ВТОРАЯ ПРАВДА.
правитьЕсли вы думаете что на свѣтѣ всего одна «правда» — вы рискуете, по увѣренію Кожина, понести разочарованія и впасть въ большія ошибки въ жизни. Онъ думаетъ что ихъ двѣ и, что самое главное, онѣ находятся будто бы въ вѣчномъ противорѣчіи другъ съ другомъ.
Правъ онъ или не правъ — это не мое дѣло: я простой разсказчикъ, и не намѣренъ говорить ни pro, ни contra. Во-первыхъ, это завело бы насъ слишкомъ далеко, а я инстинктивно, но свойственной всѣмъ обывателямъ привычкѣ, боюсь всякой «дали»; во-вторыхъ, я и не адептъ «двухъ правдъ». Что бы я ни говорилъ, какъ бы ни доказывалъ, что бы ни приводилъ въ подкрѣпленіе своихъ доводовъ, Кожинъ будетъ стоять на своемъ и на всѣ мои аргументы будетъ совать мнѣ «свой личный опытъ».
Вотъ объ этомъ-то «опытѣ» я и хочу разсказать вамъ.
Понятно, было время, когда Кожинъ, какъ и всѣ, имѣлъ только «одну» правду въ своемъ распоряженіи. Онъ былъ тогда веселъ, смѣялся, волосы его вились, глаза метали искры, такъ что дамы только складывали ручки въ сладкой истомѣ при одномъ его приближеніи. Этотъ періодъ обнималъ всю его университетскую жизнь и первые мѣсяцы службы городовымъ врачемъ въ N-скомъ округѣ, куда его послали «отбывать» университетскую стипендію. «Правда», единственная «правда» — заклю чалась для него тогда въ наукѣ и въ строгомъ исполненіи своихъ обязанностей. Онъ зналъ, что у насъ въ Сибири царитъ произволъ, и горѣлъ жаждой все «обличить», все «раскрыть», вездѣ дать возможность «добру» всплыть наверхъ, какъ маслу. Его честное, правдивое сердце билось въ груди для всѣхъ и меньше всего для него самого, потому что о себѣ собственно онъ никогда не думалъ.
— О-б-о-тре-тся! По-хо-ло-дѣетъ! дайте срокъ! говорили болѣе опытные, глядя, какъ сломя голову летѣлъ онъ въ распутицу «на вскрытіе» какого-нибудь «скоропостижнаго», или торопился къ какой-нибудь бабѣ, которой «подкатило», забывая и ужинъ, и дамъ, и начатой разговоръ. — Обот-ррр-ется! надоѣстъ!
И онъ дѣйствительно обтерся, похолодѣлъ, но только не оттого, что «надоѣло». Его сломила обрѣтенная имъ «вторая» правда. Если и съ одной правдой, говорятъ, жить иногда туго и во всякомъ случаѣ хуже, чѣмъ безъ всякой, то отсюда отнюдь не рискованно заключить, что съ двумя, пожалуй, и еще туже. Да къ тому же, если обѣ онѣ еще находятся въ противорѣчіи другъ съ другомъ, такъ вѣдь положеніе человѣка сильно смахиваетъ уже на то, въ какомъ долженъ находиться двоеженецъ въ моментъ встрѣчи обѣихъ женъ. По крайней мѣрѣ, неудивительно, что съ обрѣтеніемъ второй правды Кожинъ поблѣднѣлъ, осунулся, сталъ мраченъ и золъ, волосы его вылѣзли, глаза потухли, а дамы перестали находить его интереснымъ. Онъ отъ всѣхъ заперся, захандрилъ, а иные увѣряли, что даже «запилъ». Но это оказалось вздоромъ, пущеннымъ старымъ аптекаремъ въ отместку за штрафъ, которымъ поплатился этотъ милѣйшій партнеръ «въ винтъ», по настоянію Кожина, за черезчуръ высокую оцѣнку медикаментовъ. Жена начальника мѣстнаго батальона, танцовавшая въ молодости кадриль съ губернскимъ психіатромъ, и считавшая себя поэтому компетентной нѣкоторымъ образомъ въ психіатріи, таинственно увѣряла, что у Кожина неладно «тутъ». Она тыкала бѣленькими, пухлыми пальчиками въ свой крошечный, съ двумя красивыми «коками», лобикъ. Боже меня избави возставать противъ «авторитетовъ»; но я думаю, что сердце у Кожина осталось прежнее; онъ попрежнему готовъ былъ лѣчить всѣхъ безвозмездно и что, не наткнись онъ только на эту проклятую «вторую» правду, то не было бы ни его насмѣшливости, ни раздражительности, ни хандры, ни нелюдимости и онъ попрежнему оставался бы въ глазахъ всего нашего избраннаго N-скаго общества «весьма пріятнымъ человѣкомъ».
