В Маньчжурии (Немирович-Данченко)/ДО

Въ Манчжуріи : Картинки и сценки изъ войны съ Японіей
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Въ Манчжуріи. — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Юная Россія» и «Педагогическій Листокъ», 1907.

Проводы на войну

Еще до рубежа сѣлъ къ намъ въ вагонъ молодой артиллерійскій офицеръ, догонявшій свой отрядъ. Глядя въ эти наивные, почти еще дѣтскіе, ласковые и довѣрчивые глаза, у меня невольно въ душѣ зашевелился больной вопросъ: вернешься ли ты домой къ тѣмъ, кто тебя ждетъ, любитъ и благословляетъ издали?..

Офицеръ на этотъ разъ попался словоохотливый, радостный. Его все тѣшило, все ему пока улыбалось, и онъ спѣшилъ подѣлиться съ нами своими впечатлѣніями… Въ эту пору жизнерадостной молодости душа всему открыта…

— Ахъ, какіе у меня солдаты, какіе солдаты!.. Вы не вѣрьте, когда о солдатѣ говорятъ дурно. Солдата узнать надо.

— Достучаться ему въ сердце?

— Вотъ, вотъ… Именно…

— А какъ васъ встрѣчалъ народъ въ городахъ, гдѣ вы останавливались?

У него вспыхнули глаза — лучисто, благодарно.

— Нѣтъ, это вѣдь что жъ! Никакими словами не разскажешь. Какъ это передать? Въ Вышнемъ Волочкѣ — базаръ, народу до верху, площадь точно кипитъ. Пришла наша батарея. Обступили. Суютъ солдатамъ, что каждый можетъ. Не брать нельзя, — обижаются. «Ты Христовъ теперь, — ты долженъ: это мы Богу подаемъ!» И вдругъ выходить старый боцманъ, — еще въ Севастополѣ дрался. Оказывается, весь базаръ обошелъ: «Это, — говоритъ, — вамъ, товарищи, отъ народа!» — цѣлыя охапки баранокъ (поднять силы нѣтъ) и въ дорогу — жестяные чайники, стаканы, котелки, ковши и всякую посуду… И каждаго солдата благословляетъ… А потомъ подошелъ къ намъ, къ офицерамъ: «А вамъ отъ нашей площади — вотъ, не погнушайтесь!» — и подаетъ десятокъ апельсиновъ. Расцѣловались мы съ нимъ… Онъ меня въ сторонку отвелъ надѣть маленькій образокъ. «Меня въ Севастополѣ на Малаховомъ сохранила, и тебя вызволитъ Заступница».

Офицеръ-разсказчикъ отвернулся. Видимое дѣло, не хотѣлъ юноша передъ нами выдать своего волненія. Мы, разумѣется, какъ будто ничего не замѣчаемъ. Заговорилъ опять, а у самого глаза влажные.

— Около Рузаевки есть монастырь Параскевы, въ восьми верстахъ. Въ Рузаевкѣ наша батарея дневала; проѣзжали лошадей, отдыхали. Командиръ поѣхалъ въ обитель къ обѣднѣ. Ему настоятельница на дорогу для солдатъ дала восемь пудовъ баранокъ, которыя пекли инокини, всякихъ своихъ припасовъ и сто рублей денегъ. Окончивъ проѣздку лошадей, отправились и мы посѣтить монастырь. Насъ она приняла, какъ мать. Разспросила каждаго о семьѣ, накормила, напоила. И глаза у нихъ, у монахинь, добрые-добрые. Лица желтыя, а во взглядѣ столько души! Стали мы прощаться: настоятельница надѣла на каждаго по образку и даетъ намъ по 10 руб. на офицера. Мы было стали отнѣкиваться. У насъ-де есть средства. Мы не солдаты. И жалованье, да и свои у многихъ. А игуменія выпрямилась передъ нами и строго: «Берите, дѣти, не смѣйте отказываться. Въ эту горькую пору Господняго испытанія мы обязаны вамъ помочь». Поневолѣ взяли.

Другой воинскій поѣздъ остановился у большого села Медвѣдовскаго. Навстрѣчу ему вышелъ священникъ съ причтомъ, отслужилъ молебенъ, а потомъ крестьяне объявили, чтобы солдатамъ пищи «казенной» не варить. Они сами угостятъ ихъ въ эту дневку. И, дѣйствительно, ничего не пожалѣли, что только смогли. Водки поднесли, съ разрѣшенія офицеровъ, по стаканчику. И все время просили артиллеристовъ: «Будете тамъ, у „японки“, — встрѣтите нашихъ, разскажите, какъ мы васъ встрѣтили. Помнимъ-де ихъ»… Старухи плакали, навязали солдатамъ полотенецъ…

— Какъ народъ къ войнѣ относится?

— Говоритъ: Господь бѣдой посѣтилъ. Всѣ — какъ на тяжелое испытаніе!

Я помню 1876 и 77 годы во время послѣдней войны съ турками за освобожденіе славянъ. Настроеніе было совсѣмъ иное. Теперь никому война нелюба и нежелательна. Мы идемъ туда поневолѣ. Монахъ въ Пензѣ объяснилъ солдатамъ: «Великое послушніе на васъ за грѣхи всей Россіи. Съ чистымъ сердцемъ надо идти на тяжкую ка́ру Господню. За вашу муку Онъ и насъ помилуетъ».

Что-то надвинулось страшное, нежданное.

— Голубчики… — говорила солдатамъ старуха въ Сызрани, — у меня ушелъ туда Андрюша. Внучекъ… Единствѣнный… Господа офицеры, отпустите ко мнѣ солдатиковъ… двухъ. Я бѣдная, а двухъ прокормить сегодня могу… Такіе же они, какъ и мой внучекъ…

Ей объяснили, что солдатъ изъ казенныхъ котловъ кормятъ хорошо, и отпустить ихъ къ ней никакъ нельзя. Она черезъ часъ вернулась опять, проситъ, кланяется. Выбрала двухъ помоложе:

— Такъ чтобы по двадцать-второму годку было… Какъ и моему Андрюшѣ.

И снабдила ихъ бѣльемъ, подушками и каждому вручила по тридцати копеекъ.

— Какъ васъ звать?

Тѣ сказали.

— Теперь я поминать васъ стану: Андрея, Петра и Василія… А по воскресеньямъ буду за ваше здравіе частички вынимать…

Барабинская пустыня

Просторъ, неподвижность, молчаніе. Смотришь въ окна вагона, и такое уныніе охватываетъ, что не радъ и яркому солнцу на безоблачномъ небѣ, и дѣвственнымъ снѣгамъ, — сверкающимъ, чистымъ. Эта неоглядная даль мертва, такъ мертва, что единственно живое на ней — нашъ поѣздъ, точно врывающійся въ сплошное царство торжествующей смерти. И вчера были тѣ же пустыри, и сегодня они, и завтра будетъ то же. Кое-гдѣ чахлая-чахлая поросль. Не лѣса́, не рощи, а поросль. Стоить что-то жалкое, плохо обвѣтвившееся. Силы нѣтъ подняться въ высоту, къ землѣ припало и треплется на ней, — оскудѣлое, измученное.

Вонъ точно серебряныя блюда кинуты на печальную гладь, — это солончаковыя озера: ни красы въ нихъ, ни радости.

Да тутъ есть ли человѣкъ? Подымается ли откуда-нибудь дымокъ затерявшагося на безлюдьѣ жилья?.. Нѣтъ, — все ясно, прозрачно, бѣло, и молчитъ пустыня, молчитъ до ужаса, до того, что кровь стынетъ въ жилахъ, и невольно самъ начинаешь кричать, пѣть, подавать голосъ: я де живъ еще, не умеръ. Со мною ничего ты не сдѣлаешь…

На что она похожа, эта Бараба, — это дно проклятаго Богомъ океана? Громадное, на тысячи верстъ, окоченѣвшее лицо трупа съ чудовищными застывшими бѣлыми глазами. Ничего не прочтешь на ней, — книга ужаса, раскрытая на пустой страницѣ.

Она не ожила даже, когда заходящее солнце обдало всю ее розовымъ свѣтомъ. На ледникахъ онъ кажется просачивающею ихъ теплою кровью. Тутъ онъ только скользилъ по мертвому лицу все блѣднѣе и блѣднѣе, пока не угасъ совсѣмъ, и пустыня закуталась въ сизый сумракъ.

Ночью подъ луной — та же гладь, тѣ же солончаковые щиты, забытые на ней былыми богатырями, тѣ же холодныя, обезкрыливающія воображеніе, дали. Я приподнялъ какъ-то занавѣску, — то же царство смерти, нигдѣ и ни въ чемъ неизмѣнившееся…

Мнѣ почудилось: прошли милліоны лѣтъ, солнце давно потухло, и обледенѣвшая мертвая земля, беззвучная, бездыханная, страшнымъ ледянымъ комомъ несется въ загадочное пространство… На ней все остановилось — ни вѣтра, потому что воздухъ тоже отвердѣлъ, ни огня, — вулканы давно потухли и стоятъ, какъ надгробные памятники надъ угасшей жизнью своей планеты…

— Все еще Бараба? — спрашиваю утромъ.

— Ей долго конца не будетъ. — А земля чудесная.

— Какъ такъ?

— Чистѣйшій черноземъ, только ничего на немъ не родится.

Всѣ засмѣялись.

— Хуже Сахары, — тамъ хоть оазисы есть… А на эту сибирскую Сахару мы давно рукой махнули.

— Сюда пробовали направлять переселенческія партіи, — разсказываетъ молодой докторъ. — Я былъ съ такими. Пріѣдетъ зимой, сядетъ, а лѣтомъ прочь бѣжать. Больше здѣсь ужъ никого не селятъ. Довольно. Были такіе, что сходили съ ума на Барабѣ.

Этакій круглый ноль поставила природа между Европой и далекимъ Востокомъ.

Степь Гоби

Что за безотрадный край! Когда на школьной скамьѣ я заучивалъ ничего не говорящія воображенію названія «Гоби или Шамо» и старался представить себѣ эти степи, — онѣ являлись мнѣ все-таки не столь ужасными, какъ эти начинающіяся въ Дауріи и пропадающія въ Монголіи безплодныя, плоскія солончаковыя пространства.

