В Маремме (Уйда)/Версия 2/ДО

В Маремме
авторъ Уйда, пер. Е. А.

Оригинал: англійскій, опубл.: 1882. — Источникъ: az.lib.ru • Очерки из романа.
In Maremma.
Текст издания: журнал «Вѣстникъ Европы», № 7, 1882.

ВЪ МАРЕММѢ

Очерки изъ романа Уйда.

I.

Въ Гроссето большое оживленіе. День торговый, когда со всѣхъ окрестныхъ холмовъ стекается туда рабочій людъ для пріисканія занятій. Октябрь на дворѣ. Воздухъ посвѣжѣлъ, лихорадки исчезли и съ наступленіемъ осени жизнь въ Мареммѣ проснулась. Населеніе Мареммы истощено лихорадками, но Лукка и Пистойя снабжаютъ ее крѣпкими и здоровыми работниками. Мѣстныя дѣвушки отдаютъ предпочтеніе сосѣдямъ. Послѣдніе не могутъ служить примѣромъ вѣрности и часто покинутая, въ своей пѣснѣ, жалуется на измѣну друга. Сегодня въ Гроссето произошло большое смятеніе. Ночью карабинеры привезли въ городъ только-что схваченнаго атамана разбойничьей шайки въ горахъ Санта-Фіора, Сатурнино Мастарну.

Симпатіи народа всѣ на его сторонѣ. Онъ не обиралъ бѣдняка, былъ набоженъ, убивалъ только богатыхъ да иностранцевъ. Разсказы о немъ сокращали длинные зимніе вечера. «Это нашъ Мастарна», говорилъ съ участіемъ къ его судьбѣ простолюдинъ. Для Мареммы Мастарна былъ героемъ. Мѣстныя власти смотрѣли за него сквозь пальцы, зная, что поимка его произведетъ дурное впечатлѣніе на народъ. Только убійство важнаго иностранца вынудило правительство схватить разбойника.

Глаза всѣхъ устремлены на тюрьму. Вотъ показался Мастарна. Руки его связаны и самъ онъ крѣпко привязанъ къ сѣдлу. Онъ мрачно поводитъ своими громадными черными глазами; у него данные, вьющіеся на концахъ, волосы, черты лица правильны и красивы, полныя губы ярко-краснаго цвѣта, лобъ низкій, широкія плечи и грудь. Одѣтъ онъ въ куртку изъ козьей шкуры, штаны изъ невыдѣланной кожи, поясъ ярко-краснаго цвѣта, шляпа съ широкими полями и золотымъ шнуромъ, придерживающемъ образокъ Мадонны.

Если бы въ эту минуту нашелся смѣльчакъ, Мастарна былъ бы освобожденъ, но итальянецъ много болтаетъ а на дѣло рѣшается не скоро.

Изъ толпы вышла старуха съ бѣлыми какъ снѣгъ волосами и голубыми глазами; ея наружность и произношеніе рѣзко отличались отъ остальныхъ. Когда-то Мастарна спасъ ея внучка, заблудившагося въ лѣсу. Старушка даже ходила благодарить его и благословила образкомъ Мадонны. Теперь ей хотѣлось угостить его виномъ за его доброе дѣло. Карабинеры съ трудомъ, но пропустили ее къ нему.

— Выпей вина, Мастарна, — сказала она, поднося ему стопку,

— Это ты, Джоконда? — сказалъ онъ, но до вина не дотронулся.

— Да, это я, Джоконда; какимъ образомъ ты попался?

— Мнѣ измѣнили… Джоконда, я спасъ когда-то твоего мальчишку, — сказалъ онъ, помолчавъ съ минуту.

— Да. Ты — душегубецъ; но моего внучка ты спасъ. Оттого мнѣ и жаль тебя.

— Такъ спаси мою малютку.

— А у тебя есть ребенокъ?

— Есть, и я люблю его.

Старушка обѣщаетъ ему взять ребенка и тогда Мастарна выпиваетъ поднесенное ею вино. Она сняла у него со шляпа образокъ Мадонны, благословеніе его умершей подруги, красавицы Серапіи, матери ребенка. Два раза въ годъ Джоконда Романелли пріѣзжала въ Гроссето для сбыта своей пряжи и полотна, которое ткала сама, а для закупокъ. Орбетелло было ближе отъ Санта-Торсилла, гдѣ она жила, но въ Гроссето народъ былъ честнѣе, по ея мнѣнію. Она запрягла мула. Путь ея лежалъ черезъ пустынныя окрестности Гроссето, черезъ каменоломни Альбереза, дорога были очень плохи и узки и шли по болотистой почвѣ. Вотъ показался песчаный берегъ съ росшими на немъ тощими алоэ. Вдали виднѣлись Апеннины, а на поверхности моря выступалъ островъ Джильо, поросшій лѣсомъ. Она дома.

Санта-Торсилла, скорѣе деревушка, — но ее почему-то называютъ городомъ, — лежитъ у небольшого залива. Въ далекомъ прошломъ онъ былъ морскимъ портомъ этрусковъ. Но съ тѣхъ поръ море ушло на цѣлую милю отъ берега. Народонаселеніе очень малочисленное, бѣдное, занимается мелкою торговлею: рыбою, камнями и углемъ.

Домикъ Джоконды стоялъ подлѣ гавани. Онъ былъ каменный, на дубовомъ срубѣ. Большая дубовая дверь защищала входъ, подоконники были зазубрены, а на окнахъ рѣшетки изъ проволоки. Полъ и потолки были каменные. Кровля крыта красною черепицею. Сама она занимала двѣ комнаты, третью предоставя мулу, курамъ и большой черной свиньѣ. Для варки пищи былъ открытый очагъ.

Задавъ корму мулу, она спрятала въ надежное мѣсто деньги и приготовила себѣ скромный ужинъ изъ овощей. Кумушки, узнавъ о ея возвращеніи, прибѣжали ее спросить о новостяхъ и въ особенности о Сатурнино. Но она была не словоохотлива. Сорокъ лѣтъ уже она вдовѣла, жила одиноко, похоронивъ всѣхъ своихъ, даже мальчика, спасеннаго Сатурнино; она мало сообщалась съ окружающими ее. Мужъ привезъ ее изъ Нижней Савойи. Родные ея не хотѣли этого брака. Но человѣкъ ей нравится и она послѣдовала за нимъ, не боясь гнилого воздуха Мареммы. Сначала дѣла шли хорошо. У него была своя тартана, но счастье измѣнило, пришлось продать тартану. Онъ занялся рыбною ловлею и утонулъ. Съ тѣхъ поръ, какъ нужда посѣтила ее, Джоконда не писала роднымъ изъ гордости. Ей не хотѣлось писать имъ о своемъ горѣ. Такъ прекратились ея сношенія съ семьею.

Крѣпко уснула старушка, но всю ночь ей грезился Сатурнино. Она встала рано съ твердымъ рѣшеніемъ идти въ покинутое имъ гнѣздо на вершинѣ горы Фіора и взять ребенка. Надѣвъ котомку и взявъ крѣпкую палку, она пустилась въ путь. Онъ былъ не близкій и трудный. На горахъ Санта-Фіора почти нѣтъ дорогъ; онѣ покрыты густою растительностью, безмолвіе нарушается только крикомъ выпи, звономъ колокольчика пасущіяся овецъ или козъ, громко жующихъ сочную траву.

На этихъ густо заросшихъ лѣсомъ обрывахъ стояла когда-то Сатурнія; остатки стѣнъ ея еще видны до сихъ поръ, обросшіе лавромъ, буксомъ и мышьимъ тёрномъ. Тутъ недалеко родился Сатурнино сорокъ-пять лѣтъ тому назадъ; тутъ есть кабачокъ, обычные посѣтителя котораго — пастухи, дровосѣки и погонщики муловъ.

Джоконда поднимается все выше и выше; уже вмѣсто дубовъ и пробочнаго дерева ей попадаются по дорогѣ однѣ сосны; она ступаетъ по глыбамъ гранита, разбросаннымъ по крутому подъему: Снѣгъ покрываетъ вершины. Свѣжій, но холодный, вѣтеръ напомнилъ ей родную Савойю. Кругомъ никого. Вотъ нѣсколько домиковъ, сложенныхъ изъ камня. Но вездѣ пусто. Только лужи крови и ломанное оружіе свидѣтельствуютъ о бывшей рѣзнѣ. Она крикнула. Отвѣта нѣтъ. Но вотъ послышался лай собаки. Она идетъ по его направленію въ крайній домикъ. Дверь легко отворилась. Ея глазамъ представилась странная картина. Кругомъ повсюду были разбросаны драгоцѣнности: дорогія шали, ковры, золото, камни, а посреди комнаты на полу спала дѣвочка лѣтъ двухъ съ небольшимъ; подлѣ нея, прикрывая ее своимъ тѣломъ, стояла громадная бѣлая собака. Щечки ребенка разгорѣлись, длинныя черныя рѣсницы были спущены, золотистые локоны разметались подъ головкой; въ рученкѣ дѣвочка сжимала сухую корку хлѣба. Собака заворчала, но обнюхавъ старуху, позволила ей взять ребенка. Не дотронувшись за до чего, Джоконда завернула дѣвочку въ платокъ и пустилась въ обратный путь. Собака была одной породы съ вѣрною собакою Одиссея. Она послѣдовала та ними. За ея чудную пушистую шерсть, Джоконда назвала ее Леоне.

Дѣвочку окрестили и назвали Маріей. Только одного священника посвятила Джоконда въ свою тайну. На распросы остальныхъ коротко отвѣчала, что ребенка и собаку оставила ей умершая пріятельница. Болтать и объявлять, что это дочь Сатурнино, было совершенно лишнее. Дѣвочку бы только набаловали и испортили изъ любви къ отцу. А Сатурнино былъ не далеко. Его заключили въ кандалы на островѣ Горгона. Время прошло быстро. Дѣвочкѣ уже шесть лѣтъ. Она стройная, какъ пальмочка, съ живыми темными глазами; своимъ здоровымъ видомъ она рѣзко выдѣляется отъ остальныхъ. Въ Италіи часто встрѣчаются дѣти, напоминающія ангеловъ, писанныхъ великими мастерами. Дѣвочка походила на нихъ, только у нея не было кротости въ глазахъ, а ротикъ часто складывался въ презрительную усмѣшку. Но черты ея были очень схожи съ чертами лица архангела Гавріила Карло Дольче, плохая копія котораго, современная художнику, находилась въ единственной церкви Санта-Торсилла.

У дѣвочки была страсть къ морю. Она купалась во всякую погоду. «C'è una velia»: точно чайка, — сказалъ про нее рыбакъ, примѣчая ее между лѣнившимися волнами.

Никто не звалъ ее Маріей къ большому горю Джоконды, а кто — Веліей (чайкой), кто еще Музонгеллой (спѣсивой). Послѣднее прозваніе ей дали ребятишки за то, что она отворачивалась отъ нихъ и не хотѣла съ ними играть^[1]. Когда священникъ говорить дѣвочкѣ о Богѣ и Его святыхъ, она отвѣчала: «какое мнѣ до нихъ дѣло». Ее гораздо болѣе интересовали рыбы, пойманныя въ сѣти; ей было жаль ихъ и она часто бережно вынимала ихъ изъ невода и слѣдила какъ рыбки быстро уплывали. Частенько доставалось ей за это.

Никто не смѣлъ обидѣть ея друга Леоне. Плохо приходилось тому. Разъ она чуть не бросила горящею головней въ обидчика, а въ другой — съ ножомъ кинулась на человѣка, который пустилъ въ Леоне камень. Джоконда наказала ее за это, но убѣдить ее въ томъ, что она поступила дурно, не могла. — Леоне кусаетъ же тѣхъ, кто обижаетъ меня, — утверждала дѣвочка.

Молодой рыбакъ подарилъ ей коралловую вѣтку. — Какой чудный цвѣтъ, — замѣтила ея сверстница. — Когда подростемъ и поѣдемъ съ муломъ въ городъ, — замѣтила другая постарше, — дай сдѣлать изъ нея бусы. — Но у дѣвочки было другое на умѣ. Она взяла лодку старика Андреяно и направилась въ море туда, гдѣ росли кораллы.

Вода была прозрачная. Дѣвочка бросила вѣтку въ море и съ радостью слѣдила какъ вѣтка медленно опускалась въ пучину.

Наклонности дѣвочки пугали Джоконду. «На что бы она была способна, — думала старушка, — если бы узнала, что ея отецъ томится въ неволѣ!» Вѣчно одна, дѣвочка только въ церкви сидѣла смирно, слушая органъ или пѣніе. Часто ея звонкій голосъ присоединялся къ хору. Инстиктивно ее влекло все прекрасное. До восьми лѣтъ она жила, не отдавая себѣ отчета. Но вотъ однажды она спросила Джоконду:

— Ты — моя мать?

На суровомъ лицѣ Джоконды показалась улыбка.

— Боже! дитя — мнѣ вѣдь больше семидесяти лѣтъ!

— Гдѣ же моя мать?

— На небесахъ, — сказала Джоконда, а подумала она: «навѣрное въ аду, бѣдняжка!»

Дѣвочка задумалась.

— А гдѣ же отецъ?

— Къ чему ты спрашиваешь?

— Потому что у другихъ есть и отецъ и мать, а мои гдѣ?

Этого вопроса Джоконда давно ждала и боялась.

— Отецъ твой умеръ.

— Потонулъ въ морѣ? — спросила дѣвочка. — Въ Санто-Торсилла часто люди тонули.

— Да, — сказала Джоконда, глядя на сѣверъ, гдѣ была Горгона.

— На рыбной ловлѣ? — спросила дѣвочка.

— Нѣтъ, милочка, — сказала Джоконда и сердце ея болѣзненно сжалось. — Нѣтъ, милая, онъ былъ горецъ, онъ жилъ тамъ на верху въ горахъ; не думай объ этомъ, не надо.

Дѣвочка не поняла ничего; она насупила брови и задумалась, стиснувъ губы.

— Мнѣ кажется, я помню его, — медленно вымолвила она наконецъ. — Я помню, какъ онъ цѣловалъ меня и въ эту минуту я задѣла за что-то холодное, блестящее и мнѣ стало больно; тогда онъ положилъ это въ сторону, потомъ помню дымъ, крики, выстрѣлы; тогда я испугалась и подползла подъ Леоне и спряталась. Я помню это хорошо.

— Ты видѣла это во снѣ, — сказала Джоконда рѣзко. Ей было тяжело, что это что-то холодное и блестящее безъ сомнѣнія былъ кинжалъ, обагренный кровью не одной жертвы и задѣвшій дѣвочку. Но дѣвочка качала головкою и стояла на своемъ.

— Нѣтъ, я хорошо помню.

— Хорошо, что животныя не могутъ говорить, — подумала старушка, когда дѣвочка сѣла на полъ, нѣжно обвивъ руками шею Леоне.

Время не стоитъ. Музонгеллѣ уже пятнадцатый годъ.

— Господи, ты скоро уже будешь взрослою дѣвушкою, — говорила старушка, съ трепетомъ глядя на развивающуюся красоту дѣвушки.

— А ты бы хотѣла, чтобъ я была мальчикомъ. Не все ли равно? Я работаю не хуже мужчины. Жаль одного, что у меня нѣтъ своей лодки.

— Подумала ты когда-нибудь о томъ, что я умру?

— Умрешь!.. Т.-е. какъ это? Когда уходятъ люди въ землю, какъ и все остальное; потомъ говорятъ, идутъ къ Богу, — я такъ слышала. А ты развѣ хочешь умереть?

— Хочу или нѣтъ, а придется. Ну что ты тогда намѣрена дѣлать?

— Не знаю.

Помолчавъ, Музонгелла прибавила: — Я брошусь въ море и умру.

— Ты! Я говорю о себѣ.

— Да, я тоже умру, если ты умрешь.

Старушка была глубоко тронута, но со страхомъ взглянула на дѣвочку.

— Такъ ты меня такъ крѣпко любишь?

— А это любовь? — спросила дѣвочка. — Мнѣ бы не хотѣлось жить безь тебя; не знаю, это ли ты называешь любовью.

— Конечно, это любовь, — сказала Джоконда.

Глаза старушки наполнились слезами. Всегда ли Музонгелла будетъ довольна своимъ житьемъ и окружающею ее средою. Пока она была вполнѣ довольна тою одеждою, которую ткала для нея старушка: суровое полотняное — лѣтомъ, зимою — изъ бѣлой или сянеі шерсти. Но что будетъ дальше? Лучше бы всего ей выйти замужъ. Но изъ нея не выйдетъ домовитой хозяйки.

Когда старушка предложила ей помѣстить ее въ общину сестеръ, ходившихъ за больными, Муза воспротивилась: она задохнется въ четырехъ стѣнахъ.

— Черезъ годъ тебя возьметъ какой-нибудь рыбакъ.

— Нѣтъ, не возьметъ, — сказала дѣвушка, не понимая словъ старушки. — Молодые завидуютъ моей силѣ. Старики берутъ меня съ собою, они добрые, въ особенности старый Андреяно.

Джоконда не объяснила ей то, что подразумѣвала.

«Сама скоро сообразить», подумала она, а громко прибавила:

— Донъ Пьетро говоритъ, что ты поешь какъ ангелъ. Это лучше, чѣмъ править лодкою; это пріятно Господу.

— Я пою только для себя, — сказала дѣвочка, — и люблю пѣть на морѣ. Въ церкви пыльно и душно, это не по мнѣ.

— Замолчи! замолчи! Церковь — святое мѣсто, а въ морѣ можно утонуть.

— Славная смерть, — сказала Муза безпечно.

Джоконда вздрогнула.

— На днѣ моря столько чудеснаго, — прибавила дѣвочка.

— Дитя, не толкуй о такихъ вещахъ; смерть не шутка и море измѣнчиво.

— Море хорошо, — вступилась Муза, точно обижаютъ кого-нибудь ей дорогого. — Оно лучше земли. Ты бы хотѣла, чтобы я была мальчикомъ, а я сама очень бы желала быть морскою чайкой.

— Чайка не поетъ.

— Летать лучше, чѣмъ пѣть. Я вѣдь не сама пою, а у меня что-то поетъ въ горлѣ, но когда я плаваю или ныряю, я вся тутъ.

Муза любила трудъ на открытомъ воздухѣ, только бы ее не запирали въ комнату. За ночь море нанесло на берегъ много водорослей. Она взяла грабли, собрала траву и переносила ее въ стойло къ мулу. Наработавшись, она попросила у баловавшаго ее Андреяно лодку. Старикъ часто заглядывался на выроставшую красавицу, думая о ней для своего внука Наидо. Очутившись въ открытомъ морѣ, Муза была счастлива, и довольна. Дулъ южный попутный вѣтеръ и лодочка быстро неслась по волнамъ. Изрѣдка Муза бралась за весла. Море было тихо, прелестно въ это свѣтлое утро. Берегъ исчезъ. На горизонтѣ виднѣлись плывшіе корабли. Въ дали, закутанные туманомъ, неясно выдѣлялись Корсика и Капрайя. Эльба была недалеко. Дѣвушка безсознательно правила на сѣверъ по направленію острова Горгоны. Она причалила въ утесу Сассо-Скритто, ея любимое мѣсто, которое она часто посѣщала въ праздничные дни. Это былъ цѣлый рядъ скалъ, у подножія которыхъ шла песчаная береговая полоса въ уровень съ моремъ, а за ними тянулось безконечное пространство, поросшее верескомъ, молодымъ кустарникомъ, лѣсомъ; кое-гдѣ попадались болота, потоки перерѣзывали поляны, а громадныя лужи стоячей воды заросли тростникомъ; а въ маѣ мѣсяцѣ ирисъ голубою лентою своихъ цвѣтовъ опоясывалъ эти воды, отъ испареній которыхъ такъ страдали жители Мареммы. Въ лѣсахъ росли колючіе кустарники, въ нихъ вили гнѣзда хищныя птицы. Тишина нарушалась только крикомъ этихъ птицъ, свистомъ бекаса, или хрюканьемъ кабана. А между тѣмъ тутъ когда-то стояли города, красовались дворцы и башни, теперь же все заросло терніемъ и душистыми бобками; желтая болотная лилія, пурпуровая и розовая анемона, вѣтреница, пунцовые тюльпаны, золотоцвѣтъ и другіе цвѣты пестрымъ ковромъ покрыли мѣстность, гдѣ жилъ въ давно прошедшее время славный и сильный народъ.

Сассо-Скритто былъ крутой и высокій утесъ; на вершинѣ его находились развалины крѣпости, по склонамъ росли мирты, алое и розмаринъ, у подножія лежали глыбы бѣло-розоваго мрамора. На пескѣ у моря пестрѣли царскія кудри и кусты пахучаго божьяго дерева. Морской берегъ густо заросъ тростникомъ, въ которомъ куликъ клалъ свои яйца, высоко въ воздухѣ носился кондоръ, перетаскивая въ свое гнѣздо, свитое въ развалинахъ или въ пещерахъ, сухія вѣтви и траву.