Исторія этой «второй» правды начинается съ темнаго, зимняго вечера. Зима была лютая, снѣжная; недѣлю дулъ уже не уставая «сиверко» и на дворѣ все стояло 40° по спиртовому термометру Реомюра. Кожинъ сидѣлъ въ своемъ скромномъ кабинетѣ и внимательно перечитывалъ засѣдательскій рапортъ о «найденномъ, несомнѣнно замерзшемъ тѣлѣ», на вскрытіе котораго онъ собирался завтра утромъ. Окружный врачъ, пользуясь «рьяностью» Кожина, часто отлынивалъ по болѣзни, и тотъ съ жаромъ, нисколько не тяготясь, исполнялъ его обязанности по округу.
— Что за чортъ! отчего онъ такъ категорически утверждаетъ: «несомнѣнно замерзшемъ»? подумалъ Кожинъ, и недовѣрчиво покачалъ головой.
Онъ пожилъ уже достаточно въ Сибири, чтобы понимать тайный смыслъ всѣхъ этихъ «бумагъ», «рапортовъ», «отношеній» и т. д., иногда не совсѣмъ согласныхъ съ истиной. Личный опытъ, разныя «столкновенія» точно нашептывали ему, что всѣ эти продукты канцелярской риторики нужно понимать всегда наоборотъ, чтобы не попасть въ просакъ. Онъ перечиталъ еще разъ, собралъ затѣмъ свой «секціонный» наборъ, осмотрѣлъ его, уложилъ въ крохотный чемоданчикъ и принялся пить чай.
Въ дверь постучали.
— Не помѣшаю-съ? спросилъ чей-то вкрадчивый, сиплый голосъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, войдите!
Вошелъ осторожно, какъ-то крадучись по кошачьи, засѣдатель, пріятно улыбаясь всей своей хитрой, лисьей физіономіей.
— Чай пьете-съ?..
— Пьемъ!.. И вамъ стаканчикъ?
— Съ благодарностью! Засѣдатель по офицерски щелкнулъ каблуками.
Докторъ налилъ.
— Такъ завтра рано думаете отправляться? освѣдомился гость, точно такъ себѣ, «для разговору», мѣшая ложечкой чай.
— Чуть свѣтъ… А что?
— Да такъ собственно, зашелъ справиться, не вмѣстѣ ли поѣхать? Я вѣдь тоже ч-у-у-ть свѣтъ.
— Ладно! Конечно, вмѣстѣ лучше, согласился докторъ: — далеко это?
— Н-ѣ-ѣтъ! Верстъ такъ сорокъ, не больше.
— Часовъ въ шесть доѣдешь?
— До-ѣ-дешь!
— То-то, какъ бы засвѣтло, а то вѣдь дни короткіе, вскрытіе трудно производить, сказалъ докторъ.
Засѣдатель какъ-то успокоивающе улыбнулся и махнулъ рукой.
— Эхъ! Да что и вскрывать-то тамъ, напрасный трудъ, право-съ! Вы и такъ работой убиваетесь, даже жалко васъ — засѣдатель выразилъ на лицѣ сожалѣніе: — право жалко! Дѣло тамъ чистое, замерзъ! Шелъ и замерзъ! Видите, какая стужа! Онъ ткнулъ въ термометръ.
— «Взялъ, покрываетъ, стянулъ!» мелькнуло въ головѣ Кожина и онъ чуть даже вслухъ не высказалъ своей догадки.
— Одна формальность! продолжалъ между тѣмъ гость: — для формы! Посельщисъ, знаете, воръ! Сколько про него дѣлъ у меня перебывало, покою не было просто! Въ тюрьмѣ сколько разъ сидѣлъ, да за недостаткомъ уликъ…. Засѣдатель сдѣлалъ выразительную гримасу и щелкнулъ пальцемъ. — Знаменитый воръ! Смирновъ!..
— Въ больницѣ тюремной былъ у меня какой-то Смирновъ, вспомнилъ докторъ.
— Ну, ну, вотъ, вотъ! Черный такой, высокій! Первый разбойникъ! подхватилъ засѣдатель. — Чуть попадетъ въ тюрьму, сейчасъ: охъ, охъ… въ больницу! а тамъ, за недостаткомъ уликъ, и на волюшку. Знаете наши суды? подмигнулъ онъ доктору.
— Неужто такъ ловко концы пряталъ?
— А-а-ррр-тистъ! Одно слово, артистъ, ей Богу! Изъ рукъ лошадей уводилъ, и чистъ выходилъ… Зам-мѣ-ча-тельный артистъ!
Докторъ легъ спать въ убѣжденіи, что вскрытіе произвести нужно весьма тщательно.
