БѢДНЫЕ ЖИЛЬЦЫ
правитьЧитатель, маленькое предисловіе!
Я описываю жильцовъ Крохоборовой въ томъ видѣ, въ какомъ знавалъ ихъ года четыре назадъ. Въ эти четыре года всѣ до того подвинулись впередъ, что нѣтъ уже регистраторовъ Лебедевыхъ въ сенатѣ, да и въ самомъ-то сенатѣ стараго осталось только стѣны де потолки, а все остальное или улучшено, или замѣнено лучшимъ. Тоже и въ управѣ благочиніи и въ надзорномъ судѣ. Прочитавши очерки Лебедкина, Облачкова, когда онъ сталъ «пить», да не почтутъ себя гг. чиновники (XV кл. до XII) Лебедкиными, Облачковыми! Увѣряю васъ, что нынѣ нѣтъ такихъ. Я же съ моей стороны, описывая бытъ бѣдныхъ жильцовъ, вовсе не виноватъ, что мнѣ на жизненномъ пути попались такіе, а не этакіе. Вотъ и все. Авторъ
Въ одной изъ отдаленныхъ и вмѣстѣ съ тѣмъ изъ самыхъ плохихъ частей города живетъ бѣдный, бѣдный сочинитель. Я не называю этой части города собственно потому, что сочинителя сейчасъ узнаютъ, а зачѣмъ же обижать человѣка, а тѣмъ болѣе бѣднаго? Если я и рѣшился писать про него, такъ не затѣмъ, чтобъ осмѣять, а чтобъ показать читателю какъ въ одномъ и томъ же человѣкѣ могутъ уживаться разомъ самыя прекрасныя качества ума и души съ самыми непростительными слабостями. Его знаетъ вся эта отдаленная часть города, отъ мала до велика. Въ самые свирѣпые двадцати, двадцатипятиградусные морозы вы его увидите одѣтымъ довольно прозрачно, то-есть въ одномъ сюртучкѣ, изъ-подъ разодраныхъ локтей котораго торчитъ грязная рубашка, въ панталонахъ, протертыхъ на колѣнкахъ и въ сапогахъ съ барабаннымъ боемъ. Читатель можетъ-быть спроситъ что это за сапоги съ барабаннымъ боемъ? А между тѣмъ это вещь хорошо извѣстная всѣмъ горемыкамъ-бѣднякамъ. Изволите ли видѣть: подошвы сапогъ пришитые кое-какъ гнилой дратвой, скоро отпарываются и при быстрой ходьбѣ хлопаютъ, то одна, то другая, особенно въ морозъ и въ жаръ. Такіе сапоги можно было приобрѣсть на старомъ апраксиномъ дворѣ за тридцать копѣекъ. Покупатель, заплативши деньги, обыкновенно спрашиваетъ продавца:
— А дойду ли я въ нихъ до дому? скажи откровенно!
— Если на Выборгскую или въ Коломну, такъ, пожалуй и не дойдете! отвѣчаетъ плуть-апраксинецъ, хоть до полученія денегъ за сапоги клялся всѣми богами, что они то-есть сапоги, а не боги, три года проносятся, и покупатель, и продавецъ знаютъ, что сапоги дрянь, да чтожъ дѣлать? бѣдность! Больше тридцати копѣекъ трудно достать, да и эти деньги скопляются только въ три года разъ, а за тридцать копѣекъ какихъ же сапогъ искать?
Ежится бѣдняга-сочинитель, словно хочетъ весь вобраться въ самого себя, а морозъ такъ я хватается то и уши, то за несъ.
— Трите носъ, а то отморозите! говоритъ встрѣчный бѣднякъ.
— А у васъ ухо побѣлѣло! отвѣчаетъ въ свою очередь бѣднякъ-сочинитель. Услуга за услугу.
Руки сочинителя въ безпрестанной работѣ: онъ треть то носъ, то уши и спѣшитъ въ притруску въ ближайшій или знакомый кабачокъ, гдѣ цѣловальникъ славится покровительствомъ бѣднымъ литераторамъ.
— Здравствуйте, Доримедонтъ Доримедонтычъ! говоритъ сочинитель заискивающимъ тономъ и протягиваетъ руку цѣловальнику, который пожимаетъ ее поанглійски, двумя пальцами, даже не глядя съ кѣмъ здоровается. Онъ углубился въ чтеніе только-что принесенной книги, которая по мнѣнію младшаго городового написана хорошимъ слогомъ. «Юлія въ лѣсу или опасность любви», «О туркахъ и турчанкахъ и ихъ любезныхъ ухищреніяхъ» и другія статейки въ томъ же родѣ составляютъ содержаніе книги.
— Я, Доримедонтъ Доримедонтычъ, написалъ новые стихи-съ. Не угодно ли послушать?
— Ну, говори, братецъ, пока нѣтъ покупателей!
— А, Облачковъ! Здравствуй, братъ, гдѣ ты шатаешься? Все пьянствуешь! воскликнулъ другой цѣловальникъ съ заплывшимъ жирнымъ лицомъ, высунувшись изъ-за перегородки.
— Нельзя ли предварительно хоть шкаликъ? спросилъ понизивъ голосъ Облачковъ, скорчивши умоляющую гримасу.
— Нѣтъ, нѣтъ! прежде стихи, а тамъ увидимъ стоятъ ли они шкалика!
Облачковъ откашлялся, собрался съ духомъ, потому-что отъ хорошей декламаціи зависѣло пить или не пить, а это для бѣдняка-сочинителя стоило гамлетовскаго быть или не быть?
— Нѣтъ, господа! сказалъ Облачковъ, вдругъ измѣнивши измѣреніе: — свои стихи я позабылъ, а лучше прочту «Горемыку», написаннаго однимъ изъ даровитѣйшихъ бѣдныхъ, поэтому затертыхъ литераторовъ. Увѣряю васъ, Доримедонтъ Доримедонтычъ, что эти стихи не хуже моихъ!
Онъ началъ:
Былъ онъ чахлый и худой,
Безъ связей, безъ дружбы,
Сирота въ семьѣ родной,
Членъ послѣдній службы.
Съ черна на бѣло писалъ
Бездну отношеній,
И лишь черный хлѣбъ кусалъ
Безъ вознагражденій.
Взоръ сіятельствъ не глядитъ
На такихъ страдальцевъ;
Ктожъ пониже — ихъ тѣснитъ,
Гонитъ какъ скитальцевъ.
Въ службѣ штатныя мѣста
Не для нихъ откроютъ
А добьются лишь креста,
Какъ въ землѣ зароютъ.
Горемыка это зналъ
И сносилъ невзгоды,
Только сторожъ утѣшалъ
Вашимъ благородьемъ.
Отъ занятій и трудовъ
Онъ зачахъ, свалился,
Межъ такихъ же бѣдняковъ
Трупъ его зарылся.
Деревянный крестъ стоитъ.
А надъ нимъ, безроднымъ,
Надпись скромная гласитъ:
Умеръ благороднымъ.
По веснѣ надъ тѣмъ крестомъ
Ива зеленѣетъ,
Вьется птичекъ вольныхъ сонмъ,
Пѣньемъ слухъ лелѣетъ.
А объ немъ и рѣчь нейдетъ,
Память ужь блѣднѣетъ
И трудовъ безвѣстныхъ плодъ
По архивамъ тлѣетъ.
А на мѣстѣ, гдѣ живой
Онъ весь вѣкъ трудился,
Тоже блѣдный и худой
Кандидатъ явился.
— Браво, Облачковъ! молодчина! вотъ это понашему! воскликнулъ съ пухлымъ рыломъ цѣловальникъ. Что это означало понашему въ устахъ цѣловальника, одинъ только Богъ вѣдаетъ, потому-что толсторылый цѣловальникъ не былъ ни литераторъ, ни писака, а просто безграмотный мужикъ. Значитъ слово сорвалось такъ, ни къ селу, ни къ городу.
— И штиль есть! Замѣтилъ глубокомысленно кабачный меценатъ, отбросивши всторону книгу: — Эти стихи шкалика стоятъ…
— Нельзя ли косушечку? взмолилъ жалобно сочинитель, чуть не со слезами, дрожа какъ листъ на деревѣ, неуспѣвшій еще сорваться съ вѣтки отъ осенняго вѣтра.
— Жирно будетъ, а то вѣдь опять запьешь; я тебя знаю!
Однако послѣ долгихъ совѣщаній ученый комитетъ рѣшилъ, что сочиненіе косушки стоитъ. Послѣ вынятой косушки, глазки сочинителя посоловѣли; онъ, какъ говорится, размокъ, расплылся. Люди, крѣпко впившіеся, скоро хмѣлѣютъ, поэтому косушка подѣйствовала на бѣдняка лучше, чѣмъ на иного штофъ, даже четверть. Я знавалъ встарину одного кавказца, который потерялъ уже способность напиваться пьянымъ. Усидѣть вдвоемъ четверть ему ровно ничего не значило. И надо замѣтить, что это былъ доблестный офицеръ, увѣшанный отъ плеча до плеча орденами. Онъ держалъ себя прилично званію, никто не видѣлъ его пьянымъ, даже «выпившимъ». А между тѣмъ откупная волка на него уже болѣе не дѣйствовала; онъ сталъ пить спиртъ гольемъ и ромъ,
Выпросивши христа-ради папироску, Облачковъ отправился въ погребокъ. Тамъ у него тоже былъ знакомый прикащикъ, отъявленный поклонникъ газеты: «Племянникъ», большой любитель стиховъ, особенно Баркова и нѣкоторыхъ Полежаева.
— Хотите, я вамъ прочту новое сочиненіе, спросилъ Облачковъ, спотыкнувшись объ порогъ.
— Не надо, не надо! Ступай, ступай, проваливай!
— Ахъ, еслибы вы знали что это за стихи! и въ поясненіе ихъ достоинства, Облачковъ поцѣловалъ концы пальцевъ.
