ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.
править[Въ февралѣ 1837 года Вяземскій пишетъ моей матери]:
«Къ печальной необходимости оплакивать Пушкина присоединяется еще горькое сознаніе, что высшее общество, или по крайней мѣрѣ часть его, недоброжелательностью своего отношенія истерзавшая ему душу при жизни, не остановилась въ своемъ злорадствѣ даже передъ его трупомъ, забывая, что въ Пушкинѣ мы потеряли одну изъ національныхъ гордостей — можетъ быть, самую могущественную, самую жизненную. Я посылаю это письмо съ я Аршіакомъ, секундантомъ Дантеса. Онъ сообщитъ вамъ подробности этого печальнаго дѣла, — это вполнѣ благородный человѣкъ».
[Марта 1837 года, отъ него-же]:
«Полиція вычеркнула стихъ Пушкина подъ литографированнымъ портретомъ: „Погасъ огонь на алтарѣ…“ Полиція почему-то видитъ въ этомъ кощунство. Вообще, газетамъ запрещено писать о немъ. На его смерть написано много стиховъ, и, конечно, среди нихъ есть очень безобидные (напр. князя Еспера Бѣлосельскаго-Бѣлозерскаго и Норова съ деревянною ногою[1]; но всѣ они похоронены въ папкахъ полиціи (графомъ Бенкендорфомъ). Подумайте, все это творится, послѣ того, какъ Государь, какъ достойный, могущественный представитель своей страны, оказалъ таланту и памяти Пушкина почести, подобающія этой національной славѣ. Но дѣло въ томъ, что полиція не можетъ запретить Государю быть истинно хорошимъ русскимъ человѣкомъ (bon russe), если затронуты его благородныя симпатіи; что-же касается насъ смертныхъ, то она вмѣняетъ намъ въ преступленіе — имѣть національныя чувства и видитъ въ нашихъ слезахъ по величайшей нашей литературной славѣ — что-то мятежное, демагогическое. Право, это горько и заставляетъ сердце обливаться кровью».
[Марта 1837 года отъ него же]:
«Попросите показать вамъ мое письмо къ Булгакову. Слѣдовало-бы вамъ придать нѣкоторую гласность подробностямъ, которыя вы въ немъ найдете, о послѣднихъ минутахъ Пушкина, чтобы опровергнуть безсмысленныя розсказни, передаваемыя вашими газетами (парижскими) о его республиканизмѣ и атеизмѣ: очевидно, все это исходитъ отсюда (изъ Петербурга), въ то время, какъ наши газеты и друзья Пушкина не смѣютъ ничего о немъ печатать. Къ нему относятся (въ полиціи) какъ къ Пугачеву, память котораго, по приказу полиціи, „была предана забвенію“. Статья въ „Dйbats“, довольно вѣрная и доброжелательная, не дозволена цензурою, а клеветы проходятъ».
[Я не печатаю всѣхъ писемъ цѣликомъ, во избѣжаніе повторенія; ихъ настроеніе вездѣ одинаково, и я, по возможности, избѣгаю собственныхъ именъ; безполезно вѣдь возбуждать ненависть, возобновлять оскорбительные для жертвъ этихъ клеветъ намеки, но я замѣчу только, что всѣ тѣ, которые приняли сторону Дантеса-Геккерена — этимъ самымъ оклеветали М-me П. и, будто обвиняя ея мужа въ смѣшной ревности, какъ-бы извиняли страсть bean-frère’а къ своей belle-soeur. И странное зрѣлище: съ одной стороны, общество возмущалось противъ мужа, котораго нельзя было ни въ чемъ упрекнуть, съ другой защищало того, кого считало любовникомъ жены, сдѣлавшейся его belle-soeur. Часть петербургскаго high-life воочію доказала тогда всю шаткость своихъ нравственныхъ устоевъ и отсутствіе здраваго смысла. Тѣ лица, которымъ не давали покоя успѣхи поэта и тѣ женщины, которыя завидовали его женѣ, наносили удары съ двухъ сторонъ сразу; и я помню, какъ много лѣтъ спустя баронъ d’André (онъ провелъ 14 лѣтъ въ Россіи, оставивъ по себѣ хорошую память) въ моемъ присутствіи говорилъ моей матери: «Вы знаете, какъ я люблю Россію, моихъ русскихъ друзей, какія хорошія у меня были тамъ связи, какъ много я унесъ оттуда воспоминаній! Вы знаете, что я умѣю цѣнить все великое и благородное въ Россіи; но я долженъ вамъ сознаться, что никогда не видѣлъ болѣе странной картины нравовъ, чѣмъ тѣ, которыя проявились[2] съ момента дуэли Пушкина, когда въ обществѣ стали открыто принимать сторону пришлаго человѣка, позволившаго себѣ не только скомпрометировать женщину, мать, свою невѣстку, но и убить самаго знаменитаго въ странѣ поэта, глубоко цѣнимаго даже иностранцами. И это происходило не изъ желанія противорѣчить Государю, а просто вслѣдствіе недостатка нравственнаго сознанія. Вообще всегда берутъ сторону мужей, а не являются защитниками любовниковъ; въ данномъ случаѣ даже вѣрили, что мужъ обманутъ, но въ то-же время считали оскорбленнаго палачомъ и оскорбителя жертвою! Если-бы какому нибудь романисту вздумалось изобразить подобное положеніе въ романѣ, то его сочли-бы ложнымъ» (sic).
