Выставки картинъ Маккарта («Весна» и «Пять чувствъ») и И. К. Айвазовскаго.
правитьВыставки картинъ Маккарта слѣдуютъ одна за другою. Едва успѣли убрать (и продать, какъ оказывается, за хорошія деньги) его Семейство вакханокъ, какъ уже Весна и Пятъ чувствъ выставляются и продаются. Пятъ чувствъ (говоря проще, пять нагихъ женщинъ, показывающихъ въ пяти поворотахъ, болѣе или менѣе соблазнительныхъ, молодое женское тѣло), вѣроятно, найдутъ покупателей между людьми, у которыхъ вкусъ къ написанному красиво женскому тѣлу преобладаетъ надъ другими чувствами, но Весна врядъ ли прельститъ и такихъ. Вотъ образецъ и сборникъ всѣхъ тѣхъ недостатковъ, какіе разсѣяны по многочисленнымъ холстамъ умершаго большаго таланта, не выработавшагося въ большаго художника. Это его послѣднее и, конечно, не вполнѣ доконченное произведеніе. Трудно допустить, чтобы даже при распущенности Маккарта въ послѣдній періодъ его художественной дѣятельности, при малой обработкѣ скорѣе набрасывавшихся, чѣмъ писавшихся картинъ, онъ могъ считать эту огромную Весну дописанною. Тутъ и главной силы его кисти — вѣрнаго колорита живаго тѣла — еще нѣтъ. Тутъ однѣ краски; а о лѣпкѣ, о выпуклости и помину нѣтъ. Рисунокъ… что это за непозволительный рисунокъ и для самого Маккарта, слабаго всегда въ рисункѣ! Соразмѣрность главныхъ фигуръ (Весны и какого-то зачѣмъ-то очутившагося тутъ рыцаря) совсѣмъ несоблюдена: онѣ такія невозможно высокія, такія длинноногія, особенно рыцарь, что не только художнику, но и человѣку «въ бурсѣ не обучавшемуся» это кидается въ глаза. Сочиненіе… ну, Маккарта за сочиненіе никогда нельзя притягивать къ отвѣту. Онъ, видимо, не вѣдалъ, да и вѣдать не хотѣлъ, что творилъ. Довольно напомнить прославившія его пано — Чума въ Миланѣ. Чего тамъ только не было, кромѣ самой чумы: и удивительныя драпировки, за которыя уходятъ удивительно одѣтые люди и еще удивительнѣе раздѣтыя женщины; тутъ же нагромождены плоды, и раки, — вдобавокъ, красные, стало быть, вареные, — плаваютъ въ водѣ (очумѣлые, надо думать). Но тамъ все это еще было полно движенія, черезъ край бьющей, необузданной фантазіи и мощи таланта, не знающаго, куда дѣвать свой избытокъ. Такъ начиналъ много обѣщавшій, но не такъ кончилъ не сдержавшій обѣщаній Маккартъ. Въ заключительномъ ударѣ его богато-одаренной кисти — въ этой огромной по росту фигуръ и холста осталась одна нелѣпость сочиненія, безъ всего прочаго, чѣмъ прокричала его имя Чума въ Миланѣ.
