнаго, а невинное его дѣтище бросилъ на вѣрную погибель. Сердце Джоконды грустно сжималось при мысли о будущности ребенка; она была стара, а ребенокъ былъ не такой, чтобъ мирно окончить дни въ монастырѣ или довольствоваться тихой, скромной жизнью бѣдныхъ рыбаковъ.

« Кровь въ ней скажется», думала она.

Но покуда, Муза была довольна своимъ существованіемъ. Ея жизнь была не веселая и Джоконда не могла ей доставить лучшей жизни. Она грызла своими жемчужными зубками сухой черный хлѣбъ и соленую рыбу, частехонько была голодна; она собирала хворостъ и носила грубую одежду домашняго изготовленія, но была довольна. Она пользовалась свободой на морѣ и на песчанномъ берегу, а еслибъ кто вздумалъ ее обидѣть, то она отвѣчала сторицей. Что же касается до несчастнаго каторжника, томившагося далеко-далеко на скалѣ, казавшейся золотымъ облачкомъ на синевѣ моря, то она о немъ ничего не знала. Когда она выросла и стала прислушиваться къ разговорамъ стариковъ, то исторія Сатурнино ужь изгладилась изъ памяти людей. Съ тѣхъ поръ были войны и новые герои; онъ все еще находился на Горгонѣ, но Маремма перестала вспоминать о немъ; развѣ повременамъ, сидя у костра въ лѣсу или въ лодкѣ на морѣ, угольщикъ или рыбакъ произносилъ задумчиво:

— Да, это былъ человѣкъ. Это было въ старое доброе время. Теперь нѣтъ такихъ людей, мы всѣ трусы.

Такъ пронеслись надъ песчанымъ берегомъ Мареммы двѣнадцать лѣтъ, словно двѣнадцать часовъ, и ребенку уже было четырнадцать лѣтъ.

— Пресвятая Богородица! воскликнула однажды старая Джоконда, смотря на прелестную молодую дѣвушку, облитую солнечными лучами: — ты будешь женщиной, прежде чѣмъ я опомнюсь.

— Женщиной! повторила Муза, какъ бы недовольная словами Джоконды.

— Да вѣдь ты не мальчикъ, отвѣчала рѣзко старуха: — ты будешь женщиной, и горе тебѣ! Ахъ, еслибъ я знала, что съ тобой станется.

— Вы сожалѣете, что я не мальчикъ, сказала Муза: — отчего? Я могу дѣлать все, что дѣлаютъ мальчики. Я могу грести, править рулемъ и парусами лучше многихъ. Я умѣю нырять, и еслибъ у меня была своя лодка, я показала бы вамъ, какой я рыбакъ.

— Это все хорошо, произнесла Джоконда: — но у тебя нѣтъ своей лодки. Вотъ въ этомъ-то и несчастіе женщины, что онѣ должны управлять рулемъ, а лодка-то не принадлежитъ имъ и сѣть также.

Муза посмотрѣла на нее изъ-подъ нависшихъ бровей и, понявъ буквально ея слова, отвѣтила:

— Мнѣ все равно, чьи они; я люблю рыбную ловлю, а кому достается рыба — мнѣ все равно.

— Это не все равно, когда умираешь съ голода.

— Мы не умираемъ съ голода.

— Нѣтъ, не умираемъ.

Джоконда говорила рѣзко, въ глазахъ ея темнѣло, но не отъ старости. Правда, ребенокъ не умиралъ съ голода, пока она была жива, но потомъ?

Сосѣди были такъ бѣдны, что едва прокармливали себя, и никто не пріютилъ бы сиротку. Къ тому же, у старухи не было друзей и на нее доселѣ смотрѣли какъ на савойярдку, чуждую Санта-Тарзиллѣ.

— Ты думаешь когда-нибудь о томъ, что я умру? спросила она неожиданно.

— О томъ, что вы умрете? повторила удивленная Муза: — т. е. пойдете въ землю, а потомъ подниметесь къ Богу. Развѣ вы хотите этого?

— Хочу или нѣтъ, но придется умереть, а пойду ли я къ Богу — это еще вопросъ. Но ты меня не понимаешь. Когда я умру и пойду въ землю, что ты сдѣлаешь?

— Не знаю.

Она никогда не думала объ этомъ. Она развилась только физически, а умъ оставался нетронутымъ. Черезъ минуту она прибавила:

— Я брошусь въ море, вотъ какъ я умру,

— Ты. Но я говорю о себѣ.

— Я умру, если вы умрете.

Джоконда взглянула на нее съ изумленіемъ.

— Развѣ ты меня такъ любишь? воскликнула она, глубоко тронутая.

— А! это любовь? спросила въ свою очередь Муза: — я просто не желала бы жить безъ васъ, но не знаю, любовь ли это.

— Да, это любовь, произнесла старуха, со слезами на глазахъ, съ старыми, солеными слезами, какъ кристалы, выбрасываемые моремъ: — о, милое дитя мое! ты умрешь, можетъ быть, отъ любви, но не ко мнѣ, а къ кому-нибудь другому… когда меня уже не будетъ, чтобъ защитить тебя. О! зачѣмъ ты родилась на свѣтъ?

Муза не слыхала этихъ словъ. Она смотрѣла на море, ни мало не опечаленная мыслью о томъ, что казалось ей еще такимъ далекимъ, такимъ туманнымъ. Джоконда была съ нею, да и незачѣмъ ей было уходить въ землю и потомъ на небо.

Былъ свѣтлый апрѣльскій день; въ это время года на морѣ нѣтъ еще тумановъ, а на берегу еще не поднимаются міазмы; маленькій вѣтерокъ колыхалъ водную равнину и небольшія волны бѣгали пѣнясь одна за другой; лодки рыбаковъ вышли въ открытое море и на берегу кипѣла жизнь. Женщины собирали водоросли и кристалы морской соли.

— Еслибъ у меня только была лодка! промолвила молодая дѣвушка съ тяжелымъ вздохомъ.

Имѣть лодку казалось ей величайшимъ счастіемъ. Тогда она могла бы отправляться въ море въ самую бурную погоду, когда всѣ рыбаки сидѣли отъ страха дома, и носиться одна по сѣдымъ волнамъ подъ чернымъ небомъ и при свистѣ вѣтра. А въ тихую погоду она также одна лежала бы въ своей лодкѣ и смотрѣла бы въ синюю глубь, гдѣ виднѣлись кораллы, морскія звѣзды и блестящія рыбы. Большаго счастія она не могла себѣ представить.

Но у нея не было лодки. Джоконда не могла купить ей лодки, а рыбаки не брали ее съ собою, когда поднималась непогода, потому что она была дѣвочка. Жаждая лодки, она понимала, что нехорошо быть женщиной.

— Дикая морская птичка! сказала послѣ нѣкотораго молчанія Джоконда и голосъ ея дышалъ небывалой нѣжностью: — ты не боишься бурь, но тебя можетъ постигнуть такая буря, что у тебя не хватитъ силъ съ ней бороться… А я стара. Я сдѣлала все, что могла, но понимаю, что этого недостаточно. Еслибъ ты была мальчикомъ, то я не такъ бы безпокоилась. Вѣроятно, Богъ устраиваетъ все къ лучшему. Но я работала всю свою жизнь и не знаю за собою ни одного большого грѣха, а все-таки на небѣ обо мнѣ не думаютъ. Выходя замужъ, рожая дѣтей, я просила у неба помощи, но оно не обратило вниманія на мои молитвы. Мой мужъ утонулъ и мои дѣти всѣ умерли отъ лихорадки. Вотъ все, чѣмъ наградило меня небо. Патеры говорятъ, что все къ лучшему; но они забываютъ, что на свѣтѣ есть жены и матери.

Она на минуту замолчала, и мысли ея перенеслись въ то далекое время, когда она была молода и знала радости жизни. Она доселѣ не забыла тѣхъ, которыхъ когда-то любила, но ее небо забыло. Впрочемъ, тутъ не было ничего удивительнаго, думала она: небо должно заботиться о столькихъ!

— Я стара, а ты молода, продолжала она сдѣлавъ усиліе надъ собою: — я вскорѣ должна тебя покинуть и уйду въ землю или на небо, какъ будетъ угодно Богу. Я очень безпокоюсь о тебѣ. Домъ, арендуемый мною, перейдетъ къ его хозяину и тебѣ останется только муллъ, бѣлье и немного денегъ въ глиняной кружкѣ подъ поломъ. Я право не знаю, что съ тобой будетъ. Еслибъ ты была еще ученая, то я менѣе безпокоилась бы. Сдѣлай мнѣ милость, пойди учиться къ сестрамъ!

— Нѣтъ, отвѣчала рѣшительно Муза.

Невдалекѣ отъ Санта-Тарзиллы находилось мрачное, скучное мѣстечко, гдѣ жило нѣсколько добрыхъ женщинъ, ходившихъ за больными и учившихъ дѣтей. Онѣ дали бы воспитаніе и этому ребенку, но онъ ни за что на это не соглашался.

— Въ четырехъ стѣнахъ я глупѣе камня, прибавила она, и совершенно справедливо.

— Но сестры научили бы тебя многому, что пригодилось бы тебѣ въ жизни.

Муза покачала головой.

— Я могу грести и ловить рыбу, а онѣ не умѣютъ.

— Черезъ годъ или два тебя возьметъ какой-нибудь молодой рыбакъ.

— Нѣтъ, молодые меня никогда не берутъ, отвѣчала Муза, понявъ буквально слова Джоконды: — они завидуютъ моей силѣ. Но старики меня берутъ съ собой, они иногда очень добры ко мнѣ, особенно Андреино.

Джоконда не хотѣла объяснять настоящаго смысла своихъ словъ. Зачѣмъ было нарушать ея невинность. Рано или поздно она сама до этого дойдетъ.

— Донъ Пьетро говоритъ, что ты поешь какъ ангелъ, сказала она: — это лучше чѣмъ грести, это нравится небу.

— Я пою для себя, отвѣчала дѣвочка: — и всего лучше я пою на морѣ. Въ церкви у меня въ горло набивается пыль; тамъ нѣтъ воздуха. Я ненавижу церковь.

— Полно, полно. Церковь святое мѣсто, а море, можетъ быть, когда-нибудь тебя поглотитъ.

— Это хорошая смерть, замѣтила равнодушно Муза.

Старуха вздрогнула; она вспомнила роковую ночь, когда пятьдесятъ лѣтъ передъ тѣмъ, лодка, въ которой былъ ея мужъ, опрокинулась въ виду берега.

— На глубинѣ моря столько прелестныхъ вещей; есть на что посмотрѣть, прибавила дѣвочка.

— Какая въ этомъ польза, отвѣчала Джоконда грустно: — мертвые не видятъ, имъ все равно гдѣ лежать, въ водѣ или въ пескѣ. Не говори болѣе объ этомъ, дитя мое. Смерть не шутка и море кровожадно.

— Море доброе, воскликнула дѣвочка обиженнымъ тономъ: — море лучше земли. Вы сожалѣете, что я не мальчикъ, а я желала бы быть чайкой.

— Но чайки не поютъ.

— Я предпочитаю летать. Что-то поетъ въ моемъ горлѣ, а не я, но плаваю и ныряю я сама.

— Ты странное существо, сказала съ нетерпѣніемъ Джоконда, не понимая въ свою очередь словъ Музы: — я была бы спокойнѣе, еслибъ ты была уродомъ и въ тебѣ не сидѣлъ бы чертенокъ. Но это не твоя вина. Есть на свѣтѣ морскія чайки и доморощенныя курицы; тѣхъ и другихъ создалъ Господь. Пойди теперь и принеси съ берега какого-нибудь топлива; мы очень бѣдны и будемъ съ каждымъ днемъ все бѣднѣе; я уже слишкомъ стара, а ты слишкомъ молода.

Дѣвочка поспѣшно выбѣжала изъ хижины, а старуха, смотря ей въ слѣдъ, подумала:

— Она никогда не будетъ покорной, богобоязненной женой. Въ ея жилахъ страшная кровь; она скажется рано или поздно.

И Джоконда поникла головой, словно сама была въ этомъ виновата.

V.

Муза съ удовольствіемъ принялась за работу. Она любила работать на чистомъ воздухѣ и протестовала только противъ четырехъ стѣнъ.

Она взяла вилы и пошла къ полу-черной, полу-пурпурной массѣ водорослей, выброшенныхъ наканунѣ на берегъ разсвирѣпѣвшимъ моремъ. Она била босая; сѣрое полотнянное платье плотно обтягивало ея граціозное, мощное тѣло; волоса, коротко подрѣзанные на затылкѣ, свѣтились на солнцѣ, какъ императорская римская бронза, для которой не жалѣли золота. Ея благородные, блестящіе глаза жадно смотрѣли въ морскую даль.

Она не была несчастна; Джоконда была добра до нея, она была здорова и сильна, не знала горя и не думала ни о чемъ, а жила безсознательно, какъ морская чайка. Но она была вѣчно въ какой-то тревогѣ; она всегда чего-то хотѣла, но чего — сама не знала; иногда она бросалась въ воду головой впередъ, какъ бы ожидая, что найдетъ въ глубинѣ то, чего вѣчно жаждала, иногда уходила на болота и сидѣла тамъ въ могильной тишинѣ, думая о чемъ-то, но сама не зная о чемъ. Хотя ее и научили настолько граматѣ, что она умѣла читать имена судовъ, святыхъ и кое-что другое, но она была круглой невѣждой. Въ ея умѣ и сердце царили потемки, она жила только физической жизнью, сильной, живой, прекрасной жизнью дикаго лѣсного звѣря.

Въ этотъ день всѣ рыбацкія лодки въ Санта-Тарзиллѣ ушли въ море и на берегу только одинъ старикъ чинилъ свою старую лодку, напѣвая себѣ подъ носъ мѣстную пѣснь:

Chi va in Maremma saluti il bel gig

Но Che sta sulle montagne di Solia!

Его звали Андреино или Андрей Малый, быть можетъ, по той причинѣ, что онъ былъ очень высокаго роста. Онъ былъ такъ старъ, такъ сгорбленъ и такъ желтъ, что даже самъ не зналъ сколько ему лѣтъ.

Онъ говорилъ, что помнитъ времена до царства Французовъ avante’l regno clei Fraucesi, но всѣ его разсказы главнымъ образомъ относились къ эпохѣ нашествія французовъ, когда его едва не разстрѣлялъ эскадронъ французскихъ улановъ. Въ этихъ разсказахъ было много миѳическаго и фантастическаго, хотя они основаны были на дѣйствительныхъ событіяхъ, которыя съ теченіемъ времени теряли свои реальныя очертанія Это не мѣшало всей Санта-Тарзиллѣ жадно ихъ слушать въ длинные, душные лѣтніе вечера, когда только языки могли двигаться, а руки и ноги лѣниво покоились на пескѣ или камняхъ.

Но никто его не слушалъ съ такимъ вниманіемъ, какъ Муза. Она молча, съ открытымъ ртомъ ловила каждое его слово, изумленная, очарованная. За это вниманіе къ его разсказамъ и Андрейко ее любилъ, тогда какъ остальные жители Санъ-Тарзилло не жаловали ее изъ зависти. Эта чужая дѣвченка была красивѣе и здоровѣе ихъ блѣдныхъ, хилыхъ дѣтей, да къ тому же къ ней должно было перейти скрытое сокровище савоярдки, которая, по общему мнѣнію, имѣла деньги.

— Онъ слишкомъ хорошо пѣлъ и за это его сожгли, прибавилъ Андреино, разсказавъ ей теперь въ сотый разъ исторію чужестранца, сожженнаго на кострѣ на Лигурійскомъ берегу.

Онъ не зналъ ни поэта, ни его пѣсней, но былъ призванъ вмѣстѣ съ другими поселянами для устройства костра и видѣлъ своими глазами, какъ сгорѣлъ великій утопленникъ, какъ его сердце, такъ долго терзаемое людьми, осталось невредимымъ, тогда какъ остальное тѣло превратилось въ прахъ и развѣяно было вѣтромъ. Онъ не имѣлъ никакого понятія о Шелли и его произведеніяхъ, но эта сцена такъ запечатлѣлась въ его памяти, что онъ тысячи разъ разсказывалъ ее, сидя на берегу того самаго моря, которое безжалостно утопило поэта.

— И меня сожгутъ если я буду слишкомъ хорошо пѣть? спросила Муза, вспоминая слова Джоконди о смерти.

— Непремѣнно, отвѣчалъ Андреино, полу-серьёзно и полушутя. — Тогда говорили, что его жгутъ потому, что онъ пѣлъ лучше всѣхъ, но я не знаю правда ли это. Я только видѣлъ самъ, что огонь не одолѣлъ его сердца, какъ мы ни старались. Но ты, Муза, женщина, и твое сердце сгоритъ прежде всего.

— Будто? произнесла задумчиво Муза, но безъ малѣйшаго страха, такъ какъ картина костра на морскомъ берегу была давно ей знакома.

— Конечно, ты будешь женщиной, промолвилъ старикъ, продолжая вколачивать гвозди въ свою лодку.

Она нахмурила брови и медленно отошла отъ него.

— Какъ она быстро ростетъ, сказалъ Андреино, смотря ей въ слѣдъ и обращаясь къ женѣ, сидѣвшей подлѣ на камнѣ: — я бы желалъ чтобъ нашъ Наидо женился на ней; она удивительно смѣла и прелестна, какъ миндальное дерево въ цвѣту.

— Она еще ребенокъ, отвѣчала жена Андреино, бѣдное, истощенное, болѣзненное существо.

— Черезъ годъ она уже не будетъ ребенкомъ. Миндальное дерево первое цвѣтетъ, но его цвѣтъ скоро опадаетъ; савойярдкѣ надо бы пріискать ей хорошаго жениха. Она слишкомъ часто остается одна и слишкомъ много думаетъ. Это не хорошо. Еслибъ она была моей дочерью, то я нашелъ бы ей здоровеннаго, виднаго молодца.

— Здѣсь нѣтъ молодцовъ.

— Но заходятъ сюда молодцы на каботажныхъ судахъ; такая красавица, да съ деньгами, которыя ей оставитъ савойярдка, лакомый кусочекъ, котораго никто не забракуетъ. А разъ, что она будетъ какъ Дина, то перестанетъ думать о мертвыхъ пѣвцахъ.

И онъ указалъ трубкой на свою внучку, которая не вдалекѣ, держа на рукахъ двухъ дѣтей, чинила сѣти.

— Она еще ребенокъ, повторила жена Лидреино: — и ты же ей разсказываешь всѣ эти сказки. Если это не хорошо, то къ чему же ты ей разсказывалъ?

— Тутъ нѣтъ ничего дурного, произнесъ Андреино, обидѣвшись: — я не стану говорить дѣтямъ дурное. Но всѣ другіе слушаютъ и зѣваютъ; она одна беретъ все къ сердцу. Не вода краситъ ведро, а ведро воду.

— Ведро всегда таково, какимъ его сдѣлаютъ, замѣтила старуха, отличавшаяся благоразуміемъ.

— Я никогда не говорилъ противнаго, отвѣчалъ Андреино.

Между тѣмъ Муза усердно работала, таская груды водорослей въ хижину Джоконды, стоявшую на краю маленькаго мола. Когда Джоконда, не выпуская изъ рукъ паруса, который она чинила, закричала ей «довольно», то дѣвочка съ завистью посмотрѣла на свободное, открытое море. Было еще довольно рано и Джоконда, собиравшаяся вскорѣ печь хлѣбъ, причемъ всегда хижина ея наполнялась дымомъ, сказала:

— Побѣгай; тебѣ дома не сидится.

Муза взяла собаку, которая хотя очень постарѣла, но не отходила отъ нея, и пошла прямо къ своему старому другу Андреино, который уже окончилъ починку лодки.

— Могу я взять лодку? спросила она, и онъ молча кивнулъ ей головой.

У него былъ ревматизмъ въ ногахъ и онъ долженъ былъ остаться дома; къ тому же ему надо было починить сѣти. Хотя онъ любилъ до безумія свою лодку, но зналъ, что ее можно довѣрить Музѣ: она управляла ею не хуже его самого.

Получивъ дозволеніе, дѣвочка побѣжала на песчаный берегъ, столкнула лодку въ воду и вскочила въ нее, оставивъ собаку на землѣ для охраны Джоконды. Она подняла парусъ. Дулъ довольно сильный южный вѣтеръ. Лодка пошла вдоль берега по вѣтру, которому Муза иногда помогала веслами, но рѣдко; по большей части она сидѣла спокойно, обмотавъ объ ногу веревку отъ руля.

Берегъ былъ далеко не живописный, но въ это тихое, свѣтлое утро даже этотъ берегъ казался красивымъ, съ мрачными линіями горъ на горизонтѣ. Отплывъ отъ Санта-Тарзиллы на милю, дѣвочка стала повеселѣе. Вѣтеръ посвѣжѣлъ, волненіе усилилось и лодка летѣла быстрѣе. Муза была одна въ безпредѣльномъ морѣ, на горизонтѣ котораго только виднѣлись большіе корабли съ грузомъ хлѣба и пряностей.

Она чувствовала себя счастливой отъ сознанія свободы, движенія, воздуха, свѣта и безсознательно стала пѣть, или, какъ она сама говорила, въ ея горлѣ запѣла скрытая тамъ птичка. Она громко пѣла мѣстныя народныя пѣсни, которыя распѣваются обитателями Мареммъ на свадебныхъ пирахъ, въ лѣсу вокругъ костра, на полѣ за сохой. Вѣка идутъ за вѣками и народъ умираетъ лѣтомъ въ Мареммѣ, какъ мухи, а все-таки зимою онъ поетъ о любви, потому что живетъ и любитъ. Но міръ не слышитъ и не знаетъ этой народной поэзіи, такъ какъ въ этой странѣ не явилась Ѳеокрита, который обезсмертилъ бы ея чудныя идиліи.

Муза пѣла, какъ птицы, какъ народъ, не зная хорошенько, что она дѣлаетъ и ея чистыя, мелодичныя, свѣжія ноты повторяло по водѣ эхо. Она была счастлива и въ ней успокоилась та лихорадочная тревога, которая вѣчно ее безпокоила въ хижинѣ Джоконды, въ церкви или гдѣ бы то ни было въ четырехъ стѣнахъ. Другія дѣти считали ее надутой и сердитой, женщины — глупой, упрямой, а патеры — атеисткой, но она представляла собой просто юное существо, сіявшее здоровьемъ и силой, и сознавшее въ себѣ чувства, невѣдомыя, непризнаваемыя окружающими и міромъ. Это было дѣтище Сатурнино.

Она смотрѣла впередъ на море. Вдали виднѣлись сѣроватыя, туманныя облачка; это были Корсика и Капрайя. Гораздо ближе возвышалась Эльба. На горизонтѣ тянулась Горгона и другіе маленькіе острова; но Муза не знала, что такое Горгона, хотя прямо правила по направленію къ нему. Но Горгона отстояла на много миль.

Наконецъ, она остановила лодку въ Сассо-Скритто, гдѣ всегда выходила на берегъ, когда Джоконда хотѣла сдѣлать ей праздникъ. На сѣверъ тянулась длинная, гладкая песчаная коса, за нею была обширная лагуна, куда слетались стаями морскія птицы, а далѣе поднимались красноватые утесы, покрытые миртами и терновникомъ. Одинъ изъ этихъ утесовъ назывался съ незапамятныхъ временъ Сассо-Скритто. Онъ былъ высокій, крутой; на вершинѣ его находились развалины средневѣковой крѣпости, по краямъ лепились алоэ и розмарины, а у подножія валялись глыбы бѣлаго и розоваго мрамора.

Желтый песокъ пестрѣлъ златоцвѣтникомъ, большіе кусты Божьяго дерева колыхались по вѣтру, а колючій морской тростникъ тянулся длинными рядами по берегу. Муза очень любила это мѣсто и сиживала тутъ часами среди розмариновъ, слѣдя за стаями фламинго, возвращавшимися изъ Сардиніи ласточками, кружившимися надъ водою, и зимородками, копавшими себѣ жилища въ пескѣ. Она вела безмолвные разговоры съ птицами, надъ нею блестѣло чудное синее небо, а у ея ногъ разстилалась безконечная водная равнина.

Съ вершины этихъ утесовъ глазъ обнималъ море на сѣверъ и югъ, а позади тянулись болота и лѣса, подъ которыми покоились могущественные нѣкогда города и спали вѣчнымъ сномъ великіе цари и храбрые полководцы. Теперь здѣсь была пустыня и только но временамъ виднѣлось стадо, или табунъ молодыхъ лошадей; слышался выстрѣлъ охотника въ погонѣ за кабаномъ. Но это было очень рѣдко. Маремма обширна и ея населеніе очень разбросано. Осенью и зимой охотники и пастухи еще нарушали могильную тишину этой пустыни, но весной и лѣтомъ тутъ не было видно ни одной человѣческой души, а царили безраздѣльно кабаны и буйволы, фламинго, кулики и ржанки. Муза любила ихъ общество. Она безъ устали шагала но травѣ и мхамъ, даже подъ солнечнымъ пекломъ чувствовала себя счастливой среди своихъ крылатыхъ или четвероногихъ друзей. И ничего она не боялась; даже лѣтніе міазмы, отъ которыхъ деревья чахли, не вредили ея здоровью.

Въ этотъ день, она привязала лодку къ кусту, который росъ у самой воды и пошла внутрь страны, черезъ утесы, къ болотистой равнинѣ, которая хотя и представлялась болѣе живописною, вслѣдствіе покрывавшей ее роскошной растительности, чѣмъ окрестности Санта-Тарзиллы, но была еще нездоровѣе вслѣдствіе вѣчныхъ испареній, стоявшихъ надъ нею туманомъ, и пересѣкавшихъ ее тутъ и тамъ стоявшихъ лужъ. По дорогѣ Муза съ серьёзнымъ любопытствомъ наблюдала за птицами и звѣрями, жизнь которыхъ она знала гораздо лучше, чѣмъ жизнь своихъ сосѣдей въ Санта-Тарзиллѣ. Она любила и отлично знала всѣ обычаи горлицъ и лысухъ, зайцевъ и лисицъ, кротовъ и ужей и тысячи живыхъ существъ, жившихъ на пустынной землѣ, нѣкогда обитаемой пеласгами и этруссками. Даже кабанъ, царь этой дикой мѣстности, не пугалъ ее и, смотря на него, когда онъ быстро пробѣгалъ мимо съ блещущими на солнцѣ клыками, эта странная дѣвочка сожалѣла, что она не такой же звѣрь, какъ онъ, большой, сильный, смѣлый, царь пустыни, жившій на свободѣ подъ тѣнью дубовъ и гордо умиравшій послѣ мужественной борьбы съ своими врагами.

— Отчего люди не оставятъ его въ покоѣ? сказала она себѣ однажды, видя какъ охотники преслѣдовали кабана на землѣ, неоспоримо принадлежавшей ему.

Она сочувствовала не преслѣдователямъ, а преслѣдуемому. Кабанъ, если его не трогать, не дѣлалъ никому вреда; онъ ѣлъ зеленые листья, мокрую траву, красный тростникъ и дикія ягоды; онъ просилъ только, чтобы ему дозволили на свободѣ дышать чистымъ воздухомъ, ходить по мхамъ, купаться въ стоячихъ лужахъ. Что же тутъ было дурного? Она не разсуждала, а чувствовала, что несправедливо и жестоко убивать ни въ чемъ неповинныя живыя существа.

И теперь она видѣла не вдалекѣ отъ себя цѣлое стадо кабановъ и ей было пріятно, что они на свободѣ наслаждались по своему жизнью.

Солнце свѣтило, птицы пѣли, земля бѣла покрыта цвѣтами. Это была Маремма, проклятая Маремма, но даже здѣсь царила весна и природа представлялась обновленною. Муза шла, громко распѣвая любимыя пѣсни. Она была проклятымъ существомъ, хотя ни въ чемъ неповинная, какъ ея родная Маремма, но она дышала весной жизни — юностью.

Неожиданно она почувствовала, что земля подается подъ ея ногами, и она опустилась по поясъ среди окружавшихъ мховъ и волосатика. Она подумала, что попала въ трясину, но ноги ея были сухи и подъ нею было мягко. Въ моментъ паденія она схватилась за сосѣдній кустъ и живо выкарабкалась. Очутившись на твердой землѣ, она посмотрѣла внизъ и увидала отверстіе въ родѣ логовища лисицы. Въ эту именно дыру попала она ногами. Она опустилась на колѣни, недоумѣвая, кто изъ ея лѣсныхъ друзей устроилъ себѣ тамъ жилище, и расчистила траву вокругъ отверстія, находившагося въ густой чащѣ. Оно оказалось достаточно большимъ, чтобы вмѣстить ее всю, и внизу виднѣлась первая ступень каменной лѣстницы, въ родѣ той, которая вела въ хижинѣ Джоконды въ погребъ.

Муза не знала что такое страхъ и смѣло ступила на эту лѣстницу, наклонивъ голову и немного сгорбившись. Опускаться было тяжело, такъ какъ ступени были очень узки, но она кое-какъ, нанося себѣ на каждомъ шагу ушибы, достигла послѣдней ступени. Тутъ при слабомъ свѣтѣ наклонно падавшихъ солнечныхъ лучей, она увидала передъ собою портикъ безъ дверей и съ двумя фигурами: крылатаго генія съ факеломъ и лежачаго льва, высѣченными по бокамъ въ камнѣ. Проникнуть въ этотъ портикъ было невозможно вслѣдствіе густой, колючей переплетавшейся безчисленными усиками растительности. Но любопытство Музы было возбуждено; она знала, что это не жилище пастуховъ, такъ какъ ихъ шалаши стояли на землѣ, имѣли коническую форму и были покрыты тростникомъ. Выхвативъ изъ-за пояса большой ножъ, который она постоянно имѣла при себѣ, смѣлая дѣвочка прочистила себѣ путь, безжалостно царапая себѣ руки и обращая въ бѣгство пауковъ, жуковъ и маленькихъ змѣекъ. Наконецъ, послѣ долгихъ усилій, она очутилась въ маленькой четыреугольной комнатѣ выбитой въ утесѣ и совершенно пустой, за исключеніемъ груды сѣрой пыли въ углубленіи и красной глиняной урны или вазы.

Страннымъ и мрачнымъ показалось Музѣ это подземелье и она никакъ не понимала его цѣли или назначенія. У нея не было подъ рукой ученаго, который сказалъ бы, что "это мрачное преддверіе въ подражаніе «Cellula janіtaris»; пыль въ углубленіи — прахъ любимой собаки; въ урнѣ — пепелъ вѣрнаго раба, а далѣе покоится самъ господинъ, такъ какъ сожигались только тѣла низшихъ существъ. За отсутствіемъ знанія, ея руководителемъ былъ инстинктъ, а въ этомъ случаѣ инстинктомъ было — естественное любопытство.

Въ противоположной открытому портику стѣнѣ была крѣпко затворенная каменная дверь. Она безбоязненно направилась къ ней по каменному полу, спугнувъ но дорогѣ большую сову, съ шумомъ пролетѣвшую мимо нея и цѣлую вереницу летучихъ мышей, которыя, внезапно пробудившись отъ зимняго сна, стали биться крыльями о каменный сводъ.

— Это точно пещера св. Іоанна Златоуста, подумала Муза, вспомнивъ легенду объ этомъ святомъ и недоумѣвая, встрѣтитъ ли она за этой дверью самого Златоуста съ сіяніемъ надъ головою.

Но эта мысль тотчасъ смѣнилась въ ея головѣ другою. Ею овладѣло странное, безпокойное чувство. Она хотѣла раскрыть тайну этого страннаго жилища.

— Джоконда нашла меня въ горахъ, говорила она мысленно: — быть можетъ, люди, живущіе въ такихъ подземельяхъ, мои родные, и я родилась также подъ землею.

Солнечный свѣтъ проникалъ въ расчищенное ею отверстіе и дверь съ нарисованнымъ надъ нею крылатымъ, страшнымъ существомъ была ясно видна. Муза начала толкать ее обѣими руками изо всей силы. На двери не было ни замка, ни засова, ни петлей; послѣ нѣкотораго времени, она немедленно подалась, словно ее неохотно отворяла находившаяся сзади рука. Дѣвушка вступила въ узкую комнату, также выбитую въ утесѣ. Съ обѣихъ сторонъ лежали каменныя львы. Впервые смутилось смѣлое сердце Музы.

По стѣнамъ тянулись каменныя скамьи, на которыхъ были разставлены вазы и кувшины, пастью черные глиняные, а частью крашеные фаянсовые, бронзовыя лампы, янтарныя украшенія и странные маленькіе сосуды, какихъ она прежде никогда не видала. Больше тутъ ничего не было. Но въ концѣ, арка вела въ другую, гораздо большую комнату. Любопытство побороло страхъ и Муза прошла далѣе, но на порогѣ второй комнаты остановилась, пораженная, очарованная.

На стѣнахъ были нарисованы фигуры, сидящія за банкетомъ, танцующія передъ жертвенникомъ, ведущія дикихъ лѣсныхъ звѣрей, играющія на лирахъ, скачущія на разноцвѣтныхъ лошадяхъ; а вокругъ нихъ и надъ ними виднѣлись цвѣты лотоса.

Но все это она едва замѣтила въ туманномъ полумракѣ. Дрожа всѣмъ тѣломъ, она уставилась глазами на каменный гробъ, сверху котораго лежала фигура человѣка въ бронзовыхъ доспѣхахъ и золотомъ шлемѣ. Подлѣ него на полу стояла золотая чаша, золотой щитъ и золотая лампа. На шлемѣ блестѣла діадема изъ золотыхъ дубовыхъ листьевъ, а на груди у воина лежалъ скипетръ изъ слоновой кости съ золотымъ орломъ на оконечникѣ.

Въ отдаленную эпоху, когда пустынная, дикая страна, тянувшаяся къ югу, была покрыта башнями, стѣнами и дворцами, этотъ человѣкъ былъ могущественнымъ воиномъ, сильнымъ міра сего, но все его богатство и могущество не помѣшало дикой растительности густо покрыть его роскошную гробницу.

Муза, не имѣвшая никакого понятія о великой лидійской націи, господствовавшей нѣкогда въ ея родной Мареммѣ, стояла неподвижно, пораженная ужасомъ. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ она смотрѣла на мертваго воина и потомъ вдругъ онъ исчезъ.

Воздухъ и свѣтъ, проникшіе вмѣстѣ съ нею въ это подземелье, закрытое для нихъ болѣе двухъ тысячъ лѣтъ, коснулись до золотого воина и превратили его въ прахъ. Отъ него осталась кучка сѣраго пепла^[1].

Дѣвочка словно окаменѣла. Въ ту же минуту облако скрыло солнце и за отсутствіемъ слабаго свѣта, проникавшаго въ подземелье, картины на стѣнахъ стушевались и почти наступила ночь. Ею овладѣлъ ужасъ, но въ немъ было что-то величественное, торжественное. Что она видѣла, смерть или жизнь, Бога или чорта? Все, что она слышала въ Санта-Тарзиллской церкви, все, доселѣ не имѣвшее для нея значенія, вдругъ ей припомнилось. Она была поражена, но не испугана.

Золотой воинъ превратился въ прахъ. Все его золото не помогло ему и исчезло вмѣстѣ съ нимъ.

Черезъ нѣсколько минутъ, душу ея наполнило чувство сожалѣнія, изгнавшее всякую тѣнь страха. Онъ ушелъ и унесъ съ собою свои сокровища. Онъ исчезъ въ сіяніи свѣта, въ дуновеніи вѣтра. Отчего онъ не взялъ ее съ собою? Она была бы такъ рада исчезнуть.

Мало по малу, мракъ усилился; снаружи въ мірѣ живыхъ людей солнце опускалось въ морскую глубь. Ночь окружала дѣвочку. Могильный холодъ леденилъ ея кровь. Впервые въ жизни ей стало страшно и она пожелала имѣть подлѣ себя живое существо. Она хотѣла закричать, но губы ея не шевелились.

Она подумала: «это смерть», та смерть, о которой ей говорила утромъ Джоконда и которая ей тогда показалась непонятной, не страшной. Смерть здѣсь долго царила на свободѣ; она нарушила ея покой и смерть изъ злобы наложила на нее свою руку. Мысли ея стали путаться, мракъ ее давилъ, словно навалившійся камень и она потеряла сознаніе.

VI.

Очнувшись, она увидѣла на каменномъ полу слабый свѣтъ. Это былъ лучъ недавно взошедшей луны. Ночь смѣнила день.

Она медленно встала и, хотя ея сердце сильно билось и она дрожала всѣмъ тѣломъ, но врожденное мужество взяло верхъ надъ страхомъ и придало ей силъ для борьбы за жизнь и свободу. Кучка сѣрой пыли была единственнымъ остаткомъ отъ золотого воина. Но для нея эта пыль не была ни воиномъ, ни золотомъ; въ ея глазахъ золотой воинъ возсталъ отъ прикосновенія солнечныхъ лучей и исчезъ въ лучезарномъ свѣтѣ, оставивъ ее въ своей гробницѣ вмѣсто себя.

Она не понимала, что она видѣла, и гдѣ была. Но инстинктъ возвратившейся жизни побуждалъ ее, бѣжать и придалъ ей силы и мужества. Она добралась ощупью до отверстія и вскарабкалась но ступенямъ на свѣжій воздухъ.

Увидавъ вокругъ себя кусты, а надъ собою звѣзды, она вскрикнула отъ радости.

Она вздохнула свободно.

Она не боялась ночи, могильной тишины. Ей не страшно было находиться одной въ пустынѣ и когда мимо нея пролетѣли совы и летучія мыши, то она съ громкимъ смѣхомъ протянула къ нимъ руки.

Потомъ, она быстро направилась по болотистой равнинѣ къ морскому берегу. Гдѣ-то вдали слышался звонъ церковнаго колокола; ночь была свѣтлая, холодная. Она легко нашла свою лодку, отвязала ее и стала грести. Вѣтеръ упалъ и путь казался ей безконечнымъ. Впервые въ жизни, она ощутила чувство слабости.

Луна была полная и золотистаго цвѣта. Глядя на нее, Муза подумала, не вѣшаютъ ли на небѣ по ночамъ щитъ золотого воина, который днемъ покоится подъ землею. Вдругъ покатилась но небу падучая звѣзда. Не падалъ ли это скипетръ мертвеца? Былъ ли онъ самъ теперь на небѣ? Сердце дѣвочки было объято страхомъ и жаждой узнать великую тайну. Но ни небо, ни море не давали ей отвѣта.

Она достигла Санта-Тарзиллы въ полночь. Въ селеніи не видно было свѣта. Женщины и дѣти спали, а рыбаки еще не возвращались съ моря. Она привязала лодку къ кольцу каменной пристани и медленно пошла по берегу.

Въ концѣ мола она увидала старуху и собаку. Собака бросилась къ ней, а старуха гнѣвно закричала:

— Зачѣмъ ты меня пугаешь? Я всегда прошу тебя возвращаться до сумерекъ. Я жду тебя здѣсь цѣлые часы и все смотрю, смотрю, а Леоне не переставалъ выть.

— Я не виновата, отвѣчала Муза, тихо: — я видѣла страшныя вещи.

— Моли Бога, чтобы когда-нибудь не увидать своего отца, подумала Джоконда, а громко сказала: — Пойдемъ домой, ты должно быть голодна.

— Нѣтъ, отвѣчала Муза, но послѣдовала за старухой и дома жадно напилась, а до ѣды не дотронулась.

Джоконда тщетно ждала, что она начнетъ разговоръ и, наконецъ, спросила:

— Что же ты видѣла?

— Я видѣла смерть… какъ она великолѣпна! отвѣчала Муза.

— Великолѣпна! произнесла Джоконда: — ты не видѣла, дитя мое, смерти любимаго человѣка. Не говори загадками. Что ты видѣла?

Муза разсказала о томъ, что она видѣла, но въ полголоса и какимъ-то страннымъ тономъ.

— Только-то? промолвила Джоконда, выслушавъ разсказъ дѣвочки: — это пустяки. Ты попала въ старинную могилу. Эти древніе люди покоятся вездѣ подъ землею въ нашихъ мѣстахъ. Мы называемъ ихъ buche della fate. Они нѣкогда были великимъ народомъ и говорятъ у нихъ были здѣсь города и дворцы, заросшіе теперь терніемъ и бурьяномъ. Они брали съ собою въ могилу свое золото, но оно не принесло имъ пользы. Въ этой странѣ много такихъ могилъ и изъ нихъ выкапываютъ сокровища. Но не хорошо грабить мертвыхъ. Я этого никогда не сдѣлала бы. А ты взяла что-нибудь?

— Я? Все ушло съ нимъ, все исчезло въ воздухѣ.

— Пустяки, отвѣчала Джоконда: — не говори этого; никто тебѣ не повѣритъ. Къ тому же скажутъ, что ты ограбила мертвыхъ и выйдетъ исторія. Я не знаю хорошенько, кому и принадлежитъ эта пустынная земля. Лучше молчи, это вѣрнѣе. Ты, конечно, что-нибудь видѣла, иначе ты не была бы такъ перепугана. Но ты не могла видѣть, чтобы мертвецъ и его золото исчезли въ воздухѣ.

— Да, я видѣла.

— Ты уснула и видѣла это во снѣ. Но пора спать. Я устала. Уже полночь.

— Но кто были эти мертвые люди?

— Не знаю, да и какое тебѣ дѣло? Они уже давно умерли, бѣдняги.

— Но земля… вся состоитъ изъ могилъ?

— Да, и мы въ нее ляжемъ; не миновать намъ этого. Я, право, сожалѣю, что ты не принесла хоть куска золота, если ты его дѣйствительно видѣла.

— Богъ создалъ мужчинъ и женщинъ? спросила неожиданно дѣвочка.

— Конечно, но Онъ могъ бы создать лучше, если уже взялся за это дѣло.

— Ему, вѣроятно, было пріятнѣе сдѣлать кораллъ въ глубинѣ моря и лиліи на болотѣ, замѣтила Муза.

Джоконда вздохнула и широко открыла глаза отъ удивленія.

— Да, ему нечего гордится созданіемъ людей. Злые его гнѣвятъ, а свѣтлыя души — въ пятнахъ, какъ грибы въ лѣсу. Я, право, иногда думаю, что Онъ сожалѣетъ, что создалъ людей. По грѣхъ такъ говорить.

— Я думаю, что эти люди мнѣ родня, промолвилъ ребенокъ.

— Можетъ быть, никто не знаетъ откуда ты явилась, отвѣчала старуха и прибавила про себя: — дѣйствительно, я никогда не слыхала какого происхожденія была Серанія.

— Но какъ я очутилась у васъ? спросила Муза.

— Я нашла тебя въ горахъ во время сбора каштановъ, сказала Джоконда, и подумала: — это вполнѣ справедливо.

Муза болѣе не разспрашивала. Ея мысли перенеслись снова къ умершимъ людямъ; ея большіе блестящіе глаза были обращены на звѣзды.

— Мертвецы цѣлый день спятъ подъ землей, а ночью свѣтятся на небѣ? спросила Муза.

Джоконда толкнула ее къ постели.

— Оставь въ покоѣ мертвыхъ, сказала она: — ты только-что начала жить. Но, право, еслибы ты принесла немного золота, было бы не грѣхъ. Я не учу тебя воровать, но мертвецы не живые люди, золото имъ не нужно.

Муза легла спать и повернулась лицомъ къ стѣнѣ; щеки ея были мокры отъ слезъ.

VII.

Муза никому не говорила о видѣнномъ ею въ древней гробницѣ, но ея мысли постоянно витали среди мертвецовъ, которые спали на каменномъ ложѣ и исчезали какъ только воздухъ прикасался къ нимъ. Она жаждала ихъ видѣть, знать ихъ тайну и уйти съ ними на небо.

Никто не могъ ничего ей объяснить. Въ этой старинной землѣ этруссковъ никто объ нихъ не зналъ. Повременамъ, иностранцы являлись въ Маремму, рыли земли и, найдя подобную гробницу, похищали изъ нея все, что могли, но въ Санта-Тарзиллѣ не было такихъ гробницъ и никто ими не интересовался. Въ другихъ мѣстахъ поселяне собирали гроши, показывая открытыя гробницы, и удивлялись, что иностранцы охотно переходили въ бродъ черезъ потоки и царапали себѣ въ кровь лицо и руки въ густой чащѣ, чтобъ только взглянуть на разрисованныя стѣны пещеръ.

Если Джоконда одна въ Санта-Тарзиллѣ, отстоявшей на милю отъ древнихъ городовъ Козы и Ветуланіи, знала о томъ, что нѣкогда существовала Этрурія, то она этимъ была обязана своей сѣверной смекалкѣ и хорошей памяти, въ которой, какъ въ сокровищницѣ, сохранялось все слышанное ею въ Гроссето во время ея ежегодныхъ странствій въ теченіи пятидесяти лѣтъ.

У Музы было сильно развитое воображеніе, хотя оно питалось не чтеніемъ поэтовъ и историковъ, а только пѣснями и импровизаціями горныхъ жителей, приходившихъ въ Санта-Тарзиллу осенью и часто говорившихъ мелодичной, риѳмованной рѣчью, такъ же инстинктивно, какъ инстинктивно море катитъ свои цѣнящіеся валы. Въ своемъ пламенномъ воображеніи она создала изъ этрусскихъ гробницъ храмы, а самихъ этруссковъ превратила въ родной ей народъ.

— Ты слишкомъ много живешь съ этими мертвецами, дитя мое, сказала однажды Джоконда.

— Они мнѣ не дѣлаютъ вреда, отвѣчала Муза: — живые люди часто меня сердятъ и иногда я со злобы поднимаю на нихъ руку, а передъ мертвыми мнѣ стыдно быть злою.

— Они сами были злые люди, промолвила старуха.

— Я ихъ люблю, промолвила Муза и не сказала болѣе ни слова.

Эти мертвецы были ея святыней. Она не могла объяснить словами свои чувства, но ощущала родственную нѣжность и уваженіе. Она ни за что не похитила бы у этихъ спящихъ три тысячи лѣтъ воиновъ ни одной унціи золота, ни одной глиняной вазы. Она ревниво ихъ охраняла; это были ея идолы; она покланялась имъ, какъ другіе святымъ, на которыхъ она никогда не обращала вниманія.

Не зная того о древнихъ гробницахъ, что знаютъ ученые, и чувствуя только то, что чувствуютъ поэты, Муза въ каждый свободный день отправлялась въ открытую ею пещеру, которая имѣла теперь для нея болѣе таинственной прелести, чѣмъ даже море. Она сознавала, что земля населена цѣлымъ міромъ безмолвныхъ, неподвижныхъ существъ. О смерти она никогда не думала до того дня, когда Джоконда сказала ей, что можетъ вскорѣ умереть. Она видѣла не разъ, какъ хоронили сосѣдей въ черныхъ гробахъ при зажженныхъ факелахъ и удивлялась, отчего ихъ лучше не бросали въ море. Дѣти, игравшія подлѣ нея на берегу, вдругъ заболѣвали лихорадкой и черезъ нѣсколько дней ихъ опускали въ землю. Все это она знала, но никогда объ этомъ не думала. Золотой воинъ, покоившійся на своемъ каменномъ ложѣ, впервые возбудилъ въ ея головѣ мысль о конечной судьбѣ, ожидающей всѣ живыя существа. Онъ въ ея глазахъ исчезъ въ солнечномъ сіяніи и она теперь думала, что смерть была не страшна. Сладко и отрадно было лежать спокойно подъ землей до той минуты, когда солнечный лучъ унесетъ тебя на небо. Чего же тутъ было бояться?

Снова и снова возвращалась она въ пещеру, гдѣ стѣны, полъ, картины оставались прежнія, только не было золотого воина. Она часами сиживала въ прохладной тѣни подземелья, на томъ самомъ каменномъ ложѣ, гдѣ покоился золотой воинъ, и ждала съ томительнымъ нетерпѣніемъ, чтобъ онъ вернулся и повѣдалъ ей тайны могилы и неба.

Изъ этой комнаты, гдѣ находился Лукумонъ и его богатства, вела каменная дверь въ другую комнату такихъ же размѣровъ, а затѣмъ подобныя же двери отворялись въ двѣ маленькія кельи, отдѣленныя естественной стѣной утеса. Во всѣхъ этихъ трехъ помѣщеніяхъ были каменныя скамьи и стулья, покрытыя пылью, единственными остатками нѣкогда живыхъ существъ. Тутъ одинаково находились крашеные кувшины и чаши, бронзовые канделябры и различные изящные предметы, игрушки изъ эмали и слоновой кости, стеклянныя и золотыя ожерелья, брошки и застежки, янтарные амулеты и кольца съ драгоцѣнными камнями. Стѣны были также разрисованы; въ одной комнатѣ Мантій и Маніа творили судъ, въ другой двѣнадцать боговъ держали совѣтъ; тутъ среди листьевъ лотуса юноши плясали и играли на лирахъ; тамъ Купа и Горта рѣзвились между цвѣтами, а Вертумнія вѣнчала плодами.

По всей вѣроятности, всѣ эти гробницы принадлежали одному семейству, и именно семейству того великаго Лукумона, который въ золотомъ оружіи исчезъ въ солнечномъ сіяніи при первомъ прикосновеніи воздуха. Это, быть можетъ, былъ одинъ изъ позабытыхъ царей тирренского народа; но, во всякомъ случаѣ, онъ былъ могучій князь, такъ какъ на его шлемѣ виднѣлась этрусская корона, а на скипетрѣ изъ слоновой кости орелъ съ распростертыми крыльями. Во всѣхъ украшеніяхъ его роскошнаго мавзолея просвѣчивалъ греческій вкусъ; крашеныя вазы съ цвѣтами, плодами, группами боговъ, по формѣ и рисунку, были чисто греческія; ихъ чаще находятъ въ Аѳинахъ, чѣмъ въ Этруріи. Это ясно доказывало, что гробница Лукумона относилась къ эпохѣ Александра Македонскаго. Жадные на золото греки и римляне ее не открыли, а также и современные ученые не подозрѣвали объ ея существованіи, хотя невдалекѣ къ югу на томъ же морскомъ берегу, въ порты котораго заходили нѣкогда аргонавты, производились раскопки циклопской Козы. Вѣроятно, и другія подобныя же пещеры скрывались поблизости подъ известковыми утесами и густой растительностью, но, несмотря на всѣ поиски Музы въ послѣдующіе годы, она не отыскала ихъ слѣдовъ. И эту гробницу она, конечно, нашла только потому, что между преддверіемъ и наружной землей имѣлось сообщеніе, благодаря дикимъ звѣрямъ, искавшимъ иногда спасенія отъ охотниковъ въ открытомъ портикѣ мавзолея.

Прошелъ годъ послѣ этой странной находки и Муза еще болѣе выросла и возмужала. Ей уже было пятнадцать лѣтъ и она поражала всякаго своей благородной красотой, гордыми взорами, царскимъ, спокойнымъ величіемъ и могучимъ сознаніемъ независимости, которымъ дышала вся ея фигура. Смотря на ея загорѣлое лицо и золотисто-кудрявую головку, старый Андреино не разъ говорилъ себѣ: «Ей пристало болѣе бороться съ моремъ въ утломъ челнокѣ, чѣмъ прясть въ хижинѣ». Однако, идя рядомъ съ Джокондой въ церковь на Пасхѣ, съ крестомъ на груди и пальмовой вѣтвью въ рукахъ, она казалась простой, тихой, скромной дѣвушкой, благоразумной не по лѣтамъ.

Джоконда воспитала ее, какъ умѣла, научила быть несловоохотливой, опрятной, правдивой, работящей, хотя она терпѣть не могла домашнюю работу въ четырехъ стѣнахъ. Она знала кое-какъ граматѣ, т. е. читала довольно плохо и писала очень дурно. Этимъ ограничивались всѣ ея знанія. Но зато она умѣла грести, управлять рулемъ и забрасывать сѣть лучше всѣхъ рыбаковъ. Кромѣ того, она пѣла мѣстныя rispetti и stornelli подъ звуки старой лютни, на которой когда-то любили играть сыновья Джоконды. Эти звуки лютни и ея свѣжій юный голосъ были единственной мелодіей, которая оживляла душныя лѣтнія ночи, когда сирокко наполнялъ бѣдныя хижины пескомъ, а морскія испаренія скрывали за туманной дымкой зеленый островъ Джигліо. Ея пѣніе дышало меланхолическимъ характеромъ окружающей пустынной страны и она чаще всего пѣла о погибшей любви, о смерти милаго въ войнахъ или объ измѣнѣ невѣрнаго жениха, придавая страстное, пламенное выраженіе каждому слову туземныхъ канцонетъ, хотя она и не понимала, что такое любовь, что такое разлука съ милымъ. Въ ея глазахъ все это были пустяки и она любила болѣе геройскія баллады о подвигахъ славныхъ воиновъ, сраженіяхъ и смерти въ бою. Повременамъ, она импровизировала цѣлыя риѳмованныя поэмы. Этотъ даръ импровизаціи въ стихахъ не рѣдкость въ Италіи и вы встрѣтите такихъ безсознательныхъ, но краснорѣчивыхъ и поэтическихъ импровизаторовъ въ уединенныхъ фермахъ на уступахъ Карарскихъ горъ или въ тѣнистыхъ лѣсахъ Апуліи и Сардиніи, гдѣ буржуазная псевдо-цивилизація не уничтожила естественныхъ самобытныхъ силъ итальянскаго народа, доселе еще полу-греческаго.

На Музу находили минуты вдохновенія, какъ на древнихъ пиѳій; сверкая глазами, то вспыхивая румянцемъ, то блѣднѣя, она распѣвала свои импровизаціи, которыя приводили въ восторгъ и ужасъ слушателей. Вся сила и огонь, скрывавшіеся въ ней тогда, обнаруживались во всемъ своемъ блескѣ, и Джоконда думала съ сердечнымъ содроганіемъ: «Это Сатурнино говоритъ въ ней о любви, ненависти, битвахъ и смерти». Тысячи образовъ и воспоминаній, казалось, возставали въ ея дѣтской памяти; она какъ бы слышала бряцаніе оружія, пушечную пальбу, стоны раненыхъ; кровавый бой, смѣлые подвиги, страшная смерть были ей словно родными картинами и она пѣла о нихъ, какъ Тассо пѣлъ объ осадѣ Іерусалима, хотя онъ никогда ея не видалъ. Громче и громче, сильнѣе и сильнѣе раздавался ея голосъ, чѣмъ быстрѣе вылетали изъ ея устъ вдохновенныя риѳмы; струны старинной лютни стонали и плакали, какъ живое существо, подъ ея пальцами, а когда она вдругъ останавливалась, блѣдная, едва переводя дыханіе и съ широко раскрытыми глазами, словно видѣвшими то, что недоступно смертнымъ — сосѣди тихо расходились, испуганные, очарованные, а Джоконда крестилась, повторяя про себя: «Мертвецы, убитые ея отцомъ, плачутъ ея устами».

Она боялась этого таланта Музы къ импровизаціи и всячески старалась помѣшать его развитію.

— Кто знаетъ, къ чему это приведетъ дѣвочку? думала эта сѣверная уроженка: — если она сдѣлается пѣвицей, продающей свое горло за деньги и появляющейся полуобнаженною на сценѣ «то я пожалѣю, что не оставила ее на съѣденіе крысамъ въ старомъ логовищѣ ея отца.

Но природа сильнѣе всѣхъ совѣтовъ и Муза продолжала пѣть, хотя не часто удавалось сосѣдямъ уговорить ее или подкупить подаркомъ цвѣтка или раковины, чтобы она взяла свою лютню и зажгла ихъ застывшую кровь страстной, трагической поэмой. Не имѣя никакого понятія о стихосложеніи, она нанизывала риѳмы, какъ жемчугъ, и до того богата была ея фантазія, что она никакъ не могла повторять безъ измѣненія своихъ импровизацій.

— Спой намъ то же, что вчера, говорили ей иногда сосѣди, но она отвѣчала:

— Можете вы вернуть вчерашній вѣтеръ или вчерашнія облака? Я могу пѣть только то, что поется.

При другихъ условіяхъ эта способность молодой дѣвушки перешла бы въ геніальный талантъ, но она не имѣла никакихъ средствъ къ развитію и ея поэтическую жажду утоляли лишь отдѣльныя строфы изъ „Освобожденнаго Іерусалима“ или отрывки изъ „Orlando Furioso“, устно передаваемые однимъ поколѣніемъ другому. Какъ-то случайно, она нашла въ комодѣ изорванную и полинялую рукопись. Это были сонеты Петрарки, списанные какимъ-то бѣднымъ ученымъ прошедшаго столѣтія. Она съ трудомъ прочла ихъ, заучила наизусть и хранила какъ святыню. Она не знала, кто былъ Петрарка, не вѣдала ни Воклюзскаго источника, ни въѣзда въ Римъ, но любила поэта всей душей и какъ-то смутно соединяла мысль о немъ съ мыслью о золотомъ воинѣ, видѣнномъ ею въ пещерѣ.

Она вѣчно мечтала, исполняя самыя тяжелыя физическія работы и не обращала ни малѣйшаго вниманія на молодыхъ матросовъ съ каботажныхъ судовъ, которые иногда заходили въ бухту. Она просто ихъ ненавидѣла и они съ сердцемъ отворачивались отъ нея, называли ее „Музонселла“, и начинали ухаживать за Маріаниной, дочерью лоцмана Джіано, у которой были желтые волосы и красновато-каріе глаза. Но она считалась красавицей и чтобы сохранить бѣлизну своего тѣла, проводила каждое лѣто у своей тетки въ горахъ. Конечно, Маріанина въ сравненіи съ Музой была блѣдной астрой, въ сравненіи съ пышной розой, но она улыбалась, слушала комплименты и кокетничала съ молодыми людьми, а Муза была молчалива, холодна, презрительна. Никто, даже самый смѣлый изъ зимнихъ пришельцевъ въ Маремму не смѣлъ ей и заикнуться о любви. Ея темно-голубые глаза, смотрѣвшіе въ пространство и презрительно-гордое выраженіе губъ отпугивали всѣхъ искателей мимолетнаго удовольствія. Къ тому же за нею зорко слѣдила Джоконда, которая безъ церемоніи запирала дверь всякому, кто слишкомъ засматривался на молодую дѣвушку. Боясь гибельныхъ послѣдствій, если въ жилахъ ея закипитъ страстная кровь Сатурнино, добрая старуха хотѣла сохранить ее вдали отъ міра съ его соблазнами.

Но Андреино думалъ иначе. Ему очень нравилась Муза, а еще болѣе его плѣняло золото, которое по общему говору накопила старая савойярдка. У него былъ правнукъ, и семнадцатилѣтній юноша, съ красивымъ, болѣзненнымъ лицомъ, жившій въ одномъ изъ маленькихъ дортовъ Апуліи, гдѣ отецъ его содержалъ кабачекъ.

— Отчего бы ему не жениться на этой дѣвченкѣ, думалъ старикъ: — они могли бы жить у меня. Она сильнѣе многихъ юношей и отлично ловила бы рыбу. Право, я сдѣлалъ бы доброе дѣло, поговоривъ съ Джокондой.

Однажды онъ пошелъ къ старухѣ и объяснилъ свой планъ.

— Нельзя сочетать тростникъ съ молодымъ дубомъ, отвѣчала она съ спокойнымъ презрѣніемъ, такъ какъ она хорошо помнила болѣзненнаго, слабаго правнука Андреино.

Онъ, однако, не отсталъ и около двухъ часовъ уговаривалъ Джоконду безъ малѣйшаго успѣха.

— Она хитрая старуха, подумалъ онъ: — нѣтъ ли у нея кого-нибудь въ виду на своей родинѣ въ Савойи.

Въ эту минуту вернулась домой Муза.

— Мы говорили о томъ, чтобы васъ выдать замужъ, сказалъ онъ съ улыбкой.

Муза посмотрѣла на него съ удивленіемъ и потомъ засмѣялась.

— Выдать меня замужъ! Это для того, чтобы я оставалась всегда дома, ткала бы полотно, таскала дрова и собирала соль, пока мужъ будетъ или кататься по морю или пьянствовать въ кабачкѣ. Нѣтъ, благодарю васъ, я знаю замужнюю жизнь и не хочу ея.

— Нѣтъ, вы не знаете, воскликнулъ со смѣхомъ старикъ: — есть и…

— Молчите, Андреино, перебила его Джоконда: — замужняя жизнь часто такова, какъ она говоритъ, и даже еще хуже. Оставьте ее; она можетъ еще долго объ этомъ не думать.

— Но мужчины будутъ о ней думать, отвѣчалъ Андреино: — у васъ есть деньги; право, слѣдовало бы пріискать ей хорошаго жениха.

— Не бойтесь, какъ только я зазвеню деньгами, то молодежь налетитъ какъ мухи на вино, замѣтила Джоконда: — ребенокъ еще и не думаетъ о замужествѣ. Оставьте ее въ покоѣ.

Андреино удалился очень недовольный своей неудачей, а Джоконда, оставшись наединѣ съ молодой дѣвушкой, пристально посмотрѣла на нее.

— Дитя мое, сказала она, задумчиво: — ты красавица. Старый болтунъ правъ. Многіе захотѣли бы жениться на тебѣ.

— Да, промолвила Муза разсѣянно.

— Здѣсь нѣтъ ни души, но приходятъ молодцы изъ Лукки и Пистойи.

— Да, повторила Муза.

— Да, но мужчины слишкомъ легкомысленны, а женщины слишкомъ довѣрчивы. Далеко ли до грѣха. Осенью приходятъ горные жители. Они сильные, смѣлые, загорѣлые ребята; они работаютъ цѣлый день, а длинныя ночи проводятъ въ пѣсняхъ и пляскахъ. Молодыя дѣвушки вѣрятъ ихъ словамъ, хотя они повторяютъ то же, что говорили не разъ другимъ дѣвушкамъ въ своихъ родныхъ горахъ. Зимнія ночи длинны и дьяволъ не дремлетъ; весною дѣвушка горюетъ съ растерзаннымъ сердцемъ, а онъ уходитъ. Какое ему дѣло до нея. На слѣдующій годъ онъ идетъ въ другое селеніе, потому что мужчины не любятъ женскія слезы. Вотъ что бываетъ въ Мареммѣ.

— Да, промолвилась третій разъ Муза.

— Дитя мое, не позволяй ни одному мужчинѣ дотронуться до тебя, пока патеръ не благословитъ васъ въ церкви. Помни это. Пока я жива, я не дамъ тебя въ обиду. Я еще довольно сильна и не поздоровится тому, кто вздумаетъ безчестно поступить съ тобою. Но когда я умру, кто за тебя заступится. Андреино старый болтунъ и болѣе ничего. Обѣщай мнѣ, что до тебя не дотронется ни одинъ мужчина безъ благословенія церкви. Обѣщай, дитя мое.

Муза вздрогнула. Кровь прилила къ ея лицу.

— Я обѣщаю, отвѣчала она поспѣшно: — но я не вижу мужчинъ; мнѣ ихъ не надо.

— Кто-нибудь явится, промолвила Джоконда: — кто-нибудь всегда является. Поклянись на образѣ, который ты носишь на шеѣ, что исполнишь свое обѣщаніе.

Муза поцѣловала образъ Богородицы, висѣвшій у нея на шеѣ.

— Клянусь, сказала она: — но вѣдь слово все равно, что клятва.

— Для тебя да, отвѣчала Джоконда: — но ты етце ребенокъ. Ты сама не знаешь, чѣмъ ты будешь черезъ годъ или два. Ну, теперь ты дала клятву, и не забудешь ея.

— Не забуду, промолвила Муза.

Джоконда замолчала и ей припомнилась, что въ Мареммѣ всегда говорили, что Сатурнино свято держалъ данное слово и, однажды поклявшись на образъ, висѣвшій у него на шеѣ, исполнялъ эту клятву.

— Она дочь Сатурнино, думала старуха, и эта тревожная мысль не давала ей покоя, тѣмъ болѣе, что въ этотъ самый день ей минуло восемьдесятъ шесть лѣтъ и, слѣдовательно, оставалось жить ужь не долго.

Ночью, когда Муза уже крѣпко спала, Джоконда вынула изъ подъ полы свое маленькое сокровище и при свѣтѣ лампы пересчитала накопленныя ею деньги. Ихъ было немного. Большого состоянія не наживешь тканьемъ полотна и починкой парусовъ. Всего тутъ было двадцать старыхъ велико-герцогскихъ золотыхъ монетъ и нѣсколько горстей папскаго серебра! Она скопила эти деньги для своихъ похоронъ и для поминовенія въ церкви своей души. Но когда она взяла на попеченіе дочь Сатурнино, добрая женщина попросила одного пріятеля въ Гроссето написать на гербовой бумагѣ нѣчто въ родѣ завѣщанія:

„Все это я оставляю дѣвочкѣ Маріи, которую называютъ Музой или Музонселой. Тѣло мое можетъ похоронить приходъ, а съ душой моей Богъ сдѣлаетъ что Ему угодно. Deus exaudet nos.“

Завернувъ деньги въ эту записку, которую она сама продиктовала, Джоконда спрятала снова подъ каменный полъ это скромное наслѣдіе, которое, конечно, не могло охранить бѣднаго ребенка отъ голода, жажды и позора.

— Господь ее сохранитъ, промолвила она, крестясь, но эта заученная отъ патеровъ фраза не могла ее успокоить.

Неожиданно въ головѣ ея возникла мысль о братьяхъ, жившихъ далеко на ея родинѣ, которую она покинула шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Но къ чему было думать о нихъ? они, вѣроятно, уже давно умерли и покоятся на маленькомъ кладбищѣ на горной вершинѣ, гдѣ снѣгъ не таялъ до конца іюня.

Однако, на слѣдующій день она вынула изъ комода нѣсколько старыхъ, пожелтѣвшихъ писемъ, которыя она когда-то получила отъ братьевъ и попросила Музу прочитать ихъ. Дѣвочка съ трудомъ разобрала письма, послѣднее изъ которыхъ было писано тридцать лѣтъ тому назадъ. Это были короткія, серьёзныя письма, именно такія, какія могли написать занятые работой фермера въ зимній вечеръ, когда хижина занесена снѣгомъ, который отдѣляетъ какъ бы ледяной стѣной отъ остального міра. Джоконда молча слушала и потомъ посмотрѣла на подписи — Антонъ Санктисъ и Іоахимъ Санктисъ. Передъ ея глазами возстала счастливая картина молодости, проведенной на мирной, ни въ чемъ не знавшей недостатка Алтійской фермѣ, и она впервые начала говорить Музѣ о своей прежней жизни. Ребенокъ слушалъ съ удивленіемъ разсказъ о необыкновенной странѣ ледниковъ, прохладныхъ лѣсовъ и снѣжныхъ вершинъ.

— Вы думаете, что ваши родственники всѣ умерли? спросила она.

— Да, конечно, промолвила Джоконда мысленно проклиная судьбу, которая заставляла ее умирать въ душной, зараженной міазмами Мареммѣ вдали отъ родныхъ сосенъ и снѣжныхъ горъ.

Въ продолженіе всего знойнаго лѣта, мысль о братьяхъ не покидала бѣдную старуху и, отправившись однажды въ Гроссето, она сказала знакомому писцу:

— Напишите подъ мою диктовку хорошее, длинное письмо и адресуйте его, четко, крупно: Антону и Іоахиму Санктисъ въ Каннскую долину, въ Савойѣ.

Продиктовавъ письмо, она взяла его и сама опустила въ почтовый ящикъ въ Гроссето.

Ея братья, если и живы, должны были теперь быть дряхлыми стариками, такъ какъ они были старше ея на нѣсколько лѣтъ; но они представлялись ей здоровенными, красивыми фермерами, какими она ихъ видѣла въ послѣдній разъ, покидая свою горную родину съ любимымъ человѣкомъ. Правда, онъ былъ всегда ей вѣренъ, но море унесло его и бѣдная старуха теперь думала, что еслибы она никогда его не увидала, то доселѣ жила бы счастливо въ богатой, прохладной Альпійской долинѣ. Ею овладѣла такая гнетущая тоска по родинѣ, что, возвращаясь на песчаный, сожженный солнцемъ берегъ Санта-Тарзиллы, она бормотала про себя:

— Никогда не надо бросать своей колыбели.

Въ продолженіи многихъ недѣль послѣ этого, она съ нетерпѣніемъ ожидала прибытія почталіона, который очень рѣдко заглядывалъ въ это уединенное селеніе. Но время шло; засуха становилась все невыносимѣе, небо сдѣлалось сѣрымъ, болота пожелтѣли, воздухъ былъ горячъ, какъ въ печкѣ, а надъ моремъ стоялъ синеватый туманъ. Но она все не получала отвѣта.

— Значитъ, они умерли, думала Джоконда, печально поникнувъ головой.

VIII.

Между тѣмъ, Муза искала сочувствія и утѣшенія у мертвецовъ, которые покоились подъ землею болѣе трехъ тысячъ лѣтъ.

Она никому не открывала своей тайны; она любила свою пещеру и проводила въ ней всѣ свободныя минуты. Съ помощью Андреино она, наконецъ, построила изъ валяющихся обломковъ на берегу маленькую лодку, быстро скользившую по морю, хотя и не очень безопасную. Но она ничего не боялась, потому что плавала, какъ рыба. Въ уютномъ челнѣ она посѣщала во всякое время и зимой, и лѣтомъ свою любимую этрусскую гробницу, которая казалась ей какимъ-то волшебнымъ храмомъ.

Мало-по-малу, верхній міръ, гдѣ зеленѣли дубы, колосилась пшеница и цвѣла жимолость, потерялъ въ ея глазахъ всякое значеніе; это была только смѣшная карикатура истиннаго міра, гдѣ спали милліоны мертвецовъ, ожидая… чего? Она не знала, но чувствовала, что лучше будетъ вѣчно ждать съ ними невѣдомаго, чѣмъ жить въ окружавшемъ ее грязномъ, болѣзненномъ, живомъ міркѣ съ его дикими ссорами изъ-за мѣдной копейки, съ его горестями, лишеніями, скукой, болѣзнями и каменными сердцами.

Для всякаго, живущаго въ мірѣ идеаловъ, міръ живыхъ людей кажется мелочнымъ; и міръ идеаловъ окружалъ Музу, отецъ которой видѣлъ красоту только въ алыхъ губкахъ, остромъ кинжалѣ, мѣшкѣ съ золотомъ и лужѣ крови.

То немногое, что Джоконда сказала ей объ умершемъ народѣ, обитавшемъ нѣкогда въ Мареммѣ, только еще болѣе разожгло ея пламенное воображеніе.

— Въ книгахъ пишутъ объ этомъ умершемъ народѣ? спросила однажды Муза у доброй старухи.

— Да; вся ложь на свѣтѣ берется изъ книгъ, но, говорятъ, что и въ нихъ есть доля правды. Впрочемъ, я всегда считала, что книгѣ мѣсто въ рукахъ у патеровъ и ни у кого другого.

Муза стала читать хорошо и бѣгло. Но она не могла найти книгъ о мертвомъ народѣ. Ей попадались на глаза только житія святыхъ и правительственныя объявленія о налогахъ и другихъ притѣсненіяхъ, наклеенныхъ на домахъ Санта-Тарзиллы.

„У кого же есть книги?“ думала она съ негодованіемъ.

Ни у кого въ окружавшемъ ея мірѣ.

И она все болѣе и болѣе предавалась своему міру идеаловъ, восполняя воображеніемъ то, что не могла прочитать въ книгахъ. Воображеніе безъ культуры лишено крыльевъ и паритъ не высоко, но оно богато и поэтично, какъ свидѣтельствуютъ народныя легенды.

Таинственная пещера была еще тѣмъ драгоцѣннѣе и прекраснѣе въ глазахъ молодой дѣвушки, что она составляла ея собственность. Еслибы кто-нибудь другой появился въ этомъ одинокомъ, уединенномъ жилищѣ мертвецовъ, то оно потеряло бы много своей прелести. Теперь же, сѣрые сумерки, вѣчно царившіе въ гробницѣ, были для нея милѣе весенняго или лѣтняго солнца, блестѣвшаго на зеленой листвѣ деревьевъ или на голубомъ морѣ. Ея безмолвная тишина была для нея отраднѣе даже плеска волнъ, которыя она такъ любила.

Она возвращалась домой съ грустью въ сердцѣ; тамъ ждали ее шумъ и гамъ: крики людей, сплетни женщинъ, кипѣніе масла на сковородахъ, звонъ мѣдной посуды, стоны животныхъ.

Итальянское селеніе никогда не представляетъ пріятнаго зрѣлища. Въ немъ столько пыли, столько грязи, такъ пахнетъ масломъ и шелковичными червями; собаки, кошки, мулы и куры кажутся такими голодными и болѣзненными. Дѣти, играя въ пыли или грязи, мучаютъ всегда какое-нибудь живое существо. Даже среди горъ и пастбищъ подобная обстановка портитъ всю прелесть чудной природы, но на обнаженномъ берегу Мареммы она въ тысячу разъ непріятнѣе.

Возвращаясь въ Сапта-Тарзиллу изъ свой этрусской гробницы, Муза инстинктивно сознавала всю непривлекательность этой жизни и ненавидѣла ее.

„Лучше съ мертвецами“, думала она.

Когда однажды открыли подобную этрусскую гробницу и нашли въ ней золотое ожерелье такой топкой, изящной работы, съ которой не могутъ сравняться всѣ современныя издѣлія, то извѣстная итальянская герцогиня, доселѣ еще здравствующая, надѣла на себя это сокровище мертвецовъ и танцовала въ немъ цѣлую ночь. Но Муза ни за что не сдѣлала бы такого святотатства. Она оставила золото и глинянную посуду на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ ихъ поставили мертвецы и хотя въ одномъ изъ пустыхъ гробовъ лежали золотыя украшенія, которыя соблазнили бы любую молодую дѣвушку, но до нихъ не дотронулась дочь того, кто бралъ золото всюду, гдѣ только его видѣлъ.

Однажды среди знойнаго лѣта, когда небо стояло мѣднымъ сводомъ, море казалось зловонной масляной поверхностью, а болота высохли, словно выжженныя солнцемъ, Муза искала убѣжища въ своей одинокой, прохладной пещерѣ, мимо которой проходили только, и то изрѣдка, стада буйволовъ. Но на этотъ разъ она съ неудовольствіемъ и страхомъ увидала, близь отверстія пещеры, среди волосатика и журавлинаго гороха, живое существо. Это былъ маленькій, десятилѣтній пастухъ, окруженный стадомъ козъ, сѣрыхъ, бѣлыхъ и черныхъ, съ блестящими, умными глазами. Хорошенькій, загорѣлый, полуобнаженный мальчуганъ, дѣтище окрестныхъ горъ и болотъ, игралъ на тростниковой дудкѣ, какъ истый сынъ Пана.

— Кто ты? спросила Муза, сознавая, что вся эта мѣстность принадлежитъ ей.

Онъ засмѣялся.

— Я Зеферино; а меня зовутъ Зирло. Я тебя знаю. Ты дѣвочка, которую называютъ въ Санта-Тарзиллѣ Музонселлой и Веліей.

— Такъ что же? Эти прозвища не хуже Зирло. Отчего тебя зовутъ Зирло?

— Потому что я пою.

— Кто же не поетъ? Это пустяки. Зачѣмъ ты сюда привелъ свое стадо?

— Отчего же не привести? Болота и лѣса свободны для всѣхъ. Ужасная жара, въ горахъ нѣтъ травы я и пришелъ сюда. Зимой я живу въ шалашѣ на этой полянѣ, но не былъ здѣсь съ Пасхи.

Муза молчала. Она понимала, что мальчикъ правъ: земля — свободное достояніе всѣхъ.

— Ты далеко живешь отсюда? спросила она, наконецъ.

— Бонъ тамъ на верху.

И онъ указалъ пальцемъ на горизонтъ.

— А какъ зовутъ твое селеніе?

— Санъ-Ліонардо. Оно тамъ.

И онъ снова указалъ пальцемъ на подножія горнаго кряжа, покрытыя красноватымъ туманомъ вслѣдствіе солнечнаго зноя.

Муза смотрѣла на него задумчиво. Онъ находился подлѣ отверстія пещеры, которое она старательно покрывала каждый разъ, при уходѣ, камнями и хворостомъ. Онъ лежалъ на спинѣ и держалъ въ рукѣ свою тростниковую дудку. Лицо его было красивое, невинное.

— Развѣ я мѣшаю? продолжалъ добродушно мальчикъ: — вездѣ трава выгорѣла; мои бѣдныя козы уже болѣе недѣли голодаютъ; а здѣсь много воды и трава получше. Мы тебя не обезпокоимъ.

— Я люблю быть одна.

— Ахъ, да, ты — Музонселла. Но не хорошо быть всегда одной. Я вотъ никогда не бываю одинъ; у меня козлята. Говорятъ, что ты злая. Правда это?

— Не знаю.

— Ты, говорятъ, дерешься?

— Иногда.

Зирло поднялся съ замѣтнымъ безпокойствомъ.

— Зачѣмъ ты бьешь людей?

— Я бью только тѣхъ, которые меня сердятъ.

— Я тебя разсердилъ. Лучше мнѣ убраться отсюда со стадомъ.

Глаза Музы засверкали. Но черезъ мгновеніе она смягчилась. Онъ боялся ея и страхъ ребенка ее обезоружилъ.

— Я тебя не трону, пусть козлята ѣдятъ, сказала она такимъ тономъ, какимъ принцесса могла бы дозволить рвать розы въ саду ея дворца.

Хотя она походила на молодую нимфу, а онъ на маленькаго фавна, но въ сущности они оба были дѣти, а всѣ дѣти имѣютъ много общаго между собою.

Мальчикъ лежалъ подъ тѣнью каменнаго дуба; козы окружали его. Муза сѣла подлѣ. У нея былъ кусокъ чернаго хлѣба и фляжка съ водой; у него было тоже самое. Они преспокойно поѣли и напились.

Зирло былъ застѣнчивъ, но его что-то влекло къ этой странной дѣвочкѣ; она была недовольна его появленіемъ, но не хотѣла его обидѣть. Надъ ними и вокругъ нихъ стояло жгучее пекло; вся природа, казалось, была окрашена въ сѣрый или желтый цвѣтъ и трава походила на песокъ пустынной равнины; на горизонтѣ словно горѣли неугасаемые огни.

Муза сидѣла и думала: какъ ей скрыться въ свое прохладное убѣжище, не выдавъ своей тайны этому мальчику? Онъ же тихонько наигрывалъ на своей дудкѣ нѣжныя мелодіи, заслужившія ему прозвище Зирло^[2].

Черезъ нѣсколько времени, Муза машинально начала пѣть; Зирло сталъ ей подтягивать. Ихъ звонкіе голоса громко раздавались въ воздухѣ, нарушая безмолвную тишину этрусской гробницы.

Когда они устали нѣтъ, то снова поѣли чернаго хлѣба и напились воды; почернѣвшіе отъ солнечныхъ лучей листья каменнаго дуба висѣли надъ ихъ головами, неколеблемые ни малѣйшимъ дуновеніемъ вѣтра.

Неожиданно козы перестали щипать траву и, повернувшись головами къ морю, начали жалобно блѣять.

— Будетъ гроза, сказалъ Зеферино: — мы этого не видимъ, а онѣ видятъ.

— Еслибы мы были въ морѣ, я тебѣ сказала бы, будетъ ли гроза, отвѣчала Муза, которая болѣе привыкла къ морю, чѣмъ къ сушѣ.

Спустя десять минутъ, дѣйствительно поднялась гроза, неожиданная, страшная, могучая, безъ дождя. Небо сдѣлалось сплошной молніей; вѣтеръ неистово дулъ; громъ гудѣлъ, словно небо и земля раздирались на части; облака ныли носились по равнинѣ, кахсъ громадные столбы; стада буйволовъ, опустивъ свои рога, пронеслись мимо, какъ вихрь, отыскивая убѣжища въ лѣсной чащѣ.

Козы тѣсно сплотились, повернувъ спины къ вѣтру и дрожа, какъ осиновые листья. Муза стояла, гордо вытянувшись во весь ростъ, хотя вѣтеръ наклонялъ ее, какъ молодое деревцо, то въ одну, то въ другую сторону. Зирло упалъ на землю, закрывъ лицо руками.

— Встань! воскликнула она, схвативъ его за плечи: — надо укрыть козъ отъ непогоды, а то онѣ погибнутъ.

И, взявъ его за рубашку изъ козлиной шкуры, она подняла его на ноги.

— Здѣсь нѣтъ убѣжища, отвѣчалъ онъ и хотѣлъ снова броситься на землю.

Она удержала его силой.

— Есть, промолвила она: — слѣдуй за мной и зови стадо.

Оглушаемая и ослѣпляемая грозой, Муза, однако, добралась до отверстія пещеры, очистила его отъ хвороста и каменьевъ, и стащила внизъ по ступенямъ маленькаго пастуха. Козы были умнѣе и, почуявъ убѣжище, бросились сломя голову въ пещеру. Гроза продолжалась. Очутившись въ пещерѣ, Зеферино упалъ на колѣни, блѣдный отъ страха.

— Трусъ! воскликнула съ презрѣніемъ дочь Сатурнино, незнавшая, что такое страхъ.

Она спокойно стояла среди козъ въ этрусской гробницѣ.

Зирло ничего не слыхалъ; онъ былъ едва живъ. На верху свирѣпствовала гроза, страшные удары грома перекатывались, подъ сводами пещеры. Но гробница была надежнымъ убѣжищемъ; козы столпились вокругъ ложа исчезнувшаго воина и тихо блѣяли, но не отъ страха.

— Они молятся, сказала Муза: — молись и ты, если ты трусъ.

Зирло началъ бормотать заученныя молитвы.

— Что бы ты сдѣлалъ на морѣ въ бурю? продолжала презрительно Муза: — каждое лѣто бываетъ болѣе пятидесяти бурь.

— Я не боялся, уткнувшись лицомъ въ землю отвѣчалъ Зеферино, дрожа всѣмъ тѣломъ: — но это мрачное мѣсто… гдѣ я? И твои глаза такъ горятъ. Ты меня еще болѣе пугаешь.

— Мои глаза горятъ? произнесла Муза, очень довольная этимъ: — если они горятъ, то только потому, что ты трусъ. Тебя называютъ Зирло? Но дроздъ умнѣе тебя. Это жилище мое, слышишь, мое, и ты не долженъ никому говорить о немъ.

Зирло посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.

— Твое?

— Да, мое; я его нашла, отвѣчала Муза и прибавила въ полголоса: — оно принадлежитъ имъ.

— Это пещера, промолвилъ Зирло, оглядываясь.

— Это могила.

Ребенокъ вздрогнулъ.

— Ты говоришь это, чтобы меня напугать. Такихъ могилъ не бываетъ. Яма и опущенный туда деревянный ящикъ — вотъ, что называютъ могилой. Я это знаю. Мою мать похоронили въ прошломъ году.

— У тебя нѣтъ матери?

— Нѣтъ.

— И у меня нѣтъ.

Общее не счастіе ихъ немного сблизило; глаза Зирло наполнились слезами; Муза задумалась. Онъ зналъ, чего лишился; она только могла себѣ это представить. Буря продолжалась.

— Еслибы только пошелъ дождь, промолвилъ ребенокъ, прислушиваясь къ раскатамъ грома и свисту вѣтра.

— Дождя не будетъ раньше, какъ черезъ мѣсяцъ, отвѣчала Муза: — сегодня говорили объ этомъ рыбаки.

Есть что-то ужасное и коварное въ грозѣ безъ дождя. Она кажется чѣмъ-то неестественнымъ и приноситъ одинъ только вредъ растительности, тогда какъ гроза, сопровождаемая ливнемъ, освѣжаетъ флору, придаетъ плодородіе землѣ, поднимаетъ воду въ рѣкахъ. Гроза безъ дождя то же, что жизнь безъ любви; она сама не знаетъ счастья и никому не приноситъ счастья.

Дѣти сожалѣли, что среди шума и треска грозы не слыхать было желаннаго звука падающихъ крупныхъ капель дождя. Но рѣдко, въ августѣ, идетъ дождь даже въ сырой Мареммѣ и къ тому же, по словамъ Зирло, была „красная луна“. А красной луной суевѣрные поселяне объясняютъ всѣ свои невзгоды.

Становилось все темнѣе и темнѣе; только по временамъ молнія освѣщала мрачную гробницу этруссковъ.

— Я боюсь! бормоталъ Зирло, закрывая лицо руками, каждый разъ, какъ при блескѣ молніи выступали изъ мрака таинственныя фигуры на стѣнахъ.

— Тебѣ нечего бояться, говорила Муза, но очень нѣжно, вспоминая, что она и сама сначала была испугана.

— Но кто это? спросилъ, наконецъ, Зирло, указывая на фрески.

— Это изображенія мертвецовъ, отвѣчала Муза съ грустью и сочувственнымъ уваженіемъ: — они давно умерли. Они когда-то здѣсь царили… и, должно быть, были счастливы. У нихъ были цвѣты; посмотри: ихъ водяныя лиліи такія же, какъ ростутъ теперь, ихъ собака такая, какъ моя, и они играли на такихъ же дудкахъ, какъ ты. Но все это было, говоритъ Джоконда, очень давно, такъ давно, что надъ ихъ могилами выросли деревья и возвысились утесы, а люди даже забыли, что это былъ за народъ.

