ВЫБИРАЙ!
править— Нечего сказать, пріятная новость! Опера должна идти послѣзавтра, весь городъ ожидаетъ выступленія молодой дебютантки, и вдругъ все это сводится на-нѣтъ только, потому, что какому-то дворянчику пришла мысль сдѣлать молодой дѣвушкѣ предложеніе! И я долженъ молчать на это, я, директоръ городского театра! Это — просто какой-то заговоръ противъ меня, и задумалъ его ты, Гербертъ. Но я не допущу этого!.. я протестую, самымъ энергичнымъ образомъ протестую!
Господинъ маленькаго роста, повидимому холерическаго темперамента, выкрикивалъ эти слова, въ величайшемъ волненіи бѣгая взадъ и впередъ но комнатѣ. Это была простая, но очень уютно убранная комната съ прекраснымъ роялемъ посрединѣ. Предъ роялемъ сидѣлъ сѣдой старикъ съ лицомъ, покрытымъ морщинами, свидѣтельствовавшими о длинномъ рядѣ прожитыхъ лѣтъ и о перенесенныхъ лишеніяхъ; только глаза, этого семидесятилѣтняго старика еще горѣли яркимъ пламенемъ. Взявъ нѣсколько тихихъ аккордовъ, онъ примирительнымъ тономъ произнесъ:
— Не говори такъ громко — тебя могутъ услышать въ гостиной, а тамъ какъ разъ въ эту минуту рѣшается судьба Маргариты… И ты несправедливъ ко мнѣ: ни о какомъ заговорѣ не можетъ быть и рѣчи. Я и не подозрѣвалъ, что господинъ Зандгеймъ интересуется моей внучкой или она — имъ; онъ былъ всегда чрезвычайно сдержанъ въ обращеніи съ нею, да и вообще они видѣлись довольно рѣдко. Тѣмъ болѣе удивило меня полученное мною сегодня утромъ отъ него письмо, въ которомъ онъ проситъ у меня руки дѣвочки; онъ сдѣлалъ это такъ прямодушно и честно, такъ сердечно просилъ меня замолвить за него слово, что глубоко тронулъ меня.
— Чертъ побери и твое умиленіе, и самого господина Зандгейма! Я просто готовъ рвать на себѣ волосы! — воскликнулъ директоръ и, какъ бы въ подтвержденіе своихъ словъ, схватился обѣими руками за свои уже сильно посѣдѣвшіе волосы. — Неужели этотъ человѣкъ для того лишь и пріѣхалъ изъ своего имѣнія, чтобы отнять у меня мою диву? Лучше бы онъ оставался тамъ со своими кочнями капусты!.. И ты, разумѣется, исполнилъ его желаніе и постарался убѣдить дѣвушку?
— Конечно я сдѣлалъ это, такъ какъ считаю такое предложенію за счастье. Молодой Зандгеймъ — уже совершеннолѣтній, знатнаго рода, владѣлецъ прекраснаго имѣнія и ручается за полнѣйшее согласіе своей матери. Кромѣ всего этого онъ, несмотря на свою молодость, производить впечатлѣніе вполнѣ установившагося человѣка, съ сильнымъ характеромъ, и питаетъ искреннюю и честную любовь къ Маргаритѣ. Она не могла ожидать ничего подобнаго.
— Что!? А открывающаяся ей артистическая карьера? А слава, успѣхи, тріумфъ? развѣ все это ничего не значитъ?
— Для людей, знакомыхъ съ этой жизнью, ровно ничего! — съ замѣтной горечью отвѣтилъ Гербертъ. — Я самъ продѣлалъ эту такъ называемую, артистическую карьеру и даже благополучно миновалъ такія опасныя мѣста, гдѣ многіе спотыкаются. Я вѣдь имѣлъ успѣхъ.
— Еще бы нѣтъ! Ты, какъ капельмейстеръ, могъ бытъ украшеніемъ любой сцены и вышелъ въ отставку съ честью и съ хорошей пенсіей.
— Ну, да,! Искусство давало мнѣ кусокъ хлѣба, и ужъ это была моя вина, что я требовалъ нектара и амврозіи. Молодой композиторъ, мечтавшій о томъ, чтобы слава о темъ прогремѣла по всему міру, принужденъ былъ весь свой вѣкъ махать дирижерской палочкой, придавая жизнь чужимъ произведеніямъ. Не легко было спускаться мало-по-малу изъ идеальнаго міра въ жалкую дѣйствительность, гдѣ можно было получать опредѣленный доходъ!
Директоръ не то насмѣшливо, не то сочувственно пожалъ плечами.
— Не сердись на меня, старый другъ, но ты, всегда былъ немного фантазеромъ. Я но спорю, что, написавъ оперу, получишь больше славы и денегъ, чѣмъ дирижируя ею…
— Денегъ? — перебилъ его капельмейстеръ, — Но я охотно голодалъ бы и терпѣлъ бы всякую нужду, лишь бы хоть разъ услышать со сцены звуки своего собственнаго произведенія!
— Да, это похоже на тебя; но ты никогда не былъ настоящимъ композиторомъ. Нѣсколько небольшихъ пѣсенъ дѣйствительно удались тебѣ, но ты самъ скоро понялъ, что крупныя произведенія тебѣ но даются.
— Потому что я слишкомъ честенъ, чтобы обманывать самого себя. Я почувствовалъ, что мнѣ отказано въ настоящемъ творчествѣ, и тотъ часъ, когда мнѣ это стало неоспоримо ясно, былъ самымъ тяжелымъ часомъ моей жизни. Вотъ отъ такого-то горя я и хотѣлъ бы уберечь Маргариту.
