Вырождение (Нордау; Сементковский)/Психология эготизма

Психология эготизма
автор Макс Нордау, пер. Ростислав Иванович Сементковский

Оригинал: немецкий. — Из цикла «Вырождение». Перевод опубл.: 1892, перев. 1894. Источник: Нордау Макс. Вырождение / Пер. с нем. и предисл. Р. И. Сементковского; Современ­ные французы / Пер. с нем. А. В. Перелыгиной / Послесл. В. М. Тол­мачева.— М.: Республика, 1995.— 400 с.— (Прошлое и настоящее). ISBN 5-250-02539-0

III. Эготизм

Психология эготизма

Хотя такие личности, как Вагнер или Толстой, Россетти или Верлен, представляют, на первый взгляд, большое различие, но, как мы видели, они имеют некоторые общие черты, как-то: расплывчатое или бессвязное мышление, непроизвольную ассоциацию идей, навязчивые представления, эротическую возбуждаемость, религиозную мечтательность. Поэтому их нельзя не причислить к одной группе, т. е. группе мистиков.

Мы теперь должны сделать дальнейший вывод и установить факт, что не только мистики, но и все вообще психопаты, какого рода бы они ни были, в сущности представляют большое сходство. Умственные способности всех этих субъектов отличаются одними и теми же пробелами, неравномерностью и уродливостями; все они представляют одни и те же физические и духовные признаки вырождения. Следовательно, тот, кто, руководствуясь фактом, что у некоторых психопатов преобладает мистическое настроение, у других — эротическое раздражение или принудительные импульсы к преступным действиям и т. д., приписывал бы им исключительно одну из этих особенностей, проявил бы очевидную односторонность. В том или другом случае может особенно бросаться в глаза один из признаков вырождения, но, если присмотреться к делу, то они все окажутся налицо, хотя, быть может, и не с одинаковой ясностью.

Знаменитый французский психиатр Эскироль первый выяснил, что существуют такие формы помешательства, когда больной, по-видимому, мыслит совершенно правильно и только относительно некоторых вопросов проявляет душевную болезнь. Но Эскироль остановился на полпути: его наблюдения оказались слишком поверхностными. Вот почему он установил в науке понятие мономании. На деле мономании нет. Уже ученик Эскироля, Фальре-старший, выяснил это. Так называемая мономания служит только признаком коренного органического расстройства и никогда не проявляется в однопредметном помешательстве. Она всегда сопровождается другими изъянами в чувствах и мышлении, хотя эти другие признаки при поверхностном наблюдении и выступают менее ясно. Новейшие клинические наблюдения привели нас к открытию целого ряда мономаний и к установлению факта, что все они составляют результат общего расстройства организма, называемого вырождением. Маньян впал в ошибку, присваивая каждому из признаков вырождения особенное название, вроде: агорафобия (боязнь пространства), рупофобия (боязнь нечистоты), иофобия (боязнь ядов), айхмофобия (боязнь иглы), кремнофобия (боязнь пропастей), клептомания (болезненная склонность к воровству), аристомания (помешательство на счислении), ониомания (страсть к покупкам) и т. д. Этот список можно было бы продолжить до бесконечности, обогащая его всеми существительными греческого лексикона; но это была бы простая филологически-медицинская забава. Ни одно из помешательств, открытых, описанных и снабженных Маньяном и его учениками звучными греческими терминами, не наблюдается отдельно, и Морель был вполне прав, когда отверг все эти пестрые проявления болезненной мозговой деятельности как несущественные и остановился на главном явлении, лежащем в основании всех этих «маний» и «фобий», т. е. на чрезвычайной нервной раздражительности выродившихся субъектов. Если бы он к этой чрезмерной раздражительности присоединил слабость мозговой деятельности, т. е. слабость сознания, воли, памяти, суждения, невнимательность, непостоянство, то он исчерпал бы сущность вырождения и предотвратил бы, может быть, загромождение психиатрии многими ненужными и сбивчивыми терминами. Ковалевский ближе к истине, когда объединяет все виды умственного расстройства выродившихся субъектов и признает их одной болезнью, представляющей лишь различные степени развития, начиная с неврастении и доходя до навязчивых представлений, безотчетного страха и болезненного духа сомнения. В эти рамки могут быть включены все «мании» и «фобии», которыми испещрена теперь психиатрическая литература.

Но если нельзя выводить из всякого признака основного страдания, т. е. вырождения, заключение о существовании специфической болезни, то нельзя, с другой стороны, отрицать, что у некоторых психопатов известная группа болезненных явлений преобладает, не исключая, однако, возможности существования остальных. Следовательно, выродившихся субъектов можно подвести под общие категории. Так, наряду с мистиками, главных представителей которых мы охарактеризовали при изучении современного искусства и поэзии, есть еще другая группа; наряду с мистицизмом существует эготизм. Его не следует смешивать с себялюбием или эгоизмом. Эгоизм является результатом ненормального воспитания; он очень неприятен в общежитии, свидетельствует, может быть, о недостаточно развитом чувстве нравственности, но признавать его болезнью нельзя. Эгоист живет, как другие люди, он сохраняет свое положение в обществе и даже, когда дело касается достижения более низменных целей, часто гораздо успешнее, чем человек в нравственном отношении более развитой, в котором преобладают альтруистические стремления. Под эготизмом мы разумеем болезнь, выражающуюся в том, что больной видит все в превратном свете, не понимает окружающего его мира и не умеет найтись в нем. Французы различают эти два понятия и пользуются для обозначения второго английским словом egotism (склонность говорить постоянно о себе), не смешивая его с эгоизмом.