Муза любила лежать тутъ въ травѣ, слѣдя за полетомъ фламинговъ, которые подобно роговому облаку съ наступленіемъ весны прилетали съ береговъ Сардиніи, за работою дроздовъ, копавшихся въ пескѣ, за утками, собиравшимися отлетѣть на сѣверъ, за водяными ласточками, охотившимися на комаровъ и мушекъ. Тутъ она знакомилась и дружилась съ этимъ міромъ, который ей былъ гораздо дороже и привлекательнѣе, чѣмъ міръ Санта-Торсилла. Спустившись съ утеса, она чувствовала себя счастливою и довольною на этомъ громадномъ пространствѣ, гдѣ паслись стада буйволовъ, бѣгали кабаны — они не трогали ее — и мчались серны. Безъ устали въ самый палящій зной бродила Муза по травѣ и лѣсу. Она была необыкновенно сильна и здорова. Лихорадка ни разу не коснулась ея. Ступивъ на одинъ изъ возвышавшихся холмиковъ, она вдругъ почувствовала, что земля уходитъ подъ нею, схватившись за вѣтвь можжевельника, она встала на ноги и увидѣла отверстіе въ землѣ. — Вѣроятно, жилище одного изъ ея друзей; ей захотѣлось узнать, чье именно, и вотъ она стала выдергивать траву и мохъ; въ этомъ мѣстѣ и особенности растительность была очень богата, и глазамъ ея представилась каменная лѣстница, спускающаяся внизъ. Страхъ ей не былъ знакомъ, любопытство разгоралось, а предпріимчивый характеръ не далъ долго задуматься. И вотъ она вся съежившись, съ большимъ трудомъ сошла по ступенямъ въ подземелье. Косые лучи солнца освѣщали ей путь. Лѣстница оканчивалась портикомъ; по бокамъ его были высѣчены въ скалѣ съ одной стороны фигура крылатаго генія, державшаго факелъ, съ другой — лежащаго льва. Ступени и портикъ заросли травою и какимъ-то колючимъ кустарникомъ. Съ помощію ножа, который она всегда носила съ собою, ей удалось пробить себѣ дорогу далѣе. Она очутилась въ четырехъ-угольной комнаткѣ, выбитой въ скалѣ; въ углу въ нишѣ, имѣвшей видъ собачьей конуры, лежала горсть пепла и стояла урна изъ глины чернаго и краснаго цвѣта. Царствовалъ полнѣйшій мракъ. Муза никакъ не могла отдать себѣ отчета, гдѣ она и что все это значить. Къ сожалѣнію, подлѣ нея не было ученаго, который, объяснилъ бы ей, что это — преддверіе къ семейному склепу (cellola genitoris), пепелъ принадлежитъ любимой собакѣ, а въ урнѣ хранится безъ сомнѣнія пепелъ вѣрнаго раба; сожигали только трупы низшихъ существъ; господинъ долженъ лежать въ слѣдующемъ покоѣ^[2].

Появленіе Музы спугнуло громадную сову; она тяжело шлепая крыльями, пролетѣла мимо нея; стаи летучихъ мышей съ пискомъ заметались взадъ и впередъ. Въ глубинѣ Муза разглядѣла, наконецъ, дверь съ какимъ-то страннымъ изображеніемъ (это была фигура Тифона съ злымъ лицомъ и локонами, перевитыми гирляндою цвѣтовъ). Дверь не подавалась. Музѣ пришлось употребить много усилій; точно невидимая сила сзади придерживала ее. Комната тоже была высѣчена въ скалѣ, по обѣимъ сторонамъ входа лежали каменные львы. Ей стало страшно. Между тѣмъ вмѣстѣ съ нею въ подземелье проникъ свѣжій воздухъ и солнце. Вокругъ стѣнъ тянулись каменныя скамейки; на нихъ и на каменныхъ же сидѣньяхъ стояли вазы и кувшины, выдѣланные изъ черной и изъ бѣлой, раскрашенной разными цвѣтами глины; тутъ же стояли бронзовыя лампы, издѣлія изъ янтаря и слоновой кости. Арка въ стѣнѣ вела въ другое болѣе обширное помѣщеніе. Какъ вкопанная остановилась Муза у входа передъ тѣмъ, что представилось ея глазамъ. На стѣнахъ этого покоя были нарисованы всевозможныя фигуры: однѣ пировали за столомъ, другія танцовали передъ алтарями, третьи вели въ поводу какихъ-то особенныхъ животныхъ, четвертыя играли на лирахъ, пятыя ѣхали на коняхъ всевозможной масти. Эти изображенія окаймляли гирлянды лотуса. На эти подробности Муза не обратила вниманія. Она впилась глазами и, вся дрожа отъ страху, не могла оторвать ихъ отъ каменной гробницы, за которой покоилась фигура воина въ бронзовомъ вооруженіи и съ золотымъ шлемомъ на головѣ, золотой щитъ лежалъ подлѣ него; на полу стояла золотая чаша и такая же лампа съ потухшимъ свѣтильникомъ. Шлемъ воина обвитъ былъ гирляндою дубовыхъ листьевъ изъ золота, на груди его лежалъ скипетръ изъ слоновой кости съ золотымъ орломъ.

Дѣвушка никогда не слыхала объ этрускахъ, когда-то властвовавшихъ въ ея Мареммѣ. Она продолжала стоять неподвижно, устремивъ взоръ на чудное явленіе. Какъ вдругъ въ одно мгновеніе ока воинъ и его вооруженіе исчезли на ея главахъ; вмѣсто нихъ на каменной гробницѣ лежала горсть праха.

Это ли смерть, — подумала Муза, — не та ли смерть, о которой толковала сегодня Джоконда, или это навожденіе? И вдругъ почему-то, безпричинно, ей стало жаль исчезнувшаго воина. Ей показалось, что онъ и другіе, которые тутъ лежали, сродни ей, близкіе ей люди. Почему бы и не такъ? Вѣдь Джоконда не знала, откуда она явилась, и нашла ее гдѣ-то въ горахъ.

Но теперь ужасъ вполнѣ овладѣлъ ею. Она хотѣла крикнуть, голосъ замеръ у нея въ груди и она лишилась чувствъ.

Когда она вернулась, было поздно; Джоконда и собака встрѣтили ее у гавани.

На разспросы Джоконды она отвѣчала сначала неохотно, но затѣмъ разсказала, что видѣла.

Старушка знала, въ чемъ дѣло.

— Ты набрела на могилу. Тутъ много зарыто такихъ покойниковъ подъ землею. Mы называемъ эти могилы buche dette fete (логовища колдуній). Я слышала, что это — покойники великаго народа; они зарывали съ собою золото и драгоцѣнности. Пользы имъ это не принесло никакой; могилы ихъ также заросли травою. Изъ этихъ могилъ часто добываютъ клады. Но по моему, мертвецовъ не хорошо обирать. Ты вѣдь ничего не взяла?

Старушка велѣла ей молчать о видѣнномъ, чтобы не подумалъ худого о ней.

— Я думаю, — сказала Муза, ложась спать: — что эти покойники мнѣ сродни.

— Можетъ быть; никто не знаегь, откуда они.

— Какъ я попала къ тебѣ?

— Я нашла тебя въ каштановомъ лѣсу на горахъ.

— Я думаю, — сказала Муза, помолчавъ и глядя на звѣздное небо: — что мертвецы спятъ только днемъ, а ночью свѣтятъ тамъ.

— Оставь мертвыхъ. Ты молода. Спи.

Муза повернулась къ стѣнѣ; по лицу ея текли слезы.

Никто въ Санта-Торсилла ничего не гналъ объ этихъ могилахъ. Къ тому же Муза молчала и ничего не могла узнать о нихъ болѣе подробнаго. За усыпальницею Лукумо — исчезнувшій воинъ былъ именно онъ — находились еще два покоя; въ нихъ также лежалъ прахъ отъ похороненныхъ тамъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ покойниковъ. Стѣны и потолки были также разрисованы и тутъ хранились золотыя украшенія: кольца, ожерелья, запястья, свѣтильники и разная утварь изъ слоновой кости и финифти.

Преодолѣвъ страхъ, Муза стала очень часто посѣщать подземелье.

Она обладала богатымъ воображеніемъ. Едва умѣя читать и писать, не знакомая ни съ исторіей, ни съ поэзіей, развѣ только по отрывкамъ «Освобожденнаго Іерусалима» или «Неистоваго Орландо», устно передаваемымъ народомъ, она сама импровизировала на заданныя темы. Въ ея импровизаціи было столько огня, поэзіи, такими яркими красками передавала она то, что рисовало ей ея воображеніе, что будь она въ другой средѣ, изъ нея вышла бы художница. Обыкновенно свои импровизаціи она сопровождала игрою на лютнѣ; сдѣланной еще сыновьями Джоконды. Любви она не знала, хотя ей уже было пятнадцать лѣтъ и она вполнѣ развилась; гибкая, стройная, съ большими черными глазами и золотистыми кудрями, она отвѣчала презрительною усмѣшкою на любовныя рѣчи изрѣдка появлявшихся здѣсь молодыхъ людей. Но когда она пѣла о любви, голосъ ея звучалъ страстно; при этомъ Джоконда качала головой, въ страхѣ помышляя о будущемъ.

Брачная жизнь не нравилась Музѣ, она знала о ней только съ тяжелой стороны и на предложеніе Андреяно выйти за его Наидо разсмѣялась, прибавивъ:

— Замужъ выйти! Знаю, что это такое: жена сиди дома за прялкою, пока мужъ на морѣ, затѣмъ онъ пойдетъ въ кабакъ, а жена иди собирай хворостъ на берегу и морскую соль. Эта жизнь не по мнѣ.

Джоконда старилась и знала, что жить ей осталось не долго. Ей уже стукнуло восемьдесятъ шесть лѣтъ. Будущность Музы ее сильно тревожила. Она останется одна на свѣтѣ, и вотъ старушка потребовала съ нея торжественную клятву, что ни одинъ мужчина не прикоснется къ ней безъ церковнаго благословенія. Яркая краска покрыла щеки Музы, но она исполнила желаніе старушки. Джоконда вспомнила о своихъ братьяхъ Антонѣ и Іоакимѣ Санатисъ и написала имъ письмо тайкомъ отъ Музы, поручая имъ дѣвушку. Но старушка забыла, что братья были гораздо старше ея. Отвѣта не пришло.

Добродушный Андреяно помогъ Музѣ сдѣлать подобіе лодочки, что дало ей возможность еще чаще бывать въ излюбленномъ ею мѣстѣ. Жилище мертвецовъ было ей дороже хижинъ сосѣдей. Грязь и вонь итальянскаго городка невообразима. Вся жизнь на улицѣ. Крики и постоянныя ссоры сосѣдей, брань мужчинъ и оборванные, полунагіе ребятишки, вотъ невеселая картина мѣстныхъ нравовъ.

Полумракъ подземелья былъ для Музы дороже дневного свѣта. Узнать, добиться истины объ этихъ мертвецахъ стало ея завѣтною мечтою. Она выучилась лучше читать. Но кромѣ житій святыхъ или объявленій, прибитыхъ въ гавани, другихъ источниковъ для чтенія не было. Муза не взяла себѣ ни одного изъ золотыхъ украшеній; все, что находилось въ усыпальницѣ, она почитала и берегла какъ святыню.

Была самая середина лѣта. Все пернатое населеніе попряталось и притихло. Одна Муза, не боясь полуденнаго зноя, бодро ступала по выгорѣвшей травѣ. У самаго подземелья, входъ въ которое она всегда тщательно закрывала камнями и хворостомъ, стоялъ мальчикъ лѣтъ десяти; кудрявый, полунагой, едва прикрытый козьею шкурой, какъ истый сынъ Пана, онъ игралъ на тростниковой дудкѣ, замѣнявшей ему свирѣль, выдѣлывая всевозможныя трели. Передъ нимъ паслись его козы — черныя, бѣлыя, сѣрыя; онѣ щипали сухую траву, пугливо озираясь вокругъ.

— Кто ты и зачѣмъ ты здѣсь? — спросила дѣвушка Зеффирино или Зирло^[3], — прозванье, данное мальчику за его умѣнье хорошо насвистывать. Муза скоро подружилась съ нимъ и они, усѣвшись на траву, раздѣлили свой скромный обѣдъ: ломоть хлѣба и бутылка прѣсной воды была у каждаго съ собою.

Вдругъ козы перестали щипать траву, подняли головы и жалостно заблѣяли.

— Будетъ буря, — сказалъ Зеффирино, — онѣ всегда ее предчувствуютъ. — Не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ грянулъ страшный ударъ грома, за нимъ другой, третій, молнія поминутно сверкала, все небо было точно объято пламенемъ, поднялись волны, море забушевало, вѣтеръ свирѣпствовалъ съ ужасной силой, но не выпало ни капли дождя. Зеффирино въ ужасѣ бросился ницъ на землю. Жалко стало мальчика Музѣ, и она рѣшилась открыть ему свое тайное убѣжище. Быстро открывъ свое подземелье, она силою втолкнула его туда. Козы были смышленнѣе его и тотчасъ бросились за нею. Къ вечеру стихло. Отъ подземелья до Сассо-Скритто, гдѣ причалила Муза, цѣлыхъ три мили. На берегу ее ожидало невиданное ею зрѣлище. Красный дискъ заходящаго солнца, казалось, покоился на волнахъ, отъ него шелъ свѣтлый, яркій конусъ, по обѣимъ сторонамъ котораго появилось по красному солнцу.

Смотря на это явленіе, Муза примѣтила на поверхности воды человѣка: онъ видимо терялъ силы и тонулъ. Броситься въ море было для нея дѣломъ одной минуты. Она плавала какъ раба и, схвативъ утопающаго за поясъ, поплыла назадъ. къ счастію, берегъ былъ не далеко; иначе не смотря на свою силу, она не справилась бы съ утопающимъ. Положивъ его на песокъ, она сдѣлала все, что нужно, чтобы привести его въ чувство. Въ Санта-Торсилла утопленники были не рѣдкость и Муза видѣла, что дѣлали рыбаки, чтобъ привести ихъ въ себя.

У спасеннаго ею человѣка было клеймо на плечѣ и голова была выбрита.

«Навѣрное, каторжникъ, бѣжавшій изъ тюрьмы», подумала Муза, но она не струсила, ей стало только жаль его.

Изъ разговора съ нимъ она узнала, что онъ Сатурнино, о которомъ она слыхала въ дѣтствѣ. Разбойнику стало страшно — онъ не довѣряетъ ей, она можетъ его выдать.

— Я тебя не выдамъ, — отвѣтила Муза, — какъ никогда не указывала охотнику слѣда кабана.

Вдали послышался конскій топотъ. Карабинеры искала бѣглеца. Муза скрыла его въ своемъ подземельѣ. Сатурнино просилъ у нея хлѣба, вина, а главное ему нуженъ ножъ. Уже ночь. Муза рѣшилась отправиться домой и тихонько отъ Джоконды достать все просимое несчастнымъ и принести ему. Ей было больно поступить такъ со своею благодѣтельницею, но на другой день она покается ей во всемъ.

Превозмогая страшную усталость, она вернулась, принеся все, что просилъ Сатурнино. Подземелье опустѣло, онъ бѣжалъ и унесъ съ собою всѣ золотыя вещи. Страшно больно бытъ обманутой въ первый разъ, но для Музы еще ужаснѣе то, что надругались надъ ея святынею, обобрали ея мертвецовъ.

Дома новое ужасное горе. Джоконда не проснулась утромъ, она заснула вѣчнымъ сномъ. На раздирающій душу крикъ Музы сбѣжались сосѣди.

На другой же день Джоконду похоронили. Очень немногіе ее провожали, одинъ Андреяно шелъ со свѣчею. Небрежность, поспѣшность живыхъ людей отдѣлаться отъ только-что умершаго и скорѣе зарыть его въ землю возмутила душу Музы. Она бѣжитъ людей, запирается дома у себя одна съ своимъ горемъ. Священникъ указалъ ей, гдѣ спрятаны деньги Джоконды, и передалъ Музѣ, что она — ея наслѣдница. Отъ него вѣсть идетъ далѣе. Сосѣди не прочь съ нею подружиться, — у нея есть деньжонки, — и цѣлою гурьбою являются они къ ней съ различными предложеніями, ласками и любезностями. Муза не отвѣчаетъ имъ тѣмъ же. Тогда посыпались на нее угрозы и заявленія, что старушка должна имъ всѣмъ. Это была явная гнусная ложь — старушка ни кому не должала. Въ Музѣ закипѣла гордость и презрѣніе, она бросаетъ имъ кувшинъ съ деньгами и, покуда они подбираютъ разсыпавшіяся монеты, покидаетъ домъ, взявъ съ собою мула, Леоне, прялку, лютню и кое-что изъ домашняго скарба. Рѣшено, подземелье будетъ ея жилищемъ. Одною ночью, выкопавъ гробь Джоконды, Муза перевозитъ его въ лодкѣ и съ помощью мула и ставитъ его въ подземельѣ. Ей кажется, что старушка должна быть довольна: она не забыта, не брошена тамъ одиноко.

Сатурнино снова поймали. Онъ скрывался въ кабакѣ. Хозяйка кабака попробовала продать золотую этрусскую серьгу захваченную Сатурнино. По этому его открыли. Извѣстіе объ этомъ принесъ въ Сан-Ліонардо, гдѣ жилъ Зеффирино, странствующій торговецъ. Сан-Ліонардо принадлежалъ къ одному изъ тѣхъ итальянскихъ мѣстечекъ, домики которыхъ обыкновенно лѣта на горахъ и вся жизнь населенія сосредоточена въ этихъ домнахъ и въ церкви съ красною черепичною кровлей. За предѣлами своего мѣстечка они ничего не знаютъ. Всѣ новости доходятъ туда случайно, занесенныя какимъ-нибудь странствующимъ музыкантомъ или мелкимъ торговцемъ.

Зеффирино прибѣжалъ сообщить ей о поимкѣ Сатурнино. Муза говорила ему о томъ, что разбойникъ укралъ. Она была очень рада, что Сатурнино наказанъ. Зеффирино сталъ ея маленькимъ фактотумомъ. Онъ исполнялъ всѣ ея порученія, продавалъ сплетенныя ею корзинки, маты, пряжу, покупалъ, для нея ленъ и все, что было нужно. Она за это кормила его вкусною полентою или тарелкою супа, и платила ему нѣсколько чентевимовъ. Онъ приносилъ ей козьяго молока, которое она всегда дѣлила со своимъ старымъ другомъ Леоне. Мальчикъ былъ лакомка, хитеръ и не прочь бы обмануть Музу, что впрочемъ онъ и дѣлалъ, обсчитывая ее, гдѣ можно, но боялся Музы, хотя и очень любилъ ее и по своему былъ ей преданъ. Онъ не находилъ ничего дурного въ поступкѣ Сатурнино, но свое мнѣніе держалъ при себѣ: скажи онъ его, ему сильно бы досталось отъ Музы.

Зеффирино хотѣлось, чтобы Муза перебралась на зиму въ Сан-Ліонардо. Онъ сердился и заявилъ, что зимою не будетъ исполнять ея порученій.

— Я останусь здѣсь, — возразила Муза. — И лѣтомъ и зимою, когда тебѣ захочется вкуснаго супу или грибовъ, ты одинаково будешь исполнять мои порученія.

Муза содержала подземелье въ большой чистотѣ. Вставая, она молилась по латыни, какъ научила ее старушка, подлѣ ея могилы, затѣмъ все убирала, купалась въ морѣ, Джоконда ее пріучала къ большой чистотѣ и опрятности. Утварь, сдѣланная тому двѣ тысячи лѣтъ назадъ, служила Музѣ для домашняго употребленія; нѣкогда эти чаши, кувшины, вазы были, безъ сомнѣнія, украшеніями на пирахъ людей, прахомъ которыхъ была усыпана здѣсь земля. Муза свято хранила всѣ эти остатки древности, не зная ихъ историческаго значенія. Она жила созерцательною жизнью. Сидя вечеромъ у входа своего убѣжища, она играла на лютнѣ и пѣла или прислушивалась къ шуму волнъ; въ ясныя ночи она подолгу наблюдала за ходомъ луны и звѣздъ. Она принимала близко къ сердцу интересы окружающаго ее пернатаго и четвероногаго населенія. Лѣтомъ и весною она была тутъ полною царицею, никто не рисковалъ нарушить покой этой мѣстности, всѣ боялись ея злокачественнаго воздуха. Но съ наступленіемъ осени, къ неудовольствію Музы, показывались охотники на кабановъ, птицеловы разставляли свои сѣти и она была счастлива, когда ей удавалось разорвать ихъ и освободить крылатыхъ плѣнниковъ; появлялись пастухи со своими стадами; она избѣгала попадаться имъ на глаза, чтобы они не открыли ея подземелья. Она не чувствовала одиночества, счастливая своею свободною жизнью, да и посѣщенія Зеффирино вносили немного разнообразія и оживляли ее. Мальчикъ былъ ласковъ, въ особенности, когда ему это было нужно, и она привязалась къ нему, какъ часто случается, что сильное существо привязывается къ болѣе слабому.

Но вотъ скоро зима. Уже растянутымъ треугольникомъ пролетѣли стаи журавлей; здѣсь показались пиголицы, вернувшіяся изъ Нидерландовъ и лѣсовъ Германіи; граціозною, волнообразною линіей пронеслись ибисы, направляясь въ Египетъ на Индію. Изъ Швейцаріи и Швеціи въ Суданъ или на берега голубого Нила летѣли вороны, опускаясь здѣсь ненадолго для отдыха. Вѣчно странствующія перепелки покрыли здѣшнюю мѣстность. Ночью тишину нарушали цѣлыя полчища дикихъ утокъ, прилетѣвшихъ съ сѣверныхъ морей въ тосканскія лагуны. Названія всѣхъ этихъ крылатыхъ странниковъ не были знакомы Музѣ, но ей хорошо было извѣстно, въ какое время года каждый изъ нихъ долженъ появиться или улетѣть отсюда. Сильная буря выкинула лодку съ веслами; какова была радость дѣвушки, — ей казалось, что у нея выросли крылья.

