Вторая оправдательная записка Н. И. Тургенева (Тургенев)/ДО

Вторая оправдательная записка Н. И. Тургенева
авторъ Николай Иванович Тургенев

Опубл.: 1827. Источникъ: az.lib.ru

ПАМЯТИ ДЕКАБРИСТОВ СБОРНИК МАТЕРИАЛОВ

II

ЛЕНИНГРАДЪ

1926

Вторая оправдательная записка Н. И. Тургенева.¹

¹ Рукописное Отделение библиотеки Академии Наук. Арх. Тургеневых, № 236.

Вторая оправдательная записка Н. И. Тургенева до сих: пор одна из целой серии его записок, известных под этим названием, оставалась ненапечатанной, хотя не раз была использована в литературе.^[1] Может быть, издателей пугал ее объем: сам Н. И., окончив ее, признал, что она «слишком огромна», а переделав ее, должен был констатировать, что она стала «еще огромнее».^[2] Может быть, к этому обстоятельству присоединялось и другое — отсутствие уверенности, оправдывается ли опубликование этого произведения, при его размерах, его содержанием: и в этом отношении колебания возможны.

Странная, можно сказать, трагическая судьба этого человека! С того момента, как ему стало известно о событии 14 декабря и о последовавшем зачем приговоре верховного суда, его мысль надолго остается прикованной к постигшей его катастрофе. И общий тон его оправдательных записок, и самая настойчивость, с какой он повторял свои попытки доказать свою невинность, свидетельствуют, каким больным местом в его душевной жизни был этот вопрос. Ведь и в центре его главного произведения, доставившего ему широкую литературную известность. «La Russie et les russes», стоит та же тема! Ему и удалось, в результате своих усилии, вскрыть юридическую несостоятельность и следственного акта, и судебного приговора. И тем не менее, хотел ли он оправдаться перед правительством, или обращался с этим к обществу — все равно: ни здесь, ни там он успеха не имел. При Николае I правительство оставалось упорно глухо к его оправдательным попыткам, и едва ли можно сомневаться в том. что не ради его невинности, которою он доказывал всю жизнь, было снято с него официально осуждение, а лишь в силу принятого новой властью общего отношения к участникам декабрьского движения. С другой стороны, как только, с опубликованием его мемуаров, стала известна его последняя (5-я) оправдательная записка, она не нашла себе сочувственного отклика и в обществе. (У ней резко отозвались прежде всего его бывшие товарищи (Волконский, Розен): а по мере того, как появлялись в печати и другие записки, они только способствовали укреплению и распространению первого неблагоприятного впечатления. В оценке записок сошлись, таким образом, обе стороны, между которыми солидарность в подобных случаях, казалось бы, была исключена. И в результате — на нравственную личность Тургенева легла тень. Сего именем как будто уже срослось, хотя и высказываемое с чувством некоторой неловкости, представление о человеке, который не имел мужества остаться верным своему прошлому и сказать правду о себе, при том в условиях, позволявших сказать ее: которым, мало того, стараясь отгородиться, в интересах собственного оправдания, от товарищей своих по несчастью, не обнаружил по отношению к ним достаточной бережности, хотя и пострадал меньше каждого из них. Вот почему и историк, несмотря на то, что выдающаяся образованность Тургенева и его влиятельное положение среди декабристов должны бы делать его ценным свидетелем событий его времени, неохотно обращается за показаниями к его оправдательным запискам.