M-eur d’André говорилъ немного по-русски и за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти матери написалъ ей по-русски (но французскими буквами) поздравленіе на новый годъ. Онъ былъ одинъ изъ ея вѣрнѣйшихъ друзей {Баронъ d’André очень любилъ музыку, хорошо игралъ на скрипкѣ. Его родители были знакомы съ Жуберомъ, M-me de Beaumont, M-me de Custine (двѣ очень замѣчательныя женщины, друзья Шатобріана) и Шатобріаномъ. Онъ далъ моей матери «Les pensées» Жубера, которая прочла ихъ Пушкину. Прочли ихъ также и другіе члены кружка. Александръ Тургеневъ встрѣчался съ Жуберомъ въ Парижѣ, такъ какъ посѣщалъ клубъ, гдѣ бывали Шатобріанъ, M-me Сталь и Бенжаменъ Коyстанъ. Его часто приглашали въ Coppet. Баронъ pensées провелъ нѣсколько лѣтъ въ Soltaye.
Королева Софія очень его цѣнила и, когда онъ уѣхалъ, часто ему писала. Очень желательно было-бы видѣть въ печати ея письма.}.
Если дать себѣ трудъ сравнить письма князя Вяземскаго съ тѣми нѣсколькими строками изъ неизданнаго письма отъ 1837 г., которыя я помѣстила въ видѣ эпиграфа въ началѣ этого изданія, то станетъ ясно, насколько былъ правъ Вяземскій, говоря такимъ образомъ. Поймутъ также и то, какъ авторъ неизданнаго письма умѣлъ оцѣнить нравственную и интеллектуальную силу человѣка, котораго заставили смолкнуть. Въ этомъ письмѣ заключается самое глубокое и полное выраженіе всего, что онъ перечувствовалъ. Тонъ его — трогательный, страстный, полный возмущенія и обиды — поражаетъ своимъ страннымъ сходствомъ съ одою молодого Лермонтова, одою, создавшею сразу народную славу 23-хъ лѣтнему поэту, этому гусару, легкомысліе и шумная жизнь котораго являлись такимъ контрастомъ съ его чуднымъ даромъ поэтическаго творчества. А между тѣмъ письмо, въ которомъ идетъ рѣчь о «величіи генія», предшествуетъ одѣ поэта на смерть Пушкина[3].
Да, тотъ, кто сумѣлъ, говоря о нашей лучшей литературной славѣ, такъ типично сопоставить слова: «величіе и геній», былъ дѣйствительно великимъ патріотомъ, истиннымъ русскимъ. Онъ тогда чувствовалъ и выражался, какъ лучшіе изъ русской интеллигенціи и народа, и слѣдующія письма, которыя я приведу въ отрывкахъ, послужатъ яркимъ тому доказательствомъ.
Изображая смерть Пушкина въ письмѣ къ моей матери, княгиня Catherine Мещерская пишетъ ей вполнѣ историческія страницы, являющіяся документами для пониманія общества того времени. Между прочимъ, она говоритъ]: «Люди, какъ мой дядя Вяземскій, Авр. Норовъ, В. Перовскій, мой отецъ, наконецъ, такъ близко видѣвшій все, что происходило тогда, и умѣвшій, въ эпоху сомнѣній, молиться и вѣрить, въ эпоху щегольства и изящества — любить всею вѣрною душою, — эти люди — рѣдки, и всѣ они понимали Пушкина еще въ лицеѣ. Мой отецъ часто его бранилъ, но понималъ всегда такъ же, какъ и моя мать, глубоко огорченная его смертью. Эта кончина была назидательна, — спокойная, христіанская, полная благородства, которое онъ проявлялъ во всемъ. Моя мать говоритъ о немъ съ нашимъ добрымъ Жуковскимъ, Алекс. Тургеневымъ, сопровождавшимъ тѣло до Святыхъ горъ, съ Михаиломъ Віельгорскимъ и Полетикою. Моя тетка Вѣра[4] была безукоризнена по отношенію къ Nathalie, почти не покидая ее».
[Другое письмо отъ нея же]:
"Въ то время какъ наши сердца переживали всѣ тѣ ужасныя нравственныя муки, которыя предшествовали смерти Пушкина, и мы, полные отчаянія, стояли передъ нашимъ дорогимъ умирающимъ, спокойнымъ и чистымъ въ своемъ героизмѣ, великимъ въ своей простотѣ — въ то время, въ нашихъ прекрасныхъ элегантныхъ салонахъ раздавались клеветы, не щадившія его даже въ могилѣ. Мы понимаемъ теперь, что долженъ былъ онъ выстрадать при соприкосновеніи съ этимъ обществомъ, жаднымъ до скандала и расточительнымъ на сплетни, годныя для переднихъ. Полетика говорилъ намъ вчера, моей матери и мнѣ, что даже въ молодыхъ устахъ, въ устахъ дѣвушекъ, раздаются на счетъ Пушкина безнравственныя и позорныя вещи.