Зирло молчалъ. Онъ ничего не понималъ въ ея словахъ. Время для него не существовало. Еслибы его спросили, сколько ему лѣтъ, то онъ отвѣчалъ бы, что забылъ. Онъ всегда былъ на болотахъ и въ горахъ, всегда насъ свое стадо. Онъ зналъ свое стадо и болѣе ничего. Его предки были пастухами и онъ родился среди козъ въ шалашѣ, сдѣланномъ изъ тростника и хвороста; онъ сосалъ козъ, какъ маленькіе козлята, и росъ съ ними, потомъ его одѣли въ козлиную шкуру и сказали, чтобы онъ насъ стадо. Это было давно, очень давно, и онъ не думалъ, чтобы мертвые люди, о которыхъ говорила молодая дѣвушка, могли жить въ такія отдаленныя времена.

Для необразованнаго ума всего труднѣе понять, что такое время. Муза сознавала его своимъ воображеніемъ; но Зирло не былъ одаренъ этой роковой способностью. Его умъ никогда не уносился за предѣлы горъ и болотъ, стада и его селенія. Санъ-Леонардо былъ въ его глазахъ конечнымъ предѣломъ свѣта. Онъ былъ убѣжденъ, что трава и кустарники росли только для его козъ и что для нихъ же свѣтитъ солнце и падаетъ дождь.

Когда прошла гроза и они вышли изъ пещеры, Муза простилась съ Зирло и направила свои шаги къ Сассо-Скритто, отстоявшей на три мили. Гроза миновала, но земля осталась еще болѣе сухой и выжженной. Сломанные сучья валялись на землѣ и но мѣстамъ виднѣлись разселины, словно послѣ землетрясенія; ящерицы кишили въ сухой травѣ и кое-гдѣ змѣя высовывала свою голову стального цвѣта. Нестерпимая жара заволакивала тяжелой мглой всю окрестную страну, прекращая всякое движеніе животной жизни.

Уже вечерѣло; солнце, красное, безъ лучей, опускалось за горизонтъ.

Достигнувъ берега, она остановилась. Красное ядро солнца какъ будто держалось на поверхности моря, на небѣ его замѣнялъ конусъ блестящаго бѣлаго цвѣта, а по обѣ стороны сіяли еще два такихъ же красныхъ солнца.

Это былъ хорошо извѣстный астрономамъ оптическій обманъ, благодаря отраженію и преломленію свѣта. Но въ старину подобное зрѣлище пугало астрологовъ, мудрецовъ и завоевателей. Музу поразило это атмосферическое явленіе, очень рѣдкое въ Италіи. Она съ удивленіемъ смотрѣла на него, подобно Антонину, Плинію и Константину.

Неожиданно она увидала въ водѣ голову человѣка. Онъ, казалось, не плавалъ, а волна его несла куда хотѣла. Онъ не двигался, не дѣлалъ ни малѣйшаго усилія. Муза, привыкшая къ морю и ко всѣмъ его выходкамъ, тотчасъ поняла, что у этого человѣка сдѣлались судороги и онъ не могъ пошевельнуться. Съ минуту онъ лежалъ какъ доска на поверхности и потомъ медленно, безпомощно пошелъ ко дну. Не теряя ни секунды, Муза бросилась въ море и поспѣшила къ нему на помощь.

Вода была все еще тепла, масляниста, нездорова, но жаръ произвелъ въ ней такое броженіе, что плавать было трудно. Но Муза проводила въ морѣ ежедневно по нѣскольку часовъ и была ловкимъ, могущимъ многое вынести пловцомъ. Тѣло поднялось между тѣмъ на поверхность и снова исчезло. Она знала, что оно всплыветъ еще разъ и еслибы только могла угадать то мѣсто, гдѣ оно покажется, то еще можно было бы его спасти. Она плыла быстро, высоко поднявъ надъ водою голову и шею. Лучше было бы имѣть въ своемъ распоряженіи лодку, но она была вытащена на берегъ въ десяти футахъ оттуда, и потребовалось бы нѣсколько минутъ, чтобы отвязать ее и отчалить отъ берега.

Она остановилась на мгновеніе и стала ждать, чтобы несчастный всплылъ, хотя онъ уже, можетъ быть, былъ мертвый. На морѣ теперь было очень темно; солнце и атмосферическое явленіе исчезли; на отдаленномъ западѣ виднѣлась только розовая полоса и луна еще не встала.

Наконецъ, что-то показалось среди бѣлой пѣны волнъ, трудно было различить, что именно.

Муза быстро подплыла и, протянувъ руку ощупала голову и туловище человѣка. Голова была обрита, а на тѣлѣ виднѣлся кушакъ, за который можно было схватиться. Она взялась одной рукой за этотъ кушакъ, а другой, разсѣкая волны, направилась къ берегу.

Несчастный показался ей мертвымъ, но, достигнувъ до него, она не хотѣла его бросить. Къ тому же, онъ, можетъ быть, еще отойдетъ. Она видала не разъ, какъ утопленникамъ возвращали жизнь.

По счастью для нихъ обоихъ, она была недалеко отъ берега, а то она не была бы въ состояніи проплыть большее разстояніе, таща за собою такую тяжесть. Въ этомъ мѣстѣ море очень мелко и она, вставъ на ноги, поволокла ношу до берега, гдѣ положила ее на песокъ.

Совсѣмъ стемнѣло.

Она встала передъ нимъ на колѣни, стала дуть ему въ ноздри и принимать всѣ мѣры, которыя были извѣстны рыбакамъ Санта-Тарзиллы для возвращенія къ жизни утопленника. Ея усилія увѣнчались успѣхомъ. Сердце несчастнаго начало биться, морская вода брызнула изъ его рта, дрожь пробѣжала по его тѣлу. Онъ ожилъ. Это былъ человѣкъ большого роста, мускулистый; на немъ были полотняные шаровары и кожанный кушакъ; отъ лба до пояса тѣло его загорѣло почти до черноты. Ему на взглядъ было лѣтъ пятьдесятъ или болѣе. Онъ присѣлъ на пескѣ и устремилъ въ окружавшій его мракъ дикіе, отчаянные взоры.

— Не выдавайте меня, пробормоталъ онъ, хотя и не видѣлъ въ темнотѣ молодую дѣвушку.

Онъ ощупалъ пальцами ноги и руки, словно отыскивая нѣчто, долженствовавшее тамъ находиться. Потомъ поднялъ голову и снова впился въ темноту глазами, въ которыхъ ясно выражалось смущеніе и испугъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ дикая злоба.

— Еслибы у меня былъ только ножъ, пробормоталъ онъ: — еслибы у меня былъ только ножъ.

Муза слышала эти слова и ей стало жаль его. Онъ боялся чего-то, этотъ сильный, дикій человѣкъ — вѣроятно, поимки. Она не думала, чтобы онъ былъ опасенъ для нея и, положивъ руку къ нему на плечо, спросила:

— Зачѣмъ вамъ ножъ? Него вы боитесь?

Онъ посмотрѣлъ на нее и смутно понялъ, что передъ нимъ молодая дѣвушка, почти ребенокъ.

— Какъ я сюда попалъ? спросилъ онъ въ смущеніи.

— Вы тонули, отвѣчала она просто: — я васъ спасла. Вотъ и все.

— Вы меня спасли?

Онъ посмотрѣлъ на нее и засмѣялся грубымъ, дикимъ смѣхомъ, который непріятно поразилъ ее.

— Вы ребенокъ, отвѣчалъ онъ: — это ложь. Здѣсь скрыты люди…

— Здѣсь нѣтъ никого. Я очень сильна. Я поплыла къ вамъ на встрѣчу и спасла васъ. Но я вижу, что сдѣлала глупость.

Онъ все еще сидѣлъ на пескѣ; его грудь и спина были голыя; голова обритая, на плечѣ клеймо.

При видѣ этого клейма. Муза вздрогнула. Морозъ пробѣжалъ по ея тѣлу. Она слыхала о каторжникахъ и теперь передъ нею на этомъ пустынномъ берегу былъ одинъ изъ нихъ.

— Я изъ этихъ несчастныхъ.

— Понимаю, промолвила она очень тихо: — вы бѣжали…

Онъ кивнулъ головой.

— Вы меня не выдадите, сказалъ онъ поспѣшно: — если вы это сдѣлаете, то я васъ убью, хотя у меня нѣтъ ножа. Вы молоды; я могу васъ раздавить.

— Вы можете, отвѣчала Муза, недоумѣвая, зачѣмъ она его спасла.

Другая молодая дѣвушка на ея мѣстѣ искала бы спасенія въ бѣгствѣ, но Муза не покинула его. Его дикая злоба и отчаянное положеніе приковывали ее къ нему. Она и не думала о той опасности, которой сама подвергалась.

— Какъ вы бѣжали, въ плавь? спросила она.

Любопытство узнать исторію этого смѣлаго подвига взяло вверхъ надъ всѣми другими чувствами.

— Вы однѣ? спросилъ онъ: — если вы лжете, то я васъ растерзаю зубами.

— Зачѣмъ мнѣ лгать?

— Чтобы помочь моимъ преслѣдователямъ.

— Я не помогу вашимъ преслѣдователямъ васъ поймать, какъ не помогу охотникамъ затравить кабана.

Онъ пристально посмотрѣлъ на нее своими кровью налитыми и блестящими, какъ у шакала, глазами.

— Я утопалъ, вы говорите?

— Да; кто вы такой?

Онъ заскрежеталъ зубами. — Кто я? Никто. У меня нѣтъ имени. У меня номеръ, какъ у вьючнаго животнаго. Я умеръ и погребенъ. Но еслибы у меня былъ только ножъ, еслибы у меня былъ ножъ…

— Что бы вы тогда сдѣлали?

— Я былъ бы снова человѣкомъ. Имѣть ножъ и ружье, значитъ быть человѣкомъ.

Голова его поникла; мысли у него путались. Онъ сталъ бредить. Онъ находился въ водѣ нѣсколько часовъ и совершенно осовѣлъ.

— Вы странная дѣвушка, промолвилъ онъ снова: — вы, можетъ быть, хотите мнѣ добра. Если вы меня спасли…

— Да, я васъ спасла.

— Такъ вы сильны и смѣлы. Да, я плылъ по морю. По ночамъ скрывался за утесами, а днемъ пробирался по берегу; мы нашли лодку и гребли въ ней; но бурей лодку опрокинуло и мы пустились въ плавь. Мой товарищъ, вѣроятно, потонулъ. Я долго былъ въ водѣ, окостенѣлъ и не могъ дальше плыть. Меня мучитъ жажда. Дайте мнѣ пить.

Она подала ему свою фляжку съ водой. Онъ выпилъ залпомъ всю оставшуюся въ ней воду.

— Чортъ! еслибы это было вино! воскликнулъ онъ: — теперь дайте мнѣ ножъ.

— У меня нѣтъ ножа.

— Вы можете мнѣ достать ножъ.

— Не здѣсь, это пустынный берегъ.

Онъ оглядѣлся по сторонамъ. Подозрительность въ немъ еще не исчезла и глаза у него сверкали, какъ у затравленнаго тигра.

— Я былъ Сатурнино, промолвилъ онъ сквозь зубы.

Она слыхала о Сатурнино.

— Еслибы у меня былъ только ножъі повторилъ онъ: — ножъ или ружье.

— Скажите мнѣ, какъ вы бѣжали? спросила она, забывая въ пылу своего любопытства, что онъ можетъ однимъ взмахомъ руки раздавить ее, какъ букашку: — скажите мнѣ, я никому не проговорюсь, никому, никогда.

Несчастный бѣглецъ, нѣкогда страшный разбойникъ не слушалъ ея. Онъ смотрѣлъ вдоль берега, ярко теперь блестѣвшаго при свѣтѣ только что взошедшей луны.

— Негдѣ здѣсь спрятаться? пробормоталъ онъ: — за камнемъ или скалой? Берегъ обнаженный! Проклятіе. Утромъ меня поймаютъ.

— А они знаютъ о вашемъ бѣгствѣ?

— Знаютъ. Они преслѣдуютъ меня… Гдѣ бы мнѣ спрятаться? Вы здѣшняя?

— Да.

— Спрячьте меня. Если вы меня выдадите, я васъ убью.

Муза не отвѣчала. Она думала.

— Я знаю одно убѣжище, сказала она, наконецъ.

— На берегу?

— Нѣтъ, но не далеко.

Онъ съ трудомъ всталъ.

— Ведите меня. Но помните, что я васъ убью и безъ ножа.

— Я не боюсь.

Она сказала правду. Она не боялась за себя. Ей было жаль этого бѣднаго человѣка, котораго травили какъ дикаго звѣря и всякое другое чувство въ ней стушевывалось передъ этимъ могучимъ чувствомъ сожалѣнія. Она была поражена, но не испугана. Она желала ему помочь избѣгнуть поимки, какъ не разъ желала помочь кабану спастись отъ преслѣдованія охотниковъ.

Ея лучезарные какъ звѣзды взоры впились въ его дикіе, сумрачные глаза. Они не знали другъ друга, но этого взгляда было для нихъ достаточно, чтобы повѣрить другъ другу.

— Идемъ, сказала она просто и пошла впередъ.

Было свѣтло какъ днемъ; обнаженный берегъ казался сожженнымъ, бурыя болота манили къ себѣ таинственной, неестественной тишиной. Вдругъ вдали послышался какой-то шумъ. Это былъ лошадиный топотъ; карабинеры преслѣдовали по берегу бѣглаго каторжника.

Онъ наострилъ уши и присѣлъ къ землѣ, какъ лисица, которую травятъ охотники. Потомъ онъ молча послѣдовалъ за молодой дѣвушкой. Она повела его въ этрусскую гробницу.

IX.

Онъ шелъ за нею, ничего не спрашивая. Конскій топотъ замеръ въ окружающей тишинѣ и его зоркій взглядъ тотчасъ оцѣнилъ, какъ удобно скрыться отъ преслѣдователей въ чащѣ высокой травы и колючихъ кустарниковъ, среди которыхъ его вела молодая дѣвушка. Когда же онъ опустился вслѣдъ за нею въ пещеру, онъ все-таки ничего не спросилъ ее. Для другихъ она могла быть гробницей, но для него она была только логовищемъ, какъ всякая трещина въ землѣ для преслѣдуемой охотниками лисицы.

— Хорошо, сказалъ онъ, осматривая косвенно подземелье.

Муза зажгла лампу. Глаза его засверкали. Онъ увидалъ золото.

— Что это? Гдѣ? спросилъ онъ, наконецъ, пробужденный къ новой жизни видомъ золота.

— Это гробница, отвѣчала тихо Муза: — это все святыни, принадлежащія мертвымъ и богамъ.

Онъ засмѣялся грубымъ смѣхомъ, непріятно поразившимъ молодую дѣвушку.

— Здѣсь хорошо, повторилъ онъ: — есть здѣсь пища?

— Нѣтъ. Но я вамъ принесу утромъ чего-нибудь поѣсть, хоть хлѣба.

— И ножъ. Принесите мнѣ ножъ.

Она колебалась.

— Я принесу хлѣба и вина.

— Принесите ножъ.

— Но вы кого-нибудь убьете.

— Такъ что же? Я васъ не убью, если вы мнѣ не измѣните.

— Я говорю не о себѣ. Я не боюсь.

— Если вы не боитесь, то принесите ножъ. Кто знаетъ объ этомъ убѣжищѣ?

— Никто, кромѣ меня и маленькаго пастуха.

— Хорошо. Подите и принесите мнѣ хлѣба; мнѣ тошно отъ голода.

— Не могу; я живу за нѣсколько миль, но на разсвѣтѣ буду здѣсь.

Глаза его недовѣрчиво сверкнули.

— Зачѣмъ вы это сдѣлаете? Вы не можете мнѣ сочувствовать.

— Васъ преслѣдуютъ, отвѣчала она просто.

Это была правда; его преслѣдовали и потому она хотѣла оказать ему помощь.

— Вы можете здѣсь спать, сказала она, указывая на каменное ложе, гдѣ покоился золотой воинъ: — жаль, что у меня нѣтъ пищи. Я постараюсь вернуться какъ можно скорѣе. Но я устала и до моего дома очень далеко.

Онъ посмотрѣлъ на нее какъ-то странно, какъ смотритъ злая собака, которую держали на цѣни въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, а потомъ вдругъ освободили; въ его взорѣ виднѣлось изумленіе, подозрительность и вмѣстѣ съ тѣмъ благодарность.

— Если вы вернетесь, то будете мужественнѣе многихъ мужчинъ, сказалъ онъ, мрачно насупивъ брови.

— Я вернусь, сказала она, посмотрѣла ему прямо въ глаза и, поставивъ лампу на камень, удалилась.

— Можетъ быть, мнѣ слѣдовало бы ее убить, размышлялъ Сатурнино: — это было бы осторожнѣе, и не очень трудно; у нея такое маленькое горло.

И онъ сжалъ въ своихъ рукахъ пустое пространство.

А Муза между тѣмъ бѣжала по равнинѣ, освѣщенной блѣдной луной.

Достигнувъ берега, она остановилась; ничто не нарушало безмолвной тишины; ея лодка колыхалась на водѣ. Луна была въ своемъ зенитѣ; далеко на песчанномъ берегѣ виднѣлись четыре черныя точки; это были карабинеры, скакавшіе по направленію къ Сантѣ-Тарзиллѣ.

— Дураки! промолвила презрительно Муза.

Еслибы она преслѣдовала кого-нибудь, то замѣтила бы слѣды на пескѣ, гдѣ бѣглецъ былъ вытащенъ изъ воды, она не проскакала бы мимо, не обращая ни на что вниманія.

— Дураки! повторила она, радуясь неудачѣ властей и издѣваясь надъ ихъ безтолковой слѣпотой.

Эти чувства у нея были въ крови.

Отвязавъ лодку, она взяла весла и направилась по морю къ Сантѣ-Тарзиллѣ.

Она очень устала. Несмотря на свою молодость и силу, она была истощена чрезвычайнымъ напряженіемъ мускуловъ. Жара была все еще нестерпимая, такъ какъ лѣтомъ въ Мареммѣ часто бываетъ ночью такъ же душно, какъ и на солнечномъ припекѣ. Послѣ полуночи иногда свѣжѣетъ, но до полуночи духота ужасная. Жара, тяжелый, душный воздухъ, дремота, одолѣвающая при смѣнѣ солнечнаго спѣта мерцаніемъ луни, вмѣстѣ съ усталостью, такъ сильно подѣйствовали на Музу, что она заснула, сама того не подозрѣвая. Голова ея поникла, и руки выпустили весла, которыя неподвижно лежали въ уключинахъ.

Море было гладко, какъ стекло; лодка едва колыхалась, представляя съ спящей въ ней молодой дѣвушкой маленькое, черное пятно на безграничномъ водномъ пространствѣ, залитомъ серебристымъ свѣтомъ луны. Какъ долго она спала, ей было неизвѣстно, но она открыла глаза, вздрогнувъ отъ легкой сырости въ воздухѣ, сопровождающей всегда появленія росы послѣ полуночи.

Привыкнувъ распознавать время по звѣздамъ, она посмотрѣла на небо и убѣдилась, что уже было за полночь. Сонъ освѣжилъ ее, но она упрекнула себя, что забыла о бѣглецѣ, преслѣдуемомъ карабинерами. Каждая минута проволочки усиливала его страданія отъ голода и страха. Она не обязана была ему служить, но она его сожалѣла и обѣщала принести ему пищи. Эти узы были такъ могучи, что она и не думала ихъ порвать.

Но какъ было достать хлѣба, вина и ножъ, который, она хорошо понимала, былъ для него драгоцѣннѣе хлѣба и вина? Всѣ въ Санта-Тарзиллѣ будутъ спать къ тому времени, когда она достигнетъ до селенія и у нея не было копейки денегъ, даже еслибы можно было достать что-нибудь. Оставалось одно средство: попросить у Джоконды.

Она взялась снова за весла и стала грести; карабинеры давно исчезли изъ вида на песчанномъ берегу; пока она спала, они проѣхали Санта-Тарзиллу, гдѣ перебудили всѣхъ извѣстіемъ о бѣгствѣ уже давно забытаго Сатурнино.

Спустя два часа, она достигла каменнаго мола въ маленькой гавани селенія, гдѣ колыхалось нѣсколько старыхъ, ни на что негодныхъ судовъ. Все было тихо. Она привязала лодку къ кольцу и стала пробираться домой, держась въ тѣни, чтобы ее никто не замѣтилъ, такъ какъ селеніе не спало. Нѣкоторые изъ обитателей Санта-Тарзиллы сидѣли на порогѣ своихъ жилищъ, другіе высовывались изъ оконъ. Проѣздъ чрезъ селеніе карабинеровъ произвелъ общее, хотя и не очень сильное волненіе. Дѣйствительно, какое было дѣло людямъ, изнуреннымъ болѣзнями и ослабѣвшимъ отъ роковыхъ міазмовъ, что законъ былъ поруганъ или нѣтъ бѣгствомъ несчастнаго каторжника. Большинство ихъ скорѣе помогло бы нарушенію закона, чѣмъ возстановленію его святости.

Благодаря тѣни, бросаемой выступающими краями крышъ. Муза прошла къ своему дому никѣмъ не замѣченная. Она узнала изъ подслушанныхъ разговоровъ сосѣдей, что карабинеры произвели въ селеніи обыскъ и потомъ отправились далѣе. Многіе вспоминали Сатурнино Мастарну и тотъ роковой день, когда его провезли связаннаго чрезъ Гроссето.

— Онъ былъ храбрый человѣкъ, говорили всѣ въ одинъ голосъ, съ такимъ уваженіемъ, съ какимъ никогда не отзывались объ охранителяхъ порядка.

— Онъ былъ храбрый, подумала Муза: — значитъ, хорошо его спасти.

Она подошла къ своему дому. Окна и двери были заперты, но она отодвинула ставень въ окнѣ и пролѣзла внутро.

Леоне не залаяла, а только подошла къ ней, махая хвостомъ въ знакъ радости. Джоконда крѣпко спала, такъ крѣпко, что ее можно было убить, не разбудивъ. — Луна освѣщала ея старое, истощенное, морщинистое лицо, сѣдые волосы, пожелтѣвшія, исхудалыя руки и засохшую пальмовую вѣтвь, принесенную изъ церкви на святой и висѣвшую надъ ея кроватью, на страхъ злымъ духамъ и въ угожденіе святымъ.

Муза посмотрѣла на нее очень нѣжно.

— Я ее ограблю, подумала она: — но скажу ей утромъ, и если она будетъ очень сердиться, то продамъ свою золотую Мадону и уплачу ей. Это будетъ справедливо.

Не разбудивъ спящей старухи, она взяла хлѣбъ, бутылку вина и ножъ.

Потомъ она приласкала собаку, чтобы та не подняла лая и ушла изъ дома такъ же не слышно, какъ взошла чрезъ окно стойла, закрывъ за собою ставень. Она очень утомилась, но силъ пая воля поддерживала ея ослабѣвшія силы. Мысль о возможности не возвратиться въ пещеру и не входила ей въ голову. Нарушить слово, данное несчастному, безпомощному существу, казалось ей гнусной низостью. Она не могла объяснить почему, но инстинктивно сознавала, что подло было покинуть человѣка, котораго преслѣдовали. Она не думала о себѣ. Она рѣшилась идти и грести, пока не упадетъ мертвой.

Уже разсвѣтало; начинался новый безконечный, жаркій, душный, безоблачный день.

Она снова сѣла въ лодку и пустилась въ обратный путь. Нѣсколько уже вставшихъ стариковъ, суетившихся на берегу, не обратили на нее вниманія; они привыкли, что она во всякое время дня и ночи бывала на морѣ.

Она едва гребла отъ изнеможенія, и лодка медленно подвигалась вдоль берега. Солнце еще не встало и было свѣжо, но все-таки природа была блѣдная, сѣрая, опаленная, словно ночь, и не принесла съ собою ни отдыха, ни прохлады.

Три часа длилась это путешествіе по водѣ, казавшееся безконечнымъ для молодой дѣвушки. На серединѣ дороги солнце поднялось на небосклонѣ и его лучи стали жечь ея обнаженныя руки.

Наконецъ, съ неимовѣрными усиліями, она пристала къ берегу и начала медленно пробираться сквозь чащу къ этрусской гробницѣ. Ея голова кружилась, въ глазахъ темнѣло; ноги отказывались идти; но ее поддерживало сознаніе, что она сдержала свое слово и окажетъ помощь несчастному, котораго преслѣдуютъ злые люди.

— Онъ не будетъ теперь во мнѣ сомнѣваться, думала она: — онъ будетъ радъ.

Она захватила съ собою, кромѣ ножа, три серебрянныя монеты, данныя ей однажды путешественникомъ, которому она указала дорогу черезъ болота; это были ея единственныя деньги и она намѣревалась отдать ихъ Сатурнино.

Дойдя до пещеры, она быстро спустилась по ступенямъ. Но въ гробницѣ никого не было и на ея крикъ никто не откликнулся.

Оставшись одинъ въ могильной тишинѣ подземелья, Сатурнино усумнился въ молодой дѣвушкѣ. Какъ могъ онъ поручиться, что она не выдастъ его за большую награду и не приведетъ карабинеровъ? Страхъ и подозрительность овладѣли имъ и онъ бѣжалъ изъ своего убѣжища.

Оглядѣвшись по сторонамъ, Муза увидала съ ужасомъ, что вмѣстѣ съ нимъ исчезли золотая лампа, золотая діадема и всѣ другія золотыя вещи.

Сатурнино, такъ долго грабившій живыхъ, теперь ограбилъ мертвыхъ.

X.

Возвращаясь вечеромъ въ этотъ день въ Санта-Тарзиллу послѣ продолжительнаго сна въ пещерѣ, Муза была очень блѣдна и на лицѣ ея были слѣды внутреннихъ страданій. Впервые въ жизни она была обманута. Куда онъ пошелъ по обнаженнымъ, пустыннымъ, высохшимъ болотамъ она не знала, но онъ ее обманулъ и этого было для нея достаточно.

Онъ ограбилъ мертвыхъ и ихъ боговъ. Онъ сталъ ей ненавистенъ.

Она не думала о черной неблагодарности, которою онъ отплатилъ ей за свое спасеніе, но не могла простить ему кражу ея святыни. Стыдъ и негодованіе душили ее. Она была по природѣ несообщительна и потому схоронила свою жгучую печаль въ глубинѣ сердца, давъ себѣ слово, что никому, даже Джокондѣ, не скажетъ о томъ, какъ она его спасла и какъ онъ ее обманулъ.

Выйдя на берегъ и привязавъ лодку, она медленно направилась домой черезъ селеніе, погруженное въ безмолвное забытье душнаго, жаркаго дня. Тамъ и сямъ на камнѣ виднѣлась спящая фигура; вотъ и все; даже собаки неподвижно покоились въ тѣни какого-нибудь навѣса.

Гдѣ былъ онъ въ эти часы жгучаго солнечнаго припека? куда онъ скрылся съ украденнымъ золотомъ, которое онъ не могъ ѣсть и боялся продать? Вѣроятно, его поймали карабинеры и подѣломъ. Онъ измѣнникъ и воръ. Еслибы она увидѣла теперь, что его заковываютъ въ цѣпи, то не сказала бы ни слова, чтобы освободить его.

— Гдѣ вы были? спросила у нея Фульвія, дочь Джіано, мимо дома котораго она проходила: — въ прошлую ночь здѣсь былъ переполохъ. Карабинеры преслѣдовали бѣглаго каторжника съ Горгоны. Говорятъ, это Сатурнино. По словамъ отца, онъ нѣкогда царилъ въ горахъ. Слышали вы объ этомъ?

— Я была въ морѣ, отвѣчала Муза, не останавливаясь.

— Онъ, говорятъ, бродилъ по окрестностямъ. Я думала, что вы, можетъ быть, знаете, гдѣ онъ скрывается. Но вы надутая дѣвчонка, ни съ кѣмъ никогда не хотите говорить.

Спустя нѣсколько минутъ Муза достигла своего дома. Онъ былъ запертъ и въ немъ было все тихо, какъ ночью. Это ее ни мало не испугало, потому что Джоконда часто уходила далеко со старымъ муломъ, заперевъ домъ. Быть можетъ, добрая старуха отправилась отыскивать ее, встревоженная столь долгимъ отсутствіемъ молодой дѣвушки.

Муза дернула за дверь, но она была крѣпко заперта на замокъ и внутренній запоръ. Внутри послышался жалобный вой собаки. Молодая дѣвушка такъ же, какъ ночью, вынула ставень въ стойлѣ и пролѣзла въ окно. Мулъ стоялъ на своемъ мѣстѣ и медленно жевалъ сухіе листья.

Она прошла въ комнату Джоконды. Собака не переставала выть, хотя и увидала Музу.

Джоконда попрежнему спала.

— Она, должно быть, больна, подумала Муза и сердце ея тревожно забилось.

Она подбѣжала къ кровати. Джоконда лежала въ томъ же положеніи, какъ ночью; только вмѣсто серебристаго свѣта луны теперь на ея лицѣ игралъ желтоватый, болѣзненный блескъ лучезарнаго солнца.

Она умерла во снѣ.

Дикій вопль раздался въ бѣдномъ домишкѣ.

Муза была одна на свѣтѣ.

XI.

Въ то время, когда въ полночные часы карабинеры производили обыскъ въ Санта-Тарзиллѣ и его обитатели говорили а Сатурнино, вспоминая объ его прошедшихъ славныхъ дняхъ, эта долгая, работящая, терпѣливая жизнь кончилась мирно, безмолвно, одиноко.

На раздирающій крикъ Музы сбѣжались сосѣди, апатичные, но не злые. Молодая дѣвушка лежала безъ чувствъ на полу подлѣ собаки, а подъ освященной вѣткой пальмы покоилось холодное тѣло умершей старухи.

Позвали аптекаря и онъ объявилъ, что она, вѣроятно, умерла около полуночи. Смерть, по его словамъ, пришла отъ старости; просто жизнь пресѣклась, какъ старое дерево падаетъ и старые часы перестаютъ идти. Тутъ не было ничего страннаго. Ей было восемьдесятъ пять лѣтъ. Никто не замѣтилъ, что ея домъ былъ запертъ весь день, потому что она часто запирала его, уходя на долгое время.

Очнувшись отъ обморока, Муза увидала передъ собою бездыханное тѣло старухи.

— Я ее ограбила въ прошлую ночь, промолвила она неожиданно съ пламенными укорами совѣсти.

По счастью для нея, въ комнатѣ стоялъ такой шумъ и гамъ, что никто не слыхалъ ея словъ. Никто не думалъ, никто не заботился о ней. Всѣ говорили о томъ, что Джоконду надо похоронить въ эту ночь и спорили, кому достанутся скопленныя ею деньги и мулъ. Конечно, мулъ былъ старъ, но сильный и годный въ работу. Возникъ вопросъ, сколько можно дать за него и кто заплатитъ за похороны Джоконды. Всѣмъ было извѣстно, что у нея было скрыто маленькое сокровище, но у нея, можетъ быть, остались наслѣдники въ Савойѣ.

Никто не обращалъ вниманія на Музу, которая, послѣ вырвавшагося изъ ея сердца самообличительнаго крика, сидѣла молча подлѣ мертвой, держа голову собаки у себя на колѣняхъ.

Когда явился патеръ, она вытаращила на него глаза и не слушала его словъ утѣшенія; она была нѣма, какъ собака; ея горе не знало ни жалобъ, ни слезъ, но было истинное, безграничное горе.

Отношенія между нею и Джокондой никогда не отличались нѣжностью, но онѣ искренно любили другъ друга. Молодая дѣвушка чувствовала теперь ужасную пустоту въ жизни, хотя не могла вполнѣ измѣрить всей громадности понесенной потери. Она не была очень счастлива, потому что жизнь въ Санта-Тарзиллѣ не совмѣщаетъ въ себѣ много элементовъ счастія. Она всегда смутно страдала отъ этого узкаго, апатичнаго, болѣзненнаго существованія и ея натура постоянно нуждалась въ болѣе богатой почвѣ, въ лучшемъ воздухѣ. Но Джоконда была очень добра къ ней, всегда справедлива и снисходительна, хотя часто обращалась съ ней грубо. Она привыкла видѣть подлѣ себя Джоконду; она никогда не думала объ ежедневныхъ нуждахъ; хлѣбъ и супъ были всегда готовы для нея, а также полотняная одежда для лѣта и шерстяная для зимы. Ложась спать, она всегда слышала, какъ Джоконда бормотала про себя молитвы, прося у кого-то чего-то и довѣрчиво ожидая отвѣта, котораго такъ никогда и не дождалась, если не считать отвѣтомъ смерть, неожиданно подкравшуюся къ ней въ ночной тиши.

XII.

Ее похоронили въ полночь съ ужасной, эгоистической торопливостью мѣстныхъ обычаевъ и законовъ относительно смерти.

Наканунѣ она была жива; женщина смышленная, умная, мужественная и вѣрная, хотя нѣсколько грубая, она варила супъ въ котлѣ, рѣзала тростникъ для мула, смотрѣла на море и солнце и здоровалась съ сосѣдями, стоя на порогѣ своего дома, а теперь ее бросили въ яму, вырытую въ землѣ, засыпали землею и она стала ничто; даже сонная рыба, вытащенная сѣтями изъ моря, имѣла болѣе значенія; ее, по крайней мѣрѣ, можно было продать и выручить хоть немного денегъ.

Люди часто бываютъ жестоки къ живымъ, но къ мертвымъ они всегда безчеловѣчны, одинаково къ королямъ и къ нищимъ.

Только одинъ факелъ горѣлъ въ ея честь; его несъ старый Андреино. Пламя факела почти не колыхалось въ тихую, душную ночь. Муза и бѣлая собака долго стояли надъ свѣжей могилой. Молодая дѣвушка была точно во снѣ, ни одного звука не вырвалось изъ ея устъ. Собака не отходила отъ нея и также безмолвствала, только разъ она завыла въ ту минуту, когда упала первая лопата земли на деревянный гробъ.

Патеръ произнесъ обычныя слова утѣшенія и надежды; онъ былъ простой, добрый человѣкъ, сынъ рыбака и родился пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ въ Санта-Тарзиллѣ. Муза не слышала его увѣщаній.

Она вернулась домой, заперла дверь на ключъ и бросилась на кровать, на которой умерла Джоконда. Никто не рѣшился обезпокоить ее въ эту ночь.

— Пусть она спитъ, если можетъ, сказали патеръ и старый Андреино, благодаря которымъ сосѣдки не вытащили ее и не объяснили ей все безпомощное, бездомное ея положеніе.

Весь слѣдующій день она не отворяла ни двери, ни ставней въ окнахъ и не хотѣла видѣть никого. Вечеромъ пришелъ патеръ. Она не хотѣла его впустить и только сдалась на его нѣсколько разъ повторенное заявленіе, что онъ имѣетъ передать ей кое-что отъ покойницы. Она отворила дверь, но какъ только онъ взошелъ, заперла ее на носъ Андреино и сосѣдкамъ, стоявшимъ снаружи.

Патеръ сталъ говорить съ ней очень добродушно; она молчала и глаза ея были сухи, хотя вѣки припухли.

Онъ сказалъ ей, что покойница сообщила ему, какъ найти оставленное ею маленькое сокровище, сосчиталъ плиты каменнаго пола съ права налѣво, приподнялъ указанную плиту, вынулъ изъ-подъ нея глиняный сосудъ съ деньгами и прочелъ записку, въ силу которой Джоконда завѣщала ей деньги, мёбель, посуду, мула, однимъ словомъ, все, что у старухи было за душой.

Муза слышала и видѣла, но не сказала ни слова; она даже не замѣтила, что въ бумагѣ она была названа только по имени, данномъ ей при крещеніи. Она думала:

„У меня нѣтъ никого другого на свѣтѣ, и она меня покинула“.

Патеръ пытался предложить ей нѣсколько совѣтовъ и вопросовъ, но она была нѣма, какъ статуя. Наконецъ, взглянувъ на глиняный сосудъ, она спросила:

— Это мое?

— Конечно, отвѣчалъ патеръ: — по крайней мѣрѣ, я не знаю ея законныхъ наслѣдниковъ, но даже еслибъ таковые нашлись, то я полагаю, что это завѣщаніе невозможно оспорить.

Муза подняла плиту и поставила сосудъ съ деньгами на прежнее его мѣсто. Потомъ, тяжело вздохнувъ, сѣла на край низенькой кровати Джоконды и сказала тихо:

— Батюшка, уйдите. Мнѣ лучше одной.

— Но вы не можете остаться одна…. вы дѣвушка… и такъ молоды.

Она ничего не отвѣчала. Добраго патера невольно пугало что-то странное въ ея взглядѣ и во всей ея фигурѣ. Онъ привыкъ къ пламеннымъ вспышкамъ горя впечатлительнаго, но быстро утѣшающагося народа, но онъ не понималъ этой молодой дѣвушки и рѣшилъ посовѣтоваться на слѣдующее утро съ благочестивыми сестрами въ монастырѣ. Онъ благословилъ ее и удалился. Она заперла за нимъ дверь на ключъ и на засовъ.

Добрый служитель алтаря вернулся домой, съѣлъ за ужиномъ хорошую рыбу, поджаренную на оливковомъ маслѣ, выпилъ добраго бѣлаго вина и разсказалъ своему сареіапо, что савойярдка оставила послѣ своей смерти молодой дѣвушкѣ глиняный сосудъ» полный золотыми монетами. Кто была эта дѣвушка? И что она сдѣлаетъ?

Въ свою очередь, сареіапо передалъ это извѣстіе немногочисленнымъ обитателямъ Санта-Тарзиллы, которые лѣниво бродили но берегу или лежали на пескѣ, въ тщетной погонѣ за свѣжимъ воздухомъ, за отсутствіемъ чего, они были рады услышать и любопытную новость.

Они съ недовольствомъ начали ворчать.

— Мы думали, что хоть теперь узнаемъ, кто такая эта дѣвочка, замѣчали одни.

— У нея нѣтъ фамиліи, говорили другіе: — это странно. Помните, савоярдка взяла ее въ домъ въ то самое время, какъ поймали Сатурнино. Тогда подозрѣвали, не его ли это дочь" Но Джоконда была всегда несообщительна.

Между тѣмъ, Муза оставалась одна въ пустомъ домѣ. Она слышала говоръ снаружи, но не хотѣла отворить двери даже старому Андреино, который нѣсколько разъ стучался и звалъ ее.

Всѣ ночь она не закрыла глазъ и только къ утру скорѣе забылась, чѣмъ заснула. Во снѣ она старалась раскопать могилу Джоконды и освободить ее изъ мрачной темницы. Ей казалось, что она легче перенесла бы свою потерю, еслибъ тѣло старухи положили на каменное ложе въ этрусской гробницѣ, гдѣ она покоилась бы, ожидая, чтобъ сочнечный лучъ коснулся ея и унесъ на небо, какъ золотого воина.

На слѣдующее утро Муза проснулась очень поздно, разбуженная жгучими лучами солнца, игравшими на ея лицѣ, и нетерпѣливыми ударами въ дверь.

— Что, ты также умерла? рѣзко кричали женскіе голоса.

Молодая дѣвушка вздрогнула; несмотря, на нестерпимый жаръ, у нея но спинѣ пробѣжалъ холодъ.

Неужели Джоконда дѣйствительно покинула ее навѣки и никогда не вернется?

Сосѣдки продолжали стучаться все громче и громче. Она встала, одѣлась и отворила дверь.

— Что вамъ надо? спросила она.

Пять или шесть женщинъ, единственныя обитательницы Санта-Тарзиллы въ лѣтнее время и, два блѣдныхъ, болѣзненныхъ ребенка ворвались въ хижину. Старый Андреино слѣдовалъ за ними.

— Милое дитя мое, сказалъ онъ: — если моя любовь и попеченія моей Серафимы…

— У васъ ничего нѣтъ въ домѣ, голубушка, пойдемте къ намъ, воскликнула одна изъ женщинъ, покрывая своимъ грубымъ голосомъ слова старика; но, въ свою очередь, должна была замолчать передъ другимъ, еще болѣе могучимъ голосомъ.

— Я не спала всю ночь, думая о доброй покойницѣ и вижу, что вы тоже не закрывали глазъ. Я принесла вамъ свѣжее яйцо…

— Къ чорту твои яйца! произнесла рѣзко и презрительно третья женщина, хотя яйца были такъ же рѣдки, какъ розы на этомъ обнаженномъ берегу: — не мѣшайте ей прійти ко мнѣ; она знаетъ, что я ей буду второй матерью. Она не можетъ жить одна и стряпать себѣ кушанье. Мой мужъ только-что принесъ славныхъ, свѣжихъ раковъ…

— Убирайтесь всѣ отсюда, сказалъ гнѣвно Андреино: — она можетъ поселиться только у своихъ старыхъ друзей. Моя жена лежитъ въ лихорадкѣ, а то она не оставила бы ее одну всю ночь. Мой домъ — домъ Музы; я это обѣщалъ старой Джокондѣ еще при ея жизни. Я сказалъ ей… Я сказалъ…

Онъ продолжалъ говорить около десяти минутъ, но никто не слышалъ его словъ: такой подняли женщины шумъ и гамъ.

Муза молчала. Она почти не замѣчала ихъ присутствія.

Видя, что она не отвѣчаетъ на всѣ ихъ любезности, онѣ начали сердиться.

— Мы пришли къ вамъ съ самыми добрыми намѣреніями, но смотрите, чтобы мы не разстались врагами, Муза, сказала одна изъ нихъ очень рѣзко: — у васъ есть деньги и надо уплатить долги!

— Долги!

Это было первое слово, произнесенное молодой дѣвушкой. Она слыхала, что долги большое несчастье. Джоконда всегда говорила ей, что стыдно имѣть долги, и она видала не разъ, какъ служители закона отбирали за долги у бѣдныхъ людей послѣднія ихъ вещи, даже матрасъ съ кровати. Но она знала очень хорошо, что у Джоконды не было ни гроша долга.

— Вы честная дѣвушка, Марія, произнесла другая женщина: — и заплатите мнѣ за сѣно, которое Джоконда взяла у меня для своего мула…

— И мнѣ также, за бобы и сыръ, воскликнула торговка, державшая лавочку подлѣ церкви. — Джоконда давно уже забирала на счетъ, но я не хотѣла ее безпокоить и мы всѣ знали, что она честная, надежная плательщица, хотя и большая скряга.

— Моему мужу она должна за три пары сапогъ, промолвила жена сапожника, который самъ былъ слабый, болѣзненный человѣкъ: — Джоконда много ходила и потому носила порядочно обуви.

— Я дала ей недавно маленькій боченокъ оливковаго масла, сказала четвертая женщина, держа на рукахъ грудного ребенка.

— Она у меня брала небольшія суммы и ставила кресты въ моей книгѣ, произнесла нятая сосѣдка, мужъ которой имѣлъ три рыбацкихъ судна и былъ ростовщикомъ, за что его ненавидѣли всѣ въ Санта-Тарзиллѣ.

Муза попрежнему молчала. Но она слышала ихъ требованія.

— Не слушайте ихъ, мое милое дитя, сказалъ ей на ухо Андреино: — если у нея были долги, то вы не обязаны ихъ платить. Пойдемте къ намъ и возьмите съ собой деньги; мы ихъ пересчитаемъ и рѣшимъ, что съ ними дѣлать. Вы могли бы отдать ихъ моему сыну, содержателю кабачка; онъ далъ бы вамъ хорошіе проценты и…

Муза оттолкнула его и, выпрямившись во весь ростъ, посмотрѣла съ негодованіемъ и презрѣніемъ на окружавшихъ ее.

— Вы лжете! Вы всѣ лжете! произнесла она твердымъ голосомъ: — она никогда не была должна никому. Она отказывала себѣ во всемъ ради меня. Но она никого не грабила. Проклятыя обманщицы! какъ не боитесь вы лгать на мертвыхъ!

Въ первую минуту онѣ были поражены; ихъ ложь и корыстолюбіе были разсѣяны въ прахъ ея страстнымъ пыломъ, но вскорѣ онѣ оправились отъ своего смущенія и завопили еще громче прежняго въ одинъ голосъ:

— Мы не стали бы предъявлять фальшивые иски! Вотъ награда за доброту и довѣріе! Мы вѣрили чужестранкѣ и не безпокоили ее въ виду ея старости, а теперь насъ хотятъ ограбить. Вотъ человѣческая справедливость!

— Тише, тише, друзья мои! восклицалъ Андреино, стараясь успокоитъ женщинъ, а въ глубинѣ своего сердца думалъ: — должна ли она была вамъ или нѣтъ, но вы, свиньи, не получите ни грота. Я и мой внукъ постоимъ за нее; если ей не нравится кабачекъ, то мы купимъ долю въ рыбацкомъ суднѣ, или…

Онъ не зналъ сколько денегъ она наслѣдовала, но былъ убѣжденъ, что сумма значительная.

Женщины продолжали кричать все громче и начали ссориться между собою. Вполнѣ сознавая, что у нихъ не было доказательствъ въ подтвержденіе своихъ требованій, онѣ старались замѣнить доказательства крикомъ. Онѣ клялись въ своей честности и всячески поносили покойницу.

— Ей надо доказательствъ! восклицали онѣ гнѣвно: — если у насъ нѣтъ доказательствъ, то это лишь потому, что мы были слишкомъ добры. Мы ей вѣрили безъ росписокъ. Мы были слишкомъ легкомысленны и насъ хотятъ надуть.

Муза молча смотрѣла на нихъ; ея лицо было блѣдно и холодно, какъ мраморъ, только глаза сверкали ненавистью и презрѣніемъ. Нѣсколько времени она терпѣливо переносила ихъ брань, угрозы, крики, шипѣнье и маханье руками. Но неожиданно она нагнулась, подняла плиту въ полу и вынула глиняный сосудъ съ деньгами. Она подняла его высоко надъ своей головой и произнесла твердымъ, яснымъ голосомъ:

— Проклятыя лгуньи! Она никому не была должна ни гроша. Она была честная, благородная и никого не обманывала. Но вотъ, возьмите все, что осталось послѣ нея. Растащите оставленное ею наслѣдство, какъ воры и разбойники, и лопните отъ купленныхъ на эти деньги пищи и напитковъ.

И съ пламеннымъ презрѣніемъ, она бросила на полъ глиняный сосудъ, который разбился въ мелкіе куски, и монеты покатились во всѣ стороны, блестя на солнцѣ. Женщины кинулись подбирать ихъ. Старикъ завопилъ отъ отчаянія.

Муза позвала собаку, взяла свое бѣлье, одежду, матисо, посохъ и нѣкоторыя принадлежавшія ей мелочи, потомъ вывела изъ стойла мула и нагрузила его своимъ матрасомъ съ простынями и одѣялами.

Сосѣдки боролись между собою и съ старымъ Андреино за неожиданную добычу и поспѣшно подбирали съ пола деньги. Въ этой суматохѣ онѣ и не обратили вниманія на то, что дѣлала молодая дѣвушка.

Она вы шла изъ стараго дома, гдѣ протекло ея дѣтство, ведя мула и сопровождаемая собакой.

Она медленно направилась по окружающимъ Санта-Тарзиллу высохшимъ болотамъ и густымъ чащамъ къ этруской гробницѣ, отстоявшей отъ селенія болѣе, чѣмъ на восемь миль.

«Мои мертвецы не будутъ на меня сердиться, не будутъ бранить ее», думала она.

Она шла машинально, не чувствуя ни жары, ни усталости. Она сознавала только, какой безграничной любовью окружала ее Джоконда и упрекала себя, что не была ей достаточно благодарна. Теперь она не была уже ребенкомъ. Она видѣла во-очію смерть и стала сразу женщиной.

Она рѣшилась жить въ пещерѣ съ своими милыми мертвецами. Она была увѣрена, что мертвецы ее примутъ. Она предпочитала ихъ безмолвіе шумной борьбѣ изъ-за наживы живыхъ существъ. Достигнувъ пещеры, она осторожно свела внизъ мула, который привыкъ ходить по каменнымъ ступенямъ, которыя вели въ его стойло, и ни мало не сопротивлялся. Она устроила ему какъ можно удобнѣе помѣщеніе; принесла травы и въ глиняной чашѣ воды, почерпнувъ ее изъ полузасохшей лужи. Потомъ она набрала хвороста, развела огонь на наружныхъ ступеняхъ и поставила вариться въ небольшемъ котелкѣ похлебку изъ припасенныхъ ею кореньевъ, бобовъ и рыбы.

Она поѣла машинально; но при ея здоровья и молодости голодъ давалъ себя чувствовать, несмотря на ея горе.

Подкрѣпившись пищей, она приготовила себѣ постель на каменномъ ложѣ, гдѣ покоился этрусскій Лукумонъ, и, сѣвши на краешекъ, промолвила:

— Вотъ мой домъ.

Санта-Тарзилла перестала быть ея домомъ. Тамъ было столько лгуновъ и воровъ! Она возненавидѣла селеніе и твердо рѣшила, что ея нога не будетъ въ немъ, хотя бы его песчаный берегъ вдругъ превратился въ серебряную руду, какъ нѣкогда почва Папулоніи.

Пусть они оставятъ себѣ деньги Джоконды и убьютъ другъ друга въ ожесточенной дракѣ. Она даже съ улыбкой вспоминала теперь, какъ грубыя женщины толкали и били стараго Андреино, который также старался подобрать деньги.

— Право, можно подумать, что золото — Богъ, произнесла она громко, вспоминая, какъ три дня передъ тѣмъ Сатурнино обокралъ ее, и ея мертвецовъ.

Безмолвная тишина пещеры дѣйствовала на нее такъ успокоительно, что она вскорѣ стала думать о своей будущности, которая ни мало ее не пугала. Она знала, что тутъ не было никакой возможности заработать кусокъ хлѣба. Она хорошо ткала, но точно такъ же ткали и другія женщины въ провинціи; она искусно чинила сѣти, но каждый рыбакъ занимался этимъ; а болѣе она ничего не умѣла.

Работа, по словамъ экономистовъ, единственная великая панацея; но есть много мѣстностей, гдѣ невозможно работать, и къ этимъ мѣстностямъ принадлежитъ и Маремма въ лѣтнее время. Весь запасъ работы исполняется многочисленной арміей работниковъ, приходящихъ изъ горъ на зиму, и тѣ немногіе обитатели, которые остаются въ ней лѣтомъ, лѣниво валяются на солнечномъ припекѣ, считая себя очень счастливыми, если они не умираютъ съ голода или болѣзни.

Муза не боялась ни того, ни другого.

Она думала, что если ей удастся печь хлѣбъ изъ saggina, дикаго овса, росшаго вокругъ пещеры, то она будетъ въ состояніи жить припѣваючи. Ея потребности и привычки были самыя скромныя. Она всегда ѣла немного и самой простой пищи, такъ что ее ни мало не пугала мысль существовать цѣлыя недѣли на кускѣ овсянаго хлѣба.

— Еслибы только она была здѣсь, вздыхала Муза.

Дѣйствительно, сидя въ обширной, удобной, изящной гробницѣ этрусковъ, молодая дѣвушка не могла не пожалѣть, что Джоконду бросили въ яму и засыпали землей, съ презрѣнной поспѣшностью, какъ бы желая поскорѣе отъ нея отдѣлаться. Впервые на глазахъ ея показались крупныя слезы. Горько проплакавъ нѣсколько времени, она незамѣтно заснула, крѣпкимъ, благотворнымъ сномъ, который продолжался нѣсколько часовъ.

Когда она проснулась, было уже темно. Ночныя цапли, летѣвшія съ Сѣвера въ Египетъ, носились надъ болотистой равниной, оглашая воздухъ своимъ рѣзкимъ крикомъ. Муза вышла изъ пещеры, поднялась по лѣстницѣ и опредѣлила по звѣздамъ который часъ. Потомъ она вернулась внизъ, поѣла, выпила воды, покормила мула и собаку, заперла ихъ въ одной комнатѣ подземелья и удалилась изъ своего новаго жилища.

Она задала себѣ трудную задачу, но разрѣшеніе ея она считала своимъ долгомъ, долгомъ благодарности, и пока этотъ долгъ не былъ исполненъ, она не могла пользоваться ни минутой покоя.

Она пошла въ Санта-Тарзиллу, куда достигла не ранѣе полуночи. Было очень темно. Густая дымка жара заволакивала звѣзды, а луны вовсе не было видно. Въ домахъ селенія не видѣлось свѣта и только вдали, на песчанномъ берегу мерцалъ Орбетельскій маякъ. Кромѣ этого, на землѣ и на небѣ царилъ одинаковой мракъ.

Муза знала отлично мѣстность и прямо направилась къ кладбищу, гдѣ похоронили Джоконду. Ограда кладбища была низенькая, бѣлая и съ одной стороны омывалось моремъ. Молодая дѣвушка безъ труда перелѣзла черезъ нее, зажгла взятый съ собою фонарь, и при его мерцающемъ свѣтѣ нашла дорогу къ самой свѣжей могилѣ, надъ которой земля, опаленная безжалостнымъ солнцемъ, лежала сухими комьями.

Тутъ Муза постояла нѣсколько минутъ, нѣжно устремивъ глаза на могилу, и потомъ поспѣшно направилась къ навѣсу, гдѣ хранились инструменты. Взявъ лопатку и мотыку, она вернулась къ могилѣ Джоконды и начала разбрасывать землю, такимъ тяжелымъ бременемъ лежавшую на груди ея единственнаго на землѣ друга.

Тишина царила повсюду и только однажды, гдѣ-то въ полѣ залаяла собака. Никто не мѣшалъ работать молодой дѣвушкѣ. Черезъ часъ изъ подъ земли показался грубо-сколоченный дубовый ящикъ, который называли гробомъ Джоконды. Она оперлась на ограду и перевела дыханіе.

Затѣмъ она опустилась въ яму, перевязала ящикъ веревками и, послѣ долгихъ усилій, вытащила его наверхъ. На эту тяжелую работу потребовался еще часъ. Засыпать могилу было не трудно и такъ какъ земля была въ сухихъ комьяхъ, то не представлялось опасности, чтобы утромъ кто-нибудь замѣтилъ разрытіе могилы. Но теперь ей предстояла самая тяжелая часть предпринятаго ею подвига — перетащить гробъ черезъ ограду и донести его до лодки. Правда, она отличалась необыкновенной силой, такъ какъ съ дѣтства ея прекрасное, напоминавшее своими формами греческую статую, тѣло развивалось частымъ плаваніемъ, постояннымъ нахожденіемъ на воздухѣ и атлетическими упражненіями.

Она напрягла всѣ свои мускулы, подняла гробъ на веревкахъ, втащила его на ограду, которая была такъ широка, что дозволяла свободно стоять на ней, и оттуда потихоньку пустила его въ старую лодку Андреино, въ которой она провела самые счастливые часы своей жизни. Наконецъ, она отвязала лодку, взялась за весла и поплыла въ обратный путь.

Она очень утомилась; холодный потъ выступилъ у нея на лбу, и всѣ мускулы болѣли отъ чрезмѣрнаго напряженія. Но она была довольна собой. Она исполнила свой долгъ.

— Она конечно рада, что я везу ее къ нимъ, думала она.

Море было тихо; воздухъ не колыхался, луна взошла на небѣ. Никто въ Санта-Тарзиллѣ не проснулся и она совершила свое предпріятіе безъ малѣйшей помѣхи.

Достигнувъ того мѣста на песчаномъ берегу, гдѣ она спасла изъ воды бѣглаго каторжника, Муза причалила, вытащила на песокъ лодку съ драгоцѣннымъ грузомъ и отправилась одна къ пещерѣ. Тамъ она разбудила стараго мула, взнуздала его, пригнала ему выочное сѣдло и повела черезъ чащу къ морю. Уже свѣтало и пурпурныя полосы виднѣлись на горизонтѣ.

Болѣе часа и много труда Потребовалось на поднятіе гроба и закрѣпленіе его на спинѣ мула. Но когда все было готово и Муза медленно двинулась въ обратный путь, поддерживая одной рукой гробъ, а другой ведя мула, она съ какимъ-то нѣжнымъ, радостнымъ чувствомъ подумала:

— Она навѣрное довольна. Она будетъ съ нами и ей теперь извѣстно, что я ее не забыла.

XIII.

Вырытіе изъ могилы гроба Джоконды не было замѣчено ни патеромъ, ни сосѣдями. Никто не посѣщалъ маленькаго кладбища. Самая память о ней исчезла съ послѣднимъ мерцаніемъ факела Андреино. Въ этомъ отношеніи Санта-Тарзилла вполнѣ походила на остальной міръ, окружавшій ее песчаный берегъ и болота.

— Дрянная дѣвчонка, говорили сосѣдки: — она даже не поставила деревяннаго креста надъ могилой старухи.

Онѣ знали, что она жила гдѣ-то на болотахъ, но гдѣ именно, имъ было все равно. Онѣ подѣлили между собою ея деньги послѣ ожесточенной драки и мысль о томъ, чтобы звать ее обратно въ селеніе не входила имъ въ голову. Напротивъ, онѣ боялись ея возвращенія, такъ какъ она могла потребовать ясныхъ доказательствъ ихъ вымышленныхъ исковъ, чего онѣ, конечно, представить не могли. Владѣлецъ дома Джоконды, или, лучше сказать, его управляющій, такъ какъ владѣлецъ былъ веселый аристократъ, жившій далеко, осмотрѣлъ бѣдное жилище, объявилъ, что покойница была ему должна за годъ аренду и продалъ все, что осталось послѣ нея: старую мебель, посуду, даже матрасъ, на которомъ она умерла. Вырученныя деньги онъ положилъ себѣ въ карманъ, хотя Джоконда уплатила аренду впередъ, какъ платятъ всѣ арендаторы въ Италіи. Онъ даже хвастался своимъ великодушіемъ, такъ какъ увѣрялъ, что имѣлъ право разыскать дѣвчонку и отнять у нея мула. Такимъ образомъ, честная жизнь послѣ смерти была запятнана черной клеветой.

Общее волненіе, возбужденное смертью савойярдки и оставшимся послѣ нея наслѣдствомъ быстро замѣнилось обычной болѣзненной апатіей. Всѣ знали, что Муза находилась гдѣ-то въ окрестностяхъ, и что старая лодка Андреино исчезла однажды ночью и оказалась на своемъ мѣстѣ на слѣдующую ночь; но это до нихъ не касалось. Любопытство согласно закрыть глаза, когда его убаюкиваетъ личный интересъ.

Одинъ Андреино чувствовалъ укоры совѣсти; онъ, по своему, любилъ Музу и уважалъ савойярдку. Но онъ и не думалъ ее искать; напротивъ, онъ готовъ былъ бы молить Бога, чтобы она никогда болѣе не являлась въ Сантѣ-Тарзиллѣ. Ему совѣстно было посмотрѣть ей въ глаза; онъ вполнѣ сознавалъ, что поступилъ въ отношеніи ея неблагородно и сожалѣлъ объ этомъ, тѣмъ болѣе, что сосѣдки, пользуясь его старостью, не дали ему ни одной монеты изъ всего сокровища Джоконды.

— Мнѣ лучше было бы заступиться за нее, думалъ онъ: — и можетъ быть, въ концѣ-концовъ, сладилась бы ея свадьба съ Нандино. Я слишкомъ поторопился и потомъ эти вѣдьмы испортили все дѣло. Ну, да дѣлать нечего; только бы небо никогда насъ болѣе не сводило.

Онъ ужасно боялся, чтобы она вдругъ не явилась и часто, сидя на берегу, смотрѣлъ съ безпокойствомъ на море, какъ бы опасаясь, что она неожиданно покажется въ своей лодкѣ.

Но проходили дни, недѣли, мѣсяцы, и Муза не возвращалась въ Санта-Тарзиллу.

Однажды вечеромъ все селеніе, рѣдко узнававшее новости, было выведено изъ своего обычнаго лѣниваго, апатичнаго состоянія извѣстіемъ, что бѣглый каторжникъ Сатурнино Мастарна былъ снова захваченъ карабинерами послѣ упорной борьбы въ кабачкѣ селенія Сатурніи, содержательница котораго предлагала въ Арбетелло старинныя этрусскія украшенія, въ томъ числѣ золотую корону изъ дубовыхъ листьевъ. Бѣдность этой женщины и ея смутный, сбивчивый разсказъ поразили ювелира, который купилъ у нея золотыя вещи; онъ далъ знать полиціи и карабинеры, окруживъ кабачекъ, ранили скрывавшагося въ немъ Сатурнино выстрѣломъ въ замочную скважину двери и схватили его, хотя онъ боролся и кусался, какъ затравленный звѣрь. Раненный, но не опасно, онъ былъ скованъ и свезенъ въ Арбетельскую тюрьму, откуда уже ему предстояло снова отправиться на Горгону. Такъ, по крайней мѣрѣ, разсказывали блѣдные, истощенные лихорадкой береговые сторожа, въ одинъ жаркій вечеръ на каменномъ молѣ въ Санта-Тарзиллѣ.

Прошло болѣе четырнадцати лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ имя Сатурнино было гордостью и страшилищемъ Мареммы, легенды о немъ стушевались въ памяти людей, какъ фрески стушевываются отъ сырости въ старинныхъ церквахъ. Однако, услыхавъ снова его имя, нѣкогда бывшее трубнымъ гласомъ, даже больныя женщины и дряхлые старики тихо промолвили:

— Это былъ человѣкъ!

Разбойники, герои большихъ дорогъ и горныхъ проходовъ всегда имѣютъ чарующую прелесть для народа и грабежъ богатыхъ кажется бѣднымъ людямъ грубой справедливостью. Кромѣ того, толпа съ строгой, мстительной логикой говоритъ: храбрыхъ, смѣлыхъ разбойниковъ ловятъ и караютъ, а низкихъ, пресмыкающихся мошенниковъ, расхаживающихъ въ богатой одеждѣ среди десятковъ тысячъ ограбленныхъ ими бѣдняковъ, оставляютъ въ покоѣ.

Санта-Тарзилла еще разъ оплакивала своего Сатурнино. Она вполнѣ сочувствовала жителямъ Арбетелло, которые едва не растерзали женщину, по глупости которой его схватили. Точно такъ же сожалѣла и вся Маремма о старомъ орлѣ, вырвавшемся на такое короткое время изъ своей клѣтки. Даже въ маленькую деревушку Санъ-Ліонардо проникла вѣсть о его горькой судьбѣ. Ее занесъ sentale т. е. кулакъ, или маклеръ, который сводитъ фермеровъ, продающихъ стада, съ мясниками и скотоводами, покупающими ихъ. Конечно, и продавцамъ и покупщикамъ было бы гораздо выгоднѣе обходиться безъ этихъ комиссіонеровъ, но Италія — ограбленная страна посредниковъ, какъ въ торговлѣ, такъ и въ любви. Кулакъ, о которомъ идетъ рѣчь, разъѣзжая но окрестной странѣ въ поискахъ за скотомъ, завернулъ однажды вечеромъ и въ Санъ-Ліанардо, небольшое сборище чисто выбѣленныхъ домиковъ у подножія горъ.

Въ Санъ-Ліонардо было очень мало жителей и даже не было церкви, а если кто-нибудь хотѣлъ жениться или умиралъ, то приходилось идти за патеромъ за нѣсколько миль вверхъ по обнаженному откосу горы, гдѣ были срублены всѣ деревья и кустарники. Подобными маленькими горными селеніями кишитъ Италія. Часто они такъ же древни, какъ Римъ, такъ же полны классическими воспоминаніями, какъ остатки Трои, но никто не посѣщаетъ ихъ. Это смиренные, забытые уголки, вдали отъ большихъ дорогъ, и зимой разливы рѣкъ даже прекращаютъ всякія сношенія съ ними. Есть что-то трогательное и патетичное въ жизни обитателей этихъ уединенныхъ селеній, для которыхъ остальной міръ не существуетъ и всѣ интересы ограничиваются свадьбой Сандро, рожденіемъ ребенка у Пипны, цѣною на шерсть и т. д.

Явившись въ Санъ-Ліонардо, кулакъ зашелъ въ таверну и, попивая красное вино, разсказалъ о поимкѣ разбойника въ Арбетелло. Между прочимъ, его разсказъ слышалъ маленькій мальчикъ, который только что пригналъ въ горы свое стадо изъ залитой солнцемъ болотистой равнины.

Это былъ Зеферино, по прозванію Зирло.

Спустя нѣсколько часовъ, на разсвѣтѣ — самое прохладное время въ лѣтніе жары — онъ снова погналъ свое стадо по горному откосу и, спустившись въ равнину, направился къ пересохшимъ болотамъ, покрытымъ водяными лиліями. Неожиданно онъ остановился и началъ свистѣть, какъ дроздъ.

— Via! воскликнулъ дѣтскій голосъ подъ его ногами, и въ ту же минуту изъ подъ густой растительности, скрывавшей входъ въ пещеру, показалась голова Музы. Она подала мальчику небольшой глиняный кувшинъ; онъ взялъ его, подоилъ козъ и принесъ обратно полный молока. Муза уже проснулась болѣе часа и успѣла выкупаться въ морѣ; лицо ея сіяло какъ только-что распустившійся цвѣтокъ; волосы были зачесаны назадъ и лежали на шеѣ густой массой, какъ при Джокондѣ; ея одежда была попрежнему изъ сотканнаго Джокондой полотна.

Она взяла, молоко, дала Зирло мелкую мѣдную монету и удалилась въ пещеру. Черезъ минуту, она вернулась съ кускомъ хлѣба въ рукѣ и, усѣвшись на камнѣ, стала завтракать вмѣстѣ съ вѣрной Леоне.

Муза и Зеферино были друзья, хотя все-таки держались на приличномъ разстояніи другъ отъ друга. Онъ боялся ея, а она не вполнѣ довѣряла ему, хотя и заставила его покляться, что онъ никому не скажетъ объ ея жилищѣ. Поэтому, она скрыла отъ него, что перенесла въ пещеру гробъ Джоконды и поставила въ самую дальную изъ комнатъ, съ украшенными фресками стѣнами.

Онъ ей былъ очень полезенъ. Она плела изъ болотнаго и морского тростника маты и корзинки, которыя Зирло продавалъ въ Санъ-Ліонардо за нѣсколько сантимовъ. Онъ приносилъ ей ленъ и она ткала его; онъ приносилъ ей солому и она плела ее. Оставивъ козъ въ горахъ подъ присмотромъ младшаго брата, онъ исполнялъ различныя порученія Музы. Трудолюбивый и страстно любившій деньги, которыхъ отецъ ему никогда не давалъ, онъ съ удовольствіемъ исполнялъ обязанности комиссіонера, бѣгалъ изъ пещеры въ Санъ-Ліонардо и обратно, и не пропускалъ никогда случая обмануть молодую дѣвушку. Онъ былъ только маленькій пастухъ съ босыми ногами и велъ самую первобытную жизнь, но зналъ цѣну деньгамъ не хуже управляющаго, представляющаго дутые счеты или трактирщика, продающаго путешественникамъ разбавленное вино.

Зеферино былъ хорошенькій мальчикъ съ курчавой головой, мелодичнымъ голосомъ, свѣтлой улыбкой и прелестной фигуркой, напоминавшей Вакха въ дѣтствѣ. Онъ былъ очень добрый и невинный ребенокъ, что не мѣшало ему, однако, лгать и обманывать, улыбаясь съ самымъ наивнымъ чистосердечіемъ. Отчего же нѣтъ? Онъ не разъ видалъ какъ работники, провозя но дорогѣ боченки съ виномъ, просверливали ихъ, пили вино черезъ соломенку и потомъ дополняли водой. Онъ постоянно слышалъ, какъ отецъ его торговался съ продавцами скота, говоря: «А велика мнѣ будетъ mancia?», т. е. «Насколько вы мнѣ дозволите ограбить пріятеля, если я уговорю его продать вамъ свою скотину?»

И онъ, въ свою очередь, грабилъ странную молодую дѣвушку, которую хотя и боялся, но любилъ по своему, свято сохраняя ея тайну. Впрочемъ, послѣднее онъ дѣлалъ и изъ прямого разсчета; еслибъ другіе узнали, гдѣ она живетъ, то могли бы исполнять вмѣсто него ея порученія и тогда онъ лишился бы супа и ягодъ, которыми она его угощала, и сантимовъ, на которые онъ покупалъ себѣ хлѣба, соленой рыбы и грубыхъ лакомствъ у старой торговки въ Санъ-Діонардо.

— Ты здѣсь счастлива? спросилъ теперь Зирло, сидя на травѣ и слѣдя за тѣмъ, какъ молодая дѣвушка завтракала.

— Счастлива? повторила Муза: — не знаю. Я одна. Это отрадно.

Зирло, какъ ребенокъ, не отвѣтилъ ей комплиментомъ, а, приподнявшись на локтяхъ, произнесъ:

— Я забылъ тебѣ сказать, что поймали Сатурнино.

— Поймали?

Она перестала ѣсть и смотрѣла на него съ сверкающими глазами и раскраснѣвшимися щеками.

— Да. На берегу. Какая-то женщина понесла продавать его золотыя вещи, его подстрѣлили и отвезли въ Арбетелло.

Муза вскочила.

— Онъ послалъ продавать мое золото… ихъ золото, и его схватили! воскликнула она съ восторгомъ: — я рада! Я очень рада!

— Это не ваше золото, отвѣчалъ Зирло, которому Муза передала о похищеніи золота изъ пещеры бѣглымъ каторжникомъ.

— Не мое, но ихъ. Это святыня. Онъ воръ — и по дѣломъ ему. Еслибъ онъ обворовалъ меня, то я ничего бы не сказала, но обворовать мертвыхъ — низко, подло. И я ограбила Джоконду, чтобъ его накормить. Я покинула ее, чтобъ вернуться къ нему, и она умерла. Я, право, рада, что его поймали. Но вѣрно ли это?

— Да. Его подстрѣлили, какъ птицу, и взяли живого, но тяжело раненнаго. Онъ боролся, какъ дьяволъ, но карабинеровъ было много. Говорятъ, что другой каторжникъ, бѣжавшій вмѣстѣ съ нимъ съ Горгоны, доселѣ рыскаетъ въ горахъ; назначена награда за его поимку и я намѣренъ его поискать. Деньги мнѣ пригодились бы.

— Я рада, что его поймали, повторила Муза, не обращая вниманія на слова мальчика: — онъ ограбилъ ихъ и измѣнилъ мнѣ.

Зирло вздрогнулъ. Онъ самъ не разъ обманывалъ ее.

— Ты ужасная дикарка, сказалъ онъ боязливо: — говорятъ, что этотъ бѣднякъ былъ храбрый человѣкъ и никого не грабилъ, кромѣ богатыхъ. Онъ жилъ прежде въ горахъ подъ самыми звѣздами и никогда не обижалъ бѣдныхъ людей, а только богатыхъ…

— Золото такъ же принадлежитъ богатому, какъ корка чернаго хлѣба бѣдному, произнесла презрительно Муза: — онъ воръ, воръ и измѣнникъ. Я спасла его, а онъ обворовалъ мертвыхъ. Онъ воръ и измѣнникъ.

Зирло обернулся лицомъ къ зеленому мху, словно желая поймать ящерицу, но въ сущности, чтобъ скрыть свое смущеніе. Онъ самъ спустился въ пещеру на другой день послѣ того, какъ бѣглый каторжникъ ее ограбилъ и, несмотря на весь свой страхъ, взялъ бы золотыя вещи, еслибъ только нашелъ ихъ.

«И я не былъ бы воромъ, разсуждалъ мысленно Зеферино: — это золото никому не принадлежало, оно столько же мое, сколько и ея».

Однако, онъ ни за что не хотѣлъ, чтобъ она узнала объ его тайномъ посѣщеніи пещеры съ подобной цѣлью.

— Онъ воръ и измѣнникъ. Его взяли, когда онъ продавалъ золото. Я очень рада, повторила еще разъ Муза съ злобно сіяющимъ лицомъ.

Судьба вора, ограбившаго мертвыхъ, казалась ей вполнѣ справедливой.

— Какая ты дикая!

— Отчего же и не быть дикой! Вотъ и кабана бранятъ за его дикость, когда онъ дорого продаетъ свою жизнь.

Зирло ничего не отвѣчалъ. Онъ былъ перепуганъ. Что бы она «казала, узнавъ объ его обманахъ?

Муза встала и отдала недоѣденный хлѣбъ собакѣ.

— Зирло, отгони своихъ козъ, сказала она: — моему мулу нужна трава.

Зирло всталъ и молча исполнилъ ея желаніе.

Сердце его тревожно билось.

— Если она только узнаетъ, что я ее обманываю, думалъ онъ: — то броситъ меня въ море или изобьетъ до синяковъ.

Муза спустилась въ пещеру и привела наверхъ мула, потомъ снова исчезла, развела огонь и заварила супъ изъ рыбы и кореньевъ; наконецъ, вернувшись на чистый воздухъ, сѣла на камень.

Она была очень поражена извѣстіемъ о поимкѣ бѣглаго каторжника. Она была рада, положительно рада, но эта радость начала быстро исчезать. Она съ сожалѣніемъ думала о несчастномъ бѣглецѣ, котораго она спасла только для того, чтобы онъ опять попался въ руки преслѣдовавшихъ его карабинеровъ.

Зирло, отогнавшій своихъ козъ подальше, смотрѣлъ съ завистью на стараго мула.

— Онъ тебѣ не приноситъ никакой пользы? спросилъ онъ.

— Никакой.

— Хочешь продать его?

— Нѣтъ.

— Ты получила бы много денегъ.

— Мнѣ не надо денегъ.

— Но тебѣ надо ѣсть.

— Я достаточно зарабатываю на прокормленіе.

— Онъ очень старый…

— Тѣмъ необходимѣе оставить его у себя.

Зирло покачалъ головой.

— Что ты будешь дѣлать зимой? спросилъ онъ нерѣшительнымъ голосомъ, послѣ нѣкотораго молчанія: — я не могу зимой оставлять стадо и бѣгать съ твоими порученіями. Иногда идетъснѣгъ и я постоянно занятъ. Тебѣ надо поселиться въ СанъЛіонардо.

— Я останусь здѣсь, отвѣчала Муза: — ты будешь исполнять мои порученія, когда тебѣ захочется супа или сантимовъ.

Зеферино заплакалъ. Онъ не хотѣлъ, чтобы его считали корыстолюбивымъ.

— Если она только меня заподозритъ, думалъ онъ: — то начнетъ считать сантимы.

Но Муза не считала сантимовъ.

Съ наступленіемъ полудня и нестерпимаго жара, она отвела мула въ пещеру и сама тамъ осталась. Зирло послѣдовалъ за нею и попросилъ у нея тарелку супа. Обѣдъ былъ готовъ и они принялись ѣсть въ глиняной посудѣ, изготовленной двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ для банкета мертвецовъ.

XIV.

Дни проходили за днями, и жизнь Музы текла неизмѣнно.

Смерть Джоконды окружила ее пустотой и мракомъ. Среди своего горя, она впервые сознала, чѣмъ была для нея покойница, и сердце ея наполнилось мучительными укорами. Она чувствовала, что была слишкомъ неблагодарна, безсердечна, легкомысленна и теперь она охотно отдала бы жизнь за одинъ взглядъ доброй старухи.

Но кромѣ своего великаго горя, она была счастлива дикой, одинокой жизнью на болотистой равнинѣ. Никто ей не перечилъ, никто не останавливалъ; она была свободна, какъ дикій кабанъ, и свѣжій, здоровый западный вѣтеръ дулъ ей прямо въ лицо, предвѣщая скорое наступленіе зеленой весны Мареммы.

Она совершенно освоилась съ своей одинокой жизнью.

Сатурнино похитилъ изъ пещеры только драгоцѣнности, а посуда бронзовая и глиняная осталась нетронутой. Не вѣдая исторіи и древности этихъ классическихъ сосудовъ, Муза относилась къ нимъ съ уваженіемъ, потому что они принадлежали обитателямъ гробницы. Она употребляла эти сосуды, старательно мыла ихъ и не считала, что совершаетъ этимъ святотатство.

Тифонъ хмурилъ на нее брови съ потолка пещеры и Dii Involute неподвижно смотрѣли на нее каждый разъ, какъ она выбиралась по узенькимъ ступенямъ на свѣтъ Божій; но она не имѣла понятія объ ихъ роковыхъ атрибутахъ и они нисколько не пугали ее. Она не понимала ихъ; никто не могъ объяснить ей смысла картинъ, изваяній и надписей на стѣнахъ, но она относилась къ нимъ нѣжно, сочувственно, что уже составляетъ нѣчто въ родѣ пониманія.

Даже страшныя формы изображенныхъ фигуръ не наполняли ужасомъ ея сердца; крылатый юноша съ сѣдыми волосами, котораго этруски боялись болѣе своихъ боговъ, не казался ей страшнымъ, а невѣдомыя божества, сидѣвшія по бокамъ двери, ведшей во внутреннюю усыпальницу золотого воина, и бывшія для умершихъ этрусковъ тиранами, мистическими, непостижимыми, всемогущими, были ея друзьями и товарищами. Самая темнота, одиночество и печальная тишина пещеры только увеличивали въ ея глазахъ прелесть этого мирнаго убѣжища. Въ душѣ всегда скрывалась меланхолія и покорность судьбѣ, которыя составляли характеристическія черты этрусской религіи, несмотря на ихъ любовь къ лирѣ и вѣнкамъ изъ лотуса.

Эта одинокая пещера была ея убѣжищемъ, дворцомъ, храмомъ и святыней; здѣсь ея страстная, поэтическая натура находила для себя пищу и утѣшеніе отъ безобразной жизни, осквернявшей въ ея глазахъ море и землю.

Ей жилось очень хорошо; ея потребности были самыя скромныя и окрестная болотистая страна вполнѣ ихъ удовлетворяла, за исключеніемъ масла для лампы, льна и яицъ, которые ей доставлялъ Зеферино.

Она рвала дикій овесъ для стараго мула и приготовляла изъ него хлѣбъ себѣ и Леоне.

Удивительно какъ мало нужно человѣку для поддержки жизни внѣ искуственныхъ условій и побужденій.

Муза вставала на разсвѣтѣ, какъ только показывалась первая бѣловатая полоса надъ обнаженными черными высотами на горизонтѣ, произносила свою латинскую молитву, стоя на колѣняхъ подлѣ гроба Джоконды, какъ она молилась прежде, рядомъ со старухой, чистила мула и собаку, пекла хлѣбъ, подметала каменный полъ пещеры и мыла бронзовую посуду съ сѣверной привычкой опрятности и порядка, которую ей внушила савойярдка.

Затѣмъ она была свободна на цѣлый день и могла до вечера бродить по землѣ или кататься по морю. Она купалась два раза въ день и строго придерживалась въ прическѣ, одеждѣ и чистотѣ тому, чему ея учила Джоконда. Этимъ безмолвнымъ исполненіемъ ея воли во всѣхъ мелочахъ, она старалась заглушить терзавшіе ее укоры совѣсти.

Отъ времени до времени доносился до нея колокольный звонъ изъ какого-нибудь селенія или выстрѣлъ охотника въ чащѣ дикихъ масличныхъ деревьевъ; вотъ все, что доходило до нея изъ внѣшняго міра. Она жида съ мертвецами и они какъ бы заразили ее холоднымъ равнодушіемъ и вызывающимъ презрѣніемъ къ живымъ людямъ.

Она совершенно забыла, что молода и никогда не знала, что она красавица.

Она ничего не боялась; въ крови у нея было мужество Сатурнино и кромѣ того, она отличалась ни чѣмъ не омраченной дѣтской невинностью. Пока стояло лѣто, не видать было на болотахъ даже пастуховъ и охотниковъ, стада паслись въ горахъ, охота была воспрещена и вся Маремма была безмолвна какъ Сахара. Иногда, вопреки закону, который нарушается въ этомъ отношеніи по всей странѣ, являлись вечеромъ люди и разставляли сѣти для ловли птицъ, просиживали всю ночь съ опасностью жизни отъ болотистыхъ испареній и на разсвѣтѣ уносили съ собою добычу. Но случаевъ этой незаконной охоты было мало, потому что страхъ болотной горячки и лихорадки удерживалъ даже самыхъ корыстолюбивыхъ враговъ бѣдныхъ птицъ.

Лѣтомъ вся болотная равнина принадлежала исключительно Музѣ и Зеферино, хотя послѣдній не разъ отъ боязни жара и болѣзней оставался по нѣскольку дней къ ряду на своихъ лѣсистыхъ горныхъ откосахъ, куда рѣдко достигали роковые міазмы.

Длинные дни смѣнялись одинъ другимъ, но не казались ей безконечными; въ полдень она спокойно спала въ прохладной пещерѣ. Но по ночамъ, особенно по свѣтлымъ луннымъ ночамъ, она не любила спать; она сидѣла у входа въ пещеру съ своей бѣлой собакой у ногъ и смотрѣла на небо и на землю. Моря она не могла видѣть; его скрывала чаща кустарниковъ и мелкаго лѣса, но она слышала плескъ волнъ о песчаный берегъ и иногда свистъ пробѣгавшаго парохода, скрипъ веселъ или крики рыбаковъ.

Отсутствіе людей не тяготило ея. Она была безсознательно счастлива, пользуясь воздухомъ, свободой и здоровой, ни чѣмъ не стѣсненной жизнью.

Ея умъ былъ вѣчно занятъ смутными мечтаніями и ея жизнь отличалась той мрачной таинственностью, которую она любила по примѣру древнихъ этрусковъ. Еслибъ она была заперта въ четырехъ стѣнахъ нищенскаго чердака или мастерской, то это настроеніе скрывало бы въ себѣ опасные патологическіе элементы, но при ея здоровой жизни на чистомъ воздухѣ и постоянныхъ физическихъ упражненіяхъ, оно только придавало особую сладость ея существованію, которое могло показаться многимъ тяжелымъ и скучнымъ. Болотная равнина и гробница были созданы для нея, а она для нихъ.

Посѣщенія маленькаго Зеферино, однако, спасали ее отъ совершеннаго одиночества, которое современемъ вредно дѣйствуетъ на умъ. Этотъ мальчикъ былъ настоящимъ человѣческимъ созданіемъ, жаднымъ, веселымъ, добрымъ, когда это ничего не стоило или обѣщало принести пользу. Муза, мало по малу, привязалась къ нему и оказывала ему то снисхожденіе сильнаго къ слабому, которымъ слабость часто пользуется во зло. Она знала, что онъ лгалъ и обманывалъ, когда только могъ, что въ немъ не было сердца ни на волосъ, но онъ былъ ласковъ по своему и Муза, полагая, что онъ ее любитъ, смотрѣла на него съ тѣмъ же удовольствіемъ, какое возбуждало въ ней зрѣлище птицъ и цвѣтовъ.

Впрочемъ, птицы и цвѣты были болѣе ея товарищами, чѣмъ Зеферино. Она была всегда на воздухѣ, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда частыя и неожиданныя грозы насильно загоняли ее въ пещеру, хотя „молніеносные боги“ грозы не внушали ей такого ужаса, какъ тирренскому народу, который видѣлъ небесный гнѣвъ въ блескѣ молніи и предвѣщаніе бѣдствій въ раскатахъ грома.

Когда прошло лѣто и наступила осень, то ее начала безпокоить мысль, что будетъ труднѣе скрываться отъ людей, которые въ это время съ утра до вечера охотятся на кабановъ, косулей и морскихъ птицъ. Кромѣ того, въ это время спускаются съ горъ стада съ пастухами, ихъ женами, дѣтьми и бѣлыми собаками, въ родѣ Леоне. Не разъ она видала, какъ они, усталые, запыленные, двигались по болотистой равнинѣ. Пастухи — мрачный, угрюмый народъ и часто у нихъ въ рукахъ, вмѣсто посоха, ружье. Она старательно избѣгала ихъ и охотниковъ, безжалостно преслѣдовавшихъ кабановъ и дикихъ утокъ, которые въ сущности не дѣлали имъ ничего дурного. Другихъ пришельцевъ ей нечего было бояться, такъ какъ ея уголокъ этрусскаго царства до того заросъ непроходимой чащей кустарниковъ, мелкаго лѣса и густой, переплетающейся травой, что только самые мужественные смѣльчаки могли пуститься въ такую глушь, усѣянную провалами и лужами стоячей воды.

Ей никогда не приходило въ голову, что эта жизнь можетъ измѣниться. О любви она ничего не знала, а бракъ, когда она думала о немъ, казался ей, какъ она объяснила Андреино. неравнымъ и несправедливымъ раздѣленіемъ труда. Если же она боялась людей, то лишь въ томъ отношеніи, чтобъ они не открыли ея убѣжища и не ограбили пещеры по примѣру бѣглаго каторжника. По этой только причинѣ, она зорко посматривала на горизонтъ и прислушивалась къ малѣйшимъ звукамъ, а когда появлялись враги, то съ быстротою зайца скрывалась въ кустахъ.

Однако, осень и зима прошли благополучно; ея спокойствіе не было никѣмъ нарушено, хотя она сама какъ бы вызывала на бой охотниковъ, раззоряя, когда могла, ночью силки, разставляемые ими для ея друзей — птицъ, слетающихся въ это время на берегъ Мареммы изъ самыхъ отдаленныхъ странъ. Она стала теперь еще выше ростомъ, сильнѣе, статнѣе и граціознѣе, представляя удивительный образецъ Артемиды. Она никогда и въ домѣ Джоконды не жила такъ спокойно, потому что ей были тягостны домашняя работа и окружающая нищета народа. Здѣсь она была одна и ей одной принадлежали пещера, болото и море.

