В. И. Сафонов (Дорошевич)/ДО
| В. И. Сафоновъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 193. |
Извѣстный композиторъ М. М. Ипполитовъ-Ивановъ, какъ намъ сообщаютъ, работаетъ въ настоящее время надъ новымъ произведеніемъ, — симфоніей героической и въ то же время весьма патетической.
«Отреченіе Василія Ильича Сафонова». По другимъ слухамъ, симфонія будетъ называться иначе. Просто:
«Отреченіе Василія Грознаго».
Работа, — какъ всегда композиторами, держится въ секретѣ. Но лица, которымъ удалось видѣть партитуру симфоніи, отзываются о ней съ большой похвалой.
Симфонія очень оригинальна.
Она начинается униссономъ духовныхъ инструментовъ. Слышатся тихіе звуки. Духовые варіанты. Это должно изображать ворчаніе профессоровъ.
Время отъ времени раздается слабый пискъ флейты. Прижали то того, то другого преподавателя.
Временами раздается довольно отчаянный вопль кларнета. Словно кому-то наступили на хвостъ.
Раздастся и замретъ.
Сначала ворчанье духовыхъ идетъ подъ сурдинку. Затѣмъ разрастается все шире и шире. Становится громче и смѣлѣй.
Тутъ вступаютъ со своимъ солиднымъ ворчаньемъ контрабасы.
Это уже ворчитъ дирекція.
Контрабасы изображаютъ купцовъ, что контрабасамъ совсѣмъ не трудно. Въ ихЪ ворчаньи слышится что-то «джентльменское», но строгое.
Ворчанье растетъ, превращается въ цѣлую небольшую бурю, — такъ, буря въ стаканѣ воды! — и вдругъ прерывается страшнымъ, громовымъ аккордомъ.
Аккордомъ, отъ котораго испуганно дрожатъ хрустальныя подвѣски у люстръ.
Что-то ужасное!
Турецкій барабанъ гремитъ, маленькіе барабаны бьютъ дробь, мѣдныя тарелки звенятъ, духовые берутъ fortissimo[1], струнные въ униссонъ хватаютъ высочайшую ноту, на арфѣ лопаются всѣ струны.
Аккордъ гремитъ:
— Ухожу!
Г. Конюсъ узналъ бы въ этомъ аккордѣ голосъ г. Сафонова.
Когда симфонію будутъ исполнять въ новомъ залѣ консерваторіи, — всѣ профессора и преподаватели при этомъ аккордѣ невольно встанутъ и поспѣшатъ поклониться.
За аккордомъ пауза.
Большая, томительная, зловѣщая пауза, какъ всегда въ музыкѣ передъ несчастіемъ.
Молчаніе — знакъ согласія.
И вотъ въ этой мертвой тишинѣ тихо всхлипываютъ скрипки.
Онѣ шепчутся между собой и плачутъ. Болтливыя скрипки разсказываютъ все віолончелямъ. Чувствительныя віолончели рыдаютъ и передаютЪ страшную вѣсть мрачнымъ контрабасамъ. Контрабасы начинаютъ по обыкновенію выть бѣлугой — и заражаютъ плачемъ весь оркестръ.
Треугольникъ печально звенитъ, какъ будто ему разбили сердце. Большой турецкій барабанъ зловѣще грохочетъ, какъ будто онъ провидитъ будущее и ничего не зритъ въ немъ, кромѣ ужаса, мрака и горя.
Мѣдные даютъ волю накопившимся въ груди воплямъ и стонамъ и плачутъ громко, какъ плакала Андромаха надъ тѣломъ Гектора, въ ужасѣ восклицая:
— Илліонъ!
Всхлипываютъ кларнеты, и слабонервныя флейты истерически визжатъ.
Эта сцена ужаса, смятенія и непритворнаго — главное, непритворнаго, — горя прерывается на одинъ мигъ звономъ, свистомъ, лихими аккордами.
По вздрогнувшему оркестру проносится что-то въ родѣ безумной венгерской пляски изъ рапсодіи Листа.
Это пляски г. Конюса.
И снова все смѣняется рыданіемъ, котораго безъ слезъ, — безъ искреннихъ слезъ! — никто не въ силахъ будетъ слушать. Барабаны пророчески-зловѣще рокочутъ, флейты въ истерикѣ, мѣдные гремятъ, словно въ день конца міра и страшнаго суда.