За красивою Ингодою скоро начинаются онѣ, пустынныя, съ рѣжущими глаза прослоинами соляныхъ озеръ, съ жалкою прошлогодней порослью, которую то и дѣло срываетъ вѣтеръ и несетъ передъ собою.

Цѣлыя тучи перекати-поле мчатся рядомъ съ поѣздомъ, то обгоняя его, то застрявая въ рытвинахъ… Какія-то сорванныя съ сожженныхъ еще лѣтомъ стеблей сухія звѣзды, сухіе клубы перепутавшихся былинокъ…

Бѣшено по всей этой неогляди носится сумасшедшій вѣтеръ, — воетъ позади, реветъ что-то злобное и дикое нашему паровозу, точно хочетъ перекричать свистки одурѣвшаго машиниста, клубами взрываетъ соль и кутаетъ ею испуганный поѣздъ, срываетъ съ выпуклинъ песокъ и точно бичами подгоняетъ его сплошныя, сыпучія и зыбучія стѣны…

Ни лѣсинки кругомъ.

Изрѣдка изъ-за этихъ песчаносоляныхъ занавѣсей, колеблющихся впереди и позади, выступятъ медлительные важные верблюды… Истово, вытягивая свои длинныя шеи, они провожаютъ нашъ поѣздъ и теряются гдѣ-то въ глубинѣ этой проклятой Богомъ пустыни.

Вотъ юрта; никто оттуда даже и не вышелъ взглянуть на насъ. Не вымерли ли и тамъ люди? или блескъ и вихрь этой пустыни пугаютъ ихъ?

Лѣтомъ здѣсь все желто внизу и темно-сине вверху. Тутъ испуганное воображеніе должно было видѣть не свѣтлыхъ ангеловъ, а именно злобныхъ драконовъ съ ихъ завитыми хвостами и растопыренными когтями цѣпкихъ, ужасныхъ лапъ… змѣиные языки изъ огнедышащихъ пастей… горящіе ненасытною злобою глаза… Драконъ, должно-быть, родился здѣсь и черезъ Монголію перешелъ въ Китай.

Трое сутокъ мы ѣхали по этому страшному краю. Выходя на остановкахъ, мы падали подъ вѣтромъ. Точно чьи-то громадныя холодныя ладони упирались намъ въ грудь и опрокидывали навзничь. И все кругомъ стонало, выло, плакало, грозило.

Гоби или Шамо незамѣтно переходитъ въ сѣверную Манчжурію, такую же безотрадную… Среди сплошной пустыни затерялась и станція «Манчжурія».

На порогѣ къ Китаю

Что за страна пошла! Среди глади, — точно поднятыя руками человѣческими, — горы пирамидами. Сразу вспухнетъ такая, — ни холмовъ, ни отроговъ. Въ одиночку, а дальше другая, третья. Отъ Гоби не осталось ничего, — тутъ уже кое-гдѣ видны перелѣски. Стаи чибисовъ подымаются отъ шума нашего поѣзда…

Все-таки сурова и неприглядна сѣверная Манчжурія. Говорятъ, она страшно богата металлами всякаго рода; но сурово смотритъ она на пришельца, ничѣмъ не радуя его взгляда. Весною слетится сюда видимо-невидимо фазановъ, и къ каждому поѣзду китайцы выносятъ ихъ сотни уже изжаренными. Цѣна этой птицы отъ гривенника до двадцати копеекъ.

Солнце утопало въ нѣжномъ морѣ розоваго тумана. Чистое, голубое небо блѣднѣло на востокѣ. Робко-робко проступали звѣзды… Когда на западѣ осталась только одна огнистая полоса, — міръ точно раздвинулся въ ширь и даль…

Теперь ужъ недалеко отъ насъ лежалъ громадный Китай, эта многотысячелѣтняя загадка человѣчества, молчаливый, вѣчно думающій свою огромную стихійную думу, непонятную для насъ, при всей слабости — неуязвимый, при всей силѣ — ограбленный, оскорбленный, избитый и забитый, — и все-таки грозный своей тайной… Сердце и мысль стремились узнать эту разъ навсегда замкнувшуюся семью изъ нѣсколькихъ сотъ милліоновъ людей, какъ замкнулись въ немъ меньшія ячейки — отдѣльныя семьи… Глаза старались что-то разсмотрѣть на югѣ, откуда передо мною подымался страшный миражъ народа, который, — проснись онъ, — могъ бы уничтожить и поглотить добрую половину человѣчества…

Кругомъ кипятъ страсти, войны потрясаютъ землю, подымаются вожди, рождаются геніи, создаются гигантскія предпріятія, тысячи желѣзныхъ громадъ бороздятъ бурныя воды, другія тысячи ищутъ новыхъ земель, новыхъ пространствъ для грабежа, для наживы; наука посылаетъ туда своихъ солдатъ и мучениковъ, — а онъ, этотъ старецъ-народъ, лежитъ весь въ своей неясной грезѣ, и въ объятіяхъ гигантскаго желтаго дракона спитъ фантазія-красавица, посланная землѣ святымъ и чистымъ небомъ, чтобы люди на ней не замѣчали ея грязи, ужаса, своей страшной дѣйствительности, позора въ прошломъ, страданія въ настоящемъ и могилы въ будущемъ… Спитъ народъ-философъ… Да полно, спитъ ли!..

Кумирня

Маленькая кумирня…

Передъ нею нѣсколько деревьевъ. Они плохо принимаются на этой неблагодарной почвѣ сѣверной Манчжуріи. Четверо воротъ. На воротахъ неизбѣжныя каменныя собаки оскаливаютъ громадныя пасти, а большіе круглые глаза точно хотятъ выскочить вамъ навстрѣчу. Во всю стѣну громадный, хорошо сохранившійся драконъ извивается упругими кольцами и растопыриваетъ грозныя лапы.

Ворота отворены, но позади дворъ изнутри загородила еще стѣнка и тоже съ дракономъ. Китайцы строятся такъ, чтобы живой драконъ никакъ не могъ попасть къ нимъ. Влетитъ въ ворота и ударится о стѣну…

Эта кумирня хранитъ трогательныя воспоминанія. Ея ламы подобрали русскихъ раненыхъ, сами перенесли ихъ сюда и тщательно ухаживали за ними. Двое умерло, — ихъ могила въ углу. Одинъ выжилъ, и теперь мнѣ разсказалъ эту трогательную быль.

— Мать такъ не можетъ заботиться! Умирать буду, — не забыть мнѣ этихъ монаховъ. Выходили; лошадь дали, чтобы я къ своимъ могъ добраться. Тихіе люди, Бога знаютъ и любятъ Его… По заповѣдямъ живутъ. Я въ ихъ кумирнѣ какъ-то молюсь, а потомъ и спрашиваю: не обидно ли имъ, потому что я чужой вѣры. Ну, они мнѣ на это: вѣры разныя, а Господинъ неба одинъ. Все равно, что языки, — одно и то же они называютъ разно, каждый по-своему, а роза все-таки остается розой.

Послѣ этого разсказа громадный драконъ и адскія собаки показались мнѣ вовсе не такими страшными. И внутренней стѣной огородившись отъ чудовища, монахи не загородили сердце отъ людской бѣды и чужого горя.

На платформѣ пляска

Главнѣйшій городъ сѣверной Манчжуріи Цицикаръ, въ двадцати пяти верстахъ отъ линіи желѣзной дороги. Поѣздъ стоитъ здѣсь три часа. Отъ Танхоя на Байкалѣ до Цицикара, по моему исчисленію, мы на стоянки потеряли двое сутокъ.

Сегодня казаки весело празднуютъ второй день Пасхи. У офицеровъ въ круговую ходить серебряная чаша.

На платформѣ пляска.

Китайцы окружили казаковъ громадною толпою. Весело звучитъ гармоника, и бородатые, дюжіе, солидные станичники отплясываютъ въ этомъ кругѣ особый свой сибирскій трепакъ.

Рябой казакъ, кинувшись на землю, лицомъ къ ней, на носкахъ ногъ и локтяхъ изображаетъ въ тактъ музыки рыбку: юлитъ вправо, влѣво, и вскакиваетъ подъ восторженный гулъ зрителей.

Другой, сосредоточенно сдвинувъ брови и не отрывая глазъ отъ своихъ ногъ, выкидываетъ что-то неописуемое. То онѣ у него дѣлаютъ какіе-то рисунки, на пяткахъ, плашмя, бокомъ, на носкахъ, заплетаются и расплетаются ходуномъ, описываютъ кривыя линіи, углы, а рыжая громадная борода его треплется во всѣ стороны, и заломленная на затылокъ папаха ѣздитъ съ бекреня на бекрень…

Смѣнилъ казака бурятъ. Этотъ внесъ въ пляску что-то медлительное, тяжелое. Заговорилъ я съ нимъ, — не понимаетъ по-русски. Другой бурятъ стремительно на пяткахъ прошелся по кругу и ахнулъ такъ, что толпа вздрогнула, и остановился вкопанный.

А гармоника заливалась все задорнѣе, такъ что и китаецъ-манза не выдержалъ, ворвался въ кругъ и давай что-то отрабатывать носками и руками. Казаки смотрѣли на него и одобряли.

— Ишь какъ, молодецъ!.. Ну-ка еще, ходя^[1]!

Одобренный манза заприсѣдалъ къ пущему восторгу своихъ черно-желтыхъ соотечественниковъ.

— Откуда онъ?

— Изъ Чифу! Рабочій…

Жизнерадостный и добродушный народъ. Добродушный, разумѣется, до поры до времени. Когда его страсти возбуждены, онъ дѣлается совсѣмъ инымъ. Самъ не цѣнитъ своей жизни, да и чужую ни во что не ставитъ.

Сестра милосердія

Святыя подвижницы! Въ какой нравственной красотѣ, на зло годамъ и разстоянію, вы вспоминаетесь мнѣ теперь, когда я смотрю на новое поколѣніе такихъ же, какими были вы, дѣвушекъ и женщинъ, идущихъ скромно на кровавую ниву близкаго будущаго… Въ той боевой страдѣ, которую пережили мы двадцать семь лѣтъ назадъ, сколько васъ ушло въ далекія могилы, въ братскія могилы, давнымъ-давно позабытыя и поросшія бурьяномъ чужбины. Ни вашихъ именъ, ни вашихъ лицъ не сохранилось ни у кого въ памяти. Пришли на подвигъ, свершили его и легли рядомъ съ солдатомъ, такимъ же забытымъ, безыменнымъ…

По пути на войну я свалился въ Иркутскѣ больной… Лежалъ одинъ въ вертепѣ, потому что тамъ всѣ гостиницы обратились въ такіе. Жаръ подымался до 39… Вечеромъ какъ-то подошелъ къ 40. Я былъ въ бреду, а рядомъ слышалось дикое ораніе пьяныхъ… Кажется, готовъ бѣжать на край свѣта. И вдругъ въ самую тяжелую минуту, когда голова у меня горѣла, и Богъ знаетъ что мерещилось кругомъ, — у меня въ комнатѣ оказался призракъ… Высокая, тонкая женщина съ строгими глазами и доброю, мягкою улыбкой.