Даже море было милостиво къ ней и въ одну бурную ночь на песчаный берегъ выкинуло маленькую лодку отъ корабля, потерпѣвшаго крушеніе у скалъ мрачнаго Монте-Аргентаро. На слѣдующее утро, когда буря утихла, Муза нашла лодку и безмолвно возблагодарило небо. Это былъ драгоцѣнный подарокъ. Хотя и немного пострадавшая отъ бури, лодка была крѣпкая, легкая, съ двумя веслами. Она чувствовала, что у нея словно выросли крылья, такъ какъ ея собственный челнокъ былъ ненадежный и неуклюжій. Теперь уже море было ея совершенной собственностью, какъ оно казалось тирренскимъ пиратамъ три тысячи лѣтъ тому назадъ.

Она втащила лодку на берегъ и спрятала ее въ разселинѣ утеса. Эта находка была для нея тѣмъ пріятнѣе, что она могла служить средствомъ для пропитанія. Муза умѣла плести сѣти и ловить рыбу не хуже любого рыбака; въ горныхъ селеніяхъ никогда не ѣли рыбы, такъ какъ ихъ обитатели были слишкомъ лѣнивы, чтобы отправляться за двѣнадцать миль на море, а береговые жители, въ свою очередь, были слишкомъ болѣзненны, чтобы носить въ горы рыбу. Но Муза не была ни лѣнива, ни болѣзненна, а потому рѣшилась, въ случаѣ крайности, ловить въ новой лодкѣ рыбу и потомъ носить ее въ горныя селенія для нромѣны на хлѣбъ и мясо.

Съ наступленіемъ зимы она стала носить теплую, хотя и грубую шерстяную одежду, работы доброй Джоконды, и ночью, когда проливной дождь стучалъ въ каменный утесъ, гдѣ была высѣчена ея нещера и порождалъ бурные потоки, пробѣгавшіе по всей Мареммѣ, молодая дѣвушка мирно пряла ленъ, при свѣтѣ масла, горѣвшаго въ бронзовомъ канделябрѣ.

По временамъ, по болотамъ и по морю проносилась снѣжная мятель и вся равнина превращалась въ жидкую, желтую грязь; бывали иногда, но очень рѣдко, и морозы, такъ что морскія ласточки, разбивая клювомъ тонкій ледъ, покрывавшій всѣ лужи, воображали себя въ Гренландіи или Сибири, откуда онѣ прилетѣли.

Но ненастная погода болѣе случалась осенью, чѣмъ зимой, и чаще всего солнце ярко свѣтило надъ полярными птицами, свившими себѣ гнѣзда въ Мареммѣ и надъ дочерью Сатурнино, собиравшей валежникъ на берегу или носившейся въ лодкѣ по пѣнящимся волнамъ. Во всякомъ случаѣ, зима была короткая и въ началѣ января уже зеленѣла пшеница на громадныхъ поляхъ, тянувшихся къ сѣверу.

Въ это время года особенно прекрасны свѣтлыя, звѣздныя ночи и Муза часто, покинувъ свое веретено, выходила на чистый воздухъ и съ безмолвнымъ восторгомъ смотрѣла на миріады міровъ, о существованіи которыхъ ей никто не говорилъ. Она не имѣла о нихъ ни малѣйшаго понятія и знала только, что моряки держатъ по нимъ путь въ морѣ. И, однако, она цѣлыми часами задумчиво любовалась звѣзднымъ небомъ.

Она была одарена вдохновенной наблюдательностью поэтовъ и инстинктивнымъ сознаніемъ красотъ природы. Бѣдное дѣтище глупой, сладострастной Серапіи и кровожаднаго разбойника Мастарны, было поэтомъ въ душѣ; въ другой странѣ и при другихъ условіяхъ, весь свѣтъ, быть можетъ, внималъ бы ея вдохновѣннымъ пѣснямъ. Еслибы ея умъ былъ развитъ образованіемъ, она могла бы выразить словами мысли, фантазіи, мечты и стремленія, которыя наполняли ея душу среди безмолвнаго уединенія болотъ и моря. Живи она во время величія Урбино, Флоренціи или Венеціи, она могла бы пробить себѣ дорогу къ свѣту и знанію, сдѣлаться путеводной звѣздой какого-нибудь великаго генія и быть увѣнчанной золотыми лаврами въ Капитоліи. Но теперь ея вдохновеніе находило себѣ исходъ лишь въ одинокой пѣсни, которую она тихо пѣла, перебирая струны своей лютни подъ мрачными сводами пещеры, а любовь къ природѣ выражалась въ радостной улыбкѣ, при видѣ гнѣзда малиновки, висѣвшаго на тростникѣ. Она не могла бы сказать, почему она цѣлыми днями слѣдила за жизнью птицъ или часами разсматривала полевые цвѣты. Только люди наполняли ея сердце горечью и ненавистью. Они ловили и убивали изъ корыстолюбивыхъ цѣлей ея милыхъ друзей — рыбъ, съ блестящими, какъ рубинъ, глазами, золотистыхъ ящерицъ и разноцвѣтныхъ птицъ. При видѣ этой бойни, производимой грубымъ, дикимъ людомъ съ трубками въ зубахъ и фляжками вина въ рукѣ, Муза часто вспоминала слова Джоконды, что люди созданы по подобію Божію.

Въ окружающемъ уединеніи, врожденное въ ней чувство состраданія ко всему, что терпитъ, усиливалось, а такъ же и ненависть къ притѣснителямъ. Она была мужественна, благородна и инстинктивно сочувствовала бѣднымъ созданіямъ, которыхъ люди называютъ безсловесными потому только, что не понимаютъ ихъ языка. Двуногаго же животнаго она не боялась, но питала къ нему презрительное недовѣріе.

Прошла короткая зима, миновала волшебная весна и никто не открылъ ея убѣжища; пустынныя болота скрывали ея тайну такъ же, какъ они скрывали тайны похороненныхъ, нѣкогда могучихъ городовъ. Единственное человѣческое существо, съ которымъ она когда-нибудь говорила, былъ маленькій Зеферино, а онъ не выдавалъ ея, потому что любилъ приготовляемые ею супъ изъ кореньевъ, яичницу, ягоды и грибы.

XV.

Въ одно прекрасное майское утро, на второе лѣто, проведенное Музой въ этрусской гробницѣ, она увидала съ изумленіемъ судно, стоявшее невдалекѣ отъ берега. Это зрѣлище было совершенно непривычное, такъ какъ суда и пароходы, проходившіе мимо въ большомъ числѣ, никогда тутъ не останавливались, а заходили или въ Чивита-Веккію, или въ Ливорно. Однако, это судно, красивый, сицилійскій бригъ въ 100 тоннъ, бросило якорь и матросы ловили сѣтями рыбу. Они окликнули Музу, вышедшую въ море въ своей лодкѣ, и спросили у нея, какая глубина у берега, закутаннаго въ то время въ серебристую мглу тумана.

Она охотно имъ отвѣчала, потому что любила всѣхъ моряковъ, а шкиперъ, красивый юноша изъ Палермо, впервые бывшій въ морѣ, соскочилъ въ баркасъ и, поровнявшись съ ея лодкой, бросилъ ей нѣсколько апельсиновъ и другихъ плодовъ. Она взяла ихъ, какъ подарокъ, и поблагодарила моряка улыбкой, обнаружившей бѣлые, какъ жемчужины зубы. Послѣ этого она направилась къ берегу и сициліецъ за нею; она вышла на песокъ, онъ такъ же.

Онъ отличался блестящей, солнцемъ пригрѣтой красотой своей родины. Ему было двадцать три года; сердце его было горячее, а голова пылкая.

— Дѣвушка, сказалъ онъ мягкимъ, дышащимъ любовью сицилійскимъ нарѣчіемъ: — я прибылъ изъ страны, которая такъ же прекрасна, какъ море; вся природа тамъ смѣется: мужчины и женщины живутъ плодами и виномъ, пѣснями и любовью; однако, въ моей родной Сициліи, я никогда не видалъ такой красавицы, какъ ты.

Она посмотрѣла ему прямо въ глаза и нахмурила брови.

— Я взяла ваши фрукты, отвѣчала она: — потому что вы мнѣ дали ихъ подружески; но если вы сопровождаете вашъ подарокъ ложью, то я выброшу его въ море.

Сициліецъ широко раскрылъ глаза отъ удивленія и весело разсмѣлся.

— Ложь? Нѣтъ, я никогда не говорилъ болѣе святой правды. Но если мои слова вамъ не нравятся, то это съ вашей стороны очень благоразумно. Кто вы такая, скажите мнѣ, пожалуйста?

— Я — никто. Меня зовутъ Музанселлой и Веліей. Возвращайтесь на свое судно, а я пойду домой.

— Гдѣ вашъ домъ?

— На болотѣ, нѣсколько миль отъ берега.

— Могу я проводить васъ?

— Нѣтъ.

Онъ замолчалъ, и черезъ минуту произнесъ съ жаромъ:

— Я для васъ — чужой, и вы совершенно правы, что такъ отвѣчаете мнѣ. Но погодите минуту, дайте мнѣ высказаться. Я честный человѣкъ. Меня зовутъ Даніелло; отецъ мой Фэбо изъ дома Валламамы. Я всю жизнь былъ морякомъ и теперь шкиперъ этого красиваго судна; половина его принадлежитъ мнѣ и я веду торговлю фруктами. Вотъ и все; но я не промѣнялъ бы свою судьбу на судьбу любого владѣтельнаго князя. Я — самъ себѣ господинъ и въ состояніи содержать въ довольствѣ жену на моей родинѣ. Хотите осчастливить меня и быть моей женою? Что вы на это скажете?

Онъ былъ простой, грубый морякъ; но въ жилахъ у него кипѣла сицилійская кровь; умъ его отличался богатымъ воображеніемъ, а сердце пламенной страстью. Онъ родился подъ огнемъ Этны и взросъ, убаюканный лепетомъ южнаго моря. Поэтому неудивительно, что любовь проснулась въ его сердцѣ мгновенно, какъ у великаго Данта, кипучаго Аріосто и благороднаго Петрарки. Внезапная любовь, любовь съ перваго взгляда, до сихъ поръ возможна въ этой странѣ; это — такой же неоспоримый фактъ, какъ золотая сердцевинка въ лиліи и красная въ цвѣтѣ гранатовыхъ деревьевъ.

Она бросила на него взглядъ полу-гнѣвный, полу-удивленный. Потомъ пожала плечами съ недовѣріемъ и презрѣніемъ.

— Вернитесь на свою родину и говорите это своимъ сицилійскимъ дѣвушкамъ. Прощайте, я слишкомъ долго говорила съ чужимъ человѣкомъ.

Она кинула въ песокъ фрукты, которые онъ далъ ей и, повернувшись къ нему спиной, пошла по берегу въ сопровожденіи собаки, бывшей съ нею въ лодкѣ. Сициліецъ былъ оскорбленъ, но послѣдовалъ за нею.

— Клянусь Богомъ, я говорю искренно и моя любовь къ вамъ честная, преданная. Одинъ вашъ взглядъ зажегъ мое сердце: вотъ какъ мы любимъ въ Сициліи. Увы! мои взгляды не возбуждаютъ ничего въ вашемъ сердцѣ. Но, какъ вы ни жестоки и несправедливы ко мнѣ, по клянусь, что черезъ четыре мѣсяца на возвратномъ пути изъ Шотландіи, я брошу якорь у этого берега. Если вы выйдете ко мнѣ на встрѣчу, то я повторю вамъ мои слова и увезу васъ на свою родину, гдѣ васъ ждетъ веселое жилище среди финиковыхъ деревьевъ и кактусовъ. Вотъ моя рука и я не измѣню своему слову.

Онъ остановился на пустынномъ берегу и протянулъ руку. Онъ сіялъ страстью, юностью и красотой. Но ея сердце не дрогнуло. Недовѣрчивая улыбка играла на ея губахъ.

— Мы увидимъ черезъ четыре мѣсяца, отвѣчала она и голосъ ея звучалъ тѣмъ же презрительнымъ недовѣріемъ.

— Вы увидите черезъ четыре мѣсяца, повторилъ онъ съ горечью: — дѣвушка! съ кѣмъ вы жили до сихъ поръ, что у васъ такое каменное сердце?

— А вамъ какое дѣло? отвѣчала она рѣзко.

Ея сердце спало еще непробуднымъ сномъ; она не понимала его и думала, что онъ или съума сошелъ, или шутилъ.

— Обѣщаете вы мнѣ выйти на берегъ въ этотъ самый день черезъ четыре мѣсяца? сказалъ онъ. — Несмотря на вѣтры и непогоды я буду здѣсь.

— Если вы хотите меня видѣть, то найдете меня, но, конечно, вы и не подумаете обо мнѣ черезъ четыре мѣсяца, отвѣчала Муза.

— Я васъ найду! воскликнулъ сициліецъ съ жаромъ: — вы вѣдь сказали, что васъ зовутъ морской чайкой или Музанселлой?

Но не успѣлъ онъ произнести этихъ словъ, какъ она бросилась бѣжать отъ него по сырой, красноватой, покрытой мхомъ землѣ. Онъ могъ бы нагнать ее, потому что былъ молодъ и проворенъ; но чувство благородства и врожденная застѣнчивость удержали его. Онъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, постоялъ немного на берегу и вернулся на свое судно.

Эта встрѣча не произвела никакого впечатлѣнія на Музу; ея страсти еще не проснулись и она бѣжала, какъ юный страусъ отъ преслѣдующихъ его негровъ, не оглядываясь, до самой пещеры, куда поспѣшно и скрылась.

Ея никогда не безпокоили мысли о будущемъ. Она ничего не боялась, и если угольщики или пастухи не откроютъ ея тайнаго убѣжища, то ей казалось, что она проживетъ въ немъ сотни лѣтъ среди окружающей тишины и мирнаго одиночества.

XVI.

Между тѣмъ, въ это самое утро Зирло, лежа на душистой травѣ, увидалъ неожиданно передъ собою двухъ чужестранцевъ, которые странствовали по болотамъ въ тщетныхъ поискахъ этрусскаго города, означеннаго на древнихъ картахъ къ югу отъ Сан-Леонардо.

— Молодецъ, сказалъ одинъ изъ нихъ, добродушно смотря на хорошенькаго мальчика: — не можете ли вы намъ указать гдѣ-нибудь но близости древней гробницы или остатковъ старой стѣны?

Зирло всталъ, закрылъ, глаза рукой, словно его жгло солнце, и отвѣчалъ рѣшительно:

— Нѣтъ, я никогда не слыхивалъ о чемъ либо въ этомъ родѣ.

— Подумайте хорошенько. Посмотрите на эту монету; она отлично изощряетъ намять. Она ваша, если вы намъ покажете какую-нибудь древность.

И передъ глазами жаднаго на деньги мальчика заблестѣлъ -серебряный скуди.

Голова у Зирло закружилась, но онъ все-таки отвѣчалъ, хотя далеко не такъ рѣшительно и не спуская глазъ съ серебряной монеты:

— Я не знаю никакихъ древностей.

— Нѣтъ, вы знаете и, показавъ намъ, получите эту монету.

Зирло покраснѣлъ, потомъ поблѣднѣлъ и снова покраснѣлъ.

Съ минуту онъ колебался между корыстью и страхомъ.

— Вы ей не сдѣлаете вреда? спросилъ онъ.

Чужестранцы засмѣялись.

— Какой мы можемъ сдѣлать вредъ? Мы — путешественники, художники, археологи. Мы ничего не повредимъ и заплатимъ вамъ вдвое, если вы намъ покажете что-нибудь любопытное.

— Вамъ надо пещеру съ гробницами и крашенными стѣнами? промолвилъ Зирло.

— Да, да! Идите впередъ и укажите намъ дорогу. Ваше стадо можетъ остаться здѣсь. Съ нимъ ничего не сдѣлается. Чего вы боитесь?

Зеферино страшно поблѣднѣлъ и зубы его стучали, словно отъ холода; онъ боялся послѣдствій своей измѣны. Но серебряная монета соблазняла. Сколько вкусныхъ вещей можно было купить на эти деньги? Онъ никогда не былъ сытъ и его аппетитъ не зналъ удовлетворенія.

„Къ тому же, эта пещера столько же моя, сколько и ея“, подумалъ онъ.

Однако, она ему довѣрила и пригрозила отомстить, если онъ ей измѣнитъ.

— Я не смѣю! воскликнулъ онъ и горько расплакался, такъ сильна была въ немъ борьба м?жду противоположными чувствами.

— Вы боитесь пещеры? спросили путешественники, любопытство которыхъ было тѣмъ болѣе возбужденно: — деньгами можно купить храбрость, такъ же какъ хлѣбъ. Ну, молодецъ, покажите намъ этрусскую гробницу и мы дадимъ два скуди.

Зирло развелъ руками, словно не чувствуя въ себѣ болѣе силъ сопротивляться соблазну.

— Я васъ сведу, пробормоталъ онъ сквозь зубы, дрожа всѣмъ тѣломъ, словно въ лихорадкѣ.

— Ну, и прекрасно, отвѣчали путешественники и послѣдовали за Зирло по уединенной, болотистой странѣ.

Зеферино шелъ словно во снѣ; голова у него кружилась я сердце тревожно билось. А если Муза была въ пещерѣ?

Однако, пройдя двѣ мили, онъ, наконецъ, достигъ густой трущобы кустарниковъ, подъ которой скрывалась гробница древнихъ этруссковъ и старой Джоконды. Остановившись у входа, онъ указалъ путешественникамъ на ступени въ пещеру и промолвилъ:

— Вотъ! дайте деньги.

И, схвативъ двѣ монеты, пустился бѣгомъ въ обратный путь.

— Кто бы подумалъ, что корыстолюбіе совьетъ себѣ гнѣздо въ сердцѣ юнаго пастуха? произнесъ тотъ изъ иностранцевъ, который все время говорилъ съ Зирло.

— Мертвецы, которыхъ мы отыскиваемъ, были одушевлены этимъ чувствомъ, отвѣчалъ его товарищъ: — это единственное человѣческое чувство, которое безсмертно. Но напрасно вы заплатили этому жадному чертенку; можетъ быть, онъ насъ обманулъ и это только нора лисицы.

— Въ норѣ лисицы нѣтъ ступеней.

Они спустились въ пещеру и съ изумленіемъ остановились на порогѣ жилища Музы.

Это была, безъ сомнѣнія, древняя гробница этруссковъ и она прекрасно сохранилась. Но на каменномъ полу виднѣлись угодья отъ недавно разведеннаго огня; въ старинномъ сосудѣ были остатки молока; тутъ же находились кусокъ хлѣба, прялка и лютня.

— Здѣсь кто-нибудь живетъ! воскликнули они въ одинъ голосъ, и теперь имъ сталъ ясенъ страхъ Зирло.

— Здѣсь новый гробъ! произнесъ одинъ изъ нихъ, пройдя въ третью комнату и увидавъ гробъ Джоконды.

— Здѣсь кто-то живетъ, спитъ, ѣстъ и хоронитъ своихъ мертвыхъ, отвѣчалъ другой: — и это, вѣроятно, женщина. Вотъ женское платье и веретено.

— Странно. Но какая удивительная гробница и какъ она отлично сохранилась! Срисуемъ ее, пока намъ никто не мѣшаетъ.

Они сѣли и быстро принялись за работу. Они были художники, а одинъ въ добавокъ и ученый. Онъ смѣрилъ размѣры усыпальницы и набросалъ на бумагѣ странныя фигуры на стѣнѣ: танцующихъ женщинъ и крылатыхъ юношей. Его товарищъ снялъ копію съ веретена, лютни и лампы, стоявшей подлѣ чаши съ желтыми болотными лиліями. Одинъ рисунокъ могъ служить матеріаломъ для большой картины этрусской свадьбы или похоронъ, а другой для маленькаго жанроваго этюда.

Достигнувъ въ торопяхъ пещеры, Муза, однако, замѣтила по измятой травѣ, что кто-то проникъ въ ея убѣжище, и подумало, что это Зирло. Но Леоне гнѣвно заворчалъ и вопросительно посмотрѣлъ на нее, словно ожидая ея приказаній. Она быстро спустилась внизъ и, къ ужасу, увидала, вмѣсто мальчика, двухъ незнакомцевъ, которые разсматривали картины на стѣнахъ. Она не знала, кто они и не стала ихъ подробно разсматривать; ей было довольно того, что они были живые люди и святотатственно нарушали ея покой и покой мертвецовъ.

Она подошла къ нимъ, гнѣвно сверкая глазами.

— Какъ вы смѣете! Какъ вы смѣете! воскликнула она, внѣ себя отъ ярости: — это все мое и ихъ. Вы совершили святотатство. Ступайте вонъ! Или я натравлю на васъ собаку.

Иностранцы посмотрѣли на нее съ изумленіемъ. Ея неожиданное появленіе смутило ихъ и въ первую минуту они не могли отдать себѣ отчета, былъ ли это призракъ или живое существо.

— Извините, сказалъ одинъ изъ нихъ послѣ минутнаго молчанія: — мы не знали, что эта этрусская гробница находится въ вашимъ вѣденіи. Мы искали остатковъ древняго города, означеннаго на картахъ. Маленькій мальчикъ, пастушокъ, привелъ насъ сюда. Если мы…

Муза поблѣднѣла.

— Пастушокъ! Зирло?

— Не знаю, какъ его зовутъ. Но мальчуганъ босой и съ длинными кудрями. Мы очень сожалѣемъ, что потревожили васъ.

— Зирло! Зирло! промолвила она съ грустью, и путешественники подумали, что она сожалѣетъ о деньгахъ, которыя получилъ мальчикъ вмѣсто нея.

— Если… началъ говорившій съ нею иностранецъ, вынимая золотую монету, но Муза перебила его.

— Ступайте вонъ! воскликнула она: — это мой домъ, мой храмъ, моя гробница. Зирло — низкій измѣнникъ. Ступайте вонъ!

И величественнымъ движеніемъ руки она указала на лѣстницу.

— Она — съумасшедшая, сказали другъ другу путешественники, пораженные ея гнѣвной вспышкой и дикой красотой.

— Ступайте вонъ, или собака растерзаетъ васъ на куски; это моя пещера; я живу здѣсь съ своими мертвецами. Ступайте вонъ!

— Пойдемъ, сказали они другъ другу: — она навѣрное съумасшедшая. Ее не надо выводить изъ себя. Но мы вернемся. Она рѣдкая красавица и вѣрно ей принадлежатъ веретено и лютня.

Когда они удалились, Муза горько зарыдала.

— Зирло! Зирло! повторяла она. — И я любила его.

Ничто такъ не поражаетъ въ сердце, какъ измѣна.

Долго сидѣла она, погруженная въ тяжелую думу. Неизмѣримо горько ей было это первое разочарованіе. Она ему довѣряла и онъ ей измѣнилъ. Ей казалось, что огонь долженъ сойти съ неба сжечь его. Она не знала, что еслибы небо постоянно мстило за измѣну людей, то небесный огонь не прекращался бы ни на минуту.

Вдругъ ей пришло въ голову, не пришли ли они за тѣломъ Джоконды. Она побѣжала въ третью комнату, но лампа спокойно горѣла передъ гробомъ подлѣ собранныхъ ею утромъ цвѣтовъ.

Она постояла съ минуту и потомъ поспѣшно вышла изъ пещеры.

Невдалекѣ, въ полу-мили не болѣе, виднѣлась фигура мальчика, который думалъ, что, оставаясь вблизи пещеры, онъ сниметъ съ себя всякое подозрѣніе. Въ сердцѣ Музы закипѣла злоба и она понеслась къ нему со скоростью вѣтра. Завидѣвъ ее, онъ обратился въ бѣгство, но она вскорѣ нагнала его и схватила за горло съ такой силой, что онъ упалъ.

— Ты измѣнилъ мнѣ! воскликнула она и, поднявъ его на ноги, трясла изо всей силы: — подлецъ! Ты продалъ меня за сребрянники, какъ евреи своего Господа! Ты знаешь ли, что я могу убить тебя. Ты слабъ, какъ ягненокъ, а я сильна, какъ буйволъ. Я могу размозжить тебѣ голову камнемъ и бросить тебя въ море. И, право, я не знаю, отчего мнѣ этого не сдѣлать?

Страхъ объялъ мальчика; въ глазахъ у него потемнѣло; онъ ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ.

— Я тебѣ довѣряла, продолжала она, сжимая ему горло; но вдругъ взглянула въ его блѣдное, искаженное страхомъ лицо и оттолкнула его отъ себя съ отвращеніемъ.

Онъ отлетѣлъ отъ нея на нѣсколько шаговъ и упалъ на землю.

— Измѣнникъ! продолжала она громовымъ голосомъ: — ты слишкомъ низкій трусъ, чтобы я дотронулась до тебя нальцемъ. Но не смѣй показываться мнѣ на глаза. Если ты будешь умирать, я не протяну руки, чтобы спасти тебя. Я тебѣ довѣряла, подлый, глупый трусъ! А ты продалъ мое довѣріе за серебряную монету! Дуракъ! Дуракъ!

И она медленно удалилась.

Долго въ своей одинокой пещерѣ она не могла успокоиться. Она рыдала отъ злобы. Къ тому же, ея убѣжище было открыто, и теперь во всякое время ее могли прогнать изъ пещеры, разлучить съ мертвецами. А у нея не было на свѣтѣ другого жилища, другихъ друзей.

Зирло это зналъ и, однако, продалъ ее за деньги. Отчего она его не убила? Что удержало ее отъ справедливой мести? Не страхъ наказанія, не жалость, а только сознаніе своей неизмѣримой силы въ сравненіи въ его презрѣнной, трусливой слабостью.

XVI.

На слѣдующее утро, она сидѣла у входа въ пещеру и плела biodo. Умъ ея все еще былъ омраченъ грустными мыслями, навѣянными измѣной Зефферино. Неожиданно между нею и солнечными лучами показалась черная фигура одного изъ тѣхъ чужестранцевъ, которымъ продалъ Зефферино ея тайну. Въ первое мгновеніе она хотѣла бѣжать, но потомъ одумалась, бросила свою работу на землю и рѣшительно пошла къ нему на встрѣчу. Глаза ея сверкали; зубы были стиснуты.

— Какъ вы смѣете снова прійти сюда! воскликнула она: — я вамъ запретила. Это земля моя. Ступайте прочь, или вы раскаетесь въ своей смѣлости.

Незнакомецъ, тотъ самый, который болѣе говорилъ съ нею наканунѣ, остановился.

— Могу я вамъ сказать два слова? произнесъ онъ нѣжнымъ голосомъ.

Ему на взглядъ было лѣтъ тридцать; высокаго роста, сильный, могучій, онъ отличался умнымъ лицемъ, тонкими чертами и большими голубыми глазами. Вообще его физіономія была для нея совершенно чуждой, такъ какъ онъ, очевидно, былъ уроженцемъ сѣвера.

Онъ смотрѣлъ на нее съ искреннимъ сочувствіемъ, а она бросала на него изъ-подъ нахмуренныхъ бровей взгляды, полные подозрѣнія и ненависти.

— Васъ прибрежные жители называютъ Веліей или Музонселлой?

— Да, отвѣчала она гнѣвно: — но вамъ какое до этого дѣло?

— Большое; я — внукъ Іохима Санктиса.

Мгновенно въ ней исчезнули гнѣвъ и презрѣніе.

— Вы — ей родня? промолвила она тихо, но тотчасъ же прибавила съ нетерпѣніемъ: — но вы, можетъ быть, лжете. Всякій на берегу могъ сказать вамъ, что я жила у Джоконды, и вы вчера проникли въ мое жилище, какъ лисица подкрадывается къ гнѣзду водяной курочки, когда ея нѣтъ.

— Я — не лисица, отвѣчалъ онъ съ улыбкой: — и я желаю вамъ добра. Вотъ письмо Джоконды къ Іохиму, который умеръ тридцать-пять лѣтъ тому назадъ, прежде чѣмъ я родился.

Она взглянула на письмо, написанное публичнымъ писцомъ, но приказанію Джоконды, но не взяла его въ руки.

— Я не слыхала объ этомъ письмѣ, сказала она, и въ сердцѣ ея снова проснулось подозрѣніе: — какъ вы его достали? Оно писано не вамъ.

— Нѣтъ, по оно писано моему дѣду и его брату. Оба они умерли. Изъ поколѣнія Джоконды никого не осталось въ живыхъ. Письмо передали патеру, и онъ переслалъ его ко мнѣ. Но я былъ на востокѣ и получилъ письмо только ныньче весной, вернувшись изъ Азіи въ Неаполь. Прочитавъ его, я рѣшился немедленно посѣтить васъ и Джоконду. Въ Санта-Тарзиллѣ мнѣ сказали, что она умерла, но о васъ не могли сообщить ничего вѣрнаго. Я странствовалъ по всей Мареммѣ, отыскивая васъ. Вчера мой другъ, съ которымъ я путешествую, захотѣлъ посмотрѣть на этрусскія гробницы и увидалъ васъ; я тотчасъ догадался, что вы Муза, о которой писала Джоконда, но не хотѣлъ говорить при постороннемъ человѣкѣ. Я провелъ ночь въ ужасной деревушкѣ Саи-Леонардо и на разсвѣтѣ отправился сюда. Вотъ вся моя исторія. Я, право, не понимаю, почему вы мнѣ не вѣрите.

Она молчала; по слова его тронули ее, и она была смущена при мысли, что передъ нею стоялъ одинъ изъ родственниковъ ея умершаго друга.

— Зачѣмъ вы меня искали? спросила она, наконецъ.

— Джоконда въ письмѣ просила Іохима не оставить васъ; я думалъ, что мнѣ надо сдѣлать то, что онъ, конечно, сдѣлалъ бы.

— Вы очень добры.

— Если это и доброта, то я за нее вознагражденъ сторицей.

Этотъ комплиментъ пропалъ даромъ.

— Я не понимаю, зачѣмъ вы заботились обо мнѣ?

— А я понимаю, отвѣчалъ онъ съ сердцемъ, но не прибавилъ: — „я заботился объ васъ потому, что Джоконда писала, что вы красавица и одиноки, а я люблю все, что красиво и сожалѣю всѣхъ одинокихъ“.

Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ она молча смотрѣла на него.

— Пойдемте къ ней, сказала она, наконецъ, нѣжнымъ тономъ и повела его въ пещеру къ деревянному гробу Джоконды.

Тамъ она опустилась на колѣни и поцѣловала грубо обтесанный гробъ.

— Добрый другъ! промолвила она: — твои родственники забыли тебя, но теперь раскаялись и вспомнили.

Послѣ этого она произнесла по латыни молитву, которой научилъ ее патеръ.

Морисъ Санктисъ также преклонилъ колѣна. Глаза его были влажны и хотя онъ презиралъ молитвы, по примѣру современныхъ ученыхъ, но къ простой вѣрѣ, наполнявшей сердца женскихъ членовъ его семьи, питалъ глубокое уваженіе.

По окончаніи молитвы, Муза встала; лицо ея уже болѣе не выражало подозрѣнія и ненависти, а, напротивъ, дышало нѣжностью. Онъ воспользовался этой минутой, чтобъ спросить ее, какъ она попала къ Джокондѣ, какъ провела дѣтство и какъ жила теперь.

Молодой дѣвушкѣ нечего было скрывать, и она просто, откровенно разсказала свою исторію, которая тѣмъ болѣе возбудила въ немъ интересъ, что онъ зналъ объ ея родствѣ съ Сатурнино, о чемъ Джоконда написала на особомъ листкѣ, котораго онъ не показалъ Музѣ.

— Но какимъ образомъ попалъ сюда ея гробъ? спросилъ онъ послѣ продолжительнаго молчанія.

Она объяснила ему, какъ она перенесла гробъ изъ кладбища въ пещеру.

Онъ слушалъ ее, глубоко тронутый.

— Вы вѣрны, какъ собака, замѣтилъ онъ: — такая вѣрность совсѣмъ не южное качество.

Она не поняла его; она не знала, что есть разныя расы и подраздѣленія людей.

— Не правда ли, она сама пожелала бы оставаться вѣчно со мною? спросила она съ жаромъ.

— Конечно. Кому пріятно лежать одиноко въ землѣ. Вы, должно быть, очень ее любили?

— Она была добрая, и я была недостаточно ей благодарна. Я знаю это теперь, но уже поздно.

— Бѣдное дитя мое! Мы всѣ это чувствуемъ, лишившись близкаго человѣка. Когда умеръ мой отецъ, то я не могъ себѣ простить, что жилъ для своего удовольствія въ Парижѣ, а не съ добрымъ старикомъ на берегу родного озера въ виду Монблана. По всей вѣроятности, я къ концу своей жизни также поселюсь тамъ. Горнымъ уроженцамъ душно въ городахъ.

— А Парижъ — городъ? спросила Муза.

— Городъ изъ городовъ.

— Гдѣ онъ находится? Далеко отсюда?

— Поѣдемте со мною, и я вамъ покажу Парижъ.

Онъ говорилъ полусерьёзно, полушутя. Она поняла его слова буквально и не нашла ничего страннаго въ этомъ предложеніи.

— Я не могу жить тамъ, гдѣ много домовъ. Тамъ люди вдыхаютъ въ себя дыханія сосѣдей, а не благоуханія цвѣтовъ.

— Это испорченный вкусъ, все равно, что предпочитать вино водѣ. Такъ вы обвѣнчаны съ своей Мареммой?

— Я люблю Маремму, отвѣчала она просто и прибавила: — а гдѣ другой, съ которымъ вы приходили вчера?

— Онъ уѣхалъ въ Геную, а оттуда отправится въ Вѣну, гдѣ онъ живетъ. Отчего вы спрашиваете о немъ? Онъ вамъ понравился?

— Мнѣ… поправился! Я боюсь, чтобъ онъ не вернулся или не сказалъ другимъ объ этой пещерѣ. Какъ я сожалѣю, что вы были здѣсь.

— Отчего?

— Я люблю одиночество, а если люди узнаютъ объ этой гробницѣ, то путешественники станутъ посѣщать ее. Они всегда наѣзжаютъ толпами въ тѣ мѣстности, гдѣ есть buche delle fate. Къ тому же, пастухи прогонятъ меня отсюда и сами поселятся; здѣсь имъ будетъ лучше, чѣмъ въ шалашахъ, въ дурную погоду они будутъ загонять сюда и свои стада.

Санктисъ смотрѣлъ на нее съ изумленіемъ.

— Но вѣдь вы не думаете же провести здѣсь всю жизнь?

— Я надѣюсь тутъ и умереть.

— Боже мой! Неужели вы не желаете себѣ лучшаго будущаго?

Муза нахмурила брови.

— Что можетъ быть лучше? У меня все, что нужно. Я могу жить очень хорошо среди моихъ любимыхъ птицъ и звѣрей. Я дышу свѣжимъ воздухомъ. Я совершенно довольна своей судьбой. Лѣтомъ, можетъ быть, слишкомъ жарко и, говорятъ, болотныя испаренія нездоровы, хотя на меня они не дѣйствуютъ. Но здѣсь жить такъ хорошо, такъ хорошо! Я не знаю, на что похожи города, но ни за что не поѣду въ городъ. Люди меня сердятъ; я становлюсь среди нихъ злою; они такъ низки, такъ трусливы, такъ корыстны. А здѣсь я довольна всѣмъ и увѣрена, что она довольна мною, гдѣ бы она теперь ни была.

Морисъ Сапктисъ молчалъ; его глубоко трогала ея любовь къ Джокондѣ и постоянныя воспоминанія о ней; его изумляло ея полное невѣденіе своей красоты и всего, что придаетъ красу жизни. Ему жаль было нарушать ея спокойствіе. Къ тому же, онъ чувствовалъ, что его слова были для нея непонятны. Она была совершеннымъ ребенкомъ по мыслямъ и чувствамъ.

Между тѣмъ, жара была нестерпима и въ отдаленныхъ селеніяхъ по берегу пробило двѣнадцать часовъ. Санктисъ остался въ прохладной пещерѣ и позавтракалъ овсянымъ хлѣбомъ, запивъ его водой изъ ритона, съ ручкой изъ слоновой кости, который употреблялся на похоронныхъ банкетахъ древнихъ этруссковъ.

Муза принялась за свою прежнюю работу, желая мысленно, чтобъ онъ поскорѣе ушелъ. Онъ былъ чѣмъ-то священнымъ въ ея глазахъ, но на все-таки питала къ нему недовѣріе. Его руки сбыли слишкомъ чисты и бѣлье лишкомъ тонко.

— Джоконда была бѣдна, а вы не бѣдный человѣкъ, произнесла она неожиданно.

— Нѣтъ, я не бѣденъ. Антонъ, сынъ Іохима, названный въ въ честь его дѣда Антона, поселился въ Женевѣ и держалъ лодку на озерѣ. Мало-по-малу онъ завелъ баркасы и пароходы и нажилъ хорошее состояніе. Онъ былъ простой, умѣренный человѣкъ и почти ничего не расходовалъ на себя. Я — его единственный сынъ и наслѣдовалъ все его состояніе. Я самъ живописецъ и живу въ Парижѣ. Люди называютъ меня великимъ человѣкомъ, но я не стою мизинца Іохима и Антона. Поѣдемте со мною, прибавилъ онъ торжественно: — не бойтесь, вы будете для меня святыней. Я отвезу васъ къ моимъ двоюроднымъ сестрамъ. Онѣ живутъ на берегу озера, окруженнаго яблонями, персиковыми и каштановыми деревьями, которыя весною всѣ въ цвѣту. Клянусь памятью доброй женщины, которую родственники бросили, а вы такъ искренно любили, что мы сдѣлаемъ вашу жизнь райскимъ блаженствомъ. Отвѣчайте, вы согласны? Я зову васъ не въ городъ, а въ горы, выше вашихъ, и на озера, которыя не заражаютъ воздухъ міазмами, какъ ваши болота.

— Все это слова, отвѣчала Муза презрительно: — отчего вы дозволили ей жить и умереть въ одиночествѣ?

— Это очень дурно, отвѣчалъ Санктисъ: — но ни я, ни отецъ въ этомъ не виновны. Іохимъ и Антонъ разсердились на ея бракъ, а потомъ были недовольны, что она никогда къ нимъ не писала.

— Развѣ морякъ изъ Мареммы не такой же человѣкъ, какъ скотоводъ въ Савонѣ? спросила Муза.

— Это все антагонизмъ расъ; наша семья изъ Гларуса и нѣмецкаго происхожденія, произнесъ Санктисъ, но, вспомнивъ, что его слова ей непонятны, прибавилъ: — я очень сожалѣю, что мы допустили ее до такой несчастной жизни. Но для меня она была туманнымъ призракомъ прошедшаго; я даже никогда не видалъ моего дѣда Іохима.

Она ничего не отвѣчала. Ее сердило, что онъ своимъ присутствіемъ нарушилъ ея одиночество и еще болѣе, что родственники такъ долго отворачивались отъ Джоконды, дозволивъ ей жить и умереть въ нищетѣ.

Еслибъ Санктисъ былъ пастухъ или матросъ, то онъ, можетъ быть, возбудилъ бы въ ней сочувствіе, но онъ принадлежалъ къ невѣдомому ей міру и дышалъ богатствомъ, культурой, успѣхомъ, чего она никакъ не могла понять.

Онъ не могъ уговорить ее согласиться на его предложеніе, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не чувствовалъ себя въ силахъ отказаться отъ исполненія послѣднихъ желаній доброй Джоконды. Онъ провелъ нѣсколько дней въ Теламонѣ, въ маленькомъ дрянномъ кабачкѣ и, нанявъ лодку, катался по морю, посѣщая почти каждый день уединенный берегъ Сассо-Скритто и этрусскую гробницу. Это очень не нравилось Музѣ и она пряма выражала ему свое неудовольствіе, хотя удерживалась отъ очень рѣзкихъ словъ въ виду его родственныхъ связей съ Джокондой.

Онъ смиренно просилъ позволенія окончить свои рисунки, изображавшіе внутренность гробницы и она должна была это разрѣшить, несмотря на все свое недовѣріе къ нему.

Часто, явившись въ пещеру, онъ не заставалъ Музы, которая странствовала въ это время по болотистой равнинѣ, гдѣ немыслимо было ее искать. Она его избѣгала; онъ былъ для нея чужой и она питала болѣе дружескія чувства къ рыбамъ, птицамъ и звѣрямъ. Она не знала того міра, къ которому онъ принадлежалъ, но ненавидѣла этотъ міръ всѣми силами своей души, потому что въ немъ жилища лѣпятся другъ подлѣ друга и птицы содержатся въ клѣткахъ. Она боялась, чтобы онъ такъ или иначе не заставилъ ея послѣдовать за нимъ. Она не думала, что онъ измѣнитъ ей, потому что у него были свѣтлые голубые глаза Джоконды, но не свободно дышала въ его присутствіи; ей казалось, что онъ хочетъ заманить ее, какъ бѣдную птицу въ силки и засадить въ клѣтку.

XVII.

Раза два или три онъ встрѣтилъ ее на берегу, и она, перекинувшись съ нимъ нѣсколькими словами, спѣшила удалиться въ лодкѣ. Онъ не хотѣлъ ее пугать слишкомъ упорнымъ преслѣдованіемъ и пришелъ къ тому убѣжденію, что его пріѣздъ въ Маремму останется безъ всякаго результата. Онъ былъ человѣкъ честный, добросовѣстный и не былъ въ состояніи даже мысленно обидѣть безпомощнаго ребенка, оставленнаго на попеченіи его отца, но неудача начинала его сердить. Онъ снялъ нѣсколько видовъ съ прекрасно сохранившейся этрусской гробницы, и это былъ единственный результатъ даромъ потраченнаго лѣтняго мѣсяца.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, и воздухъ Мареммы, „разстроивающій здоровье, если не причиняющій смерть“, началъ гибельно дѣйствовать на него. Онъ сталъ ощущать какую-то слабость и повременамъ лихорадочный ознобъ; жгучее солнце, высасывающее ядовитые міазмы изъ болотистой почвы, видимо заражало его сѣверную кровь.

На двѣнадцатый день его пребыванія въ Теламонѣ Муза встрѣтила его, возвращаясь домой на закатѣ солнца съ ягодами, собранными ею въ лѣсу. Она посмотрѣла на него пристально и улыбнулась.

— Маремма вредно на васъ дѣйствуетъ, сказала она, не стараясь даже скрыть своего удовольствія: — вы напрасно здѣсь остаетесь. Солнце Мареммы не долюбливаетъ чужестранцевъ. Отчего вы не уѣзжаете?

— Вы сами знаете отчего, произнесъ Санктисъ нѣжно: — я не могу оставить васъ, зная, что вы ведете такую одинокую, дикую жизнь.

— Это не ваше дѣло, отвѣчала она, насупивъ брови: — я ни за что не соглашусь вести другой жизни. Вамъ глупо оставаться въ Теламонѣ; вы можете тамъ прожить двѣнадцать недѣль, двѣнадцать мѣсяцевъ, двѣнадцать лѣтъ и все-таки не заставите меня перемѣнить моего образа жизни, вы только потеряете свое здоровье и болѣе ничего.

— Вы сами занеможете. Посмотрите, всѣ здѣсь больны…

— Они больны отъ грязи. Жара никогда не вліяетъ на меня, потому что я купаюсь два раза въ день. Но иностранцы здѣсь всегда заболѣваютъ, а если долго остаются, то и умираютъ.

— Вы хотите, чтобъ я умеръ?

— Нѣтъ; поэтому я и прошу васъ уѣхать, пока еще не поздно. Если вы останетесь здѣсь долго, то лихорадка васъ изведетъ. Я никогда не была сама больна лихорадкой, но видала много больныхъ, которые дрожатъ, словно по уши сидятъ въ снѣгу, когда кругомъ ихъ жарко, какъ въ печкѣ. Жаль, если вы дойдете до этого. Послѣ здѣшней лихорадки, если она и пройдетъ, вы никогда не будете прежнимъ человѣкомъ.

— Но отчего вы здоровы?

— Не знаю. Отчего здоровы косули, кабаны, зайцы? Они, какъ и я тоже, родились на этой землѣ, а вы чужестранецъ.

Дѣйствительно, она была дѣтищемъ Мареммы; она принадлежала къ древнему этрусскому роду Мастарна, который обиталъ здѣсь впродолженіи многихъ поколѣній. Смотря на нее, Санктисъ спрашивалъ себя, не сказать ли ей, что она дочь Сатурнино? Но измѣнитъ ли ея рѣшимость это извѣстіе? Побудитъ ли оно ее покинуть землю, пропитанную кровью ея отца? Нѣтъ; онъ думалъ, что ее еще труднѣе будетъ оторвать отъ той земли, гдѣ ея отецъ томится въ заточеніи, и притомъ она была такъ спокойна, такъ горда, такъ невинна, что у него не хватало сердца сказать ей: „Человѣкъ, укравшій у тебя золото, твой отецъ“.

Онъ простился съ ней; она ушла въ свою пещеру, а онъ остался на обнаженномъ, вредномъ для здоровья берегѣ.

Онъ былъ по призванію живописецъ, но въ сердцѣ сохранилъ любовь горнаго жителя къ Альпійской природѣ. Онъ любилъ безмятежную тишину ледниковъ, бурные потоки растаявшаго снѣга, рѣзкій, сухой воздухъ горныхъ вершинъ, возвышавшихся надъ облаками. Берегъ Мареммы былъ ему противенъ, хотя его художественный глазъ вполнѣ оцѣнялъ игру свѣта на аметистовыхъ холмахъ, удивительную прозрачность дали, золотые и розовые переливы утренней зари.

Окружающая атмосфера ослабляла его мускулы; грязь и духота въ нагроможденныхъ другъ на другѣ трущобахъ подтачивали его здоровье. Онъ чувствовалъ, что заболѣваетъ, какъ предсказывала Муза, и все даромъ, потому что она не хотѣла и слушать его предложеній.

Если онъ считалъ своей обязанностью доставить этому безпомощному ребенку вѣрное убѣжище, необходимости котораго она не сознавала, то достичь этого можно было только низкими средствами. Онъ долженъ былъ разыграть роль измѣнника, выдать ея тайну властямъ въ Гроссето и натравить на нее тотъ законъ, противъ котораго возставалъ всю свою жизнь Сатурнино. Ему надо было разгласить исторію ея рожденія, такъ старательно скрываемую доброй Джокондой. Но, выдавъ ее закону, онъ не могъ представить на нее никакихъ правъ; въ глазахъ закона письмо Джоконды не имѣло силы, она была бы только Музанееллой, побочной дочерью каторжника, и ее, быть можетъ, отдали бы подъ судъ за бродяжничество; а при самомъ благопріятномъ оборотѣ дѣла, заперли бы въ какое-нибудь благотворительное учрежденіе, гдѣ она умерла бы отъ тоски и отчаянія.

Что было ему дѣлать? Онъ становился втупикъ. Это юное созданіе, столь прекрасное, смѣлое и полное физической жизни, казавшееся олицетвореніемъ Артемиды, было теперь счастливо, какъ лѣсная птичка. Не принесло ли бы ей вмѣшательство его болѣе вреда, чѣмъ пользы? Онъ зналъ, какъ опасно вмѣшиваться въ чужія дѣла, и былъ слишкомъ смирнаго нрава, чтобъ быть увѣреннымъ въ своей непогрѣшимости. Къ тому же ему было хорошо извѣстно, какъ сильно дѣйствуютъ врожденные инстинкты, и что хотя цыгане отъ природы очень музыкальны, но научить ихъ нотамъ нѣтъ никакой возможности. Такъ и въ отношеніи Музы онъ предчувствовалъ, что невозможно будетъ оторвать ее отъ поэзіи дикой природы и перенести въ прозаическую среду ежедневной жизни.

Еслибъ она обнаруживала хоть тѣнь недовольства, внутренней тревоги или стыда, то онъ могъ бы возбудить въ ней самолюбіе или любопытство, но онъ былъ безсиленъ въ виду ея безусловнаго спокойствія и упорнаго непризнаванія, чтобы могла быть жизнь лучше ея прозябанія. Это было классическое довольство своей судьбой древняго грека и бедуина. Оно окружало ее невидимымъ волшебнымъ кругомъ, черезъ который нельзя было перешагнуть.

Онъ чувствовалъ живѣйшее сочувствіе къ ней и она имѣла въ его глазахъ какую-то классическую прелесть. Онъ готовъ былъ бы безъ всякой эгоистической мысли, безъ всякаго низкаго побужденія, сдѣлать для яея все на свѣтѣ, но такъ какъ она видѣла въ его дружески протянутой рукѣ намѣреніе заточить ее въ клѣтку, то онъ рѣшительно не зналъ, на что рѣшиться.

„Я вскорѣ умру, спасите ребенка отъ унаслѣдованныхъ ею пороковъ, отъ одиночества, въ которомъ я ее оставляю“, писала Джоконда своимъ братьямъ, и ихъ наслѣдникъ дорого далъ бы, чтобъ исполнить ея просьбу. Получивъ это письмо, онъ отъ души пожалѣлъ морскую птичку, не имѣвшую гнѣзда на южномъ морскомъ берегѣ. Онъ былъ богатъ и знаменитъ; любовь къ изящнымъ искуствамъ придавала прелесть его жизни, и куда онъ бы являлся, его встрѣчали вездѣ съ распростертыми объятіями. Онъ, однако, чувствовалъ себя одинокимъ среди толпы друзей, и мысль объ исполненіи долга не имѣла для него ничего отталкивающаго. Ему казалось совершенно простымъ и естественнымъ дѣломъ дать пріютъ у его родственницъ бѣдному, одинокому ребенку, но, къ его величайшему удивленію, онъ имѣлъ дѣло съ юной амазонкой, не желавшей ему обязываться, съ Аталантой, которую не могло соблазнить никакое золотое яблоко.

Былъ уже іюль мѣсяцъ, міазмы Мареммы подтачивали его здоровье и ему было уже пора отправляться на западный берегъ Франціи, къ одному богатому пріятелю, въ замкѣ котораго онъ обѣщалъ написать фрески для одной изъ галлерей. Взвѣсивъ все это, онъ съ тяжелымъ вздохомъ пришелъ къ тому убѣжденію, что онъ могъ оказать Музѣ только одну услугу — уѣхать и оставить ее въ покоѣ. На разсвѣтѣ пятнадцатаго дня, проведеннаго имъ въ мрачномъ Теламонѣ, Санктисъ отправился къ этрусской гробницѣ, рѣшившись поговорить съ Музой въ послѣдній разъ. Онъ встрѣтилъ ее недалеко отъ пещеры; она возвращалась домой съ только-что нарѣзаннымъ тростникомъ, который грузила на своего стараго мула. Она продолжала плести корзинки и маты, хотя лишилась ихъ сбыта со времени измѣны Зирло и хотѣла, когда ихъ наберется полная лодка, отправиться вдоль берега въ какое-нибудь селеніе, гдѣ ея не знали, и тамъ промѣнять ихъ на башмаки, ленъ и другіе необходимые предметы. Бѣлья и одежды у нея было достаточно, такъ много заготовила полотна и грубой шерстяной ткани трудолюбивая Джоконда.

Увидавъ Санктиса, она нахмурила брови и даже не поздоровалась съ нимъ; онъ ей надоѣдалъ, сердилъ ее и выводилъ изъ терпѣнія. Она была счастлива и не могла понять, зачѣмъ онъ вмѣшивался не въ свое дѣло.

Въ этотъ послѣдній день онъ старался ее уговорить принять его предложеніе съ такимъ жаромъ, котораго трудно было ожидать отъ столь хладнокровнаго человѣка. Онъ объяснилъ ей, что она будетъ жить среди горныхъ вершинъ на той фермѣ, гдѣ провела свою молодость Джоконда, что если она боится городской жизни, то въ новомъ ея жилищѣ не будетъ и слѣда этой жизни и она вольна жить такъ же свободно, какъ дикая козочка; наконецъ, чтобъ не быть никому обязанной, она могла прясть, плести корзинки или выработывать себѣ кусокъ хлѣба какимъ угодно трудомъ. Такимъ образомъ, желаніе Джоконды исполнится: она будетъ не одна и вполнѣ безопасна среди добрыхъ женщинъ, которыя станутъ съ любовью печься о ней.

Но Муза только засмѣялась своими звѣздными сине-черными глазами.

— Надняхъ одинъ сициліецъ предложилъ свезти меня на его родной островъ, отвѣчала она: — онъ морякъ и хозяинъ судна, а если я чего желала бы, то имѣть свое собственное судно, быстро летающее но волнамъ. Но я ему сказала тоже, что скажу и вамъ — я не нокину Мареммы.

— Въ качествѣ чего хотѣлъ онъ увезти васъ въ Сицилію?

— Онъ хотѣлъ на мнѣ жениться, отвѣчала равнодушно Муза: — его судно прекрасное, но я все-таки ему отказала.

— Морякамъ никогда не слѣдуетъ довѣрять, произнесъ Санктисъ недовольнымъ тономъ: — они дѣлаютъ предложенія во всѣхъ портахъ. То, что я предлагаю, совершенно иного характера; вы будете жить у добрыхъ, образованныхъ женщинъ. Васъ ждетъ довольство, безопасность, спокойствіе и свѣтъ знанія. Вы прекрасны, какъ юная богиня, но вы дики, какъ лѣсная птица. Я хочу сдѣлать для васъ то, чего желала Джоконда. Неужели вы во мнѣ сомнѣваетесь?

— Я не сомнѣваюсь въ васъ и не довѣряю вамъ, отвѣчала съ сердцемъ Муза: — я вовсе объ васъ не думаю. Я не покину Мареммы; вотъ и все.

Санктисъ замолчалъ. Онъ не имѣлъ никакого права принудить ее согласиться на его предложеніе, а уговорить ее не было никакой возможности.

Хотя онъ былъ артистъ, по инстинкты сѣвернаго уроженца въ немъ были такъ сильны, что, по его понятіямъ, спокойствіе, безопасность и подчиненіе авторитету были необходимыми элементами женской жизни. Поэтому неудивительно, что свободная, одинокая жизнь птицы или звѣря, столь привлекательная въ глазахъ Музы, казалась ему отвратительной. Онъ не могъ ей сочувствовать, какъ голандецъ не можетъ сочувствовать бедуину. Онъ былъ великій живописецъ, но его картины были холодныя, классическія, безукоризненныя, полныя ума, и даже въ парижской атмосферѣ онъ остался вѣренъ швейцарскимъ инстинктамъ порядка, аккуратности и хладнокровія.

Муза съ своимъ прекраснымъ лицомъ и благородными взглядами невольно прельщала его и возбуждала въ немъ сожалѣніе, къ которому, однако, теперь, при ея упорныхъ отказахъ, стала примѣшиваться горечь.

„Зачѣмъ мнѣ безпокоиться о ней? думалъ онъ: — у нея въ жилахъ течетъ кровь дикаго разбойника и ей, конечно, свойственна дикая жизнь. Пусть ее остается здѣсь, хотя на каждомъ шагу грозитъ ей нравственная и физическая опасность. Рано или поздно ее увезетъ сицилійскій морякъ и она, вѣроятно, будетъ съ нимъ счастливѣе, чѣмъ въ образованной, приличной средѣ“.

— Однако, сказалъ онъ громко: — еслибы вы дѣйствительно любили Джоконду, то были бы въ отношеніи меня добрѣе и довѣрчивѣе.

— Вы не напоминаете ее, отвѣчала она: — она была бѣдная и всегда грустная.

— Слава Богу, я не бѣденъ и мнѣ не отчего грустить. Но я этимъ обязанъ не себѣ, а моему отцу; онъ, какъ я уже вамъ говорилъ, разбогатѣлъ, и я могу быть счастливъ, посвящая всю свою жизнь искуству.

— Тутъ нѣтъ ничего дурного, произнесла задумчиво Муза: — но я никогда не видала богатаго человѣка. Несправедливо быть богатымъ. Отчего вы не работаете, какъ всѣ въ Мареммѣ?

— Я работаю по своему.

— Да, вы дѣлаете только то, что вамъ нравится; это не работа.

— Вы очень суровы и жестоки, сказалъ онъ съ улыбкой: — но мы не должны ссориться ради Джоконды.

— Я и не ссорюсь съ вами.

— Неужели я не могу ничего для васъ сдѣлать?

— Да, можете, но вы не разсердитесь на мою просьбу?

— Скажите, я сдѣлаю все на свѣтѣ для васъ.

— Уѣзжайте отсюда, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Неужели я вамъ такъ противенъ? воскликнулъ онъ съ горечью.

— О, нѣтъ, отвѣчала Муза поспѣшно, не желая его обидѣть: — вы мнѣ не противны; вы родственникъ Джоконды и этого для меня довольно. Но я буду очень рада, когда вы уѣдете. Во-первыхъ, мнѣ непріятно съ вами говорить. Вы говорите не тѣмъ языкомъ, къ которому мы привыкли въ Мареммѣ. Можетъ быть, вашъ языкъ и лучше, но онъ не нашъ. Во-вторыхъ, если вы будете часто приходить ко мнѣ, то это замѣтятъ, и тайна моей гробницы будетъ открыта. Сюда явятся пастухи и прогонятъ меня.

Санктисъ былъ оскорбленъ и приведенъ въ тупикъ. Она произвела на него съ перваго взгляда сильное впечатлѣніе, но для нея онъ былъ ничто и, конечно, послѣ его отъѣзда она ни разу не вспомнитъ о немъ.

— Мнѣ больно покинуть васъ, произнесъ онъ: — вы довольны своей жизнью, но, право, она не достойна женщины.

Муза тихо засмѣялась.

— Это жизнь вполнѣ сродная мнѣ, морской чайкѣ и лѣсной курочкѣ.

— Но она опасна…

— Не для меня. Я могу скрываться, какъ кротъ и не хуже его защищу себя. Я никогда не разстаюсь съ своимъ пожемъ.

Ея глаза засверкали дикимъ огнемъ, какъ у Сатурнино, ноздри раздулись, грудь стала тревожно колыхаться.

— Я не сомнѣваюсь въ вашемъ мужествѣ, сказалъ Сапктисъ, пораженный воинственнымъ выраженіемъ ея лица и не зная, какъ ему объяснить этому дикому, невинному созданію нравственную опасность, которой она подвергалась: — но какъ бы я желалъ васъ убѣдить…

— Вы никогда меня не убѣдите, произнесла она рѣзко: — не сердите меня; ради Джоконды, я не желала бы, чтобы мы разстались врагами. Но сколько бы вы тутъ ни оставались, хоть тысячу лѣтъ, вы меня не убѣдите, а только заставите меня искать убѣжища въ горахъ. Эта мѣстность для меня дорога только по своей уединенности. Если вы дѣйствительно хотите оказать мнѣ услугу, то уѣзжайте.

Онъ покраснѣлъ отъ злобы и стыда. Но молча вынулъ изъ кармана бумажникъ, вырвалъ листокъ, написалъ на немъ что-то и подалъ ей.

— Это мой адресъ, сказалъ онъ: — если когда-нибудь вы будете нуждаться во мнѣ, то напишите словечко и я тотчасъ явлюсь.

— Зачѣмъ вы мнѣ? промолвила Муза: — благодарю васъ, я ни въ чемъ не нуждаюсь.

— Вы можете нуждаться въ будущемъ.

Она покачала головой.

— Нѣтъ. Я легко обхожусь безъ того, что мнѣ недоступно. А теперь прощайте.

— Вы жестокосерды, Муза.

— Я Музонселла, сказала она съ улыбкой.

— Неужели вы мнѣ не скажете добраго слова на прощанье? Я явился сюда съ добрыми намѣреніями.

— Я въ этомъ увѣрена. Да благословитъ васъ Господь.

Она отвернулась и пошла по направленію къ своей пещерѣ.

Онъ смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не скрылась за густой зеленью, воздвигавшей какъ бы стѣну вокругъ этрусской гробницы.

— Да храпитъ ее Богъ въ этой зеленой твердынѣ, подумалъ онъ: — это такое же дикое существо, какъ dondola ея родной Мареммы.

Но онъ никакъ не могъ убѣдить себя, что этому дикому существу долженствовало вести дикую жизнь, чувствовалъ себя виновнымъ, что не съумѣлъ сорвать этой прелестной розы, разцвѣтшей въ пустынѣ, не нашелъ въ себѣ достаточно силы, чтобы убѣдить эту райскую птичку, заточенную въ мрачной пещерѣ, что свобода и свѣтъ ждутъ ее вдали отъ ея страннаго убѣжища.

Муза ни разу не обернулась. Она сошла въ гробницу и позвала старую Леоне.

— О, Леоне, какъ хорошо быть одной! промолвила она съ улыбкой, но черезъ минуту эта улыбка смѣнилась гнѣвнымъ, презрительнымъ выраженіемъ. — Проклятая змѣя, предавшая меня, пробормотала она сквозь зубы.

Она не могла теперь считать себя безопасной и вѣчно боялась увидать чужое лицо или услышать чужую поступь. Измѣна Зирло лежала на ея сердцѣ тяжелымъ бременемъ. Это было первое разочарованіе въ ея жизни.

Она очень любила маленькаго, веселаго мальчугана; они вмѣстѣ распѣвали туземныя мелодіи и часто рѣзвились, какъ дѣти. Зирло былъ единственнымъ звеномъ, связывавшимъ ее съ людьми, которыхъ она часто ненавидѣла, еще чаще презирала и всегда сожалѣла.

XVIII.

Спустя двѣ недѣли послѣ ея прощанія съ Морисомъ Санктисомъ, у нея пронялъ муллъ. Возвращаясь въ пещеру съ берега, гдѣ она рѣзала тростникъ, она не нашла мулла въ стойлѣ, которое она устроила ему въ одной изъ комнатъ этрусской гробницы. Очевидно, его украли. Онъ не могъ самъ уйти и открыть каменныя двери.

— Это Зирло! воскликнула она.

Она выбѣжала изъ пещеры; на мокромъ пескѣ виднѣлись свѣжіе слѣды двухъ маленькихъ босыхъ ножекъ и четырехъ копытъ мулла. Она пошла по этимъ слѣдамъ черезъ болото и чащу кустовъ; но вскорѣ наступила ночь и она вернулась домой. До самаго утра она не могла сомкнуть глазъ отъ грустныхъ мыслей о бѣдномъ муллѣ, попавшемъ въ чужія руки.

На разсвѣтѣ она встала; но уже слѣды ребенка и мулла были уничтожены росой. Тогда она отправилась прямо въ Саи-Леонардо, бѣлѣвшееся на обнаженномъ откосѣ Аппенинъ. Она никогда тамъ не бывала, но готова была рисковать всѣмъ, чтобъ только отыскать Зирло и мулла. Послѣ трехчасовой прогулки, она достигла маленькаго горнаго селенія и спросила, гдѣ живетъ пастушекъ Зеферипо. Ей указали на грязную хижину, пропитанную запахомъ чеснока. На порогѣ сидѣлъ отецъ Зирло и ѣлъ лукъ.

— Зирло укралъ у меня мулла, сказала рѣзкимъ тономъ молодая дѣвушка: — я пришла за нимъ.

— Смѣлы вы не по лѣтамъ, кто бы вы ни были, возразилъ онъ: — почему вы думаете, что онъ обворовалъ васъ?

— Потому что мой муллъ пропалъ, а онъ одинъ зналъ, гдѣ его найти. Онъ вообще низкій измѣнникъ и еще недавно предалъ меня; я въ тотъ разъ его простила и теперь сожалѣю…

— О! мой сынъ мнѣ разсказывалъ о васъ; вы цыганка и колдунья; вы живете подъ землею; мы въ одну прекрасную ночь придемъ и выкуримъ васъ изъ вашей пещеры. Что же касается до вашей скотины, то я ея не видалъ, а Зеферино ушелъ въ Больсену къ рыбакамъ, родственникамъ своей матери; онъ здѣсь все боялся, чтобъ вы не напали на него.

— Такъ онъ увелъ мулла въ Больсену?

— Нѣтъ, провались вашъ муллъ; мой сынъ ушелъ съ добрымъ Sensale…

— Которому онъ его продалъ? воскликнула Муза, выходя изъ себя отъ злобы.

Отецъ Зирло покраснѣлъ, но вмѣсто отвѣта прикрикнулъ на нее:

— Если вы скажете еще слово о вашемъ муллѣ, то вамъ не сдобровать! Кто укралъ золото изъ гробницы? Она столько же принадлежитъ намъ, сколько и вамъ.

— Я ничего не украла, отвѣчала Муза: — но вашъ лгунишка укралъ у меня мулла, и вы это знаете; вы взяли за него деньги у Sensale. Вы всѣ проклятые негодяи, но мнѣ легче было бы лишиться правой руки, чѣмъ знать, что это бѣдное животное попадетъ подъ старость въ дурныя руки.

Слезы ее душили при мысли о несчастномъ положеніи бѣднаго мулла, за которымъ она ухаживала съ такой заботливостью, и о вторичной, еще болѣе черной измѣнѣ мальчика, пользовавшагося ея полнымъ довѣріемъ.

Она знала свою безпомощность. Она не могла представить доказательствъ кражи и была убѣждена, что Зирло и покупщикъ мулла были гдѣ-нибудь очень далеко, очевидно, въ противоположномъ направленіи отъ Больсены. Она была слишкомъ горда и слишкомъ сознавала свою силу, чтобъ протестовать и жаловаться, когда не въ силахъ была отомстить. Поэтому она повернулась и пошла по крутой улицѣ Сан-Леонардо, вымощенной гранитомъ.

— Мы придемъ когда-нибудь ночью и выкуримъ васъ изъ норы, какъ лисицу, крикнулъ ей вслѣдъ отецъ Зирло и прибавилъ бормоча сквозь зубы: — въ этой пещерѣ, говорятъ, были мѣшки съ австрійскими золотыми флоринами. Зирло убѣдился, что тамъ ничего не осталось, а то ножъ…

По счастью для нея и для него, онъ былъ очень лѣнивъ и не рѣшился привести въ исполненіе своей угрозы.

Возвращаясь домой, Муза ничего не видала передъ собой; гнѣвъ и горе застилали ея глаза какъ бы дымкой. Она думала только о своемъ старомъ муллѣ, котораго теперь заставятъ возить тяжелыя ноши изъ Каррарскихъ мраморныхъ ломокъ или изъ лѣсовъ, гдѣ приготовляютъ уголь. Бѣдный Чекко! Никто его не приласкаетъ и не скажетъ, прижавшись къ его мохнатой мордѣ: „Мы только съ тобою, мой милый, помнимъ Джоконду“.

Въ продолженіи нѣсколькихъ дней она производила розыски мулла по всѣмъ окрестностямъ. Но Зефферино былъ хитрѣе, чѣмъ она думала; онъ продалъ украденнаго мулла въ Масеѣ, а самъ убѣжалъ къ дядѣ, жившему не въ Больсенѣ, а въ Фолланикѣ.

Такимъ образомъ Зирло исчезъ изъ ея жизни и одинокая жизнь, которую она хвалила Санктису, стала еще болѣе одинокой.

Другое еще тяжелѣйшее горе разразилось надъ ея головой почти въ тоже время.

Однажды два кузнеца изъ Фолланики пришли охотиться въ окрестностяхъ этрусской гробницы. Это было воспрещено закономъ въ то время года, по некому было охранять законъ въ Мареммѣ, гдѣ потребовался бы легіонъ конной стражи для прекращенія незаконной охоты. Муза работала цѣлый день въ лѣсу и такъ устала, что прилегла на зеленой муравѣ и крѣпко заснула. Леоне помѣстилась у ея ногъ. Случайно проходя мимо, охотники изъ Фолланики увидали спящую молодую дѣвушку и съ дикой радостью набросились на нее. Но вѣрная Леоне не дала въ обиду своего друга; она свалила съ ногъ одного изъ охотниковъ, а другого схватила за горло. Однако, первый, опомнившись отъ испуга, вскочилъ и выстрѣлилъ въ нее.

Разбуженная выстрѣломъ Муза вскочила; но уже было поздно. Леоне упала, убитая на повалъ.

Ножъ Музы сверкнулъ въ воздухѣ и охотники, струсивъ не на шутку, обратились въ бѣгство. Она преслѣдовала ихъ, но они вскорѣ исчезли въ чащѣ. Вернувшись къ тому мѣсту, гдѣ лежала въ лужѣ крови бѣдная собака, она бросилась на землю подлѣ нея.

Въ продолженіи многихъ лѣтъ Леоне былъ ея другомъ и покровителемъ. Ночью она спала спокойно, зная, что Леоне ее сторожитъ, и вообще, въ ея одинакой жизни эта вѣрная собака была неоцѣнимой помощью. Но теперь она пала славной смертью, защищая ее, и уже никогда болѣе Муза не услышитъ ея честнаго лая.

Молодая дѣвушка не плакала; она взяла обѣими руками разможженную голову и поцѣловала ее. Она проклинала свой глупый сонъ и сожалѣла, что не могла отомстить за смерть своего стараго друга.

Она неподвижно сидѣла до вечера подлѣ бездыханной собаки, а когда наступили сумерки, взвалила ее себѣ на плечи и направилась тихими шагами домой.

Ноша была тяжелая и она еле несла ее, дрожа всѣмъ тѣломъ словно въ лихорадкѣ. Но Леоне сдѣлала для нея болѣе и Муза не хотѣла оставить ее на съѣденіе звѣрямъ и хищнымъ птицамъ.

Только къ полуночи она достигла своей пещеры, изнемогая отъ усталости и вся пропитанная кровью собаки. Но все-таки принесла своего друга домой.

На слѣдующее утро, она вырыла могилу подъ тѣнью миртоваго куста и похоронила бѣдную Леоне.

Теперь она осталась одна на свѣтѣ.

XIX.

Прошло лѣто. Санктисъ не возвращался и она забыла о немъ. Исчезли цвѣты; знойные жары изсушили землю, а рѣдкіе дожди вмѣсто прохлады распространяли опасныя міазмы. Вся природа пріуныла; лисица лежала высунувъ языкъ въ своей прохладной норѣ, птицы дремали на вѣткахъ, забывши свои пѣсни; неслышно было ни малѣйшаго шелеста скорчившейся листвы; самая вода стояла неподвижно и казалась разогрѣтой.

Впервые климатъ Мареммы подѣйствовалъ на Музу; она не занемогла, но чувствовала какую-то усталость и болѣзненную истому. Но все-таки ни разу не пожалѣла о своемъ отказѣ послѣдовать за Морисомъ Санктисомъ въ невѣдомыя страны. То, что онъ предлагалъ ей, было такъ непонятно для нея и его родственная связь съ Джокондой была такъ туманна, что появленіе его казалось ей скорѣе сновидѣніемъ, чѣмъ дѣйствительнымъ фактомъ. Если же она когда нибудь и думала о немъ, то съ такимъ же презрѣніемъ, какъ и о Даніелло Валламагнѣ.

Однако, морякъ былъ ей ближе и понятнѣе; она съ удовольствіемъ сдѣлалась бы хозяйкой его судна, еслибы это не обусловливалось лишеніемъ свободы и разлукой съ Мареммой. Она смѣялась надъ сицилійцемъ, но понимала его, а Морисъ Санктисъ былъ для нея загадкой.

Между тѣмъ, въ старинномъ бретонскомъ замкѣ Санктисъ расписывалъ на бѣлыхъ стѣнахъ исторію Псю: ей. Но впервые его сердце не лежало къ работѣ, и она не возбуждала въ немъ обычнаго интереса. Его кисть была по обыкновенію нѣжна, безукоризненна, созданія фантазіи полны ума и благородства, но въ глазахъ у него постоянно мерещилась Музонселла.

Рисуя золотыя кудри и прелестныя черты своей Психеи, онъ видѣлъ передъ собою загорѣлое, сіявшее красотой лицо Музы. Изображая греческій портикъ, прохладный atrium, темную зелень мирты и апельсиннаго дерева на бѣломъ мраморѣ, онъ переносился мысленно въ Маремму съ ея аметистовыми горами, красноватой землей и безмолвнымъ мракомъ древнихъ гробницъ.

Мысль о Музѣ преслѣдовала его, не давая покоя. Онъ былъ сердитъ на нее, и разсудокъ подсказывалъ ему, что лучше болѣе не встрѣчаться съ существомъ, которое, еслибы играло роль въ его жизни, то походило бы на неожиданный блескъ молніи среди безоблачнаго апрѣльскаго неба. И однако, ни въ безмолвной тишинѣ бретонскаго замка, ни въ шумномъ, веселомъ Парижѣ, куда онъ потомъ перебрался, Санктисъ не могъ забыть одинокой фигуры, которую онъ въ послѣдній разъ видѣлъ за густой стѣной зелени.

Она была такъ прекрасна, такъ мужественна, такъ сурова подъ мрачными сводами гробницы древняго народа, къ которому, по всей вѣроятности, принадлежали предки ея отца Мастарны! Она отличалась граціей, силой, смѣлостью и гордымъ достоинствомъ свободнаго дѣтища лѣсной чащи. Ея образъ не покидалъ ни на минуту Санктиса, который, несмотря на всю его любовь къ искуству, велъ жизнь аккуратную, спокойную, холодную, лишенную всякой вспышки страсти. Тѣмъ удивительнѣе было, что теперь онъ чувствовалъ странную жажду вернуться въ нездоровую, мрачную страну, гдѣ жила Муза.

— Вѣроятно теперь съ нею сицилійскій любовникъ, думалъ онъ, и, однако, не могъ себѣ представить ее въ объятіяхъ любовника.

Ему казалось невозможнымъ, чтобы ея чудныя, гордыя губы кого нибудь цѣловали, чтобы она вела другую жизнь, кромѣ одинокаго мрачнаго существованія Музонселлы въ этрусской гробницѣ.

Онъ проработалъ все лѣто и осень надъ фресками, которыми остался очень недоволенъ. Потомъ вернулся въ Парижъ, гдѣ его великолѣпный домъ возбуждалъ зависть во всѣхъ художникахъ и, запершись въ своей студіи, старался изобразить на полотнѣ преслѣдовавшій его днемъ и ночью чудный образъ.

Онъ изобразилъ ее такъ, какъ видѣлъ въ прозрачной атмосферѣ, подъ лазурнымъ небомъ, среди изумрудной зелени. Онъ придавалъ ей силу, гордость, свѣжесть и неукротимую независимость, составлявшія главныя характеристическія черты ея. Друзья его называли эту картину Эринной, Геліодорой, и другими классическими именами, увѣряя, что это лучшее его созданіе. Но, однажды утромъ, онъ возненавидѣлъ этотъ портретъ, замазалъ его коричневой краской, повернулъ къ стѣнѣ, закрылъ свою студію и уѣхалъ изъ Парижа.

XX.

Между тѣмъ въ Мареммѣ, въ жаркіе дни душнаго августа, случилось нѣчто неожиданное.

Однажды Муза пошла къ морю, дулъ южный вѣтерокъ и, поднявъ на лодкѣ сдѣланный ею самой парусъ, она долго каталась по безпредѣльной синевѣ. Только къ вечеру вернулась она домой.

Опускаясь по ступенямъ въ свое полутемное жилище, она увидѣла въ передней комнатѣ этрусской гробницы какую-то странную неподвижную фигуру. Сердце ея дрогнуло, но не отъ страха. Глаза засверкали злобой. Она выхватила изъ-за пояса ножъ и смѣло пошла къ незнакомцу. Но не успѣла она сдѣлать двухъ шаговъ, какъ онъ вскочилъ и бросился передъ нею на колѣни.

— Спасите меня, промолвилъ онъ, цѣлуя ея грубую полотняную гонку: — я невинный, но меня преслѣдуютъ, меня травятъ, какъ звѣря.

Лицо Музы засвѣтилось сожалѣніемъ. Въ рукѣ она все еще держала ножъ, но не чувствовала къ незнакомцу ни страха, ни недовѣрія.

— Кто вы? спросила она просто.

— Я былъ узникомъ на Горгонѣ и бѣжалъ оттуда вмѣстѣ съ Сатурнино; насъ разлучила гроза, но я его встрѣтилъ черезъ нѣсколько дней въ горахъ, гдѣ мы оба скрывались. Онъ мнѣ разсказалъ объ этой пещерѣ. Я раненъ… я усталъ… простите меня.

Силы ему измѣнили; губы посинѣли и онъ упалъ безъ чувствъ на земляной полъ. Рана на лѣвомъ его плечѣ снова открылась, и кровь потекла ручьемъ.

Муза бросила ножъ; прекратила кровотеченіе простыми средствами, которымъ научила ее Джоконда, омыла холодной водой ему голову и лицо, нотамъ влила ему въ стиснутый ротъ нѣсколько капель вина, еще оставшагося у нея отъ Джоконды.

Спустя нѣсколько времени, онъ очнулся, но не сразу понялъ, гдѣ онъ.

— Вы добры, очень добры, промолвилъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе.

Она такъ была занята стараніями привести его въ сознаніе, что не замѣчала его молодости и красоты; а это была идеальная красота древнихъ грековъ; ни лишенія, ни несчастья, ни всѣ ужасы каторги, не могли ее уничтожить, хотя она нѣсколько отуманилась и поблекла, какъ тускнѣетъ мраморная статуя греческаго бога отъ пыли и дурного присмотра. Муза ничего не видѣла, ни на что не обращала вниманія; ей было достаточно, что его преслѣдовали, какъ бѣдныхъ звѣрей и птицъ Мареммы. Она точно также оказала бы помощь рапеному оленю или побитому соколу. Имя Сатурнино ничего не говорило ея сердцу. Въ ея глазахъ онъ былъ разбойникъ, ограбившій мертвецовъ, но какъ она простила его изъ жалости, такъ поступила и съ его товарищемъ. Въ ея крови таилась дикая ненависть къ закону, къ притѣсненіямъ и пламенное сочувствіе ко всему, что гнали и преслѣдовали.

Мало по малу, незнакомецъ пришелъ въ себя; вино придало новыя силы его истощенному тѣлу; онъ сталъ видѣть, сознавать, говорить. Муза развела огонь подъ очагомъ близь того мѣста, гдѣ онъ лежалъ на земляномъ полу. Ночь была холодная, несмотря на дневной зной, и незнакомецъ съ радостью грѣлъ свое тѣло, окоченѣвшее отъ усталости и постояннаго пребыванія въ лѣсу и на болотахъ, гдѣ онъ питался желудями, отнимая ихъ у крысъ и кабановъ.

— Вы меня не выдадите? спросилъ онъ, наконецъ, съ смиренной мольбой.

Муза, сіяя силой и здоровьемъ, презрительно улыбнулась.

— Зачѣмъ же вы пришли сюда, если сомнѣваетесь во мнѣ?

— Сатурнино сказалъ, что вы были добры къ нему и что эта пещера — вѣрное убѣжище.

Онъ скрылъ дальнѣйшія слова Сатурнино:

— Если дѣвчонка станетъ капризничать или выкажетъ намѣреніе васъ выдать, то не трудно съ нею покончить; у нея шея, какъ у лани.

— Онъ низкій человѣкъ! воскликнула она гнѣвно: — онъ укралъ золотые сосуды и украшенія мертвецевъ. Я очень рада, что его схватили.

— Какъ вы можете быть такой жестокой? промолвилъ бѣглецъ со страхомъ.

— Я ни мало не жестока; онъ измѣнникъ и воръ. Если я васъ здѣсь оставлю, это мѣсто будетъ для васъ святыней?

— Да, вы и все, что тутъ находится, клянусь небомъ.

— Хорошо, оставайтесь, сказала хладнокровно Муза.

Ей и въ голову не пришла мысль, что онъ былъ мужчина и еще молодой; она была слишкомъ невинна, чтобъ подумать объ этомъ.

— Вы не сдѣлали того преступленія, за которое васъ осудили? спросила она, пристально смотря ему въ глаза.

— Нѣтъ, клянусь небомъ. Я такъ же невиненъ въ этомъ, какъ и вы.

Она чувствовала, что онъ говоритъ правду.

— Какое это было преступленіе?

— Меня обвинили въ убійствѣ любовницы.

— А! промолвила она, ни мало не удивляясь, такъ какъ въ Мареммѣ ножъ былъ обычнымъ средствомъ отъ измѣны: — она вамъ измѣнила?

— Нѣтъ, она мнѣ не измѣнила и я ея не убилъ; Богъ видитъ, что я говорю правду.

— Хорошо, я вамъ вѣрю, отвѣчала она просто: — вы мнѣ разскажете всю исторію послѣ, если хотите. Теперь вы больны и устали. Я устрою вамъ постель изъ листьевъ въ задней комнатѣ.

— Какъ можете вы спать въ этой гробницѣ? произнесъ онъ, озираясь со страхомъ.

— Мертвецы намъ не причиняютъ никакого вреда, сказала Муза нѣжнымъ тономъ: — они ушли ранѣе насъ туда, гдѣ мы всѣ будемъ; вотъ и все.

Молодой человѣкъ вздрогнулъ. Онъ былъ когда-то очень счастливъ и доселѣ дорожилъ жизнью, поэтому мысль о смерти его пугала.

Муза прошла въ третью комнату, устроила на полу ложе изъ листьевъ и мха; подлѣ поставила сосудъ съ остаткомъ вина, положила кусокъ хлѣба, зажгла одну изъ этрусскихъ лампъ и принесла воды въ большой мѣдной чашѣ изъ сосѣдняго источника.

— Большаго я не могу сдѣлать, подумала она, окончивъ всѣ приготовленія.

Ей было отрадно кому-нибудь оказывать помощь, кого-нибудь защищать.

— Можете вы сами идти? сказала она, возвращаясь къ бѣглецу: — если нѣтъ, то обопритесь на меня. Я сильная.

— Я думаю, что пройду одинъ, отвѣчалъ онъ, смущенный тѣмъ, что ея ничего не смущало и, вставъ, поплелся съ трудомъ въ третью комнату: — я такъ усталъ, что, еслибъ теперь явились карабинеры, то я сдался бы имъ, какъ затравленный заяцъ.

— Карабинеры сюда не придутъ, сказала Муза: — не думайте о нихъ. Спите спокойно и, если вамъ понадобится моя помощь, то крикните. Я услышу.

— Вы слишкомъ добры, промолвилъ онъ, пораженный красотой молодой дѣвушки, блестящіе глаза которой, роскошныя пряди золотистыхъ волосъ и бѣлая одежда, вполнѣ обнаруживавшая ея дивныя- формы, рельефно выступали на темномъ фонѣ пещеры при свѣтѣ этрусской лампы: — я скажу объ васъ то, что сказалъ архангелъ Гавріилъ о Мадоннѣ: вы прекраснѣйшее созданіе на свѣтѣ или въ Мареммѣ.

— О нѣтъ, отвѣчала Муза съ неудовольствіемъ: — алый фламинго, пролетая на закатѣ солнца, гораздо красивѣе меня. Вы говорите объ ангелахъ; развѣ они вспоминаютъ о Мареммѣ? Я не думаю; да и кто же вамъ сказалъ объ этомъ? Прощайте, доброй ночи.

Она удалилась и спокойно легла на свою постель во второй комнатѣ, словно никто не нарушалъ ея одиночества.

Только по временамъ она вскакивала и прислушивалась съ чуткостью оленя, не слышны ли извнѣ шаги солдатъ. Она боялась за бѣглеца, но не боялась его.

Правда, она уже однажды пріютила каторжника и онъ ее обокралъ; но теперь она не чувствовала ни малѣйшаго подозрѣнія. Въ голосѣ этого человѣка звучала правда.

XXI.

Она встала прежде солнца, когда мракъ, покрывавшій Маремму, только что окрасился пурпурнымъ отливомъ крыльевъ фламинго. Она заглянула въ послѣднюю комнату; лампа погасла, по бѣглецъ спалъ. Она издали видѣла его голову и плечи, покоившіяся на грубомъ полотнѣ, которымъ она накрыла листья и мохъ.

Она тихонько вышла изъ пещеры, выкупалась, потомъ одѣлась и стала готовить завтракъ. До сихъ поръ, она довольствовалась хлѣбомъ, водой и кореньями, но думала, что незнакомцу этого будетъ мало и была очень рада, найдя три яйца подъ своими курицами. Покончивъ съ этимъ дѣломъ, она взяла зеркало изъ полированной стали въ серебряной оправѣ, которое было, вѣроятно, похоронено съ одной изъ этрусскихъ женщинъ, и причесала свои волоса, которые блестѣли какъ золото, прошедшее черезъ огонь. Впервые посмотрѣла она на себя съ любопытствомъ, говоря мысленно:

— Правда ли, что я красива? Джоконда говорила мнѣ раза два, что я красавица, но она меня любила.

Она лежала на травѣ у входа въ пещеру и держала въ рукахъ зеркало, отражавшее лицо, достойное кисти Карло Дольче, и фигуру, которая могла поспорить въ красотѣ, силѣ, граціи и гармоніи очертаній съ греческими статуями. Пока она смотрѣла на себя, сомнѣваясь, дѣйствительно ли она красива, по зеркалу пробѣжалъ скорпіонъ.

Она вздрогнула, и, вскочивъ, бросила на траву зеркало, на рамкѣ котораго еще оставалась ядовитая гадина.

— Для чего ты явился? спросила она у скорпіона: — значитъ ли твое появленіе, что грѣхъ любоваться на свое лицо, что это также омерзительно, какъ ты.

Джоконда всегда говорила ей, что грѣхъ смотрѣться въ зеркало, но ея здоровая, юная душа возставала противъ подобнаго аскетическаго взгляда.

Оставивъ зеркало на травѣ и взявъ приготовленную похлѣбку въ каменной чашѣ, она пошла въ послѣднюю комнату пещеры.

— Вы встали? спросила она тихо.

— Я не могу встать, отвѣчалъ онъ слабымъ голосомъ: — тѣло мое, словно окаменѣло, и я чувствую ознобъ въ костяхъ. Я очень страдаю.

Она подошла къ нему.