Надо, однако, постоянно помнить, что границы между мистицизмом и эготизмом шатки и в точности проведены быть не могут. Эготисты бывают иногда в то же время мистиками, эротоманами и, как это ни кажется парадоксальным, даже мнимыми человеколюбцами; с другой стороны, у мистиков нередко встречается сильно развитый эготизм. Некоторых психопатов трудно причислить к одной из этих двух категорий — так равномерно у них выражены все признаки вырождения. В общем, однако, не особенно трудно будет причислить субъектов этого рода к той или другой категории.

Все исследователи единодушно признают, что эгоизм составляет одну из главных особенностей вырождения. Рубинович и Легрен говорят, что психопат ничем не интересуется, как только собой, и что он думает только о том, как бы удовлетворить своим страстям. Эта особенность объединяет всех психопатов, будь они помешанными гениями или идиотами. В этом смысле высказываются и другие исследователи, в том числе Солье и Ломброзо. Но клиницист может довольствоваться одним установлением факта; нам же предстоит выяснить, почему характеристическая черта психопата должна заключаться не только в эгоизме, но и в эготизме. С этой целью мы должны уяснить себе, как нормальный человек приходит к сознанию своего «я»; тогда нам нетрудно будет выяснить, почему это сознание достигает у иных людей размеров мании величия. В философской науке установлено, что мы можем непосредственно сознавать лишь перемены, происходящие в собственном нашем организме; внешний же мир мы сознаем лишь настолько, насколько мы можем составить себе суждение о внешних причинах, влияющих на те или другие перемены в нашем организме. Метафизика в течение столетий старалась выяснить вопрос о том, как мы вообще приходим к выводу о существовании внешнего мира, и о том, как он влияет на перемены, происходящие в нашем организме. Но вопрос этот она не разрешила и кончила тем, что отвергла самый вопрос, утверждая, что данный индивид фактически не знает внешнего мира и не может его знать, потому что он вообще не существует й что то, что мы называем внешним миром, существует только в нашем мышлении, как представление, а не как реальный факт вне нашего «я».

Эта бессмысленная болтовня, доведенная до философской системы под названием идеализма, вполне удовлетворяла метафизиков от Беркли до Фихте, Шеллинга и Гегеля. Мудрецы эти убежденно повторяли учение о несуществовании внешнего мира и нисколько не смущались тем, что их собственная деятельность совершенно противоречила их болтовне, что они сами с момента рождения до дня смерти постоянно совершали действия, которые пришлось бы признать вполне бессмысленными, если бы внешний мир не существовал. Самый последовательный из этих болтунов, епископ Беркли, хотя и отрицал существование внешнего мира, но в то же время легкомысленно признавал, что наряду с ним, Беркли, существуют другие умы и даже мировой дух. Следовательно, он допускал, что вне его «я» существует еще нечто, хотя бы в форме невещественной. Таким образом, оставался открытым вопрос: как он мог составить себе понятие о существовании этого нечто? Этот вопрос не разрешен его последователями, да не может быть разрешен, потому что его постановка неправильна.

Научная психология, т. е. психофизиология, не наталкивается на затруднение подобного рода. Она исходит не от ясно сознанного «я» возмужалого человека, сознательно выделяющего себя из внешнего мира; она доискивается начала этого «я»; исследует, как это «я» образуется, и приходит к выводу, что в то время, когда представление о существовании внешнего мира действительно не может быть объяснено, представление это и не существует, а когда мы с ним встречаемся, индивид уже заручился таким обширным опытом, что он мог и должен был составить себе представление о внешнем мире.

Есть основание предполагать, что воздействие внешних влияний на протоплазму сопровождается известным сознанием, составляющим, таким образом, одно из основных свойств одаренной жизнью материи. Существа, состоящие из простейшей клеточки, сознательно движутся к определенным пунктам и избегают других, различают вещества, пригодные и непригодные для питания, следовательно, мы у них наблюдаем известную степень суждения и воли, предполагающих сознание. Правда, ни один смертный не может составить себе ясную картину о сознании, присущем протоплазме, не доразвившейся еще даже до нервной клеточки. Одно только можно с уверенностью предположить, именно, что в туманном сознании живого существа, состоящего из одной клеточки, нет еще представления о «я» и «не-я». Клеточка чувствует перемены в самой себе, и эти перемены вызывают в ней по определенным законам другие перемены; она воспринимает впечатление и отвечает на него тем или другим движением, но она, наверное, не составляет себе представления о том, что это впечатление вызвано каким-нибудь процессом во внешнем мире и что то или другое ее движение отражается на нем. Даже у существ, стоящих значительно выше, трудно пред- положить сознание собственного «я». Может ли, например, отросток морской звезды или трубочка кораллового полипа сознавать свое «я», будучи, правда, особью, но в то же время частью составного существа, колонии существ и, следовательно, воспринимая не только непосредственные впечатления, но и такие, которые воспринимаются его товарищами? Или, например, могут ли некоторые большие черви иметь представление о собственном «я», если они не признают даже частей собственного тела составными частями своей индивидуальности и начинают есть свой хвост, когда он случайно окажется у их рта?