— Вы здѣсь одинъ… больной… Мнѣ сказали… Я пришла посидѣть съ вами.

Я различилъ у нея на рукѣ красный крестъ…

Умѣло она положила мнѣ что-то освѣжающее, влажное на больную голову, напоила чѣмъ-то…

Мнѣ было такъ отрадно слышать ласковый, нѣжный голосъ… Она заговорила со мною о близкихъ и дорогихъ людяхъ, которыхъ я покинулъ далеко-далеко… Я чувствовалъ: какія-то тихія, кроткія волны подхватывали меня и уносили въ сказочный край пережитыхъ былей. Я невольно улыбался имъ, — этимъ воскресшимъ мертвецамъ, — и мнѣ было страшно одного, чтобы добрая волшебница, вызвавшая ихъ изъ дорогихъ могилъ, не ушла, не оставила меня.

Я заснулъ, чувствуя у себя на рукѣ ея руку, — руку сестры, и съ этой ночи началось мое выздоровленіе.

— Теперь вамъ лучше?.. да? Я уже не нужна буду вамъ больше… До свиданія. Встрѣтимся тамъ, въ Портъ-Артурѣ.

И когда она ушла, мнѣ казалось, свѣтлый слѣдъ остался около меня. Такой, какой долженъ оставить ангелъ, посланный небомъ.

Настоящая сестра!

Она идетъ непрошенная и незванная туда, гдѣ людямъ тяжело и жутко. Ея міръ — міръ страданій и смерти!

Да будетъ благословенъ ея путь въ пустынѣ жизни.

До свиданія, сестра! Если эти строки попадутся тебѣ, прими издали мой братскій привѣтъ!..

Сколько разъ я писалъ о нашихъ сестрахъ милосердія, а все мало, чтобы дать понятіе о самоотверженныхъ, великодушныхъ женщинахъ, обрекшихъ себя на великое мученическое служеніе родинѣ.

Съ радостью убѣдился, что за время, протекшее съ турецкой войны, онѣ поднялись еще выше, ихъ духовная мощь достигла невиданной красоты. Откуда онѣ берутъ страшную силу воли, выносливость, отвагу, которымъ могли бы позавидовать солдаты?

Недавно осматривалъ санитарный поѣздъ Великой Княжны Татіаны Николаевны, гдѣ дѣвушки лучшихъ семей, не успѣвъ отдохнуть отъ невѣроятной устали, сами мыли вагоны для раненыхъ и больныхъ.

Я видѣлъ ихъ на боевыхъ позиціяхъ, въ переполненныхъ госпиталяхъ, на станціяхъ, гдѣ наскоро устроены пріюты для раненыхъ. Вмѣстѣ съ нашей студенческой молодежью здѣсь это истинные герои и героини не изъ военныхъ.

Другой нашъ герой — солдатъ, разумѣется, въ захолустныхъ далекихъ деревняхъ, въ степной сибирской глуши не забудетъ своей сестры. Надо видѣть здѣсь, какимъ безграничнымъ довѣріемъ пользуется она. Кротки, привѣтливы, трогательны ихъ лица, ласковъ голосъ у постели страдающаго солдата. Съ какою любовью, умиленіемъ встрѣчаютъ ихъ наши страстотерпцы, какъ терпѣливо, нѣжно касается сестра ихъ ранъ! Она не вѣритъ безнадежности положенія, и часто этому обреченные смерти обязаны своимъ спасеніемъ. Такого бдительнаго, безотходнаго, материнскаго ухода нельзя себѣ представить. Заболѣетъ сестра; кое-какъ, — не выздоровѣетъ, а только подымется на ноги, — и опять она у своихъ раненыхъ. Она слишкомъ жалѣетъ ближняго, чтобы пожалѣть себя.

Часто сестеръ не хватаетъ; онѣ послѣ долгихъ утомительныхъ дней должны, не отдохнувъ, проводить безсонныя ночи у изголовья больныхъ, требующихъ ихъ постояннаго присутствія, — и ни раздраженія, ни жалобы, даже брови не сдвинутся, въ лицѣ ни упрека, ни утомленія, одна забота — не упустить подать помощь, отнять у безпощадной смерти еще одну жертву.

Тутъ нѣтъ разницы общественныхъ положеній: всѣ подруги, всѣ на одной страдѣ. Мѣщанка работаетъ, какъ и графиня. Завтра онѣ разойдутся по разнымъ дорогамъ, — сегодня это, дѣйствительно, сестры одного ордена. Однѣ подбираютъ раненыхъ, слѣдуя съ послѣдними за отступающей частью въ виду непріятельской пѣхоты, другія работаютъ подъ огнемъ шрапнелей. Святыя, чудныя женщины! Въ нихъ вся радость, счастіе, надежда Россіи.

Самый несообщительный, замкнутый солдатъ дѣлаетъ ей свои предсмертныя распоряженія, передаетъ послѣднюю волю, убѣжденный въ святомъ ея выполненіи. Я видѣлъ дѣвушекъ надъ гангренозными, запаха которыхъ не могутъ переносить врачи. Онѣ не отходили отъ заживо-сгнивавшихъ страдальцевъ до самой минуты смерти. Голодныя, онѣ отдавали на моихъ глазахъ послѣднее, до единственнаго куска хлѣба, проходящему мимо голодному солдату. Это не исключенія, а заурядъ.

Спасеніе врага

Тусклый разсвѣтъ. Точно свинцовый, катитъ океанъ свои тяжелыя воды. Вспѣненными гребнями, онѣ бьются надъ палубами затонувшихъ пароходовъ, вскидываются у ихъ мачтъ и трубъ.

— Посмотрите, посмотрите! Двое спасшихся.

— Гдѣ, гдѣ?

— Вонъ, видите трубу второго брандера?

Сверху отъ устья трубы внизъ идутъ цѣпи. Прижавшись къ трубѣ на одной цѣпи, Богъ вѣсть какъ, держатся двое. Сколько часовъ они тамъ! Что они пережили за это долгое, мучительное время, цѣпляясь послѣдними усиліями за уходящую жизнь. Одинъ точно замеръ. Вѣрно, руки ему прорѣзала эта цѣпь. Другой еще подаетъ знаки, машетъ чѣмъ-то. Взберется на трубу, сядетъ и оретъ что-то несуразное, должно-быть, лишь бы его услышали. Вѣтеръ рветъ ихъ прочь. Треплетъ, точно и ему хочется сбросить ихъ и отдать океану его жертву. Душа болитъ за этихъ еще живыхъ стремящихся къ намъ, подальше отъ чернаго царства смерти.

— Слава Богу, — шлюпка за ними!

Отважны, великодушны моряки. Какъ я ихъ люблю въ эту минуту.

Шлюпку швыряетъ буруномъ во всѣ стороны, — то подыметъ на корму, то зароетъ носомъ, то вдругъ опрокинетъ въ образовавшуюся мгновенно между волнами бездну. То она исчезаетъ совсѣмъ, и не видно ея вовсе, то вскинетъ на бѣлый гребень, и она вся обрисуется на немъ съ безстрашными людьми, съ ихъ тонкими веслами, съ молодымъ офицеромъ у руля. Вотъ-вотъ шлюпку опрокинетъ, и вмѣсто спасенія другихъ придется спасаться самимъ.

Шлюпка все ближе и ближе… Японскіе матросы замѣтили ее. Одинъ, должно-быть, не вѣритъ, спрятался куда-то, другой — весь вниманіе, боится упустить мгновеніе, когда она будетъ тутъ, около.

Грозенъ зеленый валъ. Выгнувъ въ бѣшенствѣ шею и вскинувъ свой пѣнистый гребень, несется онъ на гребцовъ. Бѣшеный ударъ — и шлюпка опять далеко. Но матросы не теряются. Съ удвоенной силой гребутъ они туда, гдѣ двое ихъ братьевъ, окоченѣлые, въ отчаяніи зовутъ ихъ къ себѣ: «скорѣе, скорѣе!»

Опять вертитъ лодку во всѣ стороны, точно чья-то чудовищная, невидимая рука снизу играетъ ею, тѣшится, то подпуститъ къ цѣли, то отброситъ назадъ. Вотъ послѣдній ударъ. Она какъ-то вдругъ оказалась надъ палубою затонувшаго брандера. Бьется во всѣ стороны, мечется. То ее подкинетъ подъ то мѣсто, гдѣ дрожатъ два несчастныхъ, то опять унесетъ прочь. Вертитъ…

Матросы орутъ что-то съ трубы, имъ отвѣчаютъ. Въ такія минуты люди, на какихъ языкахъ они бы ни говорили, понимаютъ другъ друга. Скорѣе, скорѣе! Одинъ какъ-то вдругъ скинулся. Должно-быть, въ порывѣ отчаянія бросился внизъ съ своей высоты, и шлюпку какъ разъ въ это время, какъ открытую ладонь, подставило ему. Я видѣлъ, какъ матросы его поймали налету, сняли съ него что-то, завернули во что-то, — должно-быть, сухое, теплое, — и положили внизъ. Слава Богу, одинъ спасенъ!..

Другой въ это время дѣлалъ что-то совсѣмъ необыкновенное. То, держась руками за цѣпь и упираясь ногами въ трубу, онъ спускался, то, когда внизу бѣшеная волна обдавала его своей пѣной, онъ опять взбѣгалъ такимъ же способомъ къ устью трубы.

Наша шлюпка долго боролась съ кипѣнью прибоя и никакъ не могла подобраться къ нему. Нѣсколько разъ ее швыряло въ трубу, относило прочь. Мы боялись сверху, какъ бы эти герои не вернулись, оставивъ вѣтру и морю ихъ добычу. Къ счастью, мы о нашихъ морякахъ думали хуже, чѣмъ они оказались на дѣлѣ. Еще нѣсколько поворотовъ вправо, влѣво, впередъ, назадъ.