Трупъ замерзшаго «артиста» былъ найденъ въ глухомъ лѣсу, на небольшой, круглой полянкѣ; но его заранѣе еще, по распоряженію засѣдателя, перенесли въ деревню, отстоявшую на добрую версту отъ того мѣста, и помѣстили въ пустой избушкѣ. Когда пріѣхали докторъ съ засѣдателемъ, день клонился уже къ концу; хотя былъ всего второй часъ пополудни, наступили густые, сѣрые, зимніе сумерки. Кожинъ всю дорогу мысленно проклиналъ засѣдателя, который сначала долго собирался — такъ что они, вмѣсто пяти часовъ утра, какъ было условлено, выѣхали только въ половинѣ восьмаго, а затѣмъ, при каждой «перепряжкѣ» подолгу бесѣдовалъ, точно нарочно, о какихъ-то «дѣлахъ» съ мужиками. Къ тому же и верстъ оказалось не сорокъ, какъ увѣрялъ засѣдатель, а пятьдесятъ слишкомъ.
— Трудно, знаете, сказать навѣрное, оправдывался засѣдатель: — не почтовая вѣдь дорога — просёлокъ! Кто его мѣрилъ? Одни такъ считаютъ, другіе иначе.
Но такое объясненіе мало дѣйствовало на подозрительнаго Кожина, все болѣе убѣждавшагося, что засѣдатель хитритъ и нарочно подгоняетъ дѣло къ сумеркамъ, когда легче ошибиться. Въ ожиданіи пока засѣдатель собиралъ «понятыхъ», докторъ нервно прохаживался изъ угла въ уголъ по чистой, свѣтлой горницѣ избы, въ которой они вмѣстѣ остановились. Въ горницѣ, кромѣ Кожина, сидѣлъ еще, мрачно насупившись, самъ хозяинъ, бодрый, крѣпкій старикъ, лѣтъ шестидесяти, съ чрезвычайно умнымъ, энергическимъ лицомъ.
— Твое это ружье, дѣдушка? спросилъ вдругъ докторъ, самъ не зная почему, останавливаясь передъ стоявшимъ въ углу ружьемъ.
— Мое! глухо отвѣтилъ старикъ, и доктору показалось, будто онъ вздрогнулъ и перемѣнился немного въ лицѣ.
— А далеко бьетъ?
— Хватаетъ! неохотно отвѣтилъ старикъ, нахмурясь и подозрительно оглядывая доктора.
Тотъ, впрочемъ, не придалъ этому ни малѣйшаго значенія, и даже совсѣмъ забылъ этотъ короткій разговоръ. Прійдя въ «покойницкую», онъ засталъ тамъ уже фельдшера и понятыхъ, занятыхъ раздѣваніемъ покойника, въ которомъ онъ сразу призналъ лежавшаго нѣкогда въ тюремной больницѣ Смирнова.
— Тотъ самый, сказалъ онъ засѣдателю: — узнаю! Былъ у меня въ больницѣ!..
— Какъ же, какъ же! какъ-то убѣждающе подхватилъ засѣдатель. — Извѣ-ѣ-ѣстный воръ! сколько разъ сидѣлъ!
— Грѣха отъ него что было! точно про себя произнесъ кто-то изъ понятыхъ.
— Шибко обижалъ! вздохнувъ, поддержалъ другой.
Докторъ внимательно слѣдилъ за процедурой раздѣванья.
— Есть на тѣлѣ что-нибудь… знаки? спросилъ онъ фельдшера.
— Ничего-съ, чисто! отчеканилъ тотъ.
— Пам-милуйте, какіе знаки! очевидно, замерзъ! точно обидѣлся засѣдатель: — на промыселъ, поди, шелъ — ну, а Богъ-то стужей пристукалъ! Не земнымъ судомъ, такъ небеснымъ!
Понятые перекрестились.
— И ничего подозрительнаго на мѣстѣ не было… никакихъ слѣдовъ? обратился докторъ къ засѣдателю, начиная колебаться въ своихъ подозрѣніяхъ.
— Какіе слѣды!.. Ничего, ни пятнышка! Лежитъ на снѣгу и только…
Покойника раздѣли, наконецъ. Засѣдатель сѣлъ у окна писать протоколъ.
— «Лѣта»? диктовалъ докторъ, внимательно разсматривая трупъ. — По наружному виду?.. За тридцать, а? обратился онъ къ понятымъ.
— Будетъ, будетъ, въ самый разъ! согласились тѣ.
— «Ростъ»?
Фельдшеръ прикинулъ тесемку.
— «Два семь вершковъ»! продолжалъ диктовать докторъ.
Засѣдатель записалъ.
— Знаковъ насилія «нѣтъ»? поспѣшилъ онъ уже самъ, готовясь записать «нѣтъ».
— Постойте! Докторъ окинулъ трупъ взглядомъ и провелъ рукой отъ ногъ до головы.
— Кажись, нѣтъ… Поверните! сказалъ онъ фельдшеру.
Фельдшеръ стоялъ противъ доктора, по другую сторону стола. Онъ приподнялъ отъ себя трупъ съ натугой, точно подымая нивѣсть какую тяжесть и, оглядѣвъ, крикнулъ: «нѣтъ».
Засѣдатель быстро, но четко написалъ «нѣтъ».