— Ну, ну, послушаемъ, только коньяку не ожидай!
— Маленькую, самую маленькую, въ десять копѣечекъ! сказалъ онъ съ удивительною вкрадчивостью и учтивостью.
Я былъ въ это время въ погребѣ и меня забрало любопытство послушать что это за стихи.
— Я могу вамъ доставить это удовольствіе. Декламируйте! — Дай, братецъ, этому господину джину или коньяку, чего ему угодно! сказалъ я прикащику.
— Ну, Облачковъ, начинай! сказалъ прикащикъ, повидимому очень довольный, что, не дѣлая расходовъ на подчиванье, послушаетъ стиховъ. Онъ зналъ Облачкова и цѣнилъ его талантъ потому что былъ начитанъ. Нымьче просвѣщеніе разливается и въ погребкахъ, и въ питейныхъ домахъ.
Облачковъ снова откашляся и началъ:
Есть гимны грустные, межъ ними,
Одинъ грустнѣе всѣхъ другихъ.
Поется онъ: спокой съ святыми
Христе душе рабовъ твоихъ.
Подъ эту пѣснь мы совершали
Надъ прахомъ ближнихъ много тризнъ,
И ихъ съ слезами провожали.
Гдѣ несть болѣзней и печалей,
Но безконечная лишь жизнь…
Тутъ губы поэта задрожали, запрыгали вѣки, и онъ залился, какъ рѣка. Онъ декламировалъ такъ хорошо, плакалъ такъ искренно, что даже у самого прикащика брызнули изъ глазъ слезы.
— Экъ его насвистался! вѣдь это кабашная водка изъ глазъ вытекаетъ, замѣтилъ онъ юмористически.
— Нѣтъ, это ужь не водка, подумалъ я. — Тутъ какая-то сокрушающая грусть.
— Что вамъ пришла за фантазія переложить «со святыми упокой»? спросилъ я.
— Это вылилось изъ души на похоронахъ одной любимой мною дѣвушки. И слезы опять брызнули изъ его глазъ, которыя онъ, за неимѣніемъ платка, утиралъ кулакомъ. Мнѣ стало его жалко.
— Чтоже это была ваша сестра, или невѣста?
— Какъ вамъ сказать? невѣста не невѣста… Я впрочемъ хотѣлъ на ней жениться, да она не пошла.
— Вѣрно родители не позволяли.
— У нея не было родителей. Она изъ портерной…
Настроенный гармоническими стихами, распросами о невѣстѣ, которую я представлялъ уже лежащею во гробѣ, среди рыдающихъ родныхъ, при тихихъ, носящихся въ воздухѣ похоронныхъ гимнахъ — я словно съ облаковъ упалъ въ помойную яму.
— Не смѣйтесь, сказалъ онъ грустно: — это была такая дѣвушка, какой вы встрѣтите мало подобныхъ.
Словно обидѣвшись, онъ взялъ свою подбитую уксусомъ шапку и ушолъ. И побѣжалъ онъ снова въ притруску, какъ-то жалко скорчившись.
— Боже мой, куда онъ дѣнется бѣдный въ эдакой морозъ; у него чай и квартиренки-то нѣтъ. Меня стала грызть совѣсть, зачѣмъ я его не остановилъ, не пригласилъ на квартиру? Я спросилъ прикащика, не знаетъ ли онъ гдѣ живетъ этотъ горемыка.
— Облачковъ-то? Богъ его знаетъ, въ какой-то трущобѣ… Тутъ онъ мнѣ назвалъ улицу, даже домъ.
— Не думаете ли вы когда-нибудь его дома застать? Никогда. Онъ изо дня въ день такъ шатается. Теперь навѣрное отправился въ какой-нибудь кабакъ, тамъ пойдетъ въ другой, а тамъ въ третій, пока не свалится гдѣ-нибудь на улицѣ. Хорошо еще, что полиція подбираетъ эдакихъ людей, а то, долго ли до грѣха? Того и гляди замерзнетъ, въ эдакую стужу, или экипажъ черезъ брюхо переѣдетъ.
Однимъ словомъ, изъ распросовъ я узналъ, что Облачковъ былъ когда-то порядочный чиновникъ, служилъ въ какомъ-то департаментѣ, жилъ съ матерью, содержалъ ее; но связавшись съ какой-то безпутной дѣвкой, сталъ пить, пить и пить. Однажды до того допился, что пришолъ со скрипкой въ департаментъ и когда разные почтенные мужи занимались обсужденіемъ макого-то важнаго вопроса, вломился въ главную комнату присутствія. и заигралъ надъ самымъ ухомъ директора: внизъ да по рѣчкѣ, внизъ по Фонтанкѣ, сизый селезень плыветъ.
Ну конечно его вывели изъ комнаты и выгнали изъ службы. Одмако, несмотря на эту краткую біографію, я хотѣлъ подробнѣй узнать кто это былъ Облачковъ.
Съ этою цѣлью я отправился къ нему на квартиру; думаю, авось застану, на счастье. Миновавши длинный рядъ кривошлыкихъ домишковъ, я углубился въ какой-то нескончаемый переулокъ, тянущійся между сломаными и наклонившимися заборами. Подъ ногами зіяли, какъ могилы, глубокія канавы. Въ иномъ мѣстѣ приходилось перебираться по одной дрожащей дощечкѣ на высотѣ полутора аршинъ, надъ уровнемъ улицы. Ни одна живая душа мнѣ не встрѣтилась. Да тутъ, середи бѣлаго дня, чрезвычайно удобно грабить, а идти сюда ночью, значитъ обречь себя на вѣрную смерть. На концѣ переулка стоялъ высокій нескладный домишко, съ крышей какъ сахарная голова, а подъ самыми небесами торчало узенькое окошко. Здѣсь-ио и жили Облачковъ съ своей старухой матерью. Я вошелъ на дворъ — могильная тишина; стучался, стучался въ нѣсколько дверей, — никто не отзывается, словно весь домъ вымеръ.
Долго я взбирался по животрепещущей лѣстницѣ, словно восходилъ на облака, наконецъ постучался въ дверь, обитую грязной цыновкой. Вышла какая-то старушонка въ халатѣ до-того засаленномъ, что трудно было различить какого онъ цвѣта. Изъ-за множества морщинъ нельзя было видѣть ни бровей, ни глазъ.
— Кого тебѣ нужно? спросила она, держась за ручку двери и недопуская меня войти.
— Здѣсь живетъ Облачковъ?
— Здѣсь; я его мать.
— Дома онъ?
— Дома-то дома, да ему не до гостей: онъ пьянъ.
— Позвольте хоть на минуточку войти.
— Войдите, только вы отъ него теперь толку никакого но добьетесь.
Однако я вошолъ и остолбенѣлъ при видѣ окружающей меня бѣдности. Много я читалъ про ирландскихъ, лондонскихъ нищихъ, входилъ въ дома бѣдныхъ людей, но представлявшаяся теперь передо мной бѣдность превосходила всякое описаніе. Это была свѣтелка никакъ не больше невской кареты. Она не имѣла печи и сама была сколочена изъ жиденькихъ досокъ собственно для отдачи внаймы въ лѣтнюю пору. Зимой же, кромѣ Облачкееа съ матерью, въѣхать въ нее никто не рѣшался. Однако жадная хозяйка не хотѣла уступить ее Облачкову даромъ, изъ состраданія, а брала за мѣсяцъ 75 копѣекъ. Окно, величиною въ кулакъ, дотого заросло льдомъ, что не давало никакого свѣта. Громадныя сосульки какъ кинжалы торчали отъ стекла чуть не на вершокъ. Сквозь всѣ пазы между стѣнными и потолочными досками просвѣчивалъ снѣгъ, а паутина и конопатка спускались цѣлыми драпри съ потолка и стѣнъ, покрытыхъ инеемъ. Какъ теперь вспомню про эту свѣтелку, такъ меня даже морозъ по кожѣ подираетъ; дотого было въ ней холодно, куды холоднѣе, чѣмъ на дворѣ. На полу валялись какія-то сѣрыя тряпки, и былъ разостлавъ салопишко, прозрачный какъ рѣшето. Это была постель матери и сына. Укрывши голову сюртучкомъ и подогнувъ подъ себя ноги, Облачковъ храпѣлъ. Его красная какъ вареный ракъ рожа, всклокоченные волосы ясно доказывали, что онъ былъ мертвецки… — Не будите eго, пусть дрыхнетъ! отвѣтила мать, когда я вопросилъ позволенія разбудить ея сына. Боже-боже! неужели это жизнь!.. Вручивши рублевую бумажку, за которую старуха мнѣ поцѣловала руку, я скорѣе бросился изъ комнаты, сѣлъ на извощика и уѣхалъ домой. Вотъ человѣкъ и можетъ-быть съ талантомъ, а пропадаетъ какъ червь и непремѣнно пропадетъ! Тутъ ужь винить некого, развѣ только судьбу. Каково же несчастной матери? Должно быть очень интересна біографія этого Облачкова!
Заинтересованный въ высшей степени исторіей этого погибающаго таланта, я сталъ ходить на квартиру Облачкова почти каждый дома, и добился-таки того, когда онъ былъ дома и не пьянъ. Имъ его откровенныхъ разсказовъ я составилъ слѣдующую маленькую повѣсть его любви.
Вотъ она:
Однажды Облачковъ, одѣтый въ щегольской департаментскій мундиръ возвращался изъ должности съ своимъ товарищемъ послѣ полученія «сихъ». Облачковъ былъ тогда чиновыхъ комъ-иль-фо, поэтическаго дара въ себѣ не подозрѣвалъ, а служилъ гладенько, равненько, какъ подобаетъ департаментскому чиновнику. «Сіи» онъ получалъ всегда, то-есть сдавалъ съ красненькой семь съ половиною копѣекъ, которыя всегда приготовлялъ къ сладостному двадцать-третьему числу. Скушавъ съ товарищемъ котлетку въ приличномъ трактирчикѣ, пропустивъ предварительно десятикопѣечную рюмочку, онъ началъ мечтать о другихъ блаженствахъ.