Но вотъ настало — какъ во всякую непогоду — минутное затишье. Вода кипѣла, пока вдали складывались новые грозные валы океана. Шлюпка быстро двинулась впередъ. Японецъ не выдержалъ ожиданія. Какъ обезьяна, онъ сползъ по цѣпи, упираясь въ нее ногами, соскочилъ въ воду и вдругъ, невѣдомо какъ, оказался на спинѣ опрокинутаго парохода, въ сторонѣ отъ своего затопленнаго брандера. По этому днищу онъ пронесся какимъ-то страннымъ гимнастическимъ бѣгомъ, высоко подымая колѣна и держа руки горизонтально. Поскользнулся, — сейчасъ его подхватитъ безпощадная стихія… упалъ — прямо на подставленное ему со шлюпки весло. Если бы вы могли себѣ представить, какъ онъ уцѣпился за него руками и ногами. Еще мгновеніе, и онъ былъ уже на шлюпкѣ. Когда она отплывала къ жизни, теплу, спасенію, мы невольно крикнули сверху «ура!» этимъ самоотверженнымъ людямъ.

Я долженъ оговориться.

Эти оба японца были не въ счетъ. Между своими они явились исключеніемъ. Остальные не желали жизни въ плѣну. Доблестные солдаты, они не соглашались на сдачу. Нѣсколько изъ нихъ бросались съ мачтъ въ воду, когда подходили наши шлюпки.

Маленькаго японскаго матроса — кадета — подхватилъ громадный рыжебородый боцманъ, какъ ребенка, на руки и, насколько онъ былъ способенъ на это, нѣжно уговаривалъ: «не баловаться!» Но тотъ схватилъ свой галстукъ и давай его крутить жгутомъ, чтобы задушиться. Боцманъ крикнулъ товарищей, и тѣ перерѣзали этотъ жгутъ. Тогда спасенный заплакалъ отъ отчаянія. Когда его, уже отогрѣтаго, сытаго, выспавшагося спрашивали потомъ, онъ отвѣчалъ одно: «Смерть — честь, плѣнъ — позоръ. О мертвомъ бы жалѣли и мой отецъ, и моя мать. Плѣнному мнѣ ужъ нѣтъ дороги въ отечество. Я его никогда, никогда не увижу!»

Японка — сестра милосердія

Въ партіи прибывшихъ въ Одессу раненыхъ матросовъ находилось нѣсколько человѣкъ, пользовавшихся лѣченіемъ въ японскомъ госпиталѣ, въ Чемульпо.

Всѣ они разсказываютъ о рѣдкомъ уходѣ и вниманіи одной японки, по имени Тсушибаси, служившей у нашего корейскаго консула. Это молоденькая дѣвушка изъ очень бѣдной японской семьи, кое-какъ объясняющаяся по-русски. Семья русскаго консула очень любила эту добродушную японку. Въ свою очередь, и она искренно привязалась къ своимъ русскимъ хозяевамъ. Наши матросы, находившіеся при охранѣ, прозвали ее почему-то «Машенькой».

И вотъ эта дѣвушка, какъ только узнала о начавшихся военныхъ дѣйствіяхъ, не теряя ни одной минуты, отправилась въ Чемульпо и добилась разрѣшенія ухаживать за русскими ранеными.

Въ японскомъ госпиталѣ ею отчасти воспользовались, какъ переводчицей. Больные русскіе матросы при посредствѣ этой японки высказывали свои нужды, которыя немедленно же удовлетворялись.

Увидавъ впервые въ госпиталѣ изуродованныя лица нашихъ моряковъ, переносившихъ ужасныя муки, сердобольная дѣвушка залилась горькими слезами.

— Надо было вамъ видѣть, какую рѣдкую любовь, какое состраданіе и милосердіе проявила эта «японочка» къ русскимъ раненымъ, — передавали матросы. — Она хлопотала и возилась у постели раненыхъ день и ночь, не смыкая глазъ. Она страдала не менѣе самихъ раненыхъ и радовалась, когда замѣчала малѣйшее улучшеніе.

Матросы съ благоговѣніемъ вспоминаютъ объ этой японской «Машенькѣ», называя ее родной сестрицей.

— Пошли ей, Господи, здоровья! — восклицаютъ они.

Студенты на войнѣ

Надо съ величайшимъ уваженіемъ, признательностью и удивленіемъ сказать о подвигахъ нашей университетской молодежи, явившейся на эту кровавую ниву въ составѣ «Краснаго Креста». Все время войны, среди величайшихъ ливней, она была настоящимъ товарищемъ солдата и вмѣстѣ съ сестрой милосердія надолго останется въ его благодарной памяти.

Не зная отдыха, студенты нашихъ университетовъ и медицинской академіи не выходятъ изъ боевого огня; въ цѣпи, во время сраженій, перевязываютъ, подбираютъ, уносятъ раненыхъ, не щадя себя. Истинными героями самоотверженія, великодушія, мужества, послѣ битвы, не заботясь о продолжающемся непріятельскомъ огнѣ, они идутъ впередъ, спасая еще дышащихъ. Сколько тысячъ жизней они сохранили и сохранятъ, и какою счастливой, увѣренной бодростью дышать ихъ юныя лица въ годину испытаній, подобную нынѣшней.

Мы можемъ гордиться такою благородной молодежью. Ихъ перевязочные пункты на боевыхъ позиціяхъ всегда осыпаются шрапнелями, гранатами, часто ружейнымъ огнемъ. Въ этой обстановкѣ ихъ работа совершается такъ же правильно, какъ въ безопасныхъ залахъ госпиталей. Послѣ такихъ дней они часто остаются голодными, — отдохнуть некогда, негдѣ, надо везти раненыхъ дальше, заботиться о нихъ.

Надо видѣть молодое поколѣніе здѣсь, чтобы оцѣнить его такъ, какъ оно сто́итъ.

На перевязочныхъ пунктахъ

Заброшенный каменный домъ; къ нему легко раненые идутъ на ногахъ, тяжелыхъ — приносятъ на носилкахъ.

Общая черта: офицеръ въ носилкахъ говоритъ много и возбужденно и почти никогда не стонетъ и не жалуется, какъ бы скверно ему ни было; солдатъ или молчитъ сосредоточенно, упорно и строго, сожметъ губы и поморщится, часто закроетъ глаза и, видимо, одного хочетъ: не приставайте вы къ нему, не тормошите, оставьте въ покоѣ, наединѣ съ его скорбною думою.

Въ Вафангоу на перевязочномъ пунктѣ — студенты рукъ не складываютъ. Имъ переброситься словомъ некогда. Подходятъ къ очередному солдату изъ запаса, — весь сѣрый, и борода сѣрая, и усы.

— Вонъ рядомъ больше моего мучится, къ нему сначала.

— Онъ легко раненъ…

Солдатъ улыбается.

— Да развѣ по легкости судить надо? У меня вонъ животъ наскрозь, а я не кричу; а ему ногу въ мягкое мѣсто, — онъ верещитъ, къ нему и иди сначала. А я еще терпѣть могу. Нужно такъ: кто меньше терпѣть можетъ, къ тому первому.

Вонъ офицеръ фонъ-Майеръ. Сначала думалъ, что у него тоже животъ насквозь пробитъ. Лежитъ и пытливо смотритъ на меня… Виденъ въ глазахъ вопросъ… Ко мнѣ тихо:

— Скажите… отъ ранъ такихъ выздоравливаютъ?.. — и голосъ у него дрогнулъ.

— Еще бы! — стараюсь я улыбнуться. — Еще бы! У меня былъ другъ одинъ, — безбожно вру, — у него хуже, чѣмъ у васъ… А теперь женатъ, дѣтей имѣетъ.

— Ну, вотъ, вотъ…

И тоже радостно улыбается.

Потомъ оказалось: пуля прошла, не задѣвъ ничего важнаго.

Въ углу — раненый. Одна и та же пуля мякоть обѣихъ ногъ прошла. Лицо барское, очки, а солдатская шинель. Говоритъ, какъ человѣкъ образованный.

Мнѣ шепчутъ:

— Слава Богу. Мы за него рады!

— Почему?

— Да вѣдь его какъ всѣ любили! Великолѣпный товарищъ былъ.

— Ну, такъ что же, чему же радоваться?

— Рана не очень серьезная, а теперь ему все вернутъ, пожалуй.

— Ничего не понимаю!

— Да вѣдь это нашъ милый Чоглоковъ. Разжалованный.

Вспомнилъ: мнѣ о немъ пограничники разсказывали, какъ о лучшемъ офицерѣ. И въ полку онъ свято несъ свое горе. Никакого послабленія себѣ не давалъ. Плечомъ къ плечу съ солдатомъ, и хотя ему не разъ его бывшіе товарищи хотѣли облегчить его кару, — онъ ни разу не принималъ такой милости. Онъ искупалъ свой малый грѣхъ. Какъ человѣкъ честный и благородный, подвергаясь всѣмъ его послѣдствіямъ, не отлынивалъ ни отъ чего. Избалованный, изнѣженный, онъ несъ трудную солдатскую службу наравнѣ съ привыкшимъ къ лишеніямъ рядовымъ.

— Здравствуй, Чоглоковъ! — подходитъ къ нему его другъ.

— Здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе!

— Ну, теперь шабашъ. Конецъ твоей мукѣ.

Онъ весь сегодняшній бой былъ впереди. Дрался, какъ левъ, кидался туда, гдѣ опасности было больше. Какъ онъ отъ тысячи смертей ушелъ, Богъ его вѣдаетъ, потому что, сравнительно съ тѣмъ, что онъ дѣлалъ въ этомъ сраженіи, его рана — выигрышъ въ двѣсти тысячъ. Солдаты по-своему объясняютъ:

— Конца искалъ, намучился баринъ!

А какое золотое сердце, — спросите у тѣхъ же солдатъ, которымъ онъ былъ старшимъ товарищемъ, когда золотые погоны носилъ. Въ каждомъ принималъ участіе.

— Онъ одинъ врубился въ японскій эскадронъ.

Когда его несли на поѣздъ раненаго, догналъ генералъ Самсоновъ и подалъ ему руку.