II.

Въ самомъ началѣ мая слѣдующей весны Муза, катаясь по морю, замѣтила не далеко отъ берега стоявшій корабль; онъ шелъ изъ Сициліи. Моряки окликнули ее, спрашивая о глубинѣ дна и что предвѣщалъ туманъ на горизонтѣ. Муза любила моряковъ и охотно имъ отвѣчала. Молодой шкиперъ, красавецъ, родомъ изъ Палермо, по имени Даніэлло, изъ дома Вилламанья, перевѣсился черезъ бортъ и бросилъ ей въ лодку апельсиновъ и плодовъ. Муза улыбнулась ему, показавъ при этомъ два рада жемчужныхъ зубовъ. Даніэлло поплылъ за нею и въ одно время съ ней причалилъ у берега.

— Дѣвушка, — сказалъ онъ, идя подлѣ нея: — я изъ страны прекрасной, какъ прекрасно само море; берега ея роскошны, а холмы покрыты обильною растительностью, какъ обильна грудь молодой матери для перворожденнаго; тамъ питаются плодами, запивая виномъ и приправляя любовью и пѣснями; но и въ моей родньй Сициліи я не видалъ красавицы равной тебѣ.

Она взглянула ему прямо въ лицо и нахмурила брови.

— Другъ, я взяла твои плоды, думая, что ты ихъ далъ мнѣ просто изъ дружбы; если же къ своему подарку ты прибавляешь ложь, то я брошу ихъ въ море.

Сициліецъ раскрылъ свои темные блестящіе глаза; все лицо его улыбнулось.

— Ложь! Я никогда не говорилъ болѣе искренно. Если мои слова тебѣ не нравятся, это только говоритъ въ пользу твоего благоразумія. Умоляю тебя, скажи, кто ты?

— Я никто, — рѣзко отвѣтила Муза. — Меня зовутъ Музонгеллой и Веліей. Возвращайся обратно на свой корабль и оставь меня, я пойду домой.

— Гдѣ ты живешь?

— За утесами; въ нѣсколькихъ миляхъ отъ берега.

— Могу я посѣтить тебя?

— Нѣтъ.

Долго, страстно убѣждалъ Музу красавецъ Даніэлло. Но она на отрѣзъ отказала видѣться съ нимъ. Онъ хотѣлъ взять ее въ жены, она будетъ жить въ довольствѣ и изобиліи, его родные окружатъ ее ласкою, они поселятся подъ чуднымъ небомъ Сициліи. На всѣ эти рѣчи, полныя страсти и любви, Муза только презрительно улыбалась. Даніэлло далъ ей сроку четыре мѣсяца, по истеченіи этого времени онъ будетъ здѣсь опять, и умолять ее встрѣтить его.

Такая сильная любовь, зарождающаяся въ одно мгновеніе, не рѣдкость подъ голубымъ небомъ Италіи.

— Нѣтъ, я не приду, — отвѣтила Муза на всѣ мольбы Даніэлло: — если хочешь видѣть меня, то розыщи меня самъ, но ты не въ состояніи будешь найти меня.

— Я найду тебя, вѣдь ты сказала, что тебя зовутъ Веліей и Музонгеллой. — Онъ еще то окончилъ своей фразы, какъ Муза уже убѣжала. Онъ то послѣдовалъ за ней; какое-то неопредѣленное чувство страха остановило его. Эта встрѣча не произвела никакого впечатлѣнія на Музу, не пробудила въ той никакого чувства. О будущемъ она, не думала. Вернувшись къ себѣ, Муза замѣтила, что входъ въ подземелье открытъ. Вѣроятно, пришелъ Зирло и ждетъ ея возвращенія. Она спустилась и лицо ея стало мрачнѣе тучи, глаза засверкали подобно молніи. Въ ея святилищѣ, въ ея невѣдомомъ никому убѣжищѣ сидѣло двое незнакомцевъ. Оба рисовали.

— Какъ осмѣлились вы, — крикнула она со страшнымъ гнѣвомъ. — Все это ихъ и мое. Вы оскверняете, вы богохульствуете; вонъ отсюда! вонъ! или я натравлю на васъ мою собаку.

Незнакомцы отъ неожиданности сильно смутились. Ея появленіе казалось имъ сверхъестественнымъ, а она неземнымъ существомъ. Они стали извиняться: они искали этрусскую могилу и маленькій пастушокъ указалъ имъ ее. Незнакомцы вообразили, что она недовольна тѣмъ, что ее предупредили и предложили ей денегъ. Ея негодованіе и взглядъ, полный презрѣнія, которымъ она встрѣтила предложенную ей серебряную монету, поставили ихъ въ полное недоумѣніе. Рѣшивъ, что она сумасшедшая, они ушли, но красота ея поразила ихъ и втайнѣ они положили вернуться.

Муза горько заплакала. Измѣна Зирло — онъ продалъ ее за нѣсколько монетъ — больно отозвалась въ ея сердцѣ. Теперь путь въ ея убѣжище открытъ, она должна проститься съ покоемъ и уединеніемъ, каждую минуту, кто-нибудь можетъ придти. И это сдѣлалъ Зирло, тотъ Зирло, которому она такъ довѣрялась! Горько было ей; но вмѣстѣ съ тѣмъ злость и гнѣвъ на Зирло душили ее. Она вышла. Недалеко отъ подземелья, Зирло, какъ ни въ чемъ не бывало, насъ свое стадо. Хитрый мальчикъ думалъ своимъ присутствіемъ отвести ей глаза. При видѣ его, мѣра ея негодованія переполнилась. Какъ стрѣла пустилась она за нимъ. Онъ понялъ, что она догадалась, и кинулся бѣжать. Но Myзa была проворнѣе его. Она скоро догнала его, схватила и сильно тряхнувъ, бросила на землю. Упреки, угрозы досыпались изъ устъ ея. Мальчикъ лежалъ неподвижно.

Дома сидя въ полумракѣ, ей пришло въ голову, зачѣмъ она не убила его. Не страхъ или жалость, а сознаніе своего превосходства и презрѣніе къ негодяю помѣшали ей.

Утромъ слѣдующаго дня, сидя у входа за работою — она плела корзинки изъ тростника — и случайно поднявъ голову, она увидѣла одного изъ вчерашнихъ посѣтителей. Онъ шелъ такъ быстро, какъ позволялъ ему низкорослый, колючій кустарникъ, переплетеный ползучими и вьющимися растеніями и травами. На видъ ему было лѣтъ тридцать; онъ былъ высокого роста, красивымъ его нельзя было назвать, но все лицо его озарялось блескомъ большихъ голубыхъ главъ.

При видѣ его Муза поднялась, грозная и недовольная, рѣзкимъ голосомъ выговаривая ему за его вторичное посѣщеніе. Но одно мгновеніе лицо ея измѣнилось, голосъ смягчился, незнакомецъ назвалъ себя: Морицъ Санитисъ, внукъ брата Джоконды. Еще вчера онъ узналъ ее, но не хотѣлъ сказать этого при своемъ товарищѣ. Онъ нашелъ ее по письму, написанному Джокондой его дѣду. Письмо не застало въ живыхъ ни дѣда, ни даже отца его, а онъ въ это время путешествовалъ по Азіи. По возвращеніи своемъ онъ прочелъ письмо и счелъ своимъ долгомъ разыскать ее. Муза повела его къ гробу Джоконды и преклонила колѣна. Это уваженіе къ памяти ея благодѣтельницы тронуло молодого человѣка, хотя онъ не былъ изъ числа людей, сильно вѣрующихъ. Въ Музѣ онъ видѣлъ совершеннаго ребенка. Происхожденіе ея было ему извѣстно, но онъ ничего не сказалъ ей объ этомъ.

На его совѣтъ ѣхать съ нимъ, поселиться въ Савойѣ съ его сестрами въ горахъ, гдѣ такая роскошная природа, цѣлые сады яблокъ и вишенъ, она рѣшительно отказалась: она не покинетъ родной ей Мареммы; она здѣсь ни въ чемъ не нуждается, и большаго, лучшаго не желаетъ. Морицъ провелъ у нея цѣлый день и просилъ позволенія вернуться, чтобы окончить свои рисунки внутренности могилы.

Онъ приходилъ ежедневно, но рѣдко видѣлъ Музу. Она избѣгала его и видимо была недовольна его присутствіемъ; она молчала только потому, что онъ принадлежалъ къ семьѣ Джоконды. Онъ былъ для нея чужимъ, пришельцемъ изъ невѣдомаго ей міра, изъ круга людей образованныхъ, привыкшихъ къ изобилію и роскоши. Онъ не скрылъ отъ нея, что богатъ: отецъ его нажилъ состояніе, отлично поведя дѣла свои на Женевскомъ озерѣ; самъ онъ былъ художникъ. Муза чуждалась его и боялась городовъ, о которыхъ онъ столько разсказывалъ, боялась, что онъ уговоритъ ее ѣхать съ нимъ, а въ этихъ городахъ духота, нѣтъ воздуха, нѣтъ приволья Мареммы. Часто, видя, что онъ идетъ, Муза бросалась въ лодку и, сильно работая веслами, быстро исчезала изъ виду.

Морицъ былъ очень честный и хорошій человѣкъ; онъ не желалъ надоѣдать, хотя, можетъ быть, и могъ настоять на томъ, чтобы она слѣдовала за нимъ въ его семью. Впрочемъ письмо Джоконды не могло еще служить неопровержимымъ доказательствомъ, и возбудивъ дѣло, Морицъ откроетъ убѣжище Музы и можетъ навлечь на нее всевозможныя непріятности, а главное: тайна ея рожденія станетъ извѣстна, — и горькая участь постигла бы незаконную дочь каторжника. Двѣ недѣли прожилъ Морицъ въ Гроссето и рѣшился еще разъ попробовать уговорить Музу. Она встрѣтилась ему съ муломъ, навьюченнымъ тростникомъ, изъ котораго она плела корзинки и маты.

— Какъ измѣнился ты, ты боленъ, воздухъ Мареммы тебѣ вреденъ, уѣзжай скорѣе отсюда, — были ея первыя слова. Морицъ чувствовалъ себя нехорошо. Эти слова давали мало надежды на успѣхъ.

— Почему же ты такъ здорова здѣсь, — спросилъ онъ.

— Потому что я — коренная жительница Мареммы, потому что я очень опрятна, не какъ другіе, я купаюсь два раза въ день въ морѣ; а для пріѣзжихъ воздухъ еще вреднѣе.

Для Морица, городского жителя, жизнь дѣвушки молодой, красивой, въ подземельѣ казалась чѣмъ-то невозможнымъ, невѣроятнымъ. Для Мареммы, гдѣ многіе живутъ подъ открытымъ небомъ, въ этой жизни, конечно, не было ничего ужаснаго.

— Поѣдемъ со мною, — настаивалъ онъ: — я поселю тебя на фермѣ, гдѣ жила въ юности Джоконда, ты ничѣмъ не будешь мнѣ обязана, а будешь прясть и ткать и этимъ заработывать себѣ кусокъ хлѣба.

— На дняхъ морякъ, родомъ изъ Сициліи, предлагалъ мнѣ слѣдовать за нимъ, онъ хотѣлъ жениться на мнѣ, онъ — хозяинъ судна, а я люблю моряковъ, и я отвѣтила ему, что не покину Мареммы.

— Не всегда можно довѣриться моряку, — возразилъ съ раздраженіемъ въ голосѣ Морицъ.

Всѣ его увѣщанія не повели ни къ чему. Муза стояла на своемъ и прибавила, что какъ не загнать дикаго сѣраго гуся на птичій дворъ, такъ и ее нельзя убѣдить поселиться тамъ, гдѣ кровли домовъ сходятся одна съ другою. При словѣ: опасность, Муза показала Морицу ножъ, который всегда носила за поясомъ, и глаза ея сверкнули огнемъ, а щеки покрылись яркою краскою; не даромъ въ жилахъ ея текла кровь Мастарны, подумалъ Морицъ. Муза терпѣла его только потому, что онъ былъ Санктисъ, она даже угостила его ягодами, которыхъ набрала себѣ на обѣдъ, и напоила студеной водой изъ источника.

Морицъ записалъ ей свой адресъ.

— Если я тебѣ буду нуженъ, напиши и я буду здѣсь тотчасъ-же.

Myзa нисколько въ немъ не нуждалась, и не сказала ему и одного ласковаго слова.

— У тебя нѣтъ сердца, Муза.

— Я вѣдь Музонгелла, — отвѣтила она улыбаясь. — Счастливаго пути!

Уединеніе, о которомъ такъ заботилась Муза, настало для нея полное. Однажды, вернувшись домой, она не нашла мула. Одинъ Зирло могъ украсть его. Дѣйствительно, отъ подземелья, но направленію въ Сан-Ліонардо шли слѣды двухъ дѣтскихъ ногъ и четырехъ копытъ. Муза побѣжала туда. Зирло не было дома. Ее встрѣтилъ отецъ его весьма непривѣтливо. Домишко былъ бѣдный, грязный, пропитанный запахомъ чеснока, и старикъ жевалъ опять тотъ же чеснокъ. На ея требованіе отдать мула, онъ отвѣчалъ, что ничего не знаетъ ни о какомъ мулѣ, и грозилъ ей придти съ товарищами выкурить ее изъ подземелья, называя ее цыганкою и колдуньей; могилы съ ихъ драгоцѣнностями принадлежали всѣмъ, а не ей одной; онъ разсказалъ ему о пропажѣ золота, которое она, конечно, украла. Даромъ ей это не сойдетъ, да и съ мальчишкой она не имѣла никакого права такъ расправляться. Бѣдняжка убѣжалъ изъ дому, боясь ея кулаковъ. Старикъ не сказалъ, что мальчикъ ушелъ съ торговцемъ разными товарами, которые везъ бѣдный, старый мулъ, а денежки за него были у старика хорошо припрятаны.

Изчезновеніе Зирло теперь нисколько не огорчило Музу, но она сильно горевала о мулѣ, которому придется работать на старости лѣтъ.

Одно горе слѣдовало за другимъ. Леоне погибъ жертвою своей преданности и любви къ ней. Вотъ какъ это случилось. Былъ жаркій день. Муза, утомленная зноемъ, заснула въ лѣсной чащѣ. Два охотника немного навеселѣ, замѣтили ее и хотѣли воспользоваться ея сномъ. Но Леоне бодрствовалъ. Онъ бросился на нихъ, съ силою оттолкнулъ одного и схватилъ за горло другаго. Но въ это время первый поднялся и выстрѣлилъ ему прямо въ голову. Леоне упалъ за-мертво, обливаясь кровью. Выстрѣлъ разбудилъ Музу и прежде, чѣмъ охотники могли кинуться на нее, она выхватила изъ-за пояса ножъ. При видѣ ножа трусы обратились въ бѣгство. Прокляла Муза свой сонъ. Ея вѣрный другъ, товарищъ дѣтскихъ игръ, лежалъ въ лужѣ крови у ногъ ее бездыханнымъ трупомъ. Цѣлый день просидѣла Муза неподвижно подлѣ него. Уже вечерѣло, когда она, взваливъ тѣло его къ себѣ на плечи, понесла его домой. Подъ кустами мирты она похоронила вѣрную собаку.

Впервые Муза чувствовала себя не по себѣ. Измѣна отравила ей жизнь. Но все-таки она не жалѣла о своемъ отказѣ Морицу; ни разу не вспомнила Даніелло, который по ея понятіямъ былъ гораздо ближе ей.

Между тѣмъ Морицъ проживалъ во Франціи, занимаясь живописью; но работа шла вяло. Думы его были далеко. Изъ-за образовъ, которые воспроизводила его кисть, ему все время мерещилась яркая красота и темные глаза дочери Сатурнино; ея восточный типъ ясно говорилъ Морицу о происхожденіи Maстарно изъ лидійской народности. Постоянно думая о Музѣ, отъ волновался и досадовалъ на нее. Вмѣстѣ съ тѣмъ совѣсть мучила его, точно онъ не исполнилъ своего долга, не довершилъ порученія Джоконды. Эта мысль не давала ему покоя. Парижанинъ по привычкамъ, въ душѣ онъ былъ истый горецъ, человѣкъ про той и высоко нравственный. Но желаніе видѣть снова Myзy овладѣвало имъ все болѣе и болѣе. Въ Парижѣ онъ рисовалъ на память ея портретъ. Товарищи восхищались его красавицею и давали ей всевозможныя имена миѳологическихъ богинь. Но въ одно прекрасное утро Морицъ мазнулъ кистью по полотну, заперъ студію и исчезъ.

Между тѣмъ судьба, fatum древнихъ, не покидала Музу. Наступилъ августъ. Накатавшись по морю въ своей утлой лодкѣ, на которой ей удалось прикрѣпить сосновую мачту съ парусомъ, Муза подъ вечеръ вернулась въ подземелье. Опять кто-то у нея. Повернувшись спиною во входу, незнакомецъ сидѣлъ у ея потухшаго очага. Не страхъ, а ярость почувствовала Муза. Пастухъ это или охотникъ? Она схватилась за ножъ. Незнакомецъ вздрогнулъ, какъ преслѣдуемое животное, и упалъ къ ея ногамъ.

— Я прошу у тебя крова, — сказалъ онъ, цѣлуя подолъ ея грубой шерстяной юбки. — Я — невинный, несчастный человѣкъ, меня преслѣдуютъ. Спаси меня!

На лицѣ Музы выразилась жалость. Она все еще держала ножъ въ рукѣ, но сомнѣніе исчезло.

— Кто ты? — спросила она.

— Я былъ заключенъ на Горгонѣ; я бѣжалъ вмѣстѣ съ Сатурнино; во время бури мы потеряли другъ друга. Я встрѣтился съ нимъ черезъ нѣсколько дней тамъ, гдѣ онъ скрывался. Онъ разсказалъ мнѣ о подземельѣ и совѣтовалъ идти сюда. Я раненъ и усталъ, прости меня.

Съ нимъ сдѣлался обморокъ. На плечѣ у него была рана; изъ нея текла кровь. Муза перевязала рану, намочила голову холодной водой и налила въ ротъ нѣсколько капель вина.

Онъ очнулся и сталъ благодарить ее. Лихорадка трясла его, все тѣло болѣло отъ усталости. Муза не обратила вниманія на замѣчательную красоту этого человѣка. Для нея онъ былъ только страдальцемъ и несчастнымъ, — этого было достаточно. Она ухаживала за нимъ, какъ ухаживала бы все равно и за раненымъ животнымъ или раненою птицею. Имя Сатурнино не произвело за нее никакого впечатлѣнія; она вспомнила только, что онъ обобралъ могилу.

Муза развела огонь, но ночью было уже довольно свѣжо и незнакомецъ дрожалъ отъ холоду.

— Ты не бросишь меня, — сказалъ онъ, боязливо взглянувъ за нее своими большими темными глазами. Муза стояла надъ нимъ во всемъ блескѣ силъ и здоровья; слова эти вызвали у нея слегка презрительную усмѣшку.

— Зачѣмъ ты пришелъ ко мнѣ, если думаешь противное?

Но она потребовала клятвы отъ незнакомца въ томъ, что все, находящееся въ могилѣ; будетъ для него святынею.

— Все, — отвѣчалъ онъ, — начиная съ тебя. — Онъ клялся ей также въ томъ, что невиненъ въ убійствѣ любимой женщины, за которое осужденъ.

— Она измѣнила тебѣ?

— Нѣтъ не измѣнила и не была зарѣзана мною. Богъ слышитъ то, что я говорю.

— Хорошо. Я вѣрю, — сказала она просто. — Ты можешь потомъ разсказать мнѣ больше. Теперь же ты нездоровъ, усталъ и въ лихорадкѣ. Я устрою тебѣ постель изъ листьевъ — другой у меня нѣтъ — въ дальней комнатѣ, тебѣ лучше дойти туда.

Она провела его, уложила, и въ своей невинности никогда не подумала о томъ, что они оба молоды. Спокойно легла она на свое ложе и только иногда при шорохѣ ночью вскакивала, боясь, не идетъ ли кто за ея гостемъ. Его она не боялась.

Солнце еще не вставало, когда она уже была на ногахъ и и заглянула къ нему. Лампа потухла, онъ спалъ и въ полумракѣ она ясно разглядѣла очертанія его головы и плечей.

Она выкупалась въ морѣ и въ первый разъ въ жизни взглянула на себя внимательно въ зеркало, похороненное тутъ съ какою-нибудь красавицею. Она гладко зачесала волосы, въ зеркало она примѣтила что была очень красива. Ей вспомнились слова Джоконды, «но она говорила это изъ любви ко мнѣ», подумала дѣвушка. Она положила зеркало на траву и, нагнувшись надъ нимъ, продолжала себя разглядывать. Въ эту минуту гадкій, ужасный скорпіонъ пробѣжалъ по стеклу и усѣлся на красивой, съ украшеніями, серебряной рамкѣ. «Боже! неужели заниматься собой, такой же страшный грѣхъ, какъ страшенъ этотъ скорпіонъ; впрочемъ, это тоже не разъ твердила Джоконда».