— Глупости! Отъ этого горя убережетъ ее ея талантъ. Ты самъ — музыкантъ и потому прекрасно знаешь, какое сокровище представляетъ собою голосъ этой дѣвушки. Неужели ты хочешь зарытъ этотъ кладъ?
— Пусть лучше этотъ кладъ останется зарытымъ, чѣмъ ока жегся пустой иллюзіей. Именно потому, что я самъ — музыкантъ, я и понимаю, что ей недостаетъ самаго, главнаго. Маргарита поетъ съ безукоризненной правильностью, но ея пѣнію недостаетъ души, а съ однимъ только заученнымъ въ наше время можно добиться лишь извѣстнаго успѣха, но никакъ не сдѣлаться настоящей артисткой.
— Ну, это современенъ придетъ, — съ досадой возразилъ директоръ. — Дай ей только очутиться на сценѣ, глотнутъ театральнаго воздуха, и услышать одобреніе публики, тогда все явится само собою.
— У Маргариты, этого кроткаго, тихаго ребенка? Нѣтъ, въ ней совершенно нѣтъ того артистическаго огня, того демона, который, можетъ быть, дѣлаетъ иногда человѣка, несчастнымъ, то въ то же время и великимъ. А такъ какъ я увѣренъ въ этомъ, то и былъ съ самаго начала противъ ея артистической карьеры. Если бы родители Маргариты не умерли такъ рано и ея будущность могла совсѣмъ иначе сложиться, я никогда не далъ бы своего согласія; но съ моей смертью она лишается моей пенсіи, это было вопросомъ жизни, и мнѣ не оставалось другого выбора. Теперь намъ предстоитъ нѣчто лучшее. Съ часъ назадъ Зандгеймъ самъ пріѣхалъ за отвѣтомъ, прося у меня позволенія лично переговоритъ съ Маргаритой, и я надѣюсь и желаю, чтобы она дала ему свое согласіе.
— А я надѣюсь, что онъ получитъ отказъ — да помогутъ ему въ этомъ всѣ девять музъ! — съ яростью воскликнулъ директоръ, — Моя опера… афиши… публика! Повторяю, Гербертъ: представленіе должно состояться! Маргарита уже дала свое согласіе, я настаиваю на этомъ, и что бы ты тамъ ни дѣлалъ, а Маргарита послѣзавтра должна пѣтъ въ оперѣ!
— Тебѣ придется примириться съ неизбѣжнымъ, — спокойно отвѣтилъ капельмейстеръ. — Этимъ дебютомъ ты надѣялся устроить удачное дѣльце и со своей точки зрѣнія вполнѣ правъ, но для меня имѣютъ значеніе совершенно иныя соображенія: Тише, вотъ они! Сейчасъ мы услышимъ, чѣмъ кончилось дѣло.
Дѣйствительно раздался стукъ открывающейся двери, и изъ сосѣдней комнаты показалась молодая пара, о которой только что шла рѣчь.
Фонъ Зандгеймъ, человѣкъ сильнаго, но немного грубоватаго сложенія, со свѣжимъ, загорѣлымъ лицомъ, производилъ, правда, ніе особенно значительное, но во всякомъ случаѣ пріятное впечатлѣніе. Стройная, юная фигурка Маргариты съ длинными бѣлокурыми локонами представляла съ нимъ прямую противоположность. Все въ ней было нѣжно, привлекательно, граціозно, можетъ быть, даже слишкомъ нѣжно для сцены. Это лицо съ мягкими, почти дѣтскими очертаніями было, казалось, создано для рамокъ ясной, мирной семейной жизни, а не для ослѣпительнаго блеска сцены. Во всякомъ случаѣ объ отказѣ тутъ не было и рѣчи, и директоръ, къ своему величайшему огорченію, сразу замѣтилъ это, такъ какъ Маргарита улыбалась, а молодой Зандгеймъ имѣлъ веселый и довольный видъ. Однако въ обращеніи молодыхъ людей между собою не замѣчалось той немного робкой, искренней сердечности, какою обыкновенно отличается обращеніе жениха съ невѣстой. Собираясь уходить, Зандгеймъ обмѣнялся нѣсколькими вѣжливыми словами съ директоромъ, съ которымъ иногда встрѣчайся въ домѣ Герберта; затѣмъ онъ попрощался съ молодой дѣвушкой, сказавъ ей вполголоса нѣсколько повидимому очень ласковыхъ словъ.
Провожая своего гостя, капельмейстеръ вышелъ въ переднюю и закрылъ за собою дверь.
— Какъ? — съ удивленіемъ произнесъ онъ. — Вы уже уходите?
— Что же дѣлать? — съ улыбкой возразилъ молодой человѣкъ. — Моему терпѣнію назначено временное испытаніе: Маргарита просила дать ей время обдумать мое предложеніе. Оно очевидно явилось для нея полнѣйшей неожиданностью, и она не можетъ такъ скоро освоиться съ перемѣной всѣхъ своихъ плановъ на будущее. Въ сущности я и не ожидалъ иного отвѣта, и онъ только еще болѣе возвысилъ въ моихъ глазахъ вашу внучку, доказывая, что она серьезно отнеслась къ этому вопросу и не хочетъ сразу связывать себя обѣщаніемъ, хотя ей и представляется такъ называемая хорошая партія.
— Разумѣется, она совершенно права, — согласился Гербертъ, но въ его голосѣ слышалось что-то похожее на разочарованіе.
— Несмотря на это, я твердо надѣюсь на ея согласіе, — продолжалъ Зандгеймъ. — Маргарита была сегодня безконечно мила и добра, и мы только въ одномъ немного разошлись: она настаиваетъ на томъ, чтобы сдержать слово, данное ею директору, и выступить послѣзавтра на сценѣ.
— И вы согласились на это?