— Наши болота иногда такъ шутятъ, произнесла она, смотря на него съ тѣмъ же сожалѣніемъ, которое она ощущала и при видѣ страждущаго животнаго: — я видѣла больныхъ лихорадкой; имъ кажется, что все ихъ тѣло замерзло. Но это проходитъ. Я принесла вамъ похлебки. Покушайте.

Она подала ему деревянную ложку; онъ отвѣдалъ, сказалъ, что вкусно и съѣлъ порядочную порцію.

Пища возстановила его истощенныя силы и онъ разсказалъ ей исторію своего бѣгства съ Горгоны, хотя но временамъ останавливался, чтобы перевести дыханіе и отдохнуть.

— Я бѣжалъ вмѣстѣ съ Сатурнино и еще однимъ несчастнымъ, котораго застрѣлили въ ту самую минуту, когда онъ перелѣзъ черезъ стѣну. Мы все обдумали заранѣе и бросились въ море. Долго мы плыли и, наконецъ, счастье намъ улыбнулось, пославъ на встрѣчу лодку, вѣроятно, съ какой-нибудь Тартаны, потерпѣвшей крушеніе. Мы влѣзли въ нее и гребли всю ночь; утромъ мы вышли на берегъ и скрывались до вечера въ кустахъ у Гомитскихъ утесовъ. Ночью мы снова пустились въ лодкѣ по морю. Планъ Сатурнино состоялъ въ томъ, чтобъ выйти на берегъ близь Альбегны или устья Фіоры и оттуда пробраться въ его старинное логовище у Монте Лабро. Мы гребли всю ночь и весь день, надѣясь, что, если береговая стража или карабинеры насъ замѣтятъ, то примутъ за рыбаковъ. Жара была нестерпимая, такъ какъ мы уже давно съѣли взятый съ Горгоны кусокъ чернаго хлѣба. Мы ловили руками рыбу и ѣли ее сырую, потомъ жевали тростникъ и едва не сошли съума отъ страданій. На вторую ночь мы вышли на берегъ, нашли какой-то источникъ и, утоливъ жажду водой, а голодъ какими-то лѣсными ягодами, заснули, какъ пьяные. На разсвѣтѣ мы снова пустились по морю въ лодкѣ и видѣли, какъ по берегу ѣхали солдаты, очевидно, отыскивая насъ. Часа въ три или около того, судя по солнцу, неожиданно разразилась страшная гроза, сухая, безъ дождя. Волны поднимались передъ нами, какъ громадныя стѣны, вѣтеръ бросалъ со стороны на сторону нашу лодку, словно скорлупу орѣха; облака серебристой пѣны на морѣ и пыли на землѣ скрывали отъ насъ берегъ и горизонтъ. На мрачномъ, черномъ небѣ ежеминутно сверкала молнія и громъ гудѣлъ, какъ пушечная пальба. Наконецъ, наша лодка опрокинулась и мы полетѣли въ клокочущую бездну. Какъ я достигъ берега, я не знаю. Сатурнино я потерялъ изъ вида. Потомъ я узналъ…

— Я его спасла, сказала Муза, жадно слушавшая съ раскрытымъ ртомъ разсказъ бѣглаго каторжника.

— Да, я знаю.

— Я его вытащила изъ воды и спрятала здѣсь въ пещерѣ, а онъ, въ благодарность, похитилъ золото у мертвецевъ.

— Онъ мнѣ говорилъ объ этомъ. Мы встрѣтились въ горахъ близь Лабро; онъ меня познакомилъ со всѣми пещерами и тайными убѣжищами. Мы оба терпѣли ужасныя страданія. Ко мнѣ очень благоволили женщины; онѣ всегда добры къ несчастнымъ (особенно, прибавилъ онъ мысленно, къ красивымъ молодымъ людямъ). Мы оставались съ нимъ вмѣстѣ только немного дней; онъ разсказалъ мнѣ о похищенномъ у васъ золотѣ, я его пламенно осуждалъ за это, и мы рассорились. Онъ пошелъ въ Орбетелло продавать золото, хотя я сказалъ, что это его погубитъ, а я отправился въ его любимое логовище у утеса Джуліо, гдѣ въ самую жару холодно, какъ зимой. Вы понимаете, что мы расхаживали только по ночамъ и то со всевозможными предосторожностями. Его схватили въ Орбетелло, какъ мнѣ впослѣдствіи стало извѣстнымъ, а я его долго ждалъ въ Rocca del Giulio. Тамъ было нѣсколько несчастныхъ мазанокъ, гдѣ когда-то жила его шайка, и сохранились остатки ихъ добычи. Я даже нашелъ тамъ дѣтскую игрушку изъ слоновой кости индѣйской работы, и странно было смотрѣть на нее въ такой обстановкѣ. Я прожилъ тамъ осень и зиму, конечно, самымъ несчастнымъ образомъ: собиралъ сосновыя шишки и валежникъ, которые промѣнивалъ разъ въ недѣлю на пищу, приносимую мнѣ старыми друзьями Сатурнино, содержавшими трактиръ въ маленькомъ селеніи Сатурніа. Это существованіе было не лучше, чѣмъ на Горгонѣ, но я все-таки былъ свободенъ и далеко-далеко подъ моими ногами разстилалась прекрасная панорама горъ, лѣсовъ и равнинъ. Я былъ вѣчно на сторожѣ и не смѣлъ даже ночью развести огонь, изъ боязни, чтобъ дымъ не обнаружилъ моего убѣжища. Наконецъ, я узналъ о поимкѣ Сатурнино и заточеніи его въ тюрьмѣ Орбетелло. Это извѣстіе очень огорчило меня, потому что, хотя онъ былъ грубый разбойникъ, обагренный кровью многихъ жертвъ, но его сила, энергія и дикое великодушіе невольно плѣняли меня.

— Великодушно было похитить золото?

— Нѣтъ; это было низко. Но чего же вы отъ него хотите? Онъ былъ всю свою жизнь разбойникомъ и въ ту минуту находился подъ вліяніемъ страха, голода и отчаянія. Къ тому же, это было въ его глазахъ только roba della tomba.

— Тѣмъ хуже. Мертвецы не могли защитить своего добра.

— Конечно, конечно. Но вѣдь грубые, дикіе люди, попавъ въ каторгу, становятся діаволами. Я самъ, получившій хорошее воспитаніе и жившій долго въ лучшемъ обществѣ, послѣ шести мѣсяцевъ, проведенныхъ на Горгонѣ, былъ готовъ грабить и убивать, какъ Сатурнино. То, что мы называемъ душою, находится въ безопасности только, пока наше тѣло сыто. Онъ взялъ ваше золото — это было нехорошо; онъ измѣнилъ вашему довѣрію — это было гораздо хуже, но онъ заплатилъ за эти два преступленія очень дорого. Ему уже теперь не освободиться отъ своей пытки. Узнавъ объ его поимкѣ, я пришелъ въ отчаяніе; это былъ мой единственный другъ. Но время шло, и вдругъ однажды на разсвѣтѣ я увидалъ внизу между деревьями на горномъ откосѣ блескъ солдатскихъ ружей. Выдалъ ли меня одинъ изъ жителей Сатурніи — я, право, не знаю, но мое убѣжище было открыто. Солдаты, однако, еще отстояли отъ меня на нѣсколько сотенъ шаговъ. Я схватилъ кусокъ хлѣба и кинжалъ старинной флорентинской работы и искалъ спасенія въ бѣгствѣ. Это было въ апрѣлѣ; съ тѣхъ поръ я снова скрываюсь, какъ дикій звѣрь, преслѣдуемый охотниками. Излишне разсказывать все, что я перестрадалъ отъ голода, жажды, сырости, мрака, холода, зноя, ревматизма и вѣчнаго страха. Не думайте, чтобы я былъ трусъ. Но страхъ меня изсушилъ.

Онъ смотрѣлъ на нее, широко раскрывъ глаза отъ испуга и прислушиваясь, не бренчатъ ли ружья солдатъ.

— Вы нездоровы, сказала Муза, пораженная его взглядомъ: — успокойтесь; вамъ бояться нечего. Здѣсь вы вполнѣ безопасны.

— Безопасенъ! воскликнулъ онъ и въ голосѣ его звучало такое отчаяніе, что молодую дѣвушку обдало холодомъ: — нѣтъ, я не могу быть внѣ опасности, пока живъ. Болѣе мнѣ нечего вамъ сказать. Вы сами можете догадаться, какую я велъ жизнь; я скрывался за кустами и каменьями, боясь всякаго звука, шелеста листьевъ, дуновенія вѣтра. Сюда я забрался случайно, но, узнавъ мѣстность по описанію Мастарны, рѣшился просить у васъ убѣжища. Видя, что васъ нѣтъ, я позволилъ себѣ забраться безъ спроса въ вашу пещеру. Я очень усталъ; впродолженіи нѣсколькихъ дней я питался только ягодами и меня мучила рана на плечѣ. Съ мѣсяцъ тому назадъ, солдаты такъ близко подобрались ко мнѣ, что выстрѣломъ изъ ружья ранили меня. Я провелъ много ночей на болотахъ, а, говорятъ, это вѣрная смерть. Солдаты теперь думаютъ, что я вернулся въ горы, но они могутъ во всякое время убѣдиться, что меня тамъ нѣтъ, и явиться сюда.

Онъ вздрогнулъ и закрылъ глаза; голова его тяжело опустилась на подушку изъ сушеной травы. Долгая рѣчь совершенно истощила его.

— Я буду очень боленъ, промолвилъ онъ тихо: — лучше выгоните меня, пока я въ силахъ выползти отсюда на четверенькахъ.

— Я буду за вами ухаживать до вашего выздоровленія.

— Лучше бы вамъ позвать карабинеровъ, произнесъ онъ съ горечью: — что вы сдѣлаете съ больнымъ, бѣглымъ каторжникомъ?

— Я буду за вами ухаживать до вашего выздоровленія, повторила Муза: — вы здѣсь внѣ всякой опасности. Никто не знаетъ объ этой пещерѣ, кромѣ маленькаго пастушка и двухъ иностранцевъ, но они далеко отсюда. Правда, здѣсь мало пищи, но вы не умрете съ голода.

— Зачѣмъ вы будете заботиться обо мнѣ?

— Потому что у васъ нѣтъ никого другого.

— Это очень благородно съ вашей стороны.

— Нисколько. У меня также нѣтъ никого на свѣтѣ. Леоне умеръ.

— Кто это Леоне?

— Собака.

— И вы никого другого не любили?

— Я любила старуху. Она умерла прошлой весной.

— Вы должно быть очень ее любили; въ вашемъ голосѣ слышны слезы.

— Она была очень добра.

— Какъ васъ зовутъ?

— Музой, а ваше имя?

— Луитбрандъ д’Эсте.

— Какое славное, длинное имя. Я никогда не слыхала такого имени въ Мареммѣ.

— Оно не здѣшнее; я родомъ съ сѣвера, изъ Ломбардской равнины, гдѣ зимой долго лежитъ снѣгъ и рѣка широко разливается, наводняя города и селенія.

— Вамъ не надо болѣе говорить. Вы очень слабы. Я разведу здѣсь огонь и сдѣлаю вамъ питье изъ травы, отъ которой вамъ будетъ легче. Лежите смирно и постарайтесь заснуть. Жаль, что вы не можете выйти на воздухъ. Сегодня отличная погода.

— Я не посмѣлъ бы выйти на свѣтъ Божій, еслибъ и былъ въ силахъ. Вы забываете, что я преслѣдуемый охотниками звѣрь.

— Поэтому я и забочусь о васъ. Я спасла бы всѣхъ кабановъ, еслибъ могла. Они никого не убиваютъ и питаются кореньями: люди несправедливо ихъ преслѣдуютъ. Конечно, кабаны защищаются такъ же, какъ и вы защищались. Ну, теперь спите; я сейчасъ разведу огонь.

Она лѣтомъ сожгла валежникъ въ уголь и приготовила единственное топливо, извѣстное въ Санта-Тарзиллѣ. Теперь она наполнила имъ большой металлическій сосудъ lebes, служившій этрусскамъ на погребальныхъ пирахъ, и зажгла его. Вскорѣ теплота распространилась въ пещерѣ, хотя и не въ силахъ была согрѣть больного, дрожавшаго въ лихорадкѣ.

Она ухаживала за нимъ, какъ на ея глазахъ Джоконда ухаживала за бѣдняками. Солнце жгло болота, гроза свирѣпствовала въ горахъ и вѣтеръ вздымалъ пѣнистыя волны на морѣ, и впервые она не обращала вниманія на то, что дѣлалось въ природѣ, а въ полумракѣ этрусской гробницы слѣдила за постепеннымъ упадкомъ силъ, полусознательными страданіями и лихорадочнымъ бредомъ больного.

Дни и ночи проводила она у его изголовья, стараясь, насколько умѣла, облегчить его агонію, часто казавшуюся ей предсмертной, и ни разу не приходила ей въ голову мысль предоставить его своей судьбѣ, бросить его одного въ одинокой пещерѣ, а самой искать въ бѣгствѣ спасенія отъ угрожавшей опасности и неожиданной невзгоды, нарушившей ея тихую, спокойную жизнь. Она пламенно молилась о немъ, не зная другого средства для исцѣленія отъ страшнаго недуга. Она никогда не слыхала о докторахъ; въ Санта-Тарзиллѣ не было доктора, и когда являлась мысль, быть можетъ, разъ въ десять лѣтъ, послать за докторомъ, то приходилось обращаться къ орбетелльскому врачу, который считался приходскимъ врачемъ всего округа. Лѣтомъ въ окрестныхъ селеніяхъ почти никого не оставалось, а зимой обитатели Мареммы лечились травами и домашними снадобьями, а если они не помогали, то смиренно умирали, какъ бѣдныя животныя. Поэтому она и не думала о медицинской помощи, тѣмъ болѣе, что не могла оставить больного ни на минуту, а Зирло, единственное существо, исполнявшее ея порученія, ей измѣнилъ. Такимъ образомъ, она оставалась одна съ этимъ невѣдомымъ ей и преслѣдуемымъ властями бѣглымъ каторжникомъ, который то леденѣлъ, то былъ весь въ огнѣ и, повидимому, находился на краю могилы. Но она не боялась его и не думала никого звать къ себѣ на помощь. Недовѣріе ко всѣмъ было врожденнымъ инстинктомъ въ дочери Сатурнино, а уединенная жизнь, которую она вела въ домѣ Джоконды, научила ее быть независимой и не нуждаться на въ комъ. Къ тому же, еслибъ она и хотѣла помощи, то никто не откликнулся бы на ея зовъ. Трусливые, болѣзненные обитатели Санта-Тарзиллы никогда не рѣшились бы вступить и ногой въ эту этрусскую гробницу, а разбросанные по Мареммѣ пастухи и поселяне были для нея совершенно невѣдомыми существами, во всякомъ случаѣ, настолько запятыми своимъ тяжелымъ трудомъ, что имъ было не до чужого горя.

Она знала болѣзнь, которая держала его въ своихъ когтяхъ, эту perniciosa, какъ называютъ туземцы роковую лихорадку близь Мареммы. Онъ уже вынесъ два припадка, впродолженіи которыхъ безконечно продолжающаяся холодная дрожь переходитъ, мало-по-малу, въ полное окаменѣпіе посинѣвшаго, оледенѣвшаго тѣла. Затѣмъ слѣдуетъ жаръ, до того жгучій, что больной горитъ, словно въ огнѣ; этотъ жаръ продолжался у несчастнаго бѣглеца впродолженіи многихъ дней, но такъ какъ не наступалъ третій припадокъ озноба, обыкновенно оканчивающійся смертью, то Муза начала надѣяться, что его молодыя силы, несмотря на все свое истощеніе, поборятъ страшный недугъ Мареммы.

Въ минуты сознанія онъ жаловался на жажду и на такія страданія, въ сравненіи съ которыми всѣ пытки были ничто; а въ бреду онъ дрался съ карабинерами; кричалъ, размахивалъ руками, защищался отъ воображаемыхъ враговъ. По временамъ же онъ лепеталъ слова пламенной любви и страстно повторялъ имя Алоизіи.

— Какъ могли думать, что онъ убилъ ее, когда онъ ее такъ любитъ? говорила про себя Муза.

Въ продолженіи пятнадцати мѣсяцевъ онъ странствовалъ по лѣсамъ, доламъ и горамъ, вѣчно преслѣдуемый, какъ звѣрь на охотѣ, не зная ни минуты покоя, и видя враговъ за каждымъ камнемъ, за каждымъ деревомъ, за каждымъ кустомъ. И теперь даже совершенное истощеніе силъ не могло освободить его умъ отъ вошедшаго въ привычку страха преслѣдованія, Муза однажды видѣла, какъ бился пойманный въ силки фламинго, корчась всѣмъ тѣломъ и безумно хлопая своими красными крыльями, пока смерть не положила конца его пыткѣ. Она невольно теперь вспоминала эти страданія бѣдной птицы при видѣ человѣческихъ мукъ, которыя она старалась насколько могла утишить; прикладывала ему къ головѣ мокрый мохъ и прохлаждала водой его пересохшія губы. Она такъ привыкла къ воздуху и морю, что для нея не было большаго наказанія, какъ оставаться подъ каменными сводами пещеры, и все-таки она покидала этрусскую гробницу лишь въ крайней необходимости, для сбора травъ, кореньевъ и хвороста. Еслибъ у нея подъ рукой былъ по старому Зирло, то она могла бы послать его въ Санта-Тарзиллу или Телламонъ для продажи ея произведеній и покупки всего необходимаго для больного. Сама же она боялась оставить его хоть на минуту и своимъ неожиданнымъ появленіемъ въ селеніяхъ возбудить подозрѣніе, которое могло повести къ открытію ея убѣжища. Поэтому ей приходилось довольствоваться тѣмъ, что она могла достать вокругъ пещеры.

Пока продолжалась лихорадка, больной нуждался не въ многомъ. Вода изъ сосѣдняго источника, питье, которое она приготовляла изъ лѣсной черники, и похлебка, изъ кореньевъ съ примѣсью сбитаго яйца — вполнѣ удовлетворяли всѣмъ его потребностямъ. И это все она часто съ трудомъ пропускала сквозь его сжатыя губы; только воду, несмотря на то, что, благодаря болѣзни, она казалась ему горькой, онъ пилъ безъ конца. Но ее путала мысль, что когда онъ станетъ выздоравливать, то у него явится аппетитъ и тогда ему будетъ необходимо мясо, вино и много другихъ предметовъ, которыхъ ей не отъ куда взять. Она часто задумывалась объ этомъ но ночамъ и, полная заботъ, вдругъ переставала пѣть любимые жителями Санта-Тарзиллы сонеты, которыми старалась убаюкать больного. Ея мелодичный, юный голосъ звонко раздавался подъ сводами пещеры, и однажды пастухъ, проходя случайно мимо, такъ испугался этого пѣнія подъ землей, что бѣжалъ къ своимъ товарищамъ и потомъ долго разсказывалъ въ своихъ родныхъ горахъ Пистойи, что въ Мареммѣ мертвецы поютъ по ночамъ въ глубинѣ своихъ могилъ.

Время шло; наступили короткіе сентябрскіе дни и больной сталъ видимо поправляться. На разсвѣтѣ въ послѣдній день пятой недѣли его пребыванія въ пещерѣ, лихорадка его оставила, жаръ уменьшился и онъ спокойно заснулъ. Пользуясь этой минутой, Муза вышла на воздухъ, чтобъ выпустить на волю куръ. Солнце медленно поднималась надъ болотистой равниной. Съ тревожно бьющимся сердцемъ устремила она свои взоры вдаль. Она теперь постоянно боялась неожиданнаго появленія карабинеровъ и уже не чувствовала себя спокойной, безпечной, какъ бывало. Она была очень счастлива, что ему стало легче, но грустно сознавала какое тяжелое бремя тяготѣетъ теперь надъ нею. Слезы выступили на ея глазахъ и скрыли отъ нея туманной дымкой окружающую природу. Она не давала себѣ яснаго отчета, но инстинктивно чувствовала потерю юношеской безпечности, замѣнить которой не въ силахъ ни страсти, ни радости, ни всѣ сокровища міра.

Невозвратно прошло то время, когда она безпечно каталась по морю и бродила по болотамъ, весело возвращаясь домой съ охабкой каштановъ или финиковъ, служившихъ ей вполнѣ достаточнымъ обѣдомъ. Миновала прежняя безсознательная жизнь, когда она была довольна тѣмъ, что живетъ, что здорова и сильна, что быстра, какъ лань, и неутомима, какъ ласточка. Все это исчезло и замѣнилось тревогой, горечью, страданіями и блаженствомъ человѣческихъ привязанностей.

XXII.

Онъ былъ молодъ и отличался сильнымъ организмомъ, поэтому и поборолъ роковую лихорадку Мареммы, конечно, благодаря нѣжному уходу, холодной водѣ и цѣлительнымъ травамъ. Мало по-малу, онъ началъ сознавать и нѣчто иное, кромѣ холоднаго озноба и пламеннаго жара. Онъ понялъ, что молодая дѣвушка одна-одинешенька оказала ему великую услугу: укрыла его отъ преслѣдованіи и ухаживала за нимъ впродолженіи его долгой болѣзни.

Недѣля шла за недѣлей. Здоровье и силы медленно къ нему возвращались. Ему было только двадцать пять лѣтъ и онъ упорно держался за жизнь. Мало-по-малу, большіе каріе глаза его стали блистать прежнимъ огнемъ; кровь заиграла подъ его нѣжной кожей; слѣды усталости и изнеможенія исчезли и имъ овладѣло сознаніе безопасности и покоя. Въ этомъ странномъ подземномъ жилищѣ міръ казался очень далекимъ. По временамъ ему мерещилось, что онъ самъ умеръ, похороненъ и, лежа въ могилѣ, видитъ сонъ. Только вмѣстѣ съ нимъ была въ могилѣ и молодая дѣвушка, которая была ни слишкомъ застѣнчивой, ни слишкомъ бойкой, которая ничего не боялась и ничего не знала.

— Какъ мнѣ васъ благодарить? Что я могу вамъ сказать? промолвилъ онъ, сознавая, чѣмъ онъ ей обязанъ.

— Я сдѣлала бы то же затравленному оленю или кабану, произнесла она рѣзко, такъ какъ не любила, чтобъ ее хвалили.

Слабость помѣшала ему отвѣчать.

Страшная катастрофа разбила всю его жизнь и непроницаемый мракъ окружилъ его со всѣхъ сторонъ. Теперь же ему казалось, что онъ очнулся на другой планетѣ. Муза напоминала ему безсмертныя созданія греческой и римской фантазіи, которыя пылали состраданіемъ ко всѣмъ людямъ, но не знали любви. Смотря издали, какъ она тихо двигалась въ своей бѣлой одеждѣ, онъ думалъ о Пертефанѣ, о Наврексѣ и нимфахъ, отъ лицезрѣнія которыхъ люди сходили съ ума. Она была на землѣ, но не земная, и хотя смиренно служила ему, разводила огонь, стряпала кушанье, ловила рыбу, собирала коренья и ягоды, ткала полотно и шила ему новую одежду, но все это она дѣлала такъ, какъ нѣкогда богъ солнца пахалъ землю въ Илліонѣ.

При этомъ ему ни разу не приходило въ голову, что она — молодая дѣвушка, а онъ — мужчина. Онъ былъ истощенъ, измученъ, и страсти были заглушены въ немъ боязнью чтобъ его убѣжище не было открыто и чтобъ его снова не вернули на каторгу. Всѣ его мысли и чувства, все его существо поглощались однимъ чувствомъ страха преслѣдованія, и онъ не разъ говорилъ себѣ:

— Если я только буду снова на свободѣ, то, клянусь небомъ, никогда не стану охотиться на бѣдныхъ, неповинныхъ звѣрей.

Но какъ было ему достичь свободы? Скрываться во мракѣ пещеры не значило быть на свободѣ. Это было вѣрнѣйшее убѣжище, но таже тюрьма. Часто думалъ онъ о морѣ, но на морѣ стража была еще болѣе зоркая, чѣмъ на землѣ. Къ тому же, на морѣ его могли ожидать солнечный ударъ, смерть отъ жажды или пасть акулы. Онъ не посмѣлъ бы выйти на берегъ и долженъ былъ бы вѣчно плыть. Нѣтъ! спасенія не было со стороны моря!

Двѣ страсти — боязнь преслѣдованія и желаніе спастись уничтожали въ немъ всѣ другія чувства. Онъ жилъ въ этрусской гробницѣ одинъ съ прекрасной молодой дѣвушкой и никогда не думалъ о ней иначе, какъ съ горькой мыслью о возможности измѣны съ ея стороны. И чѣмъ онъ болѣе выздоравливалъ, тѣмъ становился подозрительнѣе, не понимая, что она охраняла его спокойствіе и безопасность съ вѣрностью самки, которая не спитъ по ночамъ, карауля своего раненаго самца.

Она всего болѣе боялась Зирло. Онъ выдалъ ея тайну за деньги и, конечно, выдалъ бы бѣглеца, еслибъ только могъ. Днемъ и ночью она боязливо поглядывала на кусты, все ожидая, что изъ-за нихъ покажется маленькая фигура Зирло. Но онъ не являлся. Онъ слишкомъ былъ напуганъ ея гнѣвной вспышкой, чтобы когда-нибудь осмѣлиться подойти близко къ пещерѣ. Однако, если страхъ ея въ отношеніи Зирло былъ неоснователенъ, то все-таки теперь была осень и на болотистой равнинѣ по временамъ показывались пастухи, охотники и путешественники. Каждую минуту могли замѣтить дымъ, выходившій изъ пещеры и спросить ее, что она тамъ дѣлаетъ. Она вѣчно была на сторожѣ и даже тѣнь, бросаемая на равнину бѣгущими по небу облаками, заставляла ея сердце тревожно биться. Длинные рога ея старыхъ друзей буйволовъ казались ей издали оружіемъ карабинеровъ, а когда въ кустахъ раздавались выстрѣлы, то она уже думала не объ участи звѣрей и птицъ, за которыми охотились злые вюди, а объ опасности, угрожавшей бѣглецу.

— Отчего теперь не лѣто! думала она.

Дѣйствительно лѣтомъ ей нечего и некого было бояться. А теперь былъ октябрь мѣсяцъ, т. е. время, когда Маремма оживала. Уже на лѣсистыхъ откосахъ горъ раздавались звуки топоровъ и шумъ падающихъ деревьевъ; на безмолвныхъ болотахъ раздавались выстрѣлы и испуганныя птицы съ пронзительнымъ крикомъ перелетали съ кустовъ на кусты. На отдаленныхъ поляхъ медленно двигались волы, проводя длинныя борозды по богатой, сырой, красноватой землѣ. Безконечныя стада овецъ и козъ спускались съ горъ и тихо шли на югъ по густой душистой травѣ подъ надзоромъ пастуховъ, ихъ женъ и дѣтей. На морскомъ берегу дремавшія во время знойнаго лѣта селенія просыпались къ дѣятельной жизни подъ оживляющимъ дуновеніемъ осеннихъ вѣтровъ, какъ кроты приходятъ въ движеніе при наступленіи весны; тартаны нагружались въ маленькихъ портахъ, мелкія суда оснащались для дальняго плаванія, а рыбачьи лодки съ поднятыми парусами весело носились по волнамъ.

Дни шли за днями, недѣли за недѣлями и больной настолько оправился, что могъ вставать съ своего ложа изъ листьевъ и, держась руками за стѣну, ходить по пещерѣ. Но онъ не смѣлъ показываться на свѣтъ Божій, и готовъ былъ даже скрываться отъ своей спасительницы; онъ былъ робокъ и подозрителенъ, какъ долго преслѣдуемый охотниками звѣрь, который боится руки, приносящей ему кормъ. Его умъ также, какъ и тѣло, ослабѣлъ отъ долгихъ страданій и лишеній, хотя въ минуты спокойствія ему самому было стыдно за свой страхъ.

Между тѣмъ, Музу все болѣе и болѣе тревожило его присутствіе въ ея уединенномъ жилищѣ, не потому, что онъ былъ мужчина и молодой, или, что въ случаѣ его поимки ее предали бы суду за укрывательство преступника — но по той простой причинѣ, что она не знала, чѣмъ его кормить, и долго ли ей удастся сохранить въ тайнѣ его пребываніе въ пещерѣ. Она сама нуждалась въ маломъ, довольствовалась хлѣбомъ, ягодами, кореньями, а яйцо и чашка молока составляли для нея банкетъ. Но какъ было прокормить ей выздоравливающаго человѣка, у котораго аппетитъ съ каждымъ днемъ усиливался? Это была страшная задача. Однако, ей не приходило въ голову бросить его и отправиться въ горныя селенія, гдѣ она могла хорошо существовать своимъ трудомъ, такъ какъ зимой на рабочія руки былъ большой спросъ. Она не считала возможнымъ измѣнить ему. Неожиданно, какъ бы съ неба свалился на нее новый долгъ, подобно кукушкинымъ слезкамъ неожиданно появляющимся среди покрытыхъ травою болотъ. Она знала, въ чемъ онъ нуждался для возстановленія силъ послѣ роковой лихорадки: въ мясѣ и хорошемъ красномъ винѣ, а она могла его поить только водой и кормить постной похлебкой. Ему все было противно, и она съ горечью въ сердцѣ относила это къ своей стряпнѣ, а не къ естественному послѣдствію болѣзни.

Во все это время она не спрашивала ни слова объ его прошедшемъ. Она инстинктивно уважала тайну бѣглеца, сдѣлавшагося случайно ея гостемъ, и ей казалось постыднымъ насильно вызывать его на откровенность. Ей очень хотѣлось узнать его исторію, но она старательно скрывала свое любопытство. Онъ сказалъ, что не виновенъ и она ему повѣрила; этого было для лея достаточно. Она ждала, чтобъ онъ самъ добровольно разсказалъ ей, какая женщина довела его до такого отчаяннаго положенія. Но онъ молчалъ, апатія и эгоизмъ слабости дѣлали его равнодушнымъ ко всему, кромѣ своего горя. Его долговременная болѣзнь и перенесенныя лишенія совершенно парализировали его. Сердце и тѣло были у него одинаково разбиты. Крупныя слезы по временамъ текли по его щекамъ, и онъ то предавался апатіи отчаянія, то имъ овладѣвало гнѣвное нетерпѣніе.

Съ возвращеніемъ физическихъ силъ, жизнь въ гробницѣ древнихъ этруссковъ стала ему невыносимой и почти столь же ненавистной, какъ каторга на Горгонѣ. Изо дня въ день унылое существованіе его влачилось безъ малѣйшей перемѣны; только послѣ заката солнца, онъ подходилъ къ двери пещеры, чтобъ подышать свѣжимъ воздухомъ и бросить поспѣшный, пугливый взглядъ на безмолвную, пустынную равнину. Все, что дѣлало въ глазахъ Музы столь музыкальнымъ это безмолвіе и столь прелестнымъ это одиночество, было ему непонятно. При видѣ медленнаго полета кулика, онъ только завидовалъ ему и сожалѣлъ, что у него нѣтъ крыльевъ; а слыша въ кустахъ тяжелые шаги буйволовъ, онъ воображалъ, что приближаются его враги карабинеры.

— Что бы вы сдѣлали, еслибъ меня здѣсь нашли? спросилъ онъ однажды у молодой дѣвушки.

— Насъ не взяли бы живыми, отвѣчала она, и онъ, погруженный въ свои мрачныя мысли, не замѣтилъ, что она соединяла теперь свою судьбу съ его судьбой.

Въ этотъ день она вычистила и отточила какъ его кинжалъ, такъ и стилетто, никогда не покидавшій ее.

— У насъ нѣтъ болѣе оружія, сказала она грустно.

Эсте вздрогнулъ.

Онъ вспомнилъ о страшной борьбѣ безоружныхъ людей съ солдатами, о всѣхъ ужасахъ той памятной ночи, когда кровь лилась ручьями, свистѣли пули и онъ вмѣстѣ съ Сатурнино прыгнулъ съ крѣпостной стѣны въ море, преслѣдуемый пушечными выстрѣлами. Она не видала подобныхъ сценъ, но онъ прошелъ черезъ все это, природа создала его для безпечной, лѣнивой жизни, для любви, а не для борьбы. Однако, съ возвращеніемъ силъ, въ немъ проснулось чувство мужества. Кинжалъ былъ при немъ, и Муза была права: онъ освободится отъ каторги хоть цѣною жизни.

Но смерть все-таки его пугала. Для веселаго, сладострастнаго итальянца смерть всегда кажется страшной. Онъ не можетъ примириться съ этой мрачной пустотой, полагающей конецъ всему. Желаніе смерти можетъ возникнуть въ душѣ только уроженца сѣвера, который не умѣетъ жить, не знаетъ ни. любви, ни свѣта, и жилъ всю жизнь въ холодѣ, туманѣ и мракѣ. Только для того, кто не знаетъ прелестей жизни, смерть можетъ казаться прекрасной.

Эсте былъ счастливъ, когда любовница его цѣловала и онъ лѣниво катался въ лодкѣ въ лунную ночь подъ звуки нѣжной мелодіи, а потому каторга и смерть были въ его глазахъ одинаково зіящей бездной. Страхъ того и другого, естественный страхъ, присущій и древнимъ грекамъ, ослѣплялъ его глаза, оглушалъ слухъ и леденилъ сердце.

Онъ едва замѣчалъ, кто ухаживалъ за нимъ, молодая дѣвушка или юноша. Убѣжать, улетѣть, поставить море, весь свѣтъ между нимъ и его тюрьмой — было единственной его мыслью, единственной жаждой. Онъ только думалъ о своемъ спасеніи, тогда какъ она думала только о немъ и вовсе не боялась за себя.

XXIII.

Однажды ей вошла въ голову мысль, что еслибы она продала свой запасъ цѣлительныхъ травъ, то могла бы купить на вырученныя деньги пищу и вино для больного. Джоконда никогда не продавала собираемыхъ ею травъ, а раздавала ихъ даромъ, говоря, что нельзя обогащаться страданіями ближнихъ. Поэтому и Муза считала невозможнымъ торговать врачебными средствами, но теперь она не видѣла въ этомъ торгѣ ничего безчестнаго. Она радовалась, что собрала и высушила въ жаркое осеннее время столько травъ всякаго рода, сладкихъ и горькихъ, врачебныхъ и годныхъ для кухни, свойства которыхъ она знала, благодаря практическимъ урокамъ Джоконды. Кромѣ этого обширнаго запаса травъ, она могла еще продать и порядочное количество корзинокъ и матовъ, не переданныхъ ею Зефферино. Но для этого надо было отправиться въ Теламонъ, и она объявила объ этомъ Эсте, который лежалъ какъ обыкновенно на каменномъ ложѣ, безмолвный, апатичный, почти безъ сознанія.

Онъ лѣниво поднялъ голову и подозрительно посмотрѣлъ на нее.

— Зачѣмъ вамъ идти? спросилъ онъ рѣзко.

— Вамъ нечего ѣсть, отвѣчала она нѣжно: — рыба и овсяный хлѣбъ вамъ надоѣли, а здѣсь нѣтъ ничего другого. Вамъ нужно мяса и вина; я достану то и другое. Я скоро возвращусь.

— Черезъ сколько времени?

— Черезъ нѣсколько часовъ. Ближайшее селеніе отстоитъ отсюда далеко.

— Меня могутъ взять во время вашего отсутствія.

— Не бойтесь. Я такъ скрою входъ въ пещеру, что даже кротъ не пролѣзетъ.

— Это не помѣшаетъ… Куда вы идете?

— Въ Теламонъ. Я хотѣла отправиться въ лодкѣ, но ближе будетъ пойти черезъ болото.

Эсте молча отпустилъ ее.

Ему было стыдно и страшно сознаться, что онъ подозрѣвалъ ее. Даже его отуманенному уму было ясно, что существо, съ такими свѣтлыми, открытыми глазами, не могло быть измѣнницей. И все-таки онъ не довѣрялъ ей, и какъ только она ушла, судорожно схватился за кинжалъ, боязливо вперивъ взоры въ дверь гробницы.

Муза положила травы въ большую корзину, привязала къ ней другія продажныя вещи и, взваливъ все себѣ на спину, бодро пустилась въ путь.

Было прекрасное осеннее утро. Свѣжая сырая земля была усѣяна красновато перистой sauguinella и прихотливо узорчатыми побѣгами treinolino. Золотые одуванчики блестѣли повсюду, а вокругъ плюща въ полномъ цвѣтѣ летали рои пчелъ; только въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ была вода, растительность поблекла; кувшинки пожелтѣли, тростникъ поломался и кое-гдѣ уже падали листья съ серебристыхъ тополей.

Идти противъ вѣтра, чувствовать подъ ногами мокрую траву, видѣть вокругъ себя всѣхъ старыхъ своихъ друзей: цаплей, тянувшихся къ отдаленному горному кряжу, буйволовъ, высовывавшихъ свои морды изъ-за красноватой листвы кустовъ, кабановъ, искавшихъ раннихъ желудей, оленей, спѣшившихъ скрыться въ лѣсной чащѣ и пр. — было настоящимъ счастіемъ для Музы и, несмотря на тяготившія ея заботы о бѣглецѣ, котораго она пріютила въ своемъ одинокомъ жилищѣ, на сердцѣ ея стало легко, весело. Она была рада очутиться снова среди красотъ и звуковъ природы. Уже такъ давно она не странствовала по зеленой, пустынной равнинѣ. Но и теперь она только бросала торопливый взглядъ по сторонамъ и улыбалась дорогимъ ея сердцу предметамъ, считая себя не въ правѣ остановиться ни на минуту, какъ бы ей этого ни хотѣлось. Добровольно принятый на себя долгъ и пламенная преданность незнакомцу побуждали ее поскорѣе вернуться въ пещеру, и потому она шла прямо, кратчайшимъ путемъ черезъ болотистую равнину.

Спустя нѣсколько часовъ, она увидала передъ собою замокъ, возвышающійся надъ Теламономъ, несчастнымъ, грязнымъ селеніемъ на пустынномъ, песчаномъ берегу, гдѣ нѣкогда красовались мраморные дворцы великихъ римлянъ. Но всѣ ея старанія продать свой товаръ были тщетны; жители Теламона были слишкомъ бѣдны, чтобы издержать мѣдную монету на травы, хотя они вполнѣ знали ихъ цѣлительныя свойства. Но ее узнали и осыпали вопросами, гдѣ она была все это время. Она показала рукой на востокъ, сказала, что нашла себѣ тамъ работу и прибавила, что нуждалась въ деньгахъ, для покупки разныхъ вещей на нашихъ ярмаркахъ, для чего и хотѣла продать собранныя ею травы. Женщины нашли ея объясненія вполнѣ удовлетворительными и, желая ей помочь, посовѣтовали отправиться въ Орбетелло, гдѣ аптекарь охотно купилъ бы ея травы, а старикъ Фебо, старая фелука котораго стояла въ заброшенной, грязной гавани, гдѣ нѣкогда Марій высадилъ на берегъ тысячу вооруженныхъ воиновъ, сказалъ:

— Вы прежде были отличнымъ лоцманомъ. Станьте на руль и я васъ доставлю въ Орбетелло.

— Вы очень добры, отвѣчала она съ благодарностью.

— Ни мало, вы мнѣ что-нибудь заплатите, продавъ свой товаръ. Вѣтеръ попутный и мы скоро добѣжимъ до Орбетелло. Вы вѣдь хорошо знаете море и не посадите насъ на мель.

— Не бойтесь, отвѣчала Муза и весело прыгнула на палубу маленькаго судна, самаго легкаго и быстраго въ свѣтѣ.

Фелукка подняла парусъ и полетѣла по вѣтру.

— Я поздно вернусь домой, грустно думала она, смотря на песчаный берегъ и отдаленныя красноватыя горы, быстро исчезавшія изъ вида.

Проходя мимо Санта-Тарзиллы, она со слезами на глазахъ взглянула на старый домъ Джоконды и потомъ, повернувшись къ Фебо, спросила:

— А что, Андреино живъ?

— Еще бы, отвѣчалъ онъ съ улыбкой: — насъ старыхъ береговыхъ елей трудно свалить; мы засохли, но крѣпко держимся корнями. Мнѣ восемьдесятъ лѣтъ, а Андреино близко къ сотнѣ, но мы еще живы, а на прошедшей недѣлѣ умерло двое юношей, только что пришедшихъ изъ Лукки. Здѣсь умираютъ или рано или никогда.

Муза ничего не отвѣчала. Слова старика обдали ее холодомъ. Она думала о юношѣ, оставленномъ ею въ пещерѣ. Онъ былъ молодъ и уроженецъ сѣвера; лихорадка подточила его силы и его теперешнее апатическое состояніе могло окончиться смертью.

Фебо продолжалъ болтать, но Муза его не слушала, такъ погружена она была въ свои мрачныя мысли.

Съ быстротой морской чайки фелукка пролетѣла десять миль, отдѣлявшія Теламонъ отъ Монте-Аргентаро и, ловко лавируя между мелями, пристала къ остаткамъ старинной Пеласгической стѣны. Но тутъ Музу ожидала непредвидѣнная бѣда: таможенные солдаты потребовали съ нея пошлину за корзинки и травы, а у нея не было ни гроша, такъ какъ Зеферино всегда мѣнялъ ея произведенія на съѣстные припасы, ленъ, шерсть или масло, но никогда не приносилъ ей денегъ. Послѣ долгихъ просьбъ съ одной стороны и грубой брани съ другой, они наконецъ взяли двѣ корзинки вмѣсто тѣхъ несчастныхъ сантимовъ, которые она должна была заплатить государству.

— Послушайте, Музонселла, сказалъ старый Фебо, выходя съ ней на берегъ и указывая на объявленіе, приклеенное къ стѣнѣ: — не можете ли вы это прочитать? Я неграмотный. Говорятъ, что тутъ предлагается большая сумма денегъ за поимку бѣглеца. Вы вѣчно странствуете, можетъ быть, вы и наткнетесь на него.

Она подошла къ объявленію и стала читать по складамъ. Съ первыхъ словъ въ глазахъ ея потемнѣло и ноги у нея подкосились.

Правительство предлагало большую награду за указаніе, гдѣ находится графъ Луитирандъ Эсте, бѣжавшій пятнадцать мѣсяцевъ передъ тѣмъ съ Горгоны. Это объявленіе уже давно тутъ висѣло и жители Орбетелло, читая его, говорили съ сожалѣніемъ:

— Бѣдный юноша! Онъ убилъ свою любовницу изъ ревности. Это вполнѣ естественно!

Муза прочла объявленіе съ первой строчки до послѣдней и, пересиливъ свое волненіе, сказала небрежно:

— Напрасно они безпокоятся, наши болота уже вѣроятно убили этого бѣднаго юношу. А что бы вы сдѣлали, Фебо, еслибы назначали награду за указаніе рыбаковъ, привозящихъ контрабанду на берегъ Мареммы.

Произнеся эти слова, она слегка улыбнулась, а старикъ нахмурилъ брови:

— Молчите, произнесъ онъ гнѣвно: — развѣ вы съума сошли; таможенные еще подслушаютъ. Ну, пойдемъ въ аптеку.

Муза никогда не бывала въ Орбетелло, и этотъ маленькій городокъ показался ей громадной тюрьмой, такъ ненавистно ей было скученіе каменныхъ стѣнъ и домовъ. Прохожіе смотрѣли съ удивленіемъ на красивую молодую дѣвушку и отпускали веселыя шутки, но она шла по улицамъ, не оглядываясь по сторонамъ, и ей стоило большого труда найти аптеку, которая помѣщалась подъ сводами какой-то старинной римской постройки.

Она поступала въ дверь и смѣло вошла. Ее встрѣтилъ старый аптекарь, который лечилъ полгорода, такъ какъ жители Орбетелло довѣряли ему гораздо болѣе, чѣмъ молодому человѣку, поставленному муниципальными властями въ качествѣ врача. Этотъ старый аптекарь былъ добрый и умный человѣкъ, лечившій всевозможныя болѣзни травами, которыми современная медицина пренебрегаетъ. Онъ былъ очень щедръ и могъ себѣ позволять эту роскошь въ виду своей обширной практики. Онъ обрадовался обширному запасу цѣлительныхъ травъ, который принесла Муза и спросилъ, сколько она хочетъ за все.

— Мнѣ надо хину, а не деньги, отвѣчала молодая дѣвушка: — но если вы мнѣ дадите и денегъ, то я буду очень благодарна, потому что мнѣ надо купить вина, а денегъ у меня нѣтъ.

— У васъ кто-нибудь боленъ? Отецъ или братъ?

— Мой больной выздоравливаетъ; но очень слабъ, и его слабость похожа на смерть.

— У него была лихорадка?

— Да. Вѣдь ему необходима хина, не правда ли?

— Хина и вино. Я вамъ дамъ то и другое за ваши травы; а моя жена, вѣроятно, купитъ у васъ корзины.

Онъ позвалъ жену, которая стала торговаться, но подъ конецъ купила всѣ корзинки, которыя въ большомъ употребленіи въ Италіи, гдѣ въ корзинкахъ носятъ нетолько кухарки провизію, но столяры и каменщики свои инструменты. Къ замѣтному неудовольствію аптекаря, она заплатила Музѣ лишь нѣсколько мѣдныхъ монетъ, тогда какъ могла перепродать ихъ за такое же количество серебряныхъ.

— Вотъ вамъ двѣ большія стклянки хины и три фляжки хорошаго краснаго вина, сказалъ онъ: — это воскреситъ вашего больного. Хину давайте, какъ я написалъ, и если она его не поставитъ на ноги, то, значитъ, ничто его не спасетъ. Когда соберете еще такихъ травъ, то, принесите, мнѣ, я куплю ихъ съ удовольствіемъ.

Она поблагодарила его и пошла къ дверямъ, но онъ нагналъ ее и сунулъ въ руку нѣсколько серебряныхъ монетъ.

— Вамъ мало заплатили за ваши корзинки, промолвилъ онъ: — купите мяса для вашего больного.

— Какъ вы добры, отвѣчала молодая дѣвушка дрожащимъ голосомъ. — Я принесу вамъ самыхъ рѣдкихъ растеній въ Мареммѣ и не возьму за нихъ денегъ.

И, стыдясь своего волненія, она побѣжала по улицѣ, въ концѣ которой ее поджидалъ старый Фебо.

— Ну, теперь заплатите мнѣ за проѣздъ, сказалъ онъ: — вы хорошо торговали.

— Я вамъ заплачу, вернувшись въ Телламонъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ старикъ съ сердцемъ: — это не годится. Я вовсе не намѣренъ возвращаться въ Телламонъ. Мой сынъ живетъ здѣсь и мы сегодня ночью оправимся на рыбную ловлю. Вы мнѣ заплатите теперь.

— Я ничего вамъ не должна. Вы предложили меня доставить сюда, если я стану на руль. Но какъ же я вернусь домой? Дайте мнѣ вашу фелукку; я справлюсь съ ней и одна.

— Странная вы, Музанселла, вы не хотите мнѣ заплатить за рейсъ сюда и думаете, что я вамъ повѣрю свою фелукку! Она мнѣ нужна сегодня ночью. Уплатите мнѣ сейчасъ, что слѣдуетъ, или я позову береговую стражу и мы узнаемъ, гдѣ вы живете, потому что я подозрѣваю…

— Сколько вамъ надо? воскликнула она съ отчаяніемъ и щеки ея поблѣднѣли отъ страха.

— Не платите ему ничего, произнесъ громкій голосъ за ними и, обернувшись, Муза увидѣла передъ собою Даніелло Вилламагну, сицилійскаго шкипера. — Моя „Ausiliatrice“ доставитъ васъ, куда угодно.

— Я только пошутилъ, произнесъ старикъ, знавшій сицилійца и ни мало не желавшій ссориться съ пламеннымъ сыномъ Этны.

Муза колебалась. Ей непріятна была встрѣча съ Даніелло Виламагной.

— Дайте мнѣ вашу фелукку, сказала она въ полголоса, обращаясь къ Фебо: — умоляю васъ, не откажите мнѣ. Вы ничѣмъ не рискуете, и я вамъ заплачу.

— Нѣтъ, я не могу. Я обѣщалъ сыну идти съ нимъ сегодня ночью на рыбную ловлю.

— Мое судно въ виду гавани: оно войти не можетъ по мелководію, но если вы отправитесь къ нему на лодкѣ, то, повторяю, я доставлю васъ, куда хотите, произнесъ сициліецъ.

— Я могу нанять другую фелукку, отвѣчала она и поспѣшно пошла къ гавани.

По дорогѣ она зашла въ мясную лавку и купила говядины, какъ ей совѣтовалъ аптекарь. Сициліецъ послѣдовалъ за нею. Среди пожелтѣвшихъ обитателей этого желтаго, песчанаго берега онъ казался жителемъ другой планеты; его румяныя, загорѣлыя щеки, блестящіе глаза, эластичная поступь, быстрыя движенія служили яснымъ доказательствомъ молодости и здоровья. Красная шапочка на черныхъ кудряхъ и красный галстухъ на шеѣ ярко блестѣли на солнцѣ. Его взглядъ былъ свѣтлый, торжествующій.

— Э, Музанселла! промолвилъ онъ: — вы видите, я сдержалъ свое слово и вернулся черезъ четыре мѣсяца. Я отправлялся къ вамъ.

Сердце ея дрогнуло отъ страха, но она отвѣчала съ напускнымъ хладнокровіемъ:

— Какъ бы вы нашли меня? Вы не знаете, гдѣ я живу.

— Я отыскалъ бы васъ. На всемъ берегу нѣтъ такой другой деревушки. Вы подумали о моемъ предложеніи?

— Нѣтъ. Къ чему мнѣ думать?

— А я днемъ и ночью только и думалъ, что объ васъ. Я васъ люблю.

— Это пустяки. Я для васъ ничто. Зачѣмъ вы идете со мной по улицамъ? Это мнѣ непріятно.

— Вы ни разу не вспомнили обо мнѣ?

— Не къ чему и вспоминать.

— Старикъ справедливо назвалъ васъ Музанселлой.

Она гордо улыбнулась.

— Меня всегда такъ звали.

— Но выслушайте меня, продолжалъ онъ, вспыхнувъ: — я не бѣдный больной, слабый маремменецъ и мое судно одно изъ лучшихъ на морѣ. Сицилія — прекрасная страна, гдѣ поютъ и танцуютъ цѣлый день; мы люди добрые, веселые и имѣемъ средства, такъ что не отказываемъ себѣ ни въ чемъ. Вы будете счастливы. Я васъ люблю. Я только разъ васъ видѣлъ, но ваше лицо вѣчно мерещилось мнѣ въ пѣнистыхъ волнахъ Бискайскаго моря, въ густомъ туманѣ, окутывающемъ Шотландскій берегъ и… Вы меня не слушаете, вы не обращаете вниманія на мои слова, но, клянусь небомъ, я васъ люблю и готовъ честно доказать свою любовь передъ людьми и Богомъ. Я женюсь на васъ, повезу въ Сицилію и буду гордиться вами, какъ самымъ драгоцѣннымъ сокровищемъ. Если вы сомнѣваетесь въ моихъ словахъ, то спросите синдика этого города; онъ знаетъ меня и моего отца, который прежде здѣсь торговалъ…

— Вы съума сошли! воскликнула Муза, ускоряя шаги.

Дѣйствительно, она думала, что онъ съумасшедшій. Какъ могъ онъ серьёзно влюбиться въ нее, когда онъ видѣлъ ее всего разъ и то на пять минутъ.

Тщетно изощрялъ онъ свое краснорѣчіе, тщетно умолялъ ее согласиться на его предложеніе. Онъ не зналъ, кто она и откуда, но это его не безпокоило; онъ любилъ и хотѣлъ обладать этой прекрасной, мужественной, сильной дѣвушкой. Но она его не слушала и думала о человѣкѣ, ждавшемъ ее теперь въ пещерѣ. Какое ей было дѣло до этого глупаго сицилійца, который, вѣроятно, повторяетъ тѣ же пламенныя любезности въ каждомъ портѣ, куда заходила его „Ausiliatrice“.

Вскорѣ они достигли гавани. Сотни рыбаковъ суетились на берегу, дѣлая всѣ необходимыя приготовленія къ ночной рыбной ловлѣ. Часть стѣны, окружавшей гавань, была недавно раззорена бурей и ее поправлялъ отрядъ каторжниковъ, работавшихъ подъ надзоромъ смотрителя съ плеткой въ рукѣ. Одинъ изъ этихъ несчастныхъ, Геркулесъ по сложенію, неожиданно поднялъ голову, посмотрѣлъ на Музу и узналъ ее.

Это былъ Сатурнино, котораго еще не отправили изъ Орбетелло обратно на Горгону.

Она посмотрѣла на его громадную, полуобнаженную, загорѣвшую фигуру и чувство презрѣнія къ нему за похищеніе золота быстро замѣнилось пламеннымъ сожалѣніемъ. Она знала исторію великаго Сатурнино, какъ его доселѣ называлъ народъ, и не могла безъ грусти видѣть его въ такомъ жалкомъ положеніи. Она нетолько питала къ нему состраданіе, но почти любила этого дикаго, жестокаго, обагреннаго кровью столькихъ жертвъ человѣка. Вѣдь онъ послалъ къ ней Эсте. Поэтому она нѣжно посмотрѣла на него, и этотъ взглядъ тронулъ его грубое, ожесточенное, кровожадное сердце.

„Знаетъ ли она, что я ограбилъ ея пещеру?“ подумалъ онъ, вопросительно смотря на нее.

Она остановилась и, сунувъ ему въ руку одну изъ серебря иныхъ монетъ, данныхъ ей аптекаремъ, промолвила, какъ бы отвѣчая на его безмолвный вопросъ:

— Вы ограбили мертвыхъ. Это было хуже, чѣмъ ограбить меня, но я увѣрена, что они теперь простили бы васъ.

Что-то въ ея голосѣ напоминало ему нѣкогда любимый имъ голосъ Серапіи. Онъ молча положилъ серебряную деньгу въ ротъ и пристально впился въ нее глазами. Ему казалось, что ея лицо напоминало ему собственное его лицо въ молодости, когда онъ еще не обагрялъ кровью своихъ рукъ, и когда голова его еще не была оцѣнена. Цѣлый рядъ воспоминаній пронесся передъ нимъ и этотъ полусъумасшедшій каторжникъ, доведенный до изнеможенія и отчаянія, вдругъ почувствовалъ себя человѣкомъ. Онъ вспомнилъ маленькаго ребенка, оставленнаго имъ на горной вершинѣ, дико вскрикнулъ и бросился къ Музѣ, но плетка смотрителя и мощныя руки стражей удержали его.

Муза продолжала свой путь.

Даніелло Вилламагна слѣдилъ за нею съ любопытствомъ.

— Вы не отвернулись отъ этой собаки, сказалъ онъ, и въ голосѣ его слышалась ревность.

— Эта собака на цѣпи и потому достойна сожалѣнія.

— Онъ былъ извѣстный разбойникъ Санта-Фіоры.

— Я знаю.

Ея лицо было грустное, озабоченное, она думала о томъ, кого послалъ къ ней Сатурнино.

Вдали, за утесами Аргентаро, виднѣлось судно сицилійца, красивое, аккуратное, несмотря на то, что недавно вернулось отъ бурныхъ, туманныхъ береговъ Шотландіи. Даніелло указалъ на него пальцемъ и произнесъ нѣжно, смиренно:

— Если вы желаете, то я васъ доставлю домой и клянусь небомъ, что, пока вы будете на моемъ суднѣ, не промолвлю ни слова о непріятномъ для васъ вопросѣ.

— Я могу нанять лодку, отвѣчала Муза и вступила въ переговоры съ рыбаками, но ни одинъ изъ нихъ не соглашался уступить ей свою лодку, такъ какъ всѣ собирались въ эту ночь на рыбную ловлю.

— Вы здѣсь не достанете лодки, замѣтилъ Даніелло: — но если вы не довѣряете „Ausiliatrice“, то я могу дать вамъ свою лодку. Вы сами можете въ ней грести; а не то я отпущу съ вами лучшаго матроса, и онъ доставитъ васъ, куда вы прикажете.

Она молчала.

— Я останусь здѣсь, потому что мое присутствіе вамъ противно; но помните мои слова: мы опять увидимся и я повторю свое предложеніе.

Она все-таки молчала. Ей не хотѣлось быть обязанной ему чѣмъ бы то ни было, но этотъ благородный поступокъ тронулъ ея сердце, тогда какъ все его пламенное краснорѣчіе оставляло ее совершенно хладнокровной. Ей было непріятно взять его лодку, но иначе она не могла вернуться домой къ ночи. Если же она не вернется, что скажетъ Эсте? И какъ онъ останется одинъ безъ пищи, безъ ухода?

Видя ея колебаніе, сициліецъ позвалъ одного изъ своихъ матросовъ, пожилого, надежнаго человѣка и что-то шепнулъ ему на ухо. Черезъ нѣсколько минутъ матросъ присталъ къ берегу въ длинной, быстрой на ходу лодкѣ.

— Отправляйтесь, куда хотите, — сказалъ Деніелло, смотря на нее съ горькимъ упрекомъ.

— Благодарю васъ, отвѣчала она какъ бы стыдомъ: — но дайте мнѣ слово, что вашъ матросъ не будетъ слѣдить за мной, когда я выйду на берегъ.

— Матросы не шпіоны, гордо отвѣчалъ сициліецъ: — обѣщаю вамъ, что не стану прибѣгать къ низкимъ средствамъ въ борьбѣ съ вашимъ равнодушіемъ. Но мы увидимся. Уже такъ суждено.

— Прощайте, промолвила она и, спрыгнувъ въ лодку, сѣла на руль.

Для себя она никогда бы этого не сдѣлала и скорѣе пошла бы одна ночью по равнинѣ, чѣмъ обязываться человѣку, пламенная страсть котораго казалась ей невыносимымъ оскорбленіемъ. Но ради Эсте она готова была на все.

Солнце уже садилось и она вышла на берегъ въ Телламонѣ, когда благовѣстили ко всеночной. Строго исполняя приказаніе шкипера, матросъ пожелалъ ей всякаго благополучія и немедленно пустился въ обратный путь.

Поспѣшно миновавъ селенія, Муза смѣло пошла но знакомой ей болотистой равнинѣ и, не встрѣтивъ никого на пустынныхъ тропинкахъ, достигла пещеры ровно въ двѣнадцать часовъ.

— Отворите, это я! воскликнула она усталымъ, но счастливымъ голосомъ, держа въ рукахъ драгоцѣнное лекарство, мясо и вино.

XXIV.

Весь этотъ день и вечеръ Эсте провелъ въ неподвижной апатіи, смѣняемой отъ времени до времени нервнымъ страхомъ. Разсудокъ, и сознаніе всего, чѣмъ онъ былъ обязанъ Музѣ, стушевывались передъ инстинктивнымъ опасеніемъ, что она отправилась въ городъ съ цѣлью предать его въ руки властей. Онъ былъ очень слабъ и не имѣлъ никакой работы, а потому, все одна и таже мрачная мысль сверлили ему голову: „Она пошла за солдатами, она не вернется, а пришлетъ солдатъ“.

Поэтому, услыхавъ ея голосъ, онъ едва не вскрикнулъ отъ радости, а увидавъ, что она принесла двѣ бутылки вина, онъ весело засмѣялся и со стыдомъ поцѣловалъ ея уставшія ноги.

— Вотъ хина и лакрима, сказала она торжествующимъ тономъ, въ которомъ, однако, была тѣнь упрека: — зачѣмъ вы во мнѣ сомнѣвались? Я никогда не лгу.

— Простите меня. Преслѣдуемый охотниками звѣрь, боится даже своей тѣни. Вы продали свои травы за хорошую цѣну?

— Да, доброму старику, который сказалъ, что отъ лекарства и вина вы скоро поправитесь.

— Вы не сказали ему обо мнѣ ни слова?

— Конечно; я сказала только, что у одного человѣка была болотная лихорадка, и онъ не можетъ оправиться. Мнѣ надо бы отправиться въ Орбетелло, и вотъ почему я такъ долго замешкалась.

— Что мнѣ вамъ сказать? Какъ мнѣ васъ благодарить?

— Мнѣ ничего не надо, только выздоравливайте скорѣе. Вы такъ много и такъ долго страдали.

— Да, я много страдалъ, но право не понимаю, почему вы обо мнѣ такъ заботитесь?

Она ничего не отвѣчала и налила ему кубокъ краснаго вина, который онъ выпилъ залпомъ.

— Какъ хорошо, произнесъ онъ, и впервые улыбка освѣтила его исхудалое, испитое лице: — но какъ вы добрались до Орбетелло?

— Меня отвезъ на рыбачьей лодкѣ старый Фебо изъ Телламона.

— Но онъ будетъ подозрѣвать что…

— Нѣтъ, онъ глупъ и при томъ онъ будетъ держать языкъ за зубами зная, что мнѣ хорошо извѣстно, какъ онъ перевозитъ контрабандные товары изъ Сардиніи.

— Много контрабандистовъ на этомъ берегу?

— Здѣсь вообще немного жителей, но всѣ контрабандисты. Да, тутъ нѣтъ ничего дурного. Вы знаете, тосканскій рабочій, возвращаясь съ заработковъ на островѣ Сардиніи, долженъ заплатить пошлину за сардинскіе деревянные башмаки.

Онъ молчалъ. Ему пришло въ голову, что, быть можетъ, одинъ изъ этихъ контрабандистовъ возьмется перевезти его во Францію. Но у него не было ни гроша, чтобъ заплатить за подобную услугу, и къ тому же онъ былъ признанъ виновнымъ въ такомъ преступленіи, за которое всѣ государства выдаютъ преступниковъ.

— Вы слишкомъ добры ко мнѣ, промолвилъ онъ, видя, что она собирается готовить ему ужинъ.

— Не знаю, отвѣчала Муза, устремляя на него свои прелестные глаза: — мнѣ жаль васъ и не кому другому ухаживать за вами.

Впервые его изумленные глаза сознали, что передъ нимъ молодая дѣвушка.

— Вы не боитесь ходить одна но этой дикой странѣ?

— Со мною всегда ножъ, произнесла Муза просто, и потомъ несмотря на свою усталость, развела огонь и вымыла принесенную говядину.

Онъ сидѣлъ подлѣ пылающаго огня и слѣдилъ за всѣми ея движеніями, впервые сознавая ея красоту, впервые чувствуя пламенную благодарность за все, что она дѣлала для него. Она собирала валежникъ и сосновыя шишки для огня, ловила рыбу, ткала полотно и всячески работала, раздѣляя съ нимъ свое жилище безъ малѣйшаго страха или опасенія. Въ головѣ его теперь блеснула мысль, что ему лучше было, какъ честному человѣку, уйти отсюда, чѣмъ подвергать опасности молодую дѣвушку, такъ слѣпо ему довѣрявшуюся.

Она, повидимому, отгадала его мысли.

— Вамъ не слѣдуетъ выходить въ первую комнату гробницы., сказала она: — я слышала сегодня въ Орбетелло, что назначена большая награда за вашу поимку и въ Сапта-Тарзилу пришли солдаты; на моей памяти тамъ никогда не бывало солдатъ.

Онъ вздрогнулъ.

— Вывѣшано объявленіе объ этой наградѣ? Вы его видѣли?

— Да; въ немъ ясно указаны вы, и Фебо мнѣ сказалъ: „Если вы увидите на болотахъ этого бѣдняка, то можете получить груду золота“.

— Что же вы ему отвѣчали?.

— Что я не охотникъ и не травлю бѣдныхъ звѣрей. Все-таки я думала лучше васъ предупредить; вы, по крайней мѣрѣ, не станете выходить изъ внутренныхъ покоевъ гробницы. Въ печатномъ объявленіи, наклеенномъ на стѣнѣ, вы названы графомъ Эсте. Вы не такъ себя называли?

— Такъ меня называютъ люди, произнесъ онъ лѣниво: — по крайней мѣрѣ, такъ меня называли до тѣхъ поръ, пока я несдѣлался простымъ нумеромъ среди невольниковъ.

— Это титулъ, не правда ли?

— Да, такой же пустой звукъ, какъ благородныя имена, написанныя на этихъ стѣнахъ. Наша семья, отрасль великаго рода Эсте изъ Ферары, съ которымъ могли соперничать только Гонзаги и Монтефельтро. Но теперь наше величіе исчезло. У насъ остался только сырой, полуразрушенный дворецъ въ Мантуѣ и нѣсколько заливныхъ луговъ. За Бергамо, на скалѣ, возвышается маленькій городъ, который посѣщаютъ любители художествъ и древностей; онъ когда-то принадлежалъ намъ, но мы теперь не владѣемъ тамъ ни однимъ камнемъ. Мы также умерли и забыты, какъ ваши этруски.

— Вы знаете, кто они были? промолвила она, притаивъ дыханіе: — разскажите мнѣ. Когда я вошла сюда въ первый разъ, то здѣсь лежалъ царь въ золотыхъ доспѣхахъ и въ золотомъ шлемѣ, но какъ только до него коснулся лунь свѣта, золото растаяло и онъ исчезъ.

— Это былъ могущественный народъ, и онъ погибъ, отвѣчалъ Эсте: — глиняные сосуды отъ него сохранились, а самъ онъ стертъ съ лица земли. По временамъ находятъ толстую каменную стѣну, громадныя ворота, твердыя и черныя, какъ чугунъ, или гробницу, полную золота и глиняной посуды. Тогда начинаютъ говорить объ этрускахъ, но мы знаемъ о нихъ очень мало.

— Они были лучше теперешнихъ людей, сказала она торжественно.

— Быть можетъ, но почему вы такъ думаете?

— Потому что они не боялись мертвецовъ; они строили имъ великолѣпныя жилища и наполняли ихъ драгоцѣнными предметами. Теперь люди боятся, стыдятся или забываютъ мертвецовъ. Они бросаютъ своихъ мертвыхъ въ грязь или пыль, словно самый видъ ихъ противенъ. Это низко и неблагодарно. Если они не могутъ видѣть мертвецовъ, то лучше нагрузить ихъ на большія суда, вывезти въ море, и тамъ предать волнамъ.

— Поэтическая мысль! И эти суда должны быть древніе, греческіе, съ большими парусами и мачтами, увитыми миртой.

— Разскажите мнѣ все, что знаете объ нихъ, произнесла Муза, указывая на тускло виднѣвшіяся фигуры на стѣнахъ.

— О нихъ извѣстно очень мало. Моя родная Мантуя нѣкогда принадлежала имъ, названа въ честь ихъ мрачнаго бога Мантуса, котораго мы, латинцы, называли Плутономъ. Наши и ихъ божества однѣ и тѣже, только подъ другими именами.

— А Христосъ былъ между ними?

— Нѣтъ, моя милая, Христосъ родился уже послѣ того, какъ эту великую націю побѣдилъ и стеръ съ лица земли могучій Римъ. Христіанство возникло только вчера и, въ сравненіи съ этрусской религіей, оно тоже, что годовалый кустъ въ сравненіи съ столѣтнимъ дубомъ.

— Гдѣ же эти древніе боги?

— Вокругъ насъ; они — олицетворенія невѣдомыхъ естественныхъ силъ, управляющихъ нашими судьбами теперь какъ и прежде. Какъ бы я васъ не называлъ Герой, Юноной, Луной, Капрой или Музой, вы все-таки остались бы той же красавицей, прелестнѣе вашихъ болотныхъ лилій.

Впервые въ жизни, эта семнадцатилѣтняя дѣвушка покраснѣла.

— Я не красавица, отвѣчала она поспѣшно: — меня называютъ на берегу Музанселлой и уродомъ. Если вы желаете видѣть красавицу, то посмотрите на Маріанину, дочь Джіано; у нея волосы просто золотые.

— Мнѣ не надо Маріанины, отвѣчалъ Эсте нѣжнымъ тономъ, на который, конечно, Муза не обратила никакого вниманія.

— Правда, она вамъ здѣсь не принесла бы никакой пользы, продолжала Муза, буквально понимая его слова: — она цѣлый день только причесываетъ свои волосы и играетъ коралами.

Между тѣмъ, молодая дѣвушка поставила вариться говядину въ бронзовомъ сосудѣ, а Эсте не сводилъ съ нея глазъ.

— Вы, должно быть, устали, промолвилъ онъ, неожиданно сознавъ свой эгоизмъ: — пожалуйста, пойдите и отдохните. Я могу подождать супа до завтра.

— О, нѣтъ. Вы его скушаете, какъ только онъ будетъ готовъ. Вы знаете, что я не скоро устаю, и къ тому же я отдохнула въ лодкѣ.

Онъ не настаивалъ.

Она продолжала сидѣть у огня, и пока варился супъ, сама пообѣдала кускомъ овсянаго хлѣба и водой.

— Мнѣ надо разсказать вамъ свою исторію, произнесъ онѣ вдругъ, послѣ долгаго молчанія: — вы имѣете право знать, за что меня преслѣдуютъ, какъ дикаго звѣря.

— Не говорите, если вамъ это непріятно, воскликнула она, видя, что Эсте былъ въ сильномъ волненіи.

— Нѣтъ, я вамъ разскажу; я всѣмъ вамъ обязанъ, и вы имѣете право знать мое прошедшее. Исторія моя не сложная и всякій сказочникъ съумѣлъ бы спѣть вамъ болѣе интересную балладу. Я любилъ женщину. Ради нея я потерялъ три лучшіе года моей жизни. И, однако, нѣтъ выше радости въ жизни, какъ любовь! Мы оба жили въ Мантуѣ. Это странный и мрачный городъ. Нѣкогда онъ былъ блестящимъ, веселымъ центромъ, и не было во всей Италіи болѣе счастливаго города, какъ felix Mantua. Но теперь онъ весь въ развалинахъ, и быстро надаетъ, уничтожается. Онъ безмолвенъ, какъ могила; туманъ, вода, пустые дворцы, черныя стѣны, гнѣзда дикихъ птицъ на храмахъ, крышахъ и мостахъ — вотъ все, что вы увидите теперь въ Мантуѣ. И, однако, она великолѣпна въ своемъ одиночествѣ, когда солнце весело играетъ на ея башняхъ и сводахъ, смотрящихся въ рѣку, или когда луна обливаетъ своимъ серебристымъ свѣтомъ соборъ св. Андрея и зеркальную поверхность лагунъ. Да, все-таки она осталася Mantua la gloriosa.

Голосъ его пресѣкся; слези выступили на его глазахъ, словно онъ смотрѣлъ на мертвое лице своего друга.

Онъ чувствовалъ нестерпимую тоску по родинѣ. Ея величіе давно разсѣялось, какъ дымъ. Травой заросли дворцы Гонзаго, Эсте и Медичи; птицы вили гнѣзда и лягушки квакали тамъ, гдѣ когда то жили Виргилій, Албоинъ, великій Карлъ, Оттонъ, Петрарка, Аріосто; туманъ и пыль, стушевали улыбку съ Психеи Джуліо и блескъ съ арабесковъ Мантегны. Все тамъ было тихо, безмолвно, забыто, мертво. Но все-таки для него былъ дорогъ этотъ грустный, медленно разрушающійся городъ, дорогъ по воспоминаніямъ, по рожденію, по привычкѣ. Голова его была оцѣнена, и онъ мрачно думалъ, что ему болѣе никогда уже не увидать, какъ солнце играло въ легкой зыби на лагунахъ.

— Она была женою другого, продолжалъ Эсте, съ нѣкоторымъ усиліемъ: — это обыкновенная исторія. Я не въ силахъ описать вамъ ее. Возьмите полевую лилію и погрузите ее въ солнечный лучъ — вотъ ея портретъ. Она была благороднаго происхожденія, и всѣ называли ее донна Алонзія, словно дочь герцога. Она была бѣдна, всѣ бѣдны въ Мантуѣ, но сидя у своего открытаго окна съ мандолиной на колѣняхъ, она выглядѣла словно женою Гонзаго. Мужъ ея былъ старый, сѣдой, глупый судья, членъ одного изъ мелкихъ мѣстныхъ судовъ. Мы пламенно любили другъ друга. По наступленіи ночи я останавливался въ лодкѣ подъ ея окнами; если она была одна, то на желѣзныхъ перекладинахъ виднѣлись цвѣты, а за ними мерцающій свѣтъ лампы; если въ окнѣ царила темнота, то я скрывался въ тростникѣ и ждалъ. Такъ прошло три года. Мы были счастливы и не желали ничего лучшаго. Вы, кажется, меня не понимаете; вы никого не любили?

— Только Джоконду.

— Значитъ, я вамъ говорю на невѣдомомъ для васъ языкѣ. Прошло три года. Однажды, ночью, въ августѣ мѣсяцѣ, я, но обыкновенію, остановился въ лодкѣ подъ ея окномъ. На перекладинахъ виднѣлся жасминъ, позади свѣтъ лампы; веревка висѣла внизъ. Я причалилъ лодку, взлѣзъ по веревкѣ, отодвинулъ одну изъ перекладинъ, которую мы подточили вмѣстѣ, и вошелъ въ комнату, освѣщенную луной. Она лежала на кровати, старинной пышной кровати Изабеллы Эсте, съ бархатнымъ балдахиномъ, но не встрѣтила меня жгучимъ поцѣлуемъ и шепотомъ любви. Она лежала тихо, неподвижно; на ея груди подъ букетомъ лилій виднѣлась глубокая рана и потокъ крови медленно струился но постели на мраморный полъ. Подлѣ кровати валялся кинжалъ; мой кинжалъ. Я его поднялъ: Мнѣ стало все ясно. Она была убита изъ ревности, и моимъ собственнымъ оружіемъ. Въ ту же минуту меня схватили. Я потерялъ сознаніе и очнулся въ тюрьмѣ, куда меня посадили по обвиненію въ убійствѣ моей любовницы, Алонзіи Горгіасъ, жены Пьеро Албано.

Эсте замолчалъ, закрывъ лице руками. Муза слушала его, широко раскрывъ глаза отъ удивленія и страха; щеки ея, то блѣднѣли, то вспыхивали отъ безмолвнаго, но пламеннаго сочувствія.

— Кто ее убилъ? спросила она наконецъ.

— Мужъ. Это также вѣрно, какъ то, что солнце свѣтитъ на небѣ. Онъ отомстилъ заодно и ей, и мнѣ. Я могъ сколько угодно отрицать свою виновность, но не имѣлъ никакихъ доказательствъ. Мою преступную связь съ нею не трудно было доказать, и ему, близко знакомому со всѣми юридическими крючками, легко было справиться съ человѣкомъ, приведеннымъ въ отчаяніе потерей любимой женщины. Уликой противъ меня были гнѣвныя слова, съ которыми я обратился къ ней наканунѣ на маскарадѣ, выведенный изъ себя тѣмъ, что она слишкомъ любезно улыбнулась какому-то юношѣ. Эти слова подслушали и передали на судѣ. Моя семья, бѣдная и гордая, не любима въ Ломбардіи. Меня признали виновнымъ въ убійствѣ и приговорили къ каторжной работѣ на тридцать лѣтъ. Вотъ моя исторія. Конечно, въ сущности, я ее убилъ, потому что ее погубила моя любовь.

Онъ снова замолчалъ; его голова поникла, и онъ мысленно перенесся въ Мантую.

Она также молчала. Разсказъ его сильно смутилъ ее. Страсть и смерть коснулись ее словно огнемъ или холодомъ могилы.

— Этотъ злой старикъ еще живъ? спросилъ онъ.

— Вѣроятно. Онъ отомстилъ, а послѣ любви месть самое сладкое чувство. Присутствіе окровавленнаго кинжала въ моихъ рукахъ и это было достаточнымъ доказательствомъ моей вины въ глазахъ дураковъ присяжныхъ. Къ тому же Пьеро Албано былъ вліятельнымъ человѣкомъ въ моемъ несчастномъ городѣ, а я праздношатающимся, титулованнымъ бѣднякомъ. Онъ поставилъ на своемъ. Онъ похоронилъ ее съ ужасной раной на ея чудной груди, а меня обрекъ на долгія страданія среди каторжниковъ подъ припекомъ солнца. Сидя въ тюрьмѣ, я получилъ анонимное письмо, въ которомъ меня извѣщали, что она была невѣрна нетолько своему мужу, но и мнѣ. Можетъ быть, это была и правда, а всего вѣрнѣе, продѣлка мужа. Я знаю только одно, что любовь жгучій ядъ, который жжетъ одинаково и умъ, и сердце, такъ что остается одна зола.

XXV.

Даніелло Вилламагна смотрѣлъ въ слѣдъ удалявшейся лодки съ Музой, пока она исчезла въ морской дали, сіявшей лиловымъ оттѣнкомъ солнечнаго заката. Потомъ онъ медленно возвратился въ городъ. Каторжники попрежнему работали; надо было поскорѣе окончить молъ, и работы производились даже при фонаряхъ. Ихъ было около двадцати человѣкъ, и всѣ они находились въ Орбетелло временно, пока начальство не рѣшитъ, куда ихъ окончательно послать, во внутреннія тюрьмы, на острова, или на рудники.

Даніелло съ любопытствомъ посмотрѣлъ на того изъ каторжниковъ, съ которымъ говорила Муза. Сатурнино Мастарна, въ свою очередь, бросилъ на него пламенный, жадный взглядъ.

— Вы ее знаете? промолвилъ онъ въ полголоса, когда сициліецъ проходилъ мимо него.

Горя желаніемъ узнать, кто была красавица, плѣнившая его сердце, Даніелло поспѣшно произнесъ также шепотомъ:

— А вы?

— Она моя дочь, отвѣчалъ каторжникъ и, повернувшись, потащилъ съ пятью товарищами на большой веревкѣ громадную каменную глыбу для поправки полуразвалившейся пеласгической стѣны.

Въ глазахъ Даніелло потемнѣло; ему казалось, что высокіе черные утесы Аргентаро обрушились на него.

Вообще, обитатели Сициліи не считаютъ разбойника преступникомъ, напротивъ, по ихъ мнѣнію, это прекрасное ремесло. Чтобы уйти въ горы, надо быть храбрымъ, мужественнымъ, стойкимъ человѣкомъ. Но Даніелло Вилламагна происходилъ изъ старинной семьи моряковъ, пользовавшихся самой незапятнанной репутаціей. Онъ и всѣ его родственники не раздѣляли съ соотечественниками симпатіи къ malandrini. Они не питали такого отвращенія къ ихъ преступленіямъ, какъ сѣверныя націи или обитатели городовъ, но не находились въ дружескихъ отношеніяхъ ни съ однимъ изъ нихъ, и въ глазахъ Даніелло Сатурнино изъ Санта-Флоры вполнѣ заслужилъ своихъ оковъ.

Ему казалось невѣроятнымъ, невозможнымъ, чтобы этотъ грубый человѣкъ съ черными, всклоченными волосами, обнаженной грудью и злобно сверкавшими, какъ у дикаго звѣря, впалыми глазами былъ отцомъ его Музанселли, едва ему извѣстной, но пламенно любимой, прелестной, безмолвной, гордой дочери моря и болотистой равнины. Онъ прислонился къ стѣнѣ и не доумѣвалъ, былъ ли онъ во снѣ или на яву.

Сатурнино принадлежалъ не къ его поколѣнію, но Даніелло слыхалъ объ его подвигахъ, слава которыхъ достигла береговъ Сициліи, возбуждая соревнованіе во всѣхъ мѣстныхъ разбойникахъ. Онъ зналъ, что Сатурнино не ставилъ въ грошъ человѣческую жизнь, и морозъ подиралъ его но кожѣ при одной мысли, что въ его Музанселлѣ текла кровь этого разбойника.

Однако, онъ старался снова подойти къ нему поближе и поговорить съ нимъ, но всѣ его усилія были тщетны. Сатурнино работалъ среди своихъ товарищей подъ зоркимъ наблюденіемъ смотрителя, строгость котораго усиливалась съ наступленіемъ сумерекъ, когда замигали на морѣ фонари.

Работа продолжалась до десяти часовъ, и потомъ каторжниковъ погнали, какъ стадо, въ тюрьму; Даніелло возвратился на свое судно мрачный, задумчивый, и всю ночь не смыкалъ глазъ.

Утромъ онъ снова отправился на молъ и провелъ тамъ цѣлый день, подстерегая удобную минуту, чтобъ заговорить съ Сатурнино. Только на закатѣ солнца ему удалось шепнуть каторжнику:

— Вы дѣйствительно ея отецъ?

— У нея лицо женщины, которую я любилъ болѣе всего на свѣтѣ, у нея лицо моей Серапіи, отвѣчалъ Сатурнино: — когда меня поймали въ первый разъ, я отдалъ ее одной женщинѣ въ Сантъ-Тарзиллѣ. Она, я вижу, не имѣетъ ни малѣйшаго обо мнѣ понятія. Въ прошломъ году она спасла меня и пріютила, но тогда я даже не посмотрѣлъ на нее. Я едва не утонулъ и былъ голоденъ, какъ собака. Я унесъ золотыя игрушки изъ пещеры, въ которой она меня спрятала отъ солдатъ. Я желалъ бы, чтобы она никогда не знала…

— Зачѣмъ же вы мнѣ говорите?

— Я видѣлъ по вашимъ глазамъ, что вы ее любите и, быть можетъ, ради нея освободите меня изъ неволи.

— Освободить васъ!

Даніелло посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ. Онъ не понималъ, что единственная мысль, овладѣвшая этимъ пригвожденнымъ къ морскому берегу горнымъ орломъ, была надежда на бѣгство. Узнавъ въ Музѣ дочь Серапіи, онъ ощутилъ въ своемъ сердцѣ неожиданную нѣжность, но вскорѣ это чувство стушевалось передъ всепожирающей жаждой свободы. Нѣсколько недѣль, проведенныхъ имъ лѣтомъ на свободѣ въ родныхъ горахъ, несмотря на всѣ перенесенныя лишенія и вѣчный страхъ, показались ему столь восхитительными, что теперь онъ днемъ и ночью обдумывалъ лучшій способъ бѣгства. Эта постоянная дума такъ поглощала все его нравственное бытіе, что онъ не чувство валъ ни солнечнаго зноя, ни холоднаго вѣтра, ни своихъ старыхъ ранъ, ни ударовъ плетки смотрителя. Жажда свободы доходила до безумія.

Онъ никогда не говорилъ ни съ своими тюремщиками, ни съ товарищами каторжниками. Еслибы онъ могъ убить ихъ всѣхъ, и такимъ способомъ освободиться, то не задумался бы ни на минуту.

— Она прекрасна, а мать ея благороднаго происхожденія, продолжалъ Сатурнино: — женщина, взявшая ее на воспитаніе, была добрая старуха. Когда вы смотрѣли на нее, въ вашихъ глазахъ блестѣла любовь; изъ-за любви люди дѣлаютъ все на свѣтѣ; я еще этого не забылъ. Ради нея помогите мнѣ бѣжать.

— Вы будете ее мучить.

— Нѣтъ, я могъ вчера сказать смотрителю „это моя дочь“, и мнѣ позволили бы поговорить съ нею. Но я этого не хотѣлъ. Я укралъ у нея золотыя игрушки и не желалъ бы, чтобы она когда-нибудь узнала… Вы — морякъ, у васъ есть свое судно; увезите меня въ Сардинію. Тамъ мои родственники, также Мастарны, и также живутъ въ горахъ. Они приняли бы меня съ распростертыми объятіями и…

Въ эту минуту къ нему подошелъ смотритель, и Сатурнино впалъ въ то мрачное безмолвіе, которое онъ упорно сохранялъ со времени поимки.

— Я опять съ вами увижусь, промолвилъ шепотомъ сициліецъ и изъ осторожности пошелъ въ городъ, чтобы собрать своихъ матросовъ, которые пили и играли въ кости въ кабачкахъ.

Исполнить просьбу каторжника значило подвергать себя страшной опасности и рисковать нетолько своимъ судномъ, но личной свободой и добрымъ именемъ. Еслибы онъ помогъ Сатурнино освободиться изъ подъ бремени закона, то законъ, по всей вѣроятности, открылъ бы его сообщничество и заточилъ бы его въ тюрьму. Онъ зналъ, что Сатурнино Маетарна не разъ убивалъ людей, что его преступленія были безчисленны и кровавы, что онъ доселѣ оставался дикимъ звѣремъ, готовымъ растерзать даже того, кто ему оказалъ услугу.

И, однако, онъ боялся оставить несчастнаго каторжника въ безнадежномъ положеніи. Кто могъ поручиться, что выведенный изъ терпѣнія страданіями, онъ не потребуетъ отъ своей дочери, чтобы она раздѣлила съ нимъ его мрачную судьбу. Съ другой стороны, еслибы ему удалось бѣжать одному, то онъ, вѣроятно, прибѣгнулъ бы снова къ ея покровительству и возложилъ бы на ея юныя плечи тяжелое бремя сообщничества. Не лучше ли было бы для нея, еслибы его спасъ Даніелло, а не кто-нибудь другой?

Онъ былъ храбрый, благородный человѣкъ и страстно влюбленъ въ Музу, холодность, презрѣніе которой только увеличивали ея прелесть. Таинственное, кровавое происхожденіе придавали ей еще большій романическій интересъ въ глазахъ сицилійца. Узнавъ, что въ ея жилахъ течетъ дикая, буйная кровь Мастарны, онъ сталъ еще болѣе жаждать увезти ее на своемъ суднѣ на солнцемъ залитой берегъ Сициліи, гдѣ подъ сѣнью апельсинныхъ деревьевъ она сдѣлалась бы счастливой матерью прелестныхъ дѣтей.

XXVI.