— А какъ бы насчетъ того?.. спросилъ онъ товарища, плутовски подмигнувъ лѣвымъ глазомъ.
— Райскіе чертоги нашему жалованью не доступны, отвѣчалъ товарищъ, только-что прочитавшій Марлинскаго: — не хочешь-ли я сведу тебя къ портерную?
— Въ портерную чиновнику входить какъ-то неловко: какой-нибудь завистникъ изъ нашего же брата пожалуй увидитъ и донесетъ.
— Это въ глухомъ мѣстѣ, такъ-сказать вдали отъ правительственнаго ока, то-есть на Петербургской сторонѣ.
— Да чиста ли портерная? можетъ-быть тамъ присутствютъ какіе-нибудь мовэ-жанръ?..
Словно мовэ-жанръ Облачковъ только-что заимствовалъ отъ своего столоначальника и немедленно пустилъ его въ оборотъ. Да и самъ-то столоначальникъ пользовался имъ поболѣе двухъ съ половиною сутокъ, считая со дня услышанія его изъ директорскихъ устъ.
— Я тебя потому хочу свесть въ эту портерную, что тамъ есть одно совершенство.
— Какое совершенство?
— Тамъ есть одна «пѣвица»… Ахъ, еслибы ты видѣлъ, какъ она хороша!.. недавно еще практикуется въ пѣніи; а поклонникамъ отбою нѣтъ… Ты видѣлъ Венеру?..
— То-есть какъ это Венеру?.. въ какомъ отношенія?
— Да нѣтъ, говори ты — видѣлъ Венеру?.. Говори, видѣвъ?
— Ну, положимъ, видѣлъ.
— Такъ вотъ ее еще разъ увидишь въ самомъ дѣлѣ, не на картинѣ.
Пылкое воображеніе Облачкова, какъ видно изъ стиховъ, еще не натянутое на метрическую колодку, не распятое въ четырехстопномъ стихѣ, разгулялось до высочайшей степени. Онъ уже заранѣе мечталъ увидѣть въ портерной что-то неземное и охотно послѣдовалъ совѣту товарища. Хотя съ робостью, нерѣшительностью, но съ какимъ-то сладостнымъ замираніемъ сердца Облачковъ вошолъ вслѣдъ за товарищемъ въ низенькія двери портерной.
Картина извѣстная: шаговъ въ десять комната, оклеенная обоями, до того закоптѣвшими отъ табачнаго дыма, что трудно было различить ихъ цвѣтъ. Рядъ красныхъ столовъ, а въ углу китайскій бильярдъ, на которомъ упражнялись двое мастеровыхъ; какой-то небритый джентльменъ уперши скрипку въ подбородокъ, наяривалъ «Было дѣло подъ Полтавой»; какая-то дѣвушка, вѣроятно пѣвица, разглаживала накрахмаленную юбку. Благоприличный тогда Облачковъ сморщился, увидя очень обыкновенное лицо гладильщицы.
— Куда ты меня завелъ? спросилъ онъ.
— А вотъ погоди, увидишь, отвѣчалъ товарищъ, и спросилъ для блазира двѣ бутылки пива и двѣ папиросы.
— Въ какую цѣну прикажете, въ двѣ или въ три?
— Въ три, Добровольскаго.
Въ отворенной двери, словно какъ на картинѣ появилась дѣвушка. Облачковъ взглянулъ и обомлѣлъ.
Въ дверяхъ стояла красавица лѣтъ семнадцати, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ. Миніатюрный овалъ ея личика еще болѣе выигрывалъ отъ золотистыхъ волосъ, какъ-то небрежно зачесанныхъ назадъ. Они были ловко подхвачены булавкой, конечно мѣдной, но казавшейся издали золотою. Красавица стояла недвижно, только было едва замѣтно какъ отъ дыханія тихо колыхалась ея грудь… Освѣщеніе ли, падавшее изъ тусклаго окна было очень эфектно, или ея неподвижность, придававшая ея стройному стану что-то картинное, только она была въ эту минуту необыкновенно хороша; ее даже странно было видѣть въ такомъ мѣстѣ. Это былъ конечно одинъ изъ такихъ случаевъ, которые никогда не повторятся въ нашей столицѣ. Здѣсь хорошенькихъ умѣютъ разглядывать и знаютъ имъ цѣну.
— Видишь?.. спросилъ многозначительно товарищъ.
— Вижу, ничего нѣтъ особеннаго, недурненькая дѣвушка…
Между тѣмъ недурненькая дѣвушка, позѣвавши, опять скрылась.
— Куда же она ушла? спросилъ Облачковъ.
— А тебя это интересуетъ?.. извѣстно куда!.. спать. Видишь она зѣваетъ, не выспалась.
Облачкову какъ-то не понравился отвѣтъ товарища и его испытующій взглядъ; онъ старался избѣгать его взгляда.
— Я пойду къ ней, сказалъ товарищъ.
— Зачѣмъ? спросилъ Облачковъ нѣсколько задыхающимся голосомъ.
— Странный человѣкъ, словно я тебѣ долженъ отдавать отчетъ куда я иду? зачѣмъ?.. Пойду къ ней въ каморку, да и кончено; пораспрошу отчего она не выходитъ?
— Да пора домой!.. ну выпили и будетъ: здѣсь неловко долго сидѣть.
Но товарищъ его не слушалъ и отправился вслѣдъ за дѣвушкой.
Богъ его знаетъ отчего, только Облачковъ все надѣялся, что товарищъ сейчасъ выйдетъ оттуда, но когда дверь каморки затворилась, сердце Облачкова мучительно заныло, неизвѣстно отчего. Онъ хотѣлъ-было постучаться въ двери, но какъ-то удержался.
— Съ чего, съ какой стати я буду ревновать къ обыкновенной дѣвушкѣ, да еще въ такомъ мѣстѣ?.. Мало ли кромѣ насъ сюда приходятъ и уходятъ?.. Вѣдь я буду въ глазахъ его смѣшонъ.
Это на минутку поохолодило его, но вскорѣ сердце его снова мучительно заныло.
Напрасно онъ твердилъ самъ себѣ: «что за глупость, что за пошлость?» какія-то невѣдомыя досель муки, какъ волны къ берегу, то прихлынутъ къ сердцу, то отхлынутъ.
Четверть часа показалось ему четвертью столѣтія. Онъ сталъ уже пріискивать предлогъ, какъ бы половчѣе прекратилъ ихъ бесѣду.
— А послушай, у тебя моя сигарочница? крикнулъ за перегородку Облачковъ. Голосъ его звучалъ какимъ-то болѣзненнымъ, умоляющимъ тономъ. Видно было, что онъ хотѣлъ что-то другое сказать.
— Ну тебя съ твоей сигарочницей! отвѣчалъ тотъ какъ-то нехотя.
Прошло еще нѣсколько мучительныхъ минутъ для Облачкова; наконецъ что-то на стѣной прошумѣло, дверь черезъ минуту скрыпнула и товарищъ Облачкова вышелъ въ полномъ сіяніи департаментскаго виц-мундира.
У послѣдняго словно гора свалилась съ плечъ и онъ, стараясь принять веселый, беззаботный видъ, сказалъ:
— Представь, братъ, я и забылъ, что порт-сигаръ дома оставилъ. Экой я, право, разсѣянный!
Въ это время опять появилась дѣвушка въ дверяхъ и опять остановилась. Облачковъ взглянулъ на нее и вздрогнулъ: она была еще лучше. Коса улеглась какъ-то небрежнѣй, что придавало дѣвушкѣ другой, болѣе граціозный видъ. Она слегка раскраснѣлась, что увеличило ея красоту и удесятеряло мученія Облачкова.
Дѣвушка постояла, постояла въ дверяхъ какъ прежде. и вѣроятно видя, что никого нѣтъ изъ посѣтителей, ушла совсѣмъ. Нужножъ было какъ нарочно всему случиться такъ, чтобъ окончательно отуманить голову будущаго поэта. Въ портерной кромѣ ихъ двоихъ никого не было; мастеровые и гладильщица убрались. Значитъ за было случая, чтобъ поведеніе заинтересовавшей дѣвушки выказалось въ какой-нибудь безобразной выходкѣ. Побесѣдуй еще съ ней человѣка два кромѣ товарища илюзія бы исчезла. Самая фамильярность дѣвы была бы тогда лучшимъ лекарствомъ отъ любовной горячки и. Облачковъ бы живо отрезвился.
Къ довершенію всѣхъ бѣдъ пріятель словно надсыпалъ соли съ толченымъ стекломъ въ начинавшую гноиться сердечную ранку Облачкова.
— Ты не знаешь, братъ, что это за несчастная дѣвочка! говорилъ товарищъ дорогой: — она всего здѣсь шестой день; не соблазнилъ какой-то негодяй, завезъ нарочно сюда и бродилъ здѣсь… Я ее непремѣнно возьму къ себѣ жить. Какая душка!.. Ахъ, еслибы ты зналъ что за милка!..
Облачковъ былъ въ эти минуты словно подъ ножами, словно пріятель, воткнувши ему кинжалъ въ грудь, тихонько его переворачивалъ, разсверливалъ рану. Чудная красота, паденіе отъ благородной довѣрчивости, мысль, что можетъ-быть въ эту минуту бесѣдуетъ съ ней другой посѣтитель, несчастная обязанность изъ-за того только, чтобъ не вытолкали въ шею изъ послѣдняго пріюта, отвѣчать ласкамъ каждаго мастерового и ко всему этому полная невозможность помочь ей. Пріятель конечно вралъ: онъ точно также голодалъ на девяти рубляхъ, ему ли до содержанокъ! Ахъ, какъ бы въ эту минуту Облачкину хотѣлось быть богачомъ! Онъ только въ эту минуту понялъ какъ хорошо быть богатымъ!..