— Я еще не имѣю права что либо запрещать, да пожалуй не сдѣлалъ бы этого даже и тогда, если бы Маргарита была моей невѣстой. Она такъ по-дѣтски радуется предстоящему дебюту, что было бы жестоко отнять у нея это удовольствіе… Или вы боитесь неудачи?
— Нѣтъ, — твердо отвѣтилъ капельмейстеръ. — Благодаря тому, что она уже не разъ выступала въ концертахъ, она пріобрѣла увѣренность и спокойствіе предъ публикой; ея голосъ завоевываетъ ей сердца слушателей, и она сдѣлалась любимицей руководящихъ круговъ нашего общества. Все это обезпечиваетъ ей дружескій пріемъ даже въ томъ случаѣ, если она не вполнѣ оправдаетъ возлагаемыя ніа нее ожиданія.
— Въ такомъ, случаѣ пусть желаніе Маргариты исполнится! Надо надѣяться, что она въ первый и послѣдній разъ появится на сценѣ. Я скоро вернусь за ея согласіемъ и увезу свою невѣсту отъ всего этого шума въ спокойную и, съ Божьей помощью, счастливую семейную жизнь. Итакъ, до пріятнаго свиданія! — и Зандгеймъ дружески пожалъ руку старому капельмейстеру.
Послѣдній такъ же искренне отвѣтилъ на его пожатіе, но, когда молодой человѣкъ ушелъ, лицо старика омрачилось.
— До какой степени тщеславіе можетъ помутить разсудокъ даже самаго разумнаго человѣка! — произнесъ онъ вполголоса, — Повидимому Зандгеймъ ничего не имѣетъ противъ того, чтобы Маргарита выступила, на сценѣ; ему хочется видѣть ее превознесенной и прославленной и тогда уже завладѣть ею, какъ своей исключительной собственностью. Но лучше было бы ему но соглашаться на подобный опытъ.
Тѣмъ временемъ въ рабочемъ кабинетѣ Герберта директоръ далъ полную волю своему гнѣву. Какъ только за капельмейстеромъ затворилась дверь, онъ коршуномъ набросился на молодую дѣвушку:
— Что это значитъ, Маргарита? Дѣдушка до смерти перепугалъ меня. своими новостями. Вы хотите, очертя голову, обручиться, затѣмъ выдти замужъ и оставитъ меня въ дуракахъ? Вы въ самомъ дѣлѣ хотите выдти замужъ за этого помѣщика и на всю жизнь засѣсть съ нимъ среди полей и огородовъ?
— Господинъ директоръ! обиженно прервала его молодая дѣвушка.
— Ахъ, такъ! Ужъ теперь никто и слово не смѣетъ сказать о вашемъ женихѣ! Вы вѣдь скоро станете, важной барыней и будете разъѣзжать въ собственныхъ экипажахъ! А дальнѣйшія занятія, искусство и вся ваша будущность полетятъ къ черту, а съ ними и моя опера. Вѣдь это же возмутительно!
Маргарита, привыкшая къ подобнымъ гнѣвнымъ вспышкамъ друга своего дѣда, съ улыбкой покачала головой.
— Успокойтесь пожалуйста! Вѣдь еще ничего не рѣшено окончательно; я еще не связана никакимъ обѣщаніемъ и во всякомъ случаѣ сдержу данное вамъ слово; господинъ Зандгеймъ на это согласенъ.
— Слава Тебѣ, Господи! Я не ожидалъ отъ васъ такого благоразумія. Значитъ, вы выступаете?
— Послѣзавтра, какъ было рѣшено.
— Вотъ и прекрасно! воскликнулъ директоръ, вздохнувъ съ облегченіемъ. — Въ такомъ случаѣ съ самымъ главнымъ затрудненіемъ покончено, а все остальное уже уладится. Она выступаетъ! — торжествующимъ тономъ произнесъ онъ, обращаясь къ вернувшемуся Герберту. — Наша милая маленькая Маргарита, лучше тебя держитъ данное мнѣ слово.
— Я уже знаю это, — коротко отвѣтилъ капельмейстеръ и, подойдя къ роялю, принялся разбирать лежавшія на немъ ноты.
Директоръ заговорилъ о предстоявшей на слѣдующій день генеральной репетиціи, причемъ обращался исключительно къ молодой дѣвушкѣ и страшно горячился; Маргарита же оставалась совершенно спокойной. Наконецъ обо всемъ необходимомъ было переговорено, и директоръ распрощался.
— Итакъ, я безусловно полагаюсь на васъ. Завтра въ девять часовъ репетиція, а послѣзавтра — великій день! До свиданія, Маргарита! До свиданія, старый ворчунъ!
Гербертъ только слегка кивнулъ ему головой, продолжая разбирать ноты. Нѣсколько минутъ длилось довольно томительное молчаніе.
— Мнѣ завтра не удастся быть на послѣдней репетиціи, — какъ-то вскользь замѣтилъ старикъ, обращаясь къ дѣвушкѣ, — но это ничего не значитъ, я увѣренъ, что ты твердо знаешь свою партію. Скажи только, какую пѣсню вы выбрали для начала второго акта?
На лицѣ Маргариты выразилось легкое смущеніе, но она тотчасъ подошла къ роялю, достала ноты и подала ихъ дѣду.
— Директоръ выбралъ вотъ эту, — тихо промолвила она.
Гербертъ пожалъ плечами.
— Это — одна изъ тѣхъ пѣсенъ, что фабрикуются цѣлыми дюжинами, но именно такія произведенія теперь въ модѣ и могутъ имѣть вѣрный успѣхъ. Прорепетируемъ ее еще разъ. Начинай!
Онъ сѣлъ за рояль и проигралъ вступленіе.
