В. А. Карауловъ.
правитьПраво, я затрудняюсь, — что и какъ отвѣтить на вашъ вопросъ о В. А. Карауловѣ. Мнѣ не легко даже сказать — зналъ ли я его сколько-нибудь хорошо. Судите сами. Одно время мы были съ нимъ очень близки: наши койки были привинчены въ двумъ сторонамъ одной и той же стѣны, и мы то и дѣло предавались «сугубой литографіи», т. е. излагали ваши мысли и чувства маленькимъ камешкомъ на большой каменной страницѣ раздѣлявшей насъ стѣны. Но, съ другой стороны, это было какъ разъ первое время наибольшихъ строгостей «безпощаднаго и неумытнаго Ирода»[1]: за стукъ тогда вязали, одѣвали въ смирительную рубашку сажали въ карцеръ. Приходилось перестукиваться тайкомъ, воровски, съ неожиданными и длинными перерывами. Много ли наговоришься при такихъ обстоятельствахъ и очень ли глубоко заглянешь въ душу другъ друга? Къ тому же Карауловъ былъ осужденъ всего (!?!) на 4 года, передъ нимъ мерцала впереди надежда выйти на волю, и онъ не хотѣлъ подрывать эту надежду неосторожнымъ поведеніемъ и столкновеніями съ начальствомъ. При своемъ тонкомъ слухѣ, онъ уже издали замѣчалъ кошачьи шаги подкрадывающагося сторожа и мгновенно прекращалъ стукъ, — точно сквозь землю проваливался. Не умѣю вамъ выразить — какое дикое впечатлѣніе производитъ такое внезапное исчезновеніе собесѣдника и перерывъ разговора «на самомъ интересномъ мѣстѣ»… Мнѣ, какъ безсрочному и безнадежному, недовольство начальства было сравнительно безразлично, а потому я часто сердился на слѣда за такія «черезполосныя» бесѣды и, при новомъ появленіи его на поверхность земли, свирѣпо бранилъ его. «Полосатый Тапиръ!» было самое легкое изъ моихъ ругательствъ въ этихъ случаяхъ. Но онъ сразу обезоруживалъ мою раздражительность своимъ философскимъ спокойствіемъ и сердечной незлобивостью. Вообще, ни раньше, ни позже, я не встрѣчалъ такого уживчиваго, добраго, ласковаго товарища, какъ Карауловъ. За многіе мѣсяцы нашей жизни рядомъ у насъ не было буквально ни одной размолвки; а всякій, знающій по опыту болѣзненную издерганность тюремныхъ нервовъ, понимаетъ — что это значитъ!… И все же, при такихъ условіяхъ много не наговоришься. — «Но вѣдь вы знали его и на волѣ?» спросятъ меня. Зналъ, но очень недолго, видѣлся съ нимъ очень рѣдко и говорилъ только о дѣлахъ, а не предавался тѣмъ длиннымъ и пріятнымъ бесѣдамъ de oinni re seibili et quibusdam aliis, въ которыхъ только люди и узнаетъ хорошенько другъ друга и срастаются понемногу душой я сердцемъ.