Онъ въ одно бы мгновеніе стрѣлой полетѣлъ на извощикѣ, запихнулъ бы въ горло портерщика пачку асигнацій и повезъ бы ее, ему благодарную, имъ спасенную въ первую отель въ столицѣ. Онъ окружилъ бы ее покоемъ, счастіемъ, былъ бы ея рабомъ, молился бы ей!
Отъ такой кутерьмы въ головѣ, отъ такого душевнаго урагана всякій умный человѣкъ сдѣлался бы поэтомъ. Вдругъ въ головѣ Облачкова блеснула геніальная по его мнѣнію мысль: «А что, вѣдь у меня въ карманѣ еще восемь рублей! Я имѣю на нее такое же право, какъ и всѣ; вѣдь это „общая собственность“. Положимъ я далекъ отъ пошлостей, но по-крайней-мѣрѣ увижу ее, — буду съ нею говорить, брать ее за руку. Все равно, я заплачу же ей деньги».
— А мнѣ, брать, надо къ одному чиновнику зайти! сказалъ Облачковъ товарищу: — прощай!
— Куда жъ ты, братъ, пойдемъ, сыграемъ на бильярдѣ!
— Ей-богу, нужно; важное дѣло. Все равно, вечеромъ къ тебѣ зайду.
— Ты всегда такая свинья!..
И товарищи разошлись.
Облачковъ направилъ стопы въ переулокъ совершенно противуположный отъ того, который велъ въ портерную, чтобы пріятель не догадался, и ставши за угломъ, долго выжидалъ пока послѣдній не скрылся изъ вида. Извощиковъ не попалось по дорогѣ и онъ во весь духъ пустился снова въ портерную.
Онъ отчасти былъ радъ, что его красавицы не было тутъ на лицо, потому-что она избѣгнула по-крайней-мѣрѣ посѣтителей. Вошли въ общую еще двѣ какихъ-то новыхъ пѣвицы, которыя Облачкову показались отвратительными.
— Что вы, баринъ, такой скучный? Хоть бы папиросками «дѣвушекъ» поподчивали! замѣтила одна изъ сиренъ.
Чтобъ отъ нихъ отвязаться, Облачковъ велѣлъ подать имъ четыре папиросы. Ему было не до того: сердце у него стучало какъ молотокъ и онъ съ нетерпѣніемъ посматривалъ на дверь, въ которой, какъ призракъ отъ волшебнаго фонаря, два раза появлялось его божество, его солнце!..
Прошолъ цѣлый часъ, а ея не было. Онъ искурилъ папиросъ на цѣлый двугривенный, истратилъ полтинникъ на пиво для неотвязчивыхъ цирцей, а ея все не было. Сердце его взмывало, онъ страдалъ страшно, а все не рѣшался спросить про нее, да и какъ спросить, когда онъ даже не зналъ ея имени, а у товарища спросить позабылъ.
— Много ли у васъ здѣсь дѣвушекъ? обратился онъ робко съ вопросомъ къ одной изъ присутствующихъ. Ему казалось, что такъ вотъ всѣ и знаютъ, что онъ влюбленъ въ такую-то, что у него на лбу это написано.
— Четыре, баринъ, четыре! А что вамъ?
"Четыре, подумалъ Облачковъ: — а двѣ на лицо, значить недостаетъ только той, которая разглаживала юпку, да ея. Какже теперь про нее-то спросить? А развѣ вотъ какъ:
— А гдѣ та, которая разглаживала юпку, пухлое лицо такое?..
— Ахъ, это Матрешка Тартарова! Въ трактирѣ чай пьетъ. Поставьте бутылочку пивца, я вамъ ее позову.
— Нѣтъ, я такъ только спросилъ.
Ему не Матрешку Тартарову было нужно: онъ все добирался до той, которою была полна его душа, только совѣстился спросить прямо… Однако онъ изобрѣлъ способъ дознаться не открывая другимъ, какую именно желалъ бы видѣть. Любовь зобрѣтательна.
— Тебя какъ бранятъ-то? обратился онъ шутя къ одной
— Федора.
— А тебя?
— Хавронья.
— Ну, а ту?
— Матрешкой Тартаровой.
— А какъ четвертую-то зовутъ?.. спросилъ онъ задыхающимся голосомъ я съ страшнымъ волненіемъ ожидалъ отвѣта.
— Ахъ эту хорошенькую-то?.. Наталья. Она скоро придетъ.
У Облачкова отлегло отъ сердца. За такое радостное извѣстіе онъ поставилъ дѣвамъ двѣ бутылки пива.
Въ это время ввалилось въ дверь два какихъ-то здоровенныхъ мужчины. По нахальному выраженію лица одного изъ нихъ и нѣкоторымъ замашкамъ, видно было что это былъ лакей «чистѣйшей хамской крови», какъ выражались до 19 февраля.
— А гдѣ моя Наташа?.. спросилъ онъ, обратясь небрежно къ портерщику, играя мѣдной цѣпочкой отъ часовъ.
— Ушла куда-то, отвѣчалъ тотъ.
При словахъ: моя Наташа, словно кто кинжаломъ стукнулъ въ сердце Облачкова: оно болѣзненно сжалось, завыло и мысли одна другой мучительнѣе загомозились въ головѣ.
— Онъ значитъ имѣетъ причины говорить: «моя Наташа…» и эта угряватая рожа, хамъ во фракѣ, у котораго вмѣсто души — вѣникъ, какимъ онъ чиститъ барину панталоны… Боже, Боже мей! даже подумать страшно!.. Тутъ воображеніе будущаго поэта начало рисовать картины, одна другой сладострастнѣе, одна другой мучительнѣй, изсушая мозгъ, кипятя кровь… Еще-бъ такихъ минутъ пятокъ, и жадная смерть застучала-бъ могильной лопатой въ его еще не окрѣпшую для страданій грудь. Онъ былъ очень не дуренъ собой; ему было всего двадцать-три года.
Но судьба словно сжалилась надъ нимъ. Она отложила свои пытки; хоть на короткой срокъ, а отложила.
Такъ и кошка, поймавшая мышонка, выпускаетъ его изъ зубовъ, даетъ ему нѣсколько поиграть…
— Скажи ее! сказалъ лакей, обратясь къ портерщику: — что я приду завтра въ такое же время, чтобъ она меня непремѣнно ждала!
— Слушаю-съ, будетъ въ точности исполнено, отвѣчалъ тотъ, дорожа щедрымъ гостемъ, который уже не разъ здѣсь прокучивалъ половину подтибренныхъ у барина въ тотъ день денегъ.
Съ сердца Облачкова словно свалился пяти-пудовый камень; онъ съ жадностью пожиралъ глазами лакея, молилъ въ душѣ Бога, чтобы тотъ внушилъ ему поскорѣе мысль убраться отсюда, до прихода Наташи. Тольке-что лакей съ товарищемъ ушли, какъ въ другихъ дверяхъ показалась его Наташа. Она на этотъ разъ была въ какомъ-то темномъ платьѣ, что придавало ея серебристымъ плечамъ и чуть-чуть открытой груди какой-то серебристый отливъ. Голова у ней была зачесана какъ-то поновому, но къ лицу. Тутъ-то Облачковъ только разглядѣлъ ея роскошную косу… Сердце его сладко обливалось кровью отъ одной мысли, что настала сладостная минута… Онъ ужь порывался позвать ее въ сосѣднюю комнату, но все существо его какъ-то прыгало, порывалось куда-то, мѣшало спокойно высказаться языку. Однако онъ задыхаясь, проговорилъ ей: «неугодно ли вамъ поговорить со мною?..» Я уже сказалъ выше, что онъ былъ далекъ отъ всего пошлаго, и когда она послѣдовала за нимъ въ комнатку, сама заперла щеколдой дверь, онъ былъ на верху того нестерпимаго блаженства, которое такъ же томитъ, тяготитъ человѣка, какъ и горе, но зато, за эти минуты блаженства человѣкъ и расплачивается цѣлыми годами страданій. Это блаженство неизмѣримо, выше блаженства первой ночи молодого барина, наслѣдника нѣсколькихъ тысячъ душъ, незнатнаго весь вѣкъ нужды, наконецъ благополучно сочетавшагося съ каменнымъ пяти-этажнымъ домомъ и двумя стами тысячъ въ ломбардѣ. Наслажденія, удовольствія жизни для него приѣлись, потеряли свой букетъ, свою поэзію, какъ теряютъ поэзію розговѣны въ пасху въ глазахъ человѣка, который весь великій постъ питался ливерными колбасами, индѣйками съ изюмомъ, поросятами подъ хрѣномъ и тому подобнымъ. Невѣста богача, спору нѣтъ, хороша какъ роза, чиста какъ голубица; но тутъ нѣтъ поэзіи страданій, поэзіи самоотверженія.
Тутъ женихъ и невѣста ничѣмъ особеннымъ не жертвуютъ другъ для друга; какъ тотъ, такъ и та сочетались, потому что это приличная во всѣхъ отношеніяхъ партія. Нѣтъ, другое дѣло, вытащивши любимую дѣвушку изъ омута разврата, пожертвовавши для нея послѣднимъ фракомъ, рублемъ — испытать блаженство, когда она вся превратившаяся въ благодарность, падетъ въ твои объятія… Тутъ нечего ожидать цѣломудрія, чистоты, которыя такъ легко сохранять дѣвицамъ достаточнымъ, тутъ другое наслажденіе, въ мильонъ-мильоновъ разъ высшее, болѣе тонкое, чѣмъ акуратность въ отправленіи животнаго процеса…
Вотъ какого блаженства добивался Облачковъ, вотъ почему онъ чуть не задохся отъ прилива крови къ сердцу, когда обнаженная по локоть ручка заперла можетъ-быть по привычкѣ дверь щеколдой. Да, такое блаженство невыносимо и несравнимо. Какъ трудно простому глазу вывести ослѣпительный свѣтъ солнца, такъ трудно душѣ перенесть такую роскошь, такой избытокъ восторга. Они остались глазъ на глазъ, въ комнаткѣ въ какихъ-нибудь квадратныхъ два аршина…
Кровь такъ въ немъ бушевала, невыразимо сладкій восторгъ такъ охватилъ все его существо, что онъ незналъ, какъ приступить къ дѣлу, съ чего начать разговоръ. Ему бы хотѣлось высказать многое, что у него лежало на сердцѣ, неотвязно просилось наружу, но онъ не рѣшался.