Маргарита запѣла. Ея голосъ дѣйствительно былъ изумительно чистъ и красивъ, звуки такъ и лились, но слова пѣсни повидимому имѣли для нея очень мало значенія. Гербертъ былъ правъ: ея пѣнію недоставало души.
— Хорошо! — сказалъ онъ вставая. — Я думаю, о твоемъ дебютѣ нечего тревожиться… если ужъ онъ непремѣнно долженъ состояться.
Молодая дѣвушка, устремила пытливый взглядъ на лицо дѣда, какъ бы желая прочесть его мысли, и, не отвѣчая на его слова, нерѣшительно проговорила:
— Дѣдушка, ты на меня сердишься?
— Нѣтъ, дитя мое, — серьезно отвѣтилъ онъ. — Я предоставилъ рѣшеніе тебѣ самой; однако если ты еще не разобралась въ самой себѣ, то можешь испросить отсрочки.
— Но тебѣ было бы пріятнѣе., если бы я сразу дала свое согласіе?
— Да, Маргарита. Я еще сегодня утромъ говорилъ тебѣ, почему это предложеніе кажется мнѣ счастьемъ дли тебя, а никогда не слѣдуетъ колебаться удержатъ свое счастье. Ты знаешь, я согласился на твою артистическую карьеру только потому, что меня къ этому принудила необходимость; иначе я никогда не допустилъ бы этого.
— Но вѣдь вся твоя жизнь также была связана съ театромъ?
— Вотъ потому-то я тебя и готовъ отговаривать. Я достаточно ознакомился съ этой невѣрной почвой и знаю, чего стоитъ утвердиться на ней. Я хорошо знаю жизнь сцены съ ея поддѣльнымъ блескомъ, ея обманчивымъ сіяніемъ, гдѣ до такой степени приходится лгать и себѣ, и другимъ, что разучиваешься быть правдивымъ; гдѣ самъ успѣхъ всегда отравленъ завистью и интригой. Вѣрь мнѣ, дитя, человѣку необходимы орлиныя крылья, чтобы оставить внизу всю эту грязь и подняться на высоту, гдѣ вѣетъ чистымъ дыханіемъ искусства. Это дано лишь очень немногимъ. Не пытайся достичь этого!
Это былъ взрывъ глубокой горечи. Маргарита почти съ испугомъ взглянула на старика и невольно потупилась.
— Я знаю, что ты невысокаго мнѣнія о моемъ талантѣ, — печально сказала она, — а между тѣмъ я такъ много училась и работала!
— Училась, это — правда; ты всегда была прилежнымъ ребенкомъ. Но есть нѣчто высшее, лучшее, чему нельзя научиться. Будь спокойна — твой голосъ обезпечиваетъ тебѣ успѣхъ, а большаго нельзя и требовать отъ дѣвушки въ такомъ нѣжномъ возрастѣ, какъ твой. Я пережилъ то же самое со своими произведеніями въ ту пору жизни, когда юность довольствуется вѣрой въ собственныя силы; но наступаетъ день, когда, этого уже недостаточно, когда публика требуетъ уже настоящаго художника, и, кто тогда не выдерживаетъ испытанія, тотъ остается на землѣ… Я не выдержалъ его, и ты… также не выдержишь.
Молодая дѣвушка не возразила ни слова, только опустила голову.
— Поэтому мнѣ и хотѣлось бы поскорѣй увидѣть, тебя замужемъ за честнымъ человѣкомъ, который искренне: любитъ тебя, хотя, можетъ быть, и не вполнѣ соотвѣтствуетъ твоимъ дѣвичьимъ мечтамъ, — продолжалъ Гербертъ. — Я уже старъ; можетъ быть, меня уже скоро не станетъ. Послѣ моей смерти ты останешься одинокою сиротой, а тотъ другой путъ ведетъ мимо пропастей и омутовъ, о которыхъ ты еще и понятія не: имѣешь. Повѣрь мнѣ, ты изберешь благую часть, сдѣлавшись счастливой и любимой женой Зандгейма, и я благословлю тотъ день, когда это случится.
Старикъ обнялъ внучку, она крѣпко къ нему прижалась, и на ея глазахъ заблестѣли слезы.
— Вѣдь я же не сказала «нѣтъ», — дѣтскимъ тономъ заговорила она, — и не скажу его; но, въ то время какъ я уже собиралась сказать «да», у меня явилось какое-то предчувствіе, какъ будто кто-то предостерегалъ меня, чтобы я не произносила этого слова. Ты правъ, дѣдушка, господинъ Зандгеймъ не подходитъ подъ мои дѣвичьи грезы: я совершенно иначе представляла себѣ любовь; но я знаю, что исполню твое сердечное желаніе, а ради тебя…
— Только не ради меня, — серьезно прервалъ ее Гербертъ, — а ради себя, Маргарита. Тебѣ твое рѣшеніе не будетъ дорого стоить, такъ какъ ты не знаешь того стремленія и той борьбы, которыя преслѣдовали меня всю жизнь и которыя до сихъ поръ мучатъ меня, сѣдого старика. Для тебя артистическая карьера, только радующая тебя блестящая игрушка, которую ты безъ малѣйшаго огорченія отложишь въ сторону, если тебѣ представится что нибудь лучшее. Ну, и забавляйся пока этой игрушкой, пусть она тебя потѣшитъ. Но, когда съ оперой будетъ покончено, посмотри тогда серьезно въ глаза жизни… выбирай!