Следует ли такое представление считать окончательным приговором? Пока все же это — больше впечатление, вызываемое отзывами нескольких современников и сопоставлением недостаточно проверенных фактических наблюдений, чем твердый, научно обоснованный вывод: о последнем нельзя говорить, пока не будет подвергнут критическому изучению весь материал, содержащийся в следственном деле декабристов. Независимо, однако, от того, к каким результатам приведет это изучение, на оценке оправдательных записок Тургенева неизбежно должно отражаться то или иное понимание цели, с какой они составлялись. Примем, что такой целью было оправдание; но, применяя этот термин в данном случае, хотят ведь обыкновенно сказать больше того, что он непосредственно и себе содержит, — понимают под оправданием не добросовестное восстановление истины против неправильного обвинения. но стремление снять с себя, путем искусственного подбора аргументов, обвинение, в той или иной степени правильное. Отсюда — подтасовка фактов. Обычное следствие всякой преднамеренности. Такли было на самом деле? Одно обстоятельство, бросающееся в глаза при первом же знакомстве с записками Тургенева, оправдывает этот вопрос. Если можно допустить, что подобный мотив управлял автором в записках, адресованных правительству, то был ли какой-нибудь смысл держаться его и в записке, обращенной к обществу? Тургенев, конечно, должен был понимать, что то, чем он мог подействовать на правительство, не могло расположить к нему общество: а между тем в основном содержании все его Записки тождественны, во всех них проводится одна и таже мысль: тайное общество, к которому принадлежал Тургенев, ни по цели своей, ни по организации не имело преемственной связи с тем обществом, которое сделало 11-е декабря, — иначе говоря, он не был декабристом (в точном смысле слова). С указанной точки зрения появление последней записки будет кем более странным, что в сороковых годах, когда она была опубликована (1817 г.) и когда у автора исчезла всякая надежда на правительство, ореол подвига, окруживший декабристов в глазах общества, становится все ярче, — при таких условиях не выгоднее ли было Тургеневу, раз уже он не стеснялся в средствах, переменить свою позицию?

Одно исследование фактической достоверности показаний Тургенева не разрешит этих затруднений. Психология свидетельских показаний, в особенности имеющих своим предметом, как в данном случае, «обстоятельства и даже слова давно забытые»,^[3] всегда будет оставлять место для сомнений. Только приводя в связь отдельные заявления автора с общим строем его мыслей и чувств, с одной стороны, и с обстановкой, в которой он высказывался, с другой, мы можем получить известную уверенность в правдоподобности своих заключений. При такой постановке задачи, вторая записка получает несомненное значение. Написанная под свежим впечатлением катастрофы, когда у автора не восстановилось еще, в полной мере, нарушенное равновесие, она с большей непосредственностью, чем остальные, отразила его взгляды и душевные расположения; особенно же важно то, что она дается нам не одинокой, а в окружении других: документов, тесно с нею связанных, как письма и дневники, в освещении которых становится яснее не только ее происхождение, а и все поведение Тургенева в роковом для него вопросе.