Спрашивается, что будетъ изъ этихъ барышень, такъ восхищающихся Дантесомъ, — послѣ замужества? Можно уже впередъ поздравить ихъ мужей. Онѣ не читаютъ Новой Эдоизы, ни даже Жоржъ Зандъ, вообще онѣ читаютъ мало, и не романтическій романъ, не поэзія Байрона вдохновляетъ ихъ. Увлекаетъ ихъ легкомысліе и примѣръ молодыхъ женщинъ, которымъ онѣ хотятъ подражать, потому что видятъ ихъ окруженными цѣлою толпою льстивыхъ, праздныхъ ухаживателей. Но всего хуже то, что ко всей этой утонченности, изысканности прибавляютъ какой-то оттѣнокъ безнравственной сентиментальности, болѣе фальшивой, чѣмъ Новая Элоиза, болѣе искусственной, чѣмъ самые романтическіе романы Жоржъ Зандъ. Ухаживанія Дантеса, болѣе преступныя еще послѣ его брака съ Е. Г., нашли себѣ защитницъ и защитниковъ (что касается послѣднихъ, такъ извѣстно, какъ они снисходительно вообще они смотрятъ на подобныя вещи). Но женщины, и даже молодыя дѣвушки умилялись при видѣ этой интересной любви, которую онъ такъ выставлялъ, такъ афишировалъ; его жалѣли, считали достойнымъ состраданія, восхищенія!.. Да, и это все говорилось въ салонахъ, гдѣ мужа прославили безсердечнымъ, грубымъ! Это горько и возмущаетъ душу. Д’Аршіакъ говорилъ моему дядѣ Вяземскому въ присутствіи Ріегге’а: «Пушкинъ показалъ себя возвышеннымъ (sublime) во время дуэли. Онъ проявилъ спокойствіе и сверхъестественное мужество». Д’Аршіакъ былъ этимъ такъ растроганъ. Пушкинъ ни минуты не надѣялся, онъ чувствовалъ, что долженъ умереть; онъ испытывалъ такія страданія, что произвелъ даже впечатлѣніе на Арендта, привычнаго къ зрѣлищу страданій, и единственною его мыслью была Nathalie; когда она входила,- онъ переставалъ стонать, утѣшалъ и успокаивалъ ее, какъ только могъ. Когда его принесли, то, очнувшись отъ обморока, онъ поспѣшилъ ее увѣрить, что она тутъ не при чемъ. Про него можно сказать, что онъ былъ, какъ Bayard, — безъ страха и упрека Барантъ сказалъ это моей матери, которую это тронуло.
"Всѣ дипломаты и графъ Xavier de Maistre возмущены поведеніемъ нѣкоторыхъ салоновъ. Они откровенно высказались объ этомъ намъ и Нессельродамъ. Они даже поражены, слыша, что часть общества защищаетъ этого coureur d’alcoves, этого столь мало интереснаго соблазнителя.
"Великій Князь (Михаилъ), вашъ другъ, сказалъ Вяземскому, что поставили караулъ для предупрежденія случаевъ похищенія. Въ квартирѣ Пушкина съ утра до поздняго вечера толпилась масса народу, приходили даже мужички въ тулупахъ, и потому боялись, что будутъ уносить бумаги или вещи на память; Пушкинъ лежалъ на турецкомъ диванѣ въ своемъ рабочемъ кабинетѣ, куда его принесли послѣ дуэли; 5 докторовъ ходили за нимъ, запрещая его трогать. Онъ смотрѣлъ на свои книги, какъ-бы прощаясь съ ними.
"Если-бы вы были здѣсь со Смирновымъ, то были-бы поражены, какъ и мы, величественною красотою его мертваго лица, несмотря на всѣ страданія. Оно было торжественно и въ то-же время серьезно, на челѣ — мысль, на устахъ — чистота; говорили, онъ отошелъ въ вѣчность съ великою исполнившеюся надеждою.
«И его смѣли обвинять въ безбожіи, въ безнравственности! Въ то время какъ цѣлый народъ, вмѣстѣ со своимъ повелителемъ и со всѣми, кто думаетъ и сильно чувствуетъ въ Россіи, его оплакивалъ, въ нѣкоторыхъ изящныхъ салонахъ осыпали покойнаго сарказмами. Смѣялись надъ его ревностью, любовью къ женѣ, щепетильностью, даже надъ его честью. Хвалили рыцарство Дантеса, этого искателя приключеній, явившагося дѣлать карьеру въ Россію и воспользовавшагося великодушною добротою Государя. Наше общество бросаетъ грязью во все, что составляетъ нашу славу, и восхищается комкомъ грязи, въ концѣ концовъ его обрызгавшимъ».
[Въ другомъ письмѣ княгиня пишетъ]:
"Вы правы, говоря, что друзья Пушкина обязаны въ память его поддержать его вдову, и что судьба этой несчастной, никогда его не понимавшей женщины, тяжела и заслуживаетъ сочувствія, несмотря на все ея легкомысліе и роковую безпечность; она, увы, никогда не замѣчала, какъ страдалъ ея мужъ. Она безпрестанно заставляла его страдать, сама того не подозрѣвая и, будучи на самомъ дѣлѣ безупречною, часто подавала поводъ къ разговорамъ. Теперь только она поняла то, чего не замѣчала въ теченіе двухъ лѣтъ, также и ту печальную роль, которую заставилъ ее играть Дантесъ. Ея раскаяніе меня тронуло. Но спрашивается, что-же она сдѣлала? Только то, что ежедневно продѣлывается блестящими красивыми женщинами, которыя вездѣ приняты и умѣютъ съ большимъ искусствомъ скрывать кокетство гораздо менѣе невиннаго свойства. Но она не поняла, что Пушкинъ не похожъ на тѣхъ снисходительныхъ мужей, — онъ не допускалъ, чтобы говорили объ его женѣ, хотя-бы и невинной. Полетика говорилъ вчера: «Пушкинъ, какъ цезарь, не допускалъ даже разговоровъ о своей женѣ. И онъ былъ правъ».