Сознание собственного «я» нельзя отождествлять с сознанием вообще. Последнее присуще, вероятно, всякому живому существу; первое же является результатом деятельности очень развитых и поставленных во взаимную зависимость частей нервной ткани. Оно составляет принадлежность очень высокой степени развития организма и пока самым высшим проявлением жизни. Слагается оно постепенно из наблюдений организма за естественной деятельностью своих составных частей. Каждое нервное волокно, даже каждая клеточка имеют слабое сознание того, что в них происходит. Так как все части нервной системы нашего тела находятся между собой в связи, то она в цельном своем виде в той или другой степени воспринимает всякое раздражение и сопутствующее ему сознание отдельных своих частей. Таким образом, в центральном пункте, где стекаются нервные пути всего тела, т. е. в мозгу, слагается из бесчисленных частичных сознаний одно общее, касающееся, однако, только разных процессов в самом организме. Сознание очень рано начинает различать два вида ощущений: одни возникают без всякой подготовки, другие — в сопровождении предшествовавших им явлений. Каждому сознательному движению предшествует действие, зависящее от воли, возбуждению же чувств оно не предшествует. Пока наши чувства не восприняли того или другого ощущения, наше сознание не составляет представления об этом ощущении, между тем до совершения известного движения наш головной или спинной мозг (когда речь идет о рефлексах) составляет себе картину этого движения, следовательно, ему предшествует представление о том, что совершат мышцы. Мы ясно чувствуем, что непосредственная причина движения лежит в нас самих; об ощущениях, воспринимаемых нашими чувствами, ничего подобного сказать нельзя. Далее мышечное ощущение дает нам знать об осуществлении выработанных нашим сознанием представлений, но мы не ощущаем ничего подобного, когда вырабатываем такое представление о движении, которое не касается исключительно наших мышц. Мы, например, хотим поднять руку. Наше сознание вырабатывает соответственное представление, мышцы руки повинуются, и сознание получает обратное уведомление, что представление осуществилось. Когда же мы хотим поднять или бросить рукой камень, то наше сознание вырабатывает представление, касающееся наших собственных мышц и камня; совершив задуманное движение, мы получаем, однако, об этом уведомление от приведенных в действие мышц, но не от камня. Следовательно, наше сознание воспринимает движения, которые сопровождаются мышечными ощущениями, и такие, которые ими не сопровождаются. Но, чтобы вполне уяснить себе, как мы вырабатываем сознание о собственном «я» и о существовании внешнего мира, мы должны коснуться еще одного пункта. Все клеточки нашего тела имеют свое отдельное сознание, которым сопровождается всякое раздражение. Раздражение же вызывается отчасти процессами в самой клеточке, вроде питания, обмена веществ; отчасти — внешними воздействиями. Раздражение, вызываемое внутренними процессами в самой клеточке, беспрерывно и прекращается только вместе с жизнью самой клеточки. Раздражение, вызываемое внешним воздействием, прекращается, естественно, вместе с последним, следовательно, имеет не беспрерывный, а временной характер. Жизненные процессы, происходящие в самой клеточке непосредственно, имеют значение только для нее самой, а не для всего организма, между тем как внешнее воздействие может иметь значение и для последнего. Центральный орган, т. е. мозг, относительно безучастен к внутренним процессам в самих клеточках, во-первых, потому что они происходят беспрерывно и потому что им ясно сознается только та или другая перемена в состоянии клеточки, а не самое состояние; во-вторых, потому что клеточка сама удовлетворяет себя и не нуждается в содействии мозга. Что же касается раздражения, вызываемого внешним воздействием, то мозг обращает на него внимание, во-первых, потому что оно имеет временной характер, а во-вторых, потому что оно требует такого приспособления всего организма, которое обусловливается деятельностью самого мозга.

Не подлежит, однако, сомнению, что мозг дает себе отчет и в том раздражении, которое вызывается внутренней жизнью клеточек. Когда болезнь нарушает нормальную жизнь клеточки, мы тотчас же это сознаем, чувствуем пораженный орган, обращаем на него внимание, и весь организм начинает страдать. Этого рода раздражение, сознаваемое здоровым организмом лишь неясно, приводит нас к сознанию нашего тела, нашего органического «я», к так называемому общему самочувствию. Но это самочувствие становится вполне ясным только благодаря раздражению, передаваемому мозгу нервами и мускулами, потому что оно сильнее, яснее и к тому же не беспрерывно. Мы видим, следовательно, что сознание очень рано уясняет себе процесс всякого совершаемого организмом движения. Оно сперва вырабатывает картину этого движения и затем осуществляет его. Безотчетные сокращения мускулов приобретают сознательный характер, мозг начинает искать причины того или другого движения, и, усвоив эту привычку, он не может уже представить никакого ощущения без соответственной причины. Причину мышечных ощущений, т. е. сознательных движений, он находит в самом себе. Но причину нервных ощущений, т. е. раздражения, которое испытывает нервная система, он в самом себе не находит. Причина эта должна существовать. Так как ее в сознании нет, то ее приходится искать где-нибудь вне сознания; таким образом, мы убеждаемся в существовании внешнего мира и переносим в него причину того или другого раздражения.