— Поздравляю васъ…

Раненый приподнялся.

— Отъ всей души радуюсь за васъ. Я сдѣлаю все съ своей стороны, чтобы устроить вашу участь.

Когда Чоглокова привезли въ Ляоянъ, командующій манчжурской арміей, какъ онъ всегда это дѣлалъ, посѣтилъ и его. Разспросилъ. Повѣсилъ ему на грудь солдатскаго Георгія.

— А теперь я буду самъ хлопотать за васъ у Государя.

Не успѣлъ я еще оставить этотъ перевязочный пунктъ, какъ опять новый типъ.

Слышу, докторъ отчаянно споритъ съ раненымъ, перевязывая ему ногу.

— Нельзя, говорятъ тебѣ.

— Такъ что дозвольте, ваше высокоблагородіе.

— Слышалъ ты, или нѣтъ: у тебя пуля засѣла въ ногѣ.

— А гдѣ же ей сидѣть, коли она въ ногу попала?

— Такъ какъ же я тебя пущу назадъ въ полкъ?

— Потому она сидитъ въ говядинѣ. Я смогу сидѣть въ сѣдлѣ.

Докторъ отмахнулся и отошелъ.

— Что это у него? — спрашиваю.

— Да помилуйте: у человѣка легко можетъ быть гангрена, а назадъ, въ строй, просится.

— У меня тамъ и табачку моего пачка осталась! — тоскливо бурчитъ солдатъ.

Черезъ пять минуть — суматоха.

— Корнѣй Захаровъ! Захаровъ!

— Гдѣ Захаровъ?

— Нѣтъ его, докторъ. Вотъ сейчасъ здѣсь былъ, а теперь нѣтъ.

Захаровъ улучилъ минуту, когда докторъ отошелъ къ другимъ больнымъ, и — давай Богъ ноги. Потомъ встрѣчаю доктора.

— Ну, что же, отыскали вы его?

— Нѣтъ. Въ строю… Свой докторъ тамъ за нимъ смотритъ.

По всему полотну желѣзной дороги, на насыпи, точно птицы на застрѣхѣ, сидѣли любопытные. Молчаніе царило здѣсь, — лицо у каждаго было обращено на югъ, ухо ловило безпрестанный гулъ орудій. Точно онъ могъ имъ разсказать, что тамъ. Мы быстро добрались до перелѣска… Тутъ въ тѣни деревьевъ лежали на носилкахъ раненые. Я всмотрѣлся, — вонъ верхомъ сестра Воронова. Около — врачи. Идетъ перевязка во всю. Подхожу къ одной группѣ.

— Работать не даютъ спокойно! — жалуется врачъ.

— А что?

— Не смотря на наши флаги «Краснаго Креста» поминутно бьютъ шрапнелями. Хорошо, что у меня молодежь такіе славные ребята, не боятся, не уйдутъ. Спасибо вамъ, братцы…

— Ну, вотъ, чего бояться! — недовольно бурчитъ взъерошенный студентъ.

Сколько я ихъ видѣлъ здѣсь, и какой это славный, благородный, не складывающій рукъ народъ. Рядомъ съ сестрою милосердія это лучшіе друзья солдата. Они съ нимъ на боевой страдѣ, неразлучны — въ огнѣ, въ голодѣ, въ жаждѣ, въ смертельной устали… Ахъ, какая это чудесная, святая молодежь! Издали шапки долой передъ нею, идущею на честную тяжкую работу, на смерть, на муку, на неописуемое страданіе!

«Братъ», «сестра» — зовутъ ихъ наши мужики подъ сѣрою шинелью, и съ этими великими, отъ всей души сказанными именами навѣки смыкаютъ свои измученныя очи.

Братъ, сестра, да встрѣтитъ тѣхъ, кто изъ васъ уцѣлѣетъ, далекая родина такъ, какъ вы это заслуживаете! Да будетъ вамъ будущее свѣтло, радостно и ясно! Да восторжествуетъ все то, ради чего чутко трепещутъ ваши молодыя сердца, во что вы вѣрите, къ чему стремитесь и здѣсь, и дома!.. Будь проклято перо, безсильное разсказать о васъ вашимъ отцамъ, матерямъ, близкимъ — такъ, какъ вы этого стоите, чтобы они въ горѣ, разлукѣ съ вами, вмѣстѣ со мною могли любоваться вами, — «людьми», въ высшемъ значеніе этого слова, — на кровавой нивѣ!..

За перелѣскомъ съ перевязочнымъ пунктомъ — поля, осыпаемыя шрапнелями, и крутой обрывъ горъ, вдоль котораго выстроились обозы и военные лазареты. Въ обозахъ тишина. Лошади мирно жуютъ гаолянъ и только передергиваютъ нервно всею кожей, когда около взвизгнетъ осколокъ, или лопнетъ граната… Въ лазаретахъ военные врачи работаютъ, не покладая рукъ. Мы идемъ мимо.

Чѣмъ дальше, тѣмъ носилокъ больше и больше… Между носилками и двуколками, медленно, сосредоточенно, точно обдумывая про себя что-то, идутъ одиночками раненые, которые еще могутъ держаться на ногахъ. Другихъ поддерживаютъ на ходу товарищи. Обниметъ ихъ справа и слѣва и подскакиваетъ на одной ногѣ. Другая виситъ въ грубой, самодѣльной перевязкѣ. Не думайте, чтобы тутъ были легко раненые. Останавливаю одного.

— Не помочь ли тебѣ?

— Благодаримъ покорно… — сурово. — Самъ дойду.

— Куда ты раненъ?..

Еще суровѣе:

— Грудь наскрозь…

Другой еле ползетъ, но отъ всякой поддержки рѣшительно отказывается.

— Куда тебя?

— Животъ…

И, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, плашмя падаетъ.

Одни идутъ и поддерживаютъ здоровою раненую руку. А вотъ съ обмотанной ногой одинъ идетъ, подскакиваетъ. На плечахъ ружье.

— Отдай ружье.

— Никакъ не могу. Вещь казенная. Отвѣтишь.

— Никому не отвѣтишь. Ты раненый.

— Такъ что нельзя!..

И упорно, какъ воробей, подпрыгиваетъ все дальше и дальше.

Насъ догналъ генералъ Генгроссъ… Я слышалъ, что онъ раненъ, и никакъ не могъ ожидать, что встрѣчу его въ сѣдлѣ.

— Здравствуйте.

— Вы ранены, генералъ?

— Пустое. Только сейчасъ съѣздилъ перевязаться, тороплюсь назадъ.

У него голова и щека въ марлѣ. Пуля попала ему справа, около губъ… Говорить ему трудно, а надо отдавать постоянно приказанія, командовать, диктовать донесенія…

— Поѣхали бы вы отдохнуть.

— А кто же за меня?

Дѣйствительно, кто? У Генгросса — самая отвѣтственная позиція.

— Нѣтъ, надо оставаться здѣсь. Посмотрите, у меня сколько раненыхъ солдатъ осталось въ строю. Другому приказываешь идти на перевязочный пунктъ, а онъ скроется въ сторону и вдругъ въ свалкѣ опять оказывается. Вы бы посмотрѣли: у меня пуля попала въ капитана Добржанскаго, и онъ все продолжалъ балагурить, подбадривать солдатъ. Выгнать я его не могъ изъ строя, — и до сихъ поръ тамъ, а вкругъ него подъ самымъ адскимъ огнемъ солдаты хохочутъ. Онъ умѣетъ ихъ занять и отвлечь отъ сознанія страшной опасности.

Два санитара ведутъ подъ руки солдата. У него пробита нога. По пути носилки. Въ нихъ стонетъ тяжело раненый.

— Животъ наскрозь.

— Чего же вы не несете?

— Товарищей ждемъ. Вдвоемъ не взять.

— Вотъ что, братцы, я и самъ какъ-нибудь, а вы ужъ его донесите. Ему нужнѣе…

И давай ковылять одинъ, садясь поминутно отдыхать…

Были и смѣшныя сцены: медленно подвигаются носилки. Въ нихъ покрытый шинелью… Думаю, — опасный. Судя потому, что не шевелится, должно-быть, очень плохъ. Не умеръ ли? Вдругъ въ это время стальной бичъ разсѣкъ воздухъ, надъ головами вспыхнуло бѣлое облачко, огонь и трескъ разрыва и визгъ разсыпавшейся шрапнели. Мой умирающій какъ вскочитъ изъ-подъ шинели съ носилокъ и чуть не бѣгомъ впередъ.

— Куда ты, куда ты?

— Ну, васъ! Одинъ я скорѣе… Съ вами еще убьетъ, пожалуй.

— Куда онъ раненъ? — спрашиваю.

— Да въ плечо. Только, должно быть, лодырь. Какъ мы его брали, — такъ еле стоялъ, а теперь ишь, — на конѣ его не догнать! Гляди-погляди, какъ онъ въ гору-то…

Съ голоду

Солдатъ ѣстъ хлѣбъ; тамъ, гдѣ это можно устроить, варится горячая пища. На каждаго приходится по полфунту и болѣе мяса. Часто и мы подходимъ къ братскому котлу, такъ же открытому для каждаго изъ насъ, какъ и братская могила. Солдаты радушно протягиваютъ свои деревянныя ложки и раздвигаются, давая вамъ мѣсто.

Но тамъ, гдѣ такого бивака нѣтъ, — дѣло плохо. Сегодня, напримѣръ, захожу въ лавку, — тамъ остались консервы изъ ананасовъ и скверное, испорченное японское пиво. Спрашиваю: нѣтъ ли ветчины, хлѣба, — чего-нибудь, что можно ѣсть. Длинный торжествующій грекъ изъ-за стойки дудитъ одно: «Ананази есть, пива есть, холози пива, бользи никово нѣту»… Отхожу разочарованный и вижу: голодный офицеръ съ рѣшимостью подходитъ къ стойкѣ и, скрипя зубами…

— Давай ананасы, чортъ тебя дери… Давай пива.

Торжествующій грекъ, съ очаровательною улыбкой, протягиваетъ шанхайскую жестянку и узкогорлую бутылку.

— Миного ананази есть… Миного пива…

Все остальное у него расхватали вчера.

Офицеръ звѣремъ оглядывается кругомъ и поясняетъ:

— Сутки ничего во рту не было!