[Письмо Julie Зиновьевой, урожденной Батюшковой]:
"Одинъ изъ моихъ beaux-frères’овъ передавалъ мнѣ разговоръ, который дастъ вамъ понятіе о нравственности нѣкоторыхъ молодыхъ дѣвушекъ. Безъ сомнѣнія, никто изъ насъ не говорилъ-бы и даже не думалъ-бы такъ; по крайней мѣрѣ, я надѣюсь на это.
«Онъ танцовалъ съ одною барышнею, имени которой онъ мнѣ не сказалъ, и она говорила съ нимъ о Пушкинѣ въ довольно оскорбительномъ для него тонѣ, находя его безобразно-некрасивымъ и вульгарнымъ. Она сказала ему, что человѣкъ этой породы (cette espиce) былъ недостоинъ такой красивой и поэтичной жены. Дантесъ-же, наоборотъ, былъ ея достоинъ, онъ былъ красивъ, изященъ, вполнѣ рыцарь! Мой beaux-frère отвѣтилъ ей, что Дантесъ далеко не былъ рыцаремъ, хотя и былъ кавалергардомъ (sic.), и что онъ находитъ, что Дантесъ дважды поступилъ худо: сначала компрометируя m-me П., и наконецъ, если онъ ее любилъ, женясь на Cathérine Гончаровой, на что барышня ему отвѣтила: „Дантесъ — жертва глупой ревности Пушкина, который заставилъ его пожертвовать собою, женясь“. И вообще всѣ сплетни Геккерена и Дантеса! Потомъ она прибавила: „Моя тетка упрекала Дантеса въ женитьбѣ, но она слишкомъ строга, можно-ли запретить себѣ любить?“ Мой beaux-frère возразилъ: „Можно скрыть свою любовь; Дантесъ-же настолько непорядочно себя велъ, что воспользовался родствомъ, чтобы продолжать свои ухаживанія, — ужъ это совсѣмъ не gentlemanlike. И конечно, мы уважали волю Великаго Князя, но что касается насъ, гвардейскихъ офицеровъ, мы-бы проучили Дантеса и его пріемнаго отца. Геккеренъ тогда понялъ-бы наше къ нему презрѣніе“ (sic.). Да, впрочемъ, одинъ изъ нашихъ его и оскорбилъ при распродажѣ его мебели».
[М-me Дурново, урожденная княгиня Волконская, также сообщаетъ нѣкоторыя подробности о салонахъ, — подробности характерныя, рисующія ихъ нравственный уровень, также какъ и нѣкоторыхъ изъ барышень.
Разсказываютъ самыя смѣшныя сплетни, утверждаютъ, что Пушкинъ, спрятавшись за портьеру, видѣлъ свою жену, цѣлующуюся съ Дантесомъ, уже ея beau-frиre’oMB. И къ этому m-me Дурново прибавляетъ]: "Между тѣмъ какъ въ ихъ такъ просто отдѣланной квартирѣ, которую я видѣла, не было ни одной портьеры. Подразумѣвалась — квартира въ домѣ Григорія[5], который поспѣшилъ сообщить эту подробность дамѣ, говорившей ему объ этихъ поцѣлуяхъ. Григорій даже разсердился! Онъ разсказывалъ мнѣ, что Дантесъ на балахъ разыгрывалъ изъ себя въ углахъ трепещущаго, сантиментально влюбленнаго и, какъ тѣнь, слѣдовалъ за своею bellesoeur, что сильно возмущало моего брата, особенно съ момента женитьбы Дантеса. Это было смѣшно, гадко и крайне неприлично; вообще Дантесъ былъ такъ невоспитанъ. Но онъ болталъ по-французски, а кажется, этого достаточно, чтобы въ нѣкоторыхъ салонахъ прослыть элегантнымъ и свѣтскимъ.
"Безъ сомнѣнія, что послѣ письма Пушкина и сцены, которую онъ ему сдѣлалъ на лѣстницѣ у старой Z., Геккеренъ испугался за своего сына, ибо онъ дѣйствительно его сынъ; Нессельроде давно объ этомъ сказалъ моему отцу, и вотъ почему король Нидерландовъ его рекомендовалъ Его Величеству; можно поблагодарить короля за этотъ подарокъ русской гвардіи. Но король (не знаю почему) очень расположенъ въ старику Геккерену, можетъ быть оттого, что послѣдній былъ хорошимъ голландцемъ, когда король Людвигъ царствовалъ вмѣсто Оранской линіи?
"Разсказывали, что Дантесъ опасно раненъ, его друзья (amies) распространили слухъ, что ему будетъ сдѣлана ампутація, между тѣмъ рана оказалась настолько легка, что никакой операціи не требовалось. Онъ даже не упалъ. Безъ сомнѣнія, вы имѣли въ рукахъ подробности слѣдствія: донесенія секундантовъ и докторовъ.
"Мой отецъ говорилъ, что въ подобныхъ случаяхъ женщины должны молчать, и что онѣ, жертвуя тѣми, кто ихъ дѣйствительно любитъ, большею частью — игрушки въ рукахъ ухаживающихъ за ними авантюристовъ.
"Во многихъ случаяхъ я тоже держусь этого мнѣнія.
