В. Н. Кельсіевъ.
(Дурныя общества портятъ добрые нравы).
4-го октября прошлаго года, какъ мы извѣщали въ свое время нашихъ читателей, смерть похитила изъ нашего кружка замѣчательнаго человѣка, съ прекраснымъ литературнымъ талантомъ, мягкимъ, любящимъ сердцемъ, многосторонними познаніями и величайшими несчастіями въ жизни, — а именно: В. И. Кельсіева. Можно было подумать, что въ моментъ его рожденія, добрые и злые духи, сознавъ появленіе на свѣтъ недюжиннаго человѣка и окруживъ густою толпой его колыбель, поднесли ему на память каждый дары свои: живой, многообъемлющій умъ, богатую фантазію, картинность вымысла и легкость слова, особую способность къ изученію и усвоенію языковъ, глубокую впечатлительность, неутолимую жажду познаній, рѣдкую память, любвеобильное сердце; — и съ ними вмѣстѣ: слабую волю, шаткій характеръ, зыбкую почву стремленій и тотъ песчаный фундаментъ, на которомъ всякое прекрасно задуманное и съ увлеченіемъ выстроенное зданіе, при первомъ напорѣ враждебныхъ житейскихъ волнъ, рушится въ великомъ паденіи и представляетъ вмѣсто архитектурнаго chef-doeuvre’а — печальную груду развалинъ, въ образѣ ранней и одинокой могилы.
Съ приближеніемъ годовщины со дня смерти нашего незабвеннаго сотрудника, мы спѣшимъ дать обѣщанный читателямъ портретъ его съ краткимъ очеркомъ его характера.
Кельсіевъ происходилъ отъ мордовскихъ аульныхъ князей (прадѣдъ его, принявшій при Екатеринѣ подданство Россіи, назывался князь Ютмекъ Кельсій, но потомокъ, не желая отыскивать правъ наслѣдственнаго титула, не оформленнаго бумажными документами, остался, какъ и отецъ его, просто Кельсіевымъ). Одаренный отъ природы сангвиническимъ темпераментомъ, онъ и въ паружпости и въ привычкахъ много выказывалъ азіатскаго. Курчавые съ лоскомъ волосы; маслянистые, съ грустнымъ оттѣнкомъ глаза; выдающіяся въ лицѣ скулы и мягкій, гортанный голосъ, съ прибавкой къ этому постоянной наклонности къ восточному кейфу и мусульманскому фатализму, — все говорило въ немъ не за холодную кровь. Пристрастившись еще, съ ранняго дѣтства къ чтенію книгъ, но не имѣя дѣльнаго руководителя въ выборѣ ихъ и съ жадностію напавъ на тѣ пикантные и вредные романы, которыми въ 40-хъ годахъ иностранные писатели и русскіе переводчики эксплуатировали юныя и горячія головы, — Кельсіевъ, подъ диктовку ихъ, рядилъ себя попеременно то въ альмавиву Ринальдини, то въ колетъ мушкатера, то въ компаніи Плика и Плока пиратствовалъ въ водахъ океана. Распаленная фантазія, дѣйствовавшая подъ тактъ горячечнаго пульса, постоянно рисовала ему жизнь при бенгальскомъ огнѣ, и, волнуя неокрѣпшій еще мозгъ и формирующіяся страсти, — постоянно ставила его на ходули съ рискомъ при первомъ faux pas свернуть себѣ шею. Отрезвить, расхолодить, угомонить бѣднаго юношу — было некому: оставшись съ молоду безъ домашняго кровнаго регулятора, не опекаемый, а чаще распекаемый тѣми, отъ кого онъ зависѣлъ и которыхъ поэтому чаще всѣхъ бѣжалъ, — онъ въ ту опасную пору, когда складываются умъ, характеръ и воззрѣнія на жизнь и выбирается торная, испробованная опытомъ дорога будущей дѣятельности, — строилъ воздушные замки, или мчался отъ одной мечты къ другой. Къ счастію, онъ вскорѣ былъ опредѣленъ въ коммерческое училище, гдѣ и пробылъ около 10 лѣтъ. Правильный методъ образованія и полный надзоръ за образомъ мыслей повліяли на него благодѣтельно. Кельсіевъ созналъ въ себѣ задатки прирожденныхъ способностей, развитыхъ и обработанныхъ здѣсь наукою, и далъ слово примѣнить ихъ къ общественной пользѣ. Относясь ко всему съ паѳосомъ и все начиная съ увлеченіемъ, онъ началъ перебирать тѣ изъ отраслей знанія, которыя сильнѣе другихъ интересовали его молодой умъ, и предпочелъ прочимъ филологію. Бросясь съ жадностью Тантала на изученіе языковъ, по преимуществу восточныхъ (по силѣ кровной симпатіи) и ободренный блестящими успѣхами, онъ не ограничился умѣреннымъ числомъ языковъ (что не подвергая его изнуренію, дало бы возможность изучить каждый радикально и всесторонне), а разомъ, какъ спрутъ впился всѣми своими средствами въ цѣлую массу (живыхъ и мертвыхъ, историческихъ и новѣйшихъ) съ цѣлію сравнительнаго ихъ анализа, корнесловныхъ изысканій, группировки по расамъ и проч., — однимъ словомъ, какъ бы съ рѣшительнымъ намѣреніемъ и факирскимъ обѣтомъ разрѣшить загадку смѣшенія языковъ, совершившагося при вавилонскомъ столпотвореніи и заткнуть за поясъ 70 толковниковъ, преподнеся ученому міру законы всѣхъ кунеическихъ и буквенныхъ писаній и издавъ сравнительную грамматику отъ сиро-халдейскаго до нѣмецкаго языковъ.