Жизнь Эсте была обычной, тихой, праздной, полной любви и лѣни жизнью молодыхъ итальянцевъ въ старинныхъ городахъ, рѣдко посѣщаемыхъ путешественниками. Онъ учился у монаховъ въ духовной коллегіи, гдѣ все было старо и торжественно, такъ что ученики никогда не смѣялись, а латинскіе гимны смѣнялись греческими хорами. Съ годами онъ сдѣлался красивымъ, задумчивымъ юношей, страстные порывы котораго сдерживались, строгою набожностью и недостаткомъ средствъ, которыхъ едва хватало на прозябаніе съ отцомъ въ мрачномъ углу стариннаго родового дворца. Единственнымъ занятіемъ его было кататься въ лодкѣ, а пѣніе серенады подъ окномъ какой-нибудь красавицы составляло единственное развлеченіе. Никто не говорилъ ему о благородномъ самолюбіи, о полезной дѣятельности; эти слова были невѣдомы въ Мантуѣ.

Двадцати четырехъ лѣтъ онъ неожиданно запылалъ страстью къ молодой женѣ старика, и это обстоятельство совершенно измѣнило его сонную, праздную жизнь. Съ тѣхъ поръ онъ жилъ только для этой женщины, и все его существо было переполнено таинственной взаимной любовью. До послѣдней минуты передъ его умственными очами не переставало мерещиться бездыханное тѣло Донны Алонзіи, и онъ вовсе не замѣчалъ красоты и молодости Музы.

Онъ видѣлъ передъ собою существо очень доброе и преданно ухаживавшее за нимъ, болѣе ничего. Убитая женщина въ Мантуѣ, съ ужасной раной въ груди и лиліями, обагренными кровью, стояла между нимъ и этимъ существомъ, которое его спасло, кормило, холило. Онъ прошелъ черезъ такой ужасный моментъ жизни, который даже въ самыхъ страстныхъ натурахъ уничтожаетъ на время всѣ желанія. Онъ любилъ всѣми силами своего сердца женщину, убитую въ Мантуѣ, хотя зналъ, что она умерла и черви уже съѣли ее въ землѣ. Что была для него эта молодая дѣвушка? Тоже что и пустыя лампы въ пещерѣ, огонь которыхъ потухъ болѣе двухъ тысячъ лѣтъ.

И, однако, Навзикея въ безопасномъ жилищѣ своего отца не ухаживала за Улисомъ съ такой нѣжностью и дѣвственной чистотой, какъ дочь Сатурнино за товарищемъ своего отца по каторгѣ.

Святость гробницы сильно дѣйствовала на нихъ; мертвецы были такъ близко, и никакая земная страсть, повидимому, не могла существовать въ этомъ странномъ полумракѣ, населенномъ воспоминаніями о давно погибшемъ, но великомъ народѣ. Ея невинность поражала своимъ величіемъ и придавала ей видъ прелестной лиліи, распустившейся на зловредной почвѣ болотистой равнины. Благодаря апатіи болѣзни, отчаянія, онъ въ свою очередь надѣвалъ на себя маску невинности и ни однимъ словомъ не нарушалъ душевнаго спокойствія молодой дѣвушки, которой онъ былъ столькимъ обязанъ.

Надо быть великимъ человѣкомъ, чтобы умѣть снести бремя благодарности. Истинно великаго человѣка это чувство уноситъ въ небеса, а для другихъ благодарность невыносимыя оковы. Къ которому разряду натуръ принадлежалъ Эсте, онъ не сказалъ бы и самъ. По временамъ онъ приходилъ въ тупикъ отъ громадности благодѣянія, оказаннаго ему этой молодой дѣвушкой. Но по большей части онъ также мало думалъ о ней, какъ кукушка о воробьѣ, въ гнѣздѣ котораго она преспокойно укрывается отъ апрѣльскихъ бурь.

Все, что она дѣлала для него, было сдѣлано такъ просто и естественно, что она никогда ни взглядомъ, ни жестомъ не напоминала ему, что такъ же мало была обязана ухаживать за нимъ, какъ и за раненой лисицей или подстрѣленнымъ кабаномъ.

По временамъ онъ любилъ говорить съ нею; ему отрадно было забыться на минуту, разсказывая ей историческія преданія, казавшіяся ей волшебными сказками. Иногда его утѣшало ея пѣніе подъ звуки мандолины заунывныхъ народныхъ мелодій, но чаще всего звуки мандолины причиняли ему невыразимыя страданія, заставляя невольно вспоминать о тѣхъ чудныхъ лунныхъ ночахъ въ Мантуѣ, когда онъ, сидя въ лодкѣ подъ окномъ Донны Алонзіи, пѣлъ о своей любви.

Но все-таки она была для него тѣмъ же, нѣмъ невольники были для Лукумана, похороненнаго въ этой гробницѣ. Сила, мужество, смѣлость и знанія ея заставляли его видѣть въ ней скорѣй юношу, чѣмъ молодую дѣвушку. Онъ когда-то любилъ женщину, слабую, праздную, лѣнивую, томную, неспособную перенести ни малѣйшаго лишенія и безполезную, но прелестную, какъ бабочка. Поэтому естественно, что Муза, возвращаясь домой послѣ тяжелой дневной работы съ сѣтью въ рукѣ, или связкой хвороста за спиной, не имѣла въ его глазахъ женственной красоты. Въ эту минуту она походила на древнюю обитательницу Темпа или Калидана, на сіяющую здоровьемъ и красотою сицилійскую поселянку, воспѣтую Ѳеокритомъ.

Такой именно она и представлялась Морису Санктису. Но Эсте, хотя и зналъ знаменитыя идилліи наизусть, не имѣлъ артистическаго чутья. Тяжелая ежедневная работа, которой Муза предавалась съ такой неутомимой энергіей затмѣвала въ его глазахъ ея красоту, какъ въ классической древности святость боговъ стушевывалась, благодаря тому, что они жили среди людей и сами сѣяли, сами пахали.

Еслибы онъ зналъ о Даніелло Виламагнѣ съ его правильными чертами, напоминающими портреты Веронеза и эластичной мужественной фигурой, то быть можетъ, въ немъ проснулась бы нѣчто въ родѣ ревности и онъ тотчасъ оцѣнилъ бы ея красоту. Но она никогда не говорила ему о сицилійцѣ; какой-то смутный инстинктъ сковывалъ ея уста.

Такимъ образомъ ничто не нарушало безмятежнаго спокойствія Музы. Прошло лѣто, наступила осень и все-таки она оставалась невинной, какъ Навзикея, а онъ былъ для нея такой же святыней, какъ Одиссей. Она не понимала, что творилось въ ея сердцѣ, почему пламенная страсть сицилійца возбуждала въ ней только презрѣніе, нѣжныя заботы Санктиса неблагодарную холодность, а лѣнивая улыбка Эсте, одно небрежное его слово наполняли ея сердце радостью. Она теперь пила изъ того рокового источника, котораго такъ боялась старая Джоконда, но воды его были еще чисты, хрустальны и она не знала, что въ нихъ кроется таинственный ядъ. Она даже не знала, какъ зовутъ этотъ источникъ, изъ котораго рано или поздно пьютъ всѣ живыя существа. Она ухаживала за Эсте, какъ нѣкогда ухаживала за раненой птичкой, любила его, какъ она любила эту птичку, и страсть еще дремала въ ея сердцѣ.

Мѣсяцы проходили за мѣсяцами съ неизмѣннымъ однообразіемъ; для Музы они были полны тяжелаго труда, получившаго особую прелесть въ ея глазахъ съ тѣхъ поръ, какъ она работала не на себя; для Эсте же время тянулось нестерпимо мучительно, принося ему тѣ тяжелыя, тупыя страданія, которыя ощущаетъ молодой человѣкъ вдали отъ людей и природы. Онъ разсказалъ ей все, что зналъ объ этрусской націи, все, что повѣдали намъ о ней Плиній, Діонисій и Силій Италикъ, тѣ древнія легенды, которыми такъ дорожили сами этрусски объ Улисѣ и его сынѣ, о Діоскурахъ, о Діомедѣ, унесенномъ въ жилище боговъ съ Адріаискаго острова и объ его товарищахъ, превращенныхъ въ птицъ. Онъ нарисовалъ ей образы великихъ, могучихъ Лукумоновъ, которые такъ всецѣло исчезли съ лица земли, что стушевались даже ихъ памятники; картину ихъ народа, гнавшаго свои стада и носившаго зерно въ лѣса, посвященные Фераніи, для мѣны ихъ умбрійцамъ, латинцамъ и сибинянамъ; священныхъ бѣлыхъ воловъ, проводившихъ по тучной землѣ борозды для означенія тѣхъ мѣстъ, гдѣ должны были создаться города; праздной, веселой, роскошной жизни въ этихъ городахъ до тѣхъ поръ, какъ явились изъ за горъ римскіе легіоны, а жадность консуловъ и императоровъ лишила богатую страну ея мраморныхъ колонъ, бронзовыхъ и золотыхъ издѣлій, колоссальныхъ статуй и изящныхъ глиняныхъ сосудовъ. Передъ восхищенными глазами Музы проходилъ братъ Фабія Максима, который съ своимъ рабомъ, въ одеждѣ гальскихъ пастуховъ съ посохами и самострѣлами пронакнулъ черезъ грозные, дремучіе Циминійскіе лѣса, въ богатые города съ предложеніемъ принять посольство изъ Рима, оказавшееся въ послѣдствіи столь роковымъ для Этруріи; она видѣла передъ собою авгуровъ, предсказывавшихъ тайны будущаго по полету птицъ; тиренскихъ пиратовъ, взявшихъ въ плѣнъ Діонисія и за то превращенныхъ въ дельфиновъ; членовъ великой этрусской федераціи, собранныхъ для поклоненія богамъ въ храмѣ Вольтумны. Она слышала громкіе звуки лидійскихъ трубъ, и видѣла передъ собою блестящій пурпуръ лидійскихъ одеждъ и пятидесяти-весельныя вооруженныя галеры, отравлявшіяся изъ многолюдныхъ портовъ, нынѣ пустыннаго берега. И когда онъ разсказывалъ ей все это, прибавляя еще, что въ долгіе вѣка до этруссковъ тутъ жили тираны, а еще ранѣе паслись громадныя стада слоновъ, единороговъ и мамонтовъ, то ея пламенное воображеніе, столь тщетно жаждавшее доселѣ пищи, уносило ее въ невѣдомную, чудную область, а самъ разсказчикъ казался ей такимъ же кудесникомъ, какъ этрусскій жрецъ этрусскому рабу.

Изъ всѣхъ разсказовъ Эсте, однако, болѣе всего плѣняло ее повѣствованіе о доисторическихъ временахъ, когда всѣ тосканскія долины и равнины представляли сплошную массу лѣсовъ и болотъ, травы и воды, когда громадные дикіе звѣри медленной тяжелой поступью бродили по дѣвственной чащѣ, не знавшей еще топора, когда люди были маленькими, смиренными, пугливыми созданіями, которые издали слѣдовали по тропамъ пробитымъ мамонтами и съ благодарностью довольствовались плодами, не годившимися въ пищу настоящимъ царямъ этой первоначальной эпохи. Муза сожалѣла, что она не жила въ тѣ времена и не могла быть другомъ этихъ колоссальныхъ травоядныхъ звѣрей. Она съ грустью думала о томъ, какъ они постепенно изгонялись съ принадлежавшей имъ земли и, наконецъ, подъ вліяніемъ распространившагося человѣческаго насилія и измѣнившагося климата, совершенно исчезли, подобно тому, какъ, нѣсколько вѣковъ спустя, стушевался этрусскій народъ.

Поверхностныя знанія Эсте, почерпнутыя имъ въ школьныхъ учебникахъ и другихъ научныхъ книгахъ, которыя онъ читалъ въ тайнѣ отъ своихъ учителей, считавшихъ еретической всякую науку, преимущественно геологію, казались Музѣ глубиной премудрости. Для нея разсказы его имѣли всю прелесть новизны, а для него они были средствомъ убить время, которое тянулось безконечно. Часы смѣнялись часами, походившими другъ на друга, какъ двѣ капли воды; даже день не имѣлъ никакого различія отъ ночи, такъ какъ въ пещеру, откуда онъ никогда не выходилъ, едва проникалъ, и то не часто, солнечный лучъ чрезъ узкое отверстіе. Недѣли путались въ его головѣ и соединялись въ одну смутную, безцвѣтную, сѣрую массу времени, казавшуюся ему цѣлымъ вѣкомъ.

Жизнь его была надломлена, какъ тростникъ, быстро сохнущій вдали отъ живительной влаги. Выйти на свѣтъ Божій значило для него вернуться на каторгу, а оставаться въ пещерѣ было все равно, что умереть заживо. Конечно, еслибы онъ могъ проводить цѣлый день на воздухѣ, какъ Муза, и дѣлить съ нею тяжелую, ручную работу, то прежнія силы скоро вернулись бы къ нему. Но онъ позволялъ себѣ дышать свѣжимъ воздухомъ только ночью и то на короткое время, стоя у отверстія пещеры и съ завистью смотря на птицъ, свободно летавшихъ по небу.

Между тѣмъ Муза по прежнему съ утра и до вечера была занята одной заботой достать ему пищу, что было очень трудно въ виду продолжавшейся слабости его. Она научилась отъ Джоконды коптить мясо козы, дѣлать сыръ и настаивать вино на различныхъ травахъ, но кромѣ травъ, у нея не было необходимыхъ для всего этого матеріаловъ. Между тѣмъ, даже ради Эсте она не могла рѣшиться ловить въ силки птицъ, которыя были ея любимыми друзьями и товарищами задолго передъ тѣмъ, какъ она впервые его увидала. По счастью еще была осень и она могла находить въ лѣсахъ и на болотахъ много вкусныхъ плодовъ и грибовъ, которые и составляли главную его пищу вмѣстѣ съ кореньями и рыбой, которую она ловила сѣтью въ глубокихъ волнахъ родного ей моря. И все-таки ей стоило много труда и много усилій, это добываніе ежедневной пищи для Эсте, а потому видя на горизонтѣ медленно движущіяся телеги, нагруженныя пшеницей, благодаря которой Маремма во всѣ времена была житницей Рима, она смотрѣла имъ въ слѣдъ жадными, завистливыми глазами; такъ ея отецъ смотрѣлъ изъ своей горной берлоги на проѣзжавшихъ по долинѣ богатыхъ людей.

Правда, она не знала, что существуютъ богачи, живущіе роскошно: всѣ вокругъ нея питались грубо изготовленной полентой, рыбой и лукомъ. Блага міра скрывались отъ нея безпредѣльнымъ моремъ и пустынной болотистой равниной. Но ей было извѣстно, что находилась гдѣ-то страна, куда шло все изъ Мареммы, и зерно, и трава, и срубленный лѣсъ, и древесный уголь — страна прекрасная и счастливая, гдѣ не царили изнурительныя болѣзни и самое солнце не возбуждало лихорадокъ.

Громадныя пустыни, которыя вспахивали и засѣвали пришедшіе съ горъ рабочіе, давали богатыя жатвы, а она не могла получить ни одного колоса! Чувство недовольства и возмущенія противъ существующаго порядка вещей, всегда клокотавшее въ сердцѣ ея отца, начало овладѣвать и Музой. Еслибъ честность не была врождена въ ней, какъ мужество, и не развилось еще строгими внушеніями благородной Джоконды, она поддавалась бы искушенію нарушить законъ изъ желанія услужить Эсте.

— Вотъ за это можно получить денегъ, сказалъ однажды Эсте, указывая на золотую fibula и янтарное ожерелье, избѣгнувшія рукъ Сатурнино.

— Это принадлежитъ мертвецамъ, отвѣчала она смиренно, но рѣшительно, и, взявъ обѣ вещи, почтительно положила ихъ на свое мѣсто.

Онъ слегка улыбнулся.

— О, не думайте, чтобъ я хотѣлъ васъ обокрасть, какъ Сатурнино. Но эти вещи принадлежатъ вамъ по праву находки и онѣ не могутъ принести никакой пользы мертвецамъ.

Она покачала головой.

— Можетъ быть вы и правы, но я скорѣе схватила бы кого-нибудь за горло и ограбила его, чѣмъ обворовать людей, безмолвныхъ, спящихъ.

— Я не могу съ вами спорить. Теодорихъ, однако, былъ менѣе щепетильнымъ и приказалъ ограбить всѣ могилы, а современные люди слѣдуютъ его примѣру.

— Кто былъ Теодорихъ?

— Все равно; я люблю лучше вашъ инстинктъ, чѣмъ его корыстолюбіе. Вы совершенно правы. Посылаютъ на каторгу несчастнаго бѣдняка, который вскрылъ только что засыпанную могилу, чтобъ воспользоваться драгоцѣнностями, находящимися на мертвецѣ, а ученые и аристократы, грабящіе древнихъ этруссковъ и уносящіе ихъ сокровища въ свои кабинеты, гдѣ выставляютъ ихъ подъ стекломъ, заслуживаютъ рукоплесканія. Жизнь полна несправедливостей и большая часть преступленій разрѣшаются въ той или другой формѣ, когда онѣ прикрываются громкими именами.

— Я не могла бы обворовать мертвыхъ даже для васъ, отвѣчала Муза.

Еслибъ этрусская гробница была завалена золотомъ, то и тогда дочь Сатурнино не взяла бы ничего; ей даже казалось неловкимъ, почти святотатственнымъ, употреблять на ежедневныя нужды бронзовые и глиняные сосуды, и только потому рѣшилась она на это, что Эсте въ томъ нуждался.

Вообще она была его служанкой, и это преданное служеніе мѣшало ему признать въ ней своего ангела хранителя. Онъ не видѣлъ надъ ней того ореола юной богини, который сіялъ надъ кудрявой головой въ глазахъ Санктиса и Даніелло. Съ послѣдними она была горда, съ Эсте смиренна. Одно слово благодарности изъ его устъ было для нея достаточной наградой за всѣ ея заботы, и когда вечеромъ сидя за своей прялкой, она жадно слушала его разсказы о жизни древнихъ обитателей Мареммы, она была такъ счастлива, что мысленно не заносилась въ будущее.

Она не сознавала, что подвергалась опасности, и если въ сердцѣ ея пробуждалось какое-нибудь опасеніе, то лишь насчетъ безопасности Эсте. Всякій необычный звукъ заставлялъ ее вздрагивать, а выстрѣлъ охотника или появленіе вдали пастуха наполняло страхомъ ея сердце. Однако, подобные испуги случались не часто и съ значительными промежутками времени. Маремма обширна, а этрусская гробница была окружена такой непроходимой чащей кустарниковъ и колючихъ растеній, что охотнику надо было бы ножемъ прокладывать себѣ дорогу. Обыкновенно на болотистой равнинѣ царила безмятежная тишина, прерываемая только по временамъ шелестомъ крыльевъ парящей птицы или ревомъ кабановъ.

Наконецъ, краска здоровья показалась на щекахъ Эсте и его ослабѣвшее тѣло стало крѣпнуть. Лекарство орбетельскаго аптекаря дѣйствовало самымъ удивительнымъ образомъ. Вмѣстѣ съ здоровьемъ возвращалась къ нему физическая красота. Черные круги подъ глазами исчезли; цвѣтъ лица потерялъ свою болѣзненную блѣдность; руки и ноги стали эластичными, легко подвижными. Однако, настроеніе его было по прежнему мрачнымъ, и онъ былъ увѣренъ, что его сердце, со всѣми чувствами и страстями, умерло, заснуло на вѣки.

— Еслибъ вы только могли выйти со мной, часто говорила Муза съ тяжелымъ вздохомъ, такъ какъ самымъ чувствительнымъ для нея лишеніемъ была невозможность наслаждаться подъ открытымъ небомъ красотами природы.

— Нѣтъ, мнѣ никогда не суждено болѣе увидать солнце или услышать запахъ вереска, произносилъ онъ съ апатіей отчаянія: — а такъ жить не стоитъ.

Но не въ солнцѣ и верескѣ было дѣло: Рай заключался для него не въ небесной лазури, не въ зеленой муравѣ и радостномъ сознаніи жизни среди природы, какъ для Музы. Онъ жаждалъ стариннаго жилища въ Мантуѣ съ роскошными тканями на стѣнахъ и мягкими вышитыми диванами, запрещенной, таинственной любви, нѣжныхъ ласкъ влюбленной въ него женщины. Природа ничего не говорила его сердцу. Онъ желалъ вести снова свою прежнюю праздную, полную лѣни и любви, жизнь. Въ его годы люди, особенно латинской расы, чувствуютъ упорное отвращеніе къ смерти; но по временамъ ему приходила въ голову мысль покончить съ этимъ скучнымъ, безцѣльнымъ прозябаніемъ, съ этой жизнью полуголоднаго ястреба въ желѣзной клѣткѣ. Въ эти минуты, онъ смотрѣлъ съ любовью на острый кинжалъ и нѣжно думалъ о болотахъ, гдѣ его тѣло могло исчезнуть безъ слѣда. Однако, онъ былъ молодъ, и все-таки надежда жила въ немъ, хотя, повидимому, ничѣмъ не оправдываемая.

XXVII.

Однажды Муза на разсвѣтѣ отправилась въ море ловить рыбу, и когда она вернулась на берегъ, было еще очень рано. День былъ холодный, дулъ сильный западный вѣтеръ; на югѣ, со стороны Сардиніи, подымались густыя облака тумана, но солнце весело играло на морской синевѣ, въ которое отражались быстро пробѣгавшія по небу темныя тучи. Сассо Скритто сіялъ цвѣтущимъ размариномъ; птицы кружились очень низко, надъ самой водой, предчувствуя перемѣну погоды; вдали проходилъ голландскій корабль съ четыреугольными парусами, и цѣлый флотъ веселыхъ маленькихъ фелукъ направлялся къ Троянскому мысу.

Муза поспѣшно вытащила лодку на песокъ, и только-что хотѣла спрятать ее въ разсѣлинѣ утеса, какъ услышала въ морѣ шумъ веселъ. Постоянно боясь преслѣдованія, она сбросила съ плеча веревку отъ лодки и съ испугомъ обернулась.

Въ ту же минуту другая лодка вонзилась носомъ въ песчаный берегъ, и изъ нея выскочилъ Морисъ Санктисъ. Нѣсколько мгновеній они оба молчали; онъ отъ смущенія, она — отъ страха и гнѣва. Кромѣ Музы никто не приставалъ къ Сассо Скритто, который пользовался очень дурной славой между рыбаками и поэтому она считала себя безопасной со стороны моря.

— Зачѣмъ вы вернулись? сказала она, наконецъ, злобно смотря на него: — я васъ просила уѣхать и никогда не пріѣзжать.

— Я не могъ исполнить вашего желанія, отвѣчалъ нѣжно Санктисъ: — я пробылъ вдали отъ васъ болѣе пяти мѣсяцевъ, я старался заглушить въ себѣ желаніе васъ видѣть, зная, что возвращеніе мое будетъ вамъ непріятно. Но мысль, что вы одни и что наступаетъ зима, поборола, наконецъ, мою нерѣшительность. Я не могъ оставаться среди роскоши и веселья въ Парижѣ, тогда какъ вы здѣсь терпите голодъ и холодъ.

И онъ жадно впился въ нее глазами. Она казалась ему теперь еще прекраснѣе, холоднѣе и враждебнѣе, чѣмъ когда-либо.

Дѣйствительно, она смотрѣла на него лишь какъ на новую, грозную опасность. Какъ воспретить ему доступъ въ гробницу? Какъ помѣшать его встрѣчѣ съ Эсте? Эта мысль исключительно овладѣла ею, и она не думала ни о чемъ другомъ.

— Не смотрите на меня съ такимъ страхомъ и негодованіемъ, я вѣдь желаю вамъ только добра. Насъ связываетъ память о Джокондѣ. Ради нея будьте добрѣе ко мнѣ.

Имя Джоконды тотчасъ ее смягчило, но не могло, однако, уничтожить ея опасеній.

— Я не понимаю, зачѣмъ вы заботитесь обо мнѣ, отвѣчала она, надувъ губы: — я вамъ сказала лѣтомъ, что не нуждаюсь ни въ чемъ. Я счастлива, но не люблю, чтобы меня преслѣдовали. Отправляйтесь въ свою страну и оставьте меня въ моей..

— Вы попрежнему однѣ? спросилъ онъ, думая о сицилійцѣ.

Она смутилась, и румянецъ, покрывавшій ея щеки, распространился по лбу и шеѣ. Она никогда въ жизни не лгала, а теперь ей надо было солгать. Она поэтому и вспыхнула отъ стыда, но Санктисъ понялъ это иначе и не могъ удержаться отъ гнѣвнаго восклицанія.

— А, сициліецъ!

Она злобно засмѣялась.

— Вы помните сицилійца, произнесла она: — нѣтъ онъ исчезъ, какъ явился. Я вамъ говорю, что мнѣ не надо никого. Но еслибы мнѣ и нуженъ былъ кто, то какое вамъ до этого дѣло? Зачѣмъ вы меня мучите? Я любила Джоконду, но, повторяю, вы ничѣмъ ея не напоминаете. Вы богаты, а она была бѣдна, ваши родственники забыли ее при жизни, и я не вижу причины вамъ помнить о ней теперь. Что же касается меня, то, повторяю, я счастлива, и ничего мнѣ не надо; ваши преслѣдованія меня только сердятъ.

— Я не преслѣдую васъ, отвѣчалъ Санктисъ: — я хочу быть вашимъ другомъ и не понимаю, почему вы смотрите на меня, какъ на врага. Вы меня ненавидите, но я въ этомъ не виноватъ. Я встрѣтилъ васъ случайно, но шелъ къ вамъ въ пещеру. Мои намѣренія открытыя и благородныя. Я сегодня прибылъ въ Орбетелло и…

Муза поблѣднѣла. Смертельный страхъ овладѣлъ ею. Нѣжное обращеніе и упорная стойкость его, пугали ее болѣе страстныхъ вспышекъ Даніелло Вилламагны. Она не знала, что ему сказать, какъ отдѣлаться отъ него.

— Вы видите, что я здорова и сильна, промолвила она: — я могу добывать себѣ все, что мнѣ надо. Пожалуйста, уѣзжайте и оставьте меня въ покоѣ.

— Вы позволите мнѣ проводить васъ?

— Нѣтъ; если васъ увидятъ со мною, то начнутъ говорить обо мнѣ и найдутъ мое жилище. Вы чужестранецъ и сеньоръ; вамъ здѣсь не мѣсто.

— Я приду къ вамъ въ…

Холодъ пробѣжалъ по всему ея тѣлу, но она пересилила свое волненіе и сухо отвѣтила:

— Это будетъ неблагородно. Вы никогда не нашли бы меня, еслибы Зирло не оказался измѣнникомъ. Не слѣдуйте его примѣру. Увидѣвъ гнѣздо птицы, я не подхожу къ нему близко и скорѣе сдѣлаю крюку мили на двѣ, чѣмъ ее обезпокоить. Я требую отъ васъ того же.

— Развѣ вы свили себѣ тамъ гнѣздо? спросилъ съ горечью Санктисъ: — лѣтомъ вы были въ пещерѣ одни съ мертвецами.

— Мертвецы друзья надежнѣе живыхъ.

— Вы избѣгаете прямого отвѣта.

— Я не признаю за вами права меня допрашивать. Не мѣшайте мнѣ идти моей дорогой.

— Я вамъ не мѣшаю, но если вы запретите слѣдовать за вами, то обѣщайте, что придете сюда еще хоть одинъ разъ. Мнѣ надо съ вами поговорить.

— Что вы мнѣ скажете? Если то же, что лѣтомъ, то это только потеря словъ. Я не приду.

— Такъ позвольте мнѣ, по крайней мѣрѣ, убрать вашу лодку, сказалъ Санктисъ, чувствуя, что однимъ терпѣніемъ можно побороть упорство этой странной молодой дѣвушки: — береговые жители должны быть очень честны, если они до сихъ поръ не похитили ее.

— Они не честны, а боятся Сассо Скритто. Кругомъ него подводные камни и отмели; я ихъ хорошо знаю и все-таки они опасны.

Говоря это, она накинула себѣ на плечо веревку и потащила лодку по песку; Санктисъ, видя ея упорство, пошелъ за нею, толкая лодку и приподнимая ее, когда на дорогѣ попадались камни.

— Я каждый день это дѣлаю сама, и не нуждаюсь въ посторонней помощи, промолвила сердито Муза.

Но онъ не отставалъ и съ его помощью вскорѣ лодка была вдвинута въ разсѣлину между утесами. Тогда Муза вынула изъ нея пойманную рыбу и, повернувшись къ Санктису, сказала серьёзнымъ тономъ:

— Если вы, дѣйствительно, не преслѣдуете меня, то не идите за мной. Въ противномъ случаѣ я побѣгу и вы меня не догоните. Я бѣгаю шибче, чѣмъ летаютъ подорожники.

— Придите сюда еще одинъ разъ, ради Джоконды. Я не смѣю просить васъ отъ своего имени.

— Хорошо, отвѣчала она неохотно: — это глупо, но я приду, чтобы васъ успокоить. Я буду здѣсь завтра въ это же время.

— А не сегодня вечеромъ?

— Нѣтъ, завтра. Сдержите свое слово и не идите за мною. Я очень сожалѣю, что вы не остались на своей родинѣ; ваше возвращеніе не поколеблетъ моей рѣшимости. Я, конечно, кажусь вамъ упрямой, грубой, неблагодарной, но посмотрите вонъ на тѣхъ каменныхъ стрижей? Что вы можете для нихъ сдѣлать? Оставить ихъ въ покоѣ и болѣе ничего. Я похожу на нихъ; мое жилище въ горѣ, и я не хочу порхать подъ небесами, какъ ласточки.

— Но въ этихъ гробницахъ, подъ землею…

— Стрижи живутъ подъ землею и не поблагодарятъ васъ, еслибы вы ихъ вытащили. Я приду сюда завтра ради Джоконды, а теперь прощайте.

Она повернулась и начала взбираться вверхъ по утесу съ такой быстротой, съ какой векша влѣзаетъ на дерево. Вскорѣ сѣровато-синяя юбка исчезла въ зелени размариновъ. Солнечные лучи весело играли въ ея волосахъ; птицы безбоязненно кружились надъ нею. Наконецъ, золотистое облако скрыло ее изъ глазъ Санктиса.

Онъ долго стоялъ смущенный, мрачный на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ она его оставила. Онъ не зналъ, что думать, на что рѣшиться. Неудержимое желаніе постараться еще разъ уговорить ее и снова увидѣть этотъ пустынный, залитый солнцемъ уголокъ, столь любимый ею — привело его сюда, хотя онъ вполнѣ сознавалъ, что поступаетъ неблагоразумно. Теперь же неожиданная краска, покрывшая нетолько ея лицо, но и шею, возбудили въ немъ чувство ревности. Неужели другой нашелъ средство приручить этого дикаго звѣрька? Нѣтъ, это было невѣроятно. Она попрежнему была такой смѣлой, мужественной, невинной. Любовь, конечно, не коснулась ея своими крыльями.

Онъ не пошелъ за нею, потому что она назвала подобную попытку не благородной, но мысленно послѣдовалъ за нею чрезъ зеленую болотистую равнину до самой гробницы этрусскаго Лукумана. Только неожиданно разразившаяся гроза заставила его очнуться и подъ проливнымъ дождемъ направился онъ обратно въ пустынный Теламопъ.

Муза быстро достигла пещеры, изъ отверстія котораго поглядывалъ Эсте.

— Какъ вы долго не приходили, сказалъ онъ съ упрекомъ, почти съ сердцемъ.

— Я потороплюсь съ стряпней, отвѣчала она смиренно, и не перемѣнивъ своего мокраго отъ морской воды и дождя платья, принялась разжигать уголь въ бронзовомъ сосудѣ.

— Я бы желалъ, чтобъ вы не такъ часто уходили, продолжалъ онъ: — здѣсь такъ одиноко, нѣтъ ни одной собаки.

— Что же мнѣ дѣлать? отвѣчала она: — намъ надо ѣсть. А пища не растетъ на утесахъ.

— Знаю, знаю. Я ни на что не годенъ.

Она молча продолжала раздувать ртомъ уголья.

Она, спрашивала себя мысленно, сказать ли ему или нѣтъ о новой, грозившей ему опасности, еслибы Морисъ Санктисъ явился въ пещеру. Но молчаніе было до того ей привычно, что она считала неблагоразумнымъ нарушать его. Къ чему было напрасно мучить Эсте? Она надѣялась сама отдѣлаться отъ непрошеннаго друга и заставить его удалиться изъ Мареммы навсегда. Во всякомъ случаѣ она была увѣрена, что онъ не придетъ въ пещеру до завтра; онъ могъ быть непріятнымъ и опаснымъ человѣкомъ, но въ благородствѣ его она не сомнѣвалась.

— Что за мѣсто Парижъ? спросила она неожиданно у Эсте, переворачивая рыбу, жарившуюся на угольяхъ.

— Это большой французскій городъ, отвѣчалъ Эсте: — я никогда тамъ не бывалъ, но, говорятъ, въ немъ шумъ, блескъ, веселье, круглый годъ масляница. Его жители отличные актеры, на половину греки, на половину арлекины. Но отчего вы думаете о Парижѣ? Я лучше желалъ бы, чтобъ вы увидали Мантую съ ея заливными лугами, быстро исчезающими фресками и призраками Гонзаговъ. Кто вамъ говорилъ о Парижѣ? Не морскія ли чайки?

— Я встрѣтила на берегу чужеземца. Онъ сказалъ, что живетъ въ Парижѣ.

— Вы видѣли чужестранца? Онъ молодъ?

— Не старъ.

— Видали вы его прежде?

— Да, лѣтомъ, прежде, чѣмъ вы явились сюда. Онъ потомъ удалился, а теперь опять пріѣхалъ. Вы должны быть очень осторожны, потому что онъ лѣтомъ срисовывалъ картины со стѣнъ пещеры и, пожалуй, снова придетъ.

Говоря это, она подала ему изжарившуюся рыбу на черномъ этрусскомъ блюдѣ. Сама она до нея не дотронулась, но утолила свой голодъ овсянымъ хлѣбомъ.

— Я думалъ, что вы всегда скрываетесь отъ людей, сказалъ злобно Эсте, смотря ей прямо въ глаза: — вы, должно быть, долго съ нимъ разговаривали, если знаете, гдѣ онъ живетъ.

— Я говорила съ нимъ лѣтомъ. Онъ не сказалъ бы, что вы здѣсь, но все-таки лучше, чтобъ онъ этого не зналъ. Будьте осторожны и не подходите къ отверстію пещеры, такъ близко, какъ сегодня.

Эсте молчалъ. Новое чувство, похожее на ревность, проснулось въ его сердцѣ. До сихъ поръ, во время ея частыхъ отлучекъ, онъ не думалъ о ней, зная, что она старательно скрывается отъ пастуховъ, угольщиковъ и охотниковъ, которые, какъ онъ полагалъ, были единственные люди, проникающіе въ этотъ пустынный уголокъ Марреммы. Къ тому же, теперь, впервые узнавъ, что она разговаривала на берегу съ чужестранцемъ, онъ сознавалъ, что она была красавица. Какъ молнія блеснула въ головѣ его мысль, что у него подъ рукой, въ полутемной пещерѣ, распускался такой пышный цвѣтокъ, которому позавидовала бы любая столичная оранжерея.

— Зачѣмъ вы уходите такъ часто и на такое долгое время? произнесъ онъ сердито: — вы слишкомъ молоды и красивы, чтобы бѣгать, какъ заяцъ, съ утра до ночи но равнинѣ.

Она засмѣялась.

— Я должна это дѣлать, иначе вамъ нечего будетъ ѣсть. Опасность грозитъ вамъ, а не мнѣ.

— Такъ оставайтесь всегда со мной. Мы можемъ жить на одномъ хлѣбѣ.

— Я могу, но вы не можете.

— Мнѣ легче умереть отъ голода, чѣмъ знать, что вы встрѣчаете на берегу другихъ людей, разговариваете съ ними и позволяете имъ любоваться своей красотой.

Муза слегка покраснѣла.

— Я думала, что вамъ все равно, сказала она, не понимая хорошенько, зачѣмъ онъ сердится и почему ей былъ пріятенъ его гнѣвъ.

— Нѣтъ, мнѣ не все равно, у меня нѣтъ ничего на свѣтѣ кромѣ васъ; воскликнулъ онъ съ жаромъ и вдругъ умолкъ.

Онъ не былъ вполнѣ увѣренъ, что дѣйствительно она была ему такъ дорога; но одно было несомнѣнно, что его сердили ея встрѣчи съ чужестранцами и разговоры о Парижѣ.

— Мнѣ надо перемѣнить одежду, сказала Муза и, вставъ, направилась къ послѣдней комнатѣ пещеры, гдѣ стоялъ гробъ Джоконды и куда онъ не посмѣлъ бы послѣдовать за нею: — дождь меня промочилъ до костей, а это даетъ лихорадку.

— Погодите! Мои слова васъ испугали.

— Нѣтъ.

— Такъ я для васъ ничто?

— Вы сами знаете, что говорите вздоръ, отвѣчала она, и впервые въ ея голосѣ слышался упрекъ.

— Да, вы заботитесь обо мнѣ, какъ святые о грѣшникахъ, какъ лѣсныя нимфы заботились о смертныхъ. Какой въ этомъ толкъ?

Она могла бы ему отвѣтить: „вы живы благодаря этому“, но не промолвила ни слова, а освободивъ свою руку отъ крѣпко стиснувшихъ ее пальцевъ Эсте, поспѣшила къ гробу Джоконды, подъ сѣнью котораго она чувствовала себя совершенно безопасной.

Впродолженіи всего этого дня они почти не говорили другъ съ другомъ. На слѣдующее утро она встала съ разсвѣтомъ, чтобы сдержать слово, данное Санктису, но, выходя изъ пещеры, увидѣла съ изумленіемъ на лѣстницѣ Эсте.

— Вы идете на свиданіе съ чужестранцемъ? спросилъ онъ.

Она взглянула ему прямо въ глаза.

— Если я не пойду къ нему, то онъ придетъ сюда.

— Пусть придетъ. Вы не сдѣлаете отсюда ни шага.

Въ глазахъ ея сверкнулъ огонь, но черезъ мгновеніе она сказала спокойно:

— Вы не могли бы меня остановить, еслибы я прибѣгнула къ силѣ. Я обѣщала пойти къ нему, чтобы помѣшать ему придти въ пещеру, и если вы меня удержите, то онъ непремѣнно явится сюда.

— А если вы пойдете, то я отправлюсь въ Орбетелло и отдамся въ руки властей.

— Это безуміе.

— Клянусь, что я это сдѣлаю, если вы пойдете на свиданіе съ нимъ.

Онъ говорилъ искренно, съ жаромъ и страстью. Въ эту минуту, дѣйствительно, онъ думалъ объ одномъ, жаждалъ одного — удержать ее.

Она поблѣднѣла, но ея гордая, мужественная натура не возстала противъ этого нравственнаго насилія.

— Вы заставите меня нарушить мое слово, промолвила она жалобнымъ голосомъ.

— Да, вы нарушите свое слово, или я сдержу свое и пойду снова на каторгу.

— Я не пойду, сказала она съ такимъ смиреніемъ, которое вовсе не было ей свойственно: — я не пойду; но это безуміе и я боюсь, что это кончится дурно.

— Пусть будетъ, что будетъ, отвѣчалъ Эсте, и румянецъ торжества покрылъ его блѣдныя щеки.

Онъ не прибавилъ болѣе ни слова. Муза молча принялась за свои домашнія занятія. Она убрала пещеру, принесла воды, спекла хлѣбъ, сварила похлебку изъ кореньевъ и грибовъ; потомъ сѣла за прялку и стала работать, не поднимая глазъ.

Извнѣ дулъ сильный вѣтеръ и шелъ проливной дождь. На болотистой равнинѣ не слышно было ни малѣйшаго звука, кромѣ плеска воды и шелеста листьевъ, всѣ звѣри и птицы попрятались въ свои норы и гнѣзда. Только для лягушекъ и дикихъ утокъ эта непогода была радостнымъ праздникомъ.

Дождь не переставалъ ни минуты до самаго вечера. Муза пряла, Эсте плелъ корзины изъ тростника, чему онъ научился отъ скуки. По временамъ онъ посматривалъ на нее съ изумленіемъ. Ему казалось, что онъ доселѣ былъ слѣпъ. Теперь онъ видѣлъ ее тѣми же глазами, какъ Санктисъ. Она впервые представлялась ему полубожественнымъ существомъ, одареннымъ силой, красотой, невинностью, свѣжестью утра и невѣдомой прелестью лѣсной чащи. Болѣзнь, слабость, страхъ мѣшали ему до сихъ поръ вполнѣ оцѣнитъ это чудное дитя природы, но теперь онъ прозрѣлъ и его старая любовь исчезла изъ его сердца, хотя онъ сознавалъ, что никогда не будетъ въ состояніи такъ пламенно и преданно любить, какъ нѣкогда любилъ онъ въ древнемъ городѣ Мантуѣ.

XXVIII.

На берегу въ дождѣ и сырости Морисъ Санктисъ прождалъ Музу цѣлое утро.

Родившись въ горахъ, онъ привыкъ къ непогодамъ, а потому дождь и холодъ были ему ни но чемъ. Часы шли за часами, а онъ терпѣливо ждалъ, сидя или стоя подлѣ лодки. Вокругъ на землѣ и на морѣ ничего не было видно, кромѣ тумана и дождя. Послѣ полудня онъ уже потерялъ всякую надежду увидѣть дѣвушку; онъ зналъ, что она не боится дурной погоды, по все-таки думалъ, что дождь помѣшалъ ей отправиться въ такую даль, какъ Сассо-Скрито.

— Она придетъ завтра, утѣшалъ онъ себя и мрачно возвратился въ Теламонъ.

Онъ сознавалъ, что ведетъ себя, какъ дуракъ, но глупость его только росла съ каждой минутой, и онъ твердо рѣшился, во что бы то ни стало, вырвать Музу изъ ея пещеры, гдѣ ее окружали тысячи опасностей.

Три дня къ ряду онъ являлся по утрамъ въ Сассо Скритто но, несмотря на свѣтлую, ясную погоду, Муза не приходила. Онъ началъ не на шутку безпокоиться. Она была слишкомъ серьёзнымъ и честнымъ существомъ, чтобы измѣнить своему слову безъ какой-нибудь непреодолимой преграды. Къ тому же судя по лодкѣ, находившейся все въ томъ же положеніи въ разсѣлинѣ утеса, она не была тутъ и во время его отсутствія, а оставаться такъ долго вдали отъ моря было не въ ея привычкѣ. Значитъ, съ нею случилось что-нибудь необычайное и непредвидѣнное. Ее могъ разорвать дикій кабанъ, она могла попасть въ трясину, лихорадка могла, наконецъ, овладѣть ею или грубые пастухи могли открыть ея таинственное жилище. Она сама никогда не думала о грозившихъ ей ежедневно опасностяхъ, но Санктисъ постоянно имѣлъ ихъ у себя передъ глазами съ первой встрѣчи съ нею, особенно же въ настоящее время.

Прибрежные жители очень удивлялись его странствіямъ по болотистой равнинѣ, но они принимали его за одного изъ тѣхъ полусумасшедшихъ иностранцевъ, которые переносили всевозможныя лишенія и усталости съ цѣлью найти погребенные подъ почвой Мареммы мраморы и камни. Онъ щедро платилъ за все, не причинялъ никому безпокойства и обнаружилъ способность къ греблѣ и рыбной ловлѣ. Поэтому всѣ выказывали ему теплое сочувствіе.

Между тѣмъ въ Теламонѣ, онъ случайно узналъ о вторичномъ бѣгствѣ Сатурнино. Работая на скалѣ, онъ прыгнулъ въ воду также, какъ и въ Горгонѣ. Вечеръ былъ темный; при мерцающемъ сзѣтѣ фонарей, онъ быстро исчезъ изъ вида; тщетно бороздили море ядрами и посылали лодки во всѣ стороны. Онъ какъ бы канулъ въ вѣчность, и это странное исчезновеніе объяснили тѣмъ, что онъ былъ съѣденъ акулами. Многіе увѣряли, что одинъ изъ сторожей, его землякъ, содѣйствовалъ его бѣгству; но никто не подозрѣвалъ, чтобы къ этому дѣлу приложилъ руку шкиперъ сицилійскаго судна, которое въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль ходило взадъ и впередъ вдоль берега, дожидаясь попутнаго вѣтра, и поднявшагося въ эту самую ночь. Санктисъ тотчасъ сообразилъ, въ чемъ дѣло; онъ былъ убѣжденъ, что Сатурнино не былъ съѣденъ акулами, а скрывался въ этрусской гробницѣ. Вотъ почему Муза не хотѣла допустить его до пещеры, вотъ тайна, которую она свято сохраняла. Ему даже стало стыдно, что онъ подозрѣвалъ это невинное созданіе въ любовной интригѣ. Онъ вдругъ успокоился и сталъ терпѣливо ждать ее.

Прошла недѣля, но Муза все-таки не показывалась. Санктисъ проводилъ все свое время на Сассо Скритто, забывъ свое искуство и весь міръ. Наконецъ, и его терпѣніе лопнуло. Онъ могъ тутъ вѣчно ждать, а съ нею, быть можетъ, случилось какое-нибудь несчастіе.

Поэтому на восьмой день онъ рѣшился пойти въ пещеру и посмотрѣть, что тамъ дѣлается.

Она не можетъ сердиться на меня, думалъ онъ; она сама нарушила свое слово.

Путь показался ему очень долгимъ, потому что онъ медленно пробирался между трясинами, среди кустарниковъ и высокой колючей травы. Неожиданно на значительномъ еще разстояніи отъ этрусской гробницы, онъ увидалъ вдали Музу. Она шла черезъ болотистую равнину съ ношей валежника и корзинкой грибовъ.

Ничто въ ней не напоминало тяжелаго труда и нищеты, привычныхъ современному глазу; напротивъ, она казалась древней, веселой, счастливой поселянкой Италіи или Греціи. Сердце Санктиса дрогнуло. Что хотѣлъ онъ ей навязать? Узы общественной рутины вмѣсто свободы, безсонныя ночи, за умственной работой, или проведенныя въ безумныхъ удовольствіяхъ вмѣсто здороваго, освѣжающаго сна. Съ минуту все, что онъ могъ предложить ей въ замѣнъ ея простой, буколической жизни, показалось ему несчастнымъ, мелочнымъ. Онъ не зналъ, что ей сказать. Самъ Платонъ не нашелъ бы удовлетворительнаго повода, по которому нимфа должна была бы покинуть свою лѣсную чащу, или наяда свой потокъ.

Сначала она его не замѣтила, такъ какъ ихъ отдѣляла густая растительность, но какъ только она его увидѣла, глаза ея засверкали безпокойствомъ и злобой. Они молча остановились.

Онъ подошелъ къ ней и сказалъ съ своей обычной нѣжностью:

— Я бился, что съ вами случилось что-нибудь. Вы безъ серьёзной причины не нарушили бы своего слова.

— Я не могла придти, сказала она, въ смущеніи: — я думала, что вы поймете и уѣдете отсюда.

— Я просилъ васъ выслушать меня одинъ разъ ради Джоконды.

— Я не могла придти, повторила она съ нетерпѣніемъ, и я не хочу ничего слышать. Я уже вамъ это сказала.

— Я хорошо помню и даже понимаю, что вы не желаете измѣнить вашей теперешней жизни. Она полна свободы и извѣстной прелести; по для нея необходимо быть вѣчно юнымъ и здоровымъ, что для смертныхъ невозможно.

— Я буду долго молода, отвѣчала Муза съ гордой улыбкой.

— Вамъ это теперь кажется; но юность и здоровье покинутъ васъ также быстро, какъ и другихъ. Неужели вы никогда не думаете о будущемъ?

— Никогда, промолвила она рѣзко.

Но она внутренно вздрогнула при этой мысли. Дѣйствительно, что ожидало ее въ будущемъ? Могла ли она вѣчно скрывать Эсте отъ преслѣдованій? Что, если придетъ минута, когда всѣ ея заботы, усилія и жертвы окажутся безсильными для его защиты?

— Но будь жива Джоконда, она заставила бы васъ думать о будущемъ. Она сама думала о томъ, что. васъ ожидаетъ, и потому написала къ намъ. Я согласенъ, что жизнь ваша дышётъ силой, — мужествомъ, независимостью и благородствомъ; что она должна казаться вамъ лучше всякой другой жизни, благодаря вашей любви къ природѣ и уединенію.-Но вѣдь и здѣсь есть зима, и еслибъ васъ постигла болѣзнь, то ваше уединенное положеніе сдѣлалось бы невыносимымъ. Подумайте объ этомъ серьёзно. У васъ нѣтъ ни друзей, ни крова и васъ окружаютъ тысячи опасностей.

Онъ умолкъ, не зная какъ выразить ясно свою мысль, не оскорбляя ея гордости и невинности.

— Никто не имѣетъ права меня учить, отвѣчала Муза гнѣвно: — и вамъ бы лучше оставить меня въ покоѣ.

— Я нисколько не хочу васъ безпокоить, произнесъ Санктисъ, теряя терпѣніе; но для меня, по крайней мѣрѣ, желанія умершихъ святы. Джоконда писала о васъ своимъ братьямъ, а теперь я ихъ представитель. Ко мнѣ перешло ихъ имя и богатства, а слѣдовательно, и лежавшія на нихъ обязательства. Я былъ бы недостойнымъ ихъ наслѣдникомъ, еслибъ принялъ на себя права и отказался бы отъ обязанностей. Вы слишкомъ молоды, чтобъ понять, какія опасности васъ окружаютъ и какую страшную будущность вы себѣ подготовляете. Если вы меня добровольно не послушаетесь, то я буду вынужденъ прибѣгнуть къ помощи закона. Передъ закономъ вы бродяга, и вамъ насильно дадутъ другое, лучшее жилище. Если я заявлю властямъ въ Орбетелло…

Онъ произнесъ эти слова не подозрѣвая, какое они произведутъ потрясающее впечатлѣніе. Муза вдругъ изъ надутаго сердитаго ребенка, превратилась въ разъяренную львицу. Она выхватила изъ-за пояса свой длинный, отточенный съ двухъ сторонъ кинжалъ и размахивая имъ по воздуху, бросилась на Санктиса. Вся дикая кровь Мастарны вспыхнула въ ней.

— Если вы не поклянетесь, что никому не скажете о моемъ жилищѣ, то я васъ убью на мѣстѣ! воскликнула она, сверкая глазами и дрожа всѣмъ тѣломъ отъ негодованія.

Онъ былъ такъ удивленъ, что не могъ двинуться съ мѣста, промолвить слова. Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ они молча смотрѣли другъ на друга.

— Клянитесь! продолжала она съ змѣинымъ свистомъ: — или вы не уйдете отсюда живымъ. Вы мужчина и сильный; но вы безоружны, и мнѣ ничего не стоитъ васъ убить.

Она не спускала съ него глазъ и нервно сжимала въ рукѣ кинжалъ. Она ничего не боялась и думала только объ одномъ — о спасеніи Эсте. Еслибъ дѣло шло о ней, то она не поступила бы такъ круто, но ради Эсте она готова была на все, даже на исполненіе своей угрозы. Санктисъ не пошевелился. Въ первую минуту онъ хотѣлъ вырвать у нея изъ рукъ кинжалъ, но, зная ея храбрость и упорство, не хотѣлъ вступить съ нею въ борьбу.

— Я не сомнѣваюсь, что вы убили бы меня, еслибъ захотѣли, сказалъ онъ нѣжнымъ и грустнымъ тономъ: — я сильнѣе васъ, но вы быстры, какъ молнія, и нашли бы средство меня убить. Но я не трусъ, и не дамъ никакого обѣщанія подъ угрозою. Приставьте остріе вашего кинжала къ моему сердцу, если хотите, но выслушайте меня.

Муза еще крѣпче сжала въ рукѣ кинжалъ, но не приблизилась къ Санктису ни на шагъ. Она поняла и достойно оцѣнила его мужество.

— Я не желаю вамъ зла, промолвила она тихо: — но если вы не обяжетесь молчать, то я буду вынуждена васъ убить.

— И вы это сдѣлаете, я увѣренъ, но прежде выслушайте меня.

— Не хочу. Вы намѣрены меня предать.

— Предать? Какъ вы можете это думать? Я не предатель. Я только сказалъ, что если вы не послушаетесь моихъ совѣтовъ и будете попрежнему подвергать себя всевозможнымъ опасностямъ, то я сочту своимъ долгомъ обратиться къ помощи закона; а законъ возьметъ васъ подъ свое покровительство, вопреки вашей волѣ, за что вы впослѣдствіи будете ему очень благодарны.

— Это и есть предательство. Я уже вамъ сказала, что скорѣе чѣмъ допустить это, я васъ…

Глаза ея метали молніи, ноздри раздувались; все ея существо дрожало отъ страха и жажды убить человѣка, грозившаго открыть ея тайну. Кровь Сатурнино громко говорила въ ней, и еслибъ Санктисъ не былъ родственникомъ Джоконды, она непремѣнно вонзила бы ему въ сердце кинжалъ.

— Не заставляйте меня убить васъ, промолвила она, стиснувъ зубы.

Не обращая никакого вниманія на ея слова, онъ неожиданно спросилъ:

— Скажите мнѣ, вы не одни въ пещерѣ?

Она промолчала.

— Поэтому вы и угрожаете мнѣ смертью.

— Какое вамъ дѣло?

— Вы всегда повторяете: какое мнѣ дѣло до васъ? Знайте же, что большое. Вы мнѣ такъ дороги, какъ вы и понять не можете. Вы для меня самое прелестное существо въ мірѣ и даже ваша кровожадная жестокость не возбуждаетъ во мнѣ отвращенія. Она къ вамъ очень идетъ. Я хочу вырвать васъ изъ когтей невѣжества, дикой свободы и постоянныхъ опасностей; я хочу сдѣлать васъ благородной, достойной, образованной женщиной. У меня нѣтъ другой цѣли. Вы такъ молоды, что вся жизнь передъ вами, и вы можете быть увѣрены въ моей безкорыстной честности. Но если вы не одни въ пещерѣ, если другой…

— Вамъ дѣла нѣтъ до меня и до всего, что меня касается! воскликнула Муза съ отчаяніемъ.

— Вы не однѣ? повторилъ онъ, пристально смотря на нее.

— Почему вы это думаете?

— Потому что вы о себѣ не заботитесь, и не стали бы грозить мнѣ смертью, еслибъ дѣло шло только о васъ.

Онъ думалъ, что она скрываетъ Сатурнино. Но Муза не измѣнилась въ лицѣ и ничѣмъ не обнаружила терзавшаго ея страха.

— Хорошо, думайте что угодно, но оставьте меня въ покоѣ, промолвила она снова, стиснувъ зубы.

— Я не могу вамъ этого обѣщать. Я счелъ бы себя трусомъ и подлецомъ, еслибъ, испугавшись вашей угрозы, я предоставилъ васъ самой себѣ.

Она задумалась. Какъ было ей освободиться отъ человѣка, который, оставшись въ Живыхъ, непремѣнно погубилъ бы Эсте. Въ ея глазахъ всякое живое существо было свято, но ей только и оставалось убить Санктиса, такъ какъ онъ упорствовалъ и самъ шелъ на вѣрную смерть. Она поступила съ нимъ прямо, открыто; она предупредила его, она отвергла всѣ его предложенія и всячески старалась уговорить его отказаться отъ ея преслѣдованія. Но онъ стоялъ на своемъ. У нея не было выбора: она должна была, какъ кабанъ, котораго преслѣдуютъ охотники, броситься на своихъ преслѣдователей изъ чувства самосохраненія.

— Позвольте мнѣ пойти съ вами въ пещеру, сказалъ Санктисъ, и въ голосѣ его зазвучала пламенная мольба: — подлѣ гроба Джоконды вы не были бы такъ враждебны ко мнѣ и поняли бы…

— Я и теперь понимаю. Вы хотите предать меня въ руки закона; хотя я не сдѣлала ничего дурного, а я вамъ повторяю, что этому не бывать.

— Отчего вы не хотите, чтобъ я пошелъ съ вами въ пещеру? Потому ли, что вы тамъ не однѣ?

— Вы грозите меня предать, и вотъ почему я никогда болѣе не пущу васъ въ пещеру и убью, если вы не дадите мнѣ клятвы, которую я отъ васъ требую. Я совершенно справедлива; если вы предатель, -то заслуживаете и предательской смерти, а я васъ убью, хотя бы мнѣ пришлось для этого преслѣдовать васъ двадцать лѣтъ по всему свѣту.

Онъ смотрѣлъ на нее съ изумленіемъ и восторгомъ. Всю свою жизнь, онъ провелъ среди образованныхъ людей, которые умѣютъ укрощать страсти и сдерживать дикіе, кровожадные инстинкты, поэтому его плѣнила, какъ нѣчто совершенно новое, невѣдомое, эта пламенная, искренняя, первобытная натура, не знавшая никакого удержа. То самое чувство безпомощности, которое она ощутила передъ его стойкостью и спокойствіемъ, овладѣло теперь имъ. Онъ сознавалъ, что скорѣе можно было измѣнить теченіе огненной лавы, чѣмъ побороть Музу и заставить ее относиться къ нему, какъ къ другу.

Пристально смотря на нее, онъ вызывалъ въ своей головѣ древніе образы, столь похожіе на нее. Она была истой дочерью своей родины; въ ея натурѣ отражались знойныя жары и роковыя грозы Мареммы. На этомъ берегу, гдѣ богинѣ Сиріи поклонялись съ безумнымъ самоискалѣченіемъ, гдѣ Цибеллѣ приносили кровавая жертвы, гдѣ еще ранѣе умилостивляли Мента и Орка вырѣзываніемъ изъ едва умершихъ жертвъ еще бившагося сердца — она одна казалась вѣрнымъ эхо и отраженіемъ прошедшихъ вѣковъ, забытыхъ религій и погибшихъ рассъ.

Что могъ онъ ей сказать? Чѣмъ подѣйствовать на нее? Какъ вырвать ее отсюда, гдѣ лѣса и море всецѣло ей приналежали? Онъ чувствовалъ себя безпомощнымъ, жалкимъ.

— Хорошо, сказалъ онъ, наконецъ, съ тяжелымъ вздохомъ: — я не стану добиваться открытія вашихъ тайнъ и даже рѣшусь разыграть роль труса. Но впослѣдствіи вы поймете, что для этого необходимо было истинное мужество. Обѣщаю вамъ, что не обращусь къ помощи закона, который вы такъ ненавидите, и не открою никому вашей тайны. Это я могу обѣщать, хотя не понимаю, отчего вы вѣрите моему обѣщанію и -въ тоже время сомнѣваетесь во мнѣ.

— Я думала, что никто не нарушаетъ своего обѣщанія, сказала простодушно Муза.

— Думайте, но я противнаго мнѣнія. Повторяю, я никому не скажу ни слова о васъ и о вашей пещерѣ. Но въ тоже время я не обѣщаю вамъ отказаться отъ всякой попытки побороть вашу рѣшимость силою убѣжденія, если мы случайно встрѣтимся на пустынной равнинѣ или на морскомъ берегу. Я не обѣщаю вамъ, что уѣду.

— Я не могу васъ изгнать изъ этой страны, сказала она, сверкая глазами, но вы не придете ко мнѣ въ пещеру?

— Нѣтъ, если вамъ это непріятно.

Муза спрятала за поясъ свой кинжалъ.

— Мнѣ этого довольно, но для васъ было бы лучше, еслибъ вы уѣхали. Вы меня болѣе никогда не увидите.

— Вы не можете помѣшать случайнымъ встрѣчамъ.

Она улыбнулась.

— Вы не увидите меня. Вы не знаете, какъ можно скрываться въ лѣсу и кустарникахъ.

Съ этими словами она быстро удалилась и вскорѣ исчезла въ зеленой чащѣ.

Санктисъ былъ побѣжденъ и удалился мрачный, печальный. Она пригрозила ему смертью и онъ поддался. Вѣроятно, она теперь думала о немъ съ презрѣніемъ, а можетъ быть, и смѣялась надъ нимъ. Но онъ отъ природы былъ терпѣливъ и спокоенъ. Онъ вполнѣ сознавалъ, что самъ неблагоразумной угрозой закона навлекъ на себя угрозу смерти и потому далъ себѣ слово впредь быть осторожнѣе въ разговорѣ съ нею.

На горномъ скатѣ надъ Саи-Ліонардо, куда не проникали болотные туманы и міазмы, возвышалась Престанелла, полу-вилла, полу-замокъ. Во времена междоусобныхъ войнъ, опустошавшихъ эту страну отъ девятаго до тринадцатаго столѣтія, Престанелла была сильной твердыней; впослѣдствіи, все болѣе и болѣе теряя свой крѣпостной характеръ, она стала походить на роскошную виллу съ громаднымъ садомъ и паркомъ. Въ настоящее же время, принадлежа аристократической семьѣ, никогда не заглядывавшей въ свое помѣстьѣ, она пришла въ упадокъ. Никто не поддерживалъ полуразвалившееся, старинное зданіе; управляющій сдѣлалъ себѣ столовую изъ парадной гостинной, обтянутой дорогими тканями, а поселяне подѣлали въ широкихъ корридорахъ со сводами хлѣва для свиней.

Еще въ первое посѣщеніе Мареммы это живописное уединенное мѣстечко очень понравилось Санктису, а теперь онъ рѣшился его купить. Онъ былъ богатъ, а цѣна, просимая за Престанеллу, была столь незначительна, что одинъ окружавшій ее сосновый лѣсъ стоилъ дороже.

Санктисъ отправился въ Гроссето, гдѣ нотаріусъ уже двадцать лѣтъ тщетно продавалъ любопытный памятникъ старины. Они тутъ же покончили дѣло, и нотаріусъ обѣщалъ, что черезъ недѣлю или двѣ Санктисъ сдѣлается полнымъ собственникомъ этого орлинаго гнѣзда въ Аппенинахъ, царившаго надъ зелеными долинами, болотами и равнинами, которыя поперемѣнно служили полемъ битвы для этруссковъ, римлянъ, готовъ, бурбонскихъ наемниковъ, воиновъ Борджей, волонтеровъ Флоренціи и всадниковъ Массы.

XXIX.

Однажды вечеромъ, послѣ сумерокъ, Муза и Эсте сидѣли въ большой комнатѣ гдѣ находилась гробница Лукумана. Хотя была середина зимы, но земля зеленѣла изумруднымъ ковромъ, а лѣса густой листвой дубовъ, сосенъ, буковыхъ и оливковыхъ деревьевъ.

Огонь весело пылалъ; лампа освѣщала ихъ подземное жилище; она пряла; онъ лѣпилъ изъ глины, принесенной Музой съ рѣки Омбраны.

Онъ отличался врожденнымъ всѣмъ итальянцамъ художественнымъ талантомъ и проводилъ цѣлые часы за ваяніемъ изъ глины различныхъ фигурокъ съ помощью грубыхъ инструментовъ, которые онъ смастерилъ изъ найденныхъ въ пещерѣ этрусскихъ ножей и spillae. Къ тому же, онъ надѣялся, что Муза продастъ его произведенія, хотя бы за самую дешевую цѣну, въ сосѣднихъ городахъ и, такимъ образомъ, онъ внесетъ свою лепту въ ихъ скромное хозяйство. Онъ лѣпилъ изъ рѣчной глины цвѣты, плоды, дубовые листья и вообще все, что Муза приносила ему изъ лѣса, а также Тифона, Химеру и цвѣты Латуса, красовавшіеся на стѣнахъ пещеры, но чаще всего голову Музы, то съ вѣнкомъ изъ латуса, то съ священнымъ египетскимъ соколомъ, какъ Клеопатра, то, наконецъ, безъ всякихъ украшеній, кромѣ ея роскошныхъ кудрей. Иногда совершенно невольно, безсознательно онъ придавалъ Музѣ черты и выраженіе его умершей Мантуанской любви; порою тоже помимо его воли, глаза Музы выходили такими суровыми и смотрѣли съ такимъ горькимъ упрекомъ, что онъ съ досадой бросалъ статуетку на каменный полъ, о который она разлеталась въ дребезги.

Для нея эти ваянія казались чѣмъ-то удивительнымъ, необыкновеннымъ. Впервые она видѣла художественныя произведенія, и человѣкъ, умѣвшій сдѣлать изъ рѣчной глины цвѣтокъ, птицу или человѣческій образъ, казался ей кудесникомъ. Особенно ей нравились ея собственные бюсты. Она смотрѣла на нихъ съ гордой улыбкой; но однажды промолвила:

— Джоконда мнѣ никогда не позволяла смотрѣть на себя.

— Я вамъ сказалъ въ первый день нашего знакомства, отвѣчалъ Эсте, котораго одно имя Джоконды выводило изъ терпѣнія: — что о васъ можно сказать тоже, что сказалъ архангелъ Гавріилъ Мадоннѣ въ сказкѣ Боккачіо.

— Я это помню, произнесла Муза, неожиданно покраснѣвъ: — но въ тотъ самый день я посмотрѣлась въ стальное зеркало, чтобъ убѣдиться, правы ли вы, и скорпіонъ перебѣжалъ черезъ зеркало. Вѣроятно, Джоконда прислала его, чтобъ напомнить мнѣ объ ея наставленіяхъ.

— Вы сохраняете ея память, какъ власяницу для умерщвленія плоти.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчала нѣжно Муза: — какъ вѣтку базилика, предохраняющаго отъ дурного глаза.

Эти слова непріятно отозвались въ сердцѣ Эсте, который инстинктивно, хотя и не давая себѣ вполнѣ отчета, желалъ вырвать у нея этотъ талисманъ, который дѣлалъ ея красоту столь суровой, столь непохожей на красоту его умершей любви.

Было шесть часовъ или около того, потому что они могли вѣрно знать время только утромъ и вечеромъ по звону церковныхъ колоколовъ въ горахъ или на берегу. Каменная дверь въ комнату Лукомана была затворена, но безъ ключа или засова, такъ какъ у нихъ не было ни того, ни другого, и они разсчитывали за свои чуткія уши, въ случаѣ приближенія враговъ.

Сидя за работой при свѣтѣ лампы и мерцаніи горѣвшихъ сосновыхъ шишекъ, Муза неожиданно подняла голову и увидала, подозрительно устремленные на нее глаза Эсте. Она поборола свою привычку, перенятую у Джоконды — вѣчно молчать и начала серьёзнымъ тономъ:

— Можетъ быть, вамъ лучше знать, что человѣкъ, пріѣхавшій изъ Парижа и назначившій мнѣ надняхъ свиданіе — сынъ, племянника Джоконды, Антона Санктиса. Они были люди бѣдные, но онъ богатъ.

И она разсказала ему просто, спокойно, какъ явился въ первый разъ Морисъ Санктисъ вслѣдствіе письма Джоконды. Эсте слушалъ ее, не поднимая головы съ своей работы. Въ сердцѣ его бушевали злоба и ревность.

„Она уѣдетъ съ нимъ; рано или поздно, но она уѣдетъ“, думалъ онъ.

Онъ никогда не бывалъ въ Парижѣ, но зналъ, что это рай и адъ для женщинъ, гдѣ лишь одна изъ тысячи въ состояніи устоять роковымъ соблазнамъ. Онъ уже рисовалъ себѣ появленіе этого дитяти природы среди блеска и шума парижскаго водоворота. Настоящій художникъ могъ сдѣлать чудеса съ ея красотою въ одно время греческой и лидійской, классической и восточной, пламенной и пластичной. Эсте казалось, что онъ видитъ уже сіяющей красотой, жемчугами и брилліантами въ бальной залѣ или въ театрѣ, эту болотную лилію, неожиданно перенесеную въ теплицу.

— Если онъ богатъ, отчего же вамъ не поѣхать съ нимъ, когда онъ желаетъ? произнесъ онъ, мрачно насупивъ брови.

Этотъ вопросъ оскорбилъ ее, и она отвѣчала такъ же, какъ отвѣчала Санктису:

— Я никогда не покину Мареммы.

— Никогда — пустое слово. Вы женщина. Ваше никогда продлится не долѣе лѣтняго дня. Маремма — проклятая страна, ваше жилище — гробница; вы уѣдете.

— Нѣтъ, я никогда не уѣду повторила она съ нетерпѣніемъ.

Неужели онъ не понималъ ея? Неужели онъ не вѣрилъ ей?

Она была такъ же привязана къ своей Мареммѣ, какъ свѣтлякъ къ своему полю, не зная и не желая ничего другого.

— Онъ дѣйствительно богатъ?

— А мнѣ какое до этого дѣло? Онъ говоритъ, что богатъ. Должно быть, онъ говоритъ правду, потому что никогда не работаетъ и только рисуетъ картины, въ родѣ тѣхъ, что висятъ надъ престолами въ церквахъ Санта-Тарзиллы и Теламона. Но довольно говорить о немъ; я только хотѣла, чтобы вы все знали.

— Но думать вы будете о немъ постоянно, отвѣчалъ Эсте мрачно: — онъ столько наговоритъ вамъ о Парижѣ, что вы по^: желаете поѣхать туда и забудете Маремму и меня.

— Вы говорите вздоръ. Даже птицы не забываютъ; годъ за годомъ онѣ прилетаютъ на прежнія мѣста. Развѣ я хуже птицъ?

— Онъ уговоритъ васъ поѣхать, отвѣчалъ Эсте: — и почему вамъ не поѣхать? Вы не рождены для того, чтобъ оставаться здѣсь вѣчно въ потемкахъ со мною. Васъ ожидаетъ міръ блеска, шума, суеты, и вы очутитесь среди него съ своими-таинственными глазами, въ которыхъ свѣтятся ночь, сонъ, любовь; васъ никто не пойметъ, потому что вы явились изъ глубины лѣса и не похожи на всѣхъ другихъ, но вамъ будутъ льстить и покланяться, васъ будутъ вѣнчать розами и вы забудете Маремму.

— Я никогда не уѣду отсюда, и потому не будетъ причины забывать Мареммы, сказала она съ нетерпѣніемъ.

Ей досадно было, что онъ выказывалъ такую непонятливость или такую неблагодарность.

— Зачѣмъ вамъ не поѣхать? настаивалъ онъ: — зачѣмъ вамъ, оставаться?

— Зачѣмъ птицы не покидаютъ своихъ гнѣздъ?

— Потому что у нихъ есть самцы, отвѣчалъ Эсте послѣ минутнаго молчанія и, вставъ, подошелъ къ Музѣ: — но вы… вы меня не любите, хотя и благодѣтельствуете мнѣ.

Глаза ея мгновенно отуманились и она перестала работать.

— Вы любите мантуанку, сказала она рѣзко.

Воспоминаніе объ этой женщинѣ было ей непріятно, хотя она еще не ясно понимала, что такое любовь.

— Да, произнесъ Эсте, вздрогнувъ: — но это прошло. Она дорого мнѣ стоила. Воспоминаніе о ней только наполняетъ мое сердце ужасомъ…

— И это любовь? промолвила Муза презрительно.

— Такова была наша любовь. Мы были счастливы, но надъ нами грянула гроза и мы оба погибли. Да, я ее любилъ. Сколько мѣсяцевъ я ни разу не взглянулъ на васъ; вы это помните. Теперь же, когда я на васъ смотрю и вижу, вы хотите, чтобъ я былъ слѣпъ.

— Я не понимаю, отвѣчала она въ смущеніи: — если вы ее любили, то ея смерть не можетъ прекратить вашей любви. Зачѣмъ вамъ смотрѣть на меня? Я вамъ услуживаю. Я дѣлаю все, что могу; вы безопасны у меня; вотъ все, что вамъ нужно, потому что свобода для васъ не мыслима.

— Да, я навсегда простился съ свободой. Моя жизнь должна вѣчно влачиться въ тюрьмѣ, здѣсь или въ другомъ мѣстѣ. Но вы можете сдѣлать эту тюрьму столь счастливой, что я перестану считать ее тюрьмой. Вы мнѣ услуживаете, да, но этого мнѣ мало, любите меня. Я знаю, что вы меня любите по своему, но я жажду другой любви. Вы не собака и не рабъ, подобно тѣмъ, которыхъ прахъ лежитъ у входа въ эту гробницу. Я вправѣ просить отъ васъ большаго, чѣмъ отъ собаки или слуги. О, жизнь моя, любовь намъ дана для того, чтобъ освѣтить лучезарнымъ свѣтомъ, царящій здѣсь мракъ. Птицы, о которыхъ вы только что говорили, не живутъ, одиноко…

Онъ сѣлъ у ея ногъ и сталъ нѣжно смотрѣть ей въ глаза. Она чувствовала, что сердце ея трепещетъ и сила воли исчезаетъ.

— Мы счастливы и теперь, промолвила Муза почти шепотомъ: — не смотрите на меня! Нѣтъ, я и забыла, вы несчастны. Но я думала, что вы все горюете о доннѣ Алонзіи…

— Оставьте мертвыхъ въ покоѣ; мы живы! воскликнулъ Эсте съ пламенной страстью и, неожиданно обнявъ ее, припалъ лицомъ къ ея груди.

Но она быстро его оттолкнула и, вскочивъ, промолвила съ испугомъ:

— Вы меня обижаете! О, я была такъ счастлива!

И слезы выступили на ея глазахъ.

— Есть большее счастіе! произнесъ онъ шепотомъ: — вы знали до сихъ поръ только разсвѣтъ, я вамъ покажу полдень. Развѣ вы меня боитесь?

Онъ протянулъ къ ней руки; глаза его магнетизировали ее.

— Оставьте меня, дайте мнѣ подумать! пролепетала она, вторично отскакивая отъ него.

Въ эту минуту совершенно неожиданно, такъ какъ они не слыхали поспѣшныхъ шаговъ по лѣстницѣ, каменная дверь комнаты Лукумана отворилась, и на порогѣ показался Морисъ Санктисъ.

Они поспѣшно вскочили, и каждый изъ нихъ инстинктивно схватился за ножъ. Но прежде, чѣмъ они успѣли сдѣлать шагъ впередъ, Санктисъ воскликнулъ:

— Подождите! Я пришелъ васъ предупредить. Горные жители изъ Сан-Ліонардо намѣрены сегодня ночью посѣтить эту пещеру. Они думаютъ, что тутъ спрятано золото. Я узналъ объ этомъ и поспѣшилъ сюда.

Онъ едва переводилъ дыханіе отъ усталости и смотрѣлъ съ изумленіемъ на Эсте, который стоялъ передъ нимъ блѣдный, какъ полотно. Но встрѣтивъ взглядъ другого мужчины, онъ почувствовалъ въ себѣ прежнее рыцарское мужество, поборовшее его страхъ и, съ достоинствомъ кровнаго аристократа, отстранилъ Музу, которая хотѣла броситься на Санктиса.

— Я графъ Луитбрандъ д’Эсте, сказалъ онъ, выступая впередъ: — если вы мой врагъ, то можете меня предать въ руки властей; я бѣглый каторжникъ.

Наступило мучительное молчаніе. Эсте держалъ крѣпко за руку Музу и она не могла двинуться, только въ глазахъ ея свѣтились ненависть и страхъ.

— Графъ Луитбрандъ д’Эсте, произнесъ, наконецъ, Сактисъ, съ трудомъ преодолѣвъ свое волненіе: — я васъ не знаю; я не сыщикъ. Я слышалъ только-что въ горахъ о нападеніи на эту пещеру; они явятся сюда послѣ „Ave Maria“…

— Уходите, воскликнула Муза, обращаясь къ Эсте: — и спрячтесь въ кустахъ. Я останусь здѣсь и приму ихъ.

Она даже не взглянула на Санктиса; она слышала его слова и поняла, что Эсте грозитъ опасность, но не обратила никакого вниманія на того, кто принесъ роковую вѣсть.

— Я васъ не оставлю; неужели вы меня считаете такимъ подлецомъ? промолвилъ Эсте.

— Мнѣ нечего бояться, отвѣчала Муза, съ пламенной мольбой въ голосѣ: — я имъ покажу, что здѣсь нѣтъ золота и они уйдутъ. Но если они васъ увидятъ…

— Уходите оба, сказалъ рѣзко Санктисъ: — если вы здѣсь вмѣстѣ живете, то и уходите вмѣстѣ. Я подожду этихъ людей. Когда я ихъ отправлю и самъ уйду, то вы вернетесь.

— Зачѣмъ вы это дѣлаете? воскликнулъ Эсте: — зачѣмъ вы заботитесь о насъ?

— Я о васъ не думаю. Я васъ не знаю. Я пришелъ, чтобъ ее предупредить и спасти отъ оскорбленій и насилія. Не найдя здѣсь золота, они могутъ прійти въ ярость. Она вамъ, конечно, говорила обо мнѣ; я внукъ брата Джоконды…

— Вы великодушны, промолвилъ Эсте такимъ тономъ, что глаза Санктиса, обыкновенное столь спокойные, засверкали.

— Дѣло теперь не во мнѣ, сказалъ онъ съ нетерпѣніемъ; а въ томъ, чтобъ не потерять ни минуты. Эти люди должны увидѣть здѣсь одного меня; я напущу на нихъ зубастыхъ собакъ.

И онъ вытащилъ изъ-за пояса два пистолета.

Муза, освободивъ свою руку изъ руки Эсте, подошла къ Санктнеу и впилась въ него глазами. Она хотѣла угадать его сокровенныя мысли.

— Вы его не выдадите? промолвила она: — Теперь вы знаете, почему я хотѣла васъ убить…

Санктисъ попятился.

— Я не шпіонъ, сказалъ онъ холодно: — вы, кажется, можете быть въ этомъ увѣрены.

Она посмотрѣла на него молча. Она не сомнѣвалась въ немъ; но ею овладѣлъ страхъ. Тайна, однажды открытая, подобна птицѣ, выпущенной на свободу. Кто можетъ сказать, куда она полетитъ?

— Ступайте, и возьмите его съ собою, произнесъ Санктисъ, еще рѣзче прежняго: — я его не выдамъ, но эти люди выдадутъ, если только онъ попадется имъ на глаза.

— Намъ лучше остаться, отвѣчалъ Эсте: — у насъ обоихъ кинжалы; мы можемъ постоять за себя.

— Всякая борьба безумна, сказалъ холодно Санктисъ: — если прольется кровь, то поднимутъ крикъ на всю страну и жандармы явятся сюда. Я ихъ мирно спроважу.

— Это, навѣрное, отецъ Зирло, промолвила Муза, стиснувъ зубы: — я ихъ подожду, но вы уходите, уходите; если они увидятъ васъ, тотчасъ пришлютъ сюда карабинеровъ изъ Теламона.

Санктисъ взялъ ее одной рукой за плечо, а другой указалъ повелительно на дверь.

— Идите и спрячтесь съ своимъ другомъ въ темнотѣ. Вы сказали, что знаете хорошо эти лѣса, докажите на дѣлѣ свое знаніе. Когда я свистну три раза, то смѣло возвращайтесь. Ступайте, или васъ и его здѣсь накроютъ.

Она вздрогнула, словно въ лихорадкѣ, поникла головой и, схвативъ обѣими руками Эсте, повлекла его къ выходу изъ пещеры.

— Онъ правъ, сказала она: — пойдемъ, моя любовь! Пойдемъ!

Даже въ эту критическую минуту, глаза Эсте гордо засверкали. Онъ бросилъ на Санктиса торжествующій взглядъ и послѣдовалъ за Музой.

Санктисъ остался одинъ въ комнатѣ Лукумана. Онъ слышалъ, какъ они прошли чрезъ внѣшнюю комнату и поднялись по лѣстницѣ.

Когда водворилась мертвая тишина, онъ сѣлъ на каменную гробницу, на которой нѣкогда покоился золотой воинъ, и положилъ подлѣ себя два пистолета. Его поразилъ такой неожиданный и могучій ударъ, что ему казалось, будто сердце его перестало биться. Но онъ былъ спокоенъ и сталъ чутко прислушиваться къ звукамъ извнѣ.

Проходя въ этотъ день послѣ полудня по лѣсу изъ Престанеллы, онъ подслушалъ разговоръ между отцемъ Зеферино и двумя угольщиками изъ Саи-Ліонардо. Они сговаривались пойти въ числѣ двѣнадцати человѣкъ и ограбить пещеру. Что же касается до обитательницы, то они хотѣли поступить съ нею, смотря но обстоятельствамъ.

— Она, навѣрное, станетъ сопротивляться, сказалъ отецъ Зеферино со смѣхомъ: — и тогда… тамъ уже есть мертвецы… и никто не узнаетъ.

— Говорятъ, она дочь дьявола, возразили другіе, воспаленные мыслью объ ожидавшей ихъ наживѣ.

Подъ впечатлѣніемъ этого разговора, Санктисъ явился въ пещеру.

Санктисъ перенесъ въ послѣднюю комнату всѣ вещи, которыя могли служить доказательствомъ обитаемости этой пещеры: лютню, канделябръ, красивые бронзовые сосуды, которые могли соблазнить людей изъ Саи-Ліоыардо. Потомъ, затушивъ огонь и оставивъ горящей одну лампу, сѣлъ и сталъ ожидать непрошенныхъ гостей.

— Онъ здѣсь уже давно, подумалъ Санктисъ, смотря на бюсты Музы.

Его артистическій глазъ съ перваго взгляда оцѣнилъ по справедливости красоту Эсте, его аристократическую грацію и достоинство.

Онъ все понялъ и не нуждался ни въ какихъ объясненіяхъ,

Онъ читалъ по всему прибрежью объявленіе о наградѣ за поимку Луитбранда д’Эсте и теперь ему стало яснымъ, почему Муза грозила его убить, если онъ откроетъ ея тайну.

— Бѣдная Джоконда, думалъ онъ съ горькой улыбкой: — къ чему было тебѣ и мертвой охранять ее?

Но мысль, что гробъ Джоконды стоялъ вблизи, изгнала всякую улыбку съ его лица.

Время шло, и вечеръ перешелъ въ ночь.»

Онъ припомнилъ, что два года тому назадъ, проѣзжая чрезъ Италію, онъ остановился въ Мантуѣ дольше, чѣмъ-въ другихъ городахъ, по случаю интереснаго процесса, который тогда разбирался въ мантуанскомъ судѣ по обвиненію молодого графа Эсте въ убійствѣ своей любовницы. Санктисъ отправился со всѣми жителями Мантуи въ судебную залу, чтобъ выслушать показанія обвиняемаго и свидѣтелей. День былъ теплый, ранней осенью, три мѣсяца послѣ преступленія; Мантуя была великолѣпна, залитая лучезарнымъ солнцемъ и покрытая серебристой дымкою тумана, изъ-за котораго рельефно выступали древнія башни, бастіоны и городскія стѣны. Колокола гудѣли, улицы кишили народомъ и городскіе жители, собравшись группами въ крытыхъ аркадахъ, съ негодованіемъ говорили о мужѣ убитой. Онъ вспомнилъ, что, сидя въ душной залѣ суда, онъ наскоро набросалъ на листѣ бумаги портретъ обвиняемаго, который поразилъ его своей красотой и возбудилъ въ немъ убѣжденіе въ невинности обвиненнаго, такъ что его удивляло, какъ судьи не заподозрили въ убійствѣ мужа несчастной, имѣвшаго очень жестокое, хитрое и коварное лице. Поведеніе Эсте на судѣ, обнаруживавшее, по мнѣнію суда, его преступность и терзавшіе его упреки совѣсти — въ глазахъ Санктиса доказывало только его отчаяніе отъ потери горячо любимой женщины. «Судъ ошибся и призналъ виновнымъ невиннаго человѣка», думалъ Санктисъ, выходя изъ судебной залы, несмотря на то, что публика вполнѣ соглашалась съ судьями, что Эсте убилъ свою любовницу въ припадкѣ ревности: «Бѣдный Ромео! онъ невиненъ, хотя былъ найденъ его окровавленный кинжалъ».

Но теперь невинность Эсте не казалась ему столь ясной. Вѣроятно, публика и судьи знали лучше его, кто былъ настоящимъ убійцей Донны Алонзіи. Жить въ этой пещерѣ подъ защитой молодой дѣвушки, подвергать ее всевозможнымъ опасностямъ и пользоваться ея любовью и трудами — было въ глазахъ Санктисъ не меньшимъ преступленіемъ, чѣмъ вонзить кинжалъ въ сердце женщины. Послѣднее казалось ему даже благороднѣе, потому что было дѣйствіемъ открытымъ.

Для Санктиса дикое цѣломудріе Музы было святыней. Онъ повѣрилъ въ него. Онъ считалъ ее весталкой, идеаломъ силы, нравственной чистоты, геройства, цѣломудрія, а теперь… Ему было стыдно за нее, и онъ считалъ личнымъ для себя оскорбленіемъ, что она жила въ этой пещерѣ съ убійцей мантуанки. Санктисъ былъ человѣкъ благородный и справедливый, но нахожденіе Эсте въ пещерѣ съ Музой, какъ-то невольно заставило его взглянуть иначе на мантуанскую трагедію.

Впрочемъ, былъ ли Эсте виновенъ или нѣтъ, но онъ обѣщалъ его спасти и долженъ исполнить свое обѣщаніе, хотя по всей вѣроятности, въ это самое время Ромео обнимаетъ свою возлюбленную во мракѣ ночи.

Прошло два часа. Наконецъ, послышались надъ его годовой шаги; онъ взялъ въ обѣ руки пистолеты и взводя курокъ, сталъ ждать. Шаги приближались; вскорѣ человѣкъ двѣнадцать угольщиковъ, вооруженныхъ ножами, кинжалами и топорами шумно ввалились въ пещеру. Отецъ Зирло слѣдовалъ за ними съ фонаремъ въ рукахъ.

— Стойте, сказалъ громко Санктисъ: — я застрѣлю перваго, кто сдѣлаетъ шагъ впередъ.