"Представьте себѣ, одна изъ барышень сказала ужасную вещь, будемъ надѣяться, что это по глупости!
«Какое несчастіе, что Пушкинъ не былъ убитъ до женитьбы Дантеса, тогда m-me П. могла-бы выйти замужъ за Дантеса! Право, вмѣсто того, чтобы жениться, онъ долженъ былъ ее похитить».
"Эти слова возмутили одного изъ друзей П. и онъ отвѣтилъ ей: «А почему вы думаете, что m-me П. позволила-бы себя похитить и вышла-бы замужъ за убійцу своего мужа? Вы такимъ образомъ на нее клевещете».
"Мнѣ говорили, что Дантесъ самъ подавалъ поводъ къ подобнымъ сплетнямъ, разсказывая часто, что любимъ m-me П. и что онъ похититъ ее. И мы хорошо знаемъ, почему Дантесъ такъ афишировалъ эту любовь, показывая, что она была не безъ успѣха и почему онъ компрометировалъ свою belle-soeur даже гораздо раньше. Находить, что этотъ господинъ — рыцарь! Странное понятіе здѣсь о рыцарствѣ!
«Чѣмъ больше приходится слышать комментаріевъ, всевозможныхъ сплетенъ, тѣмъ болѣе презираешь то высшее общество, въ которомъ встрѣчаются мужчины, женщины, даже молодыя дѣвушки, совершенно лишенные чувства рыцарства и порядочности».
[Отъ нея-же, нѣсколько недѣль послѣ дуэли]:
"Продолжаютъ злословить m-me П., разсказывая о ея любви къ Дантесу; вы отгадаете, кто болѣе всего распространяетъ эту глупую клевету, и я, право, становлюсь нервна, когда вижу эту женщину. Мнѣ такъ и хочется дать ей встряску. Она всюду бываетъ и готова употребить всѣ средства, чтобы очернить Пушкиныхъ и обѣлить Дантеса, и у С. и у Б. и ихъ союзниковъ. Я предполагаю, она въ отчаяніи отъ того, что ея танцора выпроводили за-границу съ фельдъегеремъ, и что на будущее время доступъ въ Россію ему закрытъ. Мой братъ Дмитрій, прямодушіе котораго вы знаете, имѣлъ большую схватку съ цѣлымъ салономъ по поводу дуэли и не постѣснился сказать имъ въ лицо, что ихъ снисхожденіе преступно и нечестно; что нельзя защищать мужчину, ухаживающаго за замужнею женщиною, что любовь не извиняетъ поступка Дантеса, и что, кромѣ того, эта любовь далеко не была хорошаго свойства, не была ни искреннею, ни чистою; выражать-же подобнымъ театральнымъ образомъ свои чувства — странно и непозволительно.
«Это объясненіе всѣхъ крайне поразило, такъ какъ Дмитрій говоритъ мало и никогда не споритъ. Ему отвѣтили, что подобные случаи бываютъ каждый день и что смѣшно такъ горячиться изъ за добродѣтели. На что мой Дмитрій прелестно сказалъ: „Вы, значитъ, предпочитаете — защищать порокъ? Съ чѣмъ васъ поздравляю“.
[Старый Полетика, присутствовавшій при этой выходкѣ, разсказывалъ моему отцу]: „Вашъ старшій сынъ былъ очень кстати краснорѣчивъ. Когда онъ кончилъ свою филиппику, царило молчаніе, съ одной стороны — очевидно отъ удивленія, съ другой — отъ неловкости. Я же согласился со всѣмъ, что онъ говорилъ. Пробовали защищать Дантеса, но я отвѣчалъ его защитникамъ и защитницамъ, что если даже и былъ между ними любовная связь, то честный человѣкъ обязанъ былъ скрывать свои чувства, тогда какъ beau-frére m-me П. хвастался этимъ во всѣхъ салонахъ, въ полку; онъ распространилъ объ ней слухи гораздо раньше женитьбы, и ухаживалъ за нею съ шокирующимъ упорствомъ и неприличіемъ. Она — красавица, и cela le posait, — быть благосклонно принятымъ поклонникомъ красавицы; его тщеславіе фата, — ибо это безусловно фатъ, — было польщено, когда его считали любимымъ. Это — привычка дурно воспитанныхъ волокитъ. И такъ какъ на этотъ разъ онъ ничего не добился, то онъ хоть другихъ хотѣлъ увѣрить въ своемъ успѣхѣ, чтобы доказать свою неотразимость. Онъ даже не такъ молодъ, чтобы ему могли простить его легкомысліе, отсутствіе воспитанія, необдуманность; подобныя вещи извинительны 15-ти лѣтнему мальчишкѣ, который не умѣетъ еще себя держать и поэтому никого не можетъ компрометировать. Моя рѣчь расхолодила всѣхъ и заставила замолчать. Лаваль, бывшій тамъ, громка со мною согласился, и привелъ имъ то, что сказалъ Нессельроде“.
Эти подробности дадутъ вамъ понятіе о всемъ, что еще говорится по поводу печальнаго событія».
