ВЪ КАЛИФОРНІЮ!
правитьИгнашинская Калифорнія продолжаетъ приводить въ смущеніе лицъ, ищущихъ легкой наживы. Народъ, очертя голову, идетъ туда. Движеніе охватило весь край и дошло до того, говорятъ, что многіе изъ служащихъ въ одномъ областномъ правленіи оставили коронное поприще и бросились за поисками счастья. Золотая лихорадка росла. Невольно являлось сознаніе, что все это разразится страшнымъ бѣдствіемъ… Какъ бурный потокъ, молва о богатствахъ увлекала всѣ сословія: крестьянъ, казаковъ, мѣщанъ и чиновниковъ… Жалѣли народъ: онъ бросалъ пашню, оставлялъ на голодовку семью, самъ шелъ въ какой-то омутъ! Но не слышно было сожалѣній, когда въ путь двинулись гг. «областнуховцы» (такъ величаютъ на окраинѣ областныхъ канцеляристовъ), вѣчно ищущіе въ жизни какой бы то ни было Калифорніи… ихъ не останавливали, а какой-то шутникъ даже предложилъ подписку — проводины имъ устроить. Однако, извѣстіе объ отъѣздѣ областнуховцевъ меня крайне заинтересовало, и я отправился узнать, правда ли это? Прихожу я въ зданіе правленія, и представьте, какъ я уди вился… нѣтъ никого! Вездѣ все поразбросано, все покинуто — и входящія, и исходящія! Кое-какъ розыскалъ я одного писца, задаю ему вопросъ: гдѣ?…
— Старшіе на пирогѣ у именинника, эскулапа Шмулярокова, а остальные всѣ въ Калифорнію уѣхали!..
— Вотъ тебѣ разъ!.. Такъ-таки и уѣхали, побросали дѣла, бумаги?
— Нѣтъ-съ, бумаги немного захватили…
— По позвольте, какъ же старшіе-то сегодня на именинахъ, вѣдь въ прошломъ году у него именины были въ маѣ?..
— Точно-съ что въ маѣ, а въ позапрошломъ въ сентябрѣ. Они не православные… у нихъ именины приходятся какъ-то предъ торгами на медикаменты…
И эти Калифорніи захотѣли… невольно хотѣлъ я воскликнуть, но остановился. Словомъ Калифорнія всѣхъ и вся взволновала, страсти закипѣли и явились глупыя комедіи и тяжелыя драмы… Вотъ одна изъ послѣднихъ.
Жилъ въ одномъ городѣ «добрый, малюсинькій» исправникъ[1], съ привлекательной, миловидной исправницей. Жили хорошо, хотя мерзости и большія за ними водились, но граждане, видя его маленькую, ничтожную фигурку, жалѣли его и оставляли въ покоѣ. А кто бывалъ у нихъ въ домѣ, то семейное счастье рисовалъ всегда въ розовыхъ краскахъ. Пьетъ, бывало, рюмочку исправникъ и поглядываетъ умильно на супругу: — все, говоритъ, думаю, цензура позволитъ ли, — это онъ исправницу цензурой называлъ. Словомъ жили хорошо.
Сидитъ однажды исправникъ въ кабинетѣ и подводитъ счеты своей Калифорніи. Калифорнія у него была не эфемерная и не Игнашинская, а самая обыкновенная въ нашихъ краяхъ: на пріискахъ ввѣреннаго округа рабочихъ въ настоящую операцію было столько-то; помножилъ исправникъ эту цифру на «три рубля съ рабочаго рыла», и въ исправничьемъ карманѣ получилась своя Калифорнія… Такъ онъ сидитъ и провирлетъ одинъ отчетъ за другимъ; иногда улыбнётся, иногда тихонько подлеца пошлетъ, что рабочихъ мало поставлено.. А въ это время исправница бесѣдуетъ съ засѣдателемъ Сашкинымъ. Сашкинъ слылъ за ухаря. Не даромъ говорили о немъ, что видѣли его разъ… утренней зимней зарей бѣгущимъ по улицѣ въ польдекоковскомъ костюмѣ… Исторія осталась темной: кто говоритъ объ этомъ случаѣ, какъ о несчастномъ rendez-vous, а кто какъ о простомъ побоищѣ, о скандалѣ въ прекрасномъ мѣстѣ. Но такъ или иначе, случай этотъ запалъ въ сердце любящихъ романы. По то было давно. Въ послѣднее же время съ мимъ замѣтно сдѣлался переворотъ. Онъ измѣнился къ лучшему; о похожденіяхъ его забыли, слухи о мерзостяхъ попритихли. Всѣ считали причиной ту простую дѣвушку, которая приняла предложеніе раздѣлить съ нимъ жизненный путь и силою добраго своего сердца удерживала отъ безчестныхъ поступковъ. По ничто не вѣчно, прежній огонекъ вспыхнулъ и увлекъ Сашкина на прежній путь. Засѣдатель въ ухарской позѣ крутитъ усъ и устремляетъ пронзительный взоръ въ томно закатывающіеся глазки красавицы-исправницы. Та таетъ. Вздохъ за вздохомъ раздается. Происходитъ безмолвная сцена. Ничего не подозрѣваетъ нерчинскій Отелло. Глубокая драма совершается въ сердцахъ влюбленныхъ, является уже мысль, какъ у Юліи и Ромео покончить съ собой. Вдругъ счастливая вѣсть и счастливая мысль. Открыта Калифорнія.
— Бѣжимъ! — говорить онъ.
— Бѣжимъ! — говоритъ она.
И вотъ пока Отелло корпитъ за бумагами, лихая тройка уноситъ засѣдателя и исправницу къ новой Калифорніи. Синѣютъ горы, уходя въ чарующую даль, раздаются звонкіе поцѣлуи… Скоро, скоро граница и тамъ, въ покой Калифорніи, уже никто, никто не помѣшаетъ, тамъ свобода любви и кучи золота. О сколько золота!.. а золото любви никогда не помѣшаетъ.
Въ оставленномъ городѣ, между тѣмъ, убивается несчастная женщина, потерявшая неисправимаго мужа, рветъ и мечеть Отелло, и полицейскія бумаги летятъ подъ столъ.
Счастливцы — любовники уже близь границы, и вдругъ навстрѣчу казачій объѣздъ.
— Что такое?!
— Пожалуйте назадъ, начальникъ приказалъ никого не пропускать![2]
Скрылись волшебные замки, скрылись золотыя горы!.. Надо возвратиться назадъ… проштрафившемуся ухарю засѣдателю — къ свирѣпому начальнику, а исправницѣ — къ ужасному «малюсенькому» Отелло.
О новая Калифорнія, сколько дѣлъ ты натворила!
- ↑ Нельзя ли безъ господъ исправниковъ и засѣдателей, г. фельетонистъ? Право, подвергаемся за это упрёкамъ со стороны столичныхъ Обозрѣвателей. Примѣч. Редактора. Приписка фельетониста. Намъ безъ этого невозможно!
- ↑ Говорять, со времени этого печальнаго происшествія особенно усилены разъѣpды и задержки на пути въ Калифорні., а то ранѣе было свободно.