Они остановились и съ изумленіемъ смотрѣли на пистолеты и на спокойное, рѣшительное лице невѣдомаго имъ человѣка.

— Что вамъ надо? прибавилъ онъ.

Съ минуту они не могли промолвить ни слова; наконецъ, отецъ Зефирино, бывшій вожакомъ этой разбойничьей шайки, воскликнулъ, пересыпая свою рѣчь бранными словами.

— Намъ надо золото. Здѣсь много золота. Оно принадлежитъ намъ но праву: мы здѣшніе туземцы. Она колдунья, дѣтище дьявола и сама дьяволъ; она избила моего сына такъ сильно, что онъ едва не умеръ. Намъ надо найденное ею золото; мы оставимъ ее въ покоѣ, если она отдастъ намъ золото…

Санктисъ не спуская пистолетовъ, отвѣчалъ:

— Вы негодяи и благодарите Бога, что я вамъ помѣшалъ совершить столь черное преступленіе. Я знаю, зачѣмъ вы пришли сюда, и мнѣ хорошо извѣстны всѣ ваши имена. Здѣсь нѣтъ золота, а много скелетовъ. Константино, отецъ Зеферино, вы лгунъ и даромъ привели своихъ товарищей. Ступайте отсюда, но прежде поклянитесь, что никогда ваша нога не переступитъ вторично порогъ этой пещеры.

Его спокойный, но грозный голосъ и дула пистолетовъ нагнали на нихъ панику, и они стали упрекать Константино, зачѣмъ онъ привелъ ихъ въ пещеру.

— Если вы не дадите мнѣ этой клятвы, то берегитесь, вамъ будетъ плохо, продолжалъ Санктисъ, видя какое впечатлѣніе произвели его слова: — я купилъ всѣ земли и лѣса надъ Сан-Леонардомъ; значитъ, вы живете у меня, и вамъ будетъ трудно освободиться изъ когтей закона, если я подамъ въ судъ на васъ жалобу. Повторяю, здѣсь нѣтъ золота. Для ученыхъ эти пещеры драгоцѣнны, но для невѣждъ онѣ не имѣютъ никакого интереса. Я съ вами обращаюсь еще слишкомъ любезно. Ну, скорѣе давайте клятву, а то я выйду изъ терпѣнія.

— Это Константино насъ подбилъ, чортъ бы его побралъ, произнесла вся шайка грабителей въ одинъ голосъ.

— Если нѣтъ золота, то должна быть дѣвушка, промолвилъ онъ въ свою защиту: — гдѣ она?

— Ея здѣсь нѣтъ, отвѣчалъ Санктисъ: — если она и была, то первый изъ васъ, кто дотронулся бы до нея, упалъ бы мертвымъ. Помните, что у нея сильные покровители и защитники. Ну, клянитесь и ступайте вонъ.

Хотя эти угольщики были грубые, кровожадные дикари, но подъ страхомъ неминуемой смерти они единогласно дали требуемую клятву, и даже отецъ Зирло промолвилъ въ испугѣ, что онъ хотѣлъ только честно подѣлить золото.

— Ну, теперь убирайтесь, произнесъ Санктисъ, самъ удивляясь своей легкой побѣдѣ: — если вы раскаиваетесь, то я вамъ прощаю, но смотрите, не начинайте съизнова, а то мои пистолеты промаха не даютъ.

— Мы уйдемъ, отвѣчали угольщики и бросились въ безпорядкѣ къ выходу.

Поднявшись по лѣстницѣ, они завели ссору съ отцемъ Зирло, и Санктисъ, послѣдовавъ за ними, выстрѣлилъ на воздухъ.

— Уходите молча, крикнулъ онъ: — а то я буду стрѣлять.

Они мгновенно разсѣялись, и вскорѣ ихъ поспѣшные шаги замерли въ ночной тишинѣ.

Санктисъ простоялъ около получаса у входа въ пещеру, боясь, чтобы они не вернулись, но убѣдись наконецъ, что они совершенно удалились, онъ снова спустился внизъ, положилъ оба пистолета на гробницу Лукумана и свиснулъ три раза. Звукъ свистка громко раздался въ безмолвномъ воздухѣ.

Услыхавъ этотъ сигналъ, Муза и Эсте поспѣшу вернулись въ свое покинутое жилище. Санктисъ ушелъ, оставивъ свое оружіе. Они остановились на порогѣ, пораженные радостью и изумленіемъ. Онъ оставилъ намъ пистолеты! воскликнулъ Эсте, жадно схвативъ ихъ: — онъ должно быть очень васъ любитъ.

— Онъ сдѣлалъ это ради Джоконды, отвѣчала Муза.

Она была блѣдна, какъ полотно. Страхъ, овладѣвшей ею, не могъ сразу пройти. Къ тому же она ощущала какое-то странное чувство стыда. Ей было обидно, что не она, а Санктисъ вынесъ на себѣ всю опасность и выказалъ столько мужества, благородства.и самопожертвованія. Она сознавала, что съ этой минуты будетъ его вѣчной должницей, а слѣдовательно, не будетъ уже въ состояніи попрежнему укорять его, грозить ему и грубо гнать.

— Онъ оказалъ намъ громадную услугу, сказалъ Эсте, не переставая любоваться пистолетами: — и еще большую этимъ подаркомъ. Теперь ужь намъ нечего бояться. Насъ живыми не возьмутъ. Онъ великодушный человѣкъ, не правда ли?

Еще бы, отвѣчала Муза и неожиданно прибавила съ жаромъ: — а какъ вы думаете, онъ теперь уѣдетъ отсюда или нѣтъ?

— Не знаю.

— Я думаю, что увидавъ васъ, онъ уѣдетъ.

— Вы ему ничего не говорили?

— Какъ могла я ему открыть вашу тайну? А еслибы онъ васъ выдалъ?

— Онъ никогда бы этого не сдѣлалъ. Я бы желалъ знать, куда онъ отправился. Онъ любитъ васъ…

— Не думаю. Къ чему ему любить меня? Онъ ради Джоконды заботится о мнѣ. Но я очень желала бы, чтобы онъ уѣхалъ. Теперь я уже не могу обращаться съ нимъ попрежнему.

— Вы были рѣзки съ нимъ?

— Да; онъ мнѣ надоѣдалъ. Онъ хотѣлъ, чтобы я поѣхала съ нимъ въ его страну и начала тамъ новую жизнь. Его упорство меня безпокоило, и я была съ нимъ очень рѣзка. Я даже сказала ему, что убью его и замахнулась на него ножемъ. Да, онъ великодушенъ, но для меня невыносимо бремя благодарности. Если я его увижу еще разъ, то, что я ему скажу? Онъ васъ спасъ, и я никогда не буду въ состояніи отплатить ему за это, хотя бы прожила тысячу лѣтъ.

— Той платы, которой бы онъ захотѣлъ, вы ему не дадите, да и я не позволю. О! жизнь моя, какъ вы слѣпы. Всѣ васъ любятъ…

— Я не хочу этой любви, произнесла рѣзко Муза: — впрочемъ, вы ошибаетесь; онъ насъ спасъ потому, что онъ великодушенъ и хотѣлъ мнѣ отплатить добромъ за то, что я угрожала его убить.

— А вы это сдѣлали потому, что любите меня, промолвилъ Эсте, положивъ пистолеты и обнимая Музу.

— Да, я васъ люблю, отвѣчала она, отталкивая его: — я васъ люблю. Вы все для меня, я вясъ спасла и съ радостью отдамъ за васъ жизнь.

— Это настоящая любовь. Но отчего вы такъ холодны?

— Я холодна? Не думаю. Но не прикасайтесь ко мнѣ; вы такъ обнимали мантуанку. Къ тому же мы избѣгли большой опасности. Не думайте обо мнѣ, а помолитесь Богу.

И она поспѣшно пошла въ послѣднюю комнату пещеры, встала на колѣни передъ гробомъ Джоконды и вознесла къ небу теплую, сердечную молитву.

Онъ не посмѣлъ ни послѣдовать за нею, ни молиться.

XXX.

Спустя два дня, Санктисъ стоялъ одинъ въ большихъ парадныхъ сѣняхъ стариннаго замка, которымъ онъ теперь владѣлъ.

Было сѣрое осеннее утро; блѣдные лучи солнца лѣниво освѣщали гигантскія каріатиды изъ карарскаго мрамора. Въ славныя времена, когда монархи и аристократы, въ минуты отдыха отъ важныхъ подвиговъ, искали въ искуствѣ удовольствіе и славу, владѣтели замка выписывали изъ Флоренціи художниковъ для украшенія своего жилища; теперь оно приходило въ развалины на уединенномъ горномъ скатѣ, подобно многимъ другимъ замкамъ и дворцамъ Италіи: фрески на сводахъ залы поблекли; золоченные фризы были покрыты безконечными паутинами; мраморныя статуи и колоны почернѣли и частью были изломаны; но надо всѣмъ этимъ носилась тѣнь величія, которому время придавало еще болѣе величавый характеръ.

Купивъ этотъ замокъ, Санктисъ теперь намѣревался его покинуть, и по всей вѣроятности навсегда. На сердцѣ у него было тяжело. Онъ былъ побѣжденъ и уничтоженъ. Ему казалось, что добрый и злой геніи, въ которыхъ этруски вѣрили наравнѣ съ азіятами, долго боролись за обладаніе душей Музы, и, наконецъ, злой геній одержалъ верхъ.

Санктисъ не могъ ничего сдѣлать для ея спасенія. Она выбрала себѣ этого человѣка, и пусть остается съ нимъ, если таково ея желаніе. Теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, было немыслимо, обращаться къ помощи закона, который тотчасъ возвратилъ бы ея друга на каторгу. Такимъ образомъ, Муза должна была оставаться въ своей мрачной гробницѣ и смиренно готовиться ко всему, что опредѣлила ей въ будущемъ судьба. Бремя, которое она взвалила себѣ на плечи, никто не былъ въ состояніи снять помимо ея воли.

Онъ мрачно смотрѣлъ теперь на замокъ, который купилъ съ туманной, но все-таки пламенной надеждой, и въ глубинѣ своего сердца Санктисъ сознавалъ, что это тяжелое разочарованіе наброситъ черную тѣнь на всю его послѣдующую жизнь.

Мало-по-малу глаза его безсознательно уставились на открывавшійся передъ нимъ обширный пейзажъ: это былъ горный скатъ, покрытый масличными плантаціями и окутанный утреннимъ туманомъ. Вдругъ на этомъ бѣловатомъ фонѣ рѣзко выдѣлилась фигура Музы, которая поднималась медленными, но твердыми шагами по горной тропинкѣ въ своей простой шерстяной одеждѣ и въ бѣломъ покрывалѣ на головѣ. Потомъ она исчезла за внѣшними бастіонами старинной крѣпости и, наконецъ, показалась въ концѣ длинной колонады, которая вела къ параднымъ сѣнямъ, гдѣ стоялъ Санктисъ, какъ бы очарованный -этимъ неожиданнымъ видѣніемъ.

Она подошла къ нему молча, но безъ малѣйшаго смущенія.

Онъ не пошевельнулся и не промолвилъ ни слова. Злоба и страсть боролись въ его душѣ.

— Я хотѣла васъ поблагодарить, сказала она, останавливаясь передъ нимъ.

Онъ молчалъ.

— Я чувствую, что мнѣ надо васъ поблагодарить, продолжала она: — мнѣ сказали, что вы здѣсь, и я пришла.

— Стоило изъ такихъ пустяковъ идти такую даль, отвѣчалъ онъ, стараясь скрыть свое волненіе.

— Для меня это недалеко. Я пришла васъ поблагодарить. Вы были очень добры, мужественны и великодушны, а я была такъ груба и неблагодарна.

— Не говорите объ этомъ; я ничего не сдѣлалъ.

— Нѣтъ, многое, и вы оставили ваши пистолеты.

— Они могутъ вамъ пригодиться.

— Это было очень великодушно, и я вамъ сердечно благодарна.

Онъ ни разу еще не взглянулъ на нее, и теперь стоялъ, опустивъ глаза. Ему хотѣлось многое ей сказать, но онъ не рѣшался произнести ни слова.

— Я только для того и пришла, чтобы сказать вамъ это, продолжала съ жаромъ Муза: — Вы были храбры, а мы были трусы. Но вы, конечно, поняли, что я спряталась не изъ страха за себя.

— Я знаю, отвѣчалъ поспѣшно Санктисъ: — я никогда не сомнѣвался въ вашемъ мужествѣ.

— Хорошо. Вы уѣдете теперь отсюда, не правда-ли?

— Да, я сейчасъ.

— А этотъ замокъ?

— Останется такимъ же одинокимъ, какъ прежде. Онъ — мой, но по всей вѣроятности я его болѣе не увижу. Но отчего, дитя мое, вы не оказали мнѣ довѣрія? Неужели вы думали, что я выдамъ друга?

— Какъ могла я знать? Его тайна — не моя.

Санктисъ не произнесъ ни слова. Онъ мысленно упрекалъ ее въ отсутствіи всякаго женскаго стыда. А она не знала, что такое стыдъ, потому что была невинна, какъ лѣсная горлица.

— Вамъ нужно что-нибудь отъ меня? спросилъ онъ неожиданно.

Она взглянула на него съ удивленіемъ.

— Нѣтъ, я пришла только, чтобъ поблагодарить васъ за его спасеніе.

Мрачное облако отуманило лицо Санктиса.

— Я не пошевельнулъ бы пальцемъ, чтобъ спасти его. Я думалъ только о васъ. Но какъ вы могли его пріютить? Какъ можете вы заботиться о немъ? Вѣдь это каторжникъ.

— Онъ невиненъ. Онъ не убилъ ея.

Санктисъ ничего не отвѣчалъ. Сцена въ Мантуанскомъ судѣ воскресла въ его памяти.

Она гнѣвно посмотрѣла на него.

— Вы сами знаете, что онъ невиненъ. Онъ ее любилъ и не тронулъ бы волоса съ ея головы.

— Я присутствовалъ на его судѣ, произнесъ холодно Санктисъ: — вся Мантуя была убѣждена въ его виновности.

— Мантуя — можетъ быть, но не вы. Вы знаете портреты людей, посмотрите на его лицо. Развѣ это убійца?

Онъ молчалъ. Но черезъ минуту присущая его честной натурѣ справедливость взяла верхъ надъ другими волновавшими его чувствами. Онъ помнилъ, что нѣкогда твердо вѣрилъ въ невинность этого человѣка. Не онъ ли сказалъ патеру на Мантуанскомъ мосту: «Бѣдный Ромео неповиненъ въ смерти Джуліетты». Какъ могъ онъ сказать ей другое! Какъ могъ онъ видѣть теперь слѣды крови на этомъ человѣкѣ только потому, что онъ сталъ ему ненавистнымъ.

— Да, произнесъ онъ съ явнымъ усильемъ: — я былъ увѣренъ въ его невинности. Очень немногіе раздѣлили мое убѣжденіе; вы не должны забывать, что она была убита его небезвиннымъ кинжаломъ. Онъ вамъ это сказалъ?

— Да; онъ оставилъ свой кинжалъ въ ея комнатѣ послѣ маскарада. Онъ невиненъ.

Санктисъ ничего не отвѣчалъ.

— Я теперь пойду, произнесла Муза: — еще разъ благодарю васъ. Я никогда не забуду всего, что вы для меня сдѣлали. Мы никогда болѣе не увидимся. Прощайте.

Онъ неожиданно взглянулъ на нее. Глаза ихъ впервые встрѣтились. Онъ былъ очень блѣденъ и взволнованъ.

— О, дитя мое, что мнѣ вамъ сказать? промолвилъ онъ: — отчего вы не послушались меня лѣтомъ? Теперь уже поздно. Подумали ли вы о томъ, что вы дѣлаете?

— Не говорите обо мнѣ. Это ни къ чему не ведетъ.

— Да, я боюсь что вы правы. Но даже и теперь я готовъ всегда быть вашимъ другомъ. Вы любили Джоконду; подумайте о ней. Довѣрьтесь мнѣ, и я вамъ устрою жизнь лучше той, которую вы ведете теперь въ нѣдрахъ земли, въ обществѣ каторжника. Положимъ даже, что онъ осужденъ несправедливо, но всѣ считаютъ его виновнымъ, и если его поймаютъ, то возвратятъ на каторгу и подвергнутъ наказанію лицо, скрывавшее его такъ долго.

— Я это знаю, отвѣчала она спокойно, но глаза ея радостно сіяли.

— Васъ подвергнутъ наказанію, повторилъ онъ холодно: — Вы можете быть увѣрены, что рано или поздно око закона заглянетъ въ вашу пещеру. Вы снова подвергнетесь опасности — и меня не будетъ близко. Онъ, можетъ быть, убьетъ васъ и себя; но нѣтъ другого спасенія.

— Пусть будетъ, что будетъ; но въ Мареммѣ люди скрывались цѣлую жизнь.

— Я не хочу вамъ сказать ничего непріятнаго. Оставимъ его въ сторонѣ и поговоримъ о васъ. Этотъ человѣкъ вамъ дорогъ, вѣроятно, по своей красотѣ и своимъ несчастьямъ, но какую онъ готовитъ вамъ будущность? Передайте его на мое попеченіе. Я употреблю всѣ старанія, чтобъ спасти его и стану раздѣлять съ нимъ всѣ опасности. Я буду его братомъ, если вы его покинете и поѣдете туда, гдѣ въ обществѣ почтенныхъ женщинъ вы будете жить спокойно, безопасно, счастливо. Если хотите, я клятвенно обяжусь никогда съ вами не видѣться. Подумайте, вамъ вѣчно предстоитъ жизнь подруги каторжника въ пещерѣ подъ землею? Вы, кажется, не понимаете своего теперешняго положенія, но пожалѣйте хоть память любившей васъ женщины.

Онъ произнесъ эти слова помимо своей воли. Всю предыдущую ночь онъ увѣрялъ себя, что все погибло, и что остается предоставить ее своей судьбѣ, уѣхать на сѣверъ и забыть о ней. Она даже потеряла въ его глазахъ всю прежнюю прелесть съ той минуты, какъ при немъ взяла за руку Эсте и исчезла съ нимъ въ ночной темнотѣ. Онъ не подозрѣвалъ, что губы Эсте никогда не прикасались къ ея губамъ, что гробъ старой Джоконды сохранялъ чуднымъ образомъ ея дѣвственность. Онъ зналъ одно: что она жила вмѣстѣ съ Эстэ и сказала ему: «Пойдемъ, моя любовь, пойдемъ!»

Онъ не хотѣлъ болѣе ея видѣть; онъ считалъ ее столь же погибшимъ и умершимъ созданіемъ, какъ Мантуанская красавица, покоившаяся въ своей могилѣ на берегу рѣки. Несмотря за это, вдругъ имъ овладѣло безумное желаніе вырвать ее изъ рукъ, запятнанныхъ кандалами, и устроить ей жизнь мирную, честную, счастливую. Онъ зналъ, что его слова безсильны, но не могъ устоять отъ послѣдней попытки спасти ее.

Она выслушала его спокойно, безъ малѣйшаго смущенія, не понимая, что въ его глазахъ она потеряла непорочность и святость дѣвственности.

— Я не могу на васъ сердиться, потому что вы насъ спасли, отвѣчала она: — но глупо такъ говорить, и это ни къ чему не поведетъ. Я не покинула бы даже лисицы, которая нуждалась бы въ моей помощи, а вы не можете быть его защитникомъ. Вы другъ друга не любите. Мнѣ не надо лучшаго жилища, какъ эта пещера. Мы въ ней счастливы. Если солдаты откроютъ наше убѣжище, то мы съумѣемъ умереть. Смерть не страшна.

Она бросила на него взглядъ, полный упрека, и медленно пошла вдоль колонады, которая вела къ лѣсу.

Санктисъ схватился за горло; его душили противоположныя чувства отвращенія къ ея безстыдству, удивленія къ ея преданности любимому человѣку и страстнаго отчаянія при видѣ ея рѣшительнаго отказа отъ его предложенія.

— Подождите минуту, воскликнулъ онъ надорваннымъ голосомъ. — Передайте ему отъ меня, что я богатый человѣкъ и помогу ему бѣжать изъ этой страны. Деньги всемогущи; я найму судно и въ темную ночь увезу его отсюда, если онъ только довѣрится мнѣ. Но будете ли вы достаточно преданны ему, чтобъ передать мои слова? Я долженъ васъ предупредить, что его бѣгство поведетъ за собою разлуку съ вами. Будете ли вы такъ великодушны, чтобъ передать ему мое предложеніе?

Она поблѣднѣла и закрыла глаза руками.

— Я сдѣлаю это для васъ, а не для него, продолжалъ Санктисъ: — по мнѣ онъ хоть умирай завтра, но клянусь, я сдѣлаю все, чтобъ его спасти, если онъ довѣрится мнѣ. Скажите вы ему объ этомъ?

Она молчала.

— Я ничего не пожалѣю, произнесъ онъ снова: — и вѣроятно его бѣгство удастся. Если онъ припишетъ моему предложенію низкіе мотивы, онъ воленъ это сдѣлать. Я не дорожу его мнѣніемъ. Но если онъ придетъ сюда, то я его спасу.

— Вы отвезете его въ свою страну?

— Да.

Она молчала, прислонясь къ мраморной колонѣ. Потомъ вдругъ подняла глаза и спокойно промолвила, хотя была бѣлѣе мрамора.

— Я пойду и скажу ему. Пусть онъ выбираетъ.

И она пошла скорыми шагами вдоль колонады; но въ концѣ ея остановилась.

— Дорога дальняя, и я не могу вернуться ранѣе завтрашняго дня, промолвила она.

— Не дать ли вамъ мула или лошадь? Не лучше ли вамъ поѣсть и отдохнуть?

— Нѣтъ; ждите меня завтра.

И она удалилась.

XXXI.

— Гдѣ вы были? спросилъ Эсте съ сердцемъ, когда она вернулась поздно вечеромъ.

— Я была у него, отвѣчала Муза, утомленная, уставшая. — Одинъ изъ насъ долженъ былъ его поблагодарить, вы же не можете уйти отсюда. Я отправилась въ путь на разсвѣтѣ, но туда далеко. Дайте мнѣ немного отдохнуть, и я вамъ все разскажу.

Она прошла въ свою комнату, затворила за собою каменную дверь, умыла себѣ лицо, перемѣнила платье, пропитанное вечерней росой и погрузилась въ глубокую думу.

Отдохнувъ немного и собравшись съ силами, она вернулась къ Эсте. Онъ не поднялъ головы со своей глины, изъ которой лѣпилъ фигурки при свѣтѣ масляной лампы. Гнѣвъ, недовольство, подозрительность терзали его душу.

— Я не хотѣла, чтобъ онъ счелъ насъ неблагодарными, и пошла къ нему, промолвила Муза: — онъ просилъ передать вамъ, что если вы желаете, онъ купитъ или найметъ судно и увезетъ васъ за море.

Эсте вздрогнулъ; работа выпала изъ его рукъ. Онъ вскочилъ и тяжело перевелъ дыханье.

— Онъ! чужой… сдѣлаетъ это для меня! Вы шутите! Это невозможно!

— Нѣтъ, это правда, продолжала Муза, серьезнымъ, сдержаннымъ тономъ: — онъ готовъ это сдѣлать для васъ. Я завтра должна дать ему отвѣтъ. Онъ говоритъ, что деньги всемогущи.

— Конечно, замѣтилъ съ горечью Эсте: — но зачѣмъ ему это дѣлать для меня?

— Не знаю; по великодушію, или по…

Она остановилась, вспомнивъ слова Санктиса, что онъ сдѣлаетъ это ради нея.

Глаза Эсте заблестѣли.

— А какой цѣной онъ меня спасетъ?

— Какой цѣной?

Она не понимала его словъ.

— Развѣ вы не видите? Развѣ вы такъ просты? Онъ поможетъ моему бѣгству, чтобы разлучить насъ. Онъ — вашъ любовникъ или хочетъ быть имъ. Вы — та цѣна, за которую онъ предлагаетъ меня спасти.

Она покраснѣла.

— Не думаю, отвѣчала она твердымъ голосомъ: — это великодушный человѣкъ и не предатель. Онъ васъ спасетъ, если зы этого пожелаете.

Въ первую минуту Эсте пришелъ въ неописанный восторгъ при мысли о свободѣ; но потомъ его радость омрачилась мыслью, что человѣкъ, предлагавшій устроить его бѣгство, былъ нетолько чужимъ, но и врагомъ, отъ котораго онъ не могъ и не хотѣлъ принять какого-бы-то-ни было одолженія. Не изъ великодушія, а изъ ревности, Санктисъ, вѣроятно, хотѣлъ разлучить его съ Музой. Самыя разнородныя чувства терзали его въ эту минуту. Онъ сознавалъ, что долженъ покинуть Музу и освободить ее отъ тяжелаго гнета, своего присутствія, но съ другой стороны было еще подлѣе воспользоваться помощью человѣка, любившаго ее, и продать ее другому ради свободы. Къ тому-же преступленіе, въ которомъ его признали виновнымъ, было такого рода, что всякая страна, въ которую онъ бѣжалъ-бы, выдастъ его итальянскому правительству. По всѣмъ этимъ причинамъ онъ, въ концѣ концевъ, счелъ предложеніе Санктиса только хитрымъ и сложнымъ планомъ для преданія его въ руки правосудія.

— Вашъ другъ забываетъ, отвѣчалъ онъ съ горечью: — или, быть можетъ, онъ очень хорошо помнитъ, что я осужденъ за убійство. Подобнымъ преступникамъ нигдѣ не покровительствуютъ, и во всѣхъ странахъ, куда-бы я ни уѣхалъ, мнѣ надо будетъ скрываться. Положимъ, что онъ меня перевезетъ на берегъ Франціи, Испаніи или Греціи, но тамъ неумолимый законъ будетъ преслѣдовать меня также, какъ и въ Италіи. Взваленное на мою шею преступленіе, словно камень, потопитъ меня, въ какую-бы воду я ни бросился. Онъ хочетъ меня снасти, но это невозможно, пока надо мною тяготѣетъ приговоръ суда.

— Онъ не знаетъ этого или убѣжденъ, что можетъ васъ спасти. Это — человѣкъ искренній.

— Зачѣмъ вы его такъ хвалите?

— Я говорю то, что думаю. Я увѣрена, что онъ честно предлагаетъ васъ спасти: иначе я не передала-бы вамъ его словъ.

— Развѣ вы не видите его цѣди?

— Кромѣ вашего спасенія, не вижу.

— Если онъ и серьёзно намѣренъ меня освободить, то лишь съ цѣлью насъ разлучить. Я знаю, что приношу вамъ вредъ своимъ присутствіемъ, что не имѣю права подвергать васъ опасности и что давно мнѣ слѣдовало отдаться солдатамъ, вмѣсто того, чтобы компрометировать васъ. Но ни одно преслѣдуемое существо не можетъ быть мужественнымъ…

— Не говорите этого. Вы знаете вы знаете….

Голосъ ея порвался. Ей трудно было найти слова, которыя выражали-бы то, что она чувствовала.

— Я знаю… Я знаю, какъ вы были добры ко мнѣ, хотя въ послѣднее время вы стали очень холодны и рѣзки…

— Нѣтъ, нѣтъ; не въ отношеніи къ вамъ.

— Да, вы настоящая Музансела даже въ отношеніи ко мнѣ? И это, потому что вы меня не любите. Послушайте: вы ставите меня въ безысходное положеніе; останусь-ли я здѣсь, или отправлюсь съ нимъ, я поступлю одинаково низко. Зачѣмъ вы мнѣ передали его предложеніе? Зачѣмъ вы требуете, чтобы я полетѣлъ, когда у меня крылья подрѣзаны? Вы только подвергаете меня ужасной пыткѣ. Отнесите ему пистолеты; я не хочу быть ему ничѣмъ обязаннымъ. Онъ только издѣвается надъ моей безпомощностью, дѣлая такое предложеніе. Ему или вамъ я буду обязанъ своимъ кускомъ хлѣба, я одинаково презрѣнный нищій

Тревожно выслушала его Муза. Она не могла понять быстрыхъ перемѣнъ въ его мысляхъ и его утонченныхъ аргументовъ. Она не сознавала всей несправедливости его упрековъ, но ей было больно, что она какъ будто выставила на видъ свои услуги и грозящую ей опасность. Быстрая, культурная рѣчь его всегда смущала ее, и она, ничего не боявшаяся, питала къ нему робкій страхъ инстинктивной любви.

— Если, продолжалъ онъ съ страстнымъ одушевленіемъ: — вы хотите отъ меня отдѣлаться…

— Я!…

И краснорѣчивый взглядъ ея договорилъ остальное.

— Я не могу удалиться отсюда съ его помощью или на его деньги. Онъ васъ любитъ. Въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. Я — каторжникъ, это правда; но когда-то я былъ благороднымъ, свободнымъ человѣкомъ, когда-то я былъ Луитирандомъ Эсте. Я еще не дошелъ до такой низости, чтобы продать васъ за свободу.

Муза отскочила отъ него, вспыхнувъ. Она была удивлена, взволнована, смущена.

— Я увѣрена, что онъ обо мнѣ не думаетъ, сказала она съ значительнымъ усиліемъ: — онъ готовъ вамъ помочь, потому-что онъ добрый человѣкъ, но сами вы хотите здѣсь остаться…

Радостная улыбка освѣтила ея лице; губы задрожали; сердце ея трепетало отъ счастья.

— Я честно передала вамъ порученіе, промолвила она: — потому-что вы одни могли рѣшить, что дѣлать. Но мнѣ тяжело было это исполнить, очень тяжело.

Онъ бросилъ на нее торжествующій взглядъ.

— Зачѣмъ-же вы всегда говорите, что не любите меня? воскликнулъ онъ съ радостнымъ смѣхомъ.

Это былъ первый смѣхъ, вырвавшійся изъ его устъ со времени смерти его мантуанской красавицы.

Мрачное облако снова отуманило ея лице.

— Я никогда этого не говорила, промолвила она: — только я не могу быть для васъ тѣмъ, чѣмъ была она. Она еще живетъ въ вашемъ сердцѣ. Смерть не можетъ разрѣшать измѣны. Умер шіе только ушли ранѣе насъ…

— Вамъ нечего думать о ней, отвѣчалъ онъ съ сердцемъ: — она не стала бы безпокоиться о васъ, развѣ убила-бы васъ, какъ ее убилъ старый мужъ.

Она не знала, что сказать. У нея были вѣрные инстинкты, но она не умѣла доказать справедливость своего мнѣнія.

— Я устлта, сказала она наконецъ: — я очень устала. Мнѣ надо отдохнуть и уснуть. Завтра утромъ я должна опять пойти въ горы и сказать ему, что вы остаетесь. Отнести ему пистолеты?

— Да. Скажите ему, что я не могу принимать подарковъ отъ человѣка, который васъ любитъ.

— Онъ меня не любитъ. Я не могу передать ему вашихъ словъ.

— Возвратите ему пистолеты, хотя это — самое драгоцѣнное на свѣтѣ сокровище. Онъ не станетъ презирать меня болѣе прежняго, и я не буду ему ничѣмъ обязанъ. Скажите ему еще, что я могу васъ освободить отъ своего присутствія и безъ его помощи, если я только приду къ тому убѣжденію, что вы меня не любите. Это очень нетрудно. Горгона не далеко на морѣ, а смерть можно найти въ любой лужѣ на окрестныхъ болотахъ.

Она вздрогнула.

— Вы знаете, что я васъ люблю, сказала она серьёзно и, не говоря болѣе ни слова, ушла въ свою комнату.

На слѣдующій день она встала до разсвѣта и пошла въ горы, заткнувъ за поясъ пистолеты. Ей и въ голову не приходила мысль, что можно его ослушаться.

Утро было очень холодное, и пурпурный блескъ разсвѣта съ трудомъ разсѣевалъ густой бѣлый, туманъ. Трудно себѣ представить что-нибудь прекраснѣе этой розовой, лучезарной утренней зари. Все такъ тихо, такъ неподвижно; тамъ и сямъ изъ-за туманной дымки выглядываютъ церковная колокольня, башня или купа сосенъ; вся остальная земля скрыта въ туманѣ, который медленно разсѣвается подъ лучами солнца только къ полудню.

Она шла быстро по горнымъ тропинкамъ; на сердцѣ у нея было легко.

У подножія горы, на которой возвышался замокъ Санктиса, она увидала фигуру, прислонившуюся къ старому вѣковому масличному дереву. Это былъ Санктисъ, вышедшій къ ней на встрѣчу. Какъ только она поравнялась съ нимъ, онъ прочелъ на ея лицѣ отвѣтъ Эсте.

— Онъ не хочетъ? воскликнулъ Санктисъ, прежде чѣмъ она успѣла открыть ротъ.

— Да, онъ говоритъ, что вы забываете, за какое преступленіе его осудили и что ему безопаснѣе здѣсь, чѣмъ въ другихъ странахъ, гдѣ его выдадутъ. Онъ просилъ меня поблагодарить васъ и отдать вамъ пистолеты. Онъ не можетъ принимать подарковъ, за которые не въ состояніи платить тѣмъ же.

Санктисъ ничего не отвѣчалъ.

Очевидно, Эсте подозрѣвалъ его искренность и неправильно толковалъ его намѣреніе, но онъ этого ожидалъ и это нимало его не удивило; только Эсте показался ему трусомъ и низкимъ человѣкомъ.

Она молчала, ожидая вспышки гнѣва или упрековъ, но Санктисъ холодно сказалъ послѣ минутнаго молчанія:

— Онъ мнѣ не довѣряетъ; это неблагоразумно съ его стороны. Я его спасъ бы. Но не будемъ болѣе объ этомъ говоритъ.

— Вы возьмете пистолеты?

— Нѣтъ; оставьте ихъ у себя. Они могутъ вамъ пригодиться.

— Я не могу ихъ оставить. Онъ разсердится. Онъ сказалъ, что вы будете его презирать.

— Я его и безъ того презираю, произнесъ рѣзко Санктисъ съ самой презрительной гримасой: — немного болѣе, немного менѣе не имѣетъ значенія. Унесите съ собою пистолеты. Я презираю его именно за то, что вы нуждаетесь въ оружіи, благодаря ему.

— Если вы его оскорбляете, то я не могу ихъ взять.

И она положила пистолеты на траву.

Онъ не обратилъ на это вниманія; ему было теперь не до мелочей.

— Какъ можете вы, олицетвореніе мужества, любить такого труса? Я думалъ, что равное льнетъ къ равному. Кабанъ въ вашихъ лѣсахъ не дружится съ робкой ланью.

— Онъ — не трусъ. Вы къ нему несправедливы. Онъ не виноватъ, а его травятъ, какъ дикаго звѣря. Даже кабанъ бѣжитъ отъ собакъ.

— Онъ не заслуживаетъ вашей преданности. Отчего вы не хотите его покинуть?

— Я не покинула бы лисицы, преслѣдуемой охотниками и полагающейся на мою защиту.

— Не вы навлекли на него эти преслѣдованія, и еслибы онъ былъ честный человѣкъ, то скорѣе бы отдался въ руки закона, чѣмъ подвергать васъ опасности, позору…

— Это — все слова. Вы повторяете то же, что говорили вчера. Прощайте. Я только пришла, чтобы передать вамъ его отвѣть.

Онъ не спросилъ, вѣрно ли она передала данное ей порученіе. Эсте могъ сомнѣваться въ ней, но Санктисъ никогда. Онъ понималъ ея чистую, честную натуру, что было недоступно Эсте.

— Войдите ко мнѣ въ домъ на минуту, сказалъ, наконецъ. Санктисъ: — я напишу ему два слова, а вамъ надо поѣсть и отдохнуть.

— Я не хочу ѣсть вашего хлѣба. Вы дурно говорите о немъ; вы называете его трусомъ.

— А вы? Развѣ вы можете сказать, что онъ не трусъ?

Она покраснѣла отъ стыда.

— Его преслѣдуютъ, произнесла она очень грустно: — его осудили за преступленіе, которое онъ не совершилъ. Можетъ ли быть храбрымъ человѣкъ, который долженъ скрываться, опасаясь каждаго шелеста листьевъ?

— Пойдемте ко мнѣ въ домъ, повторилъ онъ, и они стали взбираться по крутой тропинкѣ, оставивъ пистолеты на травѣ.

— Отдохните и покушайте, сказалъ онъ, входя въ мраморныя сѣни.

Онъ приготовилъ ей вина и хлѣба, но она отказалась.

— Я взяла съ собою хлѣба и только-что напилась воды въ источникѣ, произнесла она.

Онъ былъ ея другъ, но врагъ Эсте, и она не хотѣла ѣсть въ его домѣ. Въ ней сохранились древнія варварскія чувства.

Онъ подошелъ къ столу и взялъ перо.

— Вы твердо рѣшились раздѣлить его судьбу? спросилъ онъ вдругъ: — вы не перемѣните своей рѣшимости?

Она взглянула ему прямо въ глаза.

— Я уже два раза сказала вамъ, что не покинула бы его, еслибы онъ былъ даже дикимъ звѣремъ.

— Потому что онъ любитъ васъ?

Она ничего не отвѣчала. Она не желала говорить съ нимъ объ этомъ щекотливомъ вопросѣ.

— Онъ васъ любитъ! повторилъ Санктисъ съ такимъ презрѣніемъ въ голосѣ, котораго нельзя выразить словами: — подумайте; вы бросаете на вѣтеръ всю вашу жизнь. Вы еще молоды и этотъ позоръ будетъ тяготѣть надъ вами до гробовой доски. Зачѣмъ вамъ отдавать себя ему? Отчего вамъ не любить честно, открыто? Къ чему набрасывать на себя тѣнь чужого преступленія? Кто посмотритъ на васъ послѣ нѣсколькихъ лѣтъ, проведенныхъ въ пещерѣ, въ обществѣ каторжника? Кто повѣритъ вашей невинности, если вы ее и сохранили доселѣ? Вы сами губите себя на всю жизнь. Природа одарила васъ рѣдкими дарами, а вы закапываете ихъ въ землю. Я говорю не за себя. Я для васъ — ничто ивы, вѣроятно, меня болѣе никогда не увидите. Я думаю только о васъ, сожалѣю только васъ. Лучше было бы вамъ любить мертвеца, лежащаго въ гробу, чѣмъ человѣка, котораго каждую минуту законъ можетъ отнять у васъ и отправить на каторгу. По своей винѣ или нѣтъ, онъ — достояніе закона. Онъ — не свободный человѣкъ и можетъ навлечь на васъ только позоръ. Зачѣмъ вамъ питать къ нему такую преданность? Я думалъ, что вы горды; я называлъ васъ, какъ Шелли луну, «ледянымъ пламенемъ». Неужели ваша гордость примиряется съ подобнымъ унизительнымъ положеніемъ?

Она спокойно его выслушала и отвѣтила:

— Я не думаю о себѣ, и вамъ нечего думать обо мнѣ. Я его не покину, пока я ему нужна, но какъ только онъ перестанетъ во мнѣ нуждаться, я съ нимъ разстанусь. Мнѣ пора идти; не задерживайте меня.

Онъ взглянулъ на нее и, заскрежетавъ зубами, тяжело вздохнулъ. Къ чему были слова? Они не могли поколебать ея рѣшимости, какъ морскія волны не въ состояніи были разрушить въ тысячу лѣтъ колоссальной стѣны, воздвигнутой на берегу пеласгами.

Онъ отвернулся отъ нея. Его подмывало сказать: «Вы — дочь Сатурнино Масгарны». Но это было бы низкой местью и, поборовъ свою вспышку, онъ взялъ листокъ бумаги, написалъ на немъ нѣсколько словъ, запечаталъ и подалъ Музѣ.

— Отдайте ему, сказалъ онъ.

— Вы напрасно запечатали, промолвила она съ презрѣніемъ: — я не прочитала бы вашей записки. Она адресована не ко мнѣ,.

— Отдайте ему, повторилъ Санктисъ.

Онъ прислонился къ колонѣ; лицо его было очень блѣдно, я онъ тяжело переводилъ дыханіе.

— Я передамъ, сказала она: — прощайте.

Онъ ничего не отвѣтилъ и закрылъ глаза руками. Она поспѣшно удалилась.

Ей предстояло пройти двѣнадцать миль по горамъ и доламъ, но она не знала усталости. Она шла легко, какъ газель, и мысль, что Эсте ее ждетъ, поддерживала въ ней силы.

Всю дорогу она держала, въ рукѣ записку Санктиса и ни разу не подумала заглянуть въ нее.

Такъ Сатурнино однажды, не развязывая, несъ мѣшокъ съ золотомъ бѣдной женщинѣ по просьбѣ путешественника, сказавшаго ему: «Это все мое состояніе, и любимое мною созданіе безъ этихъ денегъ пойдетъ по міру».

Вернувшись въ пещеру, она отдала записку Эсте.

Онъ распечаталъ и прочиталъ слѣдующее:

«Я посвящу всю мою жизнь утвержденію вашей невиновности, въ которой я былъ убѣжденъ еще во время вашего суда въ Мантуѣ. Если мои старанія увѣнчаются успѣхомъ, то, получивъ свободу, не забудьте, чѣмъ вы обязаны Музѣ и исполните свой долгъ, очистивъ ея отъ нареканій. Морисъ Антонъ Санктисъ».

Эсте перечелъ два раза записку и потомъ сжегъ ее.

— Она васъ разсердила? спросила Муза.

— Нѣтъ, но я не понимаю…

Онъ, дѣйствительно, не понималъ этого человѣка. Зачѣмъ Санктисъ, любя Музу, хотѣлъ оказать ему столь громадную услугу? Онъ не допускалъ подобнаго величія души и потому терялся въ догадкахъ о причинахъ, побудившихъ Санктиса дѣйствовать столь странно. Наконецъ, не придумавъ подходящаго мотива, онъ заподозрилъ искренность записки.

— Онъ, дѣйствительно, уѣхалъ? спросилъ Эсте.

— Не знаю. Онъ сказалъ, что уѣдетъ. Во всякомъ случаѣ, онъ сюда болѣе не придетъ.

— Вы теперь убѣдились, что онъ васъ любитъ?

— Нѣтъ, это не любовь; онъ говоритъ со мною не такъ, какъ сициліецъ.

— У васъ есть другой? воскликнулъ Эсте, насупивъ брови и сверкая глазами.

Муза пожалѣла, что проговорилась, но отвѣчала просто:

— Этотъ морякъ предлагалъ мнѣ ѣхать съ нимъ на его родной островъ, Сицилію, и жить тамъ вмѣстѣ. Я отвѣчала, что никогда не разстанусь съ Мареммой. Онъ болѣе не вернется.

— А я думалъ, что васъ никто не видалъ! воскликнулъ гнѣвно Эсте: — я думалъ, что вы скрывались отъ людей въ лѣсахъ и на болотахъ, какъ дикіе звѣри и птицы. Значитъ, и на васъ были охотники? Зачѣмъ вы слушаете чужихъ людей? Еслибы вы, дѣйствительно, любили меня, то были бы слѣпы и глухи. Такова истинная любовь. Среди всевозможныхъ звуковъ слышать только одинъ голосъ…

Она взглянула на него молча, и въ ея глазахъ свѣтилась такая пламенная любовь, что Эсте невольно умолкъ. Его ревность стушевалась передъ этимъ краснорѣчивымъ взглядомъ, ясно говорившимъ о всемъ величіи ея геройства и самопожертвованія.

— Простите меня! промолвилъ онъ со слезами на глазахъ и, нагнувшись, прильнулъ губами къ ея роскошнымъ волосамъ.

Она отскочила отъ него съ какимъ-то смутнымъ, инстинктивнымъ страхомъ.

— Отчего вы меня боитесь? Если мы любимъ другъ друга…

— Не къ чему говорить объ этомъ, сказала она почти гнѣвно: — я васъ люблю и думаю о васъ одномъ съ первой минуты, когда я васъ увидѣла въ этой пещерѣ. Но вы любили, любили ее. Любовь не можетъ измѣниться. Еслибы вы умерли, я стала бы любить васъ еще болѣе.

Онъ вздрогнулъ. Призракъ убитой мантуанки, казалось, возсталъ между ними.

— Я вамъ вѣрю, отвѣчалъ онъ, сознавая всю мелочность своей натуры: — но я не таковъ, я не отличаюсь силой. Она умерла и погребла меня живымъ. Вы однѣ можете сдѣлать меня счастливымъ. У мужчинъ вѣрность не такъ безгранична, какъ у женщинъ. Зачѣмъ вы всегда говорите о ней? Она покоится подъ мрамочнымъ памятникомъ, который воздвигнутъ ея мужемъ. Зачѣмъ вы постоянно вызываете ея тѣнь? Мы съ вами живы, мы одни въ нѣдрахъ земли любимъ другъ друга.

Глаза его сверкали страстью, руки сжимали ее, губы тянулись къ ней. Но она снова вырвалась отъ него.

— Да, я васъ люблю, промолвила она съ мелодичной сладостью соловья: — но зачѣмъ вы нарушаете наше счастіе? Не дотрогивайтесь до меня; это неблагородно. Оставьте меня. Будемъ жить попрежнему. Я никогда не покину васъ, но не доводите меня до стыда.

Она быстро удалилась ко гробу Джоконды и, бросившись передъ нимъ на колѣни, стала горячо молиться.

Онъ не посмѣлъ слѣдовать за нею, а остался въ мрачной комнаткѣ Лукумона. Передъ нимъ возсталъ блѣдный образъ его убитой мантуанки, которая, казалось, говорила ему: «Твоя любовь стоила мнѣ жизни, и ты уже забылъ меня!»

Онъ нетолько забылъ ее, но проклиналъ, какъ помѣху настоящему его счастію.

Ему стало стыдно.

Неужели онъ любилъ теперь другую женщину, онъ, клявшійся въ своей любви мантуанкѣ въ теченіи трехъ лѣтъ, когда она была его жизнью, счастіемъ, блаженствомъ? Но была ли эта внезапно возродившаяся страсть истинной любовью? Не было ли это лишь результатомъ его воскресшихъ физическихъ силъ? Не желалъ ли онъ обладать Музою лишь потому, что другіе этого желали?

Дѣйствительно, мѣсяцами она жила съ нимъ въ пещерѣ, мѣсяцами онъ видѣлъ и слышалъ ее, не подозрѣвая, что она женщина, молодая и прелестная. Но теперь вдругъ онъ возгорѣлъ къ ней страстью, потому что оправился отъ болѣзни, и узналъ, что другіе любили ее и жаждали назвать своею.

XXXII.

Слова Санктиса не давали покоя Музѣ.

Онъ сказалъ, что законъ можетъ ежедневно вырвать Эсте изъ ея рукъ и спрятать его туда, гдѣ ей нельзя будетъ даже взглянуть на него. Она всегда это знала, но теперь страхъ закона принялъ еще болѣе опредѣленный, грозный характеръ. Правда, отправившись въ Теламонъ для продажи своей работы и покупки вина и мяса, она увидѣла, что правительственное объявленіе о поимкѣ бѣглаго каторжника поблекло, разорвалось и его не замѣнили новымъ. Быть можетъ, подумала она, законъ забылъ о немъ, потому что въ сѣтяхъ закона столько же несчастныхъ, сколько птицъ въ сѣтяхъ птицелова.

Однако, она не смѣла на это надѣяться; Эсте самъ сказалъ, что его не могли простить и что приговоръ, осудившій былъ справедливъ въ глазахъ нетолько его роднаго города, по и всѣхъ странъ. Каждый день какой-нибудь солдатъ, проходя по болотамъ, поросшимъ травою, или карабинеръ, проѣзжая по уединенному берегу, могли услыхать отъ пастуха, охотника или угольщика что нибудь, могущее возбудить подозрѣніе и привести въ Этрусскую гробницу цѣлый отрядъ вооруженныхъ людей.

Эсте также вышелъ изъ апатіи отчаянія. Записка Санктиса, хотя онъ ей и не вѣрилъ, возбудила въ немъ надежду, хотя самую слабую, и въ виду носившагося передъ нимъ миража свободы, теперешнее его положеніе стало для него просто невыносимымъ. Если одинъ человѣкъ вѣрилъ въ его невинность, то, быть можетъ, найдутся и другіе люди, сомнѣвавшіеся въ его винѣ.

Эсте всегда казалось непонятнымъ, какъ подозрѣніе могло пасть на него, какъ никто не принялъ въ соображеніе возможную месть мужа, и всѣ были такъ легко обмануты напускнымъ горемъ мужа и выстроеннымъ имъ мраморнымъ мавзолеемъ надъ могилой жены.

— Зачѣмъ мнѣ было ее убивать? Она меня пламенно любила и измѣнила мужу ради меня, говорилъ онъ несчетное число разъ своему мантуанскому адвокату.

Но никто не хотѣлъ этого понять, и даже адвокатъ, усумнившійся въ его словахъ, счелъ ревность самого любовника болѣе вѣроятной причиной убійства, чѣмъ месть оскорбленнаго стараго мужа.

Онъ не довѣрялъ обѣщанію чужестранца добиться для него правосудія, въ которомъ ему отказалъ родной городъ. Но все-таки нашелся одинъ человѣкъ, вѣрившій въ его невиновность, и это былъ уже большій шагъ впередъ. Имъ овладѣло теперь болѣе чѣмъ когда безумная жажда свободы, и при слабомъ мерцаніи надежды мракъ его затворнической жизни сталъ все болѣе и болѣе тягостнымъ.

Съ тому же между нимъ и Музой наступило охлажденіе. Его гнѣвъ и ея страхъ воздвигли между ними непреодолимую стѣну.

Слова, произнесенныя ими, не могли быть взяты назадъ, и невинная мирная дружба разсѣялась на вѣки.

Онъ зналъ теперь, что другіе находили ее красавицей; она знала, что и онъ считалъ ее красавицей. Его сердило то, что онъ принималъ въ ней за холодность и упрямство, а ее тревожило его упорство и нервное раздраженіе. Прежнія откровенныя, искреннія отношенія между ними исчезли навсегда; и мѣсто ихъ заняли принужденность и какая то нервная робость.

Онъ не могъ не относиться къ ней съ уваженіемъ, какъ къ смѣлому, чистому существу, которое такъ отличалось отъ него; онъ даже смутно боялся ея не менѣе, чѣмъ она боялась его.

По временамъ, смотря на нее, когда она приближалась къ пещерѣ, залитая солнечными лучами, онъ подобно Санктису воскрешалъ въ своей памяти классическіе образы, и она казалась ему юнымъ безсмертнымъ созданіемъ, для котораго земная любовь нѣчто недостойное, нечестивое.

Но подобное настроеніе длилось недолго, его замѣняли почти мгновенно неблагородные животные инстинкты. Она была прекраснѣе всѣхъ лѣсныхъ обитателей, граціозная, сильная, мужественная, и она сказала ему, что любитъ его. И однако онъ ни разу не прильнулъ губами къ ея прелестнымъ щечкамъ. Мрачная злоба овладѣвала имъ. Онъ забывалъ все, чѣмъ былъ ей обязанъ и только помнилъ, въ чемъ она отказывала ему.

— Я прошу хлѣба, а вы мнѣ даете камень, сказалъ онъ ей однажды тѣмъ страннымъ тономъ, который всегда пугалъ, смущалъ и оскорблялъ ее.

Въ подобную минуту на нее нападалъ такой страхъ, она такъ боялась его роковаго вліянія, похищавшаго у нея силу и спокойствіе, желала убѣжать отъ него и скрыться въ какомъ нибудь тайномъ убѣжищѣ, какъ она не разъ пряталась отъ охотниковъ и пастуховъ. Но это было бы низкой трусостью а слѣдовательно, въ ея глазахъ, преступленіемъ: что бы сталось съ нимъ безъ нея? Какъ бы онъ находилъ себѣ пищу, не смѣя выйти днемъ изъ своей берлоги и едва рѣшаясь ночью подышать свѣжимъ воздухомъ у входа въ пещеру. Безъ нея онъ умретъ съ голода. Бросивъ его, она порветъ послѣднее звено, связывавшее его съ живыми людьми. Это было немыслимо. Не она-ли сказала Санктису, что не покинетъ лисицы въ подобномъ положеніи?

А между тѣмъ онъ упрекалъ ее въ холодности, не желая понять страшной борьбы, которая происходила въ ея сердцѣ между врожденными чувствами независимости, мужества и цѣломудрія и пламенной, безжалостной страстью, овладѣвавшей мало-помалу всѣмъ ея существомъ. До сихъ поръ всѣ женщины, которыхъ онъ встрѣчалъ въ своей жизни, упивались любовью, какъ цвѣты утренней росой и солнечными лучами: онъ не хотѣлъ признать, что нашлось, наконецъ, существо, обладавшее большей силой, чѣмъ онъ, и всѣ женщины, существо, которое не могло подчиниться игу страсти безъ борьбы и протеста.

— Вы меня не любите! упрекалъ онъ ее и, произнося этотъ горькій упрекъ, чувствовалъ, что ни одна изъ любившихъ его женщинъ, не исключая и Донны Алонзіи, не сдѣлала бы для него того, что сдѣлала Муза, не стала бы дѣлить съ нимъ его мрачной судьбы въ одинокой пещерѣ.

Онъ былъ несправедливъ, неблагодаренъ и безжалостно взыскателенъ, какъ часто бываетъ любовь, лишенная всѣхъ высшихъ, освящающихъ ее элементовъ и представляющая лишь броженіе сластолюбивой страсти.

Всѣ лучшіе фибры его натуры помертвѣли отъ долгой бездѣятельности и жгучихъ страданій; постоянное одиночество, мрачная безнадежность и вѣчный страхъ придавили его, словно громадными камнями, подъ которыми немыслима никакая растительность. Среди горя, отчаянія, всевозможныхъ лишеній одно только счастье было для него доступно, и въ этомъ счастьѣ она ему отказывала. Онъ началъ серьезно вѣрить, что она — злое, безжалостное существо, и все, что она сдѣлала, что переносила ради него, все, чѣмъ она жертвовала изъ любви къ нему, казалось ему теперь ничтожностью.

Однако, въ немъ все-таки сохранилась достаточно благородства и совѣсти, чтобъ не допускать даже мысли объ обладаніи ею силой, обманомъ или хитростью. Гордая сдержанность и недоступное цѣломудріе придавали ей какую то святость, передъ которой онъ невольно преклонялся. Во время ея отсутствія, онъ чувствовалъ, что ему недостаетъ не преданной собаки, а любимаго существа, безъ котораго онъ не могъ ни жить, ни дышать. А ея отлучки теперь становились все чаще и продолжительнѣе. Она часто уходила не далѣе сосѣдней купы деревьевъ и тамъ, сидя за работой, зорко слѣдила за каждымъ звукомъ или шелестомъ, могущимъ грозить ему опасностью. Но для него, запертаго во мракѣ этрусской гробницы, она была также далеко, какъ еслибы была въ открытомъ морѣ или въ одномъ изъ городовъ Мареммы. Онъ не смѣлъ выйти изъ пещеры и ждать ея возвращенія. Ея не было — вотъ все, что онъ зналъ.

— Отчего вы такая жестокая? промолвилъ онъ однажды, останавливая ее у входа въ послѣднюю комнату пещеры, куда она шла съ букетомъ цвѣтовъ для гроба Джоконды: неужели цвѣты уже распустились? Значитъ, наступилъ новый годъ!

— Да. Вы забыли. Я вамъ сказала, что уже февраль.

— Можетъ быть, вы и сказали. Но какое мнѣ дѣло до этого. Здѣсь всѣ мѣсяцы одинаковы. Люди, потерпѣвшіе кораблекрушеніе и выброшенные на необитаемый островъ, теряютъ счетъ времени. Вотъ, еслибъ вы меня любили, прибавилъ онъ, взявъ ее за руку: — то я сталъ бы считать закаты солнца.

Она вспыхнула и молча освободила свою руку.

— Отчего вы такъ жестоки? воскликнулъ онъ съ сердцемъ: — Мы, бѣдные, нищіе, можемъ быть богаты любовью, и вы этого не хотите. Отчего вы такъ холодны?

— Вы обѣщали, что будете смотрѣть на меня, какъ на святыню, промолвила она, едва рѣшаясь напомнить ему первое время его пребыванія въ пещерѣ изъ боязни, чтобъ онъ не принялъ это за упрекъ въ неблагодарности.

— Что можетъ быть большей связью, какъ не любовь? произнесъ онъ нѣжнымъ шопотомъ, отъ котораго таяла вся ея сила, исчезало все ея мужество.

— Что вы любите? отвѣчала она послѣ минутнаго молчанія; — конечно, не меня! Если бы вы были свободны завтра, то остались-ли бы здѣсь со мною?

— Мы улетѣли бы отсюда вмѣстѣ, какъ ласточки, отвѣчалъ онъ: — но зачѣмъ вы говорите о томъ, что невозможно?

— Если-бъ вы, дѣйствительно, любили меня, произнесла она грустно: — тогда пещера была бы для васъ великолѣпнѣе всѣхъ дворцовъ. Если-бъ мнѣ предложили одинъ изъ дворцовъ, о которыхъ вы мнѣ разсказывали, то я отказалась бы въ немъ жить, потому что я впервые васъ увидѣла здѣсь.

Онъ тяжело вздохнулъ. Совершенно также нѣкогда были ему дороги заросшія травой улицы, и безмолвно покрытая тростниками рѣка въ Мантуѣ, потому что однажды вечеромъ, при свѣтѣ фонаря, за желѣзными перекладинами окна онъ увидалъ любимое лице. Да, это была дѣйствительная любовь, хотя ее убилъ кинжалъ, вонзившійся въ сердце красавицы.

— Вы — не узница, сказалъ онъ съ гнѣвнымъ нетерпѣніемъ: — а то вы знали бы, какъ ненавистна тюрьма, даже если-бъ стѣны ея были золотыя. Я питаю глубокую благодарность этой гробницѣ, но все-таки она — гробница, и я похороненъ въ ней заживо. Одна мысль объ этомъ сводитъ меня съ ума. Неужели мы будемъ жить съ вами до старости лѣтъ въ этой мрачной дырѣ, какъ летучія мыши и бояться всякаго звука, всякаго шелеста? Неужели я буду вѣчно завидовать овцамъ, которыя свободно ходятъ по землѣ надъ моей головой? Неужели я увижу, какъ ваше прелестное лице покроется морщинами, а мои волоса посѣдѣютъ? Неужели года пройдутъ за годами въ мрачномъ однообразіи, и намъ не чѣмъ будетъ ихъ помянуть? Неужели мы отупѣемъ или сойдемъ съ ума отъ такой жизни и настанетъ день, когда мы проклянемъ другъ друга, какъ я проклинаю Алонзію?

Онъ умолкъ. Ему страшно стало той картины безконечныхъ лѣтъ, которую рисовало передъ нимъ воспаленное воображеніе.

Она не произнесла ни слова. Сердце ея мучительно сжалось, словно кто-то схватилъ его могучей рукой и сдавилъ безмилосердно. Если-бъ онъ, дѣйствительно, любилъ ее, то эта пещера, эта мрачная темница казалась бы ему свѣтлымъ раемъ, онъ забылъ бы весь міръ и долгіе года, проведенные съ нею, были бы для него однимъ блаженнымъ, безпробуднымъ сномъ. Она не желала бы ничего лучшаго; жить одной съ нимъ въ нѣдрахъ земли, далеко отъ всѣхъ людей, отъ всякой зависти и злобы, до той минуты, когда смерть успокоитъ ихъ на вѣки, среди нѣжнаго полумрака пещеры. Онъ видѣлъ, что взглядъ ея становился мягче и губы ея трепетали.

— Отчего вы отказываете мнѣ даже въ любви? воскликнулъ онъ: — отчего намъ не воспользоваться хоть этимъ случаемъ счастья?

Онъ умѣлъ заставить ее сомнѣваться въ справедливости своего упорства. Была ли она вправѣ лишать его той доли счастья, которая была ему доступна? Не должна ли была она всѣмъ пожертвовать, чтобъ утѣшить и успокоить его? Не обязывалъ ли ея долгъ броситься къ нему на шею и осыпать его поцѣлуями?

Она колебалась; она была недовольна собою; она стыдилась себя.

— Давно, когда я была еще ребенкомъ, промолвила она робкимъ, едва слышнымъ голосомъ: — Джоконда взяла съ меня слово, что я никогда не дозволю мужчинѣ дотронуться до меня безъ благословенія Божія. Я тогда не понимала значенія этой клятвы; теперь я понимаю. Я не могу пойти съ вами въ домъ Божій, какъ другіе, и открыто просить, чтобъ Богъ благословилъ нашу любовь, и должна свято сохранить свое обѣщанье. Джоконда умерла и не можетъ освободить меня отъ данной ей клятвы.

Онъ взглянулъ на нее съ удивленіемъ и злобой. Неужели мертвые, столь неподвижно покоившіеся въ своихъ гробахъ, будутъ вѣчно становиться между нимъ и ею? Неужели она думаетъ, что если-бъ былъ свободенъ, онъ женился бы на ней?

— Вы меня не любите, произнесъ онъ такимъ холоднымъ тономъ, что сердце у нея поледенѣло: — любовь такъ не разсуждаетъ, любовь не знаетъ прошедшаго. Молодыя дѣвушки всегда даютъ такія нелѣпыя клятвы, по нарушаютъ ихъ ради любимаго человѣка. Вы меня не любите, и вотъ почему держите свое обѣщаніе. Призовите назадъ сицилійца или Санктиса; они пойдутъ съ вами открыто, куда хотите.

Несправедливость его словъ была такъ очевидна, такъ жестока, что сердце Музы словно разорвалось на части.

— Они мнѣ не нужны, я ихъ прогнала, отвѣтила она, съ трудомъ пересиливъ овладѣвшее ею волненіе: — отчего мы не можемъ жить, какъ жили доселѣ? Мы были такъ счастливы; а теперь вы вѣчно сердитесь на меня, упрекаете. Какъ можете вы сомнѣваться во мнѣ? Съ той памятной ночи, когда вы явились сюда, я ни о чемъ не думала, кромѣ васъ.

— Это все слова, произнесъ съ нетерпѣніемъ Эсте: — поцѣлуйте меня разъ, и я вамъ повѣрю.

Она вздрогнула; багровый румянецъ покрылъ ея щеки и шею.

— Я ей обѣщала, а она умерла, промолвила она тихо.

Онъ гнѣвно отскочилъ отъ нея.

— Вы, предпочитаете мнѣ дохлую вѣдьму, и смѣете еще говорить, что любите меня! воскликнулъ онъ внѣ себя.

— Вы меня огорчаете, промолвила она, какъ бы пораженная ударомъ въ самое сердце.

Эсте не произнесъ ни слова, даже не взглянулъ на нее, а взявъ свои инструменты и глину принялся за ваяніе.

Она долго смотрѣла, на него, какъ собака на побившаго ее господина. Но видя, что онъ не удостоиваетъ ея ни словомъ, ни взглядомъ, ни жестомъ, взяла ножъ и пошла въ лѣсъ за топливомъ.

— Который изъ вашихъ любовниковъ ждетъ васъ сегодня? спросилъ онъ ѣдко.

— У меня нѣтъ любовниковъ, отвѣчала она, останавливаясь на порогѣ и смотря прямо ему въ глаза: — я васъ люблю всей душей, но вы этого не понимаете.

— Вы сами ничего не понимаете, отвѣчалъ онъ злобно: — вы думаете, что можно любить живого человѣка, какъ мумію въ гробу. Вы такъ долго живете въ этой гробницѣ, что стали холоднѣе окружающихъ васъ камней. По вашему въ жилахъ людей течетъ не кровь, а вода…

Она снова покраснѣла, но на этотъ разъ столько же отъ стыда, сколько и отъ гнѣва.

Онъ назвалъ ее холодной. А въ ея жилахъ текла лава! Она холодная! Но кто бы сдѣлалъ для него все, что она сдѣлала? Кто отдастъ за него жизнь съ такой радостью какъ она?

— Можетъ быть, вы и правы, не даромъ меня зовутъ Музанселлой, произнесла она съ горечью.

Онъ не задерживалъ ея, и она ушла.

Достигнувъ сосѣднихъ масличныхъ и миртовыхъ плантацій, они принялась за работу. Безъ устали рѣзала она сухія вѣтви и вязала ихъ въ связки. Теперь вдали отъ него она дала волю своимъ слезамъ, которыя безостановочно катились по ея щекамъ, затмѣвая любимую ею картину лѣсовъ и болотъ.

Неожиданно надъ нею раздался любовный щебетъ птицъ. Она взглянула наверхъ. Ея пернатые друзья были счастливы. Любовь законъ, счастье и слава для всѣхъ живыхъ существъ, отчего она одна не подходила подъ этотъ общій законъ? Отчего она одна не могла любить?

Ей трудно было отвѣтить на эти вопросы. Она не понимала, что сама чувствовала, и тѣмъ менѣе, что ощущалъ Эсте. Она была такъ невидна, что не постигала его гнѣва; жизнь ихъ казалась ей столь счастливой, что она спрашивала себя съ недоумѣньемъ, зачѣмъ онъ сердится и чего еще хочетъ.

Что касается до нея, то она могла бы жить такъ до смерти. Нѣжная привязанность проснулась въ ея сердцѣ ранѣе страсти. Въ продолженіи многихъ мѣсяцевъ она любила его, какъ сестра, и только мало по малу развилось въ ней болѣе пламенное чувство. Къ тому же она не могла забыть, что онъ любилъ мантуанскую красавицу. Для ея пламенной сосредоточенной натуры было непостижимо, чтобъ образъ нѣкогда любимой женщины могъ изгладиться изъ его сердца только потому, что она умерла. Страшная исторія его любви и кровавая ея развязка глубоко запали въ ея сердце. Онъ могъ забить, но она не могла. Въ ея глазахъ ударъ кинжала соединялъ его съ убитой Алонзіей вѣчными, нерасторжимыми узами.

Она не знала, что трагическіе эпизоды въ жизни также всецѣло исчезаютъ изъ памяти людей, какъ потерпѣвшій крушеніе корабль подъ морскими волнами. Она не знала, что страсть — не всегда любовь, и что самая любовь не всегда вѣчна. Она не знала, что въ сердцѣ человѣка сегодня безумно бушуетъ Сирокко животной страсти, а завтра спадаетъ, оставляя за собой пыльную, обнаженную пустыню.

XXXIII.

На слѣдующій день Муза сказала ему:

— У насъ нѣтъ болѣе муки и вина; мнѣ надо отправиться сегодня въ Теламонъ и продать кусокъ полотна, который я соткала зимой.

Онъ посмотрѣлъ на нее подозрительно.

— Вы идете на свиданіе съ сицилійцемъ? спросилъ онъ съ горечью.

— Вы несправедливы, отвѣчала она терпѣливо: — но еслибъ я его и встрѣтила, такъ что же? Я никого не вижу, кромѣ васъ. Гдѣ бы я не была, вашъ образъ передо мною. Вы это знаете.

— Я знаю, что недостоинъ вашего отвѣта, промолвилъ онъ, стыдясь самого себя.

— Я говорю правду, продолжала она просто. — Впрочемъ, сициліецъ, должно быть, теперь на своей родинѣ. Отправляться мнѣ въ Теламонъ?

— Дѣлайте, какъ знаете; вы благоразумнѣе меня.

— Я отправлюсь въ лодкѣ, потому что пѣшкомъ мнѣ не снести полотна. Пожалуйста, будьте осторожны. Не разводите огня днемъ, а то дымъ проходитъ сквозь разсѣлину утеса, и пастухи могутъ по дыму отыскать пещеру.

— Загасите огонь, если онъ васъ безпокоитъ.

— Нѣтъ; безъ огня вамъ будетъ холодно подъ землею, хотя наверху грѣетъ солнце. Ахъ, еслибы вы только могли видѣть солнце!

— Я вижу его въ вашихъ глазахъ, какъ слѣпые видятъ природу чрезъ глаза любимыхъ людей.

Она ничего не отвѣчала, а занялась приготовленіемъ обѣда для Эсте на слѣдующій день. О себѣ же она не заботилась; ей довольно было корки хлѣба.

— Первые соловьи уже цѣли въ прошлую ночь, сказала она: — слышали вы ихъ?

— Нѣтъ; знаете вы, что я слышу ночью, когда сплю или лежу съ открытыми глазами? Я слышу вашъ голосъ, говорящій мнѣ непріятности.

Она покраснѣла и ничего не отвѣчала. Какъ? Она говорила ему непріятности? Она пристально взглянула на него и вдругъ ею овладѣло страстное желаніе броситься передъ нимъ на колѣни съ нѣжнымъ воплемъ: «Я твоя рабыня, твоя собака, твоя любовь!» Но ее удержало данное Джокондѣ слово и воспоминаніе объ убитой въ Мантуѣ красавицѣ. Она поставила передъ Эсте все, что ему могло понадобиться до вечера и сказала, не поднимая на него глазъ:

— Прощайте; надѣюсь не надолго. Будьте осторожны, умоляю васъ, будьте осторожны.

— Къ чему мнѣ быть осторожнымъ, отвѣчалъ онъ съ горечью: — если намъ вѣчно суждено такъ оставаться, то жизнь на Горгонѣ сноснѣе этого существованія.

Она бросила на него быстрый взглядъ и, не отвѣчая ни слова, взяла на плечо свернутое въ кружекъ полотно. Спустя минуту, она уже поднималась по ступенямъ, которыя вели изъ пещеры.

Было раннее утро и солнце, только что показавшееся изъ-за горъ, весело освѣщало блестѣвшую росой землю. Неподалеку заяцъ мирно щипалъ траву, дикая кобыла съ двумя жеребятами рѣзвилась на полянѣ, а въ тѣни розмарина дрались двѣ зеленыя щурки.

— Еслибъ онъ только могъ выйти на свѣтъ Божій, додумала Муза съ пламенной грустью.

Какую пользу могутъ принести слѣпому самые любящіе глаза?

Она могла оказать ему всѣ услуги, оказываемыя слѣпому сестрой, женою или дочерью; могла предохранять его отъ всякой опасности, приготовлять ему пищу, работать на него, но не была въ состояніи вывести его изъ мрака на свѣтъ и доставить ему случай любоваться возрождающейся природой.

Неудержимое желаніе увидѣть его еще разъ овладѣло ею и, опустившись на землю, она заглянула въ отверстіе, которое пробила въ утесѣ въ первое время своего пребыванія въ пещерѣ для прохода дыма.

Прямо подъ нею, на каменномъ креслѣ, сидѣлъ Эсте, поникнувъ головой и облокотившись на свой рабочій столъ; инструменты и глина лежали подлѣ него. Вся его фигура и лицо дышали мрачнымъ, безнадежнымъ, безпомощнымъ отчаяніемъ человѣка, которому жизнь постыла.

Увидавъ его въ этомъ положеніи, она вздрогнула. Онъ называлъ ее жестокой. И, дѣйствительно, не была ли она жестока къ нему, не давала ли она ему камня вмѣсто хлѣба?

Тяжелое, смутное сознаніе, что она виновна передъ нимъ, пробудилось въ ея серднѣ и уже не оставляло ее во всю дорогу по болотамъ до моря.

Очутившись на берегу, она спустила на воду лодку и быстро понеслась по вѣтру на югъ. Но на сердцѣ у нея было мрачно, и ей казалось, что она простилась съ нимъ на вѣки. Впервые море и стаи морскихъ птицъ, которыя она такъ любила, не веселили ея. Она сказала правду: она видѣла передъ собою только его образъ.

Никто въ Теламонѣ не хотѣлъ купить у нея полотна за настоящую цѣну, а она не соглашалась отдать его за ничто. Большинство жителей Теламона были бѣдны, а немногіе, имѣвшіе средства, были низкіе скряги. Ей оставалось одно — отправиться въ Орбетелло. Вѣтеръ былъ попутный и море, хотя бурное, не пугало ея. Не даромъ ее съ дѣтства называли морской чайкой.

Добравшись благополучно до Орбетелло, она продала свое полотно, не очень выгодно, но все-таки по приличной цѣнѣ. Потомъ она немного отдохнула, съѣла ломоть хлѣба и тарелку варенаго риса, которая стоила мелкую мѣдную монету, купила муки и вина, а остальныя деньги спрятала за пазуху. Впрочемъ, ихъ было немного, такъ какъ вино въ Мареммѣ стоитъ очень дорого.

Она зашла изъ чувства благодарности къ старому аптекарю, снесла ему корзинку рѣдкихъ грибовъ и сказала, что какъ только наступитъ время сбора врачебныхъ травъ, то исполнитъ свое обѣщаніе.

— У васъ хорошая память, замѣтилъ старикъ съ удовольствіемъ.

— Какъ можно что-нибудь забыть? отвѣчала Муза.

Она, дѣйствительно, помнила все, и хорошее, и дурное. Еслибъ Зирло умиралъ передъ нею, то она и тогда его не простила бы.

— Больной выздоровѣлъ? спросилъ аптекарь.

— Да, благодаря вашему лекарству; я потому и зашла поблагодарить васъ.

— И онъ женится на васъ весною? промолвилъ съ добродушнымъ смѣхомъ старикъ.

— О, нѣтъ, поспѣшно отвѣчала Муза, вся покраснѣвъ.

Она вышла изъ аптеки, не простившись. Этотъ легкомысленный вопросъ пронзилъ ея сердце словно ножемъ.

Такъ вотъ что разумѣла Джоконда, взявъ съ нея клятву.

Неся на плечѣ небольшой мѣшокъ муки, а въ рукахъ фляжки съ виномъ и масломъ, Муза направилась къ берегу. По дорогѣ она почти наткнулась на невзрачнаго старика съ трубкой въ зубахъ.

— А, это вы, Велія? промолвилъ съ испугомъ Андреино.

— А это вы? отвѣчала презрительно Муза: — развѣ женщины не разорвали васъ на куски во время драки изъ-за денегъ?

— Да, да, едва не растерзали меня, жадныя вѣдьмы, сказалъ Андреино, вздрагивая. — А гдѣ вы были все это время? Вы знаете, что я васъ всегда любилъ. Говорятъ, что вы живете на мѣстѣ въ горахъ, но я этому не вѣрилъ; неужели прибрежные жители до того ослѣпли, что упустятъ такую красавицу, да еще столь ловко управляющую лодкой?

— Я нашла себѣ кровъ и работу тамъ, произнесла Муза, указывая головой на западъ: — что же касается до васъ, то я не забыла, что вы мнѣ одолжали въ дѣтствѣ свою лодку. Но вы показали себя трусомъ въ отношеніи бѣсновавшихся женщинъ.

— Да, вѣдь, голубушка, въ числѣ ихъ была и моя жена; еслибъ вы тогда спокойно перебрались къ намъ вмѣсто того, чтобъ разбрасывать по полу деньги…

— Вы меня любили бы, пока деньги были бы всѣ не израсходованы, отвѣчала Муза съ ироніей: — да и женщины сдѣлали бы тоже.

— Но у васъ теперь, видно, водятся деньги? спросилъ онъ, смотря съ завистью на фляжки.

— Это не для меня, отвѣчала она: — а какъ идетъ контрабанда? Береговые стражи еще не нашли тайника въ масличной рощѣ?

— Тише, тише, дитя мое! воскликнулъ со страхомъ старикъ: — тутъ вездѣ снуютъ стражи и солдаты; я никогда вамъ не сдѣлалъ ничего дурного.

— Не бойтесь, Андреино, я васъ не выдамъ, промолвила съ усмѣшкой Муза и продолжала свой путь очень довольная тѣмъ, что показала старику, какъ умѣетъ кусаться.

Но Андреино послѣдовалъ за нею и, схвативъ ее за руку, произнесъ:

— Вы всегда бѣгаете по уединеннымъ мѣстамъ; не встрѣчали ли вы молодого человѣка, котораго законъ такъ долго разыскиваетъ? Объявленія о его поимкѣ уже давно висятъ, вы ихъ, конечно, прочитали, и еслибъ онъ попался вамъ на встрѣчу, вы можете нажить славный кушъ…

— Можно нажить денегъ и сообщеніемъ, кому слѣдуетъ, о контрабандной торговлѣ табакомъ въ Санта-Тарзиллѣ, отвѣчала она спокойно. Но я — не шпіонъ, и не совѣтую вамъ дѣлаться шпіономъ на старости лѣтъ. Если этотъ молодой человѣкъ избѣгъ болотной лихорадки, то, кажется, можно оставить его въ. покоѣ; пусть себѣ живетъ, какъ можетъ.

— А какъ зовутъ вашего любовника, который былъ боленъ? спросилъ Андреино наугадъ.

Несмотря на свои девяносто лѣтъ, онъ замѣтилъ, что Муза мгновенно поблѣднѣла. Сердце ея тревожно забилось, но она не потеряла присутствія духа и посмотрѣла прямо въ глаза старому негодяю.

— Если у меня и есть любовникъ, то какое вамъ до этого дѣло? Мы не просимъ у васъ помощи. Вы меня знаете хорошо, Андреино. Помните, какъ я укусила за руку человѣка, ударившаго мою собаку. Собака умерла, но въ моихъ жилахъ течетъ все таже кровь.

— Я только пошутилъ, отвѣчалъ онъ съ испугомъ: — вы все таже, съ тѣми же страшными глазами и опаснымъ языкомъ. Но я всегда былъ и буду вашимъ другомъ, моя голубушка.

— Хорошо, сказала небрежно Муза, стараясь скрыть свою тревогу.

Она отошла отъ него, достигла своей лодки, положила на дно покупки и, поднявъ парусъ, полетѣла по морю.

Андреино остановился на берегу и слѣдилъ за ея лодкой. Чтобы сбить его съ толку, она взяла на юго-западъ и гребла мили двѣ но этому направленію. Потомъ, когда она была на такомъ разстояніи, что Андреино не могъ отличить ея лодки отъ другихъ, разсѣянныхъ по морю, она сдѣлала крутой поворотъ, и снова прошла мимо орбетельскихъ скалъ, держа уже, какъ ей слѣдовало, на сѣверо-востокъ.

Но для этого маневра потребовалось нѣсколько часовъ и уже солнце было низко, когда она попала на свой прямой путь. Вѣтеръ свистѣлъ и мрачныя тучи заволакивали небо; она была слишкомъ хорошимъ морякомъ, чтобы не понять въ чемъ дѣло. Далеко-далеко тамъ, гдѣ Атлантическій океанъ врывается въ Гибралтарскій проливъ и бискайскія волны разбиваются объ испанскій берегъ, уже свирѣпствовала жестокая буря, которая быстро набѣгала и на мирныя голубыя воды Лигурійскаго моря.

Впрочемъ, еслибы Муза по небу и морю не могла отгадать приближенія бури, ей указали бы на это суда, которыя она встрѣчала: всѣ они старались какъ можно скорѣе укрыться въ какой-нибудь гавани, прежде чѣмъ «чортъ разыграется».

Лодка Музы летѣла какъ каравайка, потому что вѣтеръ повернулся и снова былъ попутнымъ. Но, несмотря на то, что она перепрыгивала, какъ пробка, съ волны на волну, Муза знала, что ей угрожаетъ серьёзная опасность. Лодка ея была утлой скорлупой, которую вскорѣ начнетъ кружить страшный тифонъ. Трудно будетъ ей достичь берега и почти невозможно пристать къ нему. Она горько упрекала себя, что, отправляясь въ такой дальній путь, не изучила основательнѣе неба; но даже самые опытные рыбаки дѣлаютъ подобныя ошибки и дорого платятся за нихъ. Она не разъ видала, какъ изъ двадцати фелукъ, вышедшихъ въ море на разсвѣтѣ, возвращаются домой на слѣдующее утро только шесть.

Буря еще не разразилась, но уже чувствовалась въ прохладномъ воздухѣ, въ порывахъ вѣтра, въ бѣшенствѣ пѣнящихся волнъ. Однако, маленькая лодка по прежнему летѣла по вѣтру, ныряя каждую минуту, и снова выскакивая на поверхность, хотя и залитая водой. Муза была совершенно мокра; вѣтеръ съ дикимъ свистомъ развѣ залъ ея волосы, и она едва держалась на своемъ мѣстѣ, крѣпко сжавъ въ рукѣ руль, чтобы до послѣдней крайности держать на сѣверъ.

Еслибы она не потеряла нѣсколькихъ часовъ съ цѣлью обмануть Андреино, она давно была бы дома. А теперь она съ замираніемъ сердца думала, что Эсте ждетъ ее, недоумѣваетъ, быть можетъ, сомнѣвается въ ней.

Наконецъ, солнце зашло, совершенно стемнѣло, и дождь началъ падать крупными каплями. Вокругъ нея была черная, туманная мгла, и она уже не видѣла, куда держать руль.

Одна мысль невыносимо терзала ее: что сдѣлаетъ Эсте, если она утонетъ. А она знала, что утонуть ей было очень легко. Она привыкла съ дѣтства къ безжалостному звѣрству моря. Она видала многихъ выброшенныхъ на берегъ утопленниковъ, полуобглоданныхъ акулами, съ раздутыми животами и лопнувшими глазами. Но она думала не о себѣ. У Эсте не было никого на свѣтѣ, кромѣ нея. Что станется съ нимъ, если море поглотитъ ее?

Думая только объ этомъ, она напрягала всѣ усилія, чтобъ спасти себя и лодку. Однажды волна смыла ее, по она схватилась за бортъ и снова вскочила въ лодку. Купленная ею провизія была уже давно на днѣ морскомъ и, несмотря на всю грозившую опасность, Муза горько жалѣла, что у Эсте не будетъ муки и вина.

Она теперь не могла сказать, гдѣ находилась: въ открытомъ морѣ или близь берега. Густой мракъ разсѣевался только на минуту блескомъ молніи, и тогда она видѣла вокругъ себя пѣнящіеся валы. Вѣтеръ дико ревѣлъ, и но временамъ слышались вдали пушечные сигналы на какомъ-нибудь погибающемъ кораблѣ. Вдоль берега Мареммы, находится много коралловыхъ рифовъ и подводныхъ камней.

— Развѣ всѣ ангелы, освѣщающіе звѣзды, умерли? думала Муза, злобно стиснувъ зубы.

Никто на небѣ не заботился о несчастныхъ. Никому до нихъ не было дѣла.

Она почти окоченѣла отъ холода. Ночь была свѣжая, а соленая вода и дождь постоянно окачивали ее. Она сняла башмаки и всю лишнюю одежду, зная, что каждую минуту можетъ очутиться въ водѣ и будетъ вынуждена плыть, сколько у нея хватитъ силъ. Она все еще держала руль на сѣверъ, но чисто наугадъ.

Море казалось громаднымъ кипящимъ котломъ. Завыванія вѣтра не стихали ни на минуту. Дождь рѣзалъ лицо словно ударами бича. Маленькая лодка была хорошо сколочена и держалась на водѣ, въ то время большіе суда погибали. Но Муза знала, что каждое мгновеніе могло быть для нея послѣднимъ въ жизни. Кровь ея оледенѣла, и отъ окружающаго ея шума она стала глохнуть. Мысли ея путались, и она только повторяла безъ умолка:

— Что онъ сдѣлаетъ, если я утону? Что онъ сдѣлаетъ?

Одна эта мысль представлялась ей ясной, опредѣленной. Все остальное какъ внутри, такъ и внѣ ея было — мракъ, мракъ и мракъ.

Наконецъ, большой валъ набѣжалъ и смылъ ее. Она развела руками, но края лодки не было близко. Слѣдующая волна повернула ее на спину; соленая вода хлынула ей въ ротъ.

— Что онъ сдѣлаетъ? подумала она: — что онъ сдѣлаетъ?

Эта была ея послѣдняя сознательная мысль. Болѣе она ничего не чувствовала.

Буря продолжала свирѣпствовать.

XXXIV.

Когда она очнулась отъ забытья, то увидѣла себя лежащею на каменномъ полу пещеры передъ огнемъ.

Эсте стоялъ передъ нею на колѣняхъ; онъ держалъ ея руки въ своихъ рукахъ, и его дыханіе пробѣгало по ея щекамъ.

— Что случилось? спросила она и вдругъ все вспомнила: — масло и вино пропали! прибавила она и снова закрыла глаза.

— Это все пустяки, промолвилъ Эсте: — вы спасены; вы живы.

Она улыбнулась какъ бы во снѣ. Ей было такъ хорошо лежать дома, у огня, чувствовать прикосновеніе его руки, слышать его голосъ.

Ея голова покоилась на полѣнѣ, покрытомъ козлиной шкурой сырые кудри блестѣли золотомъ при свѣтѣ огня; маленькія, бѣлыя ножки лежали на другой козлиной шкурѣ. Она казалась теперь Эсте, при всей ея безпомощности, гораздо прелестнѣе, чѣмъ въ минуты ея могучей силы. Онъ шепталъ страстныя, нѣжныя рѣчи; онъ цѣловалъ ея волосы, руки, ноги. Отъ этихъ-то поцѣлуевъ она и очнулась.

Но теперь, когда она лежала въ полу-дремотѣ, съ счастливой улыбкой на устахъ, онъ немного отшатнулся, боясь испугать ее. Такъ прошло нѣсколько минутъ, и она опять открыла глаза.

— Я боялась, промолвила она: — я такъ боялась за васъ.

Слезы выступили на глазахъ Эсте.

Она снова, казалось, впала въ забытье, но потомъ вдругъ присѣла и, съ безпокойствомъ озираясь по сторонамъ, сказала громко:

— Я тонула. Меня выбросило изъ лодки, и я тонула. Что случилось со мной? Я возвращалась домой, и меня застала на морѣ буря. Масло и вино пропали. Я, вѣроятно, плыла и вода меня залила. Но какъ- я попала сюда? Кто меня спасъ?