Впервые услышалъ я имя Караулова отъ Дегаева въ тотъ памятный вечеръ, когда, сидя за чаемъ въ трактирѣ Палкина, онъ внезапно развернулъ предо мною картину своего предательства, своего покаянія, взятаго на себя кроваваго порученія, своей новой дѣятельности, плановъ, приготовленій и пр. Это былъ жуткій и страшный монетъ…. Но разсказъ о немъ не относится сейчасъ къ дѣлу. Въ этотъ вечеръ я узналъ отъ Дегаева, что существующій въ данную минуту Исполнительный Комитетъ п. H. В. — состоящій изъ него, Дегаева, двухъ братьевъ Карауловыхъ, Якубовича и Усовой — весь извѣстенъ Судейкину и дѣйствуетъ подъ его эгидою и съ его милостиваго соизволенія что, впрочемъ, неизвѣстно никому изъ членовъ этого комитета (прозваннаго мною послѣ «Соломеннымъ»), кромѣ одного Дегаева. Онъ прибавилъ, что, въ виду предстоящей «казни» Судейкина и имѣющихъ послѣдовать затѣмъ строгостей, онъ, по порученію парижанъ, выслалъ одного Караулова въ деровшо, а другого (Василія Андреевича) въ Парнягъ. И дѣйствительно, пріѣхавъ въ Парижъ вскорѣ послѣ смерти Судейкина, я засталъ тамъ Караулова и впервые познакомился съ нимъ. Это былъ тогда высокій, широкоплечій, нѣсколько грузный блондинъ съ прекраснымъ, высокимъ лбомъ и съ чрезвычайно благороднымъ и пріятнымъ выраженіемъ лица, говорившій необыкновенно симпатичнымъ баритономъ и отличавшійся какой то спокойно-самоувѣренной, добродушной манерой въ обращеніи. Вся его внѣшность и манеры мнѣ очень полюбились, или — вѣрнѣе сказать — мы оба очень понравились другъ другу и, благодаря принадлежности къ одному кругу по взглядамъ и профессіи, между нами быстро установилась товарищеская короткость и взаимное довѣріе, не смотря на отсутствіе сколько-нибудь частаго и разносторонняго обмѣна мнѣній. До того ли тогда было! Парижская делегація изъ уцѣлѣвшихъ обломковъ стараго Исполнительнаго Комитета «перваго призыва» только о томъ и думала, чтобы поскорѣе утилизировать избавленіе отъ центральнаго предательства, подрывшаго въ послѣдніе годы дѣятельность партіи. Ей не терпѣлось отправить поскорѣе въ Россію своихъ уполномоченныхъ — «собрать разсыпавшуюся храмину», поднять снова упавшее знамя, организовать и повести снова въ бой уцѣлѣвшія, но разсѣянныя силы. И вотъ, все время уходило на снаряженіе этихъ уполномоченныхъ, — къ числу которыхъ принадлежалъ и Карауловъ, — на снабженіе ихъ наскоро выработанными инструкціями и т. д. На всѣхъ этихъ засѣданіяхъ непремѣнными членами быта Карауловъ и я, но это вѣдь были дѣловые — по большей части, чисто техническіе разговоры, — а не задушевныя бесѣды… Помню еще, что мы были съ нимъ членами партійнаго суда по поводу неосторожнаго поведенія на слѣдствіи одного одессита (кажется — Петрова), придемъ я имѣлъ случай наглядно убѣдиться въ спокойномъ безпристрастіи, дѣловитой внимательности и, вообще, въ чисто «судейской» складкѣ ума Караулова, что очень мнѣ нравилось и послужило мнѣ большой помощью. Но вотъ и все, что и вспоминаю изъ этого періода.
Карауловъ уѣхалъ изъ Парижа раньше меня и направился въ Кіевъ, гдѣ въ это время Шебалины ставши свою типографію. Все предпріятіе быстро рухнуло, и всѣ его участники попали въ тюрьму, а затѣмъ подъ судъ. Какъ извѣстно, судъ обошелся съ ними сравнительно милостиво, за что и получилъ потомъ хорошую нахлобучку. Всѣ обвиняемые были осуждены на срочную каторгу и предназначались къ отсылкѣ на Кару. Но, при отправкѣ, всѣ они — Карауловъ, Шебалинъ, Панкратовъ и Мартыновъ (Борисевичъ) — не позволили обрить себѣ полъ-головы и заковать себя въ кандалы до прибытія на мѣсто наказанія. За этотъ «бунтъ» ихъ повернули въ Шлюшинъ, гдѣ они очутились ранѣе меня и пережили всѣ его первыя, самыя тяжкія времена. Карауловъ плохо вѣрилъ въ выходъ изъ этой могилы и очень нервничалъ по этому поводу: «а что какъ, но окончаніи срока, меня все же оставятъ здѣсь, уже не какъ каторжника, а какъ поселенца, которому указано для поселенія именно это мѣсто? Вѣдь держатъ же здѣсь административно-ссыльнаго Лаговскаго, никогда не бывшаго подъ судомъ и не лишеннаго оффиціально никакихъ правъ, подъ тѣмъ лицемѣрнымъ предлогомъ, что для него это не тюрьма, но наказаніе, а просто мѣсто отбыванія административной ссылки!» Ко всѣмъ моимъ доводамъ по этому поводу относился онъ съ великимъ скептицизмомъ и сдержанностью и повѣрилъ своему освобожденію лишь тогда, когда предъ нимъ раскрылись двери тюрьмы.