Сочинилъ онъ свою послѣднюю картину такъ. Посрединѣ холста, размѣромъ въ нѣсколько квадратныхъ саженъ, подъ деревомъ въ полномъ весеннемъ цвѣту, сидитъ молодая женщина въ рубахѣ, а справа отъ женщины бѣжитъ ручей. Она не то пришла по-воду (подлѣ кувшинъ какой-то), не то на свиданіе, потому что слѣва успѣлъ прискакать молодой человѣкъ, одѣтый гораздо наряднѣе женщины: въ бархатѣ и кружевахъ и разныхъ дорогихъ доспѣхахъ, что-то вродѣ рыцаря или кавалера своей дамы. Прискакалъ онъ на конѣ, особенно дурно нарисованномъ, совсѣмъ уже похожемъ на игрушечныхъ деревянныхъ лошадокъ. Слѣзъ онъ съ этого деревяннаго коня и держитъ его, одною рукой въ поводу, а другую, свободную, употребляетъ на очень глупый жестъ рутинно приподнятой кисти, какъ то дѣлаютъ только очень глупые актеры, чтобы выразить удивленіе или умиленіе. Удивленъ же онъ тѣмъ, что женщина въ рубахѣ предлагаетъ ему испить водицы. Онъ, должно быть, не того ожидалъ. Тѣмъ временемъ группы купидончиковъ и дѣвочекъ-подростковъ цѣлуются и обнимаются на травѣ, въ цвѣтахъ, повсюду. Какой-то «плутъ-купида» вскарабкался даже на небо и оттуда цѣлится стрѣлою изъ лука въ наряднаго кавалера: погибай, дескать, отъ любви, — зачѣмъ прискакалъ, да еще на тркомъ уродливомъ животномъ? Позади голубѣетъ море, или озеро, я симѣютъ горы. Все это по-своему красиво сразу, какъ выставка яркихъ матерій и предметовъ; но ни той особенной весенней ноты, которую передать легко человѣку съ дарованіемъ въ пейзажѣ, ни той «прелести, утренняго часа», какая должна вѣять надъ головой женщины, олицетворяющей весну, не ищите ни въ этой красивой обстановкѣ, ни еще менѣе въ этой зрѣлой женщинѣ, скорѣе съ томностью вечерняго, чѣмъ съ прелестью утренняго часа. А, между тѣмъ, это должна быть юность только что зацвѣтающая, — женщина еще будущая, а не настоящая, — распуколка розы, еще не роза. Изъ того, что она въ рубахѣ, а не совсѣмъ нагая, какъ представляетъ вообще женщинъ Маккартъ, еще не слѣдуетъ, что она не женщина. Раздѣнь онъ ее совсѣмъ, да умѣй показать въ очертаніи формъ тѣла и въ выраженіи лица, что она — полудитя, начинающее только себя чувствовать женщиною, изумленное чѣмъ-то новымъ, до сихъ поръ не испытаннымъ, — чѣмъ-то такимъ, потревожившимъ это молодое тѣло, чѣмъ оно еще не тревожилось, — покажи онъ все это, и его женщина была бы, а теперь она, все-таки, женщина въ рубахѣ — не болѣе. Маккартъ могъ изобразить лѣто, для этого у него нашлись бы и натурщицы въ студіи, и краски на палитрѣ, — для весны надо быть не Маккартомъ. Символизмъ — вообще не дѣло такихъ художниковъ, у которыхъ въ головѣ одна пластика. Посмотрите хоть тѣ же Пятъ чувствъ. Первое (по порядку на выставкѣ): вполнѣ нагая (во избѣжаніе повтореній, надо оговориться, что всѣ пять чувствъ вполнѣ нагія) женщина, спиною къ зрителю, отлично написанною, всходитъ по каменнымъ ступенямъ, придерживаясь одною рукой за стѣнку, а другою оберегая дитя, посаженное на плечо. Угадайте, что это? Художникъ говоритъ: осязаніе. Отчего болѣе осязаніе, чѣмъ, наприм., купальщица, возвращающаяся изъ ванны, неизвѣстно. Второе чувство: женщина съ довольно тощими ногами, узкоплечая, съ некрасивымъ, ущемленнымъ лицомъ, въ профиль, приложила одну ладонь къ уху. Она можетъ быть туга на ухо? Нѣтъ, тонкій станъ и тонкія черты лица должны быть символомъ тонкости слуха: она — слухъ. Третье: очень красивая женщина, съ роскошными формами, фасомъ стоитъ передъ зрителемъ и смотритъ въ ручное зеркало. Глаза очень хороши. Это ужь несомнѣнно зрѣніе, — слѣпымъ въ зеркало смотрѣться нечѣмъ. Четвертое и пятое: одна — нагота, нюхающая цвѣты, а другая — срывающая, даже не кушающая (такая воздержность!), плоды — не требуютъ объясненій. Но если тутъ нѣтъ, какъ видите, пяти чувствъ, то, безспорно, есть одно чувство-чувство пластики, которымъ обладалъ художникъ, прогремѣвшій имъ на весь міръ и мало-по-малу растратившій его далеко не производительно.