Гобои, — эти вороны оркестра, всегда въ музыкѣ предвѣщающіе несчастіе, — поютъ своими замогильными голосами:
— Конецъ, конецъ консерваторіи!
Такова симфонія, которую, по слухамъ, пишетъ г. Ипполитовъ-Ивановъ къ уходу почтеннѣйшаго директора московской консерваторіи Василія Ильича Сафонова.
Профессора консерваторіи исполнятъ ее съ особымъ удовольствіемъ: если не можешь плакать самъ, хорошо хоть заставить плакать инструментъ.
А дирекція выслушаетъ симфонію съ радостью:
— Вотъ! У насъ занимаются не только «службой», но и музыкой!
Симфонія стоитъ героя, и герой стоитъ симфоніи.
Если бы я былъ Корнеліемъ Непотомъ и составлялъ жизнеописанія великихъ людей, — біографію г. Сафонова я началъ бы такъ:
— Сафоновъ, Василій Ильичъ, сынъ Давыдова и его віолончели.
«Знаменитость» В. И. Сафонова началась съ того дня, когда на афишѣ появилось:
— Концертъ Давыдова и Сафонова.
Отдѣльно Сафонова никто не произносилъ. Сафонова, — выражаясь юридически, — «какъ такового», не существовало.
— Сафоновъ!
— Что за Сафоновъ?
— А Давыдовъ и Сафоновъ.
— А! Этотъ! Теперь знаю!
«Давыдовъ и Сафоновъ» это было нераздѣльно.
Какъ «Малининъ и Буренинъ», «Мюръ и Мерилизъ».
(Только Давыдова-то безъ Сафонова знали). Давыдовъ и Сафоновъ. Это были: человѣкъ и его тѣнь. Великій человѣкъ и его тѣнь. Очень великій человѣкъ и тѣнь очень великаго человѣка.
Давыдовъ удивительно игралъ на віолончели.
Въ его рукахъ віолончель плакала, рыдала, стонала.
И вотъ среди этихъ мукъ давыдовской віолончели на концертной эстрадѣ, и родился «знаменитый музыкантъ Василій Ильичъ Сафоновъ».
Когда умеръ Давыдовъ, на его могилѣ выросъ Сафоновъ!
И въ эту минуту онъ имѣлъ такой видъ, съ какимъ обыкновенно читаютъ пушкинскій монологъ:
«Тѣнь Грознаго меня усыновила,
Димитріемъ изъ гроба нарекла»…
— Человѣкъ умираетъ, и изъ него на могилѣ вырастаетъ лопухъ! — говоритъ Базаровъ.
Базаровъ грубъ.
Давыдовъ умеръ, и на его могилѣ выросъ лавровый кустъ — г. Сафоновъ.
Г. Сафоновъ, это — вдова великаго человѣка, осѣненная лучами его славы.
Въ «знаменитости» г. Сафоновъ есть одно недоразумѣніе, которое все никакъ не можетъ разъясниться.
Г. Сафоновъ знаменитъ и у насъ и за границей.
Но за границей его считаютъ «знаменитымъ въ Россіи музыкантомъ», а у насъ «музыкантомъ, знаменитымъ за границей».
Когда г. Сафоновъ пріѣзжаетъ за границу, тамъ говорятъ:
— Вотъ ѣдетъ музыкантъ. Онъ очень знаменитъ въ Россіи. Устроимъ ему достодолжный пріемъ!
А когда Сафоновъ гастролируетъ въ качествѣ дирижера по русскимъ городамъ, у насъ говорятъ:
— Вотъ музыкантъ! Онъ очень знаменитъ за границей! Не ударимъ же лицомъ въ грязь передъ Европой.
Европа думаетъ, что мы чтимъ. Мы думаемъ, что Европа чтитъ.
Недоразумѣніе, какъ видите, международнаго свойства, и мы очень боимся, не вышло бы изъ-за этого конфликта и кровопролитной войны между просвѣщенными народами.
Вдругъ Европа возьметъ, да и спроситъ:
— А какое, собственно, произведеніе создалъ вашъ великій музыкантъ?