Подозрѣнія Кожина разсѣялись; онъ самъ думалъ, что Смирновъ замерзъ и потому только слегка приподнялъ трупъ съ своей стороны и оглядѣлъ часть спины; тамъ, дѣйствительно, какъ говорилъ фельдшеръ, ничего не было. Онъ ощупалъ голову и затылокъ — голова цѣла.
— Ну, вотъ видите, несомнѣнно замерзъ! весело вскочилъ засѣдатель: — что тутъ возиться за вскрытіемъ! поѣдемъ-ка лучше! одна пустая формальность!
— Что тормошить покойника понапрасну! степенно перекрестились понятые.
— Дѣло чистое-съ! равнодушно какъ-то зѣвая, поддержалъ фельдшеръ.
Кожинъ колебался; дѣйствительно, одна пустая формальность. Въ протоколѣ можно написать, что вскрывали; это часто практикуется.
— Поздно, вѣдь… Когда въ городъ вернемся!? убѣждалъ засѣдатель.
— Какъ же такъ? нерѣшительно спросилъ докторъ.
— Пустяки! засѣдатель махнулъ рукой.
Но въ докторѣ почему-то шевельнулись прежнія подозрѣнія; онъ снова подошелъ къ трупу; пощупалъ ребра — цѣлы, осмотрѣлъ шею, все какъ слѣдуетъ… Дѣйствительно, замерзъ!
— Поверните-ка спиной! сказалъ онъ фельдшеру такъ, «для очистки совѣсти».
Тотъ покраснѣлъ.
— Поверните!
Фельдшеръ нерѣшительно и робко приподнялъ трупъ.
— Ничего нѣтъ! сказалъ онъ, оглядѣвъ.
— Поверните совсѣмъ! И докторъ обѣими руками повернулъ трупъ.
Все, кажется, было ладно.
На дворѣ начинались уже сумерки, къ тому же засѣдатель почти совсѣмъ заслонялъ собою окно.
— Свѣту мало, отодвиньтесь-ка отъ окна! сказалъ ему докторъ.
Тотъ неохотно подвинулся.
— Все ладно, дѣйствительно! говорилъ Кожинъ, поводя глазами по трупу: — все… только…
Фельдшеръ покраснѣлъ и насторожился; засѣдатель вскочилъ и точно нечаянно закрылъ собою окно.
— Позвольте! крикнулъ ему докторъ: — отодвиньтесь!.. Это что? указалъ онъ пальцемъ на спину у позвонковъ.
— Чирей съ! глухо и робко отозвался фельдшеръ.
— Какой чирей! докторъ наклонился и пощупалъ пальцемъ: — какой чирей! Это рана!
Всѣ вздрогнули. Понятые какъ-то потоптались на мѣстѣ, засѣдатель разнялъ руки и покраснѣлъ, бормоча: — Гдѣ, гдѣ, какая рана? Фельдшеръ глухо и робко кашлялъ въ сжатый кулакъ.
Докторъ ничего не видѣлъ и не слышалъ, онъ уже держалъ въ рукахъ ножъ и щипцы.
— Вотъ какъ замерзъ… вотъ! крикнулъ онъ торжествующимъ голосомъ, вытаскивая пулю: — вотъ!
Эффектъ былъ ужасный; всѣ, кромѣ доктора, стояли какъ пораженные громомъ.
— Рубашку… гдѣ рубашка? кричалъ между тѣмъ Кожинъ, самъ доставая снятую съ покойника рубашку и осматривая ее: — слѣды смыты, это несомнѣнно, да и крови было мало; поди всего нѣсколько капель… малопулька!
— Я-съ… право-съ… не знаю-съ… не подозрѣвалъ! бормоталъ растерянно засѣдатель.
— Не подозрѣвали! презрительно улыбнулся Кожинъ: — ну, да все равно, всплыло… теперь не скроешь!
Засѣдатель вдругъ разразился гнѣвомъ и рьяностью.
— О-о-о! Я имъ дамъ! Я все открою… Кто тутъ? неистово грозилъ онъ неизвѣстно кому пальцемъ. — Я… помилуйте… преступленіе, а я и не подозрѣвалъ! ахъ, ты! Спасибо вамъ, что открыли… а-ахъ ты!
— Господи помилуй! крестились понятые.
Докторъ лихорадочно бѣгалъ изъ угла въ уголъ въ ожиданіи пока подадутъ лошадей и ликовалъ, что не далъ засѣдателю «скрыть концы». Что, въ самомъ дѣлѣ, еслибы всѣ поступали какъ должно, по совѣсти — какъ хорошо жилось бы на свѣтѣ! Ни убійствъ, ни грабежа… враговъ бы не было.
Засѣдателя не было, онъ о чемъ-то говорилъ на дворѣ съ мужиками, «слѣдовъ искалъ», какъ выражался онъ; въ горницѣ сидѣлъ, кромѣ доктора, только старикъ хозяинъ все въ той же мрачной, неподвижной позѣ, нахмуривъ брови и тяжело по-стариковски сопя. Докторъ, впрочемъ, его не видѣлъ, онъ все ликовалъ, все носился съ своими думами.