Получить отъ природы большой даръ и не смотрѣть на него, какъ на богатое наслѣдство, которое остается только растратить, свойственно не многимъ. Богачъ въ молодости и промотавшійся на затѣи старикъ — обыкновенное явленіе въ жизни и въ искусствѣ. Затѣи и увлеченія старика, большею частью прискорбныя, обыкновенно завершаютъ этотъ праздникъ, отъ котораго некогда было отрезвиться. Когда везетъ сегодня, везетъ завтра, человѣку нѣтъ причины задумываться надъ тѣмъ, отчего везетъ, а еще болѣе — повезетъ ли послѣзавтра. Для этого нужно, чтобы хоть разъ не повезло. Есть такіе счастливцы, которымъ всегда везетъ. Тогда они начинаютъ осмѣливаться — играть въ рулетку, ставить на нумеровъ избытокъ своего счастья, класть на холсты бойкость своей безпроигрышной палитры, избытокъ своей смѣлости, касаться сюжетовъ, гдѣ требуется изученіе, трудъ, вдумчивость, продолжительная и настойчивая работа, а они не дѣлали этого всю жизнь, — они набрасывали летучія впечатлѣнія, не всегда ясныя, и набрасывали тѣмъ лучше, чѣмъ ихъ очертанія нуждались менѣе въ ясности (туманъ, буря, ночь и т. п.). Тутъ-то является старческое увлеченіе во всей своей безпомощности, одинаковое со старческимъ увлеченіемъ женщиною. Только неуклонное самоусовершенствованіе даетъ запасъ на долгій жизненный путь; только восьмидесятилѣтній Гёте кладетъ у ступеней своего гроба Фауста.
Чѣмъ больше человѣку дано, тѣмъ отъ него больше спросится. Природа нашему маститому маринисту И. К. Айвазовскому дала очень много. Свое богатое наслѣдство онъ, наконецъ, прожилъ, — съ этимъ надо примириться, — и живетъ въ долгъ, ссужаясь у начала своего художественнаго поприща.
Настоящая выставка его произведеній, числомъ 22, представляетъ собою картины того Айвазовскаго, какимъ онъ всегда былъ, и картины новаго Айвазовскаго, какимъ онъ съ нѣкоторыхъ поръ, хочетъ быть, но какимъ никогда не будетъ. Въ первыхъ вы встрѣчаете вѣчно милаго, знакомаго вамъ съ дѣтства художника-импровизатора, намеками передающаго эпизоды изъ жизни сродныхъ ему стихій — воды и воздуха; эти намеки онъ пріучилъ васъ ловить на-лету, вы ихъ понимаете на полусловѣ, какъ разговоръ о хорошо извѣстномъ предметѣ; при взглядѣ на эти картины вы переноситесь восщ^минаніемъ къ той порѣ, когда и художникъ, и эти прекрасные намеки, и вы сами были полны свѣжести; и васъ эти картины молодятъ, дѣлаютъ свѣжѣе, вы не спрашиваете отъ нихъ ничего болѣе, — онѣ на васъ пахнули хорошимъ временемъ — и вы имъ за это благодарны. Достаточно завиденъ удѣлъ — умѣть молодить силою своего таланта въ старости; кажется, чего еще искать болѣе, — къ чему новыя привязанности, когда жизнь не отняла старыхъ? А человѣкъ ихъ ищетъ, забывая, что всё приходитъ легко только на зовъ молодости. Когда осталось подводить итоги, онъ открываетъ новые счеты. Но новые счеты требуютъ новыхъ средствъ, а средства эти не пріобрѣтены во-время. Поздно начинать съизнова пройденный путь, да еще послѣ шествія, исполненнаго успѣха.