Жестянку вскрываютъ, оттуда выползаетъ что-то желтое, сладкое, липкое, отвратительное. Грязно-бурый сокъ течетъ наружу…

— Бутылку откупори… Господа, не хотите ли?

Мы пятимся. Мнѣ вчера все-таки удалось что-то перекусить. Смотрю на офицера, — выпучилъ глаза и жадно рветъ желтые, сладкіе куски. Когда ужъ очень ему скверно, — запиваетъ пивомъ. Около другой, менѣе рѣшительный. Должно-быть, колеблется. То подойдетъ къ длинному греку, то отойдетъ прочь. Наконецъ, не выдерживаетъ.

— Давай и мнѣ ананасъ и пива.

— Ананази оцень холозь…

— Будетъ хорошо, когда я съ утра вчерашняго голодаю.

— Хорошо? — спрашиваю…

— Кажется, разорвали бы меня…

— Хотите, я вамъ хлѣба достану?

На обоихъ лицахъ внезапная нѣжность ко мнѣ. Съ отвращеніемъ швыряютъ въ уголъ недогрызенные ананасы, бутылки летятъ въ окно. А грекъ все дудитъ имъ вслѣдъ:

— Холози ананази… Оцень холози ананази…

— Ей-Богу, я тебя повѣшу! — звѣремъ оглядывается на него первый офицеръ.

Въ турецкую войну вездѣ можно было напиться чаю, кофе, пообѣдать, поужинать. Нѣтъ маркитанта, — какъ трава въ полѣ, растутъ предпріимчивые болгары и, сидя на корточкахъ, жарятъ на уголькахъ вертушки посыпаннаго перцемъ и лукомъ мяса. Подаетъ вамъ лучинку съ этимъ болгарскимъ шашлыкомъ, и — вы сыты.

Теперь совсѣмъ не то. Лавки при станціяхъ пусты. Доставки съ сѣвера нѣтъ. Инкоу (Нью-Чжуанъ тожъ) самъ торгуетъ и беретъ на все проценты, 300 на 100! Да и то въ нормальное время, — а когда пароходовъ мало, то и всѣ 500!

Рѣдко гдѣ остался буфетъ, но получить оттуда что-нибудь трудно. Ополоумѣвшая прислуга, обливаясь потомъ, слоняется, сама не понимая, что кругомъ творится.

Въ крохотномъ станціонномъ буфетѣ сидитъ человѣкъ пятьдесятъ-шестьдесятъ, — всѣ голодные, усталые, всѣ заказываютъ, бранятся и требуютъ въ одно и то же время. Совершенно одурѣвшій служитель слушаетъ и ничего не слышитъ, старается что-то сообразить и кончаетъ тѣмъ, что самъ садится въ публику и бормочетъ нѣчто несуразное.

Чадъ, вонь, мухи, въ жару — температура хорошей русской бани. Получить что-нибудь здѣсь очень трудно. Самъ видѣлъ генераловъ, терпѣливо ожидающихъ у окошечка, пробитаго отсюда въ кухню, своей порціи котлетъ, которыя въ отвратительномъ маслѣ лѣниво готовитъ усталый поваръ-китаецъ.

Я также становлюсь въ хвостъ и жду. За окошечкомъ воздуха нѣтъ, — стоитъ что-то черное, въ родѣ тьмы египетской. Въ этомъ черномъ вертятся мокрые китайцы. Черное плотнымъ слоемъ осѣдаетъ на ветчину, на куски мяса. Черное гудитъ такъ, что китаецъ не слышитъ вашего заказа. Это мухи!

Сюда метеоромъ врывается иногда — весь зашлепанный грязью, въ рубашкѣ, облипшей его кругомъ, какъ перчатка, взъерошенный, видимо, умирающій отъ устали офицеръ съ развѣдки, и еще издали угрожающе кричитъ: «Холоднаго пива, да скорѣй!..» Ему некогда, надо сейчасъ дальше. Изъ какого-то мрака — вылетѣлъ на свѣтъ и сейчасъ опять уйдетъ въ безглазую ночь… Ему еще надо поспѣть на свой бивакъ. На него сейчасъ садятся мухи. Но онъ, не отмахиваясь отъ нихъ, разнѣженный свѣтомъ и отдыхомъ, засыпаетъ. Пиво шипитъ въ стаканѣ, котлета, поданная ему, покрывается саломъ…

— Позвольте узнать, вы сейчасъ откуда?

Онъ съ усиліемъ подымаетъ отяжелѣвшія вѣки, безсмысленно смотритъ вокругъ и вдругъ выпаливаетъ:

— Мы — черниговскіе.

Пиво давно перестало шипѣть, сало котлетки почернѣло отъ мухъ-самоѣдокъ, а умирающій отъ устали офицеръ спитъ и видитъ сладкіе сны… Можетъ-быть, мерещится ему вишневый садикъ гдѣ-нибудь въ Новгородъ-Сѣверскомъ уѣздѣ съ красавицей-невѣстой, или — командующій арміей, выстроивъ полкъ, вручаетъ ему передъ нимъ Георгіевскій крестъ за головокружительно-смѣлую развѣдку…

— Японцевъ не встрѣтили?

— Какихъ? — отлипаются склеившіяся вѣки.

— Какъ какихъ!?

Замѣтивъ пиво, хлопъ его вмѣстѣ съ неосторожными мухами… Котлета туда же.

— Вы вѣдь на развѣдку ѣздили? Позвольте узнать, гдѣ они теперь?..

— Развѣдку? въ самомъ дѣлѣ…

Проза жизни вступаетъ въ свои права. Вишневый садикъ и бѣлый крестъ уходятъ въ волшебное царство грезы…

— Эй, Данило!

Казакъ изъ-за двери показывается на свѣтъ.

— Пей… да идемъ, пора! Отъ генерала влетитъ.

Тяжело подымается офицеръ… Выходитъ, и скоро оттуда доносится топотъ коней, исчезающихъ во мракѣ.

«Хлѣбца бы!»

Только что вернулся съ позицій замученный, усталый, и — совѣстно! Направо и налѣво идутъ люди, которые больше меня имѣютъ права на отдыхъ. Они замотаны совсѣмъ. Эти люди девять дней не знаютъ настоящаго покоя. Но тутъ не одна усталость. Вотъ измученные и едва держащіеся на ногахъ останавливаются и жадно смотрятъ на насъ. Въ вагонѣ, играющемъ роль столовой, солдатскія щи.

— Что тебѣ, голубчикъ?

— Хлѣбца бы!

Протягиваю ему денегъ.

Отказывается.

— Покорнѣйше благодаримъ. Мнѣ бы хлѣбца… Вторыя сутки не ѣдимъ.

Мы роздали все, что у насъ было. Солдаты наши — тоже. Черезъ часъ во всемъ поѣздѣ не было крошки хлѣба, а люди все шли и шли и просили только одного «хлѣбца», съ дальнихъ позицій, куда нельзя было доставить никакъ продовольственныхъ грузовъ. И никто, никто не беретъ денегъ. Только и слышишь жалобные, молящіе: «хлѣбца бы!»

Подъѣзжаетъ вѣстовой на другой день.

— Ваше высокоблагородіе! Дозвольте хлѣбца.

— Вотъ тебѣ.

— Еще бы! — нерѣшительно мнется онъ.

— Довольно.

— Съ меня довольно… А вотъ капитану, — указываетъ онъ на верхового офицера, отвернувшагося отъ насъ.

— Пусть онъ пріѣдетъ самъ.

— Они не пріѣдутъ.

— Почему?

— Имъ совѣстно.

Ему даютъ для офицера хлѣба и варенаго мяса.

Тотъ издали кланяется, и мы видимъ внезапно-озарившееся радостью лицо.

Немного спустя, пріѣзжаетъ изъ-за нѣсколькихъ верстъ отъ Мищенко его офицеръ С.

— Ради Бога. Генералу ѣсть нечего. Дайте чего-нибудь.

Наши дѣлятся, чѣмъ могутъ. Полбутылки водки, хлѣбъ, мясо, какіе-то консервы.

Тотъ въ восторгѣ. Руки даже дрожатъ, всего такъ и обдало румянцемъ.

— Вотъ спасибо! Вотъ радость-то! Настоящій праздникъ будетъ. Мы ужъ давно не видѣли ничего подобнаго.

И чуть не танцуетъ въ сѣдлѣ. Не отдыхая, со своей драгоцѣнной ношей летитъ обратно…

Одинъ отсталый офицеръ помѣстился у насъ.

Приглашаютъ обѣдать, — что есть.

Благодаритъ.

— Я ужъ забылъ, какъ ѣдятъ, — тихо-тихо говоритъ.

— Чѣмъ же вы живы?

— Чаемъ…

Боленъ весь. Дрожитъ… На чай накинулся, а у самого — молодое, красивое лицо и зубы такіе великолѣпные, — кость, кажется, перегрызетъ.

Другой офицеръ набросился на солдатскую «пробу» съ такою жадностью, что у меня чуть слезы изъ глазъ не брызнули.

— Мы такой роскоши давно не видѣли!..

Вы видѣли, какъ изъ грязныхъ, вонючихъ лужъ съ головастиками и всякою ползучей нечистью пьютъ воду? Пріѣзжайте сюда и посмотрите. Какъ съ отсырѣлаго хлѣба зеленую плѣсень сотрутъ, да такъ, чтобы ни кусочка не тронуть, и ѣдятъ съ аппетитомъ. Какъ пожираютъ мясо, покрывшееся сѣрымъ налетомъ, — да еще Бога благодарятъ за это. Есть консервы — жестянки распухли, выпуклыми стали. Проткнешь, — оттуда зловонный газъ. Дадутъ ему выйти, и ѣдятъ, да еще похваливаютъ.

Строгій начальникъ

Боже мой, Боже мой! Тамъ сейчасъ опять падаютъ подъ свинцомъ наши безотвѣтные, великіе въ своемъ молчаливомъ мужествѣ солдаты. Я до сихъ поръ не могу забыть своей послѣдней встрѣчи съ однимъ изъ такихъ.

— За что у тебя Георгій?

— Раненъ былъ.

— Раненыхъ много.

— А я въ строю остался.

— За это и дали!?

— Такъ что офицера нашего Соколова — въ голову пулей…

Ничего не понимаю.