Надо было приготовить пищу гостю; къ счастью, у домашней птицы она нашла три яйца: это будетъ посытнѣе, чѣмъ одна трава и зелень, которыми питалась она. Больной проснулся, пища подкрѣпила его и онъ чувствовалъ себя точно немного бодрѣе. Имя его было Луитбрандъ д’Эсте.

— А меня зовутъ Музой, — сказала дѣвушка.

Луитбрандъ разсказалъ ей, что прошелъ годъ и три мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ онъ бѣжалъ изъ тюрьмы и скитался по горамъ, прячась въ лѣсной чащѣ.

Эта ужасная жизнь, потеря крови отъ ранъ и воздухъ Мареммы сдѣлали свое дѣло. У Луитбранда развилась гнилая лихорадка. Муза лечила его травами, кормила, насильно вливая пищу въ конвульсивно сжатый ротъ. Временами все тѣло его горѣло, какъ въ огнѣ, или дѣлалось совершенно ледянымъ. Жажда была невыносимая. Муза его не покидала, она не спала ночей, сидя у его постели, ухаживала за нимъ, стараясь облегчить его страданія. Она почти не выходила изъ своего подземелья, жизнь внѣ его ее болѣе не занимала. Еще въ дѣтствѣ такимъ же образомъ она выходила въ теченіе цѣлой зимы морскую ласточку, которой охотникъ прострѣлилъ крыло. Но когда рана зажила, ласточка, расправивъ крылья, улетѣла. Маленькая Муза проводила ее глазами, полными слезъ.

У Луитбранда было уже два страшныхъ приступа лихорадки. Муза знала, что третій смертеленъ. Но время шло, приступа не было, когда Эсте страдалъ безсонницей, она брала свою лютню и пѣла ему. Пастухъ, проходя недалеко ночью, услыхалъ пѣніе и въ страхѣ прибѣжалъ домой, говоря, что мертвецы ночью поютъ подъ землею.

Пошла пятая недѣля пребыванія Эсте въ подземельѣ. Силы стали къ нему возвращаться. Муза была очень счастлива, но заботы выросли. Пока Луитбрандъ былъ боленъ, ему немного было нужно, но съ началомъ выздоровленія онъ не. будетъ сытъ тою пищею, которою кормилась она. Ему нужно будетъ давать мяса и вина, а гдѣ взять ихъ? А главное, Муза боялась за его безопасность; если придутъ въ ея подземелье и увидятъ его, все пропало, его непремѣнно схватятъ; кромѣ того, какая-то безотчетная грусть закралась въ сердце Музы, ей случалось даже плакать. Она не сознавала причины, во чувствовала, что ея беззаботная юность исчезла!

Придя вполнѣ въ себя, Луитбрандъ выразилъ ей, сколько онъ ей признателенъ за ея безкорыстныя попеченія. Муза вообще ее любила, чтобъ ее хвалили, и сухо отвѣтила ему, что она сдѣлала бы тоже для всякаго раненаго эвѣря.

Эсте было всего двадцать пять лѣтъ; онъ былъ приговоренъ къ тридцатилѣтнему заключенію въ тюрьмѣ. Онъ постоянно думалъ о своемъ безвыходномъ положеніи. Неужели ему суждено провести всю жизнь здѣсь въ нѣдрахъ земли, рядомъ съ давно истлѣвшимъ прахомъ этихъ мертвецовъ; но выйти отсюда значило идти на явную опасность — попасть снова въ тюрьму.

Имъ одновременно овладѣвало чувство страха и пламенное желаніе уйти отсюда; эти думы такъ занимали его, что не давали ему возможности замѣтить красоту дѣвушки, жившей подлѣ вето. Кромѣ того, у него все-таки не было полнаго довѣрія къ ней. Ему казалось, что когда-нибудь она выдастъ его. Онъ не замѣчалъ, какъ она берегла его, какъ дрожала отъ малѣйшаго шороха, она, незнакомая со страхомъ. Теперь она пугалась даже тѣни, вереницы возовъ на горизонтѣ, стада буйволовъ, рога ихъ казались ей дулами отъ ружей карабинеровъ. Она вздрагивала отъ выстрѣла охотника, и сердце ея болѣзненно сжималось, но не изъ жалости за своихъ пернатыхъ любимцевъ, — она забывала о нихъ.

— Что ты сдѣлаешь, если меня схватятъ, — спросилъ ее Эете.

— Насъ не возьмутъ живыми, — отвѣтила она.

Онъ не обратилъ вниманія на то, что она соединяла свою судьбу съ его. Въ этотъ день она только острѣе отточила его кинжалъ и свой ножъ.

— Вотъ все, что у насъ есть, — сказала она съ грустью, думая о ружьяхъ карабинеровъ.

Эсте вздрогнулъ.

Исторія его осужденія не была извѣстна Музѣ: ей какъ-то неловко было разспрашивать его, а онъ молчалъ. Мальчикомъ онъ учился прилежно, былъ серьезенъ и скроменъ. Въ бѣдномъ домѣ отца жизнь его не могла иначе сложиться. Единственнымъ его развлеченіемъ было давать серенады дамамъ сердца. Онъ считалъ себя вполнѣ счастливымъ человѣкомъ, когда любимая имъ женщина ласкала его, когда онъ въ ночной тиши при лунномъ сіянія, подъ звуки лютни, причаливалъ въ лодкѣ къ ея палаццо.

Былъ прекрасный осенній день, какіе бываютъ въ Мареммѣ въ октябрѣ и ноябрѣ. Муза пошла пѣшкомъ въ Теламоне, чтобъ продать тамъ корзины и собранныя лекарственныя травы. Прежде она никогда не продавала ихъ; Джоконда научила ее собирать полезныя травы, но никогда не торговала ими, а лечила даромъ. До Теламоне сухимъ путемъ было восемь или девять миль. Myea рада была пройтись снова по знакомымъ мѣстамъ; но все-таки она шла торопливо, ей хотѣлось скорѣе вернуться домой, чтобы ни одной лишней минуты не оставлять его одного. Въ бѣдномъ, грязномъ мѣстечкѣ Теламоне она не наша покупателей. Старый рыбакъ въ своей фелуккѣ взялся довезти ее до Орбетелло за небольшую плату.

Въ гавани таможенные чиновники потребовали съ нея пошлину за товаръ. Денегъ у нея не было. Они взяли нѣсколько корзинъ, конечно гораздо больше, чѣмъ слѣдовало.

Въ гавани на столбѣ было наклеено объявленіе. Старикъ обратилъ на него вниманіе Музы. Правительство предлагало большую денежную награду тому, кто поможетъ словить графа Луитбранда д’Эсте, бѣжавшаго изъ тюрьмы Горгоны годъ и тря мѣсяца тому назадъ. Видно было, что объявленіе нѣсколько разъ срывали и опять наклеивали. Въ народѣ по этому поводу говорили: почему не зарѣзать свою возлюбленную, если она измѣняетъ, вѣдь журавль убиваетъ же свою невѣрную подругу!

Сердце замерло у Музы, но она всегда владѣла собою, и старикъ ничего не прочелъ у нея на лицѣ, сказавъ ей, что она въ своихъ странствованіяхъ легко можетъ встрѣтить бѣглеца и указать его. Она спокойно, и не безъ хитрости возразила ему:

— Мнѣ кажется, что на счетъ его можно быть вполнѣ спокойнымъ, воздухъ Мареммы навѣрное давно уморилъ бѣднягу. Чтобъ ты сдѣлалъ, Фебо, еслибы вздумали предлагать награду тому, кто укажетъ на товары, провозимые контрабандою въ Маремму?

Фебо, какъ и большинство рыбаковъ, былъ контрабандистъ.

Въ Теламоне появленіе Музы произвело сильное впечатлѣніе; мужчины не скрывали своего восхищенія, такъ что ей пришлось накинуть на голову капюшонъ. Нѣкоторыя изъ женщинъ узнали ее и спросили, гдѣ она живетъ. Она неопредѣленно имъ отвѣчала, что нашла себѣ работу. Добрый и умный старикъ аптекарь охотно ввилъ ея травы и далъ ей взамѣнъ хины и вина. Жена его купила у нея корзины, но далеко не щедро заплатила за нихъ; когда Муза уходила, старикъ сунулъ ей въ руку нѣсколько серебряныхъ монетъ, говоря:

— Тебѣ слишкомъ мало заплатили; купи на это мяса твоему больному.

— Я принесу вамъ самыхъ рѣдкихъ растеній, — сказала она дрогнувшимъ отъ волненіи голосомъ, — и ничего не возьму съ васъ за это. Вы такъ добры.

И точно застыдившись выказаннаго чувства, она пустилась бѣжать. На концѣ улицы ее ждалъ старикъ, требуя условленную плату. Муза удивилась и отказалась платить: вѣдь онъ обязался доставить ее обратно. Старикъ, видя ея отказъ, стадъ грозить, что кликнетъ власть и укажетъ ея жилище. Уже Муза готова была отдать все, что онъ требовалъ, какъ за спиною раздала знакомый голосъ шкипера «Озиліатриче».

— Ничего не плати ему, мое судно доставитъ тебя, куда хочешь.

Фебо зналъ, что съ Даніэлло шутить нельзя: онъ не задумается надъ кольтеллотой^[4].

Муза колебалась. Она совсѣмъ не рада была приходу Даніалло, и вполголоса продолжала упрашивать Фебо доставить ее обратно, или дать ей свою лодку. Но старикъ отказалъ ей. Остальные рыбаки тоже отказали ей въ ея просьбѣ. Причина ихъ отказа были сборы на ловлю рыбы, въ большой массѣ появившейся у береговъ. Ловля должна была произойти острогою, ночью, при свѣтѣ фонарей. Рыбаки цѣлыми группами бродили по берегу, сидѣли, болтали, курили въ ожиданіи ночи.

Даніалло не отставалъ отъ Музы. Смыслъ его рѣчей былъ тотъ же, что и четыре мѣсяца тому назадъ. Она просила его объ одномъ: оставить ее, а главное не отыскивать, гдѣ она живетъ.

Не далеко отъ гавани работало нѣсколько каторжныхъ. Одинъ юъ нихъ былъ Сатурнино. Муза и онъ узнали другъ друга. Муза уже не питала къ нему ненависти. Развѣ не онъ прислалъ къ ней Луитбранда. Она сказала ему нѣсколько словъ и сунула въ руку серебряную монету. Голосъ ея вдругъ напомнилъ ему давно прошедшее время, голосъ его Серапіи, а смотря на Myзy здѣсь при дневномъ свѣтѣ, онъ находилъ въ ней черты своей юности, когда руки его не были обагрены кровью. Голосъ надсмотрщика не далъ ему возможности продолжать разговоръ съ Музой.

Даніелло предлагалъ ей довезти ее на «Озиліатриче»; она отвергла это предложеніе.

— Не даромъ тебя зовутъ Музонгеллой, — сказалъ онъ ей.

Еслибы не желаніе поскорѣе вернуться къ Эсте, она бы переночевала въ Орбетелло. Исхода не было и она согласилась, чтобы одинъ изъ матросовъ Озиліатриче довезъ ее до Теламоне. Благовѣстили къ Ave Maria, когда она причалила, и, поблагодаривъ матроса, безъ оглядки побѣжала домой, крѣпко прижимая въ груди пачку съ хиной; здѣсь хина цѣнилась на вѣсъ золота.

Она встрѣтилась только съ погонщикомъ муловъ, онъ выбранилъ ее, потому что лошадь его испугалась фонаря, который несла въ рукѣ Муза; она зажгла его, чтобы не завязнуть въ болотѣ. Громадный орелъ почти задѣлъ ее своими крыльями, такъ низко летѣлъ онъ, перебираясь съ Монте Аміато на Гималайскій хребетъ или горы Атласа. Болѣе никого. Въ полночь она постучалась въ подземелье. Д’Эсте провелъ ужасный день; его мучило сомнѣніе и онъ дрожалъ за себя. При видѣ ея, ему стало совѣстно своихъ подозрѣній, онъ кинулся цѣловать ея ноги.

— Я принесла хины и чистѣйшаго лакрима, — сказала она весело съ оттѣнкомъ упрека въ голосѣ. — Почему ты не довѣряешь мнѣ? Я никогда не лгу.

— Прости меня. Люди, которыхъ преслѣдуютъ, пугаются даже тѣни.

Онъ не зналъ, какъ высказать ей свою благодарность. Она объ этомъ не думала и желала только, чтобы онъ скорѣе поправился. Его долгія и сильныя страданія такъ огорчали ее.

— Да, я страдалъ. Но что тебѣ до того, — сказалъ онъ ей такъ же, какъ и она отвѣтила однажды Морицу Санктису.

Она напоила его виномъ и съ простою милою граціей принялась за хозяйство. Надо было развести огонь, чтобы сварить супъ изъ принесеннаго ею мяса. Эсте слѣдилъ глазами за ея приготовленіями. Въ первый разъ онъ понялъ, чѣмъ онъ обязанъ этой дѣвушкѣ: хворостъ и еловыя шишки для топлива собирала она своими руками, она же пряла и ткала, убирала все, кормила и поила его, а между тѣмъ онъ сидѣлъ сложа руки. Совѣсть заговорила въ немъ, ему неловко было чувствовать себя обязаннымъ во всемъ женщинѣ. Теперь онъ сталъ уговаривать ее, по крайней мѣрѣ, прилечь, отдохнуть; но она не согласилась: она не ляжетъ, пока не сваритъ супъ для него. Но сама она не измѣнила своего ужина и какъ всегда поѣла сухого хлѣба и выпила воды.

Пока варился ужинъ для Эсте, они разговорились. Бесѣда ихъ коснулась прежде всего тѣхъ, кто былъ похороненъ здѣсь. Музѣ всегда хотѣлось узнать ихъ исторію; Эсте разсказалъ ей, кто была этруски, объяснилъ ей ихъ значеніе, ихъ прошлую славу. Понятія Музы были болѣе чѣмъ ограничены; она полагала, что Христосъ и этруски были современниками. Луитбрандъ вывелъ ее изъ заблужденія. Онъ далеко не былъ ученымъ, но ей познанія его казались, конечно, очень обширными, и она съ благоговѣніемъ слушала его.

Съ большою осторожностью сообщила Муза Луитбранду, что голова его оцѣнена и что ей извѣстенъ его графскій титулъ, о которомъ онъ умолчалъ, назвавъ себя. Невольная дрожь пробѣжала по тѣлу Эсте при первомъ извѣстіи. Что же касается до его титула, то съ тѣхъ поръ, какъ семья ихъ обѣднѣла, онъ не имѣлъ никакого значенія. Въ давно прошедшее время графы д’Эсте были знамениты своимъ богатствомъ и значеніемъ. Въ настоящее время отъ ихъ величія остались развалины дворца въ Мантуѣ, а городокъ Эсте, когда-то принадлежавшій имъ, отошелъ отъ нихъ и посѣщается теперь путешественниками, которые интересуются постройками Браманте и Сансовино и церквами, украшенными Джованни Беллини.

Любезность, сказанная Эсте на счетъ красоты Музы, въ первый разъ вызвала краску на лицѣ семнадцатилѣтней Музы и она поспѣшила опровергнуть его слова, увѣряя, что она не красива.

Исторія любви и осужденія Луитбранда глубоко тронула Музу, никогда не слыхавшую ничего подобнаго. Эсте былъ влюбленъ въ молодую, прекрасную донну Алоизію Горжьясь, жену старика и скряги Пьетро ди-Альбано. Три года длилось блаженство молодыхъ людей. Свиданья ихъ происходили ночью. Въ роковой вечеръ за окнѣ стоялъ по обыкновенію условный знакъ — букетъ цвѣтовъ и лампа; значить, она одна. По веревкѣ онъ влѣзь въ окно счастливый и радостный. Красавица лежала на постелѣ и, казалось, уснула. Онъ подошелъ. О ужасъ! Въ груди ея зіяла рана, кровь струилась на полъ. Кинжалъ его, забытый у нея за дняхъ, лежалъ подлѣ. Какъ безумный упалъ онъ на бездыханное тѣло. Въ это время вошли люди, улики были за лицо, его схватили и онъ былъ приговоренъ. Это убійство было дѣломъ рукъ стараго ревнивца. За нѣсколько дней передъ тѣмъ, въ маскарадѣ нѣсколько неосторожныхъ словъ, сказанныхъ ей Эсте, были, вѣроятно, подслушаны мужемъ.

— Ужасною местью отомстилъ онъ мнѣ, — закончилъ Луитбрандъ. — Онъ поставилъ женѣ великолѣпный мавзолей, а меня обрекъ за вѣчную погибель.

Эта любовь стояла преградою между имъ и Музою. Образъ безвременно погибшей застилалъ отъ его глазъ красоту дѣвушки, жившей подлѣ него. Да и буря, вынесенная имъ, оставила глубокіе слѣды; рана сердца еще не зажила.

Но мы оставили Даніэлло на берегу; нужно замѣтятъ, что разговоръ между Сатурнино и Музой былъ замѣченъ Даніэлло. Когда Муза ушла, Сатурнино замѣтилъ устремленный на него взглядъ молодого шкипера. Онъ сдѣлалъ ему знакъ подойти и сообщилъ, что онъ — отецъ Музы. Отъ этихъ словъ голова закружилась у Даніэлло.

Въ Сициліи не питаютъ особенной симпатіи въ разбойникамъ; кромѣ того Даніэлло былъ изъ хорошей и очень строгой семьи моряковъ и считалъ Мастарну великимъ грѣшникомъ. Хотя это происхожденіе и придавало для пылкаго воображенія Даніэлло нѣкоторую прелесть Музѣ, окружая ее ореоломъ таинственности, но все-таки въ этомъ было что-то ужасное. Но хитрый разбойникъ уже подмѣтилъ въ глазахъ юноши любовь къ его дочери и хотѣлъ извлечь изъ этого пользу.

Давіэлло не могъ заснуть и долго бродилъ по берегу. Море было усѣяно цѣлой миріадой лодочекъ съ фонариками, какъ блуждающіе огоньки, сновавшихъ взадъ и впередъ по зеркальной поверхности мори.

Рано утромъ Даніэлло уже стоялъ подлѣ Сатурнино; онъ вторично спрашивалъ его, дѣйствительно ли онъ отецъ Музы. Онъ подтвердилъ это, прибавивъ, что она не знаетъ, кто ея отецъ. Именемъ его любви въ дочери разбойникъ умолялъ его помочь ему бѣжать. Эта просьба была болѣе, чѣмъ нелѣпа. Освободить разбойника значило погубить себя. Но вмѣстѣ съ этимъ у Даніэлло являлся страхъ: что если Сатурнино объявитъ, что онъ отецъ ея, и заявитъ на нее свои права? Что станетъ тогда съ нею? Онъ не отказалъ ему и не далъ слова. Болѣе чѣмъ когда-нибудь сталъ онъ помышлять о томъ, чтобы склонить ее выйти за него замужъ. «А какая сильная, здоровая мать для его будущихъ дѣтей!» и пылкое воображеніе сицилійца уже рисовало себѣ семейную картину, посреди которой Муза занимала главное мѣсто.

Наступила осень, лѣса Мареммы изъ зеленаго окрасились въ золотой и красный цвѣта. Длинные вечера Эсте сокращалъ своими разсказами изъ исторіи и миѳологіи. Муза пряла при свѣтѣ древней этрусской лампы и внимательно слушала его. Въ ея воображеніи рисовались новыя картины, являлись незнакомые образы.

Для Луитбранда Муза была другомъ, товарищемъ, не болѣе. И какъ могъ онъ понять и оцѣнить ее? Женщина, любимая имъ, была слабое, пустое, безполезное существо — хорошенькая игрушка; а эта дѣвушка была вся сила, энергія, она подавляла его своимъ превосходствомъ, да и сознаніе, что онъ обязанъ ей, тяготило его. Только великія натуры не признаютъ чувство благодарности бременемъ, для мелкихъ же оно кажется тяжелымъ жерновомъ. Къ сожалѣнію, Эсте не принадлежалъ къ первымъ. Чувства Эсте къ Музѣ были, вѣроятно, въ родѣ тѣхъ, которыя питалъ схороненный здѣсь Лухуно къ своему вѣрному рабу. Луитбрандъ позволялъ себѣ даже сердиться на нее, если она слишкомъ долго оставляла его одного. А кто же, какъ не онъ, былъ причиною того, что Музѣ было больше дѣла, больше заботъ Но когда ему случалось благодарить ее, она была болѣе, чѣмъ вознаграждена за всѣ свои труды. Муза любила его безсознательно. Искра страсти еще тлѣла, но при первомъ удобномъ случаѣ могла вспыхнуть.

Оба были такъ молоды и такъ красивы. Когда болѣзнь прошла, румянецъ снова заигралъ на щекахъ Эсте, вмѣстѣ со здоровьемъ вернулась надежда на что-то. Когда наступала ночь, онъ выходилъ изъ подземелья, чтобы подышать чистымъ воздухомъ. Его красивая фигура съ правильными чертами лица, освѣщенная луною, выдѣлялась на темномъ фонѣ ночи, напоминая собою статую Аполлона.