Следовательно, мы имеем дело не с отчетливым, реальным сознанием, а с известным процессом мышления, обусловливаемым привычкой. Когда чувствительные нервы, вследствие болезни, раздражены и наше сознание дает себе отчет в этом раздражении, оно по привычке приписывает его внешней причине. Этим вызываются иллюзии и галлюцинации, признаваемые больным человеком чем-то реальным, так что его трудно или невозможно убедить в том, что сознаваемый им процесс происходит не в нем самом, а вне его. Равным образом сознание приходит к выводу, что такие движения, которые от него не зависят, вызваны чужой волей. Оно дает себе отчет в движении, но не замечает, что ему предшествовала обычная внутренняя причина, т. е. картина движения и проявление воли, переносит затем причину во внешний мир, упуская из виду, что движение вызвано второстепенными центрами, деятельность которых осталась скрытой для сознания. Вот чем объясняется так называемый спиритизм: если это не обман, то мы имеем дело с мистическим объяснением таких движений, причину которых сознание не находит в себе самом и потому переносит во внешний мир. В своей основе сознание собственного «я» и противопоставление этого «я» внешнему миру составляет не что иное, как обман чувств или ошибку мышления. Каждый организм находится в связи со своим видом и даже с вселенной. Он является непосредственным вещественным продолжением своих родителей и сам продолжается в своем потомстве. Он состоит из тех же веществ, как и остальной окружающий его мир: вещества эти постоянно проникают в него, изменяют его, вызывают в нем все явления жизни и сознания, все те химические и физические процессы, которые происходят во вселенной. То, что предчувствует и облекает в мистическую форму пантеизм, является трезвым и ясным фактом: природа едина и всякий организм является составной ее частью. Некоторые из этих частей ближе друг к другу, другие же более разобщены, и сознание считает только первые основой своего телесного существования. Таким образом, слагается иллюзия, будто бы более отдаленные части составляют для него нечто чуждое, оно начинает чувствовать себя «индивидом», противопоставляет себя миру, как отдельный мирок (микрокосм). Оно не замечает, что сознанное «я» не имеет твердых границ, а сливается со всеми силами природы, со всеми ее составными частями.

Старая спиритуалистическая психология противопоставляет данному индивиду даже собственное его тело как нечто внешнее. Она, следовательно, отрицает самочувствие, составляющее вполне установленный опытом факт. Мы никогда не перестаем смутно ощущать все части нашего тела, и сознание собственного «я» тотчас же изменяется, как только нарушается правильный жизненный процесс в отдельных органах или тканях. Рибо сообщает по этому поводу интересные факты. Некоторые больные чувствуют себя такими легкими, что им кажется, будто бы они носятся в воздухе и могут летать; другие, наоборот, испытывают чувство тяжести во всем теле или в каком-нибудь члене, который кажется им непомерно большим или тяжелым; одному молодому эпилептику тело его казалось таким тяжелым, что он не мог его приподнять; но тот же субъект иногда чувствовал себя таким легким, что ему казалось, будто бы он не касается земли. По временам же ему мерещилось, что тело его достигает размеров, не позволяющих ему пройти в дверь.

Вообще процесс сознания начинается со смутного ощущения собственного «я» и уже на высшей ступени своей достигает сознания внешнего мира. Ребенок, вероятно, уже до рождения обладает самочувствием. Во всяком случае, родившись на свет, он выражает удовольствие, когда внутренние жизненные процессы совершаются в нем правильно, и, наоборот, разными движениями и криком выражает неудовольствие, когда они совершаются неправильно. Кроме того, он заявляет и об общем состоянии своего организма, когда испытывает голод, жажду и утомление. Но ясного сознания у него еще нет, мозг еще не господствует над второстепенными центрами, чувственные впечатления, может быть, воспринимаются им, но еще не объединяются в определенные представления, большую часть движений составляют только рефлексы. Постепенно, однако, развиваются и высшие центры, ребенок начинает обращать внимание на чувственные впечатления, объединяет их в представления, и его движения становятся произвольными, сознательными. Вместе с тем зарождается и сознание собственного «я». Тем не менее ребенок все еще более занят внутренними процессами в своем организме, чем внешним миром. Поэтому он всецело подчиняется эгоизму и до известного возраста совершенно неспособен сосредоточить внимание на том, что не касается непосредственно его потребностей и склонностей. Только с полным развитием мозга человек достигает той степени зрелости, когда он составляет себе верное представление о других людях и о природе. Тогда его сознание все менее занято внутренними процессами в организме и все более сосредоточивается на чувственных впечатлениях. Первые поглощают его внимание, только когда они принимают характер настойчивых потребностей; вторые занимают его постоянно, когда он не спит. Собственное «я» отступает на второй план, сознание наполняется отражением внешнего мира.