Опера началась, первый актъ уже подходилъ къ концу. Публика дружелюбно приняла молодую дебютантку, съ которой уже была знакома по концертамъ, хотя ея роль въ первомъ актѣ не давала ей возможности показать свой талантъ. Предсказанія капельмейстера вполнѣ оправдались: голосъ Маргариты привлекалъ къ ней всѣ сердца, а ея миловидность, на этотъ разъ особенно ярко выступавшая благодаря идеальному костюму, довершила впечатлѣніе. Даже смущеніе, выражавшееся во всей ея фигурѣ и отразившееся сначала и на голосѣ, понравилось публикѣ. Его объяснили вполнѣ естественной, настоящей дѣвической стыдливостью и не обращали вниманія на нѣкоторую заученность игры и исполненія. Каждому хотѣлось и даже каждый считалъ какъ будто своей обязанностью поддержать дружескимъ пріемомъ этотъ юный, начинающій талантъ.
Въ небольшой боковой ложѣ близъ сцены сидѣлъ капельмейстеръ съ молодымъ Зандгеймомъ. Гербертъ предпочелъ слѣдитъ за дебютомъ своей внучки изъ зрительнаго зала, и при ея появленіи на сценѣ не могъ отрѣшиться отъ мучительной тревоги; но это чувство скоро исчезло, какъ только онъ убѣдился, что Маргарита, несмотря на свою робость, не смутилась и вполнѣ овладѣла своей ролью. Во всякомъ случаѣ она завоевала симпатіи слушателей и за успѣхъ нельзя было опасаться.
Занавѣсъ поднялся во второй разъ. Первыя сцены были сыграны, и теперь наступила минута, когда должна была начаться вставная пѣсня. Молодая пѣвица стояла впереди, у самой рампы, и не спускавшій съ лея глазъ Гербертъ замѣтилъ, что она обмѣнялась какимъ-то знакомъ съ капельмейстеромъ, дирижировавшимъ оркестромъ, а затѣмъ взглянула въ сторону дѣда. Это былъ странный взглядъ, значенія котораго старикъ не понялъ: въ немъ выражались и мольба, и страхъ, но старику некогда было задумываться надъ этимъ, такъ какъ въ эту минуту раздались первые такты аккомпанемента и Маргарита запѣла.
Но это не была та пѣсня, которая была выбрана раньше и которую старикъ третьяго дня повторялъ съ внучкой. Это были чуждые звуки, иди, вѣрнѣе, не чуждые, а давно смолкнувшіе, полузабытые. Они доносились до стараго капельмейстера, такъ отзвуки давно минувшаго времени, какъ воспоминанія о юношескихъ грезахъ, нѣкогда лучезарныхъ и блестящихъ, а потомъ навсегда исчезнувшихъ. Эта пѣсня, написанная на старинный, полный поэзіи текстъ, говорившій объ осенней жалобѣ и торжествѣ весны, начиналась грустной мелодіей. Въ ней слышался шумъ осенняго вѣтра, съ жалобой проносящагося надъ долами и лѣса и сбрасывающаго съ деревьевъ поблекшую листву, въ нейъ звучалъ прощальный привѣтъ природѣ, готовящейся погрузиться въ ночь и безмолвіе. Первая строфа замирала. въ тоскливой жалобѣ, въ которой слышалось прощанье съ жизнью и цвѣтами, съ вѣрой и надеждами.
Первыя слова Маргарита пропѣла съ особеннымъ волненіемъ; ея голосъ дрожалъ и грозилъ потерять всякую увѣренность, но въ слѣдующую минуту къ ней уже вернулось самообладаніе. Публика изумилась, инстинктивно почувствовавъ, что на этотъ разъ, вмѣсто заранѣе приготовленнаго и старательно заученнаго, ей предлагаютъ нѣчто самобытное:, непосредственное.
Теперь въ пѣснѣ звучало пробужденіе природы, просыпающейся отъ зимняго сна; ключемъ била рвущаяся изъ земли весенняя жизнь. Въ пѣснѣ слышались и трели соловья, и радостное ликованіе жаворонка, и вмѣстѣ съ этими звуками все крѣпъ голосъ молодой пѣвицы, пріобрѣтая хрустальную чистоту и достигая такой силы и высоты, какъ будто только въ эту минуту артистка сама впервые сознала всю силу своего таланта. Какъ на крыльяхъ жаворонка, поднималась пѣсня все выше и выше, звучала все торжественнѣе, словно хотѣла долетѣть до самаго неба, чтобы передать ему вѣсть признательности отъ воскресшей земли.
Смолкло пѣніе, и въ залѣ нѣсколько секундъ царило молчаніе; затѣмъ со всѣхъ сторонъ раздались оглушительныя рукоплесканія. Это была настоящая буря аплодисментовъ; никто не ожидалъ ничего подобнаго отъ молодой пѣвицы, дѣйствительно превзошедшей всѣ ожиданія.
Зандгеймъ такъ и сіялъ. Ему безконечно льстило, что публика такъ чествовала дѣвушку, которую онъ надѣялся на слѣдующій день назвать своей невѣстой. Было очень пріятно сознавать, что скоро можно будетъ считать своимъ это прелестное созданіе, увезти его отъ созерцанія его первыхъ тріумфовъ и крикнуть всему міру:
— Я получилъ эту высшую награду, она принадлежитъ мнѣ одному!
Эти мысли ясно отражались на лицѣ молодого человѣка, когда онъ обратился къ своему сосѣду:
— Сегодня Маргарита превзошла себя; я думаю, что… но что это съ вами?
Капельмейстеръ сидѣлъ, перегнувшись впередъ, задыхаясь отъ волненія и какъ будто еще прислушиваясь къ давно смолкнувшимъ звукамъ. Услышавъ слова Зандгейма, онъ точно пробудился отъ сна:
— Со мною? Ничего. Я… только слушалъ.