Муза уже безъ сожалѣнія ловила теперь рыбу: надо было готовить обѣдъ, и вотъ она смѣло закидывала сѣти. Рано утромъ, при розовомъ разсвѣтѣ Муза спустилась съ Сассо-Скритто и сѣла въ лодку. Окончивъ ловлю и убирая лодочку въ надежное мѣсто, она услыхала за собою шумъ веселъ. Прежде чѣмъ она успѣла вымолвятъ слово, Морицъ Санктисъ уже стоялъ передъ нею. Онъ пришелъ, потому что безпокоился о ней, думалъ, желалъ ее видѣть, и если бы не встрѣтилъ на берегу, конечно, пошелъ бы къ ней. Послѣднее болѣе всего испугало Музу. Она отклонила его вопросъ о томъ, все ли живетъ она одна. Лгать она не хотѣла. Эта уклончивость не избѣгла отъ проницательности Морица. Она показалась ему еще прелестнѣе, лицо оживилось, приняло болѣе осмысленное выраженіе. Слѣдовать ему за собою она строго запретила, обѣщая на другой день придти сюда и быстро взбѣжавъ, какъ горная козочка на вершину утеса, исчезла въ низко нависшихъ дождевыхъ облакахъ.

Луитбрандъ на этотъ разъ былъ очень недоволенъ ея долгимъ отсутствіемъ. Его раздраженіе еще увеличилось, когда онъ узналъ, что она бесѣдовала на берегу съ молодымъ человѣкомъ. Ему стало досадно, что-то въ родѣ ревности заговорило въ немъ. Имъ овладѣло безпокойство: а что, если этотъ незнакомецъ хочетъ увезти ее, пересадить этотъ полевой цвѣтокъ въ городъ?

Но Муза не умѣла лгать и утромъ на другой день объявила что идетъ на свиданіе съ Санитисомъ. Луитбрандъ вышелъ изъ себя. Онъ не пуститъ ее, не позволитъ. Послѣднее вызвало улыбку у нея. Если она захочетъ, она довольно сильна, чтобы вырваться и поставить на своемъ. Но Эсте пригрозилъ, что если она пойдетъ на свиданіе, онъ тоже уйдетъ и отдастся въ руки правосудія.

Какъ ни невѣроятно казалось Музѣ нарушить данное ею слово, но дѣлать было нечего, эти угрозы заставили ее покориться. Смиренно склонила голову гордая Музонгелла и покорно сѣла за прялку. Эсте плелъ корзины. Цѣлый день они ни слова не сказали другъ другу. Но въ этотъ день Эсте впервые замѣтилъ всю красоту Музы, все то, что до сихъ поръ какая-то завѣса скрывала отъ него. Образъ Алоизіи поблѣднѣлъ.

Напрасно Морицъ приплывалъ въ Сассо-Скритго, Муза не приходила въ назначенное мѣсто. Лодка ея спокойно стояла у берега, видно, что никто не дотронулся до нея въ эти дни. Онъ же постоянно думалъ о Музѣ, воображая ее окруженной опасностями. Онъ не былъ въ состояніи уѣхать и поселился въ Теломоне. Ему пришло въ голову просить у властей разрѣшенія видѣться съ Сатурнино, какъ онъ услыхалъ о его бѣгствѣ. Въ Орбентелло только и было рѣчи о томъ, какъ Сатурнино ночью бросился въ море; пули и ядра полетѣли въ слѣдъ бѣглецу; онъ, конечно, погибъ, но тѣла не нашли; полагали, что его съѣли въ изобиліи водившіяся тутъ акулы. Между тѣмъ никто не обратилъ вниманія на то, что Озиліатриче долго простояла на якорѣ, ожидая попутнаго вѣтра, именно такого, который дулъ въ эту ночь, никто не заподозрилъ шкипера Даніэлло, а кто же, какъ не онъ, помогъ Сатурнино и принялъ его на свой корабль?

Бѣгство Сатурнино объяснило все Морицу. Муза скрыла у себя отца и вотъ причина, почему она такъ боится его посѣщенія. Ему стало совѣстно, что онъ заподозрилъ чистую, невинную дѣвушку въ какой-нибудь любовной интригѣ. Но онъ все-таки не уѣхалъ изъ грязнаго мѣстечка Теломоне; все было имъ забыто: искусство, общество точно болѣе не существовали для него. Одна мысль постоянно преслѣдовала его: увидѣть во что бы то ни стало Музу.

По росшему подлѣ подземелья громадному, вѣтвистому дубу, онъ узнать мѣсто. Муза бродила не далеко, собирая грибы и хворостъ; она несла на головѣ цѣлую связку сухихъ вѣтокъ, нисколько не сгибаясь отъ ея тяжести. Трудъ никогда не утомлялъ Музу. Для Морица-художника она въ эту минуту показалась олицетвореніемъ чего-то неземного, типомъ лѣсной дріады. Но вотъ онъ приблизился къ ней, и снова повторилъ свои просьбы, мольбы уѣхать отсюда, простить ему его присутствіе здѣсь, въ память Джоконды, наконецъ, подумать о будущемъ. Но видя, что ничто не дѣйствуетъ, онъ наконецъ сослался на законъ и сказалъ, что именемъ его потребуетъ отъ нея жить такъ, какъ ей подобаетъ. При этихъ словахъ съ Музою произошло что-то чрезвычайное. Ее можно было сравнить развѣ съ разъяренной львицей. Глава ея зажглись огнемъ, напомнившимъ, что она не даромъ — дочь Мастарны, а въ рукѣ сверкнулъ ножъ; въ остервенѣніи бросилась она на Морица, требуя отъ него клятвы, что онъ не сдѣлаетъ того, что говоритъ. Мысль объ опасности, грозившей Луитбранду, почти затмила ей разсудокъ. Морицъ стоялъ неподвижно: вѣдь не могъ же онъ бороться съ женщиной. Онъ отказался дать клятву, но обѣщалъ не приходить въ подземелье; но видѣть ее издали, слѣдить за нею никто не могъ запретить ему. Только мысль, что онъ изъ семьи Джоконды, остановила руку Музы и заставила ее опомниться.

На горѣ близъ Сан-Ліонардо Санктисъ купилъ виллу и поселился въ ней, чтобъ такимъ образомъ быть ближе къ Музѣ.

Чтобы сократить время и внести свою небольшую долю въ хозяйство, Эсте лѣпилъ различныя вещи изъ глины, большею частью женскія головки, имѣвшія чрезвычайное сходство съ Музой. У него была способность къ скульптурѣ и Муза могла продавать эти издѣлія въ городѣ. Глядя на эти головки, Муза невольно примѣчала свое сходство съ ними и не могла не замѣтить, что она красива; но никогда не позволяла себѣ остановиться на этой мысли, помня хорошо совѣтъ Джоконды. Это сильно сердило Луитбранда. Вообще воспоминаніе о старушкѣ не нравилось ему; она какъ будто налагала узы на дѣвушку, сдерживала ее; память Джоконды являлась какъ бы помѣхою, преградою между нимъ и Музою.

Вотъ ударили къ Ave Maria. Эсте и Муза работали, онъ лѣпилъ, она по обыкновенію пряла. Вдругъ онъ отбросилъ работу и приблизился въ дѣвушкѣ.

— Овца и голубь имѣютъ подругъ, — сказалъ онъ нѣжнымъ шопотомъ и наклоняясь къ ней. — А ты… ты не любишь меня, хотя и расположена ко мнѣ.

Она оставила пряжу и съ безпокойствомъ взглянула на него.

— Ты любишь женщину, которая жила въ Мантуѣ, — сказала она сухо.

— Да, — отвѣтилъ Эсте, вздохнувъ и вздрогнувъ при этомъ. — Но что прошло, то прошло. Она дорого стоила мнѣ. Ужасное воспоминаніе оставила она о себѣ.

— Какая же это любовь? — сказала Муза, презрительно улыбаясь: такое чувство казалось ей жалкимъ, ничтожнымъ.

— Наша любовь была именно такою, — отвѣтилъ онъ. — Сначала она была похожа на теплую лѣтнюю ночь, а кончилась бурей, въ которой мы оба погибли. Да, я любилъ ее… Въ продолженіе цѣлыхъ мѣсяцевъ я ни разу не взглянулъ на тебя; развѣ ты не помнишь? Теперь я прозрѣлъ, а ты просишь меня ослѣпнуть.

— Я не понимаю, — сказала она, смущенная и испуганная. — Если ты разъ любилъ ее, то, значитъ, любилъ на всегда. Неужели потому что она умерла, ты долженъ измѣниться? Къ чему за смотришь на меня? Я служу тебѣ, дѣлаю что могу; со мною ты въ безопасности; это все, что тебѣ нужно, такъ какъ за лишенъ свободы.

— Да, я простился съ свободой.

Голосъ его звучалъ все нѣжнѣе, онъ опустился къ ногамъ ея и сѣлъ, отодвинувъ прялку. Его пристальный взглядъ смутилъ ее и точно приковалъ на мѣстѣ. Но, сдѣлавъ усиліе надъ, собою, она встала; ей было досадно, ее охватилъ неопредѣленный страхъ чего-то. Слезы потекли изъ глазъ.

— Я была до сихъ поръ такъ счастлива, — проговорила она, какъ бы упрекая его за эту тяжелую минуту.

Онъ привлекъ ее къ себѣ.

— Ты звала только зарю жизни, я поведу тебя къ полудню. Чего ты боишься?

Рука его касалась ея руки, губы искали ея губъ. Они все забыли и не слыхали, какъ вошелъ Морицъ Санктисъ.

Примѣтивъ его, они вскочили и схватились за ножи.

— Стойте! — сказалъ онъ. — Я пришелъ предостеречь васъ. Изъ Сан-Ліонардо собирается сюда цѣлая шайка злодѣевъ. Они воображаютъ, что въ могилахъ скрыто золото. Я подслушать ихъ и вотъ причина моего прихода.

Отъ быстрой ходьбы и отъ неожиданности того, что представилось его глазамъ, у него захватило дыханіе.

Не смотря на испугъ при появленіи Морица, Эсте не потерялъ присутствія духа; отстранивъ Музу, онъ всталъ и съ большимъ достоинствомъ, совершенно по-рыцарски, подошелъ къ Морицу и назвалъ себя. — Я — графъ Лунтбрандъ д’Эсте, — сказалъ онъ: — если вы врагъ мнѣ, то выдайте меня; я — убѣжавшій преступникъ.

Муза не вымолвила ни слова; Эсте крѣпко держалъ ее за руку и только по главахъ ея Морицъ могъ судить о ея волненіи

— Графъ Лунтбрандъ д’Эсте, — сказалъ Морицъ, едва сдерживаясь, сердце сильно стучало у него въ груди, — я васъ не знаю, я никого не преслѣдую. То, что сказано мною, я только-что слышалъ въ горахъ; они придутъ сюда послѣ Ave Maria.

Эсте необходимо было скрыться, какъ ни страдало его самолюбіе, какъ онъ ни боялся, чтобы Морицъ не счелъ его за труса. Но Муза настаивала и увлекала его, говоря: — пойдемъ, милый, пойдемъ! — Густая чаща укрыла ихъ.

Морицъ остался одинъ. Тяжелыя, мрачныя думы сократили время; имя Эсте казалось ему знакомымъ, а также и лицо: гдѣ могъ онъ его видѣть? Тутъ вспомнилъ онъ Мантую, судъ надъ нимъ и обвиненіе. Убитый видъ графа Эсте, по его мнѣнію, вовсе не былъ слѣдствіемъ угрызеній совѣсти, какъ полагали судьи, а скорбью о любимой женщинѣ. Почему же теперь ему показался онъ виновнымъ въ убійствѣ!

Въ два часа ночи угольщики ворвались въ подземелье. Алчность такъ и читалась на лицѣ каждаго изъ нихъ, а мысль воспользоваться одиночествомъ Музы дѣлала ихъ еще отвратительнѣе. Смѣлый отпоръ Морица, а главное, взведенные курки его пистолетовъ быстро удалили трусовъ, къ тому же они видѣли, что обманулись. Нигдѣ не было никакихъ признаковъ золота. По свисту Морица, Эсте и Муза вернулись: это былъ условный знакъ.

На другой день Морицъ въ глубокомъ раздумьѣ стоялъ у окна своей виллы. Онъ собирался уѣхать. Онъ сознавалъ, что здѣсь ему болѣе нечего было дѣлать. По склону горы шла Муза. Неужели къ нему? Да, вотъ она вошла въ аллею, въ домъ; она благодаритъ его за оказанную имъ обоимъ помощь. Странно, тяжело звучитъ ея голосъ въ ушахъ Морица; полное отсутствіе женской стыдливости непріятно дѣйствуетъ на него. Неужели она можетъ такъ прямо говорить о немъ, о своей жизни съ нимъ.

Морицъ не понималъ, что она не краснѣла, потому что ей не отъ чего было краснѣть.

Именемъ Джоконды онъ все-таки повторилъ ей просьбу вернуться къ иной жизни. Объ Эсте онъ позаботится самъ и доставитъ его въ безопасное мѣсто. Краска сбѣжала съ лица Музы, когда Морицъ предложилъ ей снарядить на свой счетъ корабль и дать возможность Эсте бѣжать на немъ за границу, съ условіемъ, что она не послѣдуетъ за нимъ. Но тѣмъ не менѣе Муза обѣщала сообщить о его предложеніи Эсте: пускай онъ самъ сдѣлаетъ выборъ. Морицъ не скрылъ отъ Музы, что все это онъ дѣлаетъ для Эсте только ради ея. На завтра она обѣщала ему принести отвѣтъ.

III.

Эсте лѣпилъ изъ глины, когда вернулась Муза. Онъ даже не приподнялъ головы при ея приходѣ, только недовольнымъ тономъ спросилъ, откуда она. — Кто-нибудь изъ насъ долженъ былъ сходить поблагодарить Морица за все добро, которое онъ намъ сдѣлалъ, — отвѣтила Муза и затѣмъ передала Эсте предложеніе Санктиса. Услыхавъ его, Эсте выронилъ работу изъ рукъ. Ему казалось невозможнымъ, чтобы совершенно чужой ему человѣкъ оказалъ подобную услугу. Дѣйствительно, предложеніе выходило изъ ряду обыкновенныхъ. У Эсте былъ крайне подозрительный характеръ; въ Санктисѣ онъ чувствовалъ своего соперника и потому легко могъ заподозрить его въ неискренности предложенія; онъ не утерпѣлъ и высказалъ свою мысль Музѣ; она не сразу поняла его.

— Развѣ ты не видишь? Неужели ты такъ простъ? — Онъ поможетъ мнѣ бѣжать для того, чтобы разлучить меня съ тобою. Онъ любитъ тебя и добьется взаимности. Ты — плата, которую онъ потребуетъ за мою свободу.

При этихъ словахъ Муза вспыхнула.

— Я этого не думаю, — сказала она съ увѣренностью. — Онъ человѣкъ великодушный; на него можно положиться. Онъ спасетъ тебя, если ты этого пожелаешь.

На нѣсколько мгновеній имъ овладѣло страшное желаніе принять предложеніе Морица, чтобы снова вздохнуть свободно; но тотчасъ это желаніе смѣнила мысль, что предложеніе исходить отъ соперника; въ любви Морица къ Музѣ онъ не могъ сомнѣваться и полагалъ, что предложеніе сдѣлано подъ вліяніемъ не великодушія, а ревности. Напрасно Муза видѣла здѣсь только доброе намѣреніе; Эсте утверждалъ противное и сердился на нее за то, что она не соглашается съ нимъ. По его мнѣнію, Морицъ прекрасно зналъ, что Эсте никуда не могъ показаться, его выдадутъ повсюду. Внутренно онъ сознавать, что, живя у Музы, онъ выказывалъ много эгоизма и трусости и навлекалъ своимъ присутствіемъ опасность на Музу. Въ порывѣ откровенности, онъ громко упрекалъ себя за это. Муза испугалась этого порыва и сказала:

— Не думай объ этомъ. Ты знаешь, ты знаешь… — Но она не договорила, у нея оборвался голосъ; ей трудно было выразить словами то, что она чувствовала.

— Я знаю! знаю, какъ ты добра ко мнѣ, хотя за послѣднее время ты была жестока и холодна.

— Нѣтъ — для тебя никогда!

— Да! даже и для меня ты — Музонгелла, потому что ты не любишь меня! Слушай. Ты задаешь мнѣ трудную задачу: пойти къ нему, или остаться съ тобою, и то другое одинаково низко. Зачѣмъ ты передала мнѣ его предложеніе? Зачѣмъ ты поставила меня въ такое затрудненіе? Человѣкъ въ моемъ положеніи похожъ на птицу со сломанымъ крыломъ; какъ онъ ни бейся, онъ не подымется. Ты только увеличила мою пытку. Отнеси ему обратно его оружіе, я не хочу ничѣмъ быть ему обязаннымъ. Онъ мнѣ прислалъ подобное предложеніе только для того, чтобы я почувствовалъ, насколько я безсиленъ. Обязанъ я кровомъ тебѣ или ему, я — тотъ же нищій.

Она не въ состояніи была слѣдить за быстро мѣнявшимся направленіемъ его мыслей, но слова его глубоко ее огорчили. Она не замѣтила несправедливости, заключавшейся въ нихъ; Муза жалѣла объ одномъ, что она передала предложеніе Санктиса. Она всегда терялась передъ разсужденіями Эсте и чувствовала себя ниже его; она, не боявшаяся никого, дрожала передъ нимъ, любовь ея къ нему не имѣла границъ.

— Если на самомъ дѣлѣ, — продолжалъ онъ страстно, — ты хочешь моего отъѣзда, чтобы избавиться отъ меня…

— Я!.. — Ея глаза договорили остальное.

— Тѣмъ не менѣе я не могу воспользоваться его помощью или ѣхать на его средства. Онъ любитъ тебя. Это вѣрно. Я — осужденный, это правда, но когда-то я былъ свободенъ, когда-то я былъ Луитбрандъ д’Эсте. Я еще не палъ такъ низко, чтобы отказаться отъ тебя взамѣнъ моей свободы, или быть обязаннымъ хотя бы часомъ свободы тому, кто хотѣлъ бы тебя отнять у меня!

Муза отшатнулась отъ него, но лицу ея разлилась краска, и на немъ выразилось удивленіе и смущеніе.

— Я увѣрена, — сказала она съ усиліемъ, — я тутъ не при чемъ. Я убѣждена, что у него нѣтъ подобныхъ мыслей относительно меня. Онъ хочетъ помочь тебѣ, потому что онъ добрый человѣкъ, но если ты не хочешь…

Все лицо ея сіяло улыбкою, губы дрожали, а сердце сильно билось.

— Я тебѣ передала, — прошептала она, — чтобы ты самъ рѣшилъ. Мнѣ было очень трудно сказать тебѣ это!

Онъ быстро окинулъ ее глазами.

— Къ чему ты вѣчно говоришь, что не любишь меня! — закричалъ онъ, нервно смѣясь радостнымъ смѣхомъ, понимая свою побѣду. Это былъ первый смѣхъ съ тѣхъ поръ, какъ умерла любимая имъ женщина.

При этомъ тѣнь пробѣжала по ея лицу.

— Я никогда не говорила этого, — отвѣтила она. — Я не могу для тебя быть тѣмъ, чѣмъ была она; она вѣдь тутъ. Почему смерть даетъ намъ право на измѣну? Мертвые только ушли раньше насъ.

— Ты не должна думать о ней! — сказалъ онъ сердито. — Она бы не стала безпокоить себя изъ-за тебя, или, можетъ быть, убила бы тебя, какъ ее убилъ ея мужъ.

Она молчала: инстинктомъ она вѣрно угадывала все, но разсуждать было ей не по силамъ.

— Я устала, — сказала она наконецъ, — очень устала. Мнѣ надо уснуть и отдохнуть. Утромъ я должна пойти къ нему и сказать, что ты остаешься; должна ли я взять съ собою его пистолеты?

— Да. Скажи ему, что я не принимаю подарка отъ человѣка, который тебя любитъ!

— Онъ не любитъ меня. И я не могу ему сказать этого.

— Снеси ихъ ему обратно, хотя для меня они очень драгоцѣнны. Онъ не станетъ презирать меня болѣе, чѣмъ уже презираетъ, и по крайней мѣрѣ я ничѣмъ не буду ему обязанъ. Скажи ему, что когда я буду убѣжденъ, что ты меня не любишь, тогда я избавлю тебя отъ моего тяжкаго присутствія безъ его помощи. Это будетъ очень легко. Горгона не далеко, а смерть подъ рукою, во всякой лощинѣ, въ болотахъ.

Муза вздрогнула.

— Ты знаешь, что я люблю тебя, — сказала она серьёзно и, не прибавивъ болѣе ни слова, ушла въ себѣ въ комнату.

Она встала рано на зарѣ; утро было очень холодное и туманное; солнце еще не вставало, только облака уже приняли розоватый отливъ, а на востокѣ еще горѣла утренняя звѣзда.

Не далеко пришлось идти Музѣ; у подножія скалъ, она встрѣтила Морица. На лицѣ ея онъ прочелъ отвѣть Эсте и страшно поблѣднѣлъ. У Морица сорвалось съ языка нѣсколько жесткихъ упрековъ; онъ сердился на Эсте не какъ на счастливаго соперника, а какъ на человѣка, ставившаго Музу въ еще болѣе опасное положеніе.