Будь она образованная дѣвушка, изъ порядочнаго дома, привыкшая отъ чтенія романовъ ко всѣмъ тонкостямъ любовной діалектики, другое дѣло. Но передъ нимъ сидѣла дѣвушка, хотя и любимая больше всего на свѣтѣ, но богъ-знаетъ какого склада понятій; не покажется ли ей это дико, смѣшно? Наконецъ, чтожъ даромъ тратить время попустому? Можетъ-быть она связана съ хозяиномъ заведенія такъ, что у нея каждая минута дорога. На пошлости онъ не рѣшился бы, хоть убей, потому сидѣлъ передъ нею минутъ пять какъ истуканъ, подъ ея испытующимъ вопросительнымъ взглядомъ. Что означалъ этотъ взглядъ, послѣ увидимъ. Однако, онъ успѣлъ выбраться на прямую дорогу, инстинктивно. Вынувши изъ порт-моне четыре рублевыхъ, онъ положилъ ихъ на столъ и сказалъ, взявши ее за руку:
— Слушайте! позвольте васъ, просить просидѣть со мною здѣсь четыре часа, поговорить съ вами, а, чтобъ нестѣснять васъ въ отношеніи къ хозяину, передайте ему изъ этихъ денегъ сколько знаете; остальное возьмите себѣ… Извините, что предлагаю деньги. Видитъ Богъ, что я нехочу этимъ васъ оскорбить! и самъ горько заплакалъ.
Что-то вродѣ радости и удивленія блеснуло въ ея глазахъ; она, бѣдняжка, ни отъ кого неполучала такихъ денегъ, за то только, чтобъ просидѣть съ молодымъ человѣкомъ четыре часа…
Другая бы на ея мѣстѣ, окончательно падшая, сейчасъ бы пала въ объятія къ щедрому молодому человѣку и очистила бы à propos весь бумажникъ; но она вся зардѣлась какъ маковъ цвѣтъ и незнала что отвѣчать; спрятать ли подъ корсажъ деповитки, или отдать ихъ назадъ.
Это-то и вывело Облачкова на большую дорогу, это-то и показало ему, что она недавно сорванная роза и безжалостно брошенная въ грязь… Глаза Облачкова наполнились самыми сладкими и вмѣстѣ самыми горькими слезами. Онъ взялъ ея бѣленькую ручку и сталъ покрывать ее поцѣлуями до самаго обнаженнаго локотка… Будь онъ, хоть добръ, но старъ, хилъ, или неопрятно одѣтъ вышло бы что-нибудь другое: она непремѣнно отдернула бы руку, и даже засмѣялась. Но она была женщина, больше несчастная, чѣмъ падшая; она не могла на замѣтить, что Облачковъ, глядящій на нее невыразимо восторженно, былъ хорошъ въ эту минуту. Онъ былъ одѣть такъ щегольски, предложилъ такія деньги, такъ ловко обойдя все щекотливое, такъ чистосердечно «заразительно» заплакалъ, что все это помогло не броситься ей въ глаза. Сравнивъ, вообразивши наконецъ, какая бездна разницы лежитъ между этимъ неопытнымъ еще чистымъ юношей и тѣми небритыми джентльменами, съ мѣдными цѣпочками, она при всемъ «насильственномъ паденіи», не могла быть непоражена страшнымъ контрастомъ. Она тихо обвила его шею, склонила голову къ нему на грудь и сама зарыдала. Такимъ образомъ они просидѣли въ объятіяхъ другъ друга, плача на взрыдъ, цѣлыхъ полтора часа. Они оба унеслись въ далекій невѣдомый многими міръ они оба позабыли, что сидятъ въ коморкѣ грязной портерной, что содержатель, какъ жадный ястребъ, ждетъ обычной своей подачи и…
Они даже не слыхали какъ часы били пять, шесть, семь, восемь, неслыхали какъ въ сосѣднихъ комнатахъ гомозились разные посѣтители, отпускали стереотипныя любезности и проч., и проч. Свѣчка давно догорѣла и погасла. Послѣ семи часовъ хозяинъ было пытался напомнить про какіе-то расчеты, но пылавшая страстью Наташа скомкала въ шарикъ три рублевыхъ въ ладони и бросила ихъ хозяину черезъ перегородку, проговоривши гордо: «получи!…» Пробило восемь, девять, десять, одинадцать, а Облачкова съ Наташей не было на землѣ…
Чѣмъ больше она шептались, говорила про свое прошедшее, тѣмъ сильнѣе влюблялись другъ въ друга…
Наконецъ настало время подъ опасеніемъ строгаго штрафа запирать заведеніе. И посѣтителямъ и даже пѣвицамъ, прикочовывавшимъ сюда только днемъ, настало время убираться по домамъ.
— Поѣдемъ ко мнѣ! сказалъ, задыхаясь отъ страсти, Облачковъ.
— Поѣдемъ, я твоя! отвѣчала Наташа.
— Извощикъ! крикнулъ Облачковъ.
Сѣли на извощика.
— Мнѣ мерзко вспомнить гдѣ я провела цѣлую недѣлю!.. Она уже успѣла расказать ему всю свою исторію обольщенія.
Ничего въ ней нѣтъ особенно новаго. Больше ничего, какъ въ домъ ея отца, чиновника казенной палаты, смоленской или витебской, началъ, годъ назадъ, похаживать красивый молодой чиновникъ подъ видомъ родственника. Онъ былъ румяненькій, смазливенькій молодой человѣкъ, сынъ богатаго помѣщика, щеголялъ всегда въ брильянтовыхъ перстняхъ, былъ щедръ на подарки, поэтому очень легко и вскружилъ голову тогда еще глупенькой Наташѣ. Они сговорились имѣть свиданіе въ какой-то подгородной рощѣ, куда Наташа хаживала съ бывшею съ нею за одно горничной, большой мастерицей сводить два любящія сердца. Не прошло и недѣли послѣ упоительныхъ лобзаній и сладостныхъ свиданій, какъ отецъ обольстителя отправилъ сына бить баклуши въ столицѣ, приписавъ его къ какому-то департаменту.
Сыночекъ увезъ Наташу въ Питеръ, которая въ условленный срокъ убѣжала отъ отца. Поживши съ Наташей въ какой-то гостиницѣ, на Гороховой, онъ отличнѣйшимъ образамъ промотался, проигрался и ему было не до нея — она успѣла разумѣется опротивѣть.
Глупѣйшая исторія, повторявшаяся сто билліоновъ разъ со временъ Адама и Евы, поэтому и расказыватъ ее не хочется; а дѣлаешь это для послѣдовательности. Сговорившись съ портерщикомъ, давши ему впрочемъ пятьдесятъ рублей на содержаніе подруги, не «въ самой портерной», а у себя дома, помѣщичій сынокъ ускакалъ къ отцу, который только-что передъ его отъѣздомъ выслалъ ему пятьсотъ рублей.
— Не хочу быть чиновникомъ, папенька, хочу быть гусаромъ!..
— Ну, въ гусары, такъ въ гусары.
И сдѣлался помѣщичій сынокъ гусарскимъ юнкеромъ. Жадный портерщикъ попрекалъ хлѣбомъ-солью несчастную Наташу, когда по его расчету вышли всѣ пятьдесятъ рублей, а объ обольстителѣ не было ни слуху, ни духу. Къ красавицѣ подъѣзжалъ съ гостинодворскими любезностями сынокъ портерщика, бывшій прикащикомъ въ какой-то лавкѣ. Однимъ словомъ, она не потѣшила сыночка и была безъ церемоніи прогнана въ «общую», куда прикочовывали разныя пѣвицы, вродѣ сопрано Матрешка Тартаровой… Хорошо еще, что всего-то пришлось пробыть ей въ этомъ вертепѣ недѣлю. Тяжело описывать такія вещи, да инымъ еще покажется неприличнымъ…
Есть люди, которые удивительно строго берегутъ свое благоприличіе, ропщутъ на автора за каждое нескромное слово, за всякую лишнюю, по ихъ мнѣнію, откровенность, а поступаютъ право не лучше этого негодяя, помѣщичьяго сынка. Большинство же, то-есть столпы-то отечества, вѣчные блюстители частоты слога, цѣломудрія на бумагѣ, непремѣнно станутъ роптать, что я помѣстилъ мою героиню въ «такомъ заведеніи…» Да, мы ужасно боимся нескромныхъ словъ, но не прочь отъ темныхъ дѣлъ, лишь бы удалось ихъ совершить въ глубочайшей тайнѣ, нисколько себя не компрометируя. Оттого-то кругомъ насъ, надъ нами, подъ нами — слезы, предательство, обманъ, распутство, грязное нищенство, которое день ото дня яснѣе просвѣчиваеть сквозь мишуру проматывающихся сословій…
Толи дѣло, мы, достаточные, зажиточные господа, живемъ себѣ припѣваючи въ отличныхъ теплыхъ комнатахъ, незнаемъ съ младенчества та бѣдности, на печалей: ѣсть захотимъ — подадутъ, кататься по городу вздумаемъ — запрягутъ. Какое вамъ дѣло знать какъ эти бѣдные колотятся изъ-за гроша; какъ гнусные сластолюбцы обольщаютъ несчастныхъ дурочекъ; какъ наконецъ эти дурочки сразу дѣлаются умными, когда узнаютъ всю подлость обольстителя, а чтобъ не замерзнуть за дверью, не умереть съ голоду впадаютъ въ развратъ. До этого намъ никакого дѣла нѣтъ. Описывайте намъ благовонныя гостиныя, прекрасныхъ рыцарей въ парижскихъ фракахъ, вымаливающихъ слово любви у цѣломудренныхъ дѣвъ, которыя нерѣдко потому и цѣломудренны, что ихъ стерегутъ сорокъ паръ глазъ…
Какъ былъ счастливъ Облачковъ въ этотъ день, такъ и сказать нельзя. Всю дорогу прижималъ свою возлюбленную къ сердцу и ужь именно согрѣвалъ ее поцѣлуями. Къ лучшему или худшему извощикъ попался преплохой, кляча преупрямая, преотвратительная. Ее ударятъ кнутомъ, она вмѣсто того чтобъ прибавить рыси, только лягается. Надо замѣтить, чтобъ не забыть, что хитрый содержатель заведенія съ умысломъ отпустилъ Наташу съ Облачковымъ: онъ зналъ, что тотъ прядетъ за ея паспортомъ. Такъ и случилось. Когда Облачковъ пришелъ за ея паспортомъ, содержатель заломилъ съ него двадцать-пять рублей, грозя въ противномъ случаѣ вытребовать Наташу черезъ полицію, объявить объ ея дурномъ поведеніи и датъ ей документъ извѣстнаго цвѣта. Каково было положеніе Облачкова, когда онъ, убѣдившись въ нравственныхъ достоинствахъ Наташи, хотѣлъ во чтобы то ни стало жениться на ней. Ко всему этому не было ни рубля денегъ. Напрасно онъ горячился, грозилъ содержателю Сибирью за насильственное вовлеченіе дѣвушки въ порочную жизнь — ничто не помогало. Согласились наконецъ на томъ, что Облачковъ долженъ былъ уплатить содержателю заведенія пятнадцать рублей, изъ которыхъ пять сейчасъ же. а на остальные дать росписку. Но гдѣ же взятъ и пять рублей, когда ихъ нѣтъ?