Съ глубокимъ вздохомъ откинулся онъ на спинку стула, прижимая руки къ груди и устремивъ неподвижный взоръ на публику, которая одобрительными, криками требовала повторенія пѣсни. Зандгеймъ находилъ волненіе старика вполнѣ естественнымъ, хотя и немного преувеличеннымъ при такомъ вѣрномъ успѣхѣ. Онъ самымъ добродушнымъ образомъ постарался успокоитъ и развлечь его.
— Прекрасная пѣсня! — сказалъ онъ. — И какъ Маргарита спѣла ее! Жаль, что она., кажется, не собирается повторить!
— Она права, — тихо, какъ-то страдальчески выговорилъ Гербертъ. — Во второй разъ она уже не споетъ ея такъ, да и не для публики предназначалась эта пѣсня!
Молодой человѣкъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на старика, но не успѣлъ спросить объясненія послѣднихъ словъ, такъ какъ пѣсню дѣйствительно не повторили, и опера продолжалась. Но въ исполнительницѣ главной роли произошла какая-то перемѣна, становившаяся съ каждой сценой все замѣтнѣе. Казалось, какъ будто и съ ея пѣнія, и со всего ея существа спадало какое-то покрывало. Сознала ли она только теперь свою силу по мѣрѣ того, какъ все больше входила въ свою роль, подѣйствовали ли на нее восторженныя рукоплесканія, подслушала ли она волшебное слово въ звукахъ пропѣтой пѣсни, такъ или иначе, но превращеніе было налицо. Какъ почка, ранѣе позволявшая только угадывать заключающійся въ ней цвѣтокъ, вдругъ распускается во всемъ благоуханіи и великолѣпіи, такъ здѣсь изъ самой сокровенной глубины существа дѣвушки всплыло что-то могучее, непосредственное, чего никто не подозрѣвалъ и что не имѣло ничего общаго со старательнымъ ученіемъ «прилежнаго ребенка». И это нѣчто ласкало и молило, жаловалось и торжествовало въ сладкихъ звукахъ, неудержимо привлекая къ себѣ сердца слушателей. И никому не приходило въ голову, что много было еще недочетовъ и въ пѣніи, и въ игрѣ, что переходы бывали иногда слишкомъ рѣзки, а игра не всегда ровна. Но трогательный обликъ героини ясно, какъ живой, вырисовывался предъ глазами слушателей, какъ будто она дѣйствительно воскресла къ жизни и воплотилась въ невинномъ юномъ существѣ, которое чудными звуками сумѣло вдохнуть въ нее жизнь.
Исполненіе давно уже превратилось въ неожиданный и блестящій тріумфъ молодой артистки. Дружескіе, но какъ будто немного благосклонные аплодисменты, которыми вначалѣ приняла ее публика, перешли въ бурныя оваціи, все съ новой силой начинавшіяся каждый разъ, какъ опускался занавѣсъ. Публика собралась здѣсь съ намѣреніемъ подбодрить еще не знакомый ей, скромный талантъ, которому, можетъ быть, предстояла будущность; теперь объ этомъ не могло бытъ и рѣчи; всѣ преклонялись предъ вновь восходившей звѣздой.
Старый капельмейстеръ повидимому забылъ все окружающее; казалось, вся его душа перешла въ то, что онъ видѣлъ и слышалъ; онъ даже не замѣчалъ, что его сосѣдъ становился все серьезнѣе и молчаливѣе.
Зандгеймъ вначалѣ чувствовалъ себя польщеннымъ первымъ успѣхомъ Маргариты; но теперь, когда этотъ успѣхъ вознесъ ее на головокружительную высоту, онъ вдругъ почувствовалъ какую-то неловкость, съ которой не въ силахъ былъ оправиться. Это внезапное пробужденіе и проявленіе артистической натуры, приведшее остальныхъ въ восторгъ, сильно смущало его. Это не была уже его Маргарита, кроткій, тихій ребенокъ, музыкальное дарованіе которой было для него дѣломъ второстепенной важности, лишь пріятной способностью; эту способность онъ, для своего личнаго удовольствія, намѣревался даже развивать и дальше въ ихъ будущей семейной жизни. Съ этой перемѣной въ любимой дѣвушкѣ Зандгеймъ никакъ не могъ освоиться; она казалась ему чѣмъ-то лишнимъ, враждебнымъ, и какой-то внутренній голосъ, сначала тихо, а потомъ все громче и настойчивѣе шепталъ ему, что онъ сдѣлалъ величайшую неосторожность, допустивъ появленіе Маргариты на сценѣ. И ничего этого не случилось бы, если бы третьяго дня онъ со всею страстью любви настоялъ на рѣшительномъ отвѣтѣ, а затѣмъ воспользовался своимъ правомъ жениха. Тогда онъ отвезъ бы эту дѣвушку такою, какою онъ ее зналъ и любилъ, въ мирную и тихую обстановку своего наслѣдственнаго имѣнія, и она никогда не отвѣдала бы того одурманивающаго напитка, которымъ сегодня такъ щедро наполняли ея кубокъ. Страсть всегда была чужда Зандгейму; онъ не понималъ ея, но инстинктивно чувствовалъ, что молодое существо, предъ которымъ теперь такъ широко распахнулись двери блестящаго будущаго, когда-нибудь потребуетъ чего-то иного, чѣмъ то, что онъ можетъ датъ ей, т. е. спокойную, будничную привязанность честнаго человѣка и узкій кругъ семейной жизни, не выходящій за предѣлы ближайшаго сосѣдства.
Въ послѣдній разъ опустился занавѣсъ, и когда тысячи голосовъ снова начали повторятъ имя Маргариты и она снова появилась, вся преобразившаяся отъ счастья и торжества, то ея взоръ снова поднялся къ той же ложѣ и отыскалъ глаза старика, въ которыхъ, казалось, загорѣлось отраженіе его собственной давно прошедшей молодости. Это длилось только одинъ мигъ, но въ этотъ мигъ они обмѣнялись взглядомъ полнаго пониманія другъ друга, Затѣмъ молодая артистка, еще разъ поклонилась публикѣ, шумно и радостію торжествовавшей ея побѣду, и исчезла за занавѣсомъ.