— Мы вотъ отступали… Стѣной на насъ японцы шли… Ну, вотъ, онъ, поручикъ-то, выскочилъ впередъ. «Ребята, — говоритъ, — надо за матушку Россію намъ поработать, что же ее въ обиду давать, что ли?..» Мы на «ура» за нимъ, значитъ, да такъ, что и они наутекъ. Тутъ его и вдарило… Лицомъ онъ въ землю… Лежитъ. Назадъ насъ отбили… А потомъ я и вспомнилъ. Офицеръ-то справедливый, строгій: у него всякая вина виновата. Только онъ насъ берегъ. Чуть что, — въ обиду не давалъ. Изъ себя суровый, — только попустому никогда. «Ты, — говоритъ, — солдатъ, — Божій воинъ, веди себя правильно»… Съ меня нашивки снялъ. Я унтеръ-офицеромъ былъ, — ну, точно, вотъ выпилъ. «Я, — говоритъ, — тебя для примѣру всѣмъ». И разжаловалъ. Ну, вспомнилъ я все это, и говорю Свербѣеву, — бодрый такой у насъ солдатикъ: «пойдемъ поручика искать. Авось, живъ. Что-то мнѣ, какъ мы уходили, показалось, будто онъ рукой этакъ… Какъ дѣти ручкой дѣлаютъ… Такъ что — всю дорогу у меня сердце жаловалось. А что, ежели еще онъ дышитъ! Нельзя его тамъ оставить». Свербѣевъ сейчасъ взялъ ружье, — мы и пошли. Часа три шарили… Увидимъ японца, — спрячемся, уйдетъ японецъ, — мы опять… Смеркаться стало. Лежатъ наши. Господи Боже, сколько ихъ! Мы всѣхъ, кто лицомъ въ землю, подымали. Не видать въ темнотѣ стало, офицеръ или солдатъ… Вдругъ слышу я неподалеку: «Братцы!» — точно вздохъ. Мы сейчасъ туда. Лежитъ онъ. Мы къ нему сейчасъ же. «Ваше благородіе, дозвольте васъ унести»… — «Идите, — говоритъ, — домой. Со мною и вы пропадете». Ну, мы видимъ, что человѣкъ не въ себѣ. Подняли его на шинель и понесли. Бережно. Чтобъ не качался. Что же бы вы думали? — рана-то хоть въ голову только себя оправдала. Выздоровѣлъ вѣдь.

— И такой же строгій остался?

— Нѣтъ, куда… Обмякъ сердяга…

— За это тебѣ и Георгія дали?

— Самъ командующій надѣлъ. Вызвалъ передъ фронтомъ…

— Да ты что это на лѣвую ногу прихрамываешь?

— Точно такъ…

— Что точно такъ?

— А вдарило меня сейчасъ… Только въ мясо… Кости не тронуло. Кость у меня крѣпкая. Ее не прошибешь. Такъ что и на перевязочный — стыдно. Поручикъ приказалъ идти. Я бы самъ не пошелъ. Онъ мнѣ три раза. «Сейчасъ, — говоритъ, — если ты не пойдешь, — я тебя»… Ну, вижу въ сурьезномъ духѣ человѣкъ. Я и пошелъ.

И вѣдь такому солдату — имя легіонъ.

Я и по имени его не называю, потому что вмѣстѣ съ нимъ пришлось бы упомянуть сотни и тысячи ему подобныхъ.

И вѣдь маленькій, чахленькій…

Смотришь, и думаешь: «откуда у него духъ такой, что на десятерыхъ гигантовъ хватить?»

Человѣкъ человѣку братъ

Налѣво стрѣляютъ. Изрѣдка доносятся глухіе удары орудій. Ухо притупилось. Въ ущельяхъ теперь умираютъ и убиваютъ.

Ахнетъ вдали орудіе, и опять молчаніе. Въ золотистомъ свѣтѣ тонетъ даль. Вокругъ — пустыня, охваченная лиловыми островерхими горами. Въ ущельѣ нудится что-то живое. Угадывается движеніе. Тамъ, въ тишинѣ зловѣщей, тяжелой, нѣтъ-нѣтъ да и заговорятъ ружейныя дула. Вспыхнетъ, разгорится перестрѣлка, и опять все точно притаится…

Дорога вьется по этому ущелью… Тутъ философъ китаецъ поставилъ камень съ надписью: «Смертный, подумай о послѣднемъ часѣ!» Напоминаніе какъ разъ во время и къ мѣсту.

Тѣнь стоить въ ущельѣ, точно ее бросили сюда чьи-то громадный черныя крылья. Вверху — выросла удивительно красивая кумирня, и старый-старый бонза съ своей высоты спокойно смотритъ на насъ, идущихъ куда-то, невѣдомо зачѣмъ, — когда онъ понимаетъ только одну неизбѣжную смерть. Солнце и его, и его кумирню ярко освѣщаетъ на высотѣ.

Къ старику подошелъ другой. Они долго глядятъ намъ въ слѣдъ и покачиваютъ головами: на свѣтѣ много неба, земли, воды, воздуха. Цвѣты манчжурской весны благоуханны, пористыя розовыя вѣтви тамарисковъ привѣтливо колышутся навстрѣчу. Дали тонутъ въ яркомъ блескѣ, нивы зеленѣютъ густо и привольно. А человѣкъ среди всей это прелести ничего лучшаго не нашелъ, какъ посылать въ другого такого же «желѣзную смерть», бить его остріями пики, холодною сталью шашекъ, сабель… Точно ему кажется страшно долгою отсрочка, данная неизбѣжною смертью.

Я оглядываюсь на стариковъ-бонзъ, ужъ заворачивая въ новое колѣно синяго ущелья. Они все также покачиваютъ головами, а на узорчатыхъ причудливыхъ кровляхъ кумирни все ярче и ярче играютъ огни опускающагося солнца…

— Это ихніе монахи будутъ? — спрашиваетъ меня солдатъ.

— Да.

— Такъ что очень хорошій народъ.

— А ты ихъ знаешь?

— Въ прошлую китайскую войну подобрали меня раненаго. Дай имъ Богъ здоровья. По-своему пользовали. На рану жеваную траву клали, — такъ что совсѣмъ не жгло. И пить давали тоже травку. Кормили рисомъ съ курами. А какъ я выздоровѣлъ, вывели меня на дорогу къ нашимъ, и старый изъ нихъ далъ мнѣ записку и къ генералу проводилъ.

— Что же было въ запискѣ-то?

— Такъ что потомъ мой офицеръ намъ разсказалъ. По-ихнему написано было: «Человѣкъ человѣку братъ».

— Что же, генералъ благодарилъ ихняго монаха?

— Пятьдесятъ рублей, сказывали, давалъ ему, только монахъ изъ гордости не взялъ.

Я вспомнилъ изреченіе на одной фанзѣ въ маленькой китайской деревнѣ: «Сокровищъ цѣлаго міра мало, чтобы вознаградить за одно истинно доброе дѣло».

— Такъ что чаемъ его поилъ генералъ и долго съ нимъ разговаривалъ… Я его потомъ провожалъ, старчика, чтобы кто изъ нашихъ не обидѣлъ. Тоже есть разные, и не со зла, а такъ, — по глупости…

Жара

Какой ужасъ эта жара! Я былъ лѣтомъ въ Марокко, въ іюлѣ и августѣ странствовалъ по Закавказью и Персіи, проводилъ знойное лѣто въ Андалузіи, но не испытывалъ ничего подобнаго.

Тутъ и солнце, и небо кажутся ужаснѣйшими врагами. Грозно блещетъ солнце, какъ символъ непобѣдимаго гнѣва; безжалостно обнимаетъ васъ горячею синевою небо, давая вамъ знать, — отъ меня тебѣ некуда уйти, негдѣ спрятаться.

И внизу все — грозно, распалено, сухо, какъ змѣиная кожа. Закружитъ голову, — обопрешься рукою о скалу, — обожжешь ладонь; сядешь на сѣрый выступъ чернаго камня, — точно на раскаленную кухонную плиту; хочешь уѣхать, — сѣдло за часъ успѣло разжечься до-нельзя.

Пьешь огонь въ воздухѣ, которымъ дышишь, глаза слѣпитъ безпощадный блескъ, въ ушахъ звенитъ, — сердце расширяется до дурноты… Чувствуешь, еще минута, — и рухнешь, побѣжденный этимъ манчжурскимъ зноемъ.

И въ такомъ-то зноѣ, подъ безчисленными огнями солнца, должны были идти солдаты, неся на себѣ по два пуда амуниціи! И посмотрите на нихъ, — вѣдь они до боя уже поражены этимъ безпощаднымъ небомъ, убиты зноемъ и замучены жаждою.

Все слабѣетъ, все обливается потомъ. Онъ проходитъ сквозь рубашку, сюртукъ. Мокры вы, ваша лошадь, и отъ этой влаги нѣтъ облегченія, какъ нѣтъ его въ русской банѣ на полкѣ, въ раскаленномъ ея пару. Но на полкѣ вы просидите нѣсколько минутъ, — а тутъ часы за часами, съ утра до вечера, когда, наконецъ, повѣетъ на васъ освѣжающей прохладой.

Съ боевыхъ позицій никуда не уйти; радъ бы дорваться до колодца, да нельзя встать, выдать зоркому врагу и себя, и товарищей. Невольно выдашь тайну земляного окопа!

Мозгъ точно топится въ черепѣ. Что-то яркое, мѣняющееся, слѣпящее мерещится въ напоенной свѣтомъ дали. Нудятся какіе-то голоса, кто-то зоветъ васъ изъ блистающей огненной бездны…

Посмотрите въ такой часъ на солдатъ, идущихъ куда-нибудь походомъ. Нѣтъ лица безъ муки, нѣтъ мысли, не обожженной этимъ солнцемъ. Затылки — красны, точно сквозь проступаетъ кровь.

Посмотрите-ка, что дѣлается вонъ въ той жиденькой рощицѣ, гдѣ тѣнь похожа на лохмотья, прорванные солнцемъ, выжженные имъ. Тамъ, на зеленомъ налетѣ скудной травы, какія-то тѣла. Подойдите, — это пораженные солнечнымъ ударомъ…

Ливень

Это уже не дождь, а именно разверзаются хляби небесныя. По обѣимъ сторонамъ желѣзной дороги образовались у дамбъ настоящія рѣки, въ которыхъ тонутъ неосторожные.