Нашъ знаменитый баловень судьбы, взявшій отъ нея все, что только можетъ дать эта расточительница успѣховъ, не хочетъ знать, что есть предѣлы и ея щедрости, — онъ на склонѣ славнаго своего поприща требуетъ отъ нея покровительства для своихъ старческихъ затѣй. И вотъ, рядомъ съ картинами, гдѣ мы узнаемъ милаго намъ художника, приходится видѣть такія, въ которыхъ мы не можемъ узнать его. Не узнаемъ мы въ нихъ даже его вѣрныхъ союзниковъ — воду и воздухъ. Случайность это или преднамѣренная злоумышленность настоящаго Айвазовскаго противъ Айвазовскаго прежняго — рѣшить трудно. Тѣмъ не менѣе, фактъ налицо. Одинъ изъ большихъ холстовъ нынѣшней выставки, Рожденіе Венеры (самый прискорбный обращикъ старческаго грѣха художника), занятый на половину водою океана, на половину воздухомъ, не имѣетъ ни воды, ни воздуха: это темно-сизая краска, ни на то, ни на другое не похожая. А что посреди этого унылаго холста бѣлѣющая неизвѣстно откуда наведеннымъ на нее свѣтомъ эдиссоновской лампочки фигура менѣе всего похожа на Венеру, — это уже само собою разумѣется: писать фигуры (особенно фигуру Венеры) не довольно пожелать, — надо еще и умѣть. О красоту формъ этой богини красоты разбивались тысячи палитръ, только и работавшихъ на своемъ вѣку, что эти формы. Положимъ, новорожденные вообще некрасивы; однако, все же они имѣютъ образъ и подобіе Божіе, а тутъ Венера блеститъ рыбьею чешуёй. Если это блескъ эдиссоновской лампы, то его надлежало бы поумѣрить, иначе происходитъ недоразумѣніе…
Если бы даже для такого сюжета нашъ великій мастеръ морскаго пейзажа призвалъ на помощь врожденныя ему качества и преобладающую роль отдалъ именно пейзажу, у него и при незнакомствѣ съ тайнами рисунка и лѣпки человѣческаго тѣла могла бы выйти работа въ своемъ родѣ прекрасная. Возьми онъ, напримѣръ, не то неопредѣленное, мрачное время сутокъ, — если и ночь, то не интересную и скучную, — какое онъ взялъ, но чудное южное утро, со всею прелестью его розовыхъ молодыхъ тоновъ и тающаго въ южномъ теплѣ ночнаго тумана; изъ этого волшебнаго дыханія моря, какъ изъ дымки, покажи, въ видѣ миража, въ неопредѣленныхъ очертаніяхъ, фигуру богини красоты, въ первыхъ лучахъ золотаго солнца, — вышло бы нѣчто поэтически-мечтательное, красивое и достижимое фантазіи и кисти Айвазовскаго. Но онъ этого не сдѣлалъ, и вотъ, скрѣпя сердце, пришлось упомянуть о томъ, что онъ сдѣлалъ…
Новый пріемъ съ неизбѣжными всюду фигурами портитъ даже такіе мастерскіе пейзажи, какъ Видъ изъ Акрополиса, гдѣ сила луннаго свѣта на мраморномъ портикѣ и террасѣ такъ таинственно-поэтично выдвигаетъ ночной мракъ уснувшей окрестности, и только далекій заливъ моря искрится бисеромъ того же луннаго свѣта, — и тутъ обаятельность мотива нарушена ненужными фигурами. Тутъ и хорошо написанныя фигуры — лишнія, — онѣ развлекаютъ; безъ нихъ заколдованный сонъ ночи былъ бы еще заколдованнѣе, а ужь фигуры плохія и совсѣмъ ненужны. Не будь Пушкина, ни романтическаго башмачка дѣвицы Раевской, Крымскій видъ, съ волною, пластами ложащеюся на берегъ, былъ бы тоже достоенъ Айвазовскаго. Не заставь художникъ «гулять ночью Байрона по Венеціи», эти разорванныя, легкія, бѣгущія мимо луны облака заставили бы вспомнить прежняго мастера; но лодка съ фигурами на первомъ планѣ и, вѣроятно, по требованіямъ новой манеры художника, даже вода и тяжелая Салюта, совсѣмъ неудачныя, портятъ картину.
Вполнѣ прежняго достоинства (кромѣ нѣсколькихъ незначительныхъ картинокъ) имѣется огромныхъ размѣровъ холстъ: Буря на морѣ. Невозможно повѣрить, что одна и та же кисть написала эту бурю и Вожденіе Венеры. Какъ по Венерѣ можно бы заключить о полномъ истощеніи художественныхъ силъ живописца, такъ по нельзя не признать, что сохранилось ихъ еще очень много. Тотъ же размахъ воображенія въ разгулѣ бѣшеной стихіи, тѣ же водяныя горы, накиданныя одна на другую, взмыленная и кипящая пѣна на изжелто-бѣлой водѣ, водометы брызгъ, — и надъ всѣмъ этимъ адомъ клокочущей, высоко вздувшейся стихіи — другая, тяжелая отъ дыханія первой, стихія воздуха, разсѣкаемая крыльями бури… Еслибъ эта одна картина стояла на выставкѣ, оставалось бы только преклониться передъ неистощимою молодостью таланта Айвазовскаго И зачѣмъ на закатѣ устремлять силы этого прелестнаго таланта по новому пути, на который выходятъ вставши рано утромъ?…