Когда говорят о практических побуждениях, руководивших Тургеневым, то разумеют обыкновенно его положение изгнанника и желание возвратиться в Россию. Но с этого пункта и начинаются сомнения. Какие основания считать, что жизнь за-границей была для Тургенева тяжким лишением, от которого бы он стремился так настойчиво освободиться? Веденный им дневник, достоверный свидетель его интимных переживаний, говорит совсем другое. Тургенев оказался в 1824 г. за-границей не случайно или не только по болезни. В действительности о переселении в Европой стал думать за несколько лет до того, как осуществил свое намерение в 1824 году. Уже в 1818 г. он записывал в своем дневнике (от 9 окт.):^[4] «Я постарѣлъ нравственно очень сильно въ два года, проведенные мною въ Петербургъ. Мысль спокойной и ничтожной жизни въ чужихъ краяхъ болѣе и болѣе во мнѣ вкореняется». И это ощущение в ближайшие годы у него постепенно наростает. По записи, напр., следующего года (от 20 ноября), он удивляется, «почему всѣ, имѣющіе на то средства, не переселятся изъ Россіи». Встречая же новый, 1820-й. год и оглядываясь на прожитой предыдущий, он констатирует: «самая сильная мысль, которая меня занимала [т. е. в 1819 г.], была мысль экспатрированія» (от 31 дек.). В течение 1820 г. стремление уйти «подальше отъ нещастнаго отечества» несколько слабеет; но в 1821 г. оно возрождается и с новой силой. Размышляя по поводу наступающего 1822-го года, он признается, что жизнь в России для него невыносима, и объясняет почему: «иногда сильное желаніе, потребность дышать свободно превозмогаетъ все, и я жажду свободы на землѣ чужой; и свобода есть что-то родное человѣку! Омерзеніе къ принужденію, къ неволѣ направляетъ мысли и духь мой туда, гдѣ я спокойно могу сказать себѣ: я не имѣю теперь нужды говорить въ полголоса и въ полмысли, дышать украдкою, мыслить для заполненія души горькимъ негодованіемъ. Я не буду ежедневнымъ свидѣтелемъ бѣдствіи того, что для меня всего драгоцѣннѣе»… В том же настроении он заканчиваетъ и 1823-й годъ: «ужасаешься, когда вспомнишь о постоянной жизни в Россіи» (от 2 окт.), и только мечты о семейном счастьи, временами овладевая им, отвлекают его в другую сторону: ему начинает казаться, что можно еще быть счастливым, уехав в Крым. Итак, «гдѣ же? Въ Парижѣ? или въ Крыму? Все прочее не довольно привлекательно». Это читаем в дневнике от 4 января 1824 г.: а в апреле Тургенев уже за-границей.

Вынесенный Тургеневу приговор, превращавший добровольный выезд его из России в изгнание, этой своей стороной не произвел на него особенно сильного впечатления. Уже 14 мая (1826 г.), вскоре после официального вызова его на суд в Россию, он писал брату Александру: «Увѣряю васъ истиною, что вы не имѣете достаточно причинъ горевать обо мнѣ. Я солгалъ бы, если-бъ сказалъ, что я теперь въ веселомъ расположеніи духа. Но солгалъ бы, еслибъ сказалъ, что я въ отчаяніи или близокъ къ отчаянію».^[5] Через три недели тон писем еще бодрее, и в них отчетливо звучит знакомый нам мотив: «О чемъ грустить? Гдѣ достаточныя причины почитать себя несчастливымъ? Я лишенъ возможности быть въ Россіи — вотъ все. Но это, лишая меня нѣкоторых пріятностей, доставляетъ съ другой стороны и выгоды: я многаго, будучи здѣсь, не вижу, на что никогда не могъ смотрѣть хладнокровно».^[6] В последующих письмах к братьям он не устает повторять о своем нежелании возвращаться в Россию: «Жить добровольно въ Россіи, читаем, напр., в письме от 31 августа 1826 г., я не хотѣлъ бы ни въ какомъ случаѣ. Я теперь уже привыкъ къ мыслямъ другого рода, и, не видя болѣе возможности быть ни на что полезнымъ въ Россіи, я могу спокойно и пріятно жить въ чужихъ краяхъ».^[7] Куда и на что бы он вернулся? «Я не рожденъ быть рабомъ и пресмыкаться, ибо вижу, что съ отстраненіемъ препятствій, духъ свободы развился въ душѣ моей».^[8] Тем же настроением проникнут и дневник за это время; да и образ жизни, который Тургенев ведет в Лондоне, также не предполагает у него дурного самочувствия.