Муза вышла изъ себя; она не позволяла оскорблять Эсте. О ихъ взаимной любви она не сказала ни слова, но Санктисъ понялъ это. Онъ сталъ просить ее подумать о томъ, что она дѣлаетъ, живя такимъ образомъ и бросая понапрасну дары, которыми такъ щедро надѣлила ее природа. Онъ умолялъ ее объ этомъ не ради себя, а только ради ея самой. Лучше было бы для нея, если бы она полюбила кого другого, а не этого человѣка, который кромѣ несчастья ничего не принесетъ ей. Неужели ея гордость, — а Морицъ былъ хорошо знакомъ съ нею, — не страдаетъ отъ подобнаго образа жизни?

— О себѣ я не думаю, и тебѣ нечего думать обо мнѣ, — скакала она совершенно просто. — Пока я нужна ему, я его не покину; когда онъ не будетъ имѣть во мнѣ надобности, тогда я уйду. Теперь мнѣ пора, позволь мнѣ идти.

Онъ видѣлъ, что слова его безполезны и, взглянувъ на нее, глубоко вздохнулъ. У него явилось сильное желаніе сказать ей, кто ея отецъ, но онъ удержался и только просилъ ее передать Эсте его письмо къ нему. — Напрасно ты запечаталъ его, — сказала Муза, — я бы и такъ не прочла его. — Не даромъ она была дочь своего отца. Сатурнино загубилъ не мало человѣческихъ душъ; но однажды умирающій путешественникъ просилъ его доставить любимой имъ женщинѣ пачку дукатовъ, иначе она бы умерла съ голоду, и разбойникъ въ точности исполнилъ его просьбу. На «прощай» Музы, Морицъ ничего не отвѣтилъ.

Два раза перечелъ Эсте письмо Санктиса; ему довольно трудно было понять человѣка гораздо выше его въ нравственномъ отношеніи. Морицъ писалъ слѣдующее: «Я посвящу жизнь мою на то, чтобы постараться доказать вашу невинность; въ Мантуѣ я одинъ вѣрилъ въ нее во время суда надъ вами. Если мнѣ это удастся, я прошу васъ объ одномъ: когда вы будете свободны, не забудьте вашего долга относительно ея, выполните его передъ лицомъ всѣхъ людей. Морицъ-Антонъ Санктисъ».

Эсте не былъ въ состояніи повѣрить въ чистоту цѣлей Санктиса, въ полнѣйшее отсутствіе у него эгоизма. Но Myзa отрицала, что Санктисъ ее любитъ, и въ доказательство привела въ примѣръ сицилійца: тотъ совершенно иначе говорилъ съ нею. Это вызвало опять неудовольствіе со стороны Эсте. Онъ воображалъ, что никто никогда не взглянулъ на Музу. Она успокоила его: сициліецъ болѣе не вернется, и говоря это, глаза ея выражали столько любви въ Эсте, что онъ не могъ не замѣтить этого. Онъ подошелъ въ ней и прильнулъ губами въ ея волосамъ. Она отстранила его и сказала, что между ними не можетъ быть рѣчи о любви. Онъ долженъ остаться вѣрнымъ покойной, она бы не забыла его, если бы онъ умеръ; она бы еще сильнѣе полюбила его, онъ не могъ въ этомъ сомнѣваться.

Но онъ не соглашался съ нею. Почему имъ не любить другъ друга? Той уже не было на свѣтѣ. Они же одни въ мірѣ, и любятъ другъ друга. Онъ опять приблизился въ ней и хотѣлъ обнять ее, но ея взглядъ удержалъ его. Она не отрицала того, что любитъ его, но онъ не долженъ прикасаться къ ней; они будутъ жить, какъ жили до сихъ поръ. Она никогда не покинетъ его, но онъ долженъ уважать ее.

Муза ушла; у гроба Джоконды она преклонила колѣни и долго и горячо молилась. Онъ не посмѣлъ слѣдовать за нею. Дѣйствительно ли онъ любилъ ее? Можетъ быть, это была только чувственная любовь и ревность, желаніе обладать ею, чтобы другіе не завладѣли. Вѣроятно искренней, настоящей любви не существовало.

Размолвка продолжалась; въ подземельѣ теперь мало говорили между собою: Эсте былъ постоянно раздраженъ, Муза чего-то боялась. Нельзя было забыть произнесенныхъ словъ, а между тѣмъ эти слова нарушили ихъ простыя, товарищескія отношенія.

Глядя на Музу издали, когда она работала, озаренная лучами солнца, у Эсте явилось къ ней чувство благоговѣнія, и ему казалось, что она не создана для земной любви. Но затѣмъ болѣе низкій инстинктъ подсказывалъ ему, что она сама призналась ему въ любви. Забывъ все, чѣмъ обязанъ ей, онъ однажды сказалъ ей: я прошу хлѣба, а ты подаешь мнѣ камень. Онъ не понималъ какую страшную боль причинялъ онъ ей этими словами. На Музу иногда нападалъ неопредѣленный страхъ, ей казалось, что она не совладѣетъ собою; она готова была бы бѣжать отсюда, но это было бы трусостью, которая въ ея глазахъ была преступленіемъ. Да и какъ бѣжать? на кого покинуть Эсте; одинъ онъ умретъ съ голоду. Эсте не могъ понять ея возвышеннаго, честнаго характера. Онъ не разъ говорилъ ей, что она холодна какъ ледъ, а между тѣмъ въ душѣ ея горѣлъ огонь и одна громадная сила воли его сдерживала. Могъ ли онъ понять ее, онъ, привыкшій къ легкимъ побѣдамъ, къ женщинамъ, дл которыхъ любовь была игрушкою, забавою? Когда онъ говорилъ ей: «Ты не любишь меня!» въ глубинѣ сердца, онъ невольно сознавалъ, что такъ, какъ она любитъ, его не любила ни донна Алоизія, ни всѣ другія, взятыя вмѣстѣ. Онъ называлъ ее жестокой, но чувство признательности, однако, не позволяло ему воспользоваться ея одиночествомъ.

— Уже расцвѣли эти цвѣты въ полѣ, — сказалъ онъ, беря ее крѣпко за руку, въ котороѣ она держала букетъ крокусовъ. — Уже пошелъ другой годъ?

— Да. Развѣ ты забылъ? Я говорила тебѣ, что наступилъ февраль.

— Ты говорила? Да, но здѣсь всѣ мѣсяцы одинаковы. Для несчастныхъ людей время теряетъ значеніе. — Если бы ты полюбила меня, я бы сталъ считать дни, — тихо шепнулъ онъ ей.

Она покраснѣла и молчала, только высвободила изъ его руки свою руку.

— Отчего ты такъ неласкова? — сказалъ онъ сердито. — Мы бѣдняки могли бы по крайней мѣрѣ быть богаты любовью. Зачѣмъ ты такъ холодна?

— Ты обѣщалъ мнѣ, что я буду священна для тебя, — сказала она слабо протестуя и едва осмѣливаясь напомнить ему о первыхъ дняхъ, проведенныхъ имъ тутъ, чтобы онъ не подумалъ, что она напоминаетъ ему то, чѣмъ онъ ей обязанъ.

— Кто для насъ священнѣе того, того мы любимъ, — сказалъ онъ тономъ, который отнялъ у нея силу противорѣчить ему и успокоилъ ея смутную тревогу.

— А что ты любишь? Только не меня. Если бы завтра ты былъ свободенъ, ты не остался бы здѣсь по доброй волѣ.

— Мы бы ушли вмѣстѣ, — сказалъ онъ, помолчавъ немного. Мы бы улетѣли какъ эти ласточки. Ахъ, зачѣмъ ты говоришь о невозможномъ!

— Если бы ты дѣйствительно любилъ меня, — сказала она серьезно, — это мѣсто было бы для тебя лучше всѣхъ земныхъ дворцовъ. Если бы мнѣ предложили жить во дворцѣ въ родѣ тѣхъ, о которыхъ ты мнѣ столько разсказывалъ, я бы не стала жить въ немъ, потому что мы съ тобою встрѣтилась здѣсь.

Онъ вздохнулъ; онъ былъ недоволенъ и досадовалъ. Въ другой разъ на его мольбы и упреки она отвѣтила, что въ дѣтствѣ она дала слово Джокондѣ — еще не понимая его смысла, — что ни одинъ мужчина не дотронется до нея безъ церковнаго благословенія. Эсте вышелъ изъ себя: вѣчно воспоминаніе о двухъ покойницахъ стояло неодолимою преградою между имъ и Музою. Она просто не любитъ его. Пускай уходитъ съ сицилійцемъ или Морицемъ Санктисомъ, куда ей угодно, они оба имѣютъ право при дневномъ свѣтѣ вести ее въ церковь.

Точно ножомъ эти слова кольнули ее въ сердце, но она кротко возразила ему:

— Они мнѣ не нужны. Я отослала ихъ. Съ того дня, какъ ты пришелъ, я думаю только о тебѣ одномъ. Почему намъ не жить, какъ мы жили до сихъ поръ?

— Одни только слова, — сказалъ Эсте нетерпѣливо. — Поцѣлуй меня разъ, и я повѣрю…

Она вся вспыхнула и задрожала.

— Я обѣщала ей, а ея уже болѣе нѣтъ въ живыхъ, — сказала она тихо и серьёзно.

Страшно разсерженный онъ отошелъ отъ нея.

— И та смѣешь говорить, что любишь меня!

— Ты оскорбляешь меня! — пролепетала она. Онъ мучилъ ее и ей уже начинало казаться, что она виновата, но все-таки находила его жестокимъ.

Онъ отвернулся отъ нея, она боязливо издали слѣдила и нимъ взглядомъ; онъ продолжалъ хранить молчаніе, тогда она вышла, чтобы собрать хворостъ.

— Кто изъ твоихъ любовниковъ ждетъ тебя въ кустахъ? — крикнулъ онъ ей съ озлобленіемъ.

— У меня нѣтъ ихъ, — сказала она, остановилась и, повернувъ къ нему лицо, прибавила: — тебя я люблю всею душой, но ты меня не понимаешь.

— Такъ же какъ и ты меня, — сказалъ онъ злобно. — Ты полагаешь, что живого человѣка можно любить одинаково, какъ мумію, лежащую въ гробу. Живя здѣсь между гробницами, высѣченными изъ скалъ, ты стала такою же холодною, какъ онѣ. Ты вѣрно думаешь, что въ жилахъ течетъ вода, а не кровь…

Могъ ли этотъ упрекъ относиться къ ней, у которой кровь кипѣла какъ лава? Краска стыда и. досады покрыла ея щеки.

— Можетъ быть, и такъ, — отвѣтила она съ горечью. — Не даромъ меня зовутъ Музонгеллой.

Музѣ понадобилось съѣздить въ Орбетелло, чтобы купить вина и масла, которое все вышло. Эсте не могъ удержаться, чтобы при ея уходѣ не сказать ей нѣсколько колкостей; но, впрочемъ, скоро спохватился. Она позаботилась обо всемъ, что было ему нужно на нѣсколько часовъ, ея отсутствія.

Весна была въ полномъ разгарѣ; въ лѣсу животныя и птицы наслаждались жизнью. Музѣ вездѣ попадалась парочки и тѣхъ, и другихъ. Отойдя нѣсколько шаговъ, у Музы явилось непреодолимое желаніе взглянуть еще разъ на Луитбранда, но такъ, чтобы онъ не видалъ ее. Надъ подземельемъ она устроила отверстіе для выхода дыма; она взошла на пригорокъ и наклонилась: въ отверстіе можно было разглядѣть, что происходило внутри. Луитбрандъ лежалъ, его безпомощный, убитый видъ возбудилъ въ ней сильное чувство жалости. Неужели онъ правь? Неужели на самомъ дѣлѣ она такъ жестока къ нему? Но она не вернулась.

Въ Орбетелло на вопросъ старика аптекаря, которому она занесла, корзинку рѣдкихъ грибовъ, скоро ли она выйдетъ за-мужъ а молодого человѣка, для котораго онъ отпускалъ хину, она покраснѣла, какъ маковъ цвѣтъ.

По дорогѣ ей попался на-встрѣчу плутъ Андреяно, вѣчно увѣрявшій ее въ своей дружбѣ къ ней; онъ разспрашивалъ ее хитро подмигивая, о ея житьѣ-бытьѣ и о томъ, какъ она поживаетъ со своимъ другомъ, и затѣмъ, устремивъ на нее пристальный взглядъ, прибавилъ: не слыхала-ли она чего нибудь о молодомъ человѣкѣ, за поимку котораго правительство обѣщало такую большую сумму денегъ. Большого усилія стоило Музѣ сдержаться; но она овладѣла собою: она знала, на что способенъ старикъ, если только догадается о мѣстожительствѣ Эсте, и отвѣтила спокойно, что ровно ничего не слыхала. И чтобы навести страхъ на старика, она ловко перевела разговоръ на контрабандистовъ, къ числу которыхъ принадлежалъ Андреяно.

Уложивъ въ лодочку свои покупки, Муза пустилась въ обратный путь. Уже вечерѣло. Небо было покрыто тучами. Море сильно волновалось. Лодочка съ трудомъ боролась съ волнами. Упали крупныя дождевыя капли, а за ними пошелъ страшный ливень. Волны подымались все выше и выше и заливали лодочку; ежеминутно волна, налетая на нее, готова была ее опрокинуть. Одна изъ волнъ смыла со дна ея весь запасъ масла и вина. Музѣ ежеминутно грозила та же участь. Объ управленіи лодкою нечего было и думать и Муза отдалась вполнѣ на волю расходившейся стихіи. Она не думала о себѣ, смерти она никогда не боялась; но теперь именно ей не хотѣлось погибнуть, хотѣлось жить для него; да и безъ нея онъ бы погибъ навѣрное. Но вотъ налетѣлъ громадный валъ и опрокинулъ лодку, далеко выбросивъ Музу. Она захлебнулась и лишилась чувствъ.

Когда она пришла въ себя и открыла глаза, она лежала дома у ярко пылавшаго очага. Эсте стоя на колѣняхъ подлѣ нея, согрѣвалъ въ своихъ рукахъ ея руки.

— Что случилось? — спросила она; но вдругъ вспомнила все, что было, и сильно горевала о пропажѣ провизіи.

— Что и дѣло, — шепнулъ онъ ей, наклоняясь надъ нею. — Ты спасена, ты жива.

Вмѣсто отвѣта она слабо улыбнулась и закрыла глаза. Ей такъ хорошо было тутъ, тепло, мокрое платье высохло на ней, она согрѣлась. Голова ея покоилась на связкѣ хвороста, покрытой козьей шкурой; она лежала блѣдная, а ея маленькія бѣлыя босыя ноги лежали на другой такой же шкурѣ. Слабая и безпомощная она казалась для Эсте дороже, чѣмъ тогда когда, полная здоровья и силы, она трудилась для него.

Она никакъ не могла понять, какъ она очутилась дома и испугалась: ей пришло въ голову, не принесъ ли ее кто чужой. Тогда Эсте разсказалъ ей все, что произошло, весь свой ужасъ, когда разразилась буря, какъ онъ искалъ ее, какъ нашелъ ее въ темнотѣ, наступивъ на нее ногою. Онъ забылъ опасность, которой подвергался, бродя по берегу, онъ думалъ только о ней. Онъ поднялъ ее и принесъ домой.

Она слушала его въ глубокомъ молчаніи съ широко раскрытыми глазами, боясь проронить хотя одно слово.

Когда онъ кончилъ, изъ ея груди вылетѣлъ слабый крикъ, въ голосѣ ея слышны были слезы:

— Ты сдѣлалъ это для меня? — сказала она тихо съ удивленіемъ. — Ты подвергалъ себя опасности для меня. — Онъ склонился надъ нею и поцѣловалъ ее.

Она вся улыбнулась, вздохнула и крѣпко обвила руками его шею.

Весна была въ полномъ блескѣ. Все расцвѣло. Въ чащѣ пѣли соловьи. Вся природа ликовала. И въ подземелье заглянуло счастье; согласье было полное. Любовь часто преодолѣваетъ обстоятельства; природа сильнѣе всѣхъ законовъ человѣческихъ.

Между тѣмъ въ Мантуѣ поселился Санктисъ. Жители съ удивленіемъ смотрѣли на него. Постоянно угрюмый и задумчивый, онъ велъ уединенную жизнь. Онъ выходилъ ежедневно на прогулку; мысли его были постоянно въ Мареммѣ. Онъ продолжалъ заниматься живописью, списывая картины въ дворцахъ и монастыряхъ нѣкогда славной Мантуи. Но никто не обратилъ вниманія на то, что незнакомецъ ежедневно наблюдаетъ за старымъ мужемъ рано погибшей донны Алоизіи. Для всѣхъ его горе было искреннимъ, только одинъ Санктись считалъ его убійцею и изыскивалъ средства доказать его виновность.

То, что говорилъ аббатъ Морицу во время суда надъ Эсте, было отголоскомъ общества; старый ревнивецъ казался всѣмъ удрученнымъ горемъ, всѣ видѣли мавзолей изъ бѣлаго мрамора, который онъ воздвигъ своей невѣрной супругѣ. Его считали чуть не святымъ человѣкомъ.

Хотя Морицъ имѣлъ мало довѣрія къ Эсте, но онъ надѣялся, что, сдержавъ свое слово передъ Эсте, онъ обяжетъ его быть вѣрнымъ Музѣ. Онъ судилъ по себѣ.

Между тѣмъ Муза была вполнѣ счастлива. Когда ей случалось выйти изъ подземелья, ей казалось, что вся природа улыбается. Она не завидовала болѣе птицамъ, суетившимся у своихъ гнѣздъ; радостная пѣсенка жаворонка казалась ей вполнѣ понятною. «Я тоже счастлива! я тоже живу»! восклицала она вся сіяя радостью. У сильныхъ натуръ радость и горе одинаково безграничны. Гордости Музы и слѣда не осталось; она безмолвно подчинялась волѣ любимаго ею человѣка. Муза никогда до сей поры не думала о своей наружности, теперь же у нея явилось желаніе нравиться, ей случалось прикалывать цвѣты къ своей скромной одеждѣ, или убирать ими волосы. Вся ея фигура такъ и сіяла счастьемъ; даже Эсте примѣтилъ перемѣну, происшедшую въ ней. Ставя по обыкновенію цвѣты у Джоконды, Муза мысленно просила у нея прощенія и была въ немъ убѣждена ради ихъ обоюднаго счастья. Ея обыденная жизнь нисколько не измѣнилась. Напротивъ, въ счастьѣ Муза, казалось, почерпала новыя силы для работы и труда. Въ Эсте была вся ея жизнь, весь, міръ заключался въ немъ одномъ.

Но самъ Эсте, добившійся того, чего желалъ, обладавшій такою дѣвушкою, былъ ли онъ счастливъ и доволенъ? Увы! не вполнѣ. Цѣль была достигнута, капризъ исполненъ. Ему опять было скучно, дня тянулась безъ конца. Если она замѣчала его тоску, онъ извинялся передъ нею, ссылаясь на то, что это вполнѣ понятно въ его грустномъ положеніи. Муза не могла наполнить его жизни. У него даже являлось сожалѣніе, зачѣмъ на мѣстѣ ея не прежняя его любовь. Въ немъ все какъ будто заглохло. Онъ было думалъ, что оживетъ подъ пламенною любовью Музы, но ошибся. Даже теперь онъ вспоминалъ свою Алоизію, горевалъ, что не можетъ снова обнять ее.

Всегда ровная, спокойная, покорная, Муза прискучила ему. Зачѣмъ она всегда одинаково ласкова съ нимъ? Онъ вспомнилъ свои ссоры съ Алоизіей и сладость минутъ, слѣдовавшихъ за примиреніемъ. Но Муза не знала кокетства, не понимала его. Все существо ея дышало искренностью и невинностью. Себѣ цѣны она не знала, и ставить себя высоко ей не приходило въ голову. Море смилостивилось надъ нею: буря выбросила лодочку на берегъ недалеко отъ Сассо-Скритто. Но она не пускалась болѣе въ дальнія странствованія: Эсте не любилъ, когда она выходила и почти не отпускалъ ее отъ себя. Крылья вольной птички были подрѣзаны. Но теперь ей это было все равно.

Бродя у моря въ лѣтній день въ громадной соломенной шляпѣ своей работы, Муза опять встрѣтила Даніэлло Вилламанья. Онъ только-что вернулся сюда и искалъ ее. Онъ сильно похудѣлъ. Онъ повторилъ свое предложеніе, отвѣтъ ея былъ, конечно, тотъ же, но ей стало жаль его. Сердце ея было мягче. Любовь смягчила его. Даніэлло очень хотѣлось сказать, что она дочь Сатурнино, но онъ промолчалъ, только сообщилъ ей, что разбойникъ бѣжалъ изъ тюрьмы. Это извѣстіе вызвало улыбку на ея лицѣ. Ея тонъ ободрилъ его и придалъ ему смѣлости; онъ сталъ настаивать, чтобы она указала ему свое жилище, не то онъ непремѣнно розыщетъ его.

Чтобы выйти изъ этого положенія, Муза рѣшилась прибѣгнуть въ крайнему средству, взглянувъ ему прямо въ лицо, она произнесла:

— Что тебѣ за дѣло, гдѣ я живу? Оставь меня въ покоѣ. Ты слишкомъ гордъ, чтобы придти туда, гдѣ ты будешь лишній. Правда, я живу съ человѣкомъ, котораго люблю. До всего остального мнѣ нѣтъ никакого дѣла. — Она сказала это такимъ спокойнымъ голосомъ, что въ истинѣ ея словъ нельзя было сомнѣваться. Онъ поблѣднѣлъ какъ полотно, точно камень упалъ ему на голову.