Одаренное жизнью вещество достигает высшего развития в индивидуальности, ясно сознающей свое отдельное существование; индивидуальность, в свою очередь, достигает высшего развития, когда она понимает внешний мир, преодолевает эгоизм и устанавливает тесную связь между собой и окружающими ее явлениями, предметами и существами. Огюст Конт назвал эту ступень развития индивидуальности альтруизмом. Половые стремления, заставляющие одно существо искать другое, столь же мало заслуживают названия альтруизма, как голод, побуждающий охотника убивать зверей, чтобы употребить их в пищу. Об альтруизме может идти речь только тогда, когда мысль данного индивида занята другими существами, побуждаемая к тому любопытством или состраданием. Только подчиняясь альтруизму, человек становится способным сохранить свое положение в природе и обществе. Чтобы быть существом общественным, он должен принимать к сердцу чувства ближних и их мнения. То и другое предполагает, в свою очередь, способность живо представлять себе эти чувства и мнения. Кто не в состоянии ясно представить себе боль другого, тот не будет испытывать чувство сострадания, и кто не в состоянии уяснить себе, какое впечатление его поступки произведут на другого, тот не будет обращать на него внимания. В обоих случаях он вскоре окажется устраненным из общества, наживет себе много врагов и, по всей вероятности, погибнет. Равным образом человек должен хорошо знать разрушительные силы природы, чтобы защищаться против них. Уяснять себе чувства других и силы природы — значит обладать способностью внимательного отношения к внешнему миру. Постоянно занимаясь им, человек совершенно забывает о собственном «я». Но чтобы внешний мир преобладал в нашем сознании, необходима правильная работа чувствительных нервов, второстепенных и главных центров, создающих представления, объединяющих эти представления в мысли и суждения и, в случае надобности, вызывающих проявление воли и движение; а так как большинство этих функций исполняется серым корковым веществом, то только в случае нормального его развития и правильной деятельности человеческое сознание может быть точным и правильным. При таких условиях человек обращает мало внимания на внутренние жизненные процессы, его внешние впечатления всегда отчетливы, его сознание наполнено картиной внешнего мира, а не деятельностью собственного организма. Непроизвольная работа второстепенных центров играет ничтожную роль наряду с сознательной работой главных центров. Его эготизм не превышает меры, необходимой для сохранения его индивидуальности, а вся его деятельность и его мышление обусловливаются знанием как природы, так и ближнего и желанием не нарушать его интересов. Таков здоровый человек. Совершенно другую картину представляет психопат. Мы точно не знаем, в чем по существу отличается его нервная система от нервной системы нормального человека. По всей вероятности, составные части клеточки первого несколько отличаются от составных частей клеточки второго, частички протоплазмы менее упорядочены, молекулярное движение вследствие этого менее свободно, происходит не так быстро, сильно и различно. Но это только предположение, и с уверенностью можно только допустить, что все физические признаки вырождения, все неправильности и задержки в образовании обусловливаются биохимическими и биомеханическими неправильностями в нервных клеточках или клеточках вообще.

Но какова бы ни была эта аномалия нервной системы психопата, она неизбежно приводит к неспособности его достигнуть высшей ступени индивидуального развития, т. е. альтруизма. Он всю жизнь остается ребенком, т. е. занимается исключительно органическими процессами в собственном теле и относится безучастно к внешнему миру. Объясняется это разными причинами. Его чувствительные нервы, например, могут быть притуплены, следовательно, слабо раздражаются внешними явлениями, передают медленно и неполно воспринятые впечатления мозга, не в состоянии возбудить в нем нормальную деятельность; или же, наоборот, эти нервы работают довольно исправно, но мозг возбуждается слабо и не воспринимает с должной ясностью впечатления внешнего мира.

Притупление нервной системы психопата единодушно констатируют все исследователи. Многие идиоты не различают сладкого и горького. Вообще вкусовые ощущения у них часто отсутствуют. Даже слабоумные, а не идиоты, едят разную мерзость, иногда собственные испражнения. То же можно сказать об их обонянии и осязании. Иногда они доходят до полной нечувствительности. По исследованиям Ломброзо, из 66 преступников у 38 накожная чувствительность была очень слаба, а у 46 — различна в правой и левой половине тела. Тот же исследователь говорит, что психопаты проявляют сами большую нечувствительность к боли и поэтому относятся равнодушно к страданиям других. Рибо рассказывает, что один молодой человек, отличавшийся образцовым поведением, вдруг стал проявлять порочные наклонности. Его ум, по-видимому, работал вполне правильно, но оказалось, что вся поверхность его тела совершенно утратила чувствительность. «Может показаться странным, что слабая или ненормальная чувствительность, т. е. изменения в чувствительных нервах, может отражаться на сознании собственного «я»; но,— говорит тот же исследователь,— опыт это подтверждает».

Эта нечувствительность психопатов объясняется различно. Многие признают ее последствием ненормального состава чувствительных нервов; другие придерживаются мнения, что она вызывается ненормальностями в самом мозгу. Приведем здесь мнение Бине. «Долгое время, — говорит он, — заблуждались относительно истинного характера нечувствительности у истеричных субъектов и признавали ее последствием ненормальности в системе чувствительных нервов. Это мнение оказывается несостоятельным. Мы теперь знаем, что нечувствительность у истеричных субъектов не составляет нечувствительности в настоящем значении этого слова; она объясняется недостатком сознания, умственным разложением, словом, это душевная нечувствительность». Но какова бы ни была причина этой нечувствительности, результат получается одинаковый: сознание не воспринимает внешний мир с должной ясностью и правильностью, и ненормальный субъект постоянно занят процессами в собственном организме.