Поля залиты грознымъ разливомъ потоковъ, смывающихъ въ низменности всю нечисть съ горъ.

Лужи стоять повсюду, и какія! Солдаты, чтобы пройти ихъ, раздѣваются. Вода имъ доходить чуть не до половины груди. Вѣтеръ гонитъ по поверхности этихъ лужъ замѣтную издали зыбь, какъ на настоящихъ озерахъ.

Вся Манчжурія въ іюлѣ такова, и дѣваться на ней некуда. Спрятаться отъ влаги негдѣ. Она все проникаетъ насквозь, и непромокаемые плащи, прежде всего, оказываются никчемными здѣсь. Повозки окружены кольцами воды, палатки торчать изъ нея же. Солдаты спятъ и живутъ въ водѣ, въ грязи, и вязкой топи.

Какъ можно даже въ смертной истомѣ сомкнуть глаза въ этой вязкой и противной болотинѣ, — знаетъ только всетерпящій, самоотверженный солдатикъ. Днемъ онъ совершалъ чудеса храбрости, кидался въ сильный артиллерійскій огонь японскихъ позицій, встрѣчая стрѣльбу пачками, не ложился, а допускалъ только перебѣжку впередъ, отступалъ подъ убійственными шрапнелями, а вечеромъ улегся и спитъ. И сто́итъ только утромъ пригрѣть солнцу, улыбнуться голубому небу, высохнуть намокшей шинели, солдатъ нашъ веселъ, и поетъ себѣ, и смотритъ бодро, радуясь, какъ празднику, ясному дню. Удивительный солдатъ!

Вотъ что случилось въ горахъ. Потоки неслись бѣшено въ глубокихъ лощинахъ, истребляя все, что осмѣливалось стоять передъ ними. Людей, лошадей, повозки увлекала сумасшедшая быстрина въ внезапныя бездны, гдѣ вчера еще ласкали глазъ зеленѣющія котловины, съ мирными фанзами и цвѣтущими садиками.

Стоялъ часовой у денежнаго ящика. Ящикъ унесло, — онъ сбросилъ съ себя все, взялъ свою винтовку и бросился въ пучину. Ему кричатъ офицеры:

— Куда ты, вернись, пропадешь!

— Никакъ нельзя, я поставленъ при ящикѣ.

И, барахтаясь, плылъ за нимъ, глотая воду, то утопая, то вскидываясь, разбиваемый о скалы, заносимый иломъ, отхватываемый въ стороны, но ни на минуту не теряющій изъ виду «ящика, при которомъ онъ приставленъ». Когда его потомъ спросили, онъ отвѣтилъ:

— Такъ что тамъ наши ротныя деньги!

И ящикъ и его прибило къ руинамъ моста, простоявшаго до этихъ ливней двѣсти лѣтъ.

А другому стало жаль ротнаго козла. Онъ кинулся за нимъ, кувыркался въ стремнинѣ потока версты двѣ и все-таки спасъ бѣдное животное.

— Чего ты это старался?

— Помилуйте, нашъ, ротный… И доберъ ужъ очень. Играться любить.

А третій: офицеръ верхомъ тонулъ, лошадь растерялась, потому что вмѣсто того, чтобы ей предоставить самой спасать его, неопытный ѣздокъ вздумалъ управлять ею. Солдатъ въ самой быстринѣ нырнулъ подъ брюхо коню и сверхчеловѣческими усиліями на мгновеніе приподнялъ ее. Она очнулась, выбилась и спасла и себя, и всадника.

— Ну, и молодецъ же ты! — хвалили солдата.

— Такъ что ужъ больно офицеръ ласковый. Никогда мы отъ него дурного слова не слыхали.

Я убѣжденъ, что всепрощающій и терпѣливый, онъ также спасъ бы и «недобраго». Тамъ Богъ разберетъ, кто правъ, кто виноватъ…

Ахъ, что это были за наводненія… Въ самомъ дѣлѣ, съ недѣлю стояли такіе ливни, изуродовали и исковеркали все на манчжурскихъ дорогахъ, горахъ, въ ущельяхъ и потомъ вдругъ оборвались. Мы считали, что сезонъ дождей, о которыхъ разсказываютъ ужасы, — уже начался; оказывается, — нѣтъ, надо погодить. Это еще листочки, — цвѣты и ягодки потомъ. Чѣмъ же еще болѣе грознымъ онъ можетъ испугать насъ? Вѣдь не снесетъ же горы съ ихъ каменными остовами, не зальетъ же моремъ Ляодунскую равнину, не сползутъ же утесы и не поплывутъ по океану. Все остальное же было, все доступное воображенію испытали…

Вонъ бурые потоки смыли дамбу изъ-подъ шпалъ. Шпалы висятъ на рельсахъ. Бѣшено стремится подъ ними внезапно образовавшійся потокъ, крутитъ, рветъ, бѣснуется… Желѣзнодорожные солдаты со своими офицерами смѣло бросаются въ эту пучину. Заготовили мѣшки съ землей, рядовые раздѣлись догола и, стараясь только, чтобы ихъ не сбило, — устраиваютъ по горло въ дикой и шумной стихіи новую дамбу. Ихъ сноситъ прочь, они упорно возвращаются къ тому же мѣсту. Бьетъ о бока оставшейся насыпи, крутитъ въ пѣнѣ, выкидываетъ въ сторону, — все равно. Приказъ отданъ, — нужно его исполнить.

Слѣпая, черная ночь кругомъ… Кипитъ безстрашный трудъ человѣка, а утромъ по готовой насыпи идетъ поѣздъ съ хлѣбомъ для голодныхъ солдатъ.

На страхъ богамъ

Мы вошли въ большую, хотя и небогатую фанзу.

На дверяхъ было неизбѣжное изображеніе двухъ доисторическихъ генераловъ, которыхъ какой-то богдыханъ произвелъ въ добрые геніи. Страшные растопыри съ бородами вѣеромъ и грозно нахмуренные — на страхъ врагамъ!

Видите ли, много тысячъ лѣтъ тому назадъ злые «боги» мѣшали богдыхану спать. Шумѣли, стучали у его постели… Богдыханъ жаловался своимъ генераламъ, и двое изъ нихъ вызвались стать на стражѣ у его кровати и прогнать злыхъ боговъ. Дѣйствительно, не успѣли злые небожители явиться у ложа повелителя, какъ генералы, растопыривъ ноги и руки, налетѣли на нихъ «тиграми» и, махая во всѣ стороны мечами, такъ напугали боговъ, что тѣ бѣжали прочь, разсыпая огненный слѣдъ по всему дворцу.

На другой же день генералы были произведены въ «добрые геніи», и каждому доброму китайцу вмѣнено въ обязанность изображать ихъ на своихъ дверяхъ.

Боги, видите ли, здѣсь картину принимаютъ за дѣйствительность.

Жизнь и смерть

Жалко этой мирной сельской жизни. За что на нее, кроткую, красивую, нѣжную, обрушилась эта истребительная война?

Тамъ, гдѣ слышалась тихая китайская пѣсня и свирѣль (кстати, китайская пѣсня изумительно похожа на русскую), теперь грохочутъ орудія, трещатъ японскія пачки и русскіе залпы. Сотни и эскадроны топчутъ зеленую прелесть весеннихъ полей; въ мирныхъ фанзахъ за рѣшетками большихъ оконъ, заклеенныхъ бумагой, въ садахъ, благоухающихъ розами, распоряжается чужакъ. И бѣдный, такъ трогательно любящій свой домъ и свою семью, манза бѣжитъ на вершины аметистовыхъ сопокъ. Куда же ему дѣваться? Какъ поднялся гаолянъ! Сегодня мы отправились на наши передовыя позиціи. Смотримъ кругомъ и себѣ не вѣримъ. Вѣдь это именно — на глазахъ растетъ.

Давно ли слабыя поросли едва-едва отдѣлялись отъ желтой земли? Теперь весь край сдѣлался совсѣмъ зеленымъ. Все на немъ зеленѣетъ, куда только ни уходитъ глазъ. Зеленѣютъ нивы, огороды, сады, поля, луга, откосы горъ, вершины, еще вчера казавшіяся голыми, ущелья; кучи щебня покрываетъ пахучая дикая герань; по высокимъ вышкамъ съ зелеными шапками омелы ползетъ цѣпкая чужеядная змѣя, раскидывая кругомъ зеленыя вѣтви, которыя скоро покроются цвѣтами. Зелень ползетъ по желтой глинѣ тихихъ фанзъ, по сѣрому камню кумиренъ, по причудливымъ утесамъ, закидываясь за ихъ гребни, и треплется на нихъ.

А человѣкъ здѣсь — врагъ, и часто залпы направляются въ этотъ мирный уборъ манчжурской весны.

Какія тутъ деревни! Въ нихъ стоятъ китайскіе монастыри и богатыя фанзы, давно заколоченныя владѣльцами. Зубчатыя сѣрыя стѣны, изъ-за нихъ оригинальныя чѣрѣпичныя кровли, изогнувшіяся, какъ спина дракона. Часто на такомъ дворѣ десять-пятнадцать маленькихъ домовъ, сгибающихся подъ тяжестью своихъ массивныхъ кровель. И на всемъ этомъ печать удивительнаго спокойствія, давно отстоявшейся жизни.

Въ верху война, истребленія, а внизу цѣлый океанъ непонятнаго народа.

Жалко всей этой примиряющей красоты, задумчивой и ласковой!..

Я говорилъ съ Отзу, — мѣстнымъ философомъ, котораго такъ цѣнятъ китайцы.

«Все пройдетъ, какъ облака по лѣтнему небу, а Китай останется, какъ это небо. И еще тысячи лѣтъ простоитъ непонятный и чужой вамъ, какъ и вы непонятны и чужды Китаю. Наши силы — въ спокойствіи, въ терпѣніи. Ваши волненія намъ чужды. Не все ли равно, — вѣдь смерть сторожитъ каждаго. Есть маленькій клочокъ жизни, — сто́итъ ли изъ-за него, съ могилою позади и могилою впереди, мучиться, добиваться чего-то, тревожиться… Я когда вынесу свое кресло въ садъ и сквозь мои розы смотрю, какъ заходитъ въ море солнце, — мнѣ ничего ни надо. Будь я богдыханомъ, — не остановить мнѣ ночи, что слѣдуетъ за этимъ солнцемъ».

Примѣчанія

1. Голубчикъ.