— Если такъ? — вымолвилъ онъ наконецъ, — то конечно мнѣ здѣсь нечего дѣлать. Я думалъ, что сердце твое чисто какъ мраморъ, на которомъ еще ничье имя не начертано; почему бы не начертать на немъ мое — безъ сомнѣнія, я тебѣ кажусь сумасшедшимъ.

Сказавъ это, онъ бросился стремглавъ въ свою лодку и, сильно работая веслами, исчезъ за скалами Сассо-Скритто. Муза была рада, когда онъ ушелъ и ни минуты не жалѣла о подаркахъ, которые онъ принесъ ей и которыхъ она, конечно, не взяла. Съ облегченнымъ сердцемъ вернулась она домой.

Эсте оканчивалъ въ это время статую Музы; онъ лѣпилъ ее изъ сѣрой глины, которую она доставала ему изъ русла Омброве. Онъ изобразилъ ее съ голыми ногами и руками, какъ будто она только-что вышла изъ моря, на головѣ она придерживала древній бронзовый кувшинъ. Сходство было поразительное. Муза съ недоумѣніемъ смотрѣла на статую: неужели это ея изображеніе?

— Тебѣ пріятно будетъ узнать, что Сатурнино свободенъ. — Она не сказала кто сообщилъ ей это извѣстіе, чтобы не возбуждать его ревность. Эсте не выказалъ радости. Ему было только досадно, что человѣкъ, руки котораго обагрены кровью столькихъ жертвъ, на свободѣ, а онъ, невинный, осужденъ скрываться, чтобы не быть заключеннымъ въ тюрьму.

Муза съ болью слушала его; въ его словахъ она видѣла сожалѣніе и сильное желаніе вырваться отсюда. Онъ увѣрялъ ее въ противномъ, но ей плохо вѣрилось. Она дурно спала эту ночь, даже плакала во снѣ. Она видѣла сонъ, будто она слѣдить за отлетомъ фламинговъ, крылья ихъ тяжело висятъ, они всѣ пропитаны ея кровью и чѣмъ дальше они улетали, тѣмъ больше силы покидали ее, и когда они исчезли въ яркихъ солнечныхъ лучахъ, ей показалось, что она умерла.

Въ эту же самую ночь совершилось въ Мантуѣ событіе, о которомъ всѣ заговорили на слѣдующій день и много народу толпилось подлѣ мавзолея донны Алоизіи. Санктисъ окончилъ свое дѣло. Онъ собралъ всѣ доказательства, нашелъ старыхъ слугъ и въ одинъ прекрасный день явился ко всѣми уважаемому судьѣ въ Мантуѣ и сказалъ ему прямо въ лицо, что онъ убійца. Чтобы смягчить тяжесть наказанія, въ ту же ночь старикъ написалъ откровенную исповѣдь, сознаваясь въ преступленіи. Онъ самъ зарѣзалъ жену и взвалилъ вину на ея соблазнителя, чтобы отомстить ему за безчестье.

Морицъ хотѣлъ самъ принести Луитбранду извѣстіе о его освобожденіи. Но судьба рѣшила иначе. Окончивъ дѣло, онъ заболѣлъ. Призванные врачи пустили ему кровь и лишили его силы бороться съ недугомъ, и тѣмъ ускорили его кончину. Онъ умеръ одинъ, окруженный наемными слугами. Умирая, онъ хотѣлъ что-то сказать, но силы измѣнили ему.

Съ наступленіемъ лѣта Музѣ пришлось отправиться въ Теламоне, чтобы купить провизіи; лѣтомъ пищи нельзя было найти подъ рукою. Послѣднее время она чувствовала себя не совсѣмъ хорошо, часто уставала, но не сознавала своего положенія. Въ лодкѣ, окруженная моремъ, она почувствовала себя крѣпче.

Въ Теламоне тотъ же старикъ Андреяно, что-то подозрѣвавшій, указалъ ей на прилѣпленное объявленіе; оно гласило на этотъ разъ о полномъ прощеніи, оправданнаго графа Луитбранда д’Эсте и обѣщало награду тому, кто укажетъ его мѣстопребываніе.

Строки, небо, земля, море, все какъ будто закружилось въ глазахъ Музы.

Она не сомнѣвалась, что, получивъ снова свои права, онъ уйдетъ отъ нея. Она рѣшила ничего не говорить ему. Кромѣ ея и Морица Санктиса никто на свѣтѣ не зналъ, гдѣ находится Эсте. Но передъ Андреяно она ничего не показала, она всегда была скрытна и осторожна. Теперь старикъ вполнѣ успокоился въ своихъ подозрѣніяхъ; онъ полагалъ, что еслибы они были справедливы, то Муза прельстилась бы обѣщанною наградою.

Причаливъ у Сассо-Скритто, она забыла купленную провизію и пустилась бѣжать домой; но твердо рѣшила, — такъ думала она, — ничего не говоритъ ему: она не выпуститъ его, а кромѣ ея никто не скажетъ ему ничего. Приближаясь къ подземелью, она замедлила шаги: а если онъ прочтетъ истину на ея лицѣ? Зной стоялъ невыносимый. Она заглянула, что дѣлается въ подземельѣ. Эсте спалъ. Чтобы не было такъ жарко, онъ легъ на каменную гробницу, гдѣ когда-то лежалъ воинъ въ золотомъ вооруженіи. Эсте былъ блѣденъ какъ мертвецъ; грудь его слабо поднималась, губы были крѣпко сжаты, длинныя рѣсницы спускались на впалыя щеки. Широкая рубашка плохо скрывала исхудалое тѣло. У него былъ жалкій, безпомощный видъ. Взглянувъ на него, она поняла всю свою вину, если скроетъ отъ него истину. Ей стало безгранично жаль его, жаль себя. Она долго просидѣла подъ деревомъ надъ подземельемъ въ задумчивости, не замѣчая времени, только нерѣдка у нея срывались съ языка восклицанія: «Онъ уйдетъ! онъ уйдетъ! Боже, помоги мнѣ!» Солнце садилось, когда она услыхала голосъ Эсте, онъ звалъ ее, безпокоясь ея долгимъ отсутствіемъ. Услыхавъ его, она очнулась, вскочила и прежде, чѣмъ онъ могъ сказать слово при видѣ ея, крикнула ему:

— Ты свободенъ! Иди туда, прочти!

Онъ взглянулъ на нее и весь задрожалъ. Онъ стоялъ передъ нею въ отверстіи подземелья. Вся фигура его измѣнялась, онъ точно ожилъ, воскресъ. Онъ схватилъ ее за обѣ руки.

— Что? что такое? — закричалъ онъ. — Что ты говорилъ? Повтори, скорѣй, скорѣй!

Ей казалось, что отъ счастья онъ улетитъ, исчезнетъ въ воздухѣ, какъ этрусскій воинъ.

— Это правда, — сказала она сухо, высвобождаясь отъ него. — Поди самъ и взгляни. Тебя ищутъ, ты свободенъ.

Она вырвалась отъ него и убѣжала въ глубь подземелья.

Эсте не двинулся. Но вдругъ онъ порывисто выбѣжалъ на открытый воздухъ, какъ бы желая убѣдиться въ томъ, что можетъ свободно дышать имъ, глядѣть на всю необъятную ширь неба и моря, не прячась божіе подобно пресмыкающимся.

— Боже! ты не оставилъ меня! — воскликнулъ онъ въ восторгѣ.

Онъ смѣялся смѣхомъ, которымъ смѣются дѣти, и крупныя слезы катились по щекамъ. Онъ былъ свободенъ, но точно что-то острое кольнуло его въ сердце, когда онъ вспомнилъ, что въ Мантуѣ уже нѣтъ въ живыхъ любимой имъ когда-то женщины.

Когда прошли первыя минуты восторга, онъ вернулся въ подземелье и позвалъ Музу. Она не пришла къ нему, а изъ другой комнаты отвѣтила:

— Я очень устала, дай мнѣ отдохнуть.

Онъ снова просилъ ее повторить, что она видѣла, гдѣ и какъ прочла объявленіе. Онъ боялся вѣрить, Муза теперь была возлѣ него, но онъ не замѣчалъ ея, она уже перестала для него существовать. Онъ рвался на волю, ему хотѣлось живни, къ которой онъ привыкъ, городскаго шуму, хотѣлось видѣть людей. Муза предложила ему сѣсть въ ея лодку и съѣздить въ Теламоне, чтобы собственными глазами убѣдиться въ истинѣ ея словъ. Она совѣтовала ему ѣхать, а между тѣмъ сердце точно говорило ей, что онъ не вернется. Эсте нѣжно обнялъ ее и крѣпко поцѣловалъ; онъ обѣщалъ скоро вернуться, вечеромъ или самое позднее въ полночь. Онъ увѣрялъ ее въ своей любви, въ томъ, что никогда не забудетъ ее; онъ только прочтетъ объявленіе, посмотритъ на людей и вернется.

Широко и сильно взмахнулъ онъ веслами. Вѣтерокъ въ ту минуту принесъ съ горъ хорошо знакомый ему ароматъ померанцевыхъ цвѣтовъ; отрадно втянулъ онъ въ себя воздухъ. Ему хотѣлось жизни полной, прежней, хотѣлось снова окунуться въ нее всѣмъ существомъ своимъ.

Напрасно ждала его Муза, прошла недѣля съ его отъѣзда, о немъ не было ни слуху ни духу. Для Музы настали ужасные дни, ночи были еще невыносимѣе. Притаившись, какъ испуганная лань, проводила она цѣлые часы у могилы Джоконды. Все случившееся ей казалось тяжелымъ сномъ. Она не роптала, покоряясь безмолвно своей судьбѣ. Она ожидала того, что случилось, когда прочла, что онъ свободенъ. Вмѣстѣ съ покинувшимъ ее счастьемъ ей казалось, что все кончено. Тишина, слѣдующая за разставаньемъ, имѣетъ большое сходство со смертью. Въ душѣ Музы было такъ же темно, какъ въ угасшемъ свѣтильникѣ. На седьмой день послѣ ухода Эсте Myзa примѣтила идущаго человѣка, онъ велъ мула. Она подумала, что это былъ Эсте и сердце ее радостно забилось. Но увы, это былъ незнакомецъ. Появленіе его теперь нисколько не встревожило ее, ей было все равно, кто бы ни пришелъ.

Нзнакомецъ заговорилъ съ нею и спросилъ, она ли обитательница подземелья; къ ней есть письмо отъ графа Эсте, его господина. Онъ прислалъ ей подарки и денегъ. Но одно письмо имѣло для нея значеніе, на остальное она даже не взглянула. Эсте вспомнилъ ее, этого было достаточно, чтобы сердце ея наполнилось благодарностью; она забывала, что сама постоянно думала о немъ. Все лицо ея оживилось, глаза заблестѣли счастьемъ, щеки покрылись румянцемъ. Она схватила письмо и убѣжала съ нимъ въ подземелье. Ей не хотѣлось, чтобы посторонній былъ свидѣтелемъ ея счастья. Посланіе было не очень длинное, и полно нѣжности и извиненій въ томъ, что не вернулся къ ней, — ему необходимо было съѣздить въ Мантую, такъ какъ счастье рѣдко приходитъ одиноко: вмѣстѣ съ свободою, онъ получилъ громадное наслѣдство въ Римѣ, куда и долженъ теперь поѣхать; въ скоромъ времени онъ пришлетъ за нею или самъ придетъ. Онъ просилъ ее не считать его неблагодарнымъ, онъ столькимъ ей обязанъ, просилъ сказать, куда она пойдетъ, чтобы онъ могъ найти ее. «Люби меня всегда», писалъ онъ, въ концѣ письма. Когда онъ писалъ эти строки, ему думалось: «неужели она будетъ вѣчною обузою въ моей жизни? Я многимъ обязанъ ей, но что мнѣ дѣлать съ нею въ обществѣ?»

Присылка денегъ ее оскорбила. Съ большимъ трудомъ нацарапала она ему отвѣтъ: "Я здорова. Мнѣ ничего не нужно. Я всегда твоя; объ этомъ нелишне говорить. Отсылаю тебѣ все, что ты прислалъ мнѣ; подарковъ я не желаю, а деньги мнѣ не нужны. Я всегда буду здѣсь. Думай обо мнѣ, когда пожелаешь меня вспомнить. Она подписалась: вѣчно тебѣ преданная.

Слуга, видя, какъ измѣнилось ея лицо, когда она увидала деньги, подумалъ, что вѣроятно письмо было неласково.

Вѣрный слуга принесъ обратно Эсте письмо и возвращенные деньги и подарки, посланные въ роскошной коробкѣ.

Эсте разозлился. Одаривъ ее, онъ думалъ, что успокоить мучившую его совѣсть. Именно то, что она ничего не проситъ, его тяготило и заставляло чувствовать всю низость его поступка.

Прошла осень, наступила зима. Эсте не показывался. Но у Музы было утѣшеніе. Она готовилась сдѣлаться матерью. Инстинктъ надоумилъ ее сойтись теперь съ одной женщиной, женою пастуха, которая вмѣстѣ съ мужемъ, дѣтьми и стадами приходили каждую зиму въ Маремму.

Въ мартѣ, когда только-что распустились первые цвѣты, родился сынъ Эсте. Онъ прожилъ всего нѣсколько дней. Отчаяніе Музы не имѣло границъ. Не было возможности отнять изъ ея объятій тѣло младенца. Останься онъ живъ, въ немъ Муза нашла бы утѣшеніе въ своемъ горѣ. Теперь она была совершенно одна. Отъ всего ея счастья у нея оставалась дѣтская могилка, вся покрытая цвѣтами.

Никогда Музѣ не приходило на мысль пойти къ Эсте. Что бы она сказала ему? Ей пришлось бы упрекать его въ измѣнѣ и неблагодарности; на это она не была способна. Ея любовь была ея религіей.

Молодость ея увяла вмѣстѣ съ ея малюткой. Въ тайникѣ ея души была какая-то смутная надежда, но на что, она не знала. Ежедневно въ своихъ молитвахъ она горячо молилась за него: онъ, можетъ быть, не возвращался, боясь ея упрековъ. Какъ же мало онъ зналъ ее!

Былъ канунъ Иванова дня. Муза какъ обыкновенно сидѣла у входа въ подземелье, постоянно прислушиваясь къ малѣйшему шороху и ожидая Эсте. Она увидала нѣсколько человѣкъ, шедшихъ съ подводой, запряженной парой воловъ. Они шли прямо къ ней. Человѣкъ, шедшій впереди, повидимому, главный, грубо спросилъ ее, она ли живетъ въ подземельѣ. Она не отвѣтила ему. Говорившій былъ именно тотъ самый управляющій богатаго князя Альтамонте, который почти выгналъ ее изъ дому послѣ смерти Джоконды. До него дошла молва о богатствахъ, скрытъ въ могилахъ, и, какъ человѣкъ жадный, онъ хотѣлъ забрать въ свои руки все золото и драгоцѣнности; онъ потребовалъ, чтобы Муза ему указала, гдѣ хранятся сокровища, и отдала ихъ. Муза не отрицала, что сокровища были, но сказала, что они всѣ похищены Мастарною. Онъ не повѣрилъ ей, или вѣрнѣе, не хотѣлъ вѣрить и настаивалъ, что она скрыла ихъ всѣ подъ землей. Онъ велѣлъ работникамъ начать раскопки. Муза возстала противъ этого. Ей не за кого было теперь бояться, но мѣсто было ей дорого, по воспоминаніямъ и ей не хотѣлось, чтобы чужія руки прикоснулись къ нему. Но съ ней не разговаривали. Управляющій велѣлъ связать ее. Завязавъ ей руки за спину, ее бросили тутъ же на землю. И вотъ закипѣла работа; изъ подземелья полетѣли вещи, всѣ переломанныя; все перевернули, доискиваясь золота, котораго не находили. Нашли нѣсколько золотыхъ вещицъ, не попавшихъ въ руки Сатурнино: при видѣ ихъ глаза управляющаго разгорѣлись, ему хотѣлось еще и еще. Разрыли могилку малютки и открыли гробикъ, младенецъ вполнѣ сохранился; на тѣлѣ не было никакихъ знаковъ насилія, замѣтили рабочіе. Но управляющему нужно было сорвать надъ кѣмъ-нибудь свою злобу и онъ заявилъ, что ребенокъ прижитъ Музою съ ея любовникомъ и убитъ ею, и что онъ заявитъ объ этомъ властямъ. Еслибы онъ умеръ своею смертью, прибавилъ онъ, она не отказала бы ему въ христіанскомъ погребеніи.

Когда увидали и открыли гробъ Джоконды, тѣло ея находясь въ подземельѣ совершенно высохло, но не разложилось, на Музу посыпались новые упреки, новыя обвиненія. Бѣдная Муза лежала безъ движенія, мысленно благодаря небо за то, что Эсте не былъ здѣсь.

Управляющій рѣшилъ взять Музу съ собою, чтобы передать ее въ руки правосудія. Когда ее хотѣли поднять, она воспротивилась.

— Что я сдѣлала? — закричала она.

— Не теряйте съ нею словъ, — сказалъ управляющій. — Она отвѣтитъ передъ судьями. — Напрасно Муза протестовала, напрасно говорила о своей невинности; управляющій требовалъ, чтобы она въ противномъ случаѣ отдала драгоцѣнности. На это она даже не возразила. Ея молчаніе сочли за вину. Ее завалили на телѣгу и повезли въ Орбетелло. Рабочіе боялись взглянуть на нее управляющій увѣрялъ ихъ, что у нея очень дурной глазъ.

Отъ солнечнаго удара — дорога шла по открытой мѣстности — Муза впала въ безпамятство. Остановились, чтобы привести ее въ чувство, управляющій боялся быть за нее въ отвѣтѣ. Когда она пришла въ себя, она поняла весь ужасъ своего положенія!

Прежде чѣмъ въѣхать въ городъ, чтобы придать законную форму своему поступку, управляющій подговорилъ своего пріятеля, бригадира карабинеровъ, и тотъ прислалъ ему нѣсколько человѣкъ вооруженныхъ солдатъ. Съ саблями наголо ввезли бѣдную Музу въ городъ. Ее заключили въ тюрьму по обвиненію въ томъ, что она скрыла мертвое тѣло. Она не понимала, въ чемъ ее обвиняютъ, такъ какъ она никому не сдѣлала зла. Но въ ней уже не было того духу, который нѣсколько мѣсяцевъ ранѣе придалъ бы ей силы бороться и вырваться отъ своихъ мучителей и даже съ помощью ножа прочистить себѣ дорогу. Любимый человѣкъ былъ потерянъ для нея, ребенокъ умеръ, до остального ей было все равно.

Вмѣсто прежняго приволья, она помѣщалась въ комнаткѣ, освѣщенной маленькимъ окошечкомъ. Съ нею вмѣстѣ посадили проститутку, посаженную сюда за убійство молодого человѣка; безстыдная женщина точно на зло разсказывала ей разные ужасы; но Муза не слушала ее: грязное къ чистому не приставало. Музу безпокоило одно, чтобы Эсте безъ нея не пришелъ въ подземелье и не заподозрилъ ее въ измѣнѣ.

Ея спокойствіе, ея ясный взоръ на судѣ смутилъ судей, они были убѣждены въ ея невинности. Управляющій и рабочіе дали присягу въ истинѣ своихъ показаній.,

Муза, хотя и была смущена обстановкою суда, и кромѣ того ей въ первый разъ приходилось говорить передъ такимъ большихъ числомъ людей, тѣмъ не менѣе она какъ умѣла, но довольно толково объяснила, почему она перенесла въ подземелье тѣло Джоконды, почему зарыла тѣло младенца подлѣ, — ей не хотѣлось разставаться съ ними. На замѣчаніе судьи, что такимъ образомъ она лишила послѣдняго христіанскаго погребенія, она съ ироніей отозвалась къ этому акту, въ которомъ главною цѣлью было, по ея мнѣнію, поскорѣе развязаться съ покойникомъ.

— Таковъ законъ, — возразилъ судья.

— Жестокій, глупый и слѣпой законъ, — сказала она рѣзко, вспоминая справедливость суда въ Мантуѣ.

— Законъ священъ и всесиленъ, — сказалъ съ гнѣвомъ судья. — Кто былъ вашимъ любовникомъ?

На это она рѣшительно отказалась отвѣчать, какъ ей ни старались доказать, что законъ вынудитъ ее.

— Этого законъ не въ состояніи сдѣлать, — сказала она спокойно и съ пренебреженіемъ.

Судья былъ въ недоумѣніи; она казалась ему невинною, но съ другой стороны были показанія управляющаго всесильнаго князя Альтамонте.

Музу снова отвели въ тюрьму. Тутъ только она поняла всю разницу, которая заключается между тюрьмою и свободою, и радость Эсте стала ей понятна. Она не сошла съ ума, потому что изъ окошечка видѣла небо и море и дышала морскимъ воздухомъ, а главное, что привязывало ее къ жизни, была надежда, что Эсте узнаетъ объ ея участи и придетъ къ ней.