Были, однако, и создавшемся положении другие стороны, которые делали его мучительным. Прежде всего — страдали братья Тургенева и в служебном и — еще более — в моральном отношении. Всех их (троих) связывала теснейшая дружба. Надо думать, что по глубине и силе чувства это были не так часто встречающиеся в жизни отношения, если один из братьев, Сергей, исключительно под влиянием всего происшедшего, вскоре заболел душевным расстройством и умер. Братья мучаются друг за друга, и каждый готов сделать все. чтобы облегчить состояние другого. «Вот гдѣ главное мое горе — это вы», пишет им H. И. (от 20 мая и 21 августа);^[9] или еще сильнее — о них же: «вотъ мое несчастіе истинное, почти нестерпимое» (от 7 июля).^[10] И вторая оправдательная записка Тургенева была с его стороны, в значительной мере, данью братской любви. Братья возлагают на нее надежды, — и он напишет ее (хотя и после долгого сопротивления); но сам он не видит, «ни возможности, ни вѣроятности пользы предпринять новое оправданіе или изъясненіе»: и в первом «я писалъ истинну, и теперь не хочу говорить иначе» (от 21 августа).^[11] И какой практический результат мог бы получиться в самом лучшем, самом невероятном случае, — в случае полного оправдания? Только возможность более свободно встречаться с ними, с братьями; а что до него, — он ведь все равно в Россию не вернется: «писавъ, записку, я нимало не думалъ, подчеркивает он, посредствомъ ея проложить путь къ возвращенію въ Россію» (от 22 янв.1827 г.).^[12]

Все эти заявления мы должны принять, хотя бы уж потому, что в них сказалось годами складывавшееся и потому прочное настроение. Значит ли это, что записка Тургенева и внушена единственно желанием считаться с чувствами братьев? Нет, был еще мотив, не менее сильный, который вынуждал Тургенева браться за перо, по мотив иного рода, уже вовсе лишенный практического характера. Он не формулируется точно ни в записках, ни в переписке, однако, чувствуется везде, особенно в его письмах. Приговор поразил Тургенева не столько своими практическими последствиями, сколько своим моральным смыслом.

Не только перед братьями — в письмах к ним, но и перед самим собой — в своем дневнике он не обнаруживает ни малейших колебаний в вопросе о своей повинности. Свою первую записку он написал в оправдывающемся тоне, как будто на нем действительно лежала какая-то вина: да то потом он видел в этом только малодушие, о котором неприятно было вспомнить: «Я очень недоволенъ собою да мое объясненіе. И написалъ совсѣмъ не такъ, какъ надлежало. Я показалъ въ немъ много слабости характера, которой въ действительности нѣтъ во мнѣ. Извѣстія и письма брата меня поразили, и в первые дни — смущенія и печали — я не могъ сдѣлать объясненія, достойнаго человѣка честнаго и гордаго».^[13] Но тогда он только хотел как-бы предупредить возможную несправедливость и не представлял себе, какой вид получит его дело на суде. Когда же поверенный в делах Потемкин передал ему правительственное требование о явке на суд с предупреждением, что в случае отказа он будет судим, как не явившийся государственный преступник, — впечатление было потрясающее.^[14] Это положение государственного преступника, в каком Тургенев неожиданно увидел себя, произвело полное смятение в его дине: «Теперь менѣе, чемъ когда нибудь, помню прошедшее. Ужасное обвинение, сегодня мнѣ сообщенное, наполнило мою душу какимъ-то хаосомъ сомнѣнія, недоумѣнія» (9 апреля 1826 г.). После того приговор, каков бы он ни был, мало волнует его. Ведь самое важное уже произошло: слова «государственный преступник» произнесены.^[15]

Не фразы ли все это, как и убеждение в невинности? Конечно, «чужая душа — потемки» и всегда может таить в себе неожиданности: но логика во всяком случае — на стороне Тургенева. Прежде всего, источник, в котором раскрывается перед нами эта страница душевной жизни Тургенева, носит совершенно интимный характер. По отношению к дневнику это само собой попятно. Но такого же характера и его письма к братьям; возможное предположение, что они писаны в расчете на перлюстрацию, должно быть решительно отвергнуто: все они адресовались не в Россию, а в Дрезден или Париж, где жили тогда братья. Следовательно, пришлось бы признать, что Тургенев в момент переживания постигшей его катастрофы систематически, ни разу не срываясь с тона, обманывал себя и самых близких к нему людей на протяжении почти года. Возможно ли это? Другой, разумеется, вопрос, был ли он прав объективно, но искренность его мы должны признать, чтобы не утверждать бессмыслицы.