[Графиня Марія Эльмитъ, которая была очень дружна съ моею матерью съ момента появленія своего при дворѣ, и нѣкоторыя остроумныя письма которой, написанныя моей матери въ Ревель во время купальнаго сезона, сохранились у меня, пишетъ ей тоже въ 1837 г.]:
"Какъ всегда, были и сюрпризы. Нѣкоторыя лица, отъ которыхъ ничего не ожидали, выказали много сочувствія. Такъ, напр. А. В., несмотря на легкомысліе, на свободныя манеры, на столь мало скрытое кокетство, умна, сердечна, и никогда не злорадствуетъ. Мужъ ея тоже себя держалъ хорошо, это воспитанный человѣкъ. Б. Б. (оба брата), Л. Л. Нессельроде — ваши друзья, П. Б., А. Б. — всѣ выказали сердце или тактъ.
"Я вспоминаю, какъ вы мнѣ разъ говорили, что тактъ — мелкая монета сердца и требуетъ деликатности въ чувствахъ и также теплоты.
"Во всякомъ случаѣ, пріятно видѣть въ нѣкоторыхъ лицахъ, ничѣмъ не связанныхъ съ покойнымъ, выраженіе сердечнаго участія.
"Барантъ провелъ вечеръ у Великой Княгини; онъ говорилъ съ нею о Пушкинѣ и вспоминалъ разговоръ, произведшій на него такое сильное впечатлѣніе, вечеромъ, когда я была у васъ съ M-me Дурново. Онъ прибавилъ еще, что, каждый разъ, при разговорѣ съ Пушкинымъ, поражался его умомъ, глубиною, его идеями о всемъ, что можетъ интересовать націю, и въ особенности его знаніемъ всѣхъ иностранныхъ литературъ и исторіи.
"Великій князь сказалъ Баранту: «И вы даже ничего не читали изъ его произведеній, но, какъ Фикельмонтъ, цѣните его, не читавши. Это былъ поэтическій геній, глубокій, и вмѣстѣ съ тѣмъ блестящій умъ». «Рѣдкое соединеніе», былъ отвѣтъ Баранта.
[Великая княгиня замѣтила еще]:
"Такъ трудно переводить поэтовъ, такъ-же, какъ и копировать хорошія картины. Но можно было-бы перевести на французскій языкъ повѣсти и романъ Пушкина. Его историческій романъ гораздо выше романовъ Вальтеръ Скотта. Есть также нѣсколько очень интересныхъ повѣстей, оригинальныхъ по замыслу, и представьте себѣ, онъ печаталъ ихъ подъ псевдонимомъ, такъ что впродолженіе двухъ лѣтъ я и не подозрѣвала, что Бѣлкинъ — никто иной, какъ Пушкинъ. Великій князь это зналъ и думалъ, что я знаю тоже. Я какъ-то спросила Жуковскаго, знаетъ-ли онъ этого Бѣлкина, и онъ мнѣ отвѣтилъ: «Да вѣдь это Пушкинъ».
«Онъ ему это разсказалъ, и поэтъ былъ въ восторгѣ, его забавляло, какъ ребенка, быть г-номъ Бѣлкинымъ».
[Письмо отъ того же числа 1837 года, отъ баронессы Сесиль Фредериксъ[6], урожденной графини Пуровской].
"Среди безсердечныхъ людей нашлись и люди порядочные. Чувство чести не позволило имъ жалѣть пресыщеннаго человѣка, который настолько скомпрометировалъ чужую жену, что мужъ ея, чтобы прекратить злословіе, долженъ былъ драться съ нимъ на дуэли. Но клеветы продолжаются, такъ какъ хотятъ оправдаться, злословя Пушкиныхъ. Конечно, дуэль — печальная необходимость; вчера объ этомъ говорили у Императрицы, она чувствовала себя такъ утомленной, что допустила только Віельгорскаго, а Государь никого не привелъ съ собою: В. ей читалъ нѣкоторое время вслухъ.
Ея Величество спросила у В., какъ себя чувствуетъ М-me П. и когда она уѣзжаетъ. Говорили о дуэляхъ; вы вѣдь знаете, какъ противенъ этотъ обычай Государю, но онъ все-таки высказалъ мнѣніе, что Пушкинъ принужденъ былъ драться съ минуты полученія анонимныхъ писемъ, въ которыхъ упрекали его въ трусости и подлости за то, что онъ взялъ назадъ первый вызовъ, когда Дантесъ объявленъ былъ женихомъ Cathérine Гончаровой.
Государь говорилъ: «Его принудили. Я видѣлъ письма, я все знаю теперь. Отъ меня хотѣли скрыть истину, но она часто выходитъ наружу. Знай что происходитъ, я отослалъ-бы Дантеса въ 24 часа заграницу и просилъ-бы отозвать Геккерена. Онъ осмѣлился просить у меня прощальную аудіенцію, но я отказалъ; я не принимаю людей, ищущихъ соблазнятъ молодыхъ женщинъ, ради забавы и удовлетворенія фатовству и тщеславію своихъ сыновей, и занимающихся ремесломъ, назвать которое затруднительно. Я узналъ, что жалѣютъ Дантеса; я еще поступилъ съ нимъ слишкомъ мягко, выславъ изъ Россіи съ воспрещеніемъ вернуться, тогда какъ имѣлъ право запрятать его на десять лѣтъ въ крѣпость; но я пожалѣлъ его молодую жену, которая, кажется, его любитъ. Онъ долженъ ей быть за это благодаренъ, и нужно надѣяться, что онъ будетъ ей вѣрнымъ мужемъ».
Государь говорилъ горячо, онъ, который всегда такъ спокоенъ въ присутствіи Императрицы. Онъ глубоко чувствуетъ эту смерть; поведеніе части общества оскорбило и возмутило его своимъ равнодушіемъ къ человѣку, составляющему гордость Россіи и отсутствіемъ нравственнаго чувства.