Между тѣмъ на другое утро новую «оригинальную» чету ожидала та пошлая проза жизни, которая въ состояніи охолодить любовь самой «благовоспитанной молодой». Но не такова была Наташа. Ея любовь съ каждымъ часомъ разгоралась все сильнѣе и сильнѣе, какъ тѣ пожары, которые случаются въ большихъ масляныхъ, спиртныхъ и винныхъ магазинахъ. Но прежде чѣмъ толковать о житейскихъ дрязгахъ, нуждахъ, которыя всѣмъ и въ жизни-то надоѣли, поговоримъ о поэзіи любви.
Чѣмъ дальше, тѣмъ больше, яснѣе раскрывалась прекрасная душа Наташи. Какъ всякая женщина, не лишенная «хозяйскаго» глаза, она съ перваго шага въ новое жилище не могла не замѣтить какъ все въ немъ было мизерно. Два стульчика, вѣроятно хозяйскіе, облѣзлый комодецъ, зеркальцо, въ которомъ глядѣвшійся могъ видѣть только кончикъ собственнаго своего носа — все это не сулило комфорта, изобилія нетолько въ будущемъ, даже въ медовый мѣсяцъ. Облачковъ даже затруднился въ расплатѣ съ извощикомъ и подъ предлогомъ, что нѣтъ мелкихъ, а все крупные, занялъ четвертакъ у хозяевъ. Бѣдняга, получая скудное жалованье, да пользуясь кой-какими гривенниками, перепадавшими отъ сострадательныхъ просителей, не могъ очень разгуляться по части комфорта. Какъ всѣ галантерейные петербургскіе чиновники, подающіе большія надежды по мнѣнію ихъ начальниковъ, онъ проживался на платье: на брюхѣ шолкъ, а въ брюхѣ щолкъ.
Наташа на первый случай, до дальнѣйшихъ разъясненій дѣла предъ хозяевами, была окрещена двоюродной сестрицей. Облачковъ засуетился было, чтобъ сочинить ужинъ, состоящій у бѣдняковъ какъ извѣстно изъ куска оставшейся отъ обѣда говядины и какой-то окиси подогрѣтыхъ щей. Но Наташа по своему тонкому женскому инстинкту, но какой-то благородной аристократической щекотливости, ниспосылаемой Богомъ безъ разбору на сословія, не хотѣла своего «возлюбленнаго» заставить страдать за свою явную бѣдность. Она отказалась наотрѣзъ отъ всякаго ужина и просила только «гдѣ-нибудь» ей постлать постель. Читатель можетъ-быть не повѣрить до какой высокой степени благородства достигли въ квартирѣ Облачкова отношенія этихъ двухъ особъ. Можетъ-быть подобная случайность при такой повидимому пошлой обстановкѣ произошла въ первый разъ въ Петербургѣ, считая съ его основанія въ 1703 году, и конечно въ послѣдній.
Свѣтъ — театръ, люди — актеры. Шекспиръ декламировалъ на сценѣ имъ же сочиненныя піесы среди дырявыхъ декорацій походнаго театра, однако это не мѣшало ему исторгать слезы изъ глазъ зрителей, не помѣшало ему сдѣлаться «Шекспиромъ».
Наташѣ Облачковъ постлалъ постель отдѣльно, какъ двоюродной сестрѣ, самъ устроился на полу, загасилъ свѣчку во избѣжаніе нѣкоторыхъ неудобствъ и улегся. Постель Наташи не была лишена нѣкотораго и комфорта, какого только возможно было ожидать отъ чистенькаго, акуратненькаго Облачкова. Однако это не помѣшало ей всю ночь проворочаться съ боку на бокъ, не сомкнуть глазъ. Положеніе несчастной падшей дѣвушки было такъ ново, даже странно; будущее очевидно не предвѣщало ничего отраднаго, поэтому было о чемъ подумать.
Мысли, умозаключенія, догадки, воспоминанія какъ міры быстро проносились въ головѣ Наташи, оставляя на собою цѣлый рядъ тревогъ, сопровождались болѣзненнымъ изнываніемъ сердца, какими-то «сухими», но ѣдкими какъ дымъ слезами, которыя только жгутъ глаза, сверлятъ сердце, но не могутъ пролиться облегчающей влагой. Долго было бы пересказывать все что она передумала въ эту ночь. Облачкову тоже было не до сна. Поутру (это было осенью) когда свѣтъ, какой-то сѣрый, пробился между половинками неплотно какъ солдатская шинель, притворявшихся ставней, Облачковъ тихохонько приподнялся съ постели. Часы шипѣли, шипѣли и пробили наконецъ шесть, но какъ-то вяло, сонно, лѣниво, какъ вяло, сонно теченіе дѣлъ въ нашихъ присутственныхъ мѣстахъ. «Пора вставать!» подумалъ Облачковъ и сталъ тихохонько приподниматься съ полу, вродѣ того, какъ мертвецы на театрахъ встаютъ изъ гробовъ. Колѣнко несмотря на всю его осторожность громко хруснуло, заскрипѣла какая-то «глупая» половица, но все это осталось базъ особенныхъ послѣдствій: его возлюбленная не проснулась, а спала такъ, чуть-чуть переводя дыханіе, словно лежала во гробѣ. Она бѣдняжка дотого умаялась отъ этихъ всѣхъ дневныхъ тревогъ, которыя въ такомъ изобиліи ниспосылаются судьбою на бѣдныхъ, что ея молодая, свѣжаи натура взяла свое.
«Вотъ бы нарисовать!» подумалъ Облачковъ, любуясь ея молочными плечиками, немножко спустившейся съ груди рубашкой. Онъ долго смотрѣлъ на нее, какъ-то сладко дыша, чувствуя вмѣстѣ какое-то легкое щекотаніе крови и безпредѣльную, высокую любовь, готовую на всѣ самопожертвованія. Тутъ «горькая существенность», напомнившая о себѣ не совсѣмъ-то серебристымъ бѣльемъ Наташи, словно кинжаломъ стукнула въ сердце бѣдняка чиновника и онъ вмигъ свалился съ облаковъ.
Надо идти къ казначею, вымолить во что бы то ни стало хоть за два мѣсяца впередъ. Тутъ словно подплыла другая мысль: ахъ, вѣдь надо взять ея паспортъ! Нельзяжъ безъ паспорта… Этотъ подлецъ еще заломитъ чортъ знаетъ что.
Тутъ онъ началъ соображать только еще «не требующіе отлагательства» расходы и то оказалось необходимымъ не менѣе тридцати рублей. Даже при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ отъ казначея можно было только поживиться девятнадцатью съ половиной. Въ одно мгновеніе онъ мысленно произнесъ приговоръ новому виц-мундиру и даже серебрянымъ, съ золоченой доской часамъ. «Что жъ, думалъ онъ, цѣпочку можно оставить; если спросятъ, который часъ, можно сказать, что отдалъ въ починку». Забравши всѣ свои ночныя хламиды, щотку и ваксу, онъ тихонько выбрался въ сѣни и началъ на холодкѣ преусердно зудить сапоги. Тѣмъ же порядкомъ, то-есть тихохонько входя и уходя, онъ окончательно облачился.
Спохватившись, что нѣтъ ни крошки ни чаю, ни сахару, онъ ударился въ знакомую лавочку и кстати напомнилъ о кофеѣ. Наговоривши съ три короба лавочнику о безсмертіи души, о какой-то войнѣ, котерая будто непремѣнно должно начаться съ весны, онъ прямо поворотилъ къ самому суть. Лавочникъ, отуманенный такимъ изобиліемъ политическихъ и всякихъ извѣстій, не заглянулъ въ книжечку, гдѣ числилось за Облачковымъ цѣлыхъ три рубля — отпустилъ и кофе, и сливки, и чай, и сахаръ, всего на три раза.
Это хоть немножко облегчило Облачкова. Такой эгозой подъѣхалъ онъ къ сорокапятилѣтней рябой хозяйкѣ, наговоривъ старухѣ комплиментовъ, даже прикинулся нѣсколько влюбленнымъ, и попросилъ скорѣе сварить кофею.