Еще, может быть, сильнее говорит в пользу Тургенева логика другого рода — логика цельного мировоззрения. В своих дневниках Тургенев оставил нам, можно сказать, несравненную по полноте и искренности картину своего духовного развития. Правда, он не увлекает нас яркостью и художественностью изображения: за то он так добросовестно и обстоятельно рассказывает о своих интересах и переживаниях, что постепенно начинаешь как бы видеть его, живого, через страницы книги. Он умен и образован, хотя ум его не блестит и не зажигает; по меткому наблюдению хорошо знавшего его князя Вяземского, «въ умѣ его было мало гибкости и движенія: онъ не отсвѣчивалъ оттѣнками».^[16] Можеть быть, эту одноцветность сообщала уму Тургенева решительно преобладавшая в его душевной жизни сентиментально-моральная направленность. Это — не отсутствие воображения: Тургенев охотно отдается мечте; но он никогда не уходит из под контроля своего морального инстинкта, постоянно подсказывающего ему обязательные оценки и в мыслях, и в реальных отношениях. Можно сказать: у него много чувствительности и мало темперамента, или, как сам он говорит о себе, нет «пылкости характера». Его часто называютъ трезвым и практичным, — едва ли вполне точные эпитеты. Трезв и практичен он в том разве смысле, что сильно развитое чувство ответственности заставляет его в каждом шаге или в каждом решении оглядываться на последствия. Эти особенности душевного склада Тургенева сказались и на его политических воззрениях. У него живое чувство свободы, и он высоко ценит ее успехи в жизни народов; но свобода, для него, может быть достигнута только путем правомерного развития. Быстрые насильственные скачки неизбежно приводят, но его убеждению, к противоположным результатам: вместо свободы приносят деспотизм. Он только после долгих колебаний признал плодотворность французской революции и то лишь — в первом ее периоде: ее якобинский период всегда вызывал в нем отвращение. Но также ненавистен ему и Наполеон, в котором он видит исключительно деспота, злое порождение якобинской революции. Тургенев убежден, что «чѣмъ болѣе человѣкъ совершенствуется въ образованіи, особенно политическомъ, тѣмъ болѣе онъ долженъ удостовериться въ непрочности перемѣнъ насиліемъ произведенныхъ» (2-я опр. зап., л. 44). Говоря его словами, он «любитъ конституціи», и зная, что в своем историческом существовании они тоже — плод борьбы, все же думает, что уроки прошлого могут обеспечить иной, мирный, способ их осуществления, и в этом отношении положение России, которая может, благодаря своему позднему вступлению на историческое поприще, пользоваться опытом своих старших соседей, представляется ему счастливым. Однако, что касается России, не конституция стоит в его программе на первом месте. Для Тургенева главная задача — и важное, святое и неизбежное дело освобождения крестьян; а оно легче и скорее может быть достигнуто при самодержавии, чем при конституции, которая, усилив политическую роль дворян, непременно его задержит. Это были твердые, выношенные взгляды, выроставшие путем серьезного изучения тогдашних политических писателей и скреплявшиеся развитым моральным чувством. Тонкому наблюдателю, как князь Вяземский, казалось, что убеждения Тургенева «съ нимъ срослись; они врѣзались въ немъ неизгладимо и неистребимо, какъ на завѣтныхь каменныхъ досках».^[17] При отсутствии в его личности других ярких качеств и при замкнутости его характера они, добавим, были и источником его влиятельности, и опорой его чувства личного достоинства.