Съ тѣхъ поръ онъ для насъ «точно въ воду канулъ» вплоть до нашего собственнаго «воскресенія». Какъ онъ жилъ въ Сибири, — мнѣ неизвѣстно. О дѣятельности его въ Г. Думѣ свидѣтельствуютъ ея протоколы, газеты и т. п. источники. Мнѣ не довелось встрѣтиться съ нимъ ни разу: сначала я былъ «привинченъ» въ Вильнѣ, потомъ «терпимъ» въ Петербургѣ при условіяхъ, не располагающихъ къ расширенію и возобновленію знакомствъ, а затѣмъ выѣхалъ за границу, гдѣ усердно сторожу бывшее Тирренское море. Здѣсь я и получилъ извѣстіе объ его смерти, которому и до сихъ поръ какъ то не въ силахъ повѣрить: до такой степени мнѣ трудно представить себѣ эту высокую, могучую фигуру бездушнымъ трупомъ… И когда вотъ сейчасъ, позднимъ вечеромъ, я перебираю въ мысли наше совмѣстное, безпросвѣтное прозябаніе въ Шлюшинѣ, въ тѣсномъ сосѣдствѣ другъ съ другомъ, то мнѣ почему-то приходятъ все въ голову но какіе-нибудь серьезные, важные факты, а разныя трогательныя мелочи, смягчавшія по временамъ это безотрадное существованіе. Въ нашихъ разговорахъ, я имѣлъ привычку уснащать рѣчь цитатами изъ священнаго писанія, изъ любимыхъ поэтовъ и народныхъ пѣсенъ. И вотъ, вспоминается мнѣ сейчасъ зимняя, ранняя ночь: я лику и оживленно выстукиваю что-то съ обычными украшеніями, какъ вдругъ Карауловъ перебиваетъ меня и выстукиваетъ тихо, но выразительно: — «да заснешь ли ты когда-нибудь, Полный Русскій Пѣсенникъ!» И мнѣ снова становится смѣшно, какъ тогда; и въ груди гдѣ-то около сердца, снова шевелится тонкая, теплая струйка сознанія, что тутъ, совсѣмъ близко, лежитъ добрый, ласковый товарищъ и тихонько улыбается мнѣ изъ-подъ усовъ съ добродушной насмѣшкой и лаской.
Простите, если я обманулъ ваши ожиданія и не сообщилъ намъ ничего интереснаго. Mais où il n’y a rien, le roi même perd son droi. Я сказалъ попросту — что и какъ мнѣ припомнилось — и не моя вина, что я такъ мало зналъ Караулова, что не могу служить цѣннымъ источникомъ для его біографіи.
Рискуя навлечь на себя упрекъ за злоупотребленіе французскими поговорками, говорю еще разъ: не взыщите за малосодержательность моего сообщенія, памятуя que même la plus belle fille de France ne peut donner que ce qu’elle a.
- ↑ Такъ называли шлиссельбургскіе заключенныя перваго смотрителя своей тюрьмы, ротмистра Соколовскаго.