Зандгеймъ замѣтилъ этотъ взглядъ и крѣпко сжалъ губы; въ эту минуту его охватило безконечно горькое чувство. У Маргариты для него не нашлось ни единаго привѣта, хотя она прекрасно знала, что онъ сидитъ рядомъ съ ея дѣдомъ, по крайней мѣрѣ она должна была это знать; но теперь она повидмому не помнила этого, онъ былъ забытъ.
Капельмейстеръ быстро поднялся со своего мѣста и направился къ двери.
— Извините меня, господинъ Зандгеймъ, мнѣ надо повидать внучку!
Молодой человѣкъ не рѣшился попросить у старика разрѣшенія идти вмѣстѣ съ нимъ и только коротко произнесъ;
— Поздравьте отъ меня Маргариту съ успѣхомъ.
Тонъ, какимъ были произнесены эти слова, обратилъ на себя вниманіе Герберта; его взглядъ встрѣтился со взглядомъ Зандгейма, и въ глазахъ обоихъ можно было прочесть одну и ту же мысль, которую ни одинъ изъ тихъ не рѣшился высказать.
— Прощайте, — торопливо и глухо сказалъ капельмейстеръ, протягивая молодому человѣку руку. — Вы вѣдь придете завтра, какъ было условлено? Не правда ли? До свиданія!
Онъ быстро вышелъ изъ ложи; Зандгеймъ медленно послѣдовалъ за нимъ.
Изъ ложъ и галлерей выходила въ корридоръ шумная толпа, возбужденная и заинтересованная всѣмъ, только что слышаннымъ. Никто не обратилъ вниманія на молодого человѣка, одиноко и молчаливо пробиравшагося сквозь толпу. Завтра!.. Онъ отлично понималъ, что принесетъ ему это «завтра»'
Гербертъ направился въ уборную своей внучки: она была тамъ одна и очевидно поджидала его. Все еще въ томъ костюмѣ, въ какомъ была, на сценѣ, съ падавшими по плечамъ волнистыми волосами, она бросилась навстрѣчу дѣду, крѣпко прижалась къ нему и спросила такъ же тихо, какъ два дня назадъ, только съ инымъ выраженіемъ:
— Дѣдушка, ты на меня сердишься?
— Дитя мое! — проговорилъ онъ, крѣпко сжимая ее въ своихъ объятьяхъ, и въ его дрожавшемъ голосѣ слышались и упрекъ, и умиленіе: — Недоброе дитя, какъ могла ты такъ поступишь со старымъ дѣдомъ? Какъ рѣшилась ты на такую смѣлость, да сказавъ мнѣ ни слова?
— Да вѣдь ты не допустилъ бы этого, — стала защищаться молодая дѣвушка! — Ты даже въ концертахъ не позволялъ мнѣ пѣть ту пѣсню, которую я нашла между твоими старыми нотами… Ты такъ рѣзко и съ такою горечью сказалъ мнѣ: «Все это давно миновало. Оставь мертвыхъ въ покоѣ!». А между тѣмъ ты называлъ это своимъ лучшимъ произведеніемъ, единственнымъ, которое вполнѣ удалюсь тебѣ.
— И все-таки тогда оно не имѣло ни малѣйшаго успѣха, — сказалъ капельмейстеръ, взоръ котораго затуманился при этомъ воспоминаніи. — На эту пѣсню я возлагалъ свои первыя, самыя дорогія надежды, но эти надежды были погребены подъ ледянымъ молчаніемъ слушателей. Впослѣдствіи я научился многое переносить и забывать, но съ этой первой неудачей я никогда не могъ примириться и никогда не позволялъ исполнять эту пѣсню публично, хотя потомъ не разъ представлялась возможность къ этому.
Маргарита обѣими руками обвила шею дѣда и прижалась головой къ его груди.
— А сегодня? Ты былъ доволенъ мною?
Старикъ нѣсколько секундъ молча смотрѣлъ на нее; несмотря на всѣ старанія казаться спокойнымъ, онъ весь дрожалъ отъ съ трудомъ сдерживаемаго волненія.
— Я никогда, не думалъ, что ты можешь такъ пѣть, Маргарита, — произнесъ онъ наконецъ вполголоса.
Лучезарная, блаженная улыбка озарила лицо молодой артистки. Не только слова, но и тонъ дѣда доказали ей, что и здѣсь побѣда была всецѣло на ея сторонѣ, несмотря на. то, что, можетъ быть, представляла наиболѣе трудностей. Съ безконечно милымъ, почти дѣтскимъ выраженіемъ она промолвила:
— Я тоже этого не думала.
— Ну, вотъ онъ наконецъ! — раздался за ними голосъ директора. — Что ты скажешь о нашемъ заговоръ? Не правда ли, какъ все вышло хорошо? Старый ворчунъ, ты, кажется, уже успѣлъ выбранить свою внучку за то, что она привела, тебя къ такой блестящей побѣдѣ?
Гербертъ поднялся съ мѣста и протянулъ руку старому другу.