«Императрица много со мною говоритъ о васъ, еще недавно она сказала Нессельроде, что надѣется, что онъ вернетъ Смирнова {Баронесса С. Ф. отличалась большимъ благородствомъ, полнымъ отсутствіемъ тщеславія, интригантства, и всею душою была предана Императрицѣ; эта дружба началась еще въ дѣтствѣ.
Мнѣ кажется, что письмо этого интимнаго друга Императрицы не лишено интереса.} въ министерство».
[Выдержки изъ писемъ графини Нессельроде въ 1836 году]:
"Новость, которую вамъ привезетъ курьеръ, огорчитъ васъ обоихъ, васъ, chère petite perruche[7], и васъ, мой дорогой Смирновъ. Вы поймете, какъ мы грустимъ и какъ больно намъ все то, что предшествовало этому трагическому событію. Государь послалъ тотчасъ сказать о случившемся Нессельроде, который, вы знаете, всегда такъ мало высказываетъ свои чувства. Онъ мнѣ только сказалъ: «Это — подлость!» Онъ всегда симпатизировалъ покойному, уважалъ его и сожалѣлъ, что тотъ не остался въ министерствѣ.
"Фикельмонтъ, пришедшій вечеромъ, былъ возмущенъ и огорченъ; вы помните, что думали мы о Геккеренѣ по поводу всего этого: этотъ быстрый бракъ и все происшедшее до и послѣ. Вотъ вамъ результатъ легкомыслія, злословія, безпечности, зависти и ревности. Да, я строга и рѣзка, я этого не скрываю, но и общество, которое меня находитъ такою, заслуживаетъ урока; только пойметъ-ли оно его? Я никогда не принимала Дантеса, меня находили односторонней, но у меня не было причинъ его принимать, чему я очень рада. Нессельроде около десяти часовъ вечера послалъ узнать о Пушкинѣ; отвѣтили, что онъ еще живъ, страдаетъ ужасно и что доктора его не покидаютъ. На другой день Императрица прислала мнѣ сказать, чтобы я предупредила вашихъ братьевъ объ отъѣздѣ курьера. Иванъ Гагаринъ предупредилъ вашего брата Клементія, они живутъ въ одномъ домѣ. Иванъ Гагаринъ возмущенъ тѣмъ, что выстрѣлы не были произведены одновременно, какъ это было условлено. Онъ не можетъ понять, какъ Пушкинъ упалъ, смертельно раненный, раньше своего противника.
"Вы знаете, какъ Нессельроде уважалъ Пушкина, онъ всегда восхищался его громадными дарованіями. Я считала его умнѣе всѣхъ, выше всѣхъ, въ немъ былъ безукоризненный тактъ, и столько благородства. Государь говорилъ объ этомъ съ Нессельроде, онъ огорченъ и просто взбѣшенъ всею этою исторіей, и рѣшилъ узнать всю правду объ анонимныхъ письмахъ, о напечатанномъ циркулярѣ, разосланномъ во всѣ дома, посѣщаемые Пушкинымъ; циркуляръ присылали по почтѣ, или передавали швейцарамъ, даже въ посольствахъ его получили. Иванъ Гагаринъ приносилъ мнѣ извѣстія о раненомъ, который вплоть до смерти страшно страдалъ. Онъ скончался, исполнивъ всѣ религіозные обряды, и выказалъ мужество, покорность и ясность, открыто доказавшія его глубокую вѣру. Иванъ Гагаринъ говорилъ мнѣ: «Это была великая душа, великій умъ, любящее сердце, благородный характеръ, независимый, честный человѣкъ, преданный своей странѣ и своему повелителю».
«Вы можете себѣ представить горе Элизы. Фикельмонтъ говорилъ мнѣ, что она неутѣшна. Ея дочери не знаютъ, какъ ее успокоить, она такъ все принимаетъ къ сердцу, и ея расположеніе къ Пушкину было такъ-же восторженно, такъ-же нѣжно, какъ и ея душа. Барантъ говорилъ мнѣ о покойномъ съ восхищеніемъ, онъ его очень интересовалъ и удивлялъ своимъ умомъ и сужденіями! о всѣхъ важныхъ и серьезныхъ вещахъ. Я напишу вамъ съ слѣдующимъ курьеромъ, отъ Баранта. Его секретарь, д’Аршіакъ, держалъ себя очень хорошо, и былъ въ отчаяніи, что замѣшанъ въ эту печальную исторію, но онъ не могъ отказать Дантесу быть его секундантомь, такъ-какъ въ подобной просьбѣ принято не отказывать. Барантъ тотчасъ-же послалъ курьера въ Парижъ, д’Аршіакъ самъ понялъ, что онъ долженъ просить о своемъ отозваніи, такъ какъ секунданты вездѣ одинаково подвергаются законамъ о дуэли, а, какъ дипломатъ, онъ естественно не можетъ быть здѣсь арестованъ. У него есть тактъ и чувство приличія, онъ очень хвалилъ поведеніе покойнаго до дуэли и на мѣстѣ поединка. Ужасно то, что молодая женщина отправилась на катокъ, на Невѣ; въ ту самую минуту, какъ ея мужъ стрѣлялся, она веселилась съ безпечностью ребенка, ничего не вѣдающаго и никогда не понимавшаго, что даетъ поводъ къ злословію. Она такъ мало образована, такъ пуста и легкомысленна, и въ то-же время