Когда, наконецъ, ей сказали, что кто-то спрашиваетъ ее, она вся встрепенулась и бросилась на-встрѣчу пришедшему, смѣясь и плача. Но передъ нею стоялъ не Эсте, а Даніэлло. На его лицѣ выражалось глубокое горе, онъ былъ блѣденъ и сильно взволнованъ.

Муза сдѣлала шагъ назадъ и отвернулась отъ него. Онъ просилъ ее позволить ему помочь ей спастись изъ тюрьмы, но она отвергла его предложеніе.

— Они должны отпустить тебя, — сказалъ онъ. — Они должны это сдѣлать! Бѣдняжка, ты не сдѣлала ничего дурного.

— Ничего, — повторила она усталымъ голосомъ. — Но мнѣ не вѣрятъ. Развѣ я бы убила его ребенка?

Произнося эти слова, ея голосъ звучалъ такою нѣжностью, что Даніэлло стало тяжело ее слушать, но онъ не показалъ ей этого и продолжала:

— Ты никому не причинила зла. Ты была добра даже къ птичкамъ и животнымъ, милая, бѣдная моя!

Говоря это, онъ не былъ въ состояніи удержать своихъ рыданій.

— А гдѣ тотъ трусъ и измѣнникъ, котораго ты любила? Гдѣ же онъ? Будь онъ проклятъ!

Услышавъ эти слова, Муза вскочила, глаза ея заблестѣли прежнимъ огнемъ.

— Не смѣй такъ говорить о немъ. Какое тебѣ дѣло? Ты мнѣ чужой. Уходи, уходи!

— Но онъ измѣнилъ тебѣ?

— Что тебѣ до этого? Ты мнѣ не братъ. Ступай прочь.

Даніэлло рѣшилъ самъ дѣйствовать. Онъ нанялъ адвоката; необходимо было отыскать женщину, которая присутствовала при рожденіи ребенка Музы. Это стоило не мало труда, хлопотъ, денегъ и времени; Даніэлло ничего не жалѣлъ. Наконецъ женщину нашли, исходивъ чуть не всѣ Апеннины.

Былъ призванъ священникъ, крайне удивившійся тому, что гробъ Джоконды Ромавелло былъ вырытъ и унесенъ съ кладбища, но онъ далъ показаніе въ пользу Музы. Дѣвушка, воспитанная покойницей, была хорошаго, честнаго поведенія. Онъ ничего не могъ сказать о ея происхожденіи, такъ какъ его предшественникъ не повѣрилъ ему тайны, переданной ему Джокондою. Даніэлло тоже умолчалъ объ этомъ.

Въ октябрѣ при открытіи засѣданія, адвокатъ настоялъ, чтобы дѣло Музы слушалось однимъ изъ первыхъ. Жена пастуха дала свое показаніе: ребенокъ умеръ вскорѣ послѣ рожденія; въ противномъ случаѣ его бы, конечно, окрестили въ Теламоне. Простая рѣчь крестьянки произвела хорошее впечатлѣніе на судью и публику. Противная сторона вызвала свидѣтелемъ Зеффирино. Мальчишка при Музѣ задрожалъ и поблѣднѣлъ. Она окинула его взглядомъ, полнымъ презрѣнія.

Онъ съ напускною наивностью разсказалъ о сокровищахъ, находившихся въ подземельѣ, о томъ, какъ они исчезли въ одну ночь неизвѣстно куда, о жестокомъ обращеніи Myзы, которое вынудило его даже покинуть родительскій домъ, чтобы быть дальше отъ нея.

Муза въ отвѣтъ на его показаніе разразилась цѣлымъ потокомъ упрековъ. Онъ забылъ то добро, которое она ему дѣлала.

Послѣ долгахъ преній, ей объявили, что она свободна; вину ея нельзя было опредѣлить по неимѣнію доказательствъ. Когда всѣ формальности были соблюдены, она очутилась на улицѣ одна, безъ крова, безъ друзей и безъ денегъ. Но все-таки она была ряда и ей стала еще болѣе ясною радость Эсте.

При выходѣ изъ тюрьмы ее встрѣтилъ ея врагъ управляющій униженно извиняясь, онъ просилъ ее снова вернуться въ подземельѣ и прибавилъ, что Джоконда и ея малютка похоронены на городскомъ кладбищѣ. Причиною его любезности было предложеніе Даніэлло Вилламанья платить ему сто скуди въ годъ съ тѣмъ, чтобы Муза могла спокойно жить въ подземельѣ.

Муза направилась къ берегу. По дорогѣ гадкая старуха остановила ее съ гнусными предложеніями. Но Муза почти не разслышала, что она говорила ей. У нея была одну минуту мысль отыскать Эсте, но она тотчасъ же отогнала ее, не желая своимъ появленіемъ напоминать ему, чѣмъ онъ обязанъ ей. Надо было вернуться въ подземелье, куда ее опять влекло, но сухимъ путемъ было очень далеко. Къ ней подошелъ ея ангелъ хранитель Даніэлло. Онъ предложилъ ей доставать ее туда. Но она опять отказалась и поблагодарила его за сдѣланное ей добро; но обо всемъ, что онъ сдѣлалъ для нея, она понятія не имѣла. О томъ, что въ Сициліи она могла найти лучшій кровъ, онъ не осмѣлился намекнуть ей, предвидя заранѣе ея отвѣть.

На вопросъ, кто былъ ея другомъ, Муза ничего не отвѣтила Даніэлло, но краска, покрывшая ея щеки при имени Эсте, убѣдила Даніэлло, что его предположенія были вѣрны. Муза ушла, не желая продолжать разговора, и скрылась на поворотѣ изъ глазъ сицилійца.

Радостно забилось сердце Музы, когда послѣ долгой ходьбы, она, наконецъ, увидала знакомый вѣковой дубъ, росшій надъ гробницей Лукумо.

Въ лѣсныхъ дебряхъ Сардиніи Даніэлло нашелъ Сатурнино. Она долго бесѣдовали у пылавшаго костра, разведеннаго разбойниками, снова собранной Мастарною шайки. Атаманъ былъ счастливъ на свободѣ, принявшись за прежнюю жизнь. Въ первый разъ во всю свою жизнь послѣ разговора съ сицилійцемъ, Сатурнино почувствовалъ, что на немъ лежитъ священная обязанность. Мщеніе заговорило въ немъ.

— Или ты, или я, — сказалъ ему Даніэлдо.

— Мастарны лечатъ сами свои раны, — отвѣтилъ атаманъ.

Между тѣмъ многаго въ могилахъ не хватало у Музы; большая часть вещей была переломана, въ томъ числѣ веретено и лютня Музы. Ея статуя, вылѣпленная Эсте была унесена; управляющій въ своемъ невѣжествѣ счелъ ее за произведеніе греческаго или римскаго искусства.

Потекла скучная однообразная жизнь для Музы; казалось, вмѣстѣ съ тѣломъ Джоконды исчезло божье благословеніе. Тоска тяжелымъ камнемъ лежала на сердцѣ у Музы; ея сила и бодрость исчезли вмѣстѣ съ исчезнувшимъ счастьемъ. Но она все ждала Эсте; ложась спать и вставая эта мысль постоянно была у нея на умѣ.

Однимъ ноябрьскимъ утромъ она увидала человѣка, котораго тотчасъ узнала, хотя онъ былъ въ одеждѣ пастуха, и волосы его изъ черныхъ стали совершенно бѣлыми.

— Ты — Сатурнино Мастарна, — сказала она равнодушно.

— Да, я Сатурнино, — отвѣтилъ онъ, и подумалъ: «вотъ дочь моей Серапіи и моя, она похожа за насъ обоихъ; жизнь и огонь угасли въ ней, и все это онъ надѣлалъ».

Вспомнивъ, что Сатурнино прислалъ ей Эсте, она стала привѣтливѣе съ нимъ и предложила ему войти и поѣсть.

Мастарна какъ-то боязливо смотрѣлъ на нее и вдругъ спросилъ:

— Ты дала пристанище Эсте?

Она поблѣднѣла и отвѣтила:

— Я.

— Ты кормила его, ходила за нимъ, спасла его, любила, отдала ему все, а когда его освободили, онъ оставилъ тебя, забылъ — не такъ ли?

Она подняла голову и холодно взглянула за него.

— Если бы я бранила его, то и тебѣ бы дала право бранить его. Оставь его въ покоѣ.

— Я прислалъ его къ тебѣ. Я!

— Потому-то я и приняла тебя, — сказала она и голосъ ея звучалъ такъ нѣжно, что даже зачерствѣлое сердце Мастарны дрогнуло. Онъ ничего не возразилъ, вспомнивъ ту ночь, когда самъ послалъ его.

Онъ не сказалъ ей, что онъ — отецъ ея. Ему не хотѣлось, чтобы она знала это послѣ того, какъ онъ обокралъ подземелье и она знала, что руки его омочены кровью. Онъ не хотѣлъ ея судьбу связать со своею судьбою. Онъ чувствовалъ теперь столько любви къ ней и эта любовь заставляла его молчать.

Муза сидѣла, не обращая на него вниманія. Сатурнино обдумывалъ планъ, какъ отомстить соблазнителю. Невольно на лицѣ его выразились его мысли и онъ судорожно сжалъ рукоять кинжала. Муза была поражена ужаснымъ выраженіемъ его лица, она даже вскрикнула, взглянувъ на него, и спросила:

— О чемъ ты думаешь? Что тебѣ представляется? — Сатурнино вздохнулъ и собрался уходить. Но передъ уходомъ просилъ Музу положить ему на голову ея руку и пожелать, чтобы ему были прощены всѣ его грѣхи.

— Желаю тебѣ всего хорошаго на землѣ, — сказала она кротко, — и чтобы Господь смилостивился надъ тобою послѣ смерти. Благословляю тебя за то, что ты послалъ его во мнѣ.

При послѣднихъ словахъ Музы у Сатурнино съ языка сорвалось проклятіе, лицо его стало темнѣе тучи.

— Неужели памяти о немъ я обязанъ, что ты прикоснулась рукою моей головы? — пробормоталъ онъ.

Долгимъ, прощальнымъ взглядомъ глядѣлъ на нее Сатурнино; она же снова впала въ апатію. Онъ ушелъ и направился на югъ по дорогѣ въ Римъ.

Прошло нѣсколько времени послѣ его ухода. Муэа все сидѣла задумавшись; вдругъ у нея мелькнула мысль, зачѣмъ Сатуривно отправился въ Римъ, и почему у него было такое страшное лицо, когда онъ произносилъ имя Эсте, такая ненависть въ глазахъ. Инстинктивно она догадалась объ опасности, грозившей Эсто. Муза скоро собралась въ путь и пошла по слѣдамъ Сатурнино; они были ясно видны въ помятой травѣ.

Сатурнино шелъ не по большой дорогѣ. Здѣсь власти его не искали, но все-таки безопаснѣе было идти лѣсомъ или кустарникомъ. Онъ не отошелъ и трехъ миль, когда Муза нагнала его. Съ ея стороны нужно было много осторожности, чтобы не быть имъ замѣченною; у него расправа будетъ не долга, если онъ ее замѣтитъ, думала Муза. А теперь болѣе чѣмъ когда-нибудь жизнь ея нужна для спасенія Эсте, а что ему грозитъ опасность, въ этомъ она болѣе не сомнѣвалась.

Отъ восхода до заката солнца Сатурнино дѣлалъ отъ пятнадцати до двадцати миль съ небольшими роздыхами. Болѣе всего боялась Муза потерять его изъ виду во время сна, если онъ встанетъ раньше ея и уйдетъ. Кто тогда укажетъ ей дорогу къ Риму? Мѣстность ей была совершенно незнакомая. Она спала тревожно и уставъ за день, же имѣя отдыха ночью, она чуть не выбилась изъ силъ. У нея уже не было прежней силы и энергіи. Сатурнино чувствовалъ себя въ этой мѣстности совершенно какъ дома. Каждая тропинка была ему знакома. Чѣмъ болѣе они приближались къ Риму, тѣмъ растительность дѣлалась бѣднѣе, наконецъ они пошли по совершенно открытой мѣстности. Сатурнино сталъ очень остороженъ, онъ шелъ опустивъ голову, погруженный въ свои дума. Его всякую минуту могли схватить. Разъ отрядъ карабинеровъ заставилъ его свернуть въ сторону и, повернувшись, онъ замѣтилъ Музу, но не узналъ ея; она такъ низко надвинула на лобъ капюшонъ отъ своей одежды, что онъ принялъ ее, вѣроятно, за мѣстную поселянку.

О Римѣ Муза знала только, что тамъ живетъ Эсте. Но издали увидавъ куполъ Св. Петра, она преклонила колѣни. Они вошли въ городъ на пятыя сутки, сдѣлавъ въ пять дней шестьдесятъ миль. Въ толпѣ Муза не теряла изъ виду Сатурнино, онъ цѣлою головою былъ выше всѣхъ.

По дорогѣ Сатурнино зашелъ въ кабачекъ, чтобы узнать, гдѣ живетъ Эсте. Палаццо его былъ за Тибромъ, ему тотчасъ указали его. Нѣкогда это была великолѣпная вилла одной изъ папскихъ любовницъ. Муза, стоя за дверью, слышала весь разговоръ. Она нисколько не удивилась, она ожидала этого. Сатурнино стоялъ спиною къ двери и не могъ ее видѣть. Когда онъ вышелъ разгоряченный виномъ, на лицѣ его была написана такая ярость, что Муза, спрятавшаяся за дверью, чуть не кинулась за него съ ножомъ. Ради Эсте она способна была даже на преступленіе Страхъ, что она можетъ промахнуться, одинъ удержалъ ее.

Былъ канунъ Елизаветина дня; въ церквахъ шла служба, народу на улицахъ было много. Всегда богомольный Сатурнино за этотъ разъ не заглянулъ въ церковь. Еще раза два онъ спросилъ, какъ ему пройти. Черноокая транстеверинка, указывай ему догогу, отвѣтила: — красавецъ графъ и такой щедрый; вонъ онъ тамъ живетъ, гдѣ на кровлѣ статуи; послѣднюю зиму онъ очень весело жилъ, но бѣдныхъ не забывалъ. Все лѣто его не было, гдѣ-нибудь веселился. Теперь онъ вернулся, дома, только онъ не одинъ, этого никогда не бываетъ; онъ ужъ очень веселый господинъ…

Муза была слишкомъ далеко, чтобы разслышать слова ея.

Громадная дубовая дверь палаццо была открыта настежъ. Разодѣтый привратникъ только-что вышелъ напротивъ къ пріятелю. Широкая лѣстница бѣлаго мрамора вела наверхъ, она вся была освѣщена серебряными дампами. Myea крадучись слѣдовала за Сатурнино. Въ большой прихожей, отдѣленной отъ лѣстницы драпировкою, сидѣло нѣсколько лакеевъ.

Сатурнино вошелъ въ прихожую, Муза спряталась за драпировкою. При появленіи Сатурнино лакеи повскакали со своихъ мѣстъ; они были поражены его видомъ. Онъ такъ важно передалъ имъ свое приказаніе пойти доложить о немъ Эсте, что двое изъ нихъ безпрекословно побѣжали исполнять его, другіе стояли въ недоумѣніи. — Подите, скажите вашему барину, что здѣсь я, Сатурнино Мастарна. Скажите ему, что ради нашей старой дружбы я прошу его выдти и поговорить со мною.

У Музы такъ страшно билось сердце отъ волненія и ужаса, что она почти забыла о томъ, что сейчасъ увидитъ Эсте. Она думала только объ одномъ, какъ спасти его. Сквозь маленькое отверстіе занавѣси она видѣла, какъ Сатурнино сунулъ руку въ кожаный мѣшокъ и, вѣроятно, держалъ на готовѣ кинжалъ.

Двери изъ внутреннихъ комнатъ отворились; въ нихъ показался Эсте. На лицѣ его было удивленіе и безпокойство.

— Какъ ты неостороженъ? — сказалъ онъ вполголоса. — Я не забылъ тебя, я далъ тебѣ убѣжище, но зачѣмъ ты пришелъ сюда?

Сатурнино едва далъ договорить ему. — Вотъ зачѣмъ, — крикнулъ онъ и въ воздухѣ сверкнулъ кинжалъ. Но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ нанести ударъ, Муза, какъ львица, бросилась на него, вырвала кинжалъ изъ его рукъ и притиснула его со страшною силою къ колоннѣ.

— И ты тоже! — воскликнулъ Эсте; ему пришло на память все, чѣмъ онъ обязанъ ей, и онъ смолкъ.

— Я бы не пришла, — пролепетала она, не обращая вниманія за кровь, струившуюся изъ раны, которую она себѣ сдѣлала, порѣзавшись о лезвіе кинжала и все-таки продолжая крѣпко сжимать его въ рукѣ. — Я бы никогда не пришла сюда, никогда, но онъ хотѣлъ убить тебя, и я всю дорогу слѣдовала за нимъ. — Сказавъ это, она упала безъ чувствъ на полъ у ногъ его. Сатурнино не сказалъ болѣе ни слова; онъ задыхался, всѣ жилы его налились кровью, въ глазахъ стояли красные круги, кровь бросилась ему въ голову.

— Она — дочь Серапіи, — наконецъ съ трудомъ выговорилъ онъ: — а ты, ты не уйдешь отъ меня!

Напрасно онъ напрягалъ всѣ усилія, чтобы вырваться изъ рукъ державшихъ его людей, и броситься на Эсте, кровь только сильнѣе приливала ему въ головѣ. Въ глазахъ у него потемнѣло и онъ тяжело опустился на полъ, люди не въ силахъ были удержать его, затѣмъ вздохнулъ и умеръ. На шеѣ у него висѣлъ серебряной образовъ, — благословеніе Джоконды.

Когда Муза пришла въ себя, Эсте былъ подлѣ нея. Онъ стоялъ на колѣняхъ передъ нею, цѣловалъ ее, просилъ прощенья. Она лежала неподвижно, только крѣпко сжимала его руку въ своей рукѣ. Извѣстіе о смерти Сатурнино не произвело на нее никакого впечатлѣнія. Для нея теперь онъ былъ только врагомъ Эсте. Она привстала и, заглянувъ прямо въ лицо Эсте, проюнесла застѣнчиво, какъ будто боясь, что онъ оттолкнетъ ее:

— Мой ребенокъ умеръ.

— Твой и мой! — сказалъ Эсте, чувствуя раскаяніе.

— Нашъ, — прибавила она нѣжно. — Онъ жилъ всего нѣсколько дней; я сдѣлала все, что могла. — Она заплакала; онъ поцѣлуями осушилъ ея слезы.

Когда Муза хотѣла уйти, чтобы вернуться въ подземелье, онъ крѣпко прижалъ ее къ сердцу и страстно сказалъ:

— Ты не должна уходить! Никогда. Что ты думаешь обо мнѣ? Развѣ мы можемъ теперь разстаться! Если бы я зналъ…

Онъ не докончилъ, онъ вспомнилъ другія увы, другія привязанности.

Занавѣсь у дверей колыхнулась, въ нихъ показалась фигура женщины въ бѣломъ съ золотистыми волосами; на груди ея былъ приколотъ букетъ пунцовыхъ розъ, на шеѣ было надѣто старинное серебряное ожерелье. Смѣясь подошла она въ Эсте, и, взглянувъ на лежавшую Музу, сказала съ улыбкою:

— Онъ — мой. Онъ былъ когда-то вашимъ? Отлично! зачѣмъ же вы позволили ему уйти!

Муза не произнесла ни слова, пристально разглядывая незнакомку. Но вдругъ все стало ей ясно, она вскочила и выбѣжала вонъ.

Когда Эсте вырвался изъ рукъ прелестницы, онъ побѣжалъ за Музою; но уже было поздно. Она исчезла изъ виду. Можетъ быть, въ эту минуту онъ дѣйствительно полюбилъ ее.

На шестой день Муза прибѣжала въ подземелье. Но прежней Музы не осталось и слѣдовъ. Это была какая-то тѣнь. Передъ глазами ея постоянно стояла фигура женщины — ея соперницы, въ ушахъ звучалъ голосъ Эсте, остальное перестало существовать для нея.

Вернувшись домой, она съ жадностью напилась воды, помолилась и вынувъ ножъ изъ-за пояса, она укрѣпила рукоять его крѣпко въ скалистомъ полу, за томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ раньше лежало тѣло ея младенца, и затѣмъ кинулась на остріе. Глубоко въ сердце вонзился острый ножъ.

Когда на другой день за нею пришли посланные ея друга, они нашли ея бездыханное тѣло. Эсте похоронилъ ее тутъ же въ подземельѣ. Зарывая ее въ землю, ему казалось, что съ нею онъ похоронилъ полъ-жизни. Но все забывается: съ теченіемъ времени и Эсте забылъ Музу.

Мирты и розмарины густо разрослись у входа въ подземелье и совершенно закрыли его; какъ было при жизни, такъ и послѣ смерти оно стало ея вѣчнымъ убѣжищемъ.

Е. А.

"Вѣстникъ Европы", № 7, 1882

---

1. Far il muso, — надуваться, спѣсивиться.
2. Замѣтимъ, что разсказъ Уйда привязанъ къ одному дѣйствительному открытію памятниковъ этрусской древности этого рода, въ первыхъ десятилѣтіяхъ нашего вѣка. — Пр. пер.
3. Дроздъ.
4. Ударъ ножомъ.