— Баринъ, а баринъ… не губи!
Прямо передъ докторомъ стояла строгая фигура старика хозяина.
— Кого… что? удивился онъ.
— Насъ — міръ не губи, не путай… Скрой это дѣло!.. Затягаютъ насъ, въ конецъ раззорятъ! И старикъ повалился въ ноги.
— Богъ съ тобой, дѣдушка, что ты! растерялся, весь вспыхнувъ докторъ и дѣлая усилія поднять старика.
— Не губи, баринъ! пожалѣй! продолжалъ тотъ глухо, кланяясь въ землю, причемъ сѣдая борода его расползалась по полу вѣеромъ: — не губи! не корысть, а, какъ передъ Богомъ, мірское дѣло тутъ… Скрой!
Докторъ понялъ, что его просятъ «скрыть» и возмутился.
— Я не могу скрыть преступленія! Тебѣ-то что же тутъ?
— Отъ «міра» прошу, продолжалъ старикъ: — потому мірское, слышь, дѣло было… Міромъ дѣло рѣшили, по правдѣ… по жеребью — кому выйдетъ. Баринъ, не губи міра!
Докторъ въ первый разъ за всю жизнь слышалъ подобное. Преступленіе — не преступленіе, «безъ грѣха», «не корысть», «міромъ, по жеребью». Что это такое? Онъ и понималъ и не понималъ въ тоже время.
— Кто же убилъ? спросилъ онъ, самъ не зная зачѣмъ.
— Никому этого міръ не скажетъ, баринъ; развѣ Богу одному… Міръ убилъ, по жеребью, слышь… Воръ онъ былъ, разбойникъ, житья отъ него не было, управы… Грабилъ, обижалъ.
Докторъ все больше терялъ почву подъ ногами.
— Вы могли жаловаться! нерѣшительно, точно оправдываясь процѣдилъ онъ сквозь зубы и самъ покраснѣлъ сейчасъ же.
— Богу что ли? съ горечью подхватилъ старикъ: — жаловались, молились, чтобъ уберегъ, но знать прогнѣвили Господа, не было сладу! Начальнику сколько разъ представляли! посадятъ и выпустятъ!.. Онъ только пуще грабилъ.
Докторъ дрожалъ отъ волненія. Что-жь онъ такъ ликовалъ глупо?
— Засѣдатель — добрый баринъ! продолжалъ старикъ, точно желая этимъ ободрить доктора: — уломали, сто рублей міромъ собрали…
— А-а! протянулъ докторъ, понявъ теперь роль засѣдателя.
— И тебѣ не постоимъ, соберемъ! подхватилъ старикъ, по своему объяснивъ восклицаніе доктора: — послѣднее отдадимъ, рубаху снимемъ, не губи только міра, не обижай мужиковъ.
— Я… я… мнѣ не нужно, не продаюсь! то блѣднѣлъ, то краснѣлъ докторъ, растерянный, взволнованный: — встань… полно!..
— Больше дадимъ, не постоимъ! умолялъ старикъ, не вставая: — съ ребятъ снимемъ, съ бабъ! не губи, баринъ!
Этого было слишкомъ для Кожина. Онъ дрожалъ, растерялся, голова его закружилась… Что-то новое, неизвѣстное до сихъ поръ въ одно и тоже время туманило и освѣщало мозгъ… Мысли путались и кружилась какъ пчелы на солнцѣ; онъ самъ готовъ былъ разрыдаться… Минута, двѣ и онъ бы, можетъ быть, разорвалъ свой протоколъ, но тутъ какъ нарочно вошелъ засѣдатель.
— Что тутъ у васъ? раздался его лисій голосъ.
Чары исчезли; докторъ опомнился. Старикъ быстро поднялся на ноги.
— Поди, просятъ «замять»? подмигивая, продолжалъ засѣдатель и вдругъ, перейдя въ жалобный, просительный тонъ, добавилъ тихо: — что-жь, люди, знаете, бѣдные… судъ раззоритъ… Да и ничего не выйдетъ, убійцу не выдадутъ… Міръ вѣдь тутъ, знаете… Одна проволочка только; все равно придется предать дѣло волѣ Божіей!
И онъ вздохнулъ.
Докторъ опять дрожалъ, но уже отъ негодованія.
— Много вы получили «добавочнаго» къ полученнымъ уже ста рублямъ за это ходатайство? рѣзко спросилъ онъ, глядя на него въ упоръ.
— Я… я… что вы? Какіе сто рублей… развѣ я бралъ отъ кого-нибудь? обернулся засѣдатель къ старику.
— Не слыхалъ! отвѣтилъ тотъ.