Еще сильнее выступает это явление, когда к нечувствительности нервов или соответственных центров присоединяется измененная и повышенная жизненная деятельность органов. Тогда самочувствие решительно приобретает перевес над ощущением внешнего мира и сознание занято исключительно процессами в самом организме. Вот источник особенной возбужденности, составляющей характерную черту душевной жизни психопатов. Сознание их наполнено навязчивыми представлениями, которые не внушаются явлениями внешнего мира, и принудительными импульсами, не составляющими отражения воспринятых внешних впечатлений. К этому присоединяется отсутствие воли, препятствующее подавлению этих навязчивых представлений и склонностей, неспособность принудить высшие нервные центры к внимательному наблюдению за внешним миром. Результатом всего этого является то, что внешний мир отражается в сознании такого ненормального субъекта весьма неотчетливо или в искаженном виде, а иногда и вовсе не отражается. Наоборот, он вечно занят только своим физическим «я», мучительными и беспорядочными процессами в разных органах своего тела. Таким образом, ненормальное состояние чувствительных нервов, притупленность их центров в мозгу, слабость воли и вызываемые ею неспособность к вниманию, болезненные, неправильные и повышенные жизненные процессы в клеточках — вот органические основы эготизма.

Эготист ставит чрезвычайно высоко собственную личность и деятельность, потому что он занят исключительно собой и очень мало — внешним миром. Поэтому он не в состоянии установить правильное отношение между собой, другими людьми и окружающим его миром, равно как и оценить должным образом значение своей деятельности в обществе. Однако не следует смешивать эготизм с манией величия. Правда, и последняя наряду со своим клиническим дополнением, манией преследования, вызывается ненормальными процессами в организме, заставляющими больного постоянно заниматься своим физическим «я». Но такой больной никогда не упускает из виду внешнего мира и других людей; эготист же относится к ним совершенно безучастно. Страдающий манией величия воображает себя папой или императором; преследуют же его другие монархи, полиция, духовенство и т. д. В его бреду, следовательно, государство и общество играют значительную роль. Страдающий же эготизмом вовсе не считается с обществом. Он внешнего мира вообще не видит, и другие люди для него просто не существуют. Весь внешний мир представляется ему расплывчатой тенью. Ему и в голову не приходит, что он значительно больше других, что он может претендовать на особенное уважение или подвергаться преследованию: он просто один в мире или, иначе говоря, он сам — весь мир, так что все люди, вообще весь одушевленный и неодушевленный мир составляет для него нечто несущественное, не заслуживающее внимания.

Чем незначительнее указанные аномалии в организме больного субъекта, тем слабее у него выражается эготизм. Самая невинная его форма проявляется в важном значении, которое придает такой больной своим ощущениям, наклонностям и своей деятельности. Если он живописец, то он не сомневается, что всемирная история имеет основным своим содержанием картины вообще и его картины в частности; если он пишет стихами или прозой, то убежден, что человечество озабоченно только литературными произведениями. Мне могут возразить, что эта особенность свойственна не только эготистам, но и вообще большинству людей. Конечно, нельзя принижать собственную деятельность, и тот дурной человек, кто относится поверхностно к своему труду, и сам не уважает его. Но различие между нормальным человеком и эготистом заключается в том, что первый вполне сознает, какое второстепенное значение имеет его деятельность, хотя она и наполняет всю его жизнь и требует напряжения лучших его сил; второй же решительно не в состоянии себе представить, чтобы его деятельность, которой он посвящает много труда и времени, могла казаться другим несущественной или даже ребяческой. Добросовестный сапожник, конечно, весь при деле, когда он делает новые подметки, но он вполне допускает, что человечество интересуется и многим другим. Эготист же, когда он писатель, нисколько не колеблясь, провозглашает вместе с Малларме, что «мир создан для того, чтобы привести нас к прекрасной книге». Эта бессмысленная переоценка собственной деятельности и породила в литературе парнасцев и эстетиков.

В дальнейшем своем развитии вырождение и эготизм приводят к безнравственности, доходящей иногда до нравственного помешательства. Правда, и нормальный человек испытывает иногда склонность совершать действия, вредные его здоровью или процветанию общества, но у него есть воля и сила подавить эту склонность. Выродившийся же эготист на это неспособен. К процветанию общества он относится равнодушно, потому что общество в его сознании не существует. Он одинок и относится совершенно безучастно к законам нравственности, которые созданы не для одинокого человека, а для людей, живущих совместно. Для Робинзона Крузо весь уголовный кодекс не имел смысла. Живя на необитаемом острове, он, понятно, не может совершать преступные действия, предусмотренные законодательством. Он может грешить лишь против себя: недостаток самообладания и предусмотрительности — единственные возможные для него нравственные проступки. Эготист также своего рода Робинзон Крузо, живущий в воображении на необитаемом острове; кроме того, он бесхарактерный человек, не владеющий собой. Следовательно, общепринятый нравственный закон для него не существует, и он разве только может раскаиваться в том, что грешит против нравственного закона одинокого человека, т. е. не обуздывает вредных ему самому инстинктов.

Нравственность, как сильная внутренняя потребность человека, сложилась в течение бесконечного ряда поколений. Она, как и всякий другой органический инстинкт, подвержена извращению, заключающемуся в том, что отдельный орган или весь организм работает и не в состоянии иначе работать, как наперекор нормальным своим задачам и естественным своим законам. Извращение вкусовых ощущений приводит больного к тому, что он жадно поглощает всякие мерзости, вроде разлагающихся органических веществ, нечистот, гноя, мокроты и т. п. При извращении обоняния он предпочитает запах гнили аромату цветов. При извращении полового инстинкта он предается наклонностям, прямо противоречащим основной цели этого инстинкта, т. е. продолжению рода. При извращении нравственного чувства больной соблазняется действиями, которые вызывают в нормальном человеке отвращение и ужас. В этом случае эготизм проявляется не в тупом равнодушии к преступлению, а уже в пристрастии к злу и к преступлению. Эготист сочувствует другим лицам, разделяющим его настроение, совершает преступления, когда только может удовлетворить своей склонности, и даже признает за ними то обаяние красоты, какое для нормального человека имеет только добро.