Когда Наташа проснулась, и оглядѣвшись припоминала гдѣ она — все уже было прибрано, хозяинъ одѣтъ, на столѣ шипѣлъ, пуская паръ, кофейникъ… Облачковъ даже былъ такъ предупредителенъ, что вышелъ на четверть часа, чтобъ дать Наташѣ одѣться. Между тѣмъ невѣстка хозяйки, свояченица и всякое бабьё глядѣло во всѣ щели дырявой перегородки, шушукало про новую жилицу, сѣтовало на страшное развращеніе нравовъ между сословіемъ петербургскихъ чиновниковъ… Ильинишна успѣла уже передать на ушко какой-то Лукинишнѣ, что это не кто иная, какъ увезенная передъ самой свадьбой дочка архиваріуса… Нѣтъ, не дочка архиваріуса; это просто жена протокалиста извѣстная своимъ распутнымъ поведеніемъ. Однимъ словомъ пока влюбленные успѣли напиться, о произшествіи узнала вся неблагопристойная часть города.
У насъ вѣдь двѣ городскихъ почты; одна для писемъ, другая устная, при посредствѣ разныхъ кумушекъ, перебѣгающихъ съ извѣстіями изъ одной лавочки въ другую. Оставивъ Наташу въ комнаткѣ, посовѣтовавши ей запереться, Облачковъ ударился прежде всего къ казначею. Между-тѣмъ съ девяти заскрипѣла административная машина безчисленными своими колесами: исправные и неисправные собрались въ разныя капища Фемиды, зашипѣли прогуливаясь по бумагѣ миріады перьевъ, а Облачковъ неявился въ присутствіе.
— Что-то нашего Облачкова нѣтъ, замѣтилъ столоначальникъ Пустопорожневъ своему помощнику.
— Примемъ къ свѣдѣнію, отвѣчалъ тотъ, вонзая въ носъ жасминъ изъ табакерки, весь обсыпанный табакомъ.
— Всѣ вѣдь вотъ собрались: и Чепухинъ, и Галиматьинъ, и Охинѣйкинъ, а Облачкова нѣтъ. Нехорошо, право, нехорошо!..
Между-тѣмъ и Чепухинъ, и Охинѣйкинъ, и всѣ сидѣли какъ лебеди, чинно вокругъ стола, вооруженные перьями и только слегка улыбались. Имъ было удивительно весело, что Облачковъ, подающій ужь большія надежды, вдругъ не оправдалъ себя. Передъ ними уже рисовалась пріятная перспектива, что награду, нааначенную Облачкову, раздадутъ имъ поровну. Вотъ на чемъ вертится міръ! Между-тѣмъ Облачковъ, блѣдный какъ писчій листъ, предстоя предъ свѣтлыми очами департаментскаго казначея, съ трепетомъ ожидалъ приговора къ жизни, къ помилованію, или въ смерти.
Казначей, углубившись въ вычисленія, словно какой-нибудь Лапласъ, или Струве, не обращалъ даже вниманія на то, что Облачковъ уже три раза ему отвѣсилъ глубочайшій поклонъ, три раза проговорилъ: имѣю «счастье» вамъ кланяться, Доримедонтъ Асклипіодотовичъ! Наконецъ казначей взглянулъ искоса на Облачкова и сказалъ: Вамъ нельзя дать ни копѣйки!
Еслибъ на Облачкова рухнулъ въ это время потолокъ, онъ бы не былъ такъ оглушомъ, ошеломленъ, какъ этими словами, произнесенными методически-размѣреннымъ голосомъ: «Вамъ нельзя дать ни копѣйки».
Всѣ надежды его разлетѣлись въ прахъ отъ этихъ трехъ словъ: онъ стоялъ ни живъ, ни мертвъ, рѣшительно не зная что дѣлать. Губы дрожали, слезы подступили къ глазамъ, лицо сдѣлалось словно свернувшееся молоко. Онъ что-то прошеиталъ безъ звука, колѣнки затряслась, онъ упалъ передъ казначеемъ на колѣнки…
— Простите, если я осмѣлюсь сказать!..
— Что-о! спросилъ казначей, тономъ презрительнаго сожалѣнія, поглядѣвъ на него такимъ убійственнымъ взглядомъ, за который гордый независимый человѣкъ вызвалъ бы казначея на дуэль.
Но Облачковъ, какъ и всѣ его сослуживцы, до столоначальницкаго сана, привыкли къ подобному тону и взглядамъ…
— Меня обокрали!.. надѣть нечего!.. совралъ очень кстати Облачковъ.
— Ну ужь нате за мѣсяцъ впередъ, только отвяжитесь!..
И съ этими словами казначей швырнулъ книгу подъ носъ Облачвову и десятирублевую.
Хоть ожиданія Облачкова оправдались только вполовину, однакожъ онъ въ одно мгновеніе расцвѣлъ; ему видимо хотѣлось засмѣяться, облобызать жолтую, сухую какъ старый высохшій пергаментъ физіономію казначея, высказать ему безпредѣльную благодарность. Перо такъ и танцовало по бумагѣ въ дрожащей отъ радости рукѣ… Выскочивъ на улицу, какъ угорѣлый, онъ полетѣлъ пѣшечкомъ въ портерную, оставивъ тамъ пять рублей за паспортъ Наташа и взявши ея сундучокъ. А все-таки часамъ не сдобровать! подумалъ онъ: — ну, и мундира три…
Тутъ онъ долго колебался незная что прежде сбуритъ… А всего вѣрнѣе, думалъ онъ: — и то, и это… Подойдя къ ивзѣстному кормильцу бѣдняковъ — прежнему Апраксину, онъ остановился въ раздумьѣ… Посмотрѣлъ на часы — такъ они весело тюкали; ему ихъ стало страшно жаль, и онъ заплакалъ…
Онъ подошолъ къ такъ-называемымъ серебрявнымъ лавкамъ.
— Часы-то продаете, баринъ? спросилъ апраксинецъ, словно прочелъ это у Облачкова на лбу.
Долго торговались. Купецъ откапывалъ въ часахъ пороки за пороками, продавецъ выхвалялъ, божился, что самъ далъ двадцать рублей. Наконецъ часы проданы за восемь.
— Еслибъ еще семь дали за вицмундиръ, у меня было бы двадцать рублей, думалъ Облачковъ, торопясь къ своей возлюбленной…
Трудно описать ея радость при ихъ встрѣчѣ. Они бросились въ объятія другъ друга, чуть не добрую четверть часа оставались въ такомъ положеніи… Ничего нѣтъ выше, слаще той минуты, когда «два любящія сердца» очутятся въ самомъ ближайшемъ сосѣдствѣ; сперва восторженно замрутъ, потомъ начнутъ биться въ тактъ… Оно хоть немножко и сантиментально я выражаюсь, но справедливо. Сосѣди, глядя какъ тараканы изъ щелей на ихъ милованіе, нешутя стали думать, что это братъ и сестра… Къ этому еще способствовало и то, что они были нѣсколько похожи другъ на друга.
— А я тебя порадую, душка, сказала Наташа, вся сгарая въ объятіяхъ «милаго»… — У насъ есть пятьдесятъ рублей!.. Пока тебя не было, я и заработала!..
Подозрѣніе не подозрѣніе, а такъ, какое-то облачко, тѣнь отъ его тѣни, проскользнуло по лицу Облачкова, когда онъ спросилъ:
— Какъ заработала?..
— Угадай!.. отвѣчала шалунья-Наташа, и показала сѣренькую.
— Не мучь меня, скажи! сказалъ умоляющимъ голосомъ Облачковъ.
— Пустила въ оборотъ одну вещицу!.. отвѣчала она, кокетливо изогнувши головку и играя двусмысленностями.
— Все загадки, ангелъ божій! Не мучь, скажи!.. Я знаю, ты не сумѣешь солгать!..
Ей стало его жалко: она изъ глазъ его увидѣла, что онъ страдаетъ. Тутъ она расказала.
Дѣло было вотъ въ чемъ: обольститель, послѣ первыхъ минутъ «упоительныхъ» свиданій, снялъ съ пальца солитеръ, рублей въ двѣсти. Она, даже брошенная имъ, все надѣялась, что онъ за нею приѣдеть. Но когда всѣ надежды рушились, когда она увидѣла, что вотъ «тотъ», о которомъ она еще мечтала на дѣвической постели, дома, у отца, хотѣла подарить перстень ему, Облачкову. Увидѣвши, по приѣздѣ къ нему, что онъ крайне бѣденъ, она рѣшилась, не стѣсняя его «собой», продать этотъ перстень. Но какъ это сдѣлать, когда по уходѣ Облачкова къ казначею всѣ хозяева глядѣли на нее какъ волки. Хозяйка даже вслухъ замѣтила кухаркѣ: гляди въ оба, — еще пожалуй обокрадетъ.
Дѣти, при которыхъ бѣдняки-родители по недостатку комнатъ говорятъ и дѣлаютъ все откровенно, глядѣли на новую жилицу изподлобья, а трехлѣтній бутузикъ Володя даже заплакалъ и попятился къ мамѣ, когда жилица хотѣла его взять на руки…
Однако пустая случайность уладила все дѣло: Наташѣ захотѣлось пить. Она вышла въ кухню попросить воды. гдѣ въ это время случился хозяинъ квартиры, здѣшній мѣщанинъ Никаноръ Пантелѣичъ Баргамотовъ. Онъ былъ страстный поклонникъ хорошенькихъ, чему доказательствомъ служила плѣшъ на головѣ, величиною съ десертную тарелку. Понатершмсь въ обращеніи съ прекраснымъ поломъ, на танцовальныхъ вечерахъ и въ другихъ пріятныхъ заведеніяхъ, онъ тотчасъ вступилъ съ красавицей въ разговоръ, впродолженіи котораго врѣзался въ нее по уши.