такая свѣтская; дѣлается жалко этого бѣднаго созданія, такъ-какъ она все-таки невинна, и ее оклеветали. Часто говорятъ о невинномъ кокетствѣ, забывая, что общество вѣдь судитъ по внѣшности, и что кокетство, съ той минуты, какъ мужъ начинаетъ отъ него страдать, уже не невинно, даже если и не сопровождается невѣрностью. Кромѣ того, цѣль всякаго, говорящаго замужней женщинѣ, что ее любитъ, — ясна. Вы, моя милая petite perruche, вы часто слывете за дерзкую и только потому, что обрываете желающихъ вамъ объясняться въ любви, но вѣдь подобныя объясненія далеко не льстятъ, даже если и предположить ослѣпленіе красотою женщины. Прежде всего это дерзость. Терпѣть и благосклонно выслушивать подобныя объясненія, — это недостатокъ достоинства и гордости. Я видѣла графиню Julie, которая такъ васъ цѣнитъ и шлетъ нѣжныя пожеланія. Она сказала, что напишетъ вашъ портретъ {Графиня Юлія Строганова, вторая жена графа Григорія, урожденная d’Alemïda была португалка и вдова барона Hanoorien d’Oyeuhousen. Она держала салонъ, посѣщаемый многими дипломатами, и занималась благотворительными дѣлами, въ особенности дѣтскими пріютами. Очень добрая, очень grande dame, и очень уважаемая, она умерла въ глубокой старости. Писать портреты (характеристики) было очень въ модѣ въ XVIII столѣтіи и даже гораздо позднѣе. Портретъ моей матери записанъ былъ графинею Юліей въ альбомѣ, подаренномъ Пушкинымъ, и я его прилагаю въ копіи, такъ какъ моя мать схвачена и передана въ немъ съ замѣчательною вѣрностью.
Хорошенькая ли она? Не знаю, такъ какъ трудно анализировать это шаловливое личико, полное ума, взглядъ котораго — острота, улыбка — замѣчаніе. Миловидная и изящная, граціозная и пикантная. Улыбаясь — ею восторгаются, улыбаясь — подпадаютъ подъ ея очарованіе. Ея умъ все какъ-бы шутить, но въ высшей степени наблюдателенъ. Она все видитъ, и каждое ея замѣчаніе носитъ характеръ легкой эпиграммы, основанной на глубинѣ созерцанія. Въ ея манерахъ есть что то трогательное, хотя иногда замѣчается въ нихъ извѣстная nonchalance. Она слишкомъ воспріимчива, чувствительна (sensble) (старое выраженіе XVIIL вѣка, — означаетъ пылкія, по не поверхностныя, а глубокія чувства, и поэтому иногда неровна, но и этотъ легкій недостатокъ придаетъ ей больше прелести, такъ какъ любятъ узнавать то, что на время омрачило это хорошенькое чело. У ней своеобразный тактъ и замѣчательно анализирующій умъ. Можно сказать, что воображеніе ея — своего рода калейдоскопъ, такъ кокъ изъ самыхъ мелкихъ обрывковъ она умѣетъ составить блестящее, увлекательное цѣлое. Бываютъ минуты, когда ея живое умненькое личико такъ и сіяетъ! Она вкладываетъ умъ во все, что дѣлаетъ, даже въ самыя банальныя занятія. Поэтому даже, когда она оттѣняетъ вышивку, то уже по выбору красокъ можно заключить о ея прелестномъ вкусѣ, о ея воображеніи безъ скачковъ въ сторону. Посмотрите, какъ она шьетъ: эти ровные, симметрическіе стежки указываютъ на ея любовь къ порядку и правильности. Юлія Строганова} и когда нибудь вамъ его покажетъ».
- ↑ Авраамъ Сергѣевичъ Норовъ, потерявшій ногу въ 1812 г., ходилъ на деревяшкѣ.
- ↑ Дантесъ-Геккеренъ поступилъ на службу подъ именемъ Дантеса, какъ его называютъ вездѣ въ разсказахъ, въ письмахъ того времени; даже знавшіе его продолжаютъ его такъ называть, такъ какъ баронъ Геккеренъ звалъ его тѣмъ-же именемъ. Говорили, что послѣ женитьбы онъ передастъ ему свое имя и состояніе, и поэтому часто связывали эти два имени вмѣстѣ, но рѣдко въ Россіи.
- ↑ По свѣдѣніямъ, сообщеннымъ редакціи покойною О. Н. Смирновой, авторъ этого неизданнаго письма — Императоръ Николай I. Прим. ред.
- ↑ Княгиня Вяземская.
- ↑ Брата m-me Дурново.
- ↑ Другъ дѣтства Императрицы.
- ↑ Маленькое дружеское прозвище, данное графинею моей матери при ея появленіи при дворѣ. Она знала моего отца еще совсѣмъ молодымъ, и когда онъ со своими воспитателями отправился въ большое путешествіе, то дала ему рекомендательное письмо къ своему родственнику, Сверчкову, русскому уполномоченному въ Неаполѣ, гдѣ отецъ, 18-ти лѣтъ, уже былъ назначенъ attaché. Позднѣе онъ былъ назначенъ секретаремъ посольства во Флоренцію и, благодаря Нессельродамъ, сблизился и подружился съ графомъ Сенъ-Пріестъ, однимъ изъ постоянныхъ посѣтителей салона Нессельроде.