Что мы отвѣтимъ?
— Новое зданіе московской консерваторіи!
Выстроилъ каменный домъ.
Ученые музыкальные нѣмцы подумаютъ, что мы надъ ними смѣемся, и обидятся. За нѣмцами обидятся еще болѣе ученые музыкальные чехи. А за нашими друзьями чехами обидятся и наши друзья, музыкальные французы.
Такъ изъ-за г. Сафонова мы перессоримся со всѣмъ свѣтомъ.
Единственное «музыкальное произведеніе» г. Сафонова создано изъ кирпичей, бетона и желѣзныхъ балокъ.
Г. Сафоновъ построилъ новое зданіе московской консерваторіи «самъ», какъ Соломонъ самъ построилъ свой великолѣпный храмъ.
Вы знаете легенду о постройкѣ Соломонова храма? Онъ приснился Соломону во снѣ. Можете себѣ представить, что за сны могли сниться Соломону! Проснувшись, Соломонъ сказалъ:
— Возсоздамъ свой сонъ! Построю самъ, какъ видѣлъ во снѣ!
Проснувшись, г. Сафоновъ сказалъ:
— Построю самъ! Самъ, какъ хочу!
Архитекторы говорятъ, что въ постройкѣ великаго музыканта, вообразившаго себя «великимъ архитекторомъ», есть много погрѣшностей противъ архитектуры.
Но дѣло не въ этомъ.
Дѣло въ томъ, что г. Сафоновъ можетъ спѣть, какъ Самъ-Пью-Чай въ «Чайномъ цвѣткѣ»:
— Я одинъ!
И всѣ должны, какъ въ «Чайномъ цвѣткѣ», поклониться и подтвердить:
— Онъ одинъ!
Онъ одинъ создалъ новое зданіе московской консерваторіи. Онъ собралъ купеческія пожертвованія! И богиня музыки должна поцѣловать ему ручку.
Не знаю, почему, но московская консерваторія всегда была слегка, — какъ бы это выразиться? — на легкомъ «воздержаніи» у московскихъ купцовъ.
Она всегда была слегка «капризомъ» московскихъ купцовъ.
Московскіе купцы засѣдали въ дирекціи и вершили дѣла.
Гобой ссорился съ тромбономъ, и на разбирательство шли къ аршину.
Какое родство между этими инструментами, понять мудрено. Но всегда было такъ.
Музыканты воевали другъ съ другомъ изъ-за контрапункта — и несли свои контрапунктовыя недоразумѣнія на разрѣшеніе… гг. купцовъ.
И купцы, засѣдавшіе въ дирекціи, «авторитетно» разрѣшали:
— Контрапунктъ правъ!
Или:
— Отмѣнить сей контрапунктъ!
Или почтительно привставали и освѣдомлялись:
— А что говоритъ по сему контрапункту его превосходительство генералъ-басъ?
При г. Сафоновѣ это купеческое владычество достигло апогея.
Г. Сафоновъ виртуозъ на купцахъ. Что онъ и доказалъ постройкой новаго зданія консерваторіи.
Изъ такого неблагодарнаго и довольно деревяннаго инструмента, какъ купецъ, онъ умѣетъ извлекать могучіе стотысячные аккорды.
И подъ его геніальными пальцами изъ любого купца такъ и посыплются, такъ и полетятъ рельсовыя балки, бетонныя трубы и тысячи кирпичей.
Какой странный Рубинштейнъ!
Да, за этимъ великимъ человѣкомъ есть заслуга и, кромѣ того, что онъ аккомпанировалъ покойному Давыдову.
Онъ построилъ огромное новое зданіе консерваторіи. Но и прославилъ же онъ этимъ огромнымъ зданіемъ консерваторію.
Исторія съ г. Канюсомъ достаточно показала, что творится за этими новыми стѣнами.
Совсѣмъ сцена изъ комедіи «Въ чужомъ пиру похмелье».
— Кто меня можетъ обидѣть?
— Кто тебя, Китъ Китычъ, можетъ обидѣть. Ты самъ всякаго обидишь!
При конюсовскомъ инцидентѣ огласился цѣлый синодикъ ушедшихъ «изъ-подъ власти Василія Ильича».