Когда дошла рѣчь до того чѣмъ онъ занимается, оказалось, что онъ торгуетъ разными колечками, запонками и другиня секретными вещами, которыми обилуютъ такъ-называемые варшавскіе магазины и имѣетъ шкафчикъ на Щукиномъ.
— Не можете ли вы мнѣ продать этотъ перстенекъ? спросила Наташа, обрадовавшись благопріятному случаю.
Баргамотовъ, повертѣвши солитеръ въ пальцахъ, посмотрѣвши на свѣтъ какова вода брильянта, вызвался показать его ювелиру, живущему рядомъ. У ювелира глава разбѣжались, когда онъ увидѣлъ солитеръ. Надѣясь взять за него навѣрняка сто рублей, онъ набилъ цѣну до пятидесяти рублей; больше не давалъ.
— Отдавать, сударыня, за пятьдесятъ? спросилъ Баргамотовъ, принеся назадъ перстень.
Она была радешеська взять эти деньги, лишь бы сдѣлать возлюбленному сюрпризъ. Въ ней было столько тонкаго деликатства, что она боялась стѣснить бѣднаго Облачкова.
— Зачѣмъ ты это сдѣлала? спросилъ онъ съ видомъ прежняго упрека, во вмѣстѣ съ тѣмъ плохо скрывая радость при видѣ сѣренькой.
— Вѣдь у меня есть деньги! сказалъ онъ, вынимая ихъ изъ порт-мове.
— Душка! а я тебѣ заштопала фракъ подъ мышкой, прикрѣпила штрипку у брюкъ, починила чулки, уложила все въ чемоданъ…
— Ангелъ божій, когда-жъ ты все успѣла это сдѣлать?
И онъ со слезами упалъ въ ея объятія.
— Господи! молился онъ внутренно: — видно я еще не очень согрѣшилъ передъ тобою, что ты мнѣ послалъ такое совершенство!
Чудесное милосердіе промысла еще болѣе поразило его игрою словъ: онъ вспомнилъ, что его пріятель назвалъ ее совершенствомъ, самъ не понимая какъ справедливъ былъ этотъ эпитетъ.
Имѣя почти семьдесятъ рублей, они наняли маленькую квартирку со столомъ, для двоихъ, по восемнадцати рублей въ мѣсяцъ; она уговорила его заплатить за три мѣсяца впередъ честной, знакомой Облачкову хозяйкѣ, отказавшись отъ теплаго салопа. Онъ отдѣлилъ деревянной перегородкой спаленку для своей возлюбленной, съ окошечкомъ, изъ котораго открывался прелестный видъ на свиной хлѣвушекъ. Мимо оконъ бродили свиньи съ семействами и одинъ кабанъ съ такими величественными бакенбардами, которымъ будтобы втайнѣ завидовалъ какой-то столоначальникъ управы благочинія. Такимъ образомъ они зажили въ новомъ раю, припѣваючи. Онъ удвоилъ свою ретивость по части бумагомаранія, по извѣстному образцу. Всѣ золотыя надежды Чепухина, Белибердина — рушились, когда Облачкову вышло награды двадцать-пять рублей передъ рождествомъ, или къ новому году, не помню хорошенько. Вновь подплатили на четвертый мѣсяцъ. Но судьба уже вперила свои ястребиныя очи, позавидовала двумъ счастливцамъ и готовила Облачкову страшный ударъ. Онъ былъ еще страшнѣе тѣмъ, что его возлюбленная оказалась образцомъ женскихъ совершенствъ: она была невыразимо кротка, тиха. Съ кѣмъ ей случалось только слова два перекинуть, тотъ привязывался къ ней всей душой. Кромѣ того она была, даже съ практической точки зрѣнія, прекрасная хозяйка, мастерица. Она отлично шила, гладила, плоила бѣлье; могла выкроить, сшить какое угодно платье, нетолько женское, даже мужское. Всему этому выучилась она еще при отцѣ. Будучи даже въ «интересномъ положеніи» отъ Облачкова, она зарабатывала въ мѣсяцъ рублей по пятнадцати. Хорошенькой, особенно симпатичной женщинѣ не трудно было получить заказы. Они валились одинъ за другимъ, не всегда для прямой цѣли, но и изъ побочныхъ видовъ. Однако, несмотря на всѣ маневры разныхъ сластолюбцевъ, она оставалась чиста и непорочна, настолько можно было въ ея несчастномъ положеніи. Она даже призналась разъ Облачкову, какъ она, жестоко-обманутая «этимъ негодяемъ» ловко отдѣлывалась отъ низкихъ любезностей, любезностей по обязанности, чтобъ среди незнакомаго города не вытолкали ее за двери. Она падала на колѣни передъ искателемъ ея ласкъ… Ея красота. ея слезы трогали даже самыхъ грубыхъ, черствыхъ повидимому людей. Они трогались ея слезами и буквально только съ нею бесѣдовали какъ съ барышней въ гостиной… Наше простонародье черство только по внѣшности, а если затронуть его лучшія струны, какое совершенство нашъ простой народъ!
Но чѣмъ чище, выше было это кроткое затоптанное въ грязь созданіе, тѣмъ нестерпимѣе были муки Облачкова при постигшей его катастрофѣ. Отказавшись отъ теплаго салопа, чтобъ не вводить своего избавителя въ напрасные расходы, Наташа однажды жестоко простудилась. Середи ночи съ ней сдѣлался жаръ и бредъ. Гдѣ тутъ было думать о домашнемъ леченіи; надо было поскорѣе отправить ее въ больницу.
— У насъ не принимаютъ въ "неузаконенное время, " сказалъ Облачкову фельдшеръ, взглянувши на трудно-больную женщину.
Онъ разъ навсегда получилъ отъ врачей приказаніе: уклоняться всевозможными способами отъ пріема трудно больныхъ: хлопотъ съ ними много, а вылечить трудно. Слава больницы упадаетъ, главный докторъ, ординаторы могутъ лишиться награды, если число умершихъ будетъ велико. То ли дѣло принимать такихъ, у которыхъ волдырь вскочилъ на подошвѣ. или рыло въ кабакѣ въ кровь расцарапано!.. Не ломая много головы надъ прописываніемъ микстуръ, приложилъ гумозумъ милетумъ, проморилъ больного недѣлю на овсянкѣ, вотъ онъ и здоровъ!..
Наташа, тяжело дыша, повалилась на скамью; Облачковъ, огорошенный отказомъ, стоялъ какъ истуканъ, выпуча глаза на фельдшера.
— Везите назадъ; сказано, не принимаютъ; на это есть день.
Воротясь домой, Облачковъ всю ночь провозился у постели больной; къ утру ей сдѣлалось хуже.
— За священникомъ!.. пошлите за священникомъ!.. крикнула она въ отчаяніи, охрипшимъ голосомъ.
Что чувствовалъ Облачковъ въ эту страшную минуту, невозможно описать. Тогда было уже шесть часовъ утра.
— Везите ее скорѣе въ больницу! настаивала хозяйка: — она непрописана; съ ней еще бѣды наживешь…
Цѣлый адъ бушевалъ въ душѣ Облачкова, когда онъ безчувственную Наташу привезъ снова въ ту же больницу.
— Въ «ванную»! сказалъ лаконически дежурный врачъ, непощупавши даже пульса у больной, не распросивши Облачкова, давно ли и какъ она захворала. Главный докторъ при утренней визитаціи, проходя мимо кровати Наташи, даже не посмотрѣлъ на нее, словно тутъ, вмѣсто человѣка лежало полѣно. Впрочемъ было и безполезно.
Облачковъ, блѣдный какъ простыня, какъ сѣлъ у ея кровати, такъ уже и не вставалъ до вечера. Къ вечеру она отдала Богу душу.
Въ послѣднія минуты кончины, она какъ потухающая свѣча, то разгоралась, то снова гасла… Впалые глаза ея оживились, слегка раскраснѣвшіяся щоки придали ей видъ какой-то новой красоты, какой еще Облачкову не приходилось замѣчать въ Наташѣ. Онъ склонился къ ней на грудь; дыханіе больной сдѣлалось тяжело и все чаше и чаще… Онъ палъ въ какое-то невыразимое отчаяніе; онъ видѣлъ, что послѣднее утѣшеніе въ жизни, его божество, его Наташа, навѣчно разстается съ нимъ.
— «Прости меня, прости всѣхъ!» сказала она чуть слышно и умерла.
Тяжело описывать эти сцены, господа! Поэтому увольте меня отъ подробностей описанія похоронъ, тѣхъ мукъ, какія вынесъ бѣдняга. Онъ цѣлыхъ три дня ни пилъ, ни ѣлъ и большую частью дня проводилъ на кладбищѣ. Приникши горячей головой къ рыхлой глинѣ только-что зарытой могилы, онъ лежалъ ничкомъ неподвижно. Что бы онъ далъ, чтобъ поднять ее изъ гроба! Но никакія силы, никакія сокровища міра сдѣлать этого не могутъ.
Но самой страшной, самой адской мукѣ есть конецъ. Прошатавшись недѣли двѣ какъ истуканъ, Облачковъ однажды остановилъ глаза на извѣстной вывѣскѣ «стараго стиля»: «продажа питій съ распитіемъ на мѣстѣ.»
— Попробую выпить! что такое выйдетъ, подумалъ онъ.
Вышло очень хорошо: вся та горечь, которая какъ острая водка сверлила подъ ложечкой, вдругъ начала отлегать самыми жгучими, самыми горькими слезами… Съ этихъ поръ онъ сталъ повторять эти опыты чаще и чаще, потерялъ мѣсто и сдѣлался непремѣннымъ членомъ кладбищенскаго кабачка. Напьется и отправляется на могилку къ своей Наташѣ, пока досыта не наплачется. Его знаютъ всѣ кладбищенскіе сторожа, всѣ окрестные цѣловальники. Онъ за штофъ водки сочиняетъ ямъ стихи и декламируетъ разныя «надгробныя».