— И ты допустилъ такую смѣлость съ ея стороны! Вѣдь это могло окончательно повредить успѣху Маргариты. Модной пѣснѣ былъ гарантированъ успѣхъ, а мое произведеніе…
— Нѣкогда, потерпѣло фіаско? Да, я помню это еще съ юности. Ты тогда принялъ все это дѣло слишкомъ близко къ сердцу, но, по правдѣ сказать, я и теперь немного побаивался. и всячески отбояривался отъ этой пѣсни, когда. Маргарита всего два дня назадъ пришла ко мнѣ съ этимъ предложеніемъ. Но малютка… я хотѣлъ сказать: наша будущая дива… храбро и упорно боролась за своего дѣда, поставивъ исполненіе этой пѣсни обязательнымъ условіемъ своего выступленія, и я принужденъ былъ уступить. На этотъ разъ юность оказалась права, и я, старый, опытный знатокъ сцены, стыжусь своей недальновидности. Отъ души поздравляю и думаю, что и ты долженъ быть доволенъ своимъ успѣхомъ.
— Публика дѣйствительно отнеслась очень привѣтливо.
— Привѣтливо? Да она чуть съума не сошла отъ восторга. Со всѣхъ сторонъ меня разспрашиваютъ о композиторѣ, всѣ хотятъ знать его имя. Послѣзавтра, при повтореніи оперы, это имя будетъ стоять въ программѣ, и я безъ всякаго состраданія заставлю тебя выдти къ рампѣ рука объ руку съ твоей внучкой!. Эффектъ будетъ поразительный
Очевидно для директора этотъ эффектъ игралъ главную роль, но капельмейстеръ почти не обратилъ вниманія на эти слова, вопросительно и съ видимымъ безпокойствомъ глядя на внучку.
— Послѣзавтра? — произнесъ онъ. — Повтореніе оперы? Развѣ ты забыла, Маргарита?..
Маргарита опустила взоръ, и ея щеки вспыхнули густымъ румянцемъ.
— Что я позабыла? — едва слышно спросила она..
— Что ты обѣщала дать завтра другой отвѣтъ. Господинъ Зандгеймъ придетъ…
— И, надо надѣяться, немедленно отправится обратно, — сердито вмѣшался директоръ. — Неужели ты серьезно думаешь, что теперь она въ состояніи измѣнить своему знамени? Гербертъ, старый дружище, вѣдь и у тебя въ жилахъ течетъ кровь артиста, вѣдь и ты нѣкогда мечталъ объ успѣхѣ и славѣ. Если ты въ самомъ дѣлѣ способенъ выдать свою внучку съ ея неизсякаемымъ сокровищемъ въ горлѣ за перваго встрѣчнаго только потому, что онъ богатъ и въ состояніи дать женѣ приличную обстановку…
— Ты несправедливъ ко мнѣ, --вспылилъ капельмейстеръ. — Не богатства искалъ я для Маргариты, а мирнаго семейнаго очага; я хотѣлъ охранить ея и уберечь отъ буръ и волнъ житейскаго моря.
Директоръ пожалъ плечами,
— Ну, намъ всѣмъ приходится бороться, и ей также не избѣгнутъ этого; неизвѣстно, какая ей выпадетъ судьба, но опроси-ка ее теперь, стремится ли она, къ мирному очагу? я этого не думаю.
Гербертъ ничего не отвѣтилъ, а подошелъ къ молодой дѣвушкѣ и тихонько поднялъ ея опущенную головку. Въ этомъ движеніи былъ безмолвныйх, серьезный вопросъ; маргарита поняла его, и въ ея темныхъ глазахъ заблестѣли слезы.
— Ты думаешь, дѣдушка, что ему будетъ очень-очень больно, если я скажу «нѣтъ»?
— Да, мое дитя, такъ какъ онъ искренно и честно любить тебя, и хотя ты и попросила отсрочки для отвѣта, но этимъ самымъ подала ему надежду.
— Но я не могу стать его женой! — вырвалось у Маргариты съ такой внезапной страстностью, что директоръ отъ восторга принялся потирать себѣ руки. — Съ сегодняшняго вечера я поняла, что это невозможно. Не брани меня, дѣдушка!.. Не успѣхъ и не тщеславіе ослѣпляютъ меня, о, нѣтъ! Но когда я запѣла твою пѣсню, то почувствовала, что поднимаюсь вмѣстѣ съ нею высоко надъ землею, почувствовала себя такой же свободной и счастливой, какъ жаворонокъ, поднимающійся къ небу. И я поняла, что и любовь, и сама жизнь — нѣчто иное, чѣмъ то, въ чемъ вы хотѣли меня убѣдить, ты и Зандгеймъ; я испугалась тихаго, мирнаго счастья, которое вы хотѣли навязать мнѣ. Я не могу повиноваться тебѣ. Оставь мнѣ мою свободу!
Эти слова звучали такой мольбой, такимъ страхомъ, какъ будто она дѣйствительно боялась услышать изъ устъ дѣда запрещеніе.
— Я не держу тебя, Маргарита, — съ глубокой серьезностью отвѣтитъ Гербертъ, — дѣло идетъ о твоей будущности, выбирай сама! Господь видитъ, какъ мнѣ хотѣлось бы уберечь тебя отъ пути, на которомъ столько же темныхъ сторонъ, сколько и свѣтлыхъ, особенно для женщины, но этому не суждено было сбыться. Я всегда думалъ, что ты во всемъ рѣшительно похожа на свою кроткую, тихую матъ, но теперь, — здѣсь глаза старика вспыхнули, и его согбенный станъ гордо выпрямился, какъ будто сбросивъ съ себя много лѣтъ угнетавшую его тяжесть, — теперь я знаю, что ты — кровь отъ крови моей, часть моей собственной жизни со всѣми ея стремленіями. Но мнѣ судьбой было дано лишь страстное желаніе, лишь тоска по тѣмъ высотамъ, которыхъ я никогда, не могъ достичь, такъ какъ мнѣ было отказано въ счастьѣ обладать крыльями. У тебя же крылья есть, такъ поднимайся же на нихъ все выше и выше!