Докторъ посмотрѣлъ на старика и встрѣтилъ такой злобный, полный ненависти взглядъ, что невольно опустилъ глаза. Онъ понялъ, что старикъ отопрется отъ всего. Блѣдный, разстроенный шагалъ онъ изъ угла въ уголъ, не обращая вниманія на засѣдательское ворчаніе. Неужели ему участвовать въ сдѣлкѣ съ этимъ… Онъ съ презрѣніемъ посмотрѣлъ на засѣдателя. Ни за что!.. Понесъ же его чортъ вскрывать, пусть бы вскрывалъ «окружной»! Докторъ плюнулъ и, выбѣжавъ на крыльцо, закричалъ: лошадей! но ихъ какъ нарочно не подавали. Онъ вернулся въ горницу и снова зашагалъ нервно, ни на кого не глядя.
Засѣдатель ворчалъ о какихъ-то «врагахъ», по злобѣ распускающихъ про него «клеветы»… Упомянулъ, что могъ бы жаловаться «за оскорбленіе», но не хочетъ «дрязгъ» и т. д., а затѣмъ сталъ проявлять необычайную энергію и рьяность. Схватилъ протоколъ, пробѣжалъ его, погрозилъ, что онъ кому-то «здастъ» и, замѣтивъ вдругъ среди вещественныхъ доказательствъ пулю, подбѣжалъ съ ней, вѣроятно, въ безотчетной рьяности, къ стоявшему въ углу ружью.
— Пришлась! не своимъ голосомъ закричалъ онъ, примѣряя пулю къ дулу, причемъ глаза его хищно заблистали: — глядите! пришлась!
Докторъ невольно остановился; пуля замѣчательно приходилась.
— Пришлась! а!
Засѣдатель просто захлебывался. Онъ напалъ на «слѣдъ» и покрывать было уже не зачѣмъ.
— Эй, ты, борода! гляди, видишь? Твое дѣло? сверкая глазами, обратился онъ къ старику.
Старикъ стоялъ смертельно блѣдный.
— Сознавайся, говоррри! наступалъ засѣдатель, сжимая кулаки: — говор-р-ри!
Старикъ стоялъ молча, точно обдумывая что-то.
— Закккую!
— Закуй! степенно и медленно отвѣтилъ вдругъ старикъ: — закуй! Только за что? Всѣ ружья у насъ одинаковы и пули однѣ!
Наступило молчаніе.
— Правда! грустно вздохнулъ засѣдатель: — эти «малопульки» всѣ одного калибра, чортъ возьми!
Но вдругъ онъ опять оживился и сталъ осматривать пулю. Онъ вспомнилъ, что сибирскіе охотники часто мѣтятъ свои пули.
— Стой! закричалъ онъ, найдя мѣтку: — покажи-ка свои пули!..
Старикъ снова поблѣднѣлъ и не двинулся съ мѣста.
— Покажи, гдѣ? кричалъ засѣдатель, обводя уголъ глазами и самъ сорвалъ съ гвоздя простой охотничій мѣшокъ.
Онъ высыпалъ на ладонь всѣ пули — всѣ оказались съ тѣми же мѣтками.
— А-а-а! радостно закричалъ онъ. — Кандал-лы!!
Когда докторъ уѣзжалъ — онъ уѣхалъ одинъ — его провожали визгъ и вой сбѣжавшейся родни старика. Старикъ молчалъ, только набожно крестился и тихо плакалъ. Какой-то туманъ заволакивалъ глаза Кожина всю дорогу, такъ что онъ почти не различалъ ничего; за то слухъ его былъ напряженъ чрезвычайно. Даже, подъѣзжая къ городу, онъ, казалось, явственно слышалъ плачъ и рыданія деревни.
Докторъ сдѣлался какой-то мрачный, такъ что всѣ невольно спрашивали его при встрѣчѣ: «что съ вами» или «какъ ваше здоровье». Онъ поблѣднѣлъ, осунулся, никуда не ходилъ, а все возился въ своей больницѣ. На пятый день его зачѣмъ-то потребовали въ полицейское управленіе для какого-то освидѣтельствованія. Онъ явился, быстро сдѣлалъ все, что требовалось, и взялся-было за шапку, какъ его вдругъ остановилъ исправникъ.
— А знаете, тотъ старикъ-то ни причемъ! сказалъ онъ, наклоняясь къ нему: — убійца — другой.
— Какъ? удивился докторъ.
— Да! самъ пришелъ и повинился. Къ тому же, и свидѣтели показали, что старикъ нѣсколько дней подрядъ не выходилъ изъ дома.
Докторъ почувствовалъ что-то въ родѣ облегченія и удовольствія.
— Какъ же пули-то?
— А очень просто. Убійца взялъ ружье у старика. Все обнаружилось; да вотъ читайте!
И онъ обязательно подсунулъ ему дѣло.
Докторъ прочиталъ протоколъ допроса. Парень, сирота, 19 лѣтъ, Романъ Петровъ, самъ добровольно сознавался въ убійствѣ поселенца Смирнова. Ружье онъ выпросилъ у старика «пострѣлять», подстерегъ Смирнова въ лѣсу и убилъ его, имѣя на него злобу за уворованныхъ у него лошадей. Въ заключеніи стояло, что никто его не подговаривалъ, не училъ, не просилъ, а онъ самъ, по своей волѣ, совершилъ преступленіе. Подъ протоколомъ стояли написанные каракулями: «Романъ Петровъ».