Это нравственное помешательство видоизменяется согласно индивидуальным особенностям данного лица и общественному классу, к которому он принадлежит. Когда эготист принадлежит к подонкам общества — это вышедший из колеи субъект, который ворует при случае, поддерживает половые сношения со своими сестрами или дочерьми и т. д., или же преступник по профессии и привычке. Когда он образован и материально обеспечен или когда он даже пользуется влиянием, он совершает злодеяния, свойственные высшим классам, другими словами, направленные к удовлетворению не элементарных потребностей человека, а более утонченных наклонностей. Он бывает светским донжуаном и разрушает семейное счастье лучшего друга, незаконным образом присваивает себе наследства, злоупотребляет чужим доверием, интригует, сеет семена раздора, лжет. На престоле он бывает лютым зверем или всемирным завоевателем, Карлом Злым, Жилем де Ре, этим прототипом «Синей бороды», Чезаре Борджиа или Наполеоном I. Когда нервная система недостаточно сильна, чтобы вырабатывать непреодолимые принудительные импульсы, или же мускулы отказываются им повиноваться, то эти преступные наклонности не выходят из области фантазии. В таком случае эготист только в идее предается злодеяниям; если он писатель, то будет измышлять философские системы для оправдания своей извращенности или воспевать ее в красноречивой прозе, звучных стихах. Таким образом в области литературы возникает демонизм и декадентство. Демонисты и декаденты отличаются от преступников только тем, что первые ограничиваются грезами и словами, а вторые имеют решимость и силу перейти к действию. Но те и другие должны быть причислены к антиобщественным существам. Есть еще и другой признак эготизма, присущий всем больным этого рода, именно их неспособность приспособляться к окружающим их условиям. Отсутствие этой способности составляет одну из самых поразительных особенностей психопатов и служит причиной постоянных их страданий и даже гибели. Оно обусловливается состоянием их центральной нервной системы. Неизбежным предположением возможности приспособления является точное знакомство с условиями, к которым нам приходится приспособляться. Невозможно избежать ямы на дороге, когда ее не видишь; нельзя избежать удара, когда его не ожидаешь; трудно вдеть нитку в иглу, если не видишь ясно ушка и не владеешь твердо рукой. Все это очевидно. То, что мы называем господством над природой, фактически является приспособлением. Мы изучаем природу, знакомимся с ее особенностями и устраиваемся так, чтобы силы ее совпадали с нашими собственными желаниями. Мы устанавливаем колесо там, где вода падает в силу естественного закона; мы проводим провода к тому месту, куда мы хотим подвести электрический ток. Без знания природы приспособление невозможно, а без приспособления мы не можем воспользоваться ее силами. Психопат к приспособлению неспособен, потому что он не имеет точного понятия об условиях, к которым ему приходится приспособляться; а не имеет он о них точного понятия потому, что, как мы выяснили, нервная система его ненормальна, и он внимательным быть не может.