Все молодое, талантливое, а потому смѣлое и державшее голову по заслугамъ высоко, — должно было уходить.
Такихъ Василію Ильичу не требовалось.
— Василій Ильичъ такихъ не любитъ.
Все, что оставалось, все, что хотѣло оставаться, держало голову долу и смиренно должно было твердить:
— Вы, Василій Ильичъ, есть нашъ отецъ и благодѣтель! На все, Василій Ильичъ, есть ваша воля! Какъ ужъ вы, Василій Ильичъ!
И въ этомъ высшемъ музыкальномъ учрежденіи звучалъ одинъ мотивъ:
— Ручку, Василій Ильичъ!
«Духа не угашайте!»
А духъ былъ угашенъ.
Въ этихъ пышныхъ палатахъ, построенныхъ на извлеченныя изъ купцовъ деньги, горѣло электричество, но духъ тамъ не горѣлъ. А если горѣлъ, то только желаніемъ прислужиться.
Лучше бы онъ не горѣлъ вовсе, чѣмъ такъ чадить.
Въ этомъ чаду и копоти задыхалось все молодое и талантливое.
Одинъ мажорный аккордъ звучалъ въ этихъ стѣнахъ:
— Кто построилъ новое зданіе?
Ему отвѣчали въ минорѣ:
— Все вы, Василій Ильичъ! Все вы.
— Должны вы это чувствовать?
— Чувствуемъ, Василій Ильичъ, чувствуемъ!
Такъ тяжело легло на консерваторію каменное благодѣяніе В. И. Сафонова.
Трепетные «облагодѣтельствованные» спѣшили угадать волю «самого»!
Они готовы были съѣсть человѣка, виновнаго только въ томъ, что онъ:
— Не угоденъ Василію Ильичу!
Величайшее преступленіе въ московской консерваторіи.
Говоря высокимъ слогомъ, новое зданіе консерваторіи было храмомъ «Василія Ильича», гдѣ ему приносились человѣческія жертвоприношенія.
Говоря стилемъ не столь высокопарнымъ, въ консерваторіи непрерывно разыгрывалась оперетка «Чайный цвѣтокъ».
Мандаринъ Самъ-Пью-Чай пѣлъ:
— Я одинъ!
А мелкіе «мандаринчики безъ косточекъ» подпѣвали:
— Онъ одинъ!
— Знаю все!
— Знаетъ все!
А надъ всѣмъ этимъ царила дирекція, гдѣ «джентльмены», — покорные инструменты въ рукахъ могучаго виртуоза, — издавали тѣ звуки, которые угодно было извлекать изъ нихъ «Василію Ильичу». «Джентльмены», пресерьезно считавшіе Василія Ильича «его превосходительствомъ генералъ-басомъ, какъ это въ музыкѣ полагатся», знали только одно:
— Василій Ильичъ такъ хочетъ!
Какая честь сидѣть рядомъ съ Василіемъ Ильичемъ.
Какая гордость разрѣшить вопросъ такъ, какъ его разрѣшилъ и «самъ» Василій Ильичъ.
— Да, онъ рѣшаетъ музыкальные вопросы, какъ великій музыкантъ!
Какой еще похвалы «джентльмену» нужно!
Такъ игралъ Василій Ильичъ на консерваторіи, какъ на органѣ, — безпрерывный гимнъ своему величію.
На купцахъ-джентльменахъ, какъ на клавишахъ. Профессоровъ нажимая, какъ педаль.
И вдругъ этотъ величественный гимнъ прервался.
Раздадутся другіе звуки.
Безпрерывный гимнъ Василію Ильичу прожужжалъ всѣмъ уши.
Купцы, и тѣ ворчатъ:
— Довольно! Нельзя ли поставить какой-нибудь другой валъ!
«Василій Грозный» удаляется въ Александровскую слободу.
И въ консерваторіи зазвучитъ героическая и патетическая симфонія, написанная въ честь его ухода.
Заплачутъ віолончели, истерически завизжатъ флейты, гобои зловѣще загудятъ.
— Конецъ, конецъ теперь московской консерваторіи.
Не въ обиду будь сказано консерваторскимъ виртуозамъ, — намъ кажется, что гобои врутъ.
Примѣчанія
править- ↑ итал. фортиссимо, очень громко