Из всего сказанного следует, что правительство, объявляя Тургенева государственным преступником и ставя его в один ряд с виднейшими участниками события 14 декабря, приписывало ему намерения и взгляды, которые он, по складу своего мировоззрения, должен был отвергать. Могло быть, конечно, что под влиянием раздражающих впечатлений последних лет Александровского царствования, Тургенев позволял себе и более радикальные суждения; но если это и было, то лишь — как выражение временного настроения, которое при том задолго еще до отъезда заграницу, благодаря личным отношениям между ним и Александром, отошло.^[18] При таких условиях приговор должен был казаться ему не просто несправедливым, в смысле несоразмерности вины и наказания, а и оскорбительным, поскольку выдавал его за то, чем он не был и чем не мог быть, оставаясь самим собой. Тургенев и говорит прямо в своем дневнике, что донесение Следственной Комиссии наполнило его «какимъ то чувствомъ отвращенія къ этимъ гадкимъ хвастливымъ гнустностямъ, коими показанія и признанія нѣкоторыхъ особенно отличаются… Эти глупости, изложенныя вмѣстѣ съ другими намѣреніями и дѣлами, кои чисты должны быть передъ всѣми законами нравственности, кои суть исполненіе священнѣйшихъ обязанностей, — бросаютъ на все цѣлое тѣнь невыгодную» (от 25 июля 1826 г.), и он особенно опасается, что такое смешение отразится на суде общественного мнения: «послѣднее, видя все и всѣхъ вмѣстѣ и слѣдуя невольнымъ впечатлѣніямъ ужаса, невольно будетъ подъ вліяніемъ впечатлѣній при сужденіи о всѣхъ вообще намѣреніяхъ и поступкахъ, о всѣхъ лицахъ».^[19] «Именемъ вашимъ [т. е. в силу высочайше утвержденного приговора] погублена моя честь предъ лицомъ отечества!» — так мотивирует он в письме к Николаю^[20] свою попытку оправдаться, и было бы, думается, большой несправедливостью увидеть в этих словах только низкое желание приноровиться к понятиям самодержца.