Побудительная причина всякого приспособления, как вообще всякого усилия (приспособление ведь не что иное, как своего рода усилие),— это желание удовлетворить данную органическую потребность или избежать какого-либо страдания. Другими словами, приспособление имеет целью доставлять наслаждения и ослаблять или устранять страдания. Поэтому человек, неспособный к приспособлению, гораздо менее, чем нормальный человек, в состоянии доставлять себе наслаждения и устранять страдания. Он поминутно наталкивается на неприятности, потому что не умеет их избегать, тщетно старается сорвать вкусный плод, ибо не умеет схватить ветку, на которой он висит. Эготист представляет собой разительный пример этого рода. Он неизбежно страдает от окружающих его условий и людей. Основное его настроение поэтому недовольство: он возмущается и природой, и обществом, и общественными установлениями, вызывающими в нем обиду и раздражение, потому что он не умеет в них найтись. Он постоянно протестует против всего существующего и силится его ниспровергнуть. В своем знаменитом труде «Les origines de la France contemporaine» Тэн признает источником якобинства «чрезмерное самолюбие» и «догматическое умствование». «В двадцать лет,— говорит он,— когда молодой человек вступает в жизнь, он чувствует, что она не мирится ни с его разумом, ни с его гордостью. К какому бы обществу он ни принадлежал, оно не согласуется с требованиями чистого разума, ибо оно не создано философом-законодателем на основе простого принципа, а является продуктом многообразных и изменчивых потребностей сменявшихся поколений... Далее, как бы ни были совершенны учреждения, нравы и законы, они не удовлетворят молодого человека, потому что существовали до него и он их сам не одобрил, они избраны его предшественниками, которые по собственному желанию дали им те или другие культурные, государственные и общественные формы. Никто не спрашивает, нравятся ли они ему, он должен с ними мириться и походить на лошадь, против воли впряженную в телегу, которую ей приходится тащить... Можно ли удивляться, что он восстает против порядков, установленных помимо него?.. Вот почему большинство молодых людей... когда они оканчивают курс в гимназии, более или менее якобинцы. Это болезнь, сопутствующая росту». Иначе говоря, чрезмерное самолюбие приводит молодых людей к протесту против учреждений уже готовых, следовательно, установленных или избранных помимо них; догматическое же умствование заставляет их признавать бессмысленным данный общественный строй, потому что он «является результатом не логического мышления, а истории». Но кроме этих двух источников якобинства, указанных Тэном, существует еще третий, наиболее существенный, ускользнувший от его внимания,— это неспособность психопата приспособляться к условиям, его окружающим. Эготист по органическим причинам осужден быть пессимистом и якобинцем. Но перевороты, им желаемые, проповедуемые и, может быть, совершаемые, бесплодны для прогресса. Он, как революционер, разыгрывает роль наводнения или урагана как средства очистки улиц. Он не расчищает целесообразно почву, а слепо все разрушает и этим отличается от предусмотрительного новатора, истинного революционера. Последний по временам действительно ведет погрязшее в тине, страждущее человечество в новую обетованную землю, но только в случае необходимости беспощадно разрушает развалины, чтобы очистить место для новой целесообразной постройки. Эготист разрушает все, полезное и бесполезное; ему и в голову не приходит очистить место для новой постройки после разрушения; он наслаждается видом заросших бурьяном развалин, потому что всякое здание мозолит ему глаза. Таким образом, между нормальным революционером и якобинцем существует целая пропасть. У первого есть положительные идеалы, он знает, к чему стремится, а второй положительных идеалов не имеет и вовсе не знает, чем ему заменить порядки, возбуждающие его гнев. Он даже и не задумывается над этим вопросом: он чувствует только, что все его раздражает, и стремится дать волю своему туманному, неумному неудовольствию. Поэтому нелепая потребность вечного протеста нередко направляется на воображаемое зло, преследует ребяческие цели или борется с благотворными и мудрыми законами. Эти субъекты то образуют «общества, отвергающие снимание шляпы при поклонах», то восстают против обязательной прививки оспы, то ратуют против народных переписей и, не опасаясь стать смешными, ведут эту бессмысленную кампанию столь же серьезно и шумно, как истинные революционеры защищают, например, отмену невольничества или свободу человеческой мысли. К неспособности приспособляться к окружающим условиям присоединяется у эготистов еще и болезненная страсть к разрушению, вообще часто наблюдаемая при тупоумии и слабоумии и разных формах помешательства. В детях страсть к разрушению нормальна, соответствует их потребности давать мышцам работу. Но у детей страсть к разрушению скоро заменяется потребностью созидания. Последняя, однако, предполагает внимание, которое отсутствует у психопата, и поэтому последний никогда не переходит от беспорядочных, случайных порывов к обдуманному творчеству. Недовольство как последствие неспособности к приспособлению, недостаток симпатии к ближнему как следствие неуменья вдуматься в его положение и страсть к разрушению как следствие задержки умственного развития в совокупности порождают анархиста, который, смотря по силе принудительного импульса, либо довольствуется составлением книг или произнесением речей в народных собраниях, либо же становится динамитчиком. Высшее же проявление эготизма доводит человека до помешательства Калигулы, похвалявшегося тем, что он «смеющийся лев», считавшего себя выше обыкновенных законов, гражданских и нравственных, и желавшего, чтобы у человечества была одна голова, чтобы одним ударом отсечь ее.

Мне кажется, что я с достаточной обстоятельностью выяснил психологию эготизма. Сознание собственного «я» обусловливается ощущением жизненных процессов, совершающихся во всех частях нашего тела, а представление внешнего мира — изменениями в органах чувств. Если сойти с почвы вполне установленных фактов и пуститься в область вероятных гипотез, то можно утверждать, что сознание собственного «я» коренится в системе симпатического нерва, а представление внешнего мира — в системе головного и спинного мозга. У нормального человека ощущение внутренних процессов в самом организме редко сознается. Мозг гораздо чаще возбуждается чувствительными, чем симпатическими нервами. Следовательно, в сознании преобладает представление о внешнем мире над сознанием собственного «я». У психопатов жизненные процессы внутри организма болезненно повышены или совершаются ненормально и поэтому постоянно наполняют собой сознание, либо же чувствующие нервы притуплены и соответствующие центры действуют лениво и слабо, либо же, наконец, оба эти уклонения от нормы существуют совместно; во всех трех случаях сознание собственного «я» преобладает над представлением о внешнем мире. Поэтому эготист не знает и не понимает природы и людей, а последствием этого является отсутствие участия и симпатии к ближнему и неспособность применяться к окружающим условиям. Бесчувственность и неспособность к приспособлению, часто сопровождаемые извращением инстинктов и принудительными импульсами, превращает эготиста в антиобщественное существо. Он нравственно помешанный человек, преступник, пессимист, анархист, человеконенавистник по мыслям и чувствам или же по действиям. Борьба с антиобщественным эготистом, его удаление из общества — необходимая функция последнего, и когда оно бездействует в этом отношении, то это служит признаком недостатка жизненной силы или же тяжелого внутреннего недуга. Когда же оно сочувствует эготистам или даже восторгается ими, то это значит, говоря фигурально, что почки общественного организма действуют неисправно, что общество страдает брайтовой болезнью. В последующих главах мы рассмотрим отдельные формы, которые принимает эготизм в литературе, а вместе с тем нам представится случай подробно развить многое, чего нам в этой главе пришлось коснуться лишь мимоходом.