Въ это время уже начиналась памятное читателямъ броженіе пятидесятыхъ годовъ, особенно сильное въ тѣхъ кружкахъ молодежи, къ которымъ принадлежалъ Кельсіевъ. На бѣду, всѣ эти ложныя обаянія захватили Кельсіева въ пору общаго, поголовнаго обаянія, имѣвшаго совсѣмъ другія, священныя причины, — при объявленіи крымской войны. въ эту эпоху, когда оскорбленное народное чувство, грубо затронутая честь, долгъ защиты отечества и призывный голосъ царя, заявлявшаго во всеуслышаніе объ изолированномъ положеніи Россіи, вслѣдствіе коварнаго обще-европейскаго заговора, — подняли на ноги весь православный людъ, — добрый духъ указалъ Кельсіеву на путь къ славѣ и на возможность осуществленія его геройскихъ грозъ. Надобно при этомъ сказать, что вѣнцомъ качествъ Кельсіева, была страстная любовь къ отечеству. Всеобщій патріотизмъ, разлившійся тогда отъ стѣнъ священнаго кремля до стѣнъ недвижнаго Китая — заговорилъ въ Кельсіевѣ, по мѣрѣ его пылкой воспріимчивости: всѣ манжурскія и монгольскія, санскритскія и сиро-халдейскія изысканія полетѣли подъ столъ; просьба о поступленіи въ военную службу написана; будущіе лавры — политы и вспрыснуты какъ слѣдуетъ, и филологіи данъ безсрочный отпускъ. Время ли теперь заниматься языками, когда вновь дванадесять языковъ тѣснили отечество отовсюду, съ видимымъ намѣреніемъ заставить его прикусить язычокъ?!… О! mea Patria!.. Нѣтъ! Иль на щитѣ, иль со щитомъ!.. Но вдругъ, — распоряженіе по военному министерству, чтобы вольноопредѣляющіеся новички не были допускаемы въ дѣйствующія войска впредь до особаго распоряженія, а находились бы въ резервахъ — поражаетъ Кельсіева въ самое сердце…
Раздраженный этою неудачею и относя причины ея не къ естественному ходу вещей, а къ чему-то сверхъестественному, — Кельсіевъ, въ чаду геройскаго настроенія, бросился очертя голову въ другую среду, обѣщавшую сразу поставить его чуть не на Вандомскую колонну. Подонки старо-польской партіи, періодически бродившіе съ 30-хъ годовъ при каждомъ удобномъ случаѣ и при каждой новой войнѣ Россіи злорадно выжидавшіе аустерлицкаго солнца, открыли тогда и здѣсь отдѣлъ своей трясины, куда они усердно вербовали легкомысленную молодежь, призывая во имя человѣчества подъ модное знамя съ надписью «Liberté, égalité et fraternité!» Кельсіевъ отдался этой крамольной компаніи. Укоризны совѣсти и задатки здраваго смысла въ концѣ концовъ все-таки какъ-бы тяжелымъ похмѣльемъ легли на душу Кельсіева, и онъ, по любимой привычкѣ истолковывать все отвлеченнымъ образомъ, хотя и восклицалъ «Un sort, plus fort que le crime, m’eatraine vers cet abime», но все же этотъ конекъ не видимо изображалъ ослицу Валаама, громко упрекавшую пророка.
Какъ отправился Кельсіевъ въ Америку, какъ онъ не доѣзжая былъ занесенъ бурею въ Плимутъ, а оттуда своимъ бурнымъ характеромъ въ Лондонъ, — какъ отказался отъ подданства Россіи и сдѣлался эмигрантомъ — все это извѣстно нашимъ читателямъ изъ его біографіи, помѣщенной въ «Нивѣ» прошлаго года, гдѣ также описаны его странствованія и въ Лондонѣ, и въ Турціи, его работы на пользу своему дѣлу, всѣ его упованія и разочарованія, — а потому объ этомъ я говорить не буду, а прямо перейду къ тому времени, когда онъ наскучавшись вдоволь въ своей бездѣятельности, истомленный морально неудачами, обманутый въ своихъ надеждахъ и вѣрованіяхъ, покинутый своими собратіями по эмиграціи, разбитый горемъ — утратой жены и дѣтей, остался одинъ сиротою и рѣшился во что бы то ни стало воротиться домой, въ родную сторону, въ свое отечество, хотя бы это стоило ему жизни.
И вотъ онъ стоитъ на берегу рѣки — границы между Турціею и Россіею, и хочетъ сдаться… Не обстоятельства заставили его сдаться, не нужда, не ожиданіе выгодъ, какъ говорятъ его враги (даже и послѣ смерти въ некрологахъ), а только свойственная всякому русскому любовь къ отечеству — не съ выгодой, а съ перспективой прогуляться въ сторону бѣлыхъ медвѣдей и соболей, называемую Сибирью. Но и это не устрашаетъ его, онъ перемѣнилъ свои воззрѣнія, забылъ свои заблужденія, отрезвился отъ пировъ, наполнявшихъ его молодую голову, на него пахнуло русскимъ духомъ отъ тамошнихъ старовѣровъ — и духъ этотъ пробудилъ въ немъ сознаніе принадлежности къ Руси и къ русскимъ — и онъ пошелъ впередъ не останавливаясь, не оглядываясь, какъ сдѣлали бы немногіе на его мѣстѣ.
И вотъ онъ мчится во всю прыть русскихъ троекъ въ Питеръ и вступаетъ на литературное поприще обновленный въ себѣ и самъ новый и интересный многимъ. Не буду я описывать его жизни въ Петербургѣ, его трудовъ но литературѣ, — это уже извѣстно читающей публикѣ, а особенно читателямъ «Нивы», въ которой покойный принималъ такое дѣятельное участіе, а просто скажу: миръ праху твоему добрый человѣкъ.