— Не спрашивайте! отвѣчалъ онъ нѣжно: — довольно съ васъ и того, что вы здѣсь. Успокойтесь и забудьте обо всемъ.

Она, облокотившись на козлиную шкуру, пристально посмотрѣла на него.

— Скажите мнѣ: я хочу знать. Я не сошла съ ума. Я не но снѣ видѣла все это. Я тонула… да, я тонула… но это было очень давно. Кто меня принесъ домой? Существуетъ ли лодка?

— Я принесъ васъ домой, моя радость.

— Вы? Разскажите мнѣ все, разскажите поскорѣе. Нѣтъ, я не сошла съ ума. Дѣйствительно, я тонула, я захлебывалась водой. Я не во снѣ видѣла это. Гдѣ лодка?

— Будьте спокойнѣе, и я вамъ все разскажу. Да, вы отправились сегодня утромъ въ лодкѣ, и васъ застала на морѣ страшная буря. Она еще свирѣпствуетъ, но вы спасены.

— Да.

Она слушала, какъ ребенокъ слушаетъ сказки, широко раскрывъ глаза и ротъ. Она теперь отогрѣлась, и румянецъ игралъ, какъ всегда, на ея щекахъ.

— Да, вы спасены, продолжалъ онъ, стараясь выражаться какъ можно проще, чтобы она могла понять каждое его слово, несмотря на все свое волненіе: — вы дома и со мною; мы оба внѣ всякой опасности. Сидя здѣсь, я услыхалъ бурю, и не могъ оставаться спокойнымъ, зная, что вы въ морѣ. Я, право, не знаю, въ какое время я вскочилъ и вышелъ изъ пещеры. Я ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ отъ дождя и вѣтра. Я сознавалъ только, что буря, и что вы въ морѣ. Я зажегъ маленькій фонарь и пошелъ къ берегу. Вы мнѣ сказали кое-какія примѣты ближайшаго пути къ морю; благодаря фонарю, я избѣгалъ трясинъ и сваленныхъ вѣтромъ деревьевъ. Однако, я, вѣроятно, долго странствовалъ. Мнѣ показалось, что я шелъ цѣлую ночь, хотя, можетъ быть, шелъ не болѣе часа. Я слышалъ вдали на морѣ сигнальную пушку, но не надѣялся, чтобы вы остались въ какой-нибудь гавани пережидать бурю. Я зналъ, что вы будете во что бы то ни стало спѣшить ко мнѣ. Я былъ увѣренъ, что вы одна въ лодкѣ боретесь съ волнами въ открытомъ морѣ. Я шелъ на удачу; на небѣ не было ни одной звѣзды, и меня окружалъ со всѣхъ сторонъ страшный мракъ. Я слышалъ только свистъ вѣтра, и однажды мимо меня пронесся табунъ лошадей, обезумѣвшихъ отъ страха, и едва не стопталъ меня. Я забылъ, что я — каторжникъ, преслѣдуемый закономъ, и только думалъ о васъ. Я чувствовалъ, что вѣтеръ юго-западный, и надѣялся, что идя противъ него, доберусь наконецъ до берега. Еслибы я зналъ страну также хорошо, какъ вы, я не боялся бы ничего. А то меня тревожила мысль, что я до утра не найду моря. Однако, неожиданно я почувствовалъ, что у меня подъ ногами вода. Я нагнулся; вокругъ была вода. Вѣтеръ такъ сильно ревѣлъ, что я не могъ различить грохота волнъ, но видѣлъ ихъ при свѣтѣ фонаря. Я былъ на морѣ, но у меня не было лодки, я не могъ ничего сдѣлать, ничего предпринять. Передо мною разстилался непроницаемый мракъ. Вы могли тонуть въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, и я не былъ въ состояніи протянуть вамъ руки. На Горгонѣ я видалъ много бурь, но такого мрака никогда не видалъ. Я сталъ ходить въ отчаяніи по берегу, то въ одну, то въ другую сторону. Я не зналъ, на что рѣшиться, но во всякомъ случаѣ не могъ вернуться домой въ то время, какъ вы погибали среди этого мрака. Въ эти ужасныя минуты карабинеры могли бы свободно схватить меня; я не почувствовалъ бы прикосновенія ихъ рукъ. Вдругъ моя нога наткнулась на что-то. Это были вы. Вы лежали на мокромъ пескѣ. Какъ вы тамъ очутились я не знаю. Море васъ спасло, потому что вы его любите, и волны принесли васъ бережно на берегъ, укачивая, какъ ребенка. Вы были безъ чувствъ, но сердце у васъ билось. Я принесъ васъ сюда. Путь былъ длинный, и я раза три сбивался съ дороги. Но, наконецъ, мы вернулись домой. Вотъ и вся исторія. Не говорите болѣе никогда, что я васъ не люблю.

Она выслушала его разсказъ молча, а когда онъ кончилъ, промолвила шопотомъ:

— Вы сдѣлали это для меня? Вы рисковали своею жизнью для меня?

Онъ нагнулся и поцѣловалъ ее.

Съ нѣжнымъ вздохомъ и еще болѣе нѣжной улыбкой, она обняла руками его шею.

XXXV.

Вся земля радостно привѣтствовала весну.

Пѣвчія птицы возвращались и разнообразили утреннюю и вечернюю тишину своимъ веселымъ пѣніемъ. Въ зеленой муравѣ цвѣли фіалки, вдоль журчащихъ ручейковъ буковица, а на песчаномъ берегу морской лукъ. Всю ночь раздавались дышащія любовью трели соловья, днемъ воздухъ былъ переполненъ чириканьемъ птицъ и шелестомъ ихъ крыльевъ. Вездѣ въ тѣни дубовъ, въ густой травѣ и на уединенныхъ заводяхъ слышалась вѣчная пѣсня любви. Всѣ живыя существа любили другъ друга, начиная съ куропатокъ, пробиравшихся парочками чрезъ полевой тминъ, и кончая малиновками, радостно возвѣщавшими о своемъ возвращеніи въ знакомыя убѣжища на болотахъ, среди высокой осоки.

И влюбленныя человѣческія сердца были счастливы; даже во мракѣ гробницы они бились въ унисонъ съ воскресшей, юной природой. Любовь торжествуетъ надъ всѣми препятствіями, и природа сильнѣе всѣхъ человѣческихъ законовъ.

Но въ далекой Мантуѣ, погода была все еще холодная, вода все еще желтая отъ таящихъ снѣговъ, и солнце, согрѣвавшее зеленую Маремму, еще не ласкало своими блестящими лучами мрачнаго города, среди сѣверныхъ равнинъ. Молочныя облака туманно носились надъ озерами, а холодной вѣтеръ, дувшій съ вершинъ венеціянскихъ Альпъ, грустно стоналъ въ пустынныхъ колонадахъ заброшенныхъ дворцовъ.

Каждый вечеръ по одной и той же дорогѣ выходилъ изъ города чужестранецъ и задумчиво смотрѣлъ, какъ солнце садилось на западѣ, гдѣ далеко, далеко къ морю тянулась Маремма.

— Что видитъ солнце на той зеленой равнинѣ? спрашивалъ онъ себя мысленно.

Жители Мантуи знали только, что это — одинъ изъ иностранныхъ живописцевъ, которыхъ очаровывала грустная прелесть блѣдныхъ водъ, отражавшихъ въ своей глубинѣ церковные куполы, башни, городскія стѣны, своды мостовъ и высокія колокольни. Онъ былъ молчаливъ, сосредоточенъ, его считали бѣднымъ; онъ проводилъ весь день за работой, рисуя мрачные дворцы, полуразвалившіеся форты и другіе краснорѣчивые памятники старины. Иногда онъ катался по лагунамъ, все еще сѣрымъ и холоднымъ подъ леденѣющимъ дуновеніемъ зимы. Никто его не замѣчалъ; онъ былъ простой живописецъ, а живописцевъ Мантуя видѣла безъ конца. Онъ могъ быть знаменитостью въ другихъ странахъ, но здѣсь никто его не зналъ.

Мантуя спала, какъ кудесникъ, заколдованный своими собственными чарами; высокая трава росла на крышахъ и бастіонахъ, а фрески Джуліо тускнѣли и осыпались въ пустыхъ дворцахъ, на берегу рѣки, или подъ тѣнью голубой акаціи.

Чужестранецъ не обращалъ на себя вниманія ни торговцевъ на рынкѣ, ни рыбаковъ; они не замѣчали, что онъ постоянно слѣдилъ за мрачной фигурой Дона Пьеро ли Альбано, когда тотъ выходилъ изъ своего стариннаго дворца Lago di Mezzo или возвращался домой изъ зданія суда въ туманные, холодные вечера. Донъ Пьеро воздвигъ мраморный мавзолей въ память своей жены, ежедневно служилъ заупокойныя обѣдни въ великолѣпной церкви св. Андрея и продолжалъ носить нетолько трауръ, но и маску горя на лицѣ. Но Санктисъ, смотря на него, мысленно произносилъ: «убійца».

Но какъ было это доказать? Вотъ задача, которая тревожила его и наполняла всѣ его мысли.

— Вы все еще вѣрите въ невинность Ромео? спросилъ у него однажды съ улыбкой аббатъ, который разговаривалъ съ нимъ въ день произнесенія приговора надъ Эсте, и теперь узналъ его, встрѣтившись на томъ же мосту.

— Да, я въ этомъ твердо убѣжденъ, отвѣчалъ серьёзнымъ тономъ Санктисъ.

— Мантуя осудила его, она его знала, отвѣчалъ аббатъ: — а вы его не знали.

Санктисъ ничего не отвѣчалъ.

— А мужъ? спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — что говоритъ о немъ Мантуя?

— Это — набожный, великодушный человѣкъ. Дона Алонзія измѣнила ему, но онъ ее простилъ, воздвигъ въ ея память мраморный мавзолей съ вѣчно горящей серебряной лампадой, и каждый день, слышите, каждый день служитъ заупокойныя обѣдни въ церкви св. Андрея.

— Да, конечно, это — святой человѣкъ, промолвилъ Санктисъ и задумался, смотря на пурпурный закатъ солнца.

— Зачѣмъ мнѣ стараться освободить его? думалъ онъ въ глубинѣ своей души: — Мантуя знала его и осудила. А еслибъ мнѣ удалось выпустить его на свободу, какъ бы онъ ею воспользовался? Будетъ ли онъ вѣренъ Музѣ, когда перестанетъ въ ней нуждаться? Очиститъ ли онъ доброе имя ея въ глазахъ свѣта? Я въ этомъ сомнѣваюсь. Быть можетъ, я заставлю его жениться, но къ чему ведетъ насильная любовь? Онъ ея не любитъ. Онъ — легкомысленный, разочарованный юноша, а она — игрушка у него въ рукахъ, единственный цвѣтокъ, который онъ можетъ сорвать — вотъ и все. А она? она отдаетъ ему все: жизнь и вѣчность, тѣло и душу; живетъ и дышетъ имъ. Это — настоящая любовь. Что бы онъ сдѣлалъ, получивъ завтра свободу, благодаря моимъ стараніямъ? Онъ забылъ бы ее, какъ забылъ и свою мантуанскую любовь, бросилъ бы и Музу, и Маремму, и никогда не вспомнилъ бы о нихъ!

Санктисъ былъ въ этомъ увѣренъ, но онъ обѣщалъ пожертвовать своей жизнью для освобожденія Эсте. Онъ не могъ взять назадъ своего слова.

— Я буду вѣренъ своему слову, мысленно произнесъ онъ, смотря на отраженіе послѣднихъ лучей солнца на окнахъ дворца, гдѣ нѣкогда сіяла красотой и юностью донна Алонзія: — можетъ быть, онъ, чувствуя, чѣмъ обязанъ мнѣ, будетъ вѣренъ Музѣ.

ХXXVI.

Весна была въ полномъ блескѣ, и Муза, выходя изъ мрака своего подземнаго жилища на свѣтъ Божій, гдѣ все сіяло, благоухало, дышало красотой и жизнью, простирала руки къ небу и съ благодарностью лепетала:

— И я также счастлива! И я также живу!

Всѣми фибрами своего существа она вторила радостной пѣсни возраждающейся природы. Она уже не завидывала водянымъ птицамъ, плавающимъ цѣлый день вокругъ своихъ гнѣздъ, и не удивлялась, почему лѣсные жаворонки пѣли вѣчно благодарственный гимнъ Творцу.

Радость сильной, неиспорченной натуры также безоблачна, какъ ея отчаяніе мрачно. Эсте любилъ ее, по крайней мѣрѣ, настолько, чтобъ имѣть надъ нею то вліяніе, которое лишаетъ любящую женщину всякой силы и заставляетъ ее забыться въ сладкомъ, блаженномъ снѣ. Онъ любилъ ее, и все въ ней радостно трепетало; она готова была громко смѣяться и рѣзвиться съ молодыми ланями на зеленой муравѣ.

Даже Эсте удивлялся той блестящей перемѣнѣ, которая произошла въ ея красотѣ; глаза ея какъ бы отражали въ своей глубинѣ солнечные лучи; на ея губахъ дрожалъ тотъ нѣжный вздохъ любви, который радостнѣе всякой улыбки. Когда онъ обнималъ ее, ему казалось, онъ обнимаетъ безсмертное существо.

— Ты лучезарно сіяешь, какъ юная богиня, говорилъ онъ: — и я, бѣглый каторжникъ, едва смѣю къ тебѣ прикасаться.

Она обвивала его шею руками и, прильнувъ къ его губамъ своими прелестными губами, страстно лепетала:

— Ты — моя любовь! Ты — моя любовь!

Перемѣняя каждый день цвѣты на гробѣ Джоконды, она тихо произносила, набожно преклонивъ колѣни:

— Дорогой другъ, вы видите, что онъ любитъ меня, и что мы счастливы. Вы, конечно, меня прощаете. Онъ не свободенъ, какъ другіе люди. У него ничего нѣтъ на свѣтѣ, кромѣ меня. Я увѣрена, что вы не захотѣли бы лишить его единственнаго счастья, доступнаго ему на землѣ.

Жизнь ея тянулась днемъ за днемъ попрежнему. Только трудъ ея спасалъ ихъ обоихъ отъ голодной смерти. Она проводила долгіе часы за обычной работой: ловила рыбу, плела корзины, ткала полотно, рубила и таскала топливо. Но Эсте не дозволялъ ей посѣщать окрестные города и селенія. Поэтому, они питались прошлогоднимъ дикимъ овсомъ, кореньями и яйцами птицъ. Но, обирая эти яйца изъ гнѣздъ, Муза всегда оставляла два или три.

— Я не могу теперь никого сдѣлать несчастнымъ, думала она. Муза не отняла бы у бѣдныхъ птичекъ и того малаго, чего она ихъ лишала, еслибъ это не было необходимо для него.

Но, продолжая свою прежнюю работу, она чувствовала, что ея сила какъ бы удесетирилась. Ей казалось, что она летаетъ по воздуху и пьетъ солнечные лучи, придававшіе ей чудовищную мощь. Она не знала усталости, словно на ногахъ у нея были крылья, была счастлива тѣмъ полнымъ счастьемъ, котораго не вѣдаютъ люди, связавшіе себя по рукамъ и по ногамъ нелѣпыми предразсудками и свѣтскими стѣсненіями.

Теперь впервые она стала прибѣгать къ невиннымъ средствамъ возвысить свою красоту въ его глазахъ; она украшала свой скромный корсажъ цвѣтами; готова была прицѣпить золотого кузнечика, желала, чтобъ солнечные лучи, проникая въ пещеру, сверкали въ ея волосахъ.

— О, скажите мнѣ тайну вашего чуднаго пѣнія! восклицала она, обращаясь къ птицамъ: — чтобъ я могла пѣть такую пѣсню, которая никогда не надоѣла бы ему.

Она видѣла, что ея пѣсни ему надоѣли. Ему скоро все надоѣдало, такъ какъ онъ вѣчно былъ запертъ во мракѣ могилы, вдали отъ свѣта и воздуха. Для нея онъ былъ всѣмъ міромъ; еслибъ они попали неожиданно въ многолюдный городъ, она видѣла бы въ толпѣ лишь его лицо. Во мракѣ пещеры улыбка его была для нея блестящѣе полуденнаго солнца. Она могла бы блаженствовать такъ безоблачно годами, вѣками. Но онъ, едва капризъ былъ удовлетворенъ и побѣда одержана, началъ снова скучать и жаждать свѣта, общества.

— Это не твоя вина, сказалъ онъ однажды, зѣвая: — ты дѣлаешь все, что можешь. Но я все-таки узникъ. Хотя ты и утѣшаешь мою горькую долю, но ты не можешь ея перемѣнить. Я читалъ объ одной птицѣ, большомъ ястребѣ, который такъ долго жилъ въ клѣткѣ, что у него отнялись крылья. Я похожъ на эту птицу. У меня все отнялось. Я полумертвый человѣкъ, еле живу.

Муза поблѣднѣла, и крупныя слезы навернулись у нея на глазахъ. Тогда онъ раскаялся въ своихъ словахъ и, прижавъ ее къ своему сердцу, покрылъ поцѣлуями.

— Нѣтъ, я живу тобою. Я неблагодарное животное. Прости меня и забудь мои слова.

Но жалоба его на судьбу глубоко запала въ сердце Музы. Это была единственная тѣнь, омрачавшая лучезарный путь счастья, по которому она радостно шла, не думая о томъ, куда приведетъ ее этотъ путь.

Эсте не былъ свободенъ, а безъ свободы, самый сладкій плодъ казался ему горькимъ, самая чистая вода кислой. Онъ не былъ свободенъ, и Муза могла только на время заставить его забыть, что онъ узникъ; вскорѣ она потеряла эту силу, не по своей винѣ, а въ силу вѣчнаго закона реакціи, одинаково примѣнимаго къ ребенку и взрослому человѣку. Въ продолженій нѣсколькихъ недѣль, нѣсколькихъ мѣсяцовъ, ея физическая красота и пламенная преданность возбуждали въ немъ чувство, почти равнявшееся любви. На время это чувство согрѣло и утѣшило его; но оно не могло овладѣть имъ всецѣло и примирить его съ злой судьбой. Сознаніе, что онъ измѣнилъ своей погибшей любви, возбудило въ его сердцѣ нѣжное о ней воспоминаніе.

Прижимаясь своимъ сердцемъ къ сердцу Музы, онъ съ горечью думалъ: — Отчего я не могу любить такъ, какъ прежде любилъ? Отчего я остаюсь холоденъ передъ ея красотою? Отчего я не ощущаю прежняго безумнаго блаженства? Увы! Увы! съ нею, съ моей погибшей красавицей, я забылъ бы все — тюрьму, могилу!

Пламя истинной либви умерло въ немъ, и онъ это вполнѣ сознавалъ. Тщетно старался онъ разжечь огонь, уже навѣки потухшій; напрасно увѣрялъ себя, что сластолюбіе тоже, что страсть. Подобно восточнымъ владыкамъ, предававшимъ смерти рабовъ, чтобъ согрѣть свои оледенѣвшія жилы, онъ думалъ, что, принеся въ жертву Музу, почувствуетъ снова то одуряющее блаженство, которое заставляетъ забывать все на свѣтѣ. Но сердце его едва билось и онъ могъ воздать за эту пламенную любовь, достойную самой полной взаимности, лишь скоропреходящимъ, лѣнивымъ чувствомъ холодной благодарности.

XXXVII.

Муза нашла на берегу свою лодку, выброшенную морскими волнами, и, починивъ ее, украсила носъ сосновыми шишками, которыя, по словамъ Эсте, были эмблемой этрусскаго бога морей.

— Онъ доставилъ меня благополучно къ тебѣ, говорила она съ благодарностью.

Но теперь лодка не приносила ей большой пользы. Эсте не отпускалъ отъ себя дѣвушку надолго, а ея любовь къ странствіямъ значительно остыла. Для нея весь міръ сосредоточился въ одномъ человѣкѣ и, подобно птицамъ, величайшее блаженство заключалось для нея въ томъ, чтобы оставаться въ своемъ гнѣздѣ. Еслибъ Эсте могъ сопровождать ее, она съ удовольствіемъ странствовала бы, какъ встарину, по душистой муравѣ, болотистой равнинѣ и лѣсной чащѣ горныхъ откосовъ. Но онъ не могъ тронуться съ мѣста, и сумерки пещеры были ей пріятнѣе солнечнаго свѣта. Она безъ малѣйшаго сожалѣнія распростилась съ воздухомъ, моремъ, природой, которые составляли до сихъ поръ для нея жизненную необходимость и, если иногда вздыхала по нимъ, то лишь потому, что Эсте не могъ ими наслаждаться.

Она выходила изъ пещеры только для добычи необходимыхъ средствъ къ пропитанію, но уже не лежала, попрежнему, часами подъ тѣнистымъ кустомъ, не слѣдила за полетомъ птицъ или быстрымъ передвиженіемъ облаковъ. Жизнь буколическая, безличная прошла для нея навсегда, и ей казалось, что эта потеря была счастливымъ выигрышемъ.

Они оба находились въ такомъ же одиночествѣ, какъ первая влюбленная чета въ аллегорическомъ раѣ. Муза перестала бояться разлуки съ нимъ. Она такъ пламенно молилась небу объ его спасеніи отъ всякихъ опасностей, что, мало-по-малу, въ ея сердцѣ возникла твердая увѣренность, что никто никогда не откроетъ его убѣжища и не вырветъ его изъ ея пламенныхъ объятій. Онъ не былъ виновенъ въ преступленіи, въ которомъ его обвиняли, она же была еще слишкомъ молода, чтобы не вѣрить въ конечное торжество невинности и правосудія. Она полагала, что они могутъ такъ жить вѣчно вдвоемъ, въ полумракѣ пещеры, куда изъ окружающаго міра проникали лишь изрѣдка случайный лучъ солнца, отдаленное чириканіе птицъ и слабое благоуханіе цвѣтовъ. Какъ вполнѣ счастливое существо, она рѣдко думала о будущемъ, а когда думала, передъ глазами ея проходилъ длинный рядъ лѣтъ, исчезавшихъ въ золотомъ сіяніи, какъ морской берегъ въ солнечномъ блескѣ. Она просила у судьбы лишь одного: чтобъ они всегда жили вдвоемъ до той минуты, какъ смерть застигнетъ ихъ въ объятьяхъ другъ друга и осѣнитъ ихъ вѣчнымъ сномъ въ этой же пещерѣ, вдали отъ людей.

Она не угадывала того чувства нетерпѣливой жажды жизни, которое овладѣвало по временамъ Эсте и дѣлало его теперешнее существованіе до того нестерпимымъ, что даже она становилась въ его глазахъ частью угнетавшаго его бремени. Онъ скрывалъ это отъ нея насколько могъ, стыдясь самъ своей неблагодарности и, хотя Муза съ грустью замѣчала, что онъ порою былъ недоволенъ, скученъ, безпокоенъ, но, конечно, не отгадывала настоящихъ его чувствъ, такъ ослѣплена была она своей любовью къ нему, такъ счастлива была она той блаженной жизнью, которую они вели вдали отъ всего міра.

Время шло, и каждую недѣлю, каждый мѣсяцъ, любовь Музы становилась все пламеннѣе, преданнѣе, самоотверженнѣе, а въ Эсте усиливалось уныніе, отчаяніе. Ей могли бы предлагать всѣ троны свѣта или грозить всѣми мученіями ада, и она ни за что не покинула бы его въ мрачной пещерѣ. По онъ? Онъ не понималъ всего величія ея натуры, всей колоссальности ея самопожертвованія. И причина этому была самая простая: онъ, въ сущности, никогда ея не любилъ.

По счастью, Муза не была опытна въ любви и не могла этого замѣтить. Ей казалось страннымъ, что Эсте ждалъ ее по вечерамъ съ нетерпѣніемъ, что онъ находилъ въ ней какую-нибудь прелесть, что онъ забылъ ради нея свою умершую любовницу. Она себя цѣнила очень низко, и хотя была горда, но въ отношеніи своей особы отличалась поразительнымъ смиреніемъ. Она считала себя бѣднымъ дѣтищемъ природы, взросшемъ на болотахъ и вскормленнымъ солнечными лучами, да утренней росой. Если, дѣйствительно, можно было восхищаться ея красотой, какъ увѣрялъ Эсте и другіе, то она, подобно цвѣтамъ, была этимъ обязана щедротамъ природы и улыбкѣ неба. Ея натура была слишкомъ возвышенна, чтобъ допустить хоть тѣнь себялюбія или тщеславія.

— Ты любишь меня какъ только могутъ любить ангелы! сказалъ, однажды, Эсте, въ сердцѣ котораго на мгновеніе проснулось чувство восторженнаго удивленія и благодарности.

Дѣйствительно, она по временамъ казалась ему ангеломъ, нисшедшимъ съ неба, но въ тоже время его тяготила ея небесная доброта и нѣжность. Еслибъ она была, какъ всѣ женщины, капризна, перемѣнчива, непостоянна, онъ не чувствовалъ бы къ ней того страннаго страха, который не покидалъ его ни на минуту, несмотря на ея робкое поклоненіе. Она была такъ терпѣлива и любила его такъ преданно, что онъ часто восклицалъ съ сердцемъ: "Зачѣмъ ты дѣлаешь изъ меня бога? Я только принесъ тебѣ несчастіе! Брани меня, упрекай, мучь, и тогда, можетъ быть, я буду вѣчно любить тебя — таковы всѣ мужчины?.

Эти слова оскорбляли ее, она не понимала ихъ смысла.

Ея языкъ не повернулся бы сказать ему непріятность. Кокетство и всѣ женскія хитрости были также чужды ей, какъ греческимъ статуямъ.

О, съ какимъ восторгомъ вспоминалъ онъ о ссорахъ съ мантуанской красавицей, вспышкахъ ревности, бѣшенныхъ упрекахъ, о безумномъ блаженствѣ примиреніи! Большіе глаза Музы, вѣчно смотрѣвшіе на него съ восторгомъ, ея губы, только благословлявшія его, пробуждали въ немъ чувство униженія и стыда. Долгъ благодарности до того тяготилъ его, что уничтожалъ самую любовь.

Весна, мало-по-малу, уступила мѣсто лѣту. Хлѣбъ заколосился, пожелтѣлъ и зрѣлые, бородатые колосья усѣяли землю подъ ударами серповъ. Стада потянулись къ прохладнымъ горамъ; дни стали длинными, знойными. Наступила лѣтняя тишина, лѣтнее одиночество. Муза была счастлива, что снова вся окрестная страна принадлежала имъ однимъ, птицамъ и звѣрямъ. Въ этрусскую гробницу не проникало жары, и въ то время, когда даже орлы лѣниво парили отъ зноя надъ масличными рощами, здѣсь было прохладно.

Однажды, Муза отправилась на берегъ собирать ракушки, которыя она пекла въ угольяхъ для Эсте. Разувшись и поднявъ юбку, она по колѣна вошла въ море и вскорѣ набрала цѣлую корзину морскихъ произведеній, въ томъ числѣ и нѣсколько устрицъ.

Было еще рано, и вокругъ царила безмятежная тишина. На горизонтѣ не было видно ни одного паруса.

Покончивъ съ своей работой, она вернулась на песчаный берегъ и, облокотившись на большой камень, задумалась. Въ ея памяти возстала та ужасная ночь, когда море поглотило ее и потомъ такъ милостиво возвратило къ жизни. Какъ черна была вода! Какъ грозно цѣнились и клокотали сѣдые валы! Какъ мрачно было небо! Какъ жестоко гудѣлъ громъ! Она вспоминала обо всемъ этомъ и такъ была погружена въ свои мысли, что не замѣтила, какъ лодка причалила къ берегу и передъ нею очутился Даніелло Вилламагна.

Прошло семь мѣсяцевъ съ тѣхъ поръ какъ она покинула его въ Орбетелло. Онъ былъ очень блѣденъ и значительно похудѣлъ, но глаза его блестѣли прежнимъ огнемъ.

— Я-таки нашелъ васъ! воскликнулъ онъ. — Не уходите, не мучьте меня! Зачѣмъ вы не довѣряете мнѣ?

При видѣ сицилійца, лицо ея мгновенно отуманилось. Присутствіе его грозило ей опасностью.

— Напротивъ, отвѣчала она, вспомнивъ, какъ онъ одолжилъ ей лодку и не велѣлъ своему матросу слѣдовать за нею: — я думаю, что вы благородный человѣкъ; всѣ моряки благородные люди. Но я сожалѣю, что вы не забыли меня и даромъ теряете время; если вы двадцать лѣтъ будете являться сюда, все-таки я встрѣчу васъ безъ улыбки.

Лицо сицилійца исказилось страданіемъ и гнѣвомъ.

— Я много дней искалъ васъ на этомъ берегу, отвѣчалъ онъ. — Я вернулся въ прошломъ мѣсяцѣ съ береговъ Шельды. Погода стояла дурная, и было много снѣжныхъ мятелей. Тамъ зима также длинна, какъ у насъ лѣто. Вы меня не слушаете. Но я могъ бы вамъ разсказать интересныя вещи. Выслушайте хоть вотъ что: въ этихъ холодныхъ моряхъ я вѣчно думалъ о васъ. Когда мои матросы дрожали отъ стужи, я говорилъ себѣ: «отъ ея злыхъ словъ дышетъ большимъ холодомъ». Съ тѣхъ поръ, какъ я разстался съ вами, въ Орбетелло, я не взглянулъ ни на одну женщину. Клянусь, что…

— Смотрите на кого хотите, только не на меня, произнесла съ сердцемъ Муза.

— Еслибъ вы были со мною, продолжалъ онъ, въ то время какъ ея слова поразили его въ самое сердце: — то вамъ понравилось бы это путешествіе. Любопытно видѣть, какъ бѣдные люди ходятъ тамъ, укутанные въ шкуры и почти никогда не видятъ солнца, а потомъ перенестись на нашъ залитый солнцемъ островъ, гдѣ ночью блеститъ луна, словно второе солнце, гдѣ масличныя рощи доходятъ до моря, и воздухъ пропитанъ благоуханіемъ померанцевыхъ цвѣтовъ.

Она нетерпѣливо махнула рукой, но онъ не умолкъ.

— Жаль, что вы не поѣхали со мной. Я только на васъ смотрю, только васъ вижу. Ваше лицо никогда не покидало меня въ эти длинные семь мѣсяцевъ. Вы какъ бы манили меня изъ-за холоднаго тумана. Правда, я знаю, вы никогда не манили меня, никогда не желали меня видѣть. Но я васъ такъ люблю, что не отказываюсь отъ надежды. Я цѣню себя не высоко, хотя прежде женщины улыбались мнѣ, но мое судно хорошее и безопасно будетъ носить васъ по волнамъ, а вы любите море. На сицилійскомъ же берегу я устрою вамъ гнѣздо среди лимонныхъ и апельсинныхъ деревьевъ надъ самымъ моремъ, такъ что вы съ своего балкона будете видѣть кораллы и рыбу въ морской глубинѣ. Поставивъ мое судно въ докъ, я отправился сюда, чтобъ отыскать васъ. Отчего вы не хотите быть добрѣе со мною? Вѣдь любить васъ не обида.

— Вы меня видѣли только два раза.

— Мнѣ довольно было одного взгляда. Я васъ люблю и не боюсь…

Онъ думалъ о крови Мастарны, которая текла въ ея жилахъ, и мысленно прибавилъ: «не боюсь жениться на васъ, хотя и знаю, что вы можете вонзить мнѣ въ сердце кинжалъ».

Она слушала его съ гнѣвомъ и смущеніемъ, хотя ея натура очень смягчилась подъ вліяніемъ любви, и она теперь была въ состояніи пожалѣть его. Она молча смотрѣла на воду, а сициліецъ смотрѣлъ на нее.

« Не сказать ли ей, что она дочь Сатурнино? думалъ онъ: — не объяснить ли ей, откуда происходятъ блескъ ея глазъ, физическая сила и любовь къ свободѣ? Но она мнѣ не повѣритъ. Какъ мнѣ доказать, что я говорю правду? Притомъ ей будетъ стыдно и больно, что она дочь каторжника, вора и убійцы, къ которому она питаетъ сожалѣніе и отвращеніе? Нѣтъ, она еще болѣе возненавидитъ его за подобную вѣсть».

Поэтому Даніелло ограничился слѣдующими словами:

— Помните вы, что въ тотъ день, когда я васъ видѣлъ въ Орбетелло, вы смотрѣли съ сожалѣніемъ на разбойника Сантафіоры, работавшаго, какъ вьючный волъ?

— Да, помню. Онъ, говорятъ, бѣжалъ и погибъ въ морѣ.

— Онъ бѣжалъ, но живъ. Я помогъ ему бѣжать. Онъ бросился съ городской стѣны въ море и поплылъ. Я его подобралъ въ темнотѣ, взялъ въ свою лодку и отвезъ въ Сардинію, гдѣ его кровные родные живутъ въ горахъ и лѣсахъ. Я сдѣлалъ это потому, что вы его пожалѣли.

— Это благородно, сказала она съ улыбкой, отъ которой разстаяло его сердце.

— Я сдѣлалъ это для васъ, промолвилъ онъ, колеблясь сказать ей всю правду.

— Онъ дурной человѣкъ, воръ и убійца, замѣтила она: — но, видя его въ цѣпяхъ, я пожалѣла бѣдняка, хотя онъ у меня похитилъ золото.

— Какое золото? спросилъ поспѣшно сициліецъ.

— Золото, которое было мнѣ дано на сохраненіе, отвѣчала Муза.

— Золото изъ этрусской гробницы? спросилъ онъ.

Она поблѣднѣла отъ страха.

— Почему вы это знаете?

— Сатурнино сказалъ мнѣ, что вы показали ему пещеру и что тамъ были золотыя игрушки и золотое оружіе. Онъ похитилъ эти вещи, а они повели къ его поимкѣ.

— И подѣломъ, промолвила она, успокоиваясь.

Сатурнино не зналъ, что она жила въ пещерѣ.

— Говорилъ онъ вамъ о человѣкѣ, который спасся вмѣстѣ съ нимъ съ Горгоны? спросила она, желая сразу узнать, чего ей было опасаться: — это аристократъ, приговоренный къ смерти, его голова дорого оцѣнена.

— Нѣтъ, онъ не говорилъ о немъ. А вамъ какое дѣло?

— Можно было бы получить много денегъ, еслибъ вы знали, гдѣ онъ, отвѣчала Муза.

— Я не съищикъ, отвѣчалъ Даніелло съ презрѣніемъ: — я не знаю, гдѣ онъ, да еслибъ и зналъ, не выдалъ бы его. Да и вы его не выдали бы.

— Предлагаютъ много денегъ, произнесла Муза: — но я также не шпіонъ.

— Если вы любите деньги, такъ посмотрите на эту вещицу, сказалъ сициліецъ, введенный въ заблужденіе ея наружнымъ корыстолюбіемъ.

Онъ вынулъ изъ-за рубашки маленькій футляръ съ ожерельемъ изъ того золота, которымъ сицилійскіе золотыхъ дѣлъ мастера славились съ древности до нашихъ временъ.

Она взглянула на ожерелье съ улыбкой.

— Очень мило. Отдайте его вашей невѣстѣ.

— Я вамъ привезъ его, произнесъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ.

— Мнѣ? Я не похожа на Сатурнино и не дорожу драгоцѣнностями. Вернитесь на свой островъ и отдайте это ожерелье женщинѣ, которая вамъ нѣжно улыбнется. Но мнѣ нельзя терять съ вами время. Прощайте, я иду домой.

— Вы не возьмете?

— Нѣтъ.

Сициліецъ бросилъ футляръ съ ожерельемъ въ море.

— У моря и безъ васъ много сокровищъ, замѣтила равнодушно Муза.

Онъ вышелъ изъ терпѣнія и проговорилъ тоже, что нѣкогда сказалъ Эсте:

— У васъ не сердце, а камень.

Она ничего отвѣчала, а взяла съ земли корзинку съ ракушками и устрицами.

— Гдѣ вы живете?

— Не скажу.

Ему и въ голову не приходило, что она жила въ этрусской гробницѣ.

— Если вы мнѣ не скажете, то я самъ найду, отвѣчалъ онъ сквозь зубы.

— Какое вамъ дѣло, гдѣ я живу? произнесла Муза, смотря прямо въ глаза молодому человѣку: — оставьте меня въ покоѣ. Я вамъ прямо скажу, что я живу съ человѣкомъ, котораго люблю. Весь остальной міръ для меня не существуетъ.

Она произнесла эти слова холоднымъ, рѣшительнымъ тономъ. Такъ могла говорить одна судьба.

Онъ поблѣднѣлъ, какъ полотно. Слова Музы окончательно убивали въ немъ всякую надежду. Мгновенно юность исчезла въ немъ, и онъ почувствовалъ себя старикомъ, убитымъ, разочарованнымъ.

— Если такъ, то мнѣ тутъ дѣлать нечего, отвѣчалъ онъ, собравшись съ силами: — я думалъ, что ваше сердце изъ бѣлаго мрамора, на которомъ никто еще не написалъ своего имени, и льстилъ себя надеждой, что напишу на немъ свое. Но я вамъ, вѣроятно, кажусь съумасшедшимъ.

Съ этими словами онъ вскочилъ въ лодку и, взмахнувъ веслами, исчезъ черезъ минуту за скалой Сассо-Скритто.

XXXVIII.

Въ полумракѣ своей уединенной подземной мастерской, Эсте вылѣпилъ изъ глины, которую Муза приносила ему со дна рѣки Омброны, ея статую во весь ростъ. У него былъ талантъ къ скульптурѣ, и онъ вложилъ въ эту работу столько искуства и старанія, что статуя Музы, представленной съ обнаженными руками и ногами, поражала жизненной правдой, благородствомъ и граціей. Онъ гордился этимъ по истинѣ художественнымъ произведеніемъ и, окончивъ его вечеромъ того дня, когда Муза встрѣтила на берегу сицилійца, воскликнулъ съ торжествомъ:

— Какъ тебѣ нравится твое изображеніе?

— Развѣ я такъ хороша? промолвила она: — я вижу мои руки и ноги, мое платье и бронзовый кувшинъ, но остальное на меня не походитъ.

— Эта статуя походитъ на тебя, какъ весна можетъ походить на живой цвѣтокъ, отвѣчалъ онъ.

Она взглянула на него, сомнительно качая головой.

— Ты будешь радъ слышать, что Сатурнино Мастарна бѣжалъ изъ Орбетелло, сказала она послѣ минутнаго молчанія. — Онъ благополучно перебрался на Сардинію. Ты знаешь, это большой островъ, который виднѣется вдали, какъ въ туманѣ; оттуда, говорятъ, прилетаетъ фламинго.

— Кто тебѣ сказалъ?

— Человѣкъ на берегу.

Она боялась возбудить ревность Эсте и потому скрыла отъ него, что сициліецъ возвратился и снова просилъ ея руки.

Эсте отвернулся отъ статуи; мрачное облако отуманило его лицо; онъ тяжело, нетерпѣливо вздохнулъ.

— Онъ можетъ бѣжать, и птицы могутъ летать, произнесъ онъ съ горечью: — я одинъ долженъ вѣчно оставаться здѣсь! Какъ онъ спасся?

— Въ лодкѣ друга. Онъ ночью соскочилъ съ городской стѣны въ море.

— Жаль, что я не тамъ. Я также бы спасся.

— А я? хотѣла сказать Муза, но языкъ у нея не пошевельнулся.

За то глаза ея говорили краснорѣчивѣе всякихъ словъ.

Неужели онъ вѣчно думаетъ объ одномъ, о бѣгствѣ, о свободѣ? Неужели ихъ жилище, для нея столь же дорогое, какъ гнѣздо въ разсѣлинѣ скалы для горлицы, въ его глазахъ тюрьма?

— Этотъ разбойникъ, совершившій тысячи преступленій, на свободѣ, продолжалъ Эсте: — а я сгнію подъ землею, хотя мои руки не обагрены кровью.

Она взглянула на него со страхомъ.

— Я думала, что ты порадуешься за него, сказала Муза и прибавила дрожащимъ, нѣжнымъ голосомъ: — да проститъ ему Богъ всѣ его грѣхи; онъ прислалъ тебя ко мнѣ.

— Лучше было бы тебѣ, еслибы ты меня никогда не видала!

— Мнѣ хорошо, о, какъ хорошо! когда ты доволенъ, промолвила она, воркуя какъ голубка.

— Сатурнино прислалъ меня сюда не съ доброй цѣлью, отвѣчалъ Эсте съ горечью: — онъ сказалъ мнѣ: «шею молодой лани легко свернуть».

— Онъ такъ сказалъ потому, что — злой человѣкъ, и привыкъ всю свою жизнь работать кинжаломъ, но онъ зналъ, что ты мнѣ

не сдѣлаешь вреда.

— Развѣ я не сдѣлалъ тебѣ вреда? Боже, прости меня! промолвилъ онъ и поцѣловалъ ее.

— Нѣтъ, я счастлива; только мнѣ больно слышать, что ты хочешь бѣжать отсюда.

— Я не хочу бѣжать отъ тебя, но хочу дышать свѣжимъ воздухомъ, хочу видѣть людей. О! голубушка, еслибы открыли клѣтку коршуну, о которомъ я тебѣ говорилъ, то, кажется, онъ улетѣлъ бы, несмотря на свои парализованныя крылья.

— Можетъ быть, сказала она, и болѣе не прибавила ни слова.

Но ночью она горько плакала во снѣ. Ей приснилось, что стая фламинго летѣла на западъ по голубому небу; ихъ крылья были красны, потому что ихъ обагряла ея кровь, и чѣмъ они летѣли далѣе, тѣмъ она болѣе ослабѣвала, а когда они исчезли въ солнечномъ сіяніи, она упала мертвая.

Въ эту самую ночь въ Мантуѣ старикъ сидѣлъ за столомъ въ старинномъ домѣ на Lago di Mezzo. Вокругъ царила безмятежная тишина, нарушаемая но временамъ только кваканіемъ лягушекъ или крикомъ совы. Въ городѣ, мирно спавшемъ подъ мрачнымъ, беззвѣзднымъ небомъ, за массивными дверями церкви S. Andrea, покоилась подъ мраморнымъ мавзолеемъ его молодая жена. Теперь, въ ночной тиши, при свѣтѣ мерцающей лампы, онъ писалъ свою исповѣдь; онъ чистосердечно сознавался, что убилъ ее кинжаломъ, который былъ случайно оставленъ ея любовникомъ.

Недѣля за недѣлей, мѣсяцъ за мѣсяцемъ, какой-то блѣдный иностранецъ слѣдилъ за каждымъ его шагомъ, воскресилъ всю его прошлую жизнь почти изо-дня въ день, собралъ милліонъ мелкихъ, едва замѣтныхъ уликъ, которыя всѣ вмѣстѣ составили желѣзную цѣпь, нашелъ старыхъ слугъ, давшихъ свои показанія подъ присягой, и когда доказательства его вины стали очевидны, неопровергаемы, пришелъ къ уважаемому всей Мантуей судьѣ и сказалъ ему только два слова:

— Ты убійца!

Съ тонкимъ чутьемъ судьи, столь долго скрывавшійся убійца сразу понялъ, что для него не было выхода. Блѣдный иностранецъ, явившійся неизвѣстно откуда и стремившійся неизвѣстно къ какой цѣли, приперъ его къ стѣнѣ и сорвалъ съ него маску. Единственное средство, если не спасти себя, то хоть уменьшить заслуженную имъ кару, было признаніе. Онъ заперся ночью въ своей комнатѣ и написалъ чистосердечную исповѣдь.

На слѣдующее утро, старикъ былъ уже въ рукахъ правосудія и задача, принятая на себя Морисомъ Санктисомъ, была исполнена. Онъ подарилъ свободу Эсте.

— Я самъ скажу ему, что онъ свободенъ, думалъ Сапктисъ, пока жители Мантуи стекались къ мавзолею донпы Алонзіи, и съ любопытствомъ обсуждали неожиданную развязку этой странной трагедіи.

Но въ эту самую ночь Мантуя, какъ бы недовольная тѣмъ, что чужестранецъ явился раскрывать тайны ея старинныхъ дворцовъ, въ которыхъ совершилось столько скрытыхъ навѣки преступленій, отравила его дыханіе лихорадочнымъ дуновеніемъ ея роковыхъ тумановъ. Онъ занемогъ и на утро уже бредилъ, потерявъ сознаніе. Люди, у которыхъ онъ жилъ, испугались и послали за докторами, которые, по итальянской системѣ, пустили кровь больному, вслѣдствіе чего онъ потерялъ послѣднія силы: для борьбы съ недугомъ.

Благодаря участію, принятому имъ въ уличеніи мужа донны Алонзіи, Мантуя узнала его имя и славу. Но на пятый день онъ умеръ, прежде чѣмъ успѣли пріѣхать его родственники изъ за горъ, умеръ, не придя въ сознаніе и на рукахъ чужестранцевъ.

XXXIX.

Прошло лѣто; съ тѣхъ поръ, какъ Эсте запретилъ Музѣ продавать въ городахъ свою работу, они должны были довольствоваться самой скудной нищей. Въ это время года, на болотахъ и въ лѣсахъ можно было найти мало пищи. Правда, Муза заготовила дикаго овса, но это зерно невкусное и несытное. Снова прежняя забота о насущномъ хлѣбѣ стала ее тревожить; Эсте съ каждымъ днемъ все болѣе блѣднѣлъ и худѣлъ; она начала бояться новаго припадка рокового недуга, и пламенно просила у него позволенія отправиться въ Теламоне, продать запасъ своихъ произведеній и принести домой пищи и вина.

Эсте самъ видѣлъ, что они не могли такъ существовать и не выказалъ больше сопротивленія. Впрочемъ, разлука съ Музою не казалась ему теперь столь страшной. Правда, она была попрежнему чудной красавицей, но онъ зналъ наизусть каждую линію ея лица и могъ бы съ закрытыми глазами изваять ея бюстъ. Она была вѣчно при немъ, и въ этомъ заключалась ея единственная, но роковая вина.

Онъ согласился на ея экспедицію и просилъ взять съ собой нѣсколько его скульптурныхъ произведеній, въ надеждѣ, что она за нихъ выручитъ что-нибудь. Ей было тяжело разстаться съ нимъ на цѣлый день, но не было другого способа спасти его отъ грозившей болѣзни и, страстно обнявъ его, она отправилась въ путь.

Это была уже не прежняя быстрая, легко подвижная лань — въ послѣднія недѣли Муза чувствовала какую-то странную болѣзненную истому, но, собравшись съ силами, она скоро достигла берега и вышла въ лодкѣ въ открытое море. Утро было прекрасное, тихое; море и небо были одинаково лазуревыя; нечего было бояться непогоды, небольшой вѣтерокъ позволилъ поднять парусъ. Несмотря на это, Муза все-таки по временамъ бралась за весла; такъ жаждала она поскорѣе вернуться домой съ сытной пищей и краснымъ виномъ.

Приставъ къ берегу у Теламонскаго замка, она привязала лодку къ кольцу и пошла въ городъ. Конечно, мѣстные жители отказались отъ покупки у нея чего бы то ни било, но на ея счастіе, въ этотъ день находился тамъ разнощикъ, знавшій ее ребенкомъ въ домѣ Джоконды. Онъ ходилъ по всѣмъ городамъ Мареммы, и, зная толкъ въ товарахъ, купилъ за хорошую цѣну ея полотно, маты и даже статуэтки Эсте, которыя могли быть проданы очень дорого въ большихъ городахъ.

— Я зналъ Джоконду сорокъ лѣтъ, сказалъ онъ: — она была славная, честная и гостепріимная женщина, хотя бѣдная и безмолвная.

Пока онъ болталъ съ Музой, которая тщетно старалась отъ него отдѣлаться, къ нимъ подошелъ старый Андреино. Онъ проводилъ ее до лавокъ, гдѣ она закупила все, что ей было нужно, и потомъ пошла на берегъ къ своей лодкѣ.

По дорогѣ онъ закидалъ ее вопросами. Откуда она пріѣхала? Гдѣ она живетъ? Все ли она по старому Музанселла? Или у нея былъ любовникъ?

— А больной юноша? прибавилъ старикъ съ лукавой улыбкой: — вы, вѣроятно, его не дичитесь? Ха-ха-ха! Ну, да хорошо: вишни надо собирать, пока онѣ спѣлы. Время сбора продолжается не долго.

Она молча краснѣла, а старикъ еще болѣе ухмылялся.

— Ахъ да! Вы, конечно, знаете новость, произнесъ онъ неожиданно: — хотя во время сбора вишенъ ни о чемъ другомъ не думаютъ. Впрочемъ, если вы знаете, гдѣ скрывается эта бѣглая собака, то не мѣшаетъ взять награду. Вонъ, прочитайте объявленіе.

Муза машинально подошла къ городской стѣнѣ и прочитала объявленіе. Въ немъ говорилось обычнымъ оффиціальнымъ языкомъ, что нѣкто графъ Луитбрандъ Эсте былъ освобожденъ отъ присужденнаго ему наказанія и признанъ невиннымъ, такъ какъ Пьеро-ди- Альбано сознался въ убійствѣ своей жены, донны Алонзіи. На этомъ основаніи была назначена крупная награда тому, кто извѣститъ о мѣстопребываніи графа Эсте, бѣжавшаго два года тому назадъ съ Горгоны, или представитъ достовѣрныя свѣдѣнія о его смерти, если таковая послѣдовала

Она прочла эти строки среди окружавшей ея толпы. Въ глазахъ ея потемнѣло, земля словно разверзлась подъ ея ногами.

Онъ былъ свободенъ. Но она его лишится. Онъ броситъ ее.

Эта мысль всецѣло овладѣла ею. Но черезъ мгновеніе, она вспомнила, что онъ никогда не узнаетъ о своемъ помилованіи, если она ему не скажетъ. Никто, кромѣ нея и Мориса Санктиса, не зналъ объ его убѣжищѣ, Эсте же никогда не посмѣетъ подойти къ какому бы то ни было живому существу. Съ инстинктивной скрытностью, присущей латинской расѣ, Муза спокойно отошла отъ стѣны и сказала твердымъ, хладнокровнымъ голосомъ:

— Законъ ошибается, и люди за это терпятъ.

— Говорятъ, что законъ никогда не ошибается, отвѣчалъ Андреино: — но еслибы я былъ на мѣстѣ этого молодого человѣка, то разыскалъ бы судью, произнесшаго такой несправедливый приговоръ, и убилъ бы его, какъ собаку.

— Можетъ быть, онъ это и сдѣлаетъ, замѣтила Муза.

Но она сама не понимала, что говорила. Въ глазахъ ея вертѣлись огненные круги, въ ушахъ громко раздавался таинственный голосъ:

— Не говори ему! Не говори ему!

Она ни мало не сомнѣвалась въ томъ, что онъ броситъ ее, какъ только узнаетъ о своемъ помилованіи. Она не сердилась на него, не обсуждала причинъ его измѣны, а просто сознавала, что, очутившись на свободѣ, онъ не останется съ нею ни минуты.

Несмотря на все это, она, какъ ни въ чемъ не бывало, простилась съ старымъ Андреино, положила свои покупки въ лодку и поплыла въ обратный путь.

— Мантуанскій бѣглецъ не можетъ быть ея любовникомъ, подумалъ Андреино, смотря ей въ слѣдъ: — а то она не приняла бы такъ спокойно извѣстія объ его помилованіи. Легко сказать: большая награда и графскій титулъ. Нѣтъ, нѣтъ, она сошла бы съ ума отъ радости.

Лодка быстро скользила по лазуревой поверхности моря. Муза ничего не видѣла, не сознавала, а машинально по привычкѣ правила рулемъ. Достигнувъ скалы Сассо-Скритто, она втащила лодку на берегъ и, бросивъ ее на пескѣ съ купленной провизіей, поспѣшно пошла по знакомой дорогѣ черезъ болотистую равнину. Все вокругъ нея вертѣлось въ безумномъ вихрѣ. Въ вискахъ у нея стучало; сердце болѣзненно билось, словно хотѣло выскочить.

Она не думала о томъ, что его невинность была публично признана. Она всегда знала, что онъ невиненъ. Одна мысль наполняла все ея существо: онъ уйдетъ, какъ только узнаетъ, что свободенъ.

Но зачѣмъ ему говорить объ этомъ? Она держала Эсте въ своей рукѣ, какъ маленькую птичку. Если она не откроетъ руки, онъ вѣчно останется съ нею. Нѣтъ, она ему не скажетъ никогда, никогда.

Онъ былъ ея собственностью, какъ мертвецы составляютъ собственность земли. Развѣ она не купила его самой дорогой для женщины цѣною, не вырвала его изъ когтей смерти, не холила его, не охраняла, не обожала? Еслибы не она, то онъ давно былъ бы схваченъ карабинерами, или съѣденъ кабанами, или умеръ бы на болотѣ голодной смертью.

Она была дитя природы, и потому, естественно, въ ней заговорили прежде всего инстинкты животной страсти и собственности. Онъ принадлежалъ ей нераздѣльно, зачѣмъ же было отдавать его невѣдомому свѣтлому міру? Она лишь по его словамъ знала Мантую, съ ея шумными улицами, красавицами въ окнахъ, весельемъ, смѣхомъ и вѣчной борьбой жизни, но боялась этого страннаго міра, не чувствуя себя въ силахъ вступить съ нимъ въ борьбу. Нѣтъ, она не хотѣла уступить Эсте другимъ.

— Я ему никогда не скажу! Никогда не скажу! повторяла она, идя по равнинѣ подъ палящими солнечными лучами.

Она шла тяжело, медленно, словно дорога отъ берега до пещеры стала втрое длиннѣе, чѣмъ обыкновенно. Ей казалось, что на ногахъ у нея былъ привязанъ свинецъ; что знойная атмосфера была каменной стѣной между нею и Эсте. Не зная, чего она боится, она опасалась взглянуть на него теперь, разъ, что скрывала отъ него роковую тайну. До послѣдней минуты они всегда встрѣчались просто, естественно, какъ дѣти, приходящія играть другъ съ другомъ, но теперь эта тайна становилась между ними, словно призракъ изъ загробнаго міра.

Она думала только о тайнѣ, которую схоронила въ своемъ сердцѣ. Не прочтетъ ли онъ въ ея глазахъ, что она скрываетъ отъ него? Нѣтъ, она съумѣетъ удержать тайну, а вмѣстѣ и самого Эсте. Все, что было страстнаго, жестокаго, себялюбиваго въ ея натурѣ, взяло верхъ надъ остальными чувствами, и она вполнѣ поддалась инстинкту дикаря, стоять за свое и не выпускать изъ рукъ своей собственности.

Она не сознавала всей низости задуманнаго ею предательства, но уже не чувствовала прежней радости при мысли, что увидитъ его и какъ-то невольно измѣряла шаги.

У миртоваго куста, надъ самой пещерой, она остановилась и впервые въ жизни задрожала отъ страха. Черезъ минуту она оправилась, раздвинула вѣтви и спустилась по ступенямъ въ ихъ убѣжище.

Въ передней комнатѣ Эсте лежалъ на каменной гробницѣ, гдѣ нѣкогда покоился воинъ въ золотомъ оружіи. Онъ спалъ, и казался мертвымъ, такъ онъ былъ блѣденъ и худъ; распахнувшаяся на груди рубашка обнаруживала кости, торчавшія изъ подъ лихорадочно-сжатой кожи; губы его были сжаты, сердце еле билось.

Неожиданно она прочитала на его лицѣ горькую правду, словно правда эта была написана огненными буквами. То, что для нея было домашнимъ очагомъ, для него было тюрьмой, что было для нея райскимъ блаженствомъ, для него — живой смертью.

Она не разбудила его, но тихо, неслышно поднялась по ступенямъ и сѣла на камень подъ тѣнью миртоваго куста.

При видѣ Эсте, она поняла какое низкое задумала предательство.

XL.

Долго сидѣла она на солнечномъ припекѣ и не чувствовала ни зноя, ни усталости, хотя прошла въ этотъ день болѣе двадцати миль. Змѣя проползла мимо нея по сухой травѣ, и Муза ея не замѣтила. Она боролась съ собою, съ своимъ невѣжествомъ, съ своими инстинктами, страстями, съ своей любовью къ этому единственному на свѣтѣ существу, который былъ ей дорогъ.

Она сидѣла неподвижно, какъ статуя. Платокъ спасалъ ея голову отъ вертикальныхъ лучей солнца, но они жгли ея обнаженныя руки и ноги. Глаза ея налились кровью, жилы вспухли и почернѣли. Но она не чувствовала физическихъ страданій, а только повторяла про себя:

— Онъ уйдетъ! Онъ уйдетъ!

Она ни на минуту не обманывала себя иллюзіями, не тѣшила себя надеждой, что онъ скажетъ ей: «пойдемъ со мною». Она знала, что онъ взмахнетъ крыльями, какъ морская чайка, и улетитъ за море.

Страшная борьба между добромъ и зломъ происходила въ ней. Всѣ дурные инстинкты ея дикой натуры брали сторону ея любви и побуждали ее похоронить навѣки тайну, которая должна была положить конецъ ея счастью и возвратить свѣту Эсте. Все, что было въ ея душѣ благороднаго, нѣжнаго, самоотверженнаго, говорило ей, что обмануть его, лишить свободы и заставить умереть медленной смертью въ ея объятіяхъ, было все равно, что убить его во снѣ.

— Боже мой! Приди мнѣ на помощь! воскликнула она громко въ этой страшной агоніи.

Неожиданно до ея чуткаго слуха донесся слабый голосъ любимаго человѣка. Онъ удивлялся, что она такъ долго не шла, и съ безпокойствомъ тихо, осторожно произносилъ ея имя въ полумракѣ пещеры.

іфтотъ голосъ заставилъ ее очнуться. Она вскочила. Виски ея стучрли, въ горлѣ пересохло. Она бросила взглядъ на болото, на небо. Не откуда было ждать помощи. Она крѣпко стянула свой поясъ, словно шла на бой, и быстро сбѣжала но ступенямъ въ этрусскую гробницу.

Прежде чѣмъ онъ успѣлъ сказать слово, она произнесла глухимъ, хриплымъ голосомъ:

— Ты свободенъ! Ступай, прочитай!

Онъ взглянулъ на нее и задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Лицо его вдругъ преобразилось, какъ у мертвеца, возвращеннаго къ жизни: губы, глаза, всѣ черты оживились, просіяли. Онъ схватилъ ее за обѣ руки.

— Что? Что? воскликнулъ онъ съ неожиданной силой. — Повтори! Повтори, ей казалось, что внезапно объявленная ею надежда убьетъ его, и, онъ исчезнетъ въ воздухѣ, какъ золотой воинъ. Она не могла на, него, смотрѣть, не могла выносить его прикосновенія.

— Это, правда, отвѣчала она, освобождаясь отъ него: — поди и прочти. Старикъ сознался. Тебя отыскиваютъ. Ты свободенъ.

И она поспѣшно, ушла въ послѣднюю комнату пещеры.

Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ, Эсте стоялъ молча, неподвижно. Потомъ, слезы брызнули у него изъ глазъ, и онъ захохоталъ, какъ сумасшедшій. Наконецъ, онъ выскочилъ на свѣжій воздухъ, на свѣтъ.

Стоять, выпрямившись подъ открытымъ небомъ, смотрѣть во всѣ стороны, дышать, ходить, махать руками — это уже было такимъ несчастнымъ, что онъ едва не рехнулся. Ему не для чего было болѣе скрываться, какъ лисицѣ или змѣѣ; не для чего было бояться шелеста листьевъ, чириканья птицъ, своей собственной тѣни. Онъ опять началъ плакать и смѣяться.

— Боже мой, Ты не забылъ, меня! воскликнулъ онъ, внѣ себя отъ радости.

На обнаженномъ Горгонскомъ утесѣ Эсте богохульствовалъ, проклиналъ весь міръ и его Творца, а теперь въ первую минуту счастія и свободы онъ почувствовалъ, что въ его сердцѣ воскресла, дѣтская вѣра.

Богъ его вспомнилъ и освободилъ!

Онъ былъ такъ счастливъ. Только одна мрачная мысль отравляла его блаженство: ему открывалась возможность возвратить свободу, даже юность, но нельзя было воскресить убитой женщины, покоившейся подъ мраморнымъ мавзолеемъ въ Мантуѣ.

Придя немного въ себя отъ первой вспышки безумнаго восторга, онъ спустился въ пещеру и позвалъ Музу. Она откликнулась.

— Я устала, крикнула она изъ послѣдней комнаты: — дай мнѣ отдохнуть.

— Но скажи мнѣ еще разъ, что это правда, воскликнулъ онъ: — тутъ не можетъ быть никакого сомнѣнія? Что ты видѣла?

— Я уже сказала. Вывѣшено объявленіе. Возьми лодку, отправляйся самъ и прочти.

— Ты увѣрена, что это не западня.

— Да, увѣрена. Оставь меня; я хочу отдохнуть.

Голосъ ея былъ слабый, дрожащій. Но Эсте этого не замѣтилъ. Онъ думалъ только объ одномъ: Муза была увѣрена, что эта правда. Значитъ это не былъ сонъ. Онъ былъ дѣйствительно свободенъ.

Муза была въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него въ гробницѣ, бывшей такъ долго ихъ общимъ жилищемъ, но она перестала существовать для него. Она казалась ему мертвой, а живымъ въ его глазахъ теперь было все то, о чемъ онъ такъ долго вздыхалъ, заточенный въ этой темницѣ — шумная городская жизнь, женскій смѣхъ, танцы, веселіе, страсти, борьба. Онъ не былъ неблагодаренъ, а просто забылъ въ минуту радости о дѣвушкѣ, которой онъ былъ обязанъ своей свободой. Это было вполнѣ естественно, и Муза не жаловалась. Она ничего другого и не ждала. Она только прибавила:

— Я устала.

Дѣйствительно, она устала. Но какое ему было дѣло до ея усталости? Онъ былъ свободенъ! Воспоминанія о прежней жизни нахлынули на него толпою. Онъ снова жилъ, хотя еще мысленно, въ Мантуѣ, и въ этой жизни не было мѣста для Музы.

— Голубушка, приди ко мнѣ и разскажи все подробно, воскликнулъ онъ, и въ голосѣ его слышалась такая радость, какой она никогда не слыхала даже въ ту минуту, когда онъ впервые сказалъ ей: «ты меня любишь».

— Подожди, отвѣчала она, и черезъ минуту вышла къ нему, очень довольная, что, благодаря мраку пещеры, не замѣтно будетъ ея волненіе.

Онъ схватилъ ее за обѣ руки.

— О, скажи мнѣ еще разъ, что это правда. Разскажи все, что тамъ написано.

— Обѣщаютъ пять тысячъ лиръ тому, кто извѣститъ о твоемъ мѣстопребываніи, начала она страннымъ, сдержаннымъ голосомъ, словно повторяла заученный урокъ. — Потомъ говорится, что старикъ сознался, что онъ убилъ свою жену, и что тебя помиловали, потому что ты ни въ чемъ не виноватъ. Я этого не понимаю.

— Это обычная формула, когда судъ приговорилъ невиннаго, произнесъ онъ поспѣшно: — награду, вѣроятно, назначила моя мать. Сколько она, бѣдная, должна была выстрадать! Ты увѣрена, что все это тамъ написано?

— Да.

Онъ не обращалъ на нее ни малѣйшаго вниманія, иначе онъ замѣтилъ бы какихъ усилій ей стоило сохранить свое искуственное спокойствіе. Она стояла немного поодаль отъ него, опустивъ голову и крѣпко сжавъ руки.

Въ ея головѣ блеснула было мысль, не предложитъ ли онъ ей теперь, что онъ свободенъ исполнить обѣщаніе, данное ею Джокондѣ и нарушенное ради него, не скажетъ ли онъ: «пойдемъ въ храмъ Божій». Но до того смиренна и самоотверженна была ея любовь, что эта мимолетная мысль не воплотилась даже въ надежду и она ни однимъ словомъ не напомнила ему объ его долгѣ въ отношеніи ея.

— Я, кажется, съума сошелъ! произнесъ онъ, весело смѣясь: — я точно пьянъ. Все кружится передо мною! Ахъ, какое блаженство быть свободнымъ, быть свободнымъ!

— Она не воскреснетъ и не встрѣтитъ васъ, промолвила съ горечью Муза.

Впервые она пожалѣла женщину, которую доселѣ ненавидѣла. Онѣ обѣ были забыты.

— Тише! Ты жестока! сказалъ онъ съ сердцемъ: — неужели ты думаешь, что я объ ней не вспомнилъ? Я отдалъ бы свою свободу, еслибъ можно было ее воскресить!

Въ этихъ словахъ слышалась страсть; женщина, покоившаяся подъ мраморнымъ мавзолеемъ въ Мантуѣ, была для него дороже той, которая ему пожертвовала всѣмъ, и любила его самой возвышенной, самой святой любовью.

Она молчала.

Онъ также умолкъ, не сознавая въ тоже время своей жестокости.

— Какъ ты думаешь, не отправиться ли мнѣ сейчасъ прочесть объявленіе? вдругъ спросилъ онъ: — лучше, не теряя времени, заявить о своемъ существованіи, а то, пожалуй, явится какой-нибудь самозванецъ и выдастъ себя за меня. Не подумай, что я неблагодаренъ, но ты не можешь себѣ представить, какъ я жажду увидѣть людей, очутиться снова въ живомъ городѣ.

— Ступай сейчасъ, отвѣчала она тѣмъ же страннымъ, надломаннымъ голосомъ: — лодка на берегу; ты найдешь дорогу и безъ меня. Я устала.

— Такъ я отправлюсь и вернусь къ ночи, или самое позднее, къ двѣнадцати часамъ. Прости мнѣ, моя радость, если я говорю, какъ пьяный, но я, право, опьянѣлъ отъ радости. Поцѣлуй меня, голубушка, до свиданія. Мы разстаемся только на нѣсколько часовъ. Ты была для меня тѣмъ, чего ни одинъ мужчина не могъ бы быть достойнымъ заслужить отъ женщины. Я часто стыдился себя…

— Полно, сказала Муза и улыбнулась.

Быть можетъ, они разставались навсегда, и она не хотѣла, чтобъ онъ унесъ съ собою непріятное воспоминаніе о ней.

Онъ нѣжно обнялъ ее и покрылъ поцѣлуями. Онъ чувствовалъ, что во всю свою жизнь не будетъ въ состояніи уплатить ей за все то, что она сдѣлала для него въ полумракѣ этрусской гробницы.

Потомъ онъ ушелъ.

Поднявшись по ступенямъ, онъ снова съ восторгомъ сталъ дышать свѣжимъ воздухомъ. Какъ странно и отрадно было находиться на свободѣ. Онъ машинально, почти безсознательно направился черезъ равнину къ берегу, гдѣ была лодка.

Солнце уже склонялось къ западу, но было еще высоко надъ горизонтомъ. Эсте не видѣлъ его съ тѣхъ поръ, какъ оно жгло его на Горгонѣ. Теперь оно его привлекало, манило къ себѣ. Онъ шелъ, счастливый, веселый, не слыша подъ собою ногъ.

По временамъ мысль о Музѣ, о неблагодарности, о долгѣ въ отношеніи къ ней побуждала его вернуться, но не была въ силахъ остановить его.

— Я вернусь къ ней, я пошлю за ней, успокоивалъ онъ себя и шелъ далѣе.

Онъ былъ такъ счастливъ, такъ жаждалъ скорѣе увидѣть свѣтъ, людей. Весь міръ казался ему чуднымъ садомъ, полнымъ цвѣтовъ и плодовъ, красивыхъ на взглядъ и сладкихъ на вкусъ. Онъ забылъ, что на свѣтѣ существуютъ лишенія, страданія, горе, смерть; онъ помнилъ только радости жизни.

Онъ нашелъ лодку на берегу и, спихнувъ ее въ воду, взялся за весла.

— Я вернусь къ ней, повторилъ онъ и понесся по лазуревой поверхности моря прямо на сѣверъ, откуда свѣжій вѣтерокъ приносилъ благоуханіе лимонныхъ и апельсинныхъ цвѣтовъ.

XLI.

Прошла недѣля, и онъ не возвратился.

Музѣ казалось, что весь міръ внезапно умеръ. Мрачное отчаяніе овладѣло ею; слезы не выступали на ея глазахъ, языкъ не шевелился. Убитая, уничтоженная она проводила дни и ночи, сидя на полу у гроба Джоконды.

Наконецъ, она вышла на воздухъ и, подъ тѣнью миртоваго куста, сидѣла часами, устремивъ глаза на вызженную солнцемъ равнину, по которой Эсте ушелъ въ невѣдомый ей міръ.

Она не удивлялась, что онъ ушелъ. Она никогда не думала, что онъ останется, хорошо знала, что, сказавъ ему объ его помилованіи, она вонзила кинжалъ въ свое сердце. Она не обсуждала своей судьбы, не протестовала противъ нея. Инстинктивный фатализмъ и странная апатія, смѣняющая въ южныхъ натурахъ вспышки страсти, побуждали ее покориться неизбѣжной судьбѣ.

Эсте ушелъ, онъ не былъ болѣе ея собственностью, и все умерло въ ней и для нея. Самое солнце померкло въ ея глазахъ, и природа потеряла свою прелесть. На душѣ у нея было темно и пусто, какъ въ выгорѣвшей лампѣ.

На восьмой день, утромъ, вдали, на равнинѣ, показалась человѣческая фигура. Сердце Музы радостно ёкнуло, она вся вспыхнула. Эсте возвращался! Но эта радость продолжалась недолго. Человѣческая фигура оказалась какимъ-то незнакомцемъ. Онъ шелъ тихо и велъ мула. Муза закрыла лицо рукой и опустилась на землю. Какое ей было дѣло до случайнаго проѣзжаго, разнощика или путешественника?

— Вы живете подъ землею? раздался неожиданно надъ нею незнакомый голосъ: — если это вы, то я принесъ вамъ письмо и…

Она мгновенно вскочила.

— Онъ здоровъ? воскликнула она: — гдѣ письмо? Дайте мнѣ скорѣе письмо.

— Мой господинъ, графъ Эсте, здоровъ и находится въ Мантуѣ, отвѣчалъ старый слуга: — онъ прислалъ меня къ вамъ и велѣлъ купить мула въ приморскомъ городѣ. Онъ поручилъ мнѣ разузнать отъ васъ…

— Письмо! Письмо! воскликнула Муза, простирая къ нему руки.

Онъ подалъ ей письмо.

— Боже мой! Благодарю Тебя, что я умѣю читать! подумала она, сіяя радостью, что онъ вспомнилъ объ ней: — подождите здѣсь, прибавила она, обращаясь къ слугѣ, и поспѣшно скрылась въ пещерѣ.

Она не хотѣла, чтобъ чужестранецъ былъ свидѣтелемъ ея радости.

Она читала съ трудомъ письма, но любовь помогла ей разобрать каждое слово; къ тому же письмо было не длинное.

Послѣ многихъ нѣжныхъ изліяній, Эсте просилъ прощенія, что не вернулся къ ней; онъ былъ вынужденъ отправиться прямо въ Мантую, гдѣ узналъ, что нетолько былъ оправданъ и на свободѣ, но наслѣдовалъ отъ стараго родственника большое помѣстье и дворецъ въ Римѣ. Поэтому, онъ долженъ былъ отправиться въ Римъ, гдѣ придется ему часто жить.

«Что мнѣ сказать тебѣ? говорилось въ концѣ письма: — я обязанъ тебѣ столькимъ, что этотъ долгъ тяготитъ меня. Не думай, что я неблагодаренъ и безсердеченъ потому только, что я бѣжалъ, я просто сошелъ съ ума отъ счастія быть свободнымъ. Посылаю тебѣ нѣсколько мелочей, которыя нравятся женщинамъ; это пустяки, но онѣ напомнятъ тебѣ обо мнѣ. Вскорѣ я пріѣду къ тебѣ или пришлю за тобою. Я потерялъ твою лодку, но тебѣ она болѣе не понадобится; тебѣ надо тотчасъ бросить ту несчастную жизнь, которую ты вела доселѣ. Поѣзжай куда хочешь, но скажи моему посланному, гдѣ я могу найти тебя. Люби меня вѣчно».

Написавъ эти слова, онъ подумалъ:

— Неужели она будетъ вѣчно висѣть на моей шеѣ? Я ей многимъ обязанъ, но что мнѣ съ ней дѣлать? Она прекрасная дикарка и болѣе ничего, и никогда не пойметъ своего положенія и не дастъ мнѣ покоя. А я желаю только одного — забыть, забыть.

Она прочла письмо три раза. Въ него вложена была пачка банковыхъ билетовъ на большую сумму. Еслибъ Эсте убилъ ее, она поцѣловала бы его руку въ ту минуту, какъ онъ вонзалъ въ ея грудь кинжалъ. Но это ее глубоко оскорбило.

Она взяла бумагу и карандашъ, которые когда-то купила для него, и съ трудомъ написала крупными уродливыми буквами:

«Я здорова и не нуждаюсь ни въ чемъ. Отсылаю тебѣ все, что ты прислалъ; мнѣ не надо ни вещей, ни денегъ. Я останусь здѣсь всегда. Думай обо мнѣ, когда захочешь».

Она подписала записку — tua eterna devota и положила вмѣстѣ съ банковыми билетами въ конвертъ Эсте. Письмо же его она сунула себѣ за пазуху.

Потомъ она вернулась къ старому слугѣ, который, замѣтивъ въ ея лицѣ большую перемѣну, подумалъ:

— Неужели письмо жестокое? Отчего онъ самъ не пріѣхалъ?

Онъ открылъ привезенный имъ сундукъ, съ металлической

оправой, выложенный внутри бархатомъ. Обыкновенно въ Италіи въ такихъ сундукахъ хранятъ приданое. Онъ разложилъ на травѣ часть находившихся въ сундукѣ вещей: дорогіе наряды, восточныя ткани, драгоцѣнные каменья, жемчужныя ожерелья и проч. Муза и не взглянула на нихъ.

— Уложите все это и отвезите назадъ съ этимъ письмомъ, сказала она: — мнѣ ничего не надо! Если онъ спроситъ, скажите, что я совсѣмъ здорова.

Слуга вернулся въ Мантую и передалъ своему господину сундукъ съ вещами и дурно написанное, но дышавшее благородной гордостью письмо.

Эсте вышелъ изъ себя отъ гнѣва.

Письмо Музы не тронуло его сердца, потому что оно было живымъ укоромъ.

— Неужели она потребуетъ всей моей жизни? подумалъ онъ.

Но она ничего не требовала, и героизмъ ея безмолвнаго самопожертвованія тяготилъ его, унижалъ въ собственныхъ его глазахъ.

XLII.

Наступила осень и прошла, уступивъ мѣсто зимѣ. Розовые фламинго улетѣли на сѣверъ, но Эсте все не возвратился.

Однако, большое утѣшеніе было ниспослано судьбою Музѣ. Она теперь терпѣливо переносила мрачные, одинокіе часы разлуки съ любимымъ человѣкомъ, зная, что въ мартѣ мѣсяцѣ, вмѣстѣ съ весенними цвѣтами появится на свѣтъ маленькое существо, которое уже никто у нея не отниметъ.

Она дѣятельно работала всю зиму въ ожиданіи весны, когда ей не придется болѣе работать. Въ это время она инстинктивно подружилась съ одной женщиной, которая каждый годъ приходила съ мужемъ, дѣтьми и стадами изъ каштановыхъ рощей Сан-Марчелло на зеленыя пастбища Мареммы. Муза впервые увидѣла ее на берегу небольшого ручья, въ которомъ мыла бѣлье, заговорила съ нею и дала кусокъ хлѣба. Это было существо забитое тяжелымъ трудомъ, непогодами и лишеніями всякаго рода, глупое, какъ камень, но доброе, преданное. Она полюбила красивую, молодую дѣвушку, жившую одиноко въ пещерѣ, о существованіи которой она никому не говорила, даже своему мужу, и когда Музѣ наступило время родить, она ухаживала за ней, какъ за дочерью.

Ребенокъ родился вмѣстѣ съ весенними цвѣтами и жилъ не болѣе ихъ; на седьмой день онъ тихо, спокойно умеръ.

Добрая женщина не знала, что дѣлать съ, Музой, которая долго не хотѣла разстаться съ мертвымъ ребенкомъ, а потомъ предалась такому мрачному отчаянію, что съ ней стали дѣлаться истерическіе припадки.

Еслибъ ребенокъ остался живъ, то она любила бы въ немъ отца, работала бы для него днемъ и ночью, какъ работала когда-то для Эсте; ухаживала бы за нимъ, лелѣяла бы его, носила бы на своихъ мощныхъ рукахъ, научила бы любить цвѣты и птицъ, вскормила бы и воспитала его и, быть можетъ, въ одинъ прекрасный день собралась бы съ силами, взяла бы его за руку и, поведя къ отцу, сказала бы ему:

— Любовь моя, развѣ кто-нибудь любилъ, какъ я?

Но ребенокъ умеръ, и всѣ ея мечты, всѣ надежды исчезли.

Съ наступленіемъ лѣта, жена пастуха ушла съ своимъ семействомъ и стадами въ горы. Муза снова осталась одна, но съ новой могилкой, которую она устроила въ пещерѣ и украшала ежедневно цвѣтами. Вотъ все, что осталось отъ ея пламенной любви.

Но Эсте былъ живъ, хотя и вдали отъ нея. Онъ могъ когда-нибудь вспомнить о ней. Она могла когда-нибудь ему понадобиться. Эта мысль поддерживала Музу среди горя и мрачной, одинокой жизни.

Но ей и въ голову не приходило, что она могла пойти за нимъ, разыскать его. Если онъ забылъ ее, значитъ, такъ было надо. Она не могла напомнить о себѣ, не сказавъ ему: «Ты, неблагодарный, не уплатилъ своего долга». Ей оставалось одно — ждать. Можетъ быть, онъ когда-нибудь о ней вспомнитъ.

Она жила безъ радости, но не безъ надежды. Длинные лѣтніе дни казались ей безконечными; знойная жара утомляла ее. Она работала настолько, чтобъ добыть себѣ насущный кусокъ хлѣба, но не болѣе.

Она не слѣдила уже, какъ прежде, съ любовью за звѣздами, не изучала жизнь растеній и птицъ. Молодость ея, казалось, умерла вмѣстѣ съ ея ребенкомъ; ея глаза были, повидимому, навѣки омрачены слезами, которыя никогда не навертывались на нихъ.

Ежечасно, ежеминутно она думала: «Гдѣ теперь Эсте? Съ кѣмъ? Кто заботится о немъ?»

Ночью она горячо молилась, чтобъ онъ хоть разъ увидалъ ее во снѣ и вспомнилъ о ней.

Отчего онъ не приходилъ? Неужели боялся ея упрековъ? О! Какъ мало онъ ее знаетъ!

XLIII.

Наканунѣ Иванова дня, она сидѣла у входа въ пещеру к смотрѣла, какъ всегда, въ даль, поджидая того, кто не приходилъ, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги въ окружающей безмолвной тишинѣ.

Неожиданно на болотистой равнинѣ показался фургонъ, запряженный двумя волами. Вокругъ шло семь человѣкъ, а самый фургонъ былъ нагруженъ инструментами каменьщиковъ, веревками, пустыми мѣшками и корзинами.

Она не обратила большого вниманія на это странное явленіе, и только поблагодарила небо, что это не случилось годомъ ранѣе, когда Эсте скрывался подъ землею.

Люди съ фургономъ направились прямо къ этрусской гробницѣ, и шедшій впереди угрюмый старикъ подошелъ къ Музѣ.

— Ты живешь здѣсь подъ землею? спросилъ онъ грубо.

Она ничего не отвѣчала.

Старикъ былъ управляющимъ того вѣчно отсутствовавшаго неаполитанскаго князя, которому принадлежалъ домъ, нѣкогда арендуемый Джокондой. Послѣ смерти бѣдной женщины, подъ предлогомъ несуществовавшаго за него долга, онъ продалъ въ свою пользу всѣ ея вещи. Съ нему недавно пришелъ какой-то обитатель Сан-Ліонардо съ маленькимъ сыномъ и разсказалъ, что на болотистой равнинѣ, принадлежавшей тысячу лѣтъ князьямъ Альтаманте, была найдена buche delle fate молодой дѣвушкой, которая жила въ гробницѣ и, вѣроятно, похитила находившіяся тамъ сокровища. Мальчикъ, не кто иной, какъ Зефирино, клялся, что онъ видѣлъ подъ землею груды золота и драгоцѣнныхъ каменьевъ. Корыстолюбивый старикъ повѣрилъ разсказу мальчика, тѣмъ болѣе, что незадолго передъ тѣмъ открыли въ Дерѣ такія же гробницы съ драгоцѣнными сосудами и золотымъ оружіемъ, которыя были проданы за большія деньги иностраннымъ правительствамъ.

Муза тотчасъ узнала старика, и онъ узналъ ее.

— А, это ты! воскликнулъ онъ злобно: — ты похитила у меня мула Джоконды. Я этого не забылъ и все собирался тебя поймать. Наконецъ-то я тебя нашелъ, негодная дѣвчонка!

— Вы негодный человѣкъ, а не я, отвѣчала она холодно: — Джоконда уплатила вамъ аренду впередъ за годъ, а вы ложно показали, что она вамъ должна и несправедливо присвоили себѣ ея имущество. Вы дурной человѣкъ, и жаль, что вашъ господинъ этого не знаетъ.

— Гадина! воскликнулъ старикъ внѣ себя отъ гнѣва: — какъ ты смѣешь такъ говорить со мною? Ты всегда была дьявольскимъ отродіемъ, и жаль, что прошло время, когда такихъ, какъ ты, жгли на кострахъ. Ну, а скажи-ка мнѣ, чья это земля?

Она пожала плечами. Ей никогда не приходило въ голову, чтобъ эта земля могла принадлежать кому-либо, кромѣ Бога и мертвецовъ. Болотистая равнина, по ея мнѣнію, была слишкомъ обширна, безмолвна, свободна и величественна, чтобъ быть раздробленной людьми на мелкіе участки. Кому принадлежало море? Какъ море, такъ и равнина были свободны и принадлежали всѣмъ.

— Это земля моего господина, продолжалъ злобно старикъ: — еслибъ мы знали, что ты тутъ поселилась, давно прогнали бы тебя отсюда. Даже и теперь тебѣ пришлось бы худо, еслибъ мы предали тебя суду, потому что, кто знаетъ, какія ты похитила сокровища; но мой господинъ милостивъ, а я добръ, и мы не хотимъ тебя обижать. Убирайся только отсюда, и мы тебя не тронемъ.

Нѣсколько мѣсяцевъ передъ этимъ, она заступилась бы за свои права, какъ тигрица, отстаивающая свое логовище, но теперь ея жизнь была надломлена, мужество заглохло подъ безнадежной апатіей. Но все-таки ею овладѣлъ несказанный страхъ. Она такъ долго жила здѣсь! Въ этой гробницѣ было сосредоточено все, что она любила, что ей было дорого! Разстаться съ нею значило остаться бездомной изгнанницей.

— Въ пещерѣ было золото? сказалъ старикъ.

— Да, когда я впервые ее увидала, отвѣчала Муза.

— И ты его украла?

— Я ничего не краду, я вамъ это предоставляю. Золото было украдено извѣстнымъ вамъ каторжникомъ Сатурнино Мастарно. Я могу теперь смѣло объ этомъ говорить, потому что онъ спасся бѣгствомъ.

— Это неправда! воскликнулъ старикъ: — скажи мнѣ, гдѣ ты спрятала сокровища, и я не отдамъ тебя подъ судъ.

— Я не могу вамъ сказать того, чего сама не знаю. Спросите у Сатурнино Мастарна, если вы съумѣете его найти.

— Негодная дрянь! воскликнулъ старикъ, оглашая воздухъ проклятіями: — эти гробницы принадлежатъ моему господину, и въ нихъ много сокровищъ. Ступай внизъ и вынеси свой скарбъ, но смотри не бери ничего драгоцѣннаго. Мы присланы сюда, чтобъ открыть пещеру и взять изъ нея все, что въ ней находится. Но я вижу по твоему испугу, что ты обокрала моего господина, и что мы ничего не найдемъ.

— Я ничего не украла, повторила она: — я нашла эту гробницу. Она ни моя, ни вашего господина, а мертвецовъ, и это мое единственное на свѣтѣ пристанище.

— Эта дерзкая дѣвчонка, вѣроятно, живетъ подъ землею съ своимъ любовникомъ, сказалъ управляющій, обращаясь къ своимъ людямъ: — намъ нечего терять время; принимайтесь за работу, рубите кустарники и найдите входъ въ пещеру. Если найдутся изваянія, то ихъ надо осторожно отбить; это капитальная работа.

Еще недавно она вонзила бы ножъ въ грудь человѣка, который поднялъ бы руку на эту священную въ ея глазахъ гробницу, но теперь она стояла безмолвно, неподвижно. Въ сравненіи съ понесенной ею великой утратой лишиться жилища было ничто, но она не знала куда преклонить голову.

Однако, когда раздался первый ударъ топора по кустамъ, скрывавшимъ входъ въ пещеру, въ ней проснулась прежняя пламенная сила, прежнее смѣлое мужество.

— Вы не дотронетесь до этой гробницы! воскликнула она, вырывая топоръ изъ рукъ работника: — она не принадлежитъ ни мнѣ, ни вамъ, а Богу.

Люди засмѣялись. Они были сильнѣе ея. Они схватили ее, связали ей руки и ноги и бросили на зеленую мураву. Они не были жестоки, но она показалась имъ страннымъ, дикимъ созданіемъ, и къ тому же, они хотѣли поскорѣе окончить свою работу.