— Ну? спросилъ исправникъ.
Докторъ не отвѣтилъ, а только пожалъ плечами.
— Сомнѣваетесь? Я и самъ, признаться, того… думаю, не подставной ли. Бываетъ. Я слышалъ, что у нихъ тамъ дѣло міромъ было, по жребію, да что подѣлаешь! Сознаніе, да и показаніе свидѣтелей… Впрочемъ, я еще спрошу его. Приведите арестанта! крикнулъ исправникъ.
Ввели молодого парня, высокаго, стройнаго, съ блѣднымъ, правильнымъ лицомъ. Онъ вошелъ смѣло, свободно, безъ всякой робости, съ какой обыкновенно входятъ арестанты. Глаза его, не то голубые, не то сѣрые, свѣтились такой добротой и мягкостью, что какъ-то странно было видѣть его съ конвоемъ.
— Послушай! обратился къ нему исправникъ: — правду ли ты говорить? Не берешь ли ты на себя чужую вину? Вѣдь это грѣхъ.
Лицо парня передернуло, глаза его какъ-то безпокойно забѣгали, онъ точно вздрогнулъ, но быстро оправился.
— Мой грѣхъ, мое дѣло!
«Нѣтъ!» промелькнуло молніей въ головѣ доктора.
— Вонъ докторъ говоритъ — исправникъ указалъ рукою на доктора: — что слышалъ, будто это у васъ мірское дѣло было, по жребію.
Докторъ не спускалъ глазъ съ парня. Парень вздрогнулъ, сильно перемѣнился въ лицѣ, но голосъ былъ спокоенъ, только глаза блестѣли страшной, глубокой ненавистью, когда онъ повернулся къ доктору.
— Зачѣмъ міръ путать, баринъ, одна напраслина. Никакого мірского дѣла не было; самъ я, мое дѣло. Не путай!
Его увели въ острогъ.
Какъ ни старался докторъ разсѣяться, ему часто вспоминались и мольбы старика: «міръ тутъ», «мірское дѣло», «безъ грѣха» и т. д., и блѣдное лицо Романа Петрова, съ его полнымъ ненависти взглядомъ. Сколько разъ ни подъѣзжалъ онъ къ тюремной больницѣ, всегда казалось ему, что Романъ Петровъ смотритъ на него сквозь рѣшотчатое окно второго этажа. Было ли это дѣйствительно его лицо или другого арестанта, но докторъ былъ увѣренъ, что это непремѣнно онъ. Ему становилось жутко, и онъ быстро перебѣгалъ тюремный дворъ.
Стоя вѣчно у окна, неудивительно, что Романъ Петровъ достоялся до чахотки. Разъ, когда докторъ былъ въ тюремной больницѣ, четыре человѣка внесли его въ палату, обезсиленнаго, исхудалаго, блѣднаго, съ запекшейся на губахъ кровью.
Докторъ наклонился къ нему, чтобы изслѣдовать.
— Оставь… не мучай! глухимъ голосомъ прошепталъ больной. — Оставь.
Доктора покоробило отъ этихъ словъ, но онъ все-таки выслушалъ его; оказалась чахотка.
— Отдѣльную палату ему! сказалъ онъ фельдшеру.
— Баринъ, пусти назадъ меня, пусти! взмолился больной.
— Зачѣмъ? вѣдь ты боленъ?
— Нѣтъ… такъ только хворость… Перемогусь я тамъ.
— Не могу. Тебѣ лучше будетъ здѣсь, увидишь.
Докторъ говорилъ блѣдный; его что-то мучило, давило и онъ чувствовалъ себя неловко.
Весь день и всю ночь не давалъ ему покоя блѣдный призракъ Петрова.
На другой день, придя въ больницу, онъ узналъ, что больному хуже, что онъ ничего не слушаетъ, выливаетъ потихоньку лекарства и, чуть отвернется сторожъ, карабкается къ окну.
— Зачѣмъ ты это дѣлаешь? мягко спросилъ его докторъ.
Петровъ молчалъ, только изъ больной груди его выходили съ каждымъ вздохомъ глухіе хрипы.
— Хуже тебѣ?
Докторъ взялъ его руку.
— Оставь, баринъ! зарыдалъ больной и изъ глазъ его неудержимо покатились слезы: — оставь… пусти!
Докторъ сидѣлъ, какъ на иголкахъ.
— Успокойся! заговорилъ онъ мягко: — успокойся! Тебѣ нужно лечиться.
— Зачѣмъ? глухо спросилъ Петровъ: — все равно пропадешь… Скорѣй бы только… Ахъ!..