Они принялись за дѣло съ топорами и заступами, но никакъ не могли найти входа въ пещеру.

— Покажи намъ, какъ войти въ гробницу, и мы тебя освободимъ, сказали они, обращаясь къ Музѣ. Но она не произнесла ни слова и молча смотрѣла на нихъ.

Наконецъ, послѣ долгихъ усилій, они подняли крикъ торжества: они нашли входъ въ пещеру. Удары молотовъ и заступовъ продолжались попрежнему; они, очевидно, увеличивали отверстіе, чтобъ свободнѣе пройти.

Она не выдержала и воскликнула съ отчаяніемъ:

— Не входите! Не входите! Тамъ лежитъ мой ребенокъ.

«Она убила своего ребенка и спрятала», подумалъ злобный старикъ и сталъ внимательно осматривать первую комнату пещеры.

Онъ вскорѣ замѣтилъ, что въ одномъ мѣстѣ каменный полъ былъ недавно приподнятъ, и тамъ горѣла этрусская лампа, и въ глиняномъ сосудѣ стоялъ букетъ жимолости.

«Это доказательства ея раскаянія!» подумалъ онъ и велѣлъ взломать полъ.

Рабочіе повиновались и нашли подъ камнями тѣло ребенка, завернутаго въ полотно и покоившагося на завядшихъ цвѣтахъ. Подлѣ него лежалъ золотой медальонъ Мадонны. На ребенкѣ не видно было никакихъ знаковъ насилія; благодаря же обычному вліянію воздуха и почвы Мареммы, онъ сохранился отъ порчи и казался восковой куклой.

— Она не убила его, промолвили рабочіе, грубыя сердца которыхъ были тронуты этимъ зрѣлищемъ.

— Дураки! воскликнулъ управляющій: — еслибъ она его не убила, то не отказала бы ему въ христіанскомъ погребеніи.

Разсерженный и разочарованный старикъ гнѣвно ходилъ взадъ и впередъ по пещерѣ, не обращая вниманія на фрески по стѣнамъ и граціозные бронзовые сосуды. Ему надо было золото, а золота не находилось. Слѣды долгаго пребыванія молодой дѣвушки въ этой гробницѣ еще болѣе выводили его изъ себя, служа яснымъ доказательствомъ въ его глазахъ, что она похитила всѣ находившіяся тамъ сокровища. Онъ приказалъ своимъ людямъ выкинуть на верхъ всю дрянь и самъ со злобы началъ бить о землю черные и красные глиняные сосуды, высокой цѣнности которыхъ онъ не понималъ. Его примѣру послѣдовали рабочіе, и вскорѣ у входа въ пещеру образовалась груда черепковъ; бронзовыя лампы они побросали въ телегу, такъ какъ ими можно было освѣщать кухню; всѣ скромныя вещи Музы были выброшены также въ кучу, и злобный старикъ собственноручно сломалъ ея старинную лютню.

Муза лежала связанная на травѣ и была безмолвной свидѣтельницей святотатственнаго ограбленія священной для нея гробницы. Стукъ молота или заступа и трескъ разбиваемой посуды болѣзненно раздавался въ ея сердцѣ и мозгѣ. Она только благодарила Бога, что Эсте не скрывался въ пещерѣ. Еще было рано и, несмотря на неуспѣхъ своихъ поисковъ, управляющій продолжалъ ихъ съ тѣмъ большимъ рвеніемъ, что ему удалось найти fibula и нѣсколько другихъ драгоцѣнныхъ вещей, которыя Муза не хотѣла продать даже для спасенія Эсте отъ голода. Эта находка еще болѣе убѣдила его, что тутъ когда-то находились сокровища, и что она ихъ похитила. Онъ былъ до того разсерженъ своей неудачей, что задушилъ бы своими руками негодную дѣвчонку, еслибъ не зналъ, что придется отвѣчать за это по закону.

Наконецъ, зоркіе глаза старика разсмотрѣли въ полумракѣ послѣдней комнаты гробъ Джоконды. Онъ тотчасъ понялъ, что въ этомъ длинномъ, грубо сколоченномъ и невыкрашенномъ деревянномъ ящикѣ покоился не древній обитатель Этруріи, и его умъ, привыкшій къ вѣчнымъ обманамъ, изворотамъ и мошенничествамъ, тотчасъ придалъ самое преступное объясненіе этому странному явленію. Молодая дѣвушка совершила убійство и спрятала трупъ среди останковъ мертвецовъ, покоившихся подъ землею двѣ тысячи лѣтъ.

Злое сердце его радостно забилось. Трудно было подвергнуть Музу наказанію за недостающее золото, такъ какъ не было доказательствъ, что это золото когда-нибудь тутъ находилось. Но за скрытыя мертвыя тѣла легко было притянуть ее къ суду.

Онъ позвалъ своихъ людей и приказалъ вскрыть гробъ, что они исполнили, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ суевѣрнаго страха. Глазамъ ихъ представилось изсохшее, но хорошо сохранившееся, благодаря сухому, ароматическому воздуху пещеры, тѣло старой женщины.

— Это Джоконда Романелли! произнесъ управляющій, и всѣ стали креститься.

Убійство изъ ревности или мести казалось имъ обычнымъ и не грѣшнымъ дѣломъ, но вырыть мертвое тѣло изъ освященной земли и скрыть его въ пещерѣ съ языческими остатками было непростительнымъ святотатствомъ. Они закрыли гробъ и составили совѣтъ, что имъ было дѣлать.

Нѣкоторые грубо шутили, находя Музу очень красивой, по управляющій былъ слѣпъ къ подобнымъ прелестямъ и жаждалъ отомстить ей за то, что ему не удалось найти груды сокровищъ, на которыя онъ разсчитывалъ. Поэтому онъ рѣшилъ отвезти ее въ Орбетелло вмѣстѣ съ мертвыми тѣлами старухи и ребенка. Онъ объяснилъ рабочимъ, что поступаетъ такъ только изъ уваженія къ закону, хотя, еслибы онъ нашелъ въ пещерѣ золото, то оставилъ бы тамъ гнить хоть сотни труповъ. Выйдя на свѣжій воздухъ, онъ приказалъ рабочимъ положить молодую дѣвушку въ фургонъ.

Но она, несмотря на то, что была связана, оказала такое сопротивленіе, что рабочіе съ испугомъ отскочили отъ нея.

— Что я сдѣлала? спросила она.

— Нечего съ ней разговаривать, воскликнулъ старикъ: — она отвѣтитъ за свои дѣйствія суду.

— Я не сдѣлала ничего дурнаго, продолжала Муза, освободившись послѣ могучихъ усилій отъ веревки, связывавшей ей ноги и, вскакивая, попрежнему съ связанными руками: — я не знала, что эта гробница принадлежитъ кому-нибудь. Я считала ее собственностью мертвецовъ. Я не причинила имъ никакого вреда. Зачѣмъ вы меня связали? Куда вы меня хотите везти? Я ни въ чемъ не виновата. Вы совершили святотатство, вы ограбили священную гробницу, вы…

— Гдѣ золото, бывшее въ пещерѣ? воскликнулъ старикъ: — гдѣ золото? Гдѣ твой любовникъ, котораго ты скрывала подъ землею? Кто былъ отцомъ твоего ребенка?

Она ничего не отвѣтила.

Они приняли ея молчанія за сознаніе.

— Въ судъ ее, въ судъ! воскликнулъ управляющій: — бросьте ее въ фургонъ, молодцы. У нея таГоесѣіо.

Они стащили ее въ фургонъ за веревки, связывавшія ея руки, и положили головой на деревянныя доски; ноги же ея висѣли снаружи фургона. Они считали ее какимъ-то чудовищнымъ сверхъ-естественннымъ существомъ, и боялись ея дурного глаза; поэтому и были безжалостны. Управляющій же изъ мести за ненайденное золото старался всячески усилить ея страданія; онъ стягивалъ узлы веревокъ на ея рукахъ и заматывалъ ея распущенные волосы вокругъ гвоздей.

Но ей было больнѣе, когда они дотрогивались до ея босыхъ ногъ, или грубымъ движеніемъ обнажали ея грудь. Ея красота принадлежала Эсте, и никто не долженъ былъ видѣть то, что принадлежало ему одному.

Собственная судьба нимало не безпокоила ея. Эсте бросилъ ее, и теперь ее исторгли изъ того мѣста, гдѣ каждый камень, каждый листокъ, каждая песчинка напоминала о немъ. Ей было все равно, что будетъ съ нею далѣе. Если ее подвергнутъ четвертованію, какъ въ древности святыхъ, то она не ощутитъ такихъ страданій, какъ въ ту минуту, какъ онъ добровольно, радостно покинулъ ее.

Фургонъ двинулся въ путь въ сопровожденіи старика и одного изъ рабочихъ. Прочіе остались караулить пещеру и сбивать со стѣнъ изваянія.

Муза лежала на спинѣ, и ея руки были такъ крѣпко связаны, что она не могла даже согнать съ лица мухи. СЬлице немилосердно жгло ее; мошки не давали ей покоя. Глаза ея налились кровью.

Управляющій и работникъ не обращали на нее никакого вниманія во все время пути, и только когда они миновали болота и достигли хлѣбныхъ полей, на которыхъ весело собирали жатву, имъ пришло въ голову взглянуть на Музу. Она лежала безъ чувствъ. Благодаря солнечному удару, она хоть на время перестала сознавать свое отчаянное положеніе.

— Она дрянь, но сохрани Богъ убить ее, пришлось бы за нее отвѣтить, сказалъ старикъ.

Они остановились, впрочемъ, столько же для воловъ, изнемогавшихъ отъ усталости, сколько и для нея, вынули ее изъ фургона, положили на траву и употребили всѣ извѣстныя имъ средства, чтобы привести ее въ чувство.

Черезъ нѣсколько часовъ, она совершенно оправилась и снова стала сознавать прежнія, неописанныя страданія.

XLIV.

Старикъ остановился на ночь на своей фермѣ, среди хлѣбныхъ полей, и на слѣдующее утро, продолжалъ путешествіе съ своей узницей до Орбетелло. Онъ зналъ, что поступилъ неправильно и не имѣлъ никакого права арестовать молодую дѣвушку, но законъ не писанъ для управляющаго богатаго князя, отъ котораго такъ или иначе зависѣла большая часть обитателей Орбетелло. Но все-таки для формы онъ по дорогѣ заѣхалъ къ своему пріятелю, сержанту карабинеровъ, и тотъ далъ ему въ видѣ эскорта двухъ солдатъ, которые оффиціально передали узницу тюремному начальству.

При въѣздѣ въ городъ, они повстрѣчали стараго Андреино, который воскликнулъ, поднявъ руки къ небу:

— Боже мой! Я зналъ, что она рано или поздно попадетъ подъ судъ. Слава Богу, что она не вышла замужъ за моего Наидино.

Орбетельскія власти, узнавъ, что Муза скрыла мертвое тѣло въ этрусской гробницѣ, тотчасъ посадили ее въ тюрьму.

Она не понимала въ чемъ ее обвиняютъ, и только смутно полагала, что ей приписываютъ кражу золотыхъ вещей, похищенныхъ Сатурнино, но она не видѣла ничего дурнаго въ томъ, что похоронила въ пещерѣ своего ребенка и перенесла туда гробъ Джоконды. Она никому не сдѣлала вреда, зачѣмъ же было ее наказывать? Еслибы это случилось прежде, то она презрительно разсмѣялась бы въ лицо своимъ притѣснителямъ и добыла бы себѣ свободу ударами ножа, но теперь ея не одушевляло болѣе прежнее смѣлое мужество. Она потеряла любимаго человѣка, и ея единственный ребенокъ умеръ; какое ей было дѣло до того, что станутъ дѣлать съ нею!

Цѣлый мѣсяцъ она оставалась въ тюрьмѣ, прежде чѣмъ собрались предать ее суду. Въ знойные душные дни, когда весь городъ казался одной громадной больницей, и роковой недугъ косилъ людей, какъ траву, она была заперта въ маленькой кельѣ съ крошечнымъ окномъ. Но все-таки сквозь желѣзную рѣшетку этого окна, она видѣла море и въ послѣдствіи объясняла только зрѣлищемъ любимаго ею моря то странное обстоятельство, что она не умерла въ заточеніи, или не сошла съ ума.

Но всего ужаснѣе было то, что въ ея келью посадили другую арестантку, грубую проститутку, обвиняемую въ убійствѣ любовника. Она употребила всѣ усилія, чтобы загрязнить чистую душу молодой дѣвушки; но Муза была нѣма и глуха. Она смотрѣла на море и избѣгла растлѣвающаго вліянія этого падшаго созданія. Любовь къ Эсте до того переполняла все ея существо, что между нею и міромъ, какъ бы существовала непроницаемая стѣна. Днемъ и ночью она думала только объ одномъ. Если Эсте въ это время вернется въ пещеру и не найдетъ ея тамъ, то не подумаетъ ли, что она ему измѣнила, что она его забыла? Эта мысль сводила ее съума и она безпомощно билась о желѣзныя перекладины окна, громко крича пролетавшимъ чайкамъ, чтобы онѣ передали Эсте вѣсть объ ея заточеніи и невольномъ отсутствіи изъ милой ея сердцу гробницы.

Наконецъ, ее повели къ судьѣ. Она была очень блѣдна, но спокойна.

— Я ничего не сдѣлала дурного, сказала она стражамъ: — мнѣ нечего бояться.

Судья въ черной тогѣ былъ пораженъ ея блестящими глазами, гордымъ спокойствіемъ и презрительнымъ выраженіемъ ея прекрасныхъ губъ.

— Она невинна, подумалъ онъ и вызвалъ свидѣтелей обвиненія.

Прежде всего явился управляющій, который назвалъ по имени нетолько себя, но и своего господина, могущественнаго князя. Онъ подъ присягой показалъ обо всемъ, что ему извѣстно и, главное, о найденныхъ имъ мертвыхъ тѣлахъ въ этрусской гробницѣ. Онъ не могъ обвинять te въ кражѣ, но могъ представить маленькаго пастушка, который видѣлъ у нея въ пещерѣ много золота, тогда какъ самъ онъ нашелъ лишь одну золотую fibula. Люди его показали также, что нашли вмѣстѣ съ управляющимъ въ этрусской гробницѣ мертвыя тѣла ребенка и старухи. Управляющій прибавилъ, что старуха, найденная въ гробѣ, была Джоконда Романелли, арендовавшая одинъ изъ домовъ его господина въ Сантѣ-Тарзиллѣ и умерла три года тому назадъ.

Вотъ все, что представлялось къ ея обвиненію. Молодой судья, расположенный сначала въ ея пользу, теперь нахмурился; онъ взглянулъ бы сквозь пальцы на обращеніе гробницы въ человѣческое жилище, но не видѣлъ законной причины прятать тамъ мертвыя тѣла, что противорѣчило всѣмъ христіанскимъ понятіямъ. Поэтому онъ строгимъ тономъ спросилъ ее объяснить свои странныя дѣйствія.

Она всегда затруднялась выражать словами свои мысли, а въ этомъ невѣдомомъ мѣстѣ, среди враждебныхъ ей лицъ, чувствовала, что сердце ея болѣзненно сжалось, въ глазахъ потемнѣло и въ вискахъ стучало. Но она сдѣлала надъ собою усиліе и сохранила внѣшнее спокойствіе. Она не хотѣла, чтобы окружавшіе ее люди подумали, что она виновата или боится суда.

— Я похоронила своего ребенка въ пещерѣ, сказала она со слезами на глазахъ: — потому что хотѣла его навсегда сохранить при себѣ. Какъ можете вы подумать, что я наложила на него руку? Я съ радостью отдала бы жизнь, чтобы только онъ остался въ живыхъ. Что же касается до Джоконды, то ея гробъ сунули въ яму и засыпали пескомъ. Я любила ее, и она была очень добра ко мнѣ; я сожалѣла, что она оставалась одна жертвою непогодъ и перенесла ее въ пещеру. Я не знала, что это дурно и никому этимъ не сдѣлала вреда. Болѣе мнѣ нечего сказать. Я нашла старинную гробницу и не знала, что не могу въ ней поселиться. Я жила тамъ честнымъ трудомъ и никому не должна ни сантима.

Произнеся эти слова, она взглянула на судью спокойно, равнодушно, безъ малѣйшаго страха. Онъ былъ видимо озадаченъ.

— Какъ долго жилъ вашъ ребенокъ? спросилъ онъ.

— Семь дней.

— Отчего онъ умеръ?

— Не знаю; онъ завялъ, какъ цвѣты отъ солнечнаго зноя.

— Отчего вы не похоронили его по христіанскому обряду?

— По христіанскому обряду! воскликнула она, презрительно сверкая глазами: — заплатить чужимъ людямъ за то, что они выроютъ яму и промычатъ себѣ подъ носъ что то, потомъ бросить и забыть могилу — вы это называете христіанскимъ обрядомъ?

— Это законъ страны.

— Законъ жестокій, глупый и слѣпой, сказала она, думая о томъ, какъ въ Мантуѣ законъ осудилъ невиннаго, а воздалъ почести убійцѣ.

— Законъ святъ и всемогущъ, какъ вы вскорѣ узнаете, произнесъ судья, начиная сердиться: — кто вашъ любовникъ?

Она вспыхнула и снова поблѣднѣла.

— Я не скажу.

— Законъ заставитъ васъ сказать.

— Законъ не можетъ этого сдѣлать, произнесла она съ спокойнымъ презрѣніемъ.

Судья былъ поставленъ въ тупикъ. Онъ не зналъ, что ему дѣлать. Въ глубинѣ своего сердца онъ былъ убѣжденъ въ ея невиновности, но не могъ оправдать ее въ виду прямого нарушенія ею закона. Наконецъ, нельзя было отказать управляющему, могущественному князю Альтаманте въ его просьбѣ предать ее суду.

Онъ поспѣшно объявилъ дознаніе оконченнымъ и приказалъ ее свести обратно въ тюрьму, гдѣ она должна была дожидаться окончательнаго рѣшенія своей судьбы. Никто не сказалъ ей, что она могла просить объ освобожденіи отъ ареста до суда, хотя, по всей вѣроятности, въ ея просьбѣ было бы отказано, въ виду того преступленія, въ которомъ ее обвиняли. И, однако, въ этотъ же день вечеромъ судья сказалъ своему помощнику:

— Если она виновна, то нѣтъ на свѣтѣ человѣка невиннаго! Она такъ убѣждена въ своей правотѣ, что молча пошла бы на плаху.

Напротивъ того, народъ былъ сильно возбужденъ противъ нея. Она осталась все той же Музанселой, какъ и въ дѣтствѣ, и оскорбила все, что для него было святого, издѣваясь надъ кладбищемъ и молитвами патеровъ. Всѣ увѣряли, что у нея mal’occhio, и что ея любовникъ былъ самъ дьяволъ. Еслибы народу дали волю, онъ, безъ всякой жалости, предалъ бы ее смерти.

Стражи отвели ее въ тюрьму. Теперь она поняла, что чувствовалъ Эсте, почему она не могла его утѣшить и сдѣлать жизнь его счастливой, пока онъ сознавалъ себя узникомъ.

Была средина лѣта, и суды во всей Мареммѣ закрылись до осени по причинѣ нестерпимой жары. Поэтому она должна была дожидаться въ тюрьмѣ открытія судовъ или умереть отъ мѣстной лихорадки. Обвиняемый всегда кажется въ глазахъ закона, если не полнымъ преступникомъ, то двумя третями его.

Управляющій и судья разошлись по домамъ. Никто не думалъ о Музѣ. Ее заперли въ прежнюю келью, и она благодарила небо, что теперь была одна. Но ей стоило большихъ усилій, чтобы не сойти съ ума. Тюрьма для всѣхъ ужасна, но тѣмъ ужаснѣе она была для этого дѣтища природы, привыкшаго жить на свободѣ, на болотахъ, на морѣ. Одно только спасало ее отъ отчаянія и безумія, это ни на минуту не покидавшая ее надежда, что Эсте узнаетъ объ ея заточеніи и прилетитъ къ ней.

XLV.

Однажды утромъ ей сказали, что пришелъ кто-то навѣстить ее. Это былъ онъ! Радость, счастіе мгновенно преобразили ее. Она вскочила, бросилась къ двери и, просунувъ обѣ руки между желѣзными перекладинами, воскликнула съ страстнымъ, пламеннымъ порывомъ:

— О, любовь моя! Ты меня вспомнилъ.

Но слова эти замерли на ея устахъ, сердце ея обомлѣло. Она едва не упала.

Передъ нею стоялъ не Эсте, а сицилійскій морякъ.

Онъ былъ очень блѣденъ, и крупныя слезы текли по его щекамъ. Отъ волненія онъ не могъ произнести ни слова.

Она отскочила отъ двери и сѣла на скамью, отвернувшись отъ него.

Это движеніе поразило его въ самое сердце.

— Позвольте мнѣ вамъ помочь! Позвольте мнѣ вамъ помочь! промолвилъ онъ жалобнымъ голосомъ.

Она покачала головой въ знакъ отказа. Помочь ей! Кто могъ ей помочь? Само небо было безсильно ей помочь, когда любимый человѣкъ ее забылъ, а ея ребенокъ умеръ!

— Еслибы я только зналъ! продолжалъ онъ: — дуракъ, скотина…

— Ступайте прочь, сказала она твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ, смотря на него изъ-подлобья: — мнѣ васъ не надо. Я за вами не посылала. Я вамъ сказала, что не нуждаюсь въ васъ. Уходите, уходите!

— Я не могу уйти, отвѣчалъ онъ, плача какъ ребенокъ: — я знаю, что я для васъ ничто. Я не могу васъ утѣшить, но могу что-нибудь для васъ сдѣлать. Правда, я грубый и глупый морякъ, но все-таки могу защитить васъ отъ этихъ чертей…

— Ахъ, еслибы меня только отпустили назадъ…

— Васъ должны отпустить, воскликнулъ онъ съ жаромъ: — васъ отпустятъ. Что вы могли сдѣлать дурного, бѣдное невинное созданіе?

— Я ничего не сдѣлала дурного. Но они мнѣ не вѣрятъ. Точно я могла наложить руку на его ребенка…

Въ этихъ словахъ звучало столько безконечной нѣжности, что сердце у него болѣзненно сжалось. Однако, онъ отвѣчалъ очень мягко:

— Вы никому не могли причинить вреда. Вы такъ любили маленькихъ птичекъ и сожалѣли преслѣдуемыхъ охотниками звѣрей.

Но тутъ онъ не могъ совладать съ своимъ волненіемъ и громко зарыдалъ.

Она молчала. Слезы его также мало трогали ее, какъ и его страсть.

— А гдѣ онъ? промолвилъ сициліецъ: — гдѣ подлецъ, гдѣ измѣнникъ, котораго вы любили? Да будетъ онъ проклятъ…

Она вскочила и въ глазахъ ея сверкнулъ огонь прежнихъ дней.

— Не смѣйте о немъ говорить. Какое вамъ до этого дѣло? Вы мнѣ чужой. Уходите, уходите!

— Но онъ вамъ измѣнилъ.

— Это не ваше дѣло. Вы мнѣ не братъ. Вы мнѣ чужой; я васъ не знаю и знать не хочу. Ступайте своей дорогой и оставьте меня въ покоѣ.

Обезсиленная этой вспышкой, она отвернулась и прильнула лицомъ къ стѣнѣ.

— Я только хочу вамъ помочь, если могу, промолвилъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Вы не можете, отвѣчала она, не поворачиваясь: — уходите, уходите! Мнѣ больно говорить. Я хочу быть одной.

Сердце его разрывалось отъ сожалѣнія и любви. Онъ полюбилъ ее съ перваго взгляда, но полюбилъ такъ, что готовъ былъ для нея на все. Онъ только не зналъ, что ему дѣлать.

— Я уйду, потому что вы этого желаете, сказалъ онъ наконецъ: — но я останусь въ Орбетелло и сдѣлаю все, что будетъ зависѣть отъ меня. Я думаю, что васъ вскорѣ выпустятъ на свободу. Вы не сдѣлали никому вреда. Вы, можетъ быть, нарушили законъ, но безъ всякаго намѣренія, и то не законъ Божій или естественный, а глупый, несправедливый законъ, измышленный людьми. Я увѣренъ, что васъ освободятъ; но если нѣтъ, то подтачивались не такія желѣзныя перекладины и море тутъ близко. Клянусь, я помогу вамъ бѣжать и никогда не потребую за это никакой награды. Очутившись на свободѣ, вы никогда болѣе меня не увидите. Я не подлецъ и не стану пользоваться…

Глаза его горѣли, и голосъ звучалъ самой безкорыстной любовью.

Она ничего не отвѣчала; она едва его слушала. Конечно, бѣжать изъ тюрьмы было бы великимъ счастіемъ, но она не хотѣла быть обязанной сицилійцу своей свободой. Она знала, что Эсте скорѣе согласился бы, чтобъ она сидѣла въ тюрьмѣ, чѣмъ знать, что ее освободилъ кто-нибудь другой, кромѣ него. Любовь сицилійца, несмотря на всю ея честность и смиреніе, всегда ее сердила, а теперь болѣе, чѣмъ когда либо.

Онъ подождалъ нѣсколько минутъ, надѣясь, что она скажетъ хоть слово, что надежда получить свободу, возбудитъ въ ней прежнее ея мужество. Но она молчала; она готова была рисковать всѣмъ, чтобы снова очутиться на свободѣ, но инстинктивно чувствовала, что принять какую бы то ни было услугу отъ другого значило измѣнить любимому человѣку.

— Я всегда готовъ вамъ служить, промолвилъ онъ нѣжно, и поспѣшно удалился, такъ какъ тюремщикъ нѣсколько разъ уже окликалъ его.

Она даже не взглянула на него.

Выйдя изъ тюрьмы, Даніелло Вилламагна подумалъ, что прежде всего надо было найти Музѣ хорошаго адвоката, а потомъ уже принять мѣры помочь ея бѣгству въ случаѣ крайности. Онъ занялся этимъ двойнымъ дѣломъ съ самымъ пламеннымъ рвеніемъ, благодаря небо, что послѣднее путешествіе дало ему средства не жалѣть денегъ. Хорошій адвокатъ вскорѣ нашелся, и сициліецъ повторилъ ему нѣсколько разъ:

— Пусть она думаетъ, что вы назначены судомъ; она очень разсердилась бы, узнавъ, что я пригласилъ васъ. Она ужасно горда.

А на вопросъ адвоката, отчего онъ такъ интересуется этимъ дѣломъ, сициліецъ просто отвѣчалъ:

— Я ее видѣлъ всего три раза на морскомъ берегу, и я для нея ничто, но она невинна, какъ голубка, и я люблю ее всѣмъ сердцемъ, хотя никогда не буду ничѣмъ для нея.

Голосъ его дышалъ такой искренной страстью, что нельзя было сомнѣваться въ справедливости его словъ.

Это хорошо знали во всѣхъ портахъ Мареммы, и даже люди, обвинявшіе ее, стали лучшаго о ней мнѣнія съ той минуты, какъ стало извѣстно, что смѣлый палермскій морякъ любитъ ее. Быть можетъ, ея разсказъ и былъ справедливъ. Мало по малу, общественное мнѣніе въ Орбетелло перешло на ея сторону.

Несмотря на ужасную жару, сициліецъ не покидалъ Орбетелло. Разъ въ двѣ недѣли его допускали къ ней, и ему удавалось вырвать у нея два-три слова, которыя помогали ему дѣйствовать въ ея пользу. Конечно, она ни разу не упомянула имени Эсте. Ее могли бы держать въ тюрьмѣ всю жизнь, и она все-таки не выдала бы своей тайны.

Узнавъ отъ Музы, что жена пастуха, ходившая за нею во время ея родовъ, можетъ засвидѣтельствовать, что ея ребенокъ умеръ отъ слабости, Даніелло Вилламагна и нанятый имъ адвокатъ исколесили всѣ Аппенины въ поискахъ за этой женщиной. Муза могла имъ сообщить только, что ее звали Памфилія, а ея мужа Неране, но, несмотря на скудость этихъ свѣдѣній, они, наконецъ, нашли въ горахъ лѣтнее жилище пастуха, который на зиму спускался со всей семьею въ равнину Мареммы.

Они также отправились къ патеру Санта-Тарзиллы, который, узнавъ о похищеніи гроба Джоконды съ кладбища, былъ очень разсерженъ и перепуганъ, но, какъ истинно добрый человѣкъ, согласился свидѣтельствовать на судѣ, что Муза всегда была въ его приходѣ благородной, честной, невиннной дѣвушкой, хотя нѣсколько странной и дикой. Чья она дочь, онъ не зналъ: эту тайну унесъ съ собою въ могилу его предшественникъ. Даніелло зналъ эту тайну; но онъ скрывалъ ее въ своемъ сердцѣ такъ же бережно, какъ она скрывала имя любимаго ею человѣка.

Жаркіе мѣсяцы прошли, и судъ открылъ свои засѣданія. Адвокату Музы удалось путемъ просьбъ и денегъ добиться, чтобы дѣло молодой дѣвушки было разсмотрѣно однимъ изъ первыхъ.

Памфилія явилась къ Орбетелло въ назначенному времени. Муза съ удовольствіемъ увидѣла хоть одно знакомое лице, но ей въ голову не пришло спросить, кто отыскалъ и пригласилъ жену пастуха.

На судъ Муза явилась спокойная, гордая. Прежнее смѣлое мужество воскресло въ ней. Законъ мигъ арестовать и казнить ее, но не устрашить и не унизить.

Но тяжелыми, невыносимыми казались ей дни, проведенные въ судебной залѣ. Она ничего не понимала, что дѣлается вокругъ нея. Она слышала рѣчи то съ одной стороны, то съ другой, и смутно соображала, что кто-то говоритъ въ ея пользу, старается ее освободить. Но ее вѣчно, преслѣдовала мысль:

— Въ Мантуѣ его осудили, хотя онъ былъ невиненъ; у него былъ такъ же защитникъ, но онъ былъ признанъ виновнымъ. Такъ будетъ и со мною.

Жена пастуха, Памфилія, просто, чистосердечно показала, что Муза души не чаяла въ своемъ ребенкѣ и была въ отчаяніи отъ его смерти. Она прибавила, что не считала грѣшнымъ похоронить ребенка въ пещерѣ, а еслибы онъ остался въ живыхъ, то его непремѣнно понесли бы въ Теламонъ и окрестили бы въ церкви. Это честное, правдивое показаніе очень подѣйствовало на судью и всю публику, состоявшую изъ поселянъ и рыбаковъ.

Затѣмъ явился свидѣтелемъ маленькій Зеферино. Онъ поблѣднѣлъ и затрясся, какъ осенній листъ при видѣ Музы, холодный, презрительный взглядъ которой ясно говорилъ:

— И ты также.

Оправившись отъ волненія, онъ подъ присягой показалъ, что въ первый разъ, когда Муза повела его въ пещеру, тамъ были груды золота, а когда онъ вернулся туда на другой день одинъ, то уже золота не было; должно быть оно было унесено ночью. У нея было mal’occhio, и она грозила его убить за то, что онъ привелъ двухъ путешественниковъ посмотрѣть на buche delle fate; поэтому, изъ боязни ея мести, онъ ушелъ въ Папулонію, гдѣ доселѣ и жилъ.

Не успѣлъ онъ окончить своего разсказа, какъ она воскликнула громкимъ голосомъ, звучавшимъ какъ боевая труба:

— Ты низкой измѣнникъ! Я пріютила тебя во время грозы, сколько разъ кормила тебя, я привязалась къ тебѣ и была къ тебѣ добра и внимательна. Ты же меня продалъ за двѣ серебрянныя монеты. Ты просто сынъ Искаріота! Ты хорошо знаешь, что золото унесъ Сатурнино Мастарна. Ты самъ укралъ у меня стараго мула и продалъ его. Ты змѣя, жалящая того, кто отогрѣлъ ее на своей груди. Ступай вонъ! Чтобы я тебя болѣе не видала!

Зеферинно со стыдомъ спрятался за солдатъ.

Слова Музы, ея голосъ, выраженіе лица, гордая осанка, все произвело самое благопріятное впечатлѣніе на судью и публику.

Три дня длилось слѣдствіе и пренія. Наконецъ, судья въ длинной рѣчи сдѣлалъ Музѣ строгое внушеніе, но освободилъ ее отъ отвѣтственности, въ виду недоказанности обвиненія.

Выслушавъ оправдательный приговоръ, Муза не выразила ни малѣйшей радости, и сохранила свое гордое спокойствіе.

— Отчего было меня не оправдать сразу, я бы тогда не высидѣла такъ долго въ судѣ, подумала она, но сказала громко:

— Я могу возвратиться назадъ?

Это было единственное желаніе, на которое было еще способно ея разбитое сердце.

XLVI.

Выйдя изъ тюрьмы и чувствуя себя безъ крова, безъ друзей, безъ денегъ, но на свободѣ, Муза поняла, почему уѣхалъ Эсте, почему онъ промѣнялъ любовь на свободу.

Она была очень слаба и истощена, въ глазахъ ея вертѣлись огненные круги, и ноги у нея подкашивались, но она почти была счастлива. Снова она была свободна, снова ей принадлежалъ весь міръ и гдѣ-то въ этомъ мірѣ жилъ любимый ею человѣкъ.

— Еслибъ мнѣ только оставили могилку моего ребенка, думала она.

На порогѣ тюрьмы ее встрѣтилъ старый управляющій.

— Милая моя, произнесъ онъ съ большимъ смущеніемъ: — мнѣ очень жаль, что я такъ погорячился; вернитесь назадъ въ пещеру и живите тамъ спокойно; вашъ ребенокъ похороненъ рядомъ съ Джокондой на кладбищѣ.

Сказавъ это, онъ поспѣшно удалился, боясь ея гнѣва, а поступилъ онъ такъ потому, что Даніелло Вилламагна сказалъ ему:

— Если вы ее оставите спокойно въ пещерѣ, которую она такъ любитъ, то я вамъ буду платить сто скуди въ годъ, и вашъ господинъ объ этомъ ничего не узнаетъ.

Остановившись на бѣломъ, покрытомъ солью берегу, она жадно упивалась воздухомъ; все ея существо благодарило небо за освобожденіе изъ тюрьмы.

— Какъ бы мнѣ поскорѣе вернуться домой?

Такова была единственная мысль, овладѣвшая ею. Только тамъ въ этрусской гробницѣ она была дома. Только тамъ все напоминало ей о немъ. Только тамъ онъ могъ ее найти. Одну минуту ей пламенно захотѣлось пойти и отыскать его. Но она тотчасъ отказалась отъ этого безумнаго желанія. Она не могла напомнить ему объ его долгѣ въ отношеніи ея.

Былъ полдень и, несмотря на осень, еще стоялъ лѣтній зной, душный, болѣзненный, роковой, отъ котораго цвѣты, птицы и дѣти блекнутъ и сохнутъ, а земля и небо принимаютъ одинаковый блѣдно-сѣрый цвѣтъ. Среди поблекшей природы и чахлаго приморскаго населенія, Муза казалась необыкновеннымъ блестящимъ, лучезарнымъ существомъ. Какая-то невзрачная старуха подошла къ ней и шепнула ей, что съ такимъ лицомъ, съ такой фигурой можно загребать деньги горстями. Муза молча посмотрѣла на нее съ удивленіемъ и презрѣніемъ. Старуха поспѣшно удалилась, такой гордой непорочностью сверкали глаза молодой дѣвушки.

— Вы не хотите взять моей лодки? произнесъ неожиданно голосъ Даніелло, и онъ остановился передъ нею, смиренно преклонивъ голову: — вы совсѣмъ однѣ.

— Мнѣ не надо друзей, отвѣчала она: — я теперь свободна, и мнѣ болѣе ничего не надо.

— Но вы не можете пойти пѣшкомъ черезъ болота.

— Я такъ давно не ходила, что ноги мои не будутъ слышать подъ собою земли.

— Вамъ такъ кажется. Но вы сами не чувствуете, какъ вы ослабли. Вы можете упасть въ обморокъ, а если заснете ночью на болотахъ, сами знаете, что вамъ грозитъ смерть. Позвольте мнѣ отвезти васъ въ лодкѣ? Если же вы предпочитаете отправиться сухимъ путемъ, то позвольте мнѣ найти вамъ телегу, запряженную муломъ.

— Вы добрый человѣкъ, отвѣчала она: — но мнѣ ничего не надо, кромѣ свободы. Я столько мѣсяцевъ не видала травы, и это уже для меня большое удовольствіе.

— Куда вы пойдете?

— Домой.

— Въ гробницу?

— Куда же иначе?

Онъ ничего не отвѣчалъ. Онъ хотѣлъ, но не смѣлъ сказать: «у васъ есть домъ въ Сициліи».

— Старикъ только-что сказалъ мнѣ, что онъ не будетъ болѣе меня безпокоить, произнесла Муза: — онъ кажется раскаивается въ своей жестокости.

— Надѣюсь, отвѣчалъ сициліецъ: — но вѣдь это жилище для васъ не пригодно, тамъ жить могутъ только совы и лисицы. Подумайте хорошенько прежде, чѣмъ вернуться туда.

Нѣжная улыбка освѣтила ея блѣдное лицо.

— Эта гробница мнѣ дороже дворца. Я не буду нигдѣ жить въ другомъ мѣстѣ. Вы хотите мнѣ добра, я это вижу, но умоляю васъ, оставьте меня и не слѣдуйте за мною.

Онъ бросилъ на нее страстный взглядъ, но молча посторонился и пропустилъ ее. Онъ оказалъ ей услугу, но не могъ ей сказать, какъ она не могла сказать Эсте: — «ты мнѣ многимъ обязана».

— Впрочемъ, я сдѣлалъ очень мало, думалъ онъ: — она не дозволила бы большаго.

Но если онъ рѣшился скрыть отъ Музы все, что сдѣлалъ для нея, не желая причинить ей непріятнаго чувства, то била тайна, которую онъ самъ жаждалъ открыть.

Во все время, проведенное имъ въ Орбетелло, онъ постоянно спрашивалъ себя:

— Кто подлецъ, бросившій ее?

И, вѣчно думая объ одномъ, сопоставляя мелкія обстоятельства, припоминая всѣ ея слова онъ мало-по-малу пришелъ къ убѣжденію, что ея любовникомъ былъ товарищъ Сатурнино, выпущенный на свободу тѣмъ же закономъ, который приговорилъ ее въ каторгѣ.

Но, чтобы вполнѣ удостовѣриться въ справедливости своего подозрѣнія, онъ далъ ей пройти нѣсколько шаговъ по бѣлому песку и потомъ, нагнавъ, шепнулъ ей на ухо:

— Вы любили мантуанскаго графа?

Она гнѣвно обернулась, но, по внезапному румянцу, покрывшему ея щеки, и блеску глазъ, онъ понялъ, что былъ правъ.

Она не могла лгать и не хотѣла говорить, но ея безмолвный взглядъ былъ краснорѣчивѣе всякихъ словъ.

Она пошла далѣе, и онъ долго смотрѣлъ ей вслѣдъ. Когда же она исчезла изъ глазъ его на поворотѣ дороги онъ тяжело вздохнулъ, изъ устъ его вырвалось проклятіе и, быстро вернувшись въ гавань, онъ поднялъ парусъ на своемъ маленькомъ суднѣ и пошелъ прямо къ Сардиніи, скрывавшейся за блѣдными облаками солнечнаго пара.

Не успѣла Муза выйти изъ города, какъ ей попалась на встрѣчу Памфилія.

— Позвольте мнѣ пойти съ вами, сказала она: — вы не довольно сильны, чтобъ идти одной такую даль. Мой мужъ со стадами на болотахъ, я могла бы отправиться туда моремъ, но предпочитаю пойти съ вами.

— Вы очень добры, отвѣчала Муза: — но я хочу быть одной.

— Вамъ плохо было, моя бѣдная, промолвила со вздохомъ Памфилія: — и я никогда не узнала бы объ этомъ, еслибъ добрый сицилійскій шкиперъ не отыскалъ меня въ горахъ и не привезъ меня сюда.

— Онъ это сдѣлалъ? произнесла Муза съ сердцемъ.

Ей было больно и непріятно чувствовать, что она столькимъ ему обязана.

— Да, онъ это сдѣлалъ, и я полагаю, что, еслибъ не онъ, то васъ продержали бы въ тюрьмѣ всю жизнь. Онъ добрый человѣкъ и обожаетъ васъ; вамъ бы слѣдовало его полюбить. Я не знаю кто и гдѣ вашъ милый, по онъ васъ бросилъ въ горѣ и нуждѣ. Онъ не стоитъ того, чтобы вы его любили.

— Отправляйтесь въ лодкѣ, отвѣчала Муза, сверкая глазами: — я ничего не боюсь и знаю дорогу. Благодарю васъ за все, что вы для меня сдѣлали; если вамъ когда-нибудь понадобится кровъ и кусокъ хлѣба, приходите ко мнѣ. Но если вы посмѣете при мнѣ заговорить еще разъ объ этомъ сицилійцѣ, то я не пущу васъ болѣе къ себѣ на глаза.

Памфилія молча повернулась и направила свои шаги къ гавани, гдѣ всегда были свободныя лодки.

Муза продолжала свой путь.

Она не могла выносить чужого присутствія или слышать голоса кого бы то ни было. Она чувствовала необходимость быть одной. Заточеніе и судъ глубоко покоробили ея гордую натуру и, затаивъ въ сердцѣ накипѣвшій гнѣвъ, она жаждала быть одной среди безпредѣльной равнины, гдѣ все говорило ей, что она свободна.

Она шла медленно, часто останавливалась, чтобъ отдохнуть, провела ночь въ шалашѣ пастуха, который въ то время былъ далеко со своими стадами. Она была очень слаба, ея прежняя сила и быстрота движеній исчезли, и она съ трудомъ волочила ноги по зеленой муравѣ. Ее поддерживала только мысль о томъ, что она вскорѣ вернется домой, въ дорогую ей пещеру, полную воспоминаніями о немъ.

Увидавъ, наконецъ, издали кусты, окружавшія входъ въ этрусскую гробницу, она, упавъ на колѣни, возблагодарила небо.

Въ это самое время, Даніелло Вилламагна розыскивалъ въ дремучихъ лѣсахъ Сарданіи Сатурнино Мастарну, который былъ совершенно счастливъ и безопасенъ въ этихъ первобытныхъ чащахъ. Онъ снова велъ жизнь, о которой такъ долго вздыхалъ, боролся съ опасностями, грабилъ, работалъ ружьемъ и кинжаломъ. Найдя его на горномъ скатѣ, среди его радостей, сициліецъ разсказалъ ему обо всемъ случившемся и потомъ прибавилъ съ южной жаждой мести:

— Или вы, или я…

— Мастарны всегда мстятъ за себя, отвѣчалъ Сатурнино.

Впервые въ жизни онъ сознался, что его призываетъ долгъ, святой долгъ мести, а голосу этого долга всегда внимали этрусскіе Мастарны.

XLVII.

Этрусская гробница не походила болѣе на то опрятное и красивое жилище, которое Муза съумѣла устроить подъ сводами мрачной пещеры. Большая часть глиняныхъ сосудовъ была разбита, изваянія на стѣнахъ были сбиты, бронзовая посуда и лампы унесены. Старый управляющій взялъ съ собою даже статую Музы, сдѣланную Эсте, полагая, что это произведеніе древнихъ грековъ или римлянъ. Остатки ея лютни и веретена валялись на полу. Все было испорчено, раззорено, уничтожено; но она нашла свою постель, одежду, бѣлье и другія домашнія принадлежности; деньги Даніелло Вилламагны обезпечили ей пользованіе предметами первой необходимости.

Она снова начала свою прежнюю, одинокую жизнь, довольная тѣмъ, что она дома, и что если когда-нибудь Эсте вспомнитъ о ней, то найдетъ ее тамъ, гдѣ они были такъ счастливы. Но жизнь ея была не та, что прежде. Не было подлѣ нея ни могилы ея ребенка, ни гроба Джоконды. Ей не для кого и не для чего было работать. На первое время ей было чѣмъ существовать. У нея сохранился запасъ дикаго овса, и сициліецъ, посѣтивъ пещеру, оставилъ тамъ порядочное количество риса, бобовъ, кофе и вина.

Свѣжій осенній воздухъ, зеленая мурава, чириканье птицъ, шелестъ листьевъ воскрешали въ ней надежду.

Конечно, онъ когда-нибудь вернется.

Эта мысль наполняла всю ея жизнь. Каждое утро она говорила себѣ:

— Можетъ быть, онъ придетъ сегодня.

И каждый вечеръ она думала:

— Можетъ быть, завтра.

Прошло болѣе года послѣ того, какъ являлся слуга Эсте съ письмомъ и подаркомъ, презрительно возвращенными назадъ. Прошло болѣе года, и онъ не присылалъ ей ни малѣйшей вѣсточки.

Правда, онъ вспоминалъ о ней по нѣскольку разъ въ день и съ горькимъ упрекомъ говорилъ себѣ: «Я поѣду къ ней завтра, на будущей недѣлѣ». Но дни и недѣли проходили въ шумной, веселой свѣтской жизни, и онъ не отправлялся въ Маремму. Но она этого не знала. Она видѣла только, что онъ ее забылъ. Она старалась объяснить это не жестокостью, а естественнымъ ходомъ событій. Она была молода и не разставалась съ надеждой. Завтра онъ, вѣроятно, явится.

Однажды, въ свѣтлое, солнечное ноябрьское утро, она сидѣла у входа въ этрусскую гробницу, какъ вдругъ изъ-за высокой травы показалась человѣческая фигура. Она встала и узнала этого человѣка, несмотря на то, что на немъ была одежда пастуховъ Кампаніи и въ рукахъ посохъ.

Онъ постарѣлъ, волосы его посѣдѣли, черные глаза болѣзненно сверкали изъ-подъ нависшихъ бровей, словно зрачки пораженнаго охотничьей пулей звѣря. Онъ остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, какъ бы не смѣя подойти къ ней.

— Вы Сатурнино Мастарна? сказала она, и въ ея голосѣ слышалось не сожалѣніе, не страхъ, а спокойное равнодушіе.

— Да, я Сатурнино Мастарна, отвѣчалъ онъ, впиваясь въ нее глазами и прибавляя мысленно: «Это она, дочь Серапіи, мое дитя. Ея лицо напоминаетъ насъ обоихъ. Но въ ней исчезъ нашъ огонь, и это онъ потушилъ его».

— Зачѣмъ вы пришли сюда? спросила она: — развѣ вы не боитесь, что васъ поймаютъ?

— Не боюсь. Я теперь умѣю прятаться. Меня ищутъ въ Сардиніи. Я тамъ живу въ горахъ съ моими родными. Меня туда доставилъ на суднѣ сициліецъ, который васъ любитъ.

Она молчала. Но вдругъ въ головѣ ея блеснула мысль, что этого человѣка прислалъ ей Эсте и сердце ея смягчилось.

— Войдите въ пещеру, сказала, она: — вамъ будетъ безопаснѣе, и я вамъ дамъ хлѣба и вина. Пойдемте.

Онъ послѣдовалъ за нею. Взялъ хлѣбъ и вино, но не сѣлъ. Онъ смотрѣлъ на нее съ глубокимъ волненіемъ.

"Она, моя дочь, она, дочь Серапіи, повторялъ онъ мысленно: — знаетъ обо мнѣ только то, что я похитилъ у нея золото и прислалъ къ ней подлеца, который разбилъ ея сердце.

— Вы пріютили здѣсь Эсте? спросилъ онъ неожиданно.

Она поблѣднѣла еще болѣе обыкновеннаго.

— Да, отвѣчала она холодно.

— Вы ухаживали за нимъ, вы его кормили, холили, любили, вы принесли ему въ жертву все, а онъ, получивъ свободу, бросилъ васъ и забылъ.

— Я его не осуждаю, а вы не имѣете на это права, отвѣтила «на рѣзко: — оставьте его въ покоѣ.

— Но я вамъ прислалъ его.

— Отъ этого я васъ и пригласила сюда, сказала Муза съ такой безконечной нѣжностью, что даже грубое сердце Сатурнино затрепетало.

Онъ замолчалъ и мысленно перенесся въ ту холодную ночь на Monte Labro, когда, прячась въ кустарникахъ отъ преслѣдованія карабинеровъ, онъ сказалъ своему товарищу по каторгѣ: „Въ этой пещерѣ живетъ молодая дѣвушка съ большими глазами, какъ звѣздами. Она тебя пріютитъ и никому не скажетъ, но если ты боишься, чтобъ она не сказала, то легко свернуть шею лани“. О, зачѣмъ его языкъ не приросъ къ гортани, прежде чѣмъ произнести эти слова!

— Я прислалъ его къ вамъ, повторилъ онъ: — я прислалъ его къ вамъ.

Онъ удивлялся, что она не упрекала и не проклинала его. Вѣдь въ ней текла его кровь. Мастарны мстили за обиды, а она его приняла радушно только потому, что онъ прислалъ человѣка, измѣнившаго ей. Онъ ничего не понималъ. Ужь не сказать ли ей, что онъ ея отецъ? Не сказать ли ей: „Я, укравшій у тебя золото, убившій сотни людей и наводившій страхъ на всю Маремму, твой отецъ“. Онъ всегда былъ эгоистичнымъ тираномъ и думалъ только объ удовлетвореніи своихъ страстей, своего корыстолюбія, а жизнь на каторгѣ, развивая въ немъ самые дурные инстинкты, сдѣлала его похожимъ скорѣе на діавола, чѣмъ на человѣка. Но теперь онъ впервые почувствовалъ себя великодушнымъ, способнымъ на самопожертвованіе.

„Нѣтъ, думалъ онъ: — лучше оставить ее въ невѣдѣніи на всю ея жизнь; лучше не взваливать ей на шею тяжелаго бремени моихъ преступленій. Ей и такъ тяжело жить“.

И онъ удержался отъ неожиданно овладѣвшаго имъ пламеннаго желанія броситься къ ней на шею и назвать ее своей дочерью. Онъ довольно уже сдѣлалъ ей зла. Старая Джоконда свято сохранила его тайну, неужели онъ ее выдастъ? Ему теперь казалось, что, назвавъ себя ея отцомъ, онъ совершитъ самое жестокое изъ преступленій. Нѣтъ, онъ уйдетъ, не сказавъ ей ни слова, и отомститъ за нее. Вотъ все, что онъ можетъ для нея сдѣлать. Она была молода, раны же сердца въ эти годы быстро залечиваются.

Онъ стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ, и смотрѣлъ на нее, сидѣвшую подлѣ съ поникшей головой. Онъ забылъ, что онъ бѣглый каторжникъ, преслѣдуемый закономъ. Онъ помнилъ только, что онъ ея отецъ, а слѣдовательно, судья надъ Эсте. Онъ видѣлъ передъ собою красивое, задумчивое лицо ея любовника и, протянувъ руки, сталъ инстинктивно душить человѣка, измѣнившаго его дочери.

— Что вы видите? воскликнула она съ ужасомъ: — о чемъ вы думаете? Здѣсь никто не сдѣлаетъ вамъ зла. Я здѣсь одна, совсѣмъ одна.

— Да, вы однѣ, отвѣчалъ Сатурнино, бросая на нее странный взглядъ, и, тяжело вздохнувъ, выпрямился во весь ростъ.

— Вы никому не причините вреда? спросила она, смотря на него съ безпокойствомъ.

— Я никогда не причиню вреда вамъ, отвѣтилъ онъ съ необыкновенной нѣжностью: — положите свою руку мнѣ на лобъ и пожелайте, чтобы всѣ мои грѣхи были прощены.

И онъ нагнулся къ ней. Она съ минуту колебалась. Потомъ перекрестила его и положила ему руку на лобъ.

— Я вамъ желаю всего хорошаго на землѣ, сказала она: — и прощенія вашихъ грѣховъ на томъ свѣтѣ. Я благословляю васъ за то, что вы прислали его ко мнѣ.

Сатурнино схватился за ножъ, спрятанный у него за пазухой, и огласилъ воздухъ ужаснымъ проклятіемъ. Въ одно мгновеніе, лицо его потеряло всю свою мягкость и омрачилось чернымъ облакомъ.

— Такъ я этимъ обязанъ ему? воскликнулъ онъ, дико скрежеща зубами.

Онъ посмотрѣлъ на нее гнѣвно, пламенно и направился молча къ выходу изъ пещеры.

Пройдя нѣсколько шаговъ по болотистой равнинѣ, Сатурнино обернулся. Муза сидѣла попрежнему у входа въ пещеру и смотрѣла вдаль, прислушиваясь не раздаются ли вдали шаги. Онъ жадно впился въ нее взорами, зная, что видитъ ее въ послѣдній разъ въ жизни. Потомъ онъ вытащилъ изъ-за пазухи длинный, тонкій кинжалъ и пошелъ скорыми шагами на югъ по направленію къ Риму.

XLVIII.

Не успѣлъ онъ скрыться изъ глазъ, какъ въ сердцѣ Музы возникло мучительное сомнѣніе. Въ присутствіи Сатурнино она только удивлялась, что этотъ человѣкъ, бѣглый каторжникъ, думалъ о ней, но теперь, сопоставляя его слова и вспоминая его жесты, она пришла въ неописанное волненіе. Опасность грозила Эсте. Быть можетъ, этотъ человѣкъ сошелъ съ ума отъ долгихъ лѣтъ заточенія, но все таки она горько сожалѣла, что благословила его. Убійство для него было нипочемъ и, говоря объ Эсте, онъ гнѣвно сверкалъ глазами. Отчего она ранѣе этого не сообразила? Она инстинктивно чувствовала, что съ возвращеніемъ Сатурнино связана величайшая опасность для Эсте. Ничто, кромѣ преступленія, не могло его вызвать изъ лѣсовъ Сардиніи. И это преступленіе — она инстинктивно отгадывала — было навѣяно ему жаждой мести.

Муза не знала, за что онъ хотѣлъ мстить Эсте — изъ зависти, что его освободили, или отъ раскаянія, что онъ послалъ его къ ней. Какъ бы то ни было, она чувствовала, что опасность грозитъ Эсте, и что онъ нуждается въ ея защитѣ. Мгновенно воскресли въ ней прежнее мужество и неудержимая энергія. Она ясно видѣла, что ей слѣдовало сдѣлать. Она не могла въ открытой дракѣ побѣдить Мастарну и обезоружить его; выдать его властямъ она была не въ силахъ, лучше было убить его. Поэтому ей оставалось одно: слѣдить за нимъ. Если онъ оставитъ въ покоѣ Эсте, то и она не дотронется до него. Не теряя ни минуты, она взяла хлѣба, маиса, фляжку воды, серебрянную монету, отложенную ею на черный день, и флорентійскій кинжалъ, который Эсте нашелъ въ Санта-Фіорѣ, наглухо затворила каменную дверь въ пещерѣ и быстро послѣдовала за Сатурнино.

Ея зоркому, привычному взгляду были ясны слѣды его ногъ на сырой муравѣ. Они прямо шли на югъ къ исчезавшему въ солнечномъ сіяніи горизонту, гдѣ находился въ шестидесяти миляхъ невѣдомый ей Римъ. Это направленіе пути Сатурнино вполнѣ подтверждало ея подозрѣніе. Сердце ея помертвѣло, но страхъ за любимаго человѣка придалъ ей новыя силы. Она знала, что перехитрить и обезоружить этого человѣка не легко, что для этого надо собрать все свое мужество, все свое хладнокровіе. Въ эти минуты смертельной агоніи, она даже чувствовала себя счастливой. Она снова охраняла и защищала Эсте.

Она шла быстро, но осторожно. Она знала, что на югъ тянулась одна тропинка по лѣсной чащѣ, такъ какъ, конечно, Сатурнино не посмѣетъ идти по большой, нѣкогда Консульской дорогѣ. Сдѣлавъ около трехъ миль по этой уединенной тропинкѣ, извѣстной только пастухамъ, угольщикамъ и охотникамъ, она вдругъ остановилась на высокомъ холмѣ. Передъ нею разстилалась обширная равнина и вдали рельефно выдавалась быстро двигавшаяся на югъ высокая, худощавая фигура Сатурнино въ одеждѣ пастуха, съ посохомъ въ рукахъ и котомкой за плечами.

Она легко вздохнула; теперь ей оставалось одно: не терять его изъ вида и незамѣтно слѣдовать за нимъ куда бы онъ ни пошелъ. Эта погоня была трудной и опасной, но для ея мужества и энергіи не было ничего невозможнаго. Держась рукой за кинжалъ, точно такъ же, какъ Сатурнино, она ускорила шаги. Она теперь слѣдовала за нимъ, какъ тѣнь, изучая издали каждое его движеніе и удивляясь, что онъ такъ смѣло показывался среди бѣлаго дня. Но онъ надѣялся отчасти на свой костюмъ, отчасти на то, что правительство, зная объ его пребываніи въ Сардиніи, уже давно устало охотиться за нимъ, отчасти на пустынное одиночество болотной Мареммы. Поэтому онъ отважно шелъ впередъ къ своей цѣли, не замѣчая, что врагъ, опаснѣе карабинера, слѣдовалъ за нимъ по пятамъ.

По счастью, для нея, онъ шелъ только днемъ, потому что ночи были темныя, и во мракѣ онъ могъ легко сбиться съ пути на извилистой, полускрытой въ густой муравѣ лѣсной тропинкѣ. Благодаря этому, Муза по ночамъ спала, хотя тревожнымъ, безпокойнымъ сномъ. Совы кричали въ листвѣ, хорьки сновали взадъ и впередъ, летучія мыши задѣвали за нее крыльями, но это были ея старые друзья, и она не боялась живыхъ существъ, населявшихъ небо и землю. Она спала на грудѣ падшихъ листьевъ, въ дуплѣ полусгнившаго дерева или въ разселинѣ утеса, покрытой мхомъ. Она искала только временнаго отдыха и возможности увидѣть на разсвѣтѣ, какъ Сатурнино отправится въ путь. Была поздняя осень и ночной воздухъ уже грозилъ, какъ лѣтомъ, вѣрной смертью; но ея нервы были крайне напряжены и она находилась въ томъ возбужденномъ, изступленномъ состояніи, въ какомъ женщины во всѣ времена человѣческой исторіи совершали чудеса, перенося безъ всякаго вреда всевозможныя физическія опасности.

Ея ни на минуту не покидалъ страхъ, чтобъ Сатурнино не замѣтилъ ея погони и не свернулъ бы ей шеи тутъ же, какъ нѣкогда совѣтывалъ Эсте. Не менѣе пугала ее мысль, что онъ можетъ всякую минуту скрыться изъ глазъ, а она хорошо знала, что однажды потерявъ его изъ вида, она уже никогда его не найдетъ въ этой невѣдомой, чуждой для нея странѣ.

Что касается Сатурнино, то онъ часто заходилъ въ шалаши пастуховъ и пахарей, явившихся съ горъ для воздѣлыванія полей, ѣлъ и пилъ, платя сардинскими деньгами и разсказывалъ про себя, что онъ пастухъ и спѣшитъ въ Кампанію къ своимъ стадамъ. Но у Музы былъ только одинъ хлѣбъ и горсть маиса, которые она захватила съ собою изъ пещеры; ихъ могло хватить на четыре, на пять дней, а на дальнѣйшее время у нея оставалась лишь серебрянная монета, и голодная смерть смотрѣла ей прямо въ глаза. Но она не унывала.

Такъ прошло три дня и три ночи. Отъ разсвѣта и до заката солнца они дѣлали до пятнадцати миль; года дза тому назадъ, такое странствіе было бы для Музы веселой прогулкой, но теперь ея силы были уже не тѣ, она очень уставала, часто падала на дорогѣ отъ изнеможенія и съ трудомъ поднималась. Все-таки она не отставала отъ Сатурнино, который зналъ эту страну вдоль и поперекъ. Въ прежнія времена его разбойничьей славы, онъ былъ всѣми уважаемымъ гостемъ на семейныхъ праздникахъ въ горныхъ селеніяхъ и даже въ городахъ. Онъ былъ, какъ дома, на этихъ пустынныхъ болотахъ, въ этихъ дремучихъ лѣсахъ, и потому не думалъ спускаться къ морскому берегу, а держался поближе къ Апненинамъ, которыя такъ долго служили ему безопаснымъ пріютомъ. Въ сущности, онъ боялся заглянуть въ приморскія селенія, въ которыхъ постоянно бывали карабинеры и береговые стражи. Муза была этому очень рада, потому что еслибъ онъ спустился къ морю и взялъ лодку, она не могла бы слѣдовать за нимъ.

Страна, но которой она теперь шла, кишила воспоминаніями о дорогихъ ея сердцу древнихъ этрусскахъ. Это нѣкогда была Etruria Maritima и подъ зеленой муравой и мхами болотъ покоились остатки дворцовъ, храмовъ, твердынь могущественныхъ этрусскихъ городовъ Тарквипіи, Тосканіи и пр. Но Муза этого не знала. Она видѣла передъ собою только невѣдомую, дикую страну, болотистую равнину, похожую на ея родную Маремму и лишенную нетолько растительности, но даже живыхъ существъ, исключая буйволовъ и дикихъ лошадей, пропосившихся мимо съ быстротою вихря.

Римъ также ничего не говорилъ ея уму. Этотъ городъ, одинаково священный для поэта и ученаго, для ханжи и атеиста, не имѣлъ въ ея глазахъ никакого значенія, кромѣ того, что въ немъ жилъ любимый ею человѣкъ. Въ дѣтствѣ она слыхала, что въ Римѣ живетъ святой отецъ и воображала, что это золотой храмъ, въ которомъ папа сидитъ на бѣломъ тронѣ изъ слоновой кости, окруженный ангелами. Теперь она знала, что это городъ съ высокими домами и шумной толпой на узкихъ улицахъ, а главное, тамъ находился Эсте, забывшій ее и Маремму.

„Неужели такъ далеко до Рима?“ думала она, чувствуя, что ея силы начинаютъ ей измѣнять.

Пятую ночь этого страннаго пилигримства Муза провела на горной возвышенности въ покинутомъ жителями селеніи Галерѣ, на берегу Араны. На слѣдующее утро, задолго до разсвѣта, Сатурнино всталъ, выпилъ вина изъ своей фляжки и началъ осторожно спускаться но извилистой тропинкѣ въ равнину Кампаніи. Муза, вставшая ранѣе его, вымыла лицо и ноги въ свѣжей водѣ Араны и послѣдовала за нимъ, искусно скрываясь въ кустарникахъ.

Утро было свѣтлое, ясное. Несмотря на усталость и терзавшее ея сердце безпокойство, Муза невольно была очарована представившейся ея глазамъ чудной панорамой. Передъ нею, на разстояніи какихъ-нибудь шестнадцати миль надъ зеленой равниной и лучезарными облаками тумана, возвышался лазуревый куполъ. Эта зеленая равнина была Римская Кампанія, а куполъ — соборъ св. Петра.»

Она не знала этого, но инстинктивно отгадала и, несмотря на все невѣжество, упала на колѣни.

«Это Римъ», подумала она съ чувствомъ священнаго восторга, невольно овладѣвающаго каждымъ путешественникомъ, видящимъ впервые Римъ съ этой стороны.

Черезъ минуту, она вскочила и продолжала свой путь, какъ бы съ новыми силами.

Сатурнино спустился съ горы, перешелъ въ бродъ Арану, оставивъ вправо Ла-Сторту, миновалъ почтовую дорогу и пересѣкъ равнину но направленію къ Изолѣ Фаристе. Муза боялась, чтобъ онъ не замѣтилъ ея на открытой полянѣ, гдѣ нельзя было спрятаться за кустарникомъ, но онъ ни разу не обернулся назадъ. Онъ не поднялся по холмамъ къ Изолѣ, а прошелъ вдоль ихъ подножія, избѣгая попрежнему большой дороги, что, однако, было очень трудно, чѣмъ ближе они подходили къ Риму. Теперь онъ зналъ, что на каждомъ шагу ему угрожала опасность, а быть схваченнымъ карабинерами было для него страшнѣе смерти. Но онъ все-таки шелъ впередъ, думая только о мести.

Неожиданно на горизонтѣ показался отрядъ карабинеровъ. Сатурнино быстро прилегъ въ траву, и они проѣхали мимо, не замѣтивъ его. Вставая, онъ обернулся и увидалъ за собою Музу. Но лицо ея было полускрыто платкомъ, и онъ принялъ ее за поселянку Кампаніи. Не обративъ на нее никакого вниманія, Сатурнино продолжалъ свой путь.

Они находились теперь на древней Via Cassia, и изрѣдка имъ попадались на встрѣчу телега, запряженная волами, или пастухъ, лѣниво шедшій за своимъ стадомъ. Однако, Сатурнино не шелъ этой дорогой до Ponte Malle, а взялъ въ сторону, пересѣкъ зеленую поляну и очутился на многолюдной большой дорогѣ, нѣкогда Via Flaminia. Онъ полагалъ, что безопаснѣе войти въ городскія ворота среди толпы, чѣмъ искать какого-нибудь потаеннаго входа въ городъ.

Сердце Музы болѣзненно сжалось. Ей было гораздо труднѣе слѣдовать за нимъ по многолюдной дорогѣ или улицѣ, гдѣ случайное столкновеніе пѣшеходовъ или экипажей могло скрыть его изъ вида, а однажды потерявъ его, она, конечно, не могла бы его найти въ этомъ чудовищномъ городѣ, который страшилъ ее лабиринтомъ улицъ, домовъ, крышъ, дворцовъ, церквей. Мужество внезапно исчезло и замѣнилось какимъ-то инстинктивнымъ ужасомъ, которое всегда питаетъ къ городамъ существо, привыкшее къ сельской жизни на лонѣ природы. Она лихорадочно дрожала теперь какъ въ тюремной кельѣ. Ее мучила роковая мысль, что она станетъ дѣлать, если потеряетъ изъ вида Сатурнино? Какъ предупредитъ Эсте о грозившей ему опасности?

Осенній день близился къ концу; солнце великолѣпно садилось на западѣ; церковные колокола гудѣли.

Съ сжатымъ отъ страха сердцемъ, Муза вошла вслѣдъ за Сатурнино въ городскія ворота Porta del Populo среди шумной толпы мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Онъ бросилъ свою котомку, выйдя изъ Гальтеры, а потому свободно прошелъ мимо таможенныхъ стражей, которымъ нечего было осматривать.

Они были въ Римѣ, пройдя пѣшкомъ шестьдесятъ миль въ пять дней.

Муза не смотрѣла по сторонамъ и не спускала глазъ съ высокой фигуры Сатурнино, который былъ головой выше всѣхъ окружающихъ его.

Онъ только разъ остановился и вошелъ въ погребокъ, подъ предлогомъ выпить вина, но въ сущности, чтобъ узнать гдѣ находится дворецъ, который наслѣдовалъ Эсте. Ему объяснили, что это было громадное великолѣпное зданіе, украшенное мраморными изваяніями и окруженное садомъ, на маленькой старинной площади, по ту сторону Тибра, въ Транстеверѣ. Сатурнино въ это время стоялъ спиною къ двери, и Муза, прижавшись къ притолкѣ, слышала его разговоръ съ погребщикомъ.

Она съ самаго начала была увѣрена, что Сатурнино шелъ въ Римъ съ цѣлью убить Эсте, и потому нимало не удивилась, узнавъ, что ея подозрѣніе было справедливо, но она никакъ не могла понять, за что онъ хотѣлъ отомстить Эсте.

Выходя изъ погребка, онъ такъ злобно сверкалъ глазами, что Муза едва не бросилась на него съ кинжаломъ. Чтобъ спасти Эсте, она готова была на всякое преступленіе, но ее остановила мысль, что если ея первый ударъ не окажется смертельнымъ, то Сатурнино задушитъ ее, какъ цыпленка и уже некому будетъ защитить Эсте отъ его злобы.

Она послѣдовала за Сатурнино, не видя и не слыша ничего, что ее окружало. Страхъ многолюднаго города исчезъ въ ней передъ болѣе жгучимъ страхомъ. Еслибъ передъ нею былъ кратеръ волкана, то и тогда она смѣло бросилась бы въ огненную лаву.

Вскорѣ они оставили за собою шумныя, веселыя улицы и углубились въ узкіе, крутые переулки, окружающіе Пантеонъ и ведущіе къ Тибру. Потомъ они перешли по мосту св. Ангела и вступили въ Транстеверъ. Уже стемнѣло; фонари горѣли на улицахъ. Церковные колокола громко гудѣли, потому что былъ канунъ дня св. Елисаветы. На встрѣчу попадалось много патеровъ и монаховъ, въ бѣлыхъ или черныхъ рясахъ. Изъ церквей выходила толпа богомольцевъ и доносились звуки отдаленнаго пѣнія.

Несмотря на свою обычную набожность, Сатурнино не останавливался передъ открытыми дверьми божьихъ храмовъ и не снималъ даже шляпы. Онъ шелъ впередъ съ лихорадочной поспѣшностью и только раза два спросилъ у прохожихъ, гдѣ дворецъ графа Эсте.

— Это красивый, щедрый юноша, воскликнула веселая, смуглая транстеверинка, услыхавъ его вопросъ: — онъ живетъ вонъ тамъ, въ большомъ домѣ со статуями. Прошлой зимой онъ велъ веселую жизнь, но не забывалъ и бѣдныхъ. На лѣто онъ куда-то уѣзжалъ, но теперь вернулся и живетъ не одинъ. Онъ никогда не бываетъ одинъ, нечего сказать, веселый, красивый господинъ.

Сатурнино ничего не отвѣчалъ, а молча схватился за кинжалъ. Муза была довольно далеко, такъ что не слыхала словъ транстеверинки. Она видѣла только, что Сатурнино повернулъ въ сторону, и они вскорѣ очутились на маленькой узкой піаццѣ передъ громаднымъ^зданіемъ съ готическими статуями святыхъ на крышѣ и большимъ садомъ позади. Въ глазахъ ея потемнѣло, голова закружилась. Она почувствовала, что Эсте недалеко отъ нея.

Она ускорила шаги и, пользуясь мрачной тѣнью, бросаемой высокимъ дворцомъ на узкую площадь, подошла такъ близко къ Сатурнино, что, протянувъ руку, могла дотронуться до него. Онъ ничего не замѣчалъ и прямо направился къ отворенной, массивной дубовой, окованной желѣзомъ двери дворца.

Швейцаръ, въ красной съ золотомъ ливреѣ, сидѣлъ не подалеку въ кабачкѣ, гдѣ въ отворенное окно виднѣлось за столомъ нѣсколько швейцарскихъ стражей Ватикана. При видѣ солдатъ, Муза успокоилась. Если ей не удастся спасти Эсте, то они всегда поспѣютъ на помощь. Она неслышно послѣдовала за Сатурнино черезъ отворенную дверь въ обширныя сѣни, съ мозаичнымъ поломъ, фресками на потолкѣ и статуями по стѣнамъ. По срединѣ находилась широкая мраморная лѣстница, освѣщенная серебряными лампами. Въ сѣняхъ никого не было.

Сатурнино поднялся по лѣстницѣ, не чувствуя, что за нимъ, словно тѣнь, слѣдовала Муза. На верхней площадкѣ было нѣсколько большихъ съ позолотою дверей. Онъ отворилъ наудачу одну изъ нихъ, отдернулъ висѣвшую за дверью тяжелую занавѣсь изъ золоченной кордуанской кожи и вошелъ въ парадную переднюю, гдѣ дремало нѣсколько лакеевъ въ красной съ бѣлымъ ливреѣ. Они всѣ вскочили съ испугомъ при видѣ этого страннаго пастуха.

— Скажите вашему господину, что я здѣсь, сказалъ онъ громко: — я, Сатурнино Мастарна. Скажите, что я прошу, чтобъ онъ вышелъ ко мнѣ на минуту по старой дружбѣ.

Имя славнаго разбойника было неизвѣстно молодымъ слугамъ богатаго аристократа, но ихъ поразилъ его величественный, повелительный тонъ. Они стали шептаться между собою, но Сатурнино не привыкъ ждать.

— Идите скорѣе, сказалъ онъ съ нетерпѣніемъ и глаза его дико засверкали изъ подъ нависшихъ бровей: — я съ вашимъ господиномъ провелъ два года на каторгѣ. Я Сатурнино Мастарна.

Двое слугъ пошли доложить о странномъ посѣтителѣ, а остальные смотрѣли на него съ изумленіемъ и страхомъ.

Муза стояла на порогѣ за тяжелой занавѣсью, въ двухъ шагахъ отъ своего отца. Сердце ея такъ сильно билось, что она боялась, чтобъ Сатурнино не услышалъ. Лицо ея было блѣдно, какъ полотно, губы посинѣли, всѣ жилы натянулись. Она даже забыла, что вскорѣ увидитъ Эсте. Она думала только о томъ, какъ спасти его.

Ей казалось, что прошла цѣлая вѣчность прежде, чѣмъ дверь въ задней стѣнѣ передней отворилась, и на порогѣ показался Эсте, освѣщенный серебряными лампами. На классически прекрасномъ лицѣ его выражалось неудовольствіе и безпокойство. Онъ махнулъ рукой, чтобъ слуги удалились и поспѣшно подошелъ къ Сатурнино.

— Какъ вы неосторожны, сказалъ онъ въ полголоса: — я васъ не забылъ и готовъ все сдѣлать для васъ. Но зачѣмъ вы пришли?

— Вотъ зачѣмъ, воскликнулъ Сатурнино и лѣзвіе кинжала блеснуло въ воздухѣ.

Но въ ту же минуту на него бросилась Муза и, съ мощной силой львицы, вырвала у него кинжалъ. Онъ затрясся, какъ пьяный, и прислонился къ мраморной колоннѣ.

— И ты здѣсь! произнесъ Эсте.

Сознаніе всего, чѣмъ онъ былъ ей обязанъ, сознаніе своей черной неблагодарности овладѣло всѣмъ его существомъ; онъ замеръ на мѣстѣ отъ стыда и раскаянія, не будучи въ силахъ произнести ни слова.

— Я не пришла бы, промолвила она, не обращая вниманія на струившуюся по ея рукѣ кровь: — я никогда не пришла бы… еслибъ онъ не хотѣлъ убить тебя. Я слѣдовала за нимъ всю дорогу, всю дорогу…

И она упала безъ чувствъ на мраморный полъ у его ногъ.

Сатурнино стоялъ неподвижно, прислонясь къ мраморной колоннѣ.

Лицо его побагровѣло; жилы на шеѣ и лбу почернѣли, кровь бросилась ему въ голову. Слуги схватили его за руки, но онъ ничего не видѣлъ, ничего не чувствовалъ.

— Она дочь Серапіи, промолвилъ онъ: — а вы… вы… избѣгли моей мести.

Онъ рванулся изъ рукъ удерживавшихъ его лакеевъ и хотѣлъ броситься на Эсте; но въ глазахъ его потемнѣло, дыханіе сперлось и онъ грохнулся на каменный полъ, какъ убитый на бойнѣ быкъ.

Такъ умеръ онъ, ни кѣмъ не оплаканный, и его оставили лежать, какъ падаль, на каменныхъ плитахъ.

XLIX.

Очнувшись отъ обморока, Муза увидѣла передъ собою Эсте; онъ стоялъ на колѣняхъ, какъ въ ту ночь, когда нашелъ ее на морскомъ берегу подъ утесомъ Сассо-Скритто.

— Ярости меня, прости меня! повторялъ онъ, и въ эту минуту онъ искренно ненавидѣлъ и презиралъ себя.

Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ она лежала тихо, неподвижно, какъ бы боясь нарушить сладкій сонъ; видѣть его, слышать его голосъ, чувствовать его прикосновеніе было для нея небеснымъ блаженствомъ.

— Любовь моя! Любовь моя! лепетала она съ нѣжной улыбкой и крѣпко прижималась къ его груди.

Онъ осыпалъ ее поцѣлуями и продолжалъ повторять:

— Прости меня! Прости меня!

Потомъ они оба смолкли.

— Сатурнино, вдругъ воскликнула она, вздрогнувъ: — гдѣ онъ?

— Онъ ушелъ, не думай о немъ, отвѣчалъ Эсте, не рѣшаясь сказать ей, что онъ умеръ.

— Ушелъ? Куда? Онъ можетъ вернуться. Онъ убьетъ тебя. Онъ ненавидитъ тебя, я не знаю за что.

Она освободилась изъ его объятій и дрожала всѣмъ тѣломъ.

Эсте, понялъ изъ послѣднихъ словъ Сатурнино, что онъ былъ ея отецъ и хотѣлъ убить его изъ мести за измѣну дочери.

— Онъ ушелъ туда, гдѣ не убиваютъ, отвѣчалъ онъ со слезами на глазахъ: — онъ умеръ. Кровь прилила къ его головѣ и у него лопнула жила.

— Онъ умеръ? промолвила она, но безъ малѣйшаго чувства.

Что значилъ для нея этотъ человѣкъ, похитившій у нея золото и хотѣвшій убить любимаго ею человѣка? Она только сожалѣла его, какъ несчастнаго, преслѣдуемаго злыми людьми — вотъ и все.

Неожиданно посмотрѣла она прямо въ глаза Эсте, и яркій румянецъ покрылъ ея лицо.

— Мой ребенокъ умеръ, промолвила она, тихо, словно боясь услышать горькій упрекъ.

— Твой! Мой!

Какъ, она вынесла такія страданія, а онъ ничего не зналъ и веселился!

— Нашъ, прибавила она почти шепотомъ: — онъ жилъ только нѣсколько дней. Я сдѣлала все, чтобъ спасти его.

Она закрыла глаза руками и крупныя слезы покатились по ея щекамъ. Онъ цѣловалъ эти слезы и готовъ былъ проклинать себя, хотя она никогда не имѣла бы силы проклясть его.

— Я не пришла бы, еслибъ тебѣ не грозила опасность, произнесла она: — ты это знаешь. Но я не могла иначе предупредить, спасти тебя. О, любовь моя, ты вѣришь мнѣ, что я никогда не пришла бы напомнить тебѣ…

— О моемъ долгѣ въ отношеніи тебя? Да, вѣрно. Ты лучшее, возвышеннѣйшее существо на свѣтѣ, а я самая низкая, самая подлая тварь.

— Нѣтъ, нѣтъ, промолвила она нѣжно: — я ничто, и ты естественно забылъ обо мнѣ. У тебя весь міръ; я тебѣ болѣе не нужна.

— Какъ ты живешь? спросилъ онъ, не зная, куда дѣться отъ стыда.

— Такъ же, какъ мы жили вмѣстѣ, отвѣчала она, не желая разсказывать ему о своихъ страданіяхъ, такъ какъ онъ могъ принять это за упрекъ.

— Въ гробницѣ?

— А то гдѣ же? отвѣчала она, удивляясь его вопросу: — тамъ все мнѣ напоминаетъ о тебѣ.

Онъ скрылъ свое лицо на ея груди.

— Зачѣмъ ты меня такъ любишь? промолвилъ онъ: — я причинилъ тебѣ лишь горе и позоръ.

— Я тебя люблю, лепетала она, не зная какъ выразить иначе свою любовь.

Она любила его, а онъ…

Мрачное раскаяніе овладѣло имъ. Онъ былъ хуже собаки, которая кусаетъ руку, кормящую ее.

Вдругъ она освободилась изъ его объятій и, выпрямившись во весь ростъ, сказала:

— Ну, теперь я пойду. Я тебя спасла. Я тебя видѣла. Ночью и днемъ я буду благодарить Бога. Я пойду. Я не устала. Я буду всегда тамъ, и если ты когда-нибудь захочешь меня видѣть, то пришли за мной. Но этого никогда не будетъ.

Глаза ея были полны слезъ. Она обвила его руками и горячо поцѣловала, словно прощалась съ нимъ навсегда.

— Моя любовь! Моя любовь! Моя любовь! лепетала она.

Она встала и хотѣла идти, хотя лицо ея было блѣдно, ноги дрожали, голова кружилась и рука была окровавлена. Но въ глазахъ ея свѣтилось геройское мужество прежнихъ дней. Она вернется въ этрусскую гробницу и тамъ будетъ ждать, чтобы онъ самъ о ней вспомнилъ. Быть можетъ, когда свѣтъ ему надоѣстъ, или силы ему измѣнятъ, онъ вернется къ ней или пошлетъ за него.

Эсте схватилъ ее и прижалъ къ своей груди.

— Ты не уйдешь! воскликнулъ онъ съ жаромъ: — что ты думаешь обо мнѣ? Развѣ мы можемъ теперь разстаться? Еслибы только я зналъ…

Но онъ не окончилъ своей фразы. Онъ вспомнилъ, что его связывали другія узы. Она любила его какъ никто не могъ его.любить, но онъ…

Въ эту минуту, въ концѣ комнаты распахнулась занавѣсь, и изъ-за нея вышла женщина бѣлая, какъ лебедь, съ золотистыми роскошными волосами, въ бѣломъ изящномъ платьѣ, съ букетомъ розъ на груди. У нея были злые глаза и прекрасный, смѣющійся, какъ у ребенка, ротъ. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ плавно, граціозно и съ улыбкой посмотрѣла на Эсте.

Это было низкое, продажное созданіе, любившее только деньги, по свѣтъ научилъ ее всѣмъ своимъ чарамъ. Она была Венера, во всѣ времена одерживавшая побѣду надъ мужчинами.

Она положила на плечо Эсте свою бѣлую руку и тихо засмѣялась. Потомъ взглянула на бѣдную, запыленную, утомленную фигуру Музы и сказала съ улыбкой:

— Онъ мой! Если онъ когда-нибудь былъ вашъ, то зачѣмъ вы его выпустили?

Эсте вздрогнулъ отъ прикосновенія куртизанки, но не сказалъ ничего.

Голова его поникла отъ стыда, и онъ позавидовалъ судьбѣ мертваго Сатурнино. По крайней мѣрѣ, тотъ при жизни былъ человѣкомъ.

Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ, Муза молча смотрѣла на эту красивую, блестящую женщину, державшую за плечо Эсте.

Потомъ она все поняла, и съ дикимъ крикомъ выбѣжала изъ комнаты.

Когда Эсте пришелъ въ себя, оттолкнулъ куртизанку и послѣдовалъ за Музой по мраморной лѣстницѣ, она уже была далеко въ лабиринтѣ римскихъ улицъ.

Теперь, быть можетъ, впервые онъ искренно любилъ ее.

L.

Спустя шесть дней, Муза вернулась въ этрусскую гробницу. Она не знала, какъ она вернулась. Она ничего не чувствовала; изъ руки ея шла кровь, голова у нея кружилась, ноги спотыкались, но она все-таки шла впередъ, побуждаемая инстинктомъ раненнаго звѣря, который, исходя кровью, тащится въ свою берлогу, чтобы тамъ умереть. Она вдругъ потеряла все: молодость, красоту, силы. Она плелась, какъ старуха, а сердце ея точило мрачное отчаяніе. Всюду вокругъ себя, въ быстро бѣжавшихъ по небу облакахъ, въ горныхъ снѣгахъ, въ зеленой муравѣ, въ солнечныхъ лучахъ, она видѣла одно смѣющееся лицо женщины, укравшей у нея Эсте.

Всѣ, встрѣчавшіе ее по дорогѣ, смотрѣли на нее съ ужасомъ, принимая за сумасшедшую. Шесть дней и шесть ночей она странствовала; то бѣжала, то ползла на четверенькахъ, то падала и часами лежала безъ чувствъ. Ночью она сидѣла на травѣ и дико смотрѣла на небо, недоумѣвая есть ли тамъ Богъ.

На седьмое утро, Муза достигла пещеры. Здѣсь было холодно. Она взяла чашу изъ слоновой кости, въ которой онъ всегда пилъ. Въ чашѣ оставалось немного воды; она осушила ее однимъ глоткомъ. Потомъ поцѣловала край чаши, къ которому прикасались его губы, встала на колѣни и произнесла молитву по-латинѣ:

— Еслибъ Богъ заботился…

Она не окончила своей мысли.

Надъ самой пещерой раздалась тихая пѣснь жаворонка. Но Муза ея не слыхала; въ ушахъ ея раздавался голосъ Эсте.

Она выдернула изъ-за пояса кинжалъ, который Эсте нѣкогда носилъ на своемъ сердцѣ, воткнула его рукояткой въ отверстіе каменнаго пола, гдѣ она похоронила своего ребенка и бросилась грудью на блестящее лезвіе.

Когда на слѣдующій день, посланные Эсте, тщетно проискавъ ее въ Римѣ и по всей окрестной странѣ, явились въ этрусскую гробницу, то нашли ее спокойно лежащей на полу, съ пронзеннымъ сердцемъ.

Эсте похоронилъ ее тутъ же и вмѣстѣ съ нею похоронилъ полъ своей жизни.

Но люди забываютъ, и онъ забылъ.

Съ теченіемъ времени, дикая маслина и миртъ такъ сплелись надъ входомъ въ этрусскую гробницу, что даже птицы и зайцы, преслѣдуемые охотниками, не могли проникнуть туда. Только жаворонки пѣли въ густой листвѣ, и дикія розы цвѣли надъ могилой Музы.

Конецъ.

"Отчественныя Записки", №№ 3—10, 1882

---

1. Излишне напоминать ученымъ, но не мѣшаетъ сказать обычнымъ читателямъ романовъ, что Аввольта нашелъ въ 1823 году въ знаменитомъ курганѣ Монтароцци «золотого воина», лежавшаго на каменномъ гробу и мгновенно исчезнувшаго какъ только проникъ воздухъ въ вѣками закрытый мавзолей. Прим. автора.
2. Зирло — значитъ свистъ дрозда. Прим. автора.