— Слушай! наклонился къ нему докторъ, самъ весь дрожа и ничего не видя отъ какого-то тумана въ глазахъ: — слушай! прошепталъ онъ дрожащимъ голосомъ. — Я все сдѣлаю, все, что могу; я… я… слушай!.. вѣдь не ты убилъ? Тебя выпустятъ…
Больной вздрогнулъ. Слезы застыли на глазахъ, блеснувшихъ враждой и злобой.
— Баринъ! Его голосъ прерывался хрипами и глухимъ кашлемъ. — Баринъ! не смущай… Не путай! поправился онъ, приподнимаясь: — мое дѣло это, мое!..
И обезсиленный онъ упалъ на подушку.
Докторъ пустилъ въ ходъ все свое искуство, все знаніе. Не жалѣя собственныхъ средствъ, онъ окружилъ его самымъ тщательнымъ уходомъ, почти изысканнымъ комфортомъ. Но ничто не помогло.
Былъ тихій, лѣтній вечеръ. Сквозь рѣшетчатое окно доносилось, замирая, послѣднее щебетанье птичекъ и чей-то разговоръ на тюремномъ дворѣ. Слышались мѣрные, ровные шаги часового. Розовые лучи близкаго заката багрили и золотили бѣлыя стѣны больничной палаты. Докторъ, блѣдный, взволнованный, чуть не плачущій стоялъ надъ Петровымъ, зорко всматриваясь въ него, и щупалъ пульсъ. Петровъ лежалъ, тяжело дыша, глядя вверхъ безцѣльно, безучастно.
— Не нужно ли чего? спросилъ докторъ.
— Попа бы! отрывисто, сухо отвѣчалъ больной, не глядя.
— Я приказалъ… Нѣтъ, для тебя… можетъ еще что-нибудь? И дрожащей рукою докторъ взялъ его холодную, костлявую руку.
— Ты? удивленно спросилъ больной.
— Да, я! Я сдѣлаю; скорѣй! но что нужно сдѣлать?..
Напоминаніе ли обо всемъ, что сдѣлалъ для него докторъ, близость ли смерти, или въ тонѣ голоса и глазахъ Кожина было теперь что-нибудь особенное, только больной въ первый разъ за все время взглянулъ на него безъ вражды, мягкимъ, добрымъ взглядомъ.
— Спасибо! Богъ тебѣ… чуть слышно проговорилъ онъ.
Докторъ сжалъ его руку и сѣлъ, потому что ноги его подкашивались.
— Что же?
Худой, костлявой рукой больной вытащилъ изъ-подъ подушки горсточку родной, деревенской земли, завернутую въ грязную тряпочку и положилъ ее доктору на руку.
— Въ могилку! чуть слышно прохрипѣлъ онъ.
Кожинъ взялъ ее машинально. У него захватывало дыханіе, а въ глазахъ пошли темные круги.
Петровъ закашлялся. Онъ отвернулъ полу халата и сталъ шарить длинными, худыми пальцами въ подкладкѣ.
— Я помогу! сказалъ докторъ: — постой! И онъ вытащилъ изъ-подъ подкладки двѣ рублевыя бумажки и бѣлый бумажный платокъ.
— Это?
Больной кивнулъ скорѣй глазами, чѣмъ головой.
— Въ деревнѣ… у насъ… глухо хрипѣлъ онъ съ тяжелой одышкой: — Аннушкой звать… Се-ли-фон-то-ва…
— Ей? спросилъ докторъ.
Петровъ опять кивнулъ.
Оба они сидѣли молча, не глядя другъ на друга… Больной смотрѣлъ куда-то въ даль, тупымъ, безучастнымъ взглядомъ, докторъ держалъ его руку и не видѣлъ ничего, слезы туманили его глаза. Вечеръ догоралъ, стѣны окрашивались въ темный пурпуръ; больной зашатался въ безпокойствѣ.
— Попа бы!..
Опять наступило молчаніе; больной сталъ спокойнѣе и дышалъ легче, ему точно лучше становилось. Вдругъ онъ повернулъ къ доктору глаза и посмотрѣлъ на него долго и внимательно.
— Слышь! прошепталъ онъ.
Докторъ нагнулся.
— Его безъ грѣха, слышь, безъ корысти убили…
Докторъ понялъ кого.
— Міромъ, продолжалъ шепотомъ больной, точно исповѣдуясь и дыша легче, безъ хриповъ: — міръ порѣшилъ, потому обида отъ него была!
Тотъ наклонился еще ниже..
— Не я… не мое дѣло… Я за міръ пошелъ, чтобъ не тягали…
Кожинъ сжалъ его холодную руку.
— За міръ!.. Старика жалко было… Семья большая, а я одинъ… только Ан-нуш-ка…
Умирающій заметался, усиленно глотая воздухъ. Докторъ, вскочивъ, приподнялъ его голову, которая уже плохо держалась на шеѣ.
— За міръ, правдой… лепетали холодѣвшія губы.
Докторъ очнулся, когда явившійся священникъ сталъ читать отходную.