Задача Тургенева заключалась, след., в том, чтобы громко, во всеуслышание, сказать, чего в действительности хотел он достигнуть чрез тайное общество и в чем состояло его участие в жизни общества. Но как он мог это сделать? Наиболее прямым, если только не единственным, путем в тогдашних условиях было — действовать через правительство, добившись пересмотра приговора: официальное оправдание и явилось бы для Тургенева публичным восстановлением его истинной политической личности. Несомненно, однако, что уже с самого начала, еще до приговора, т. е. в период составления первой записки, он не питал особых иллюзий на счет правительственного суда и стал на этот путь, уступая настояниям братьев. А после приговора иллюзий и вовсе не осталось. Узнав теперь своих судей, их, как он выражается, «понятия и просвещение», их неспособность мыслить юридически, он уверен в бесполезности обращения к ним: «какъ могу я, безъ сумашествія, ожидать, чтобы князь Петръ Васильевичъ [Лопухинъ] судилъ такъ, какъ судилъ лордъ Масфильдъ?.. Можетъ ли медвѣдь танцовать такъ, какъ танцовалъ Вестрисъ?» (от 6 февр. 1827 г.).^[21] Но оставался еще государь, который мог оказаться выше судей и исправить их ошибки, минуя формальный пересмотр, в порядке помилования? Сам Тургенев, повидимому, так не думал: во всяком случае, во второй своей Записке он не применял никаких личных обращении и оставил ее без адреса, как будто предоставляя другим определить ее дальнейшее направление. Здесь опять вопрос решен был частью братьями, частью Жуковским, который, как известно, принимал живейшее участие в судьбе Н. И. Вот что писал ему Жуковский по этому поводу: «Главное и самое нужное: все сіе оправданіе на натылице не адресовано. Естьли бы читали его судьи, произнесшіе приговоръ несправедливый, то они бы имъ не убѣдились, ибо читали бы его пристрастно, безъ доброжелательнаго вниманія и только остановились бы на использованіи въ свою пользу того, къ чему можно придраться. Для читателя посторонняго оно разительно своею ясностію и трогательно своимъ великимъ простодушіемъ, которое есть печать невинности. Но что же сдѣлаетъ читатель посторонній? Перемѣнитъ свое мнѣніе и болѣе ничего. Нужно оправданіе публичное. И такъ надо искать его отъ государя. Приговоръ подписанъ имъ, но не онъ судилъ несправедливо. Оправданіе должно быть ему пріятно и случай быть справедливымъ его обрадуетъ. И такъ надобно говорить прямо ко лицу его, требовать его суда, основаннаго на его собственномъ убѣжденіи, а не отдавать себя подъ судъ тѣхъ, которые уже произнесли приговоръ и вѣроятно захотятъ поддержать его, по крайней мѣрѣ будутъ судить съ предубѣжденіемъ. Надобно требовать не одной справедливости, но въ тоже время и милости, т. е. прощенія винѣ существенной, прощенія за неявку, давъ замѣтить, что на ней одной основано осужденіе, что явившись ты бы себя оправдалъ и что наказаніе за неявку не можетъ быть одинаково съ наказаніемъ за цареубійство, бунтъ и пр.!… Словомъ весь трудъ состоитъ въ томъ. чтобы 1-е, еще разъ переписать оправданіе, поправивъ по нѣкоторымъ сдѣланнымъ замѣчаніямъ и обративъ его на лице государя, что легко, поправивъ только нѣсколько строкъ, и 2-е, написать особенное короткое письмо къ самому государю, въ которомъ просить его правосудія, напомнивъ, что отъ него только можешь его ожидать и пояснить, что ему можешь вручить судьбу свою, что его мнѣніе будетъ и мнѣніемъ общимъ и пр. (ни слова ни о судьяхъ, ни о судѣ)».^[22] Тургенев сначала противился этим внушениям. В письмах к братьям он несколько раз возвращается к вопросу о письме. Ему очень трудно писать государю. Мнѣ кажется, что я могу только, говорит он, писать въ такомъ смыслѣ: меня судили, приговорили, я не явился — и навсегда разстался съ Россіею, что прошедшее не въ нашей власти, что я не жалуюсь, не прошу, но желаю представить ему, какъ брату и преемнику того, противъ кого меня обвиняютъ въ замыслахъ, что я не преступалъ никогда обязанностей честнаго человѣка" (от 22 января 1827 г.);^[23] к этому он мог бы еще прибавить (позднее), что у него «нет негодования ни на судей, ни на подсудимыхъ за ихъ показанія и что между подсудимыми техъ, кого онъ уважалъ, и теперь уважаетъ» (от 23 февраля 1827 г.).^[24] Подобное письмо, он понимает, не годилось бы; но «по моимъ мыслямъ, настаивает он, нельзя составить такого письма, которое должно быть читано самодержцемъ. Для меня весьма трудно написать письмо такого рода, ибо чувствую, что, обвиняя себя и говоря о пропускѣ, я не только унижаю себя, но и дѣйствую противно убѣжденію совѣсти, ибо ни въ чемъ, совершенно ни въ чемъ не нахожу самого себя виновнымъ» (от 26 марта 1827 г.).^[25] Письмо все же было написано, и в нем Тургенев, согласно рецепту Жуковского, просил Николая о прощении за неявку и внимания к его записке для восстановления его «погубленной» приговором чести.^[26]

Предчувствия Тургенева сбылись: его записка не имела успеха. Неудача, однако, не останавливает его от новых попыток. Очень скоро после второй записки, самое большее — через год, он начинает писать третью, которую и заканчивает в 1829 г. На что он рассчитывал теперь? Можно с уверенностью сказать, что на этот раз практическими целями, по крайней мере — на ближайшее будущее, автор не задавался вовсе. Толчком к третьей записке послужила, несомненно, смерть брата (Сергея, ум. 1 июня 1827 г.). явившаяся новым тягостным моментом в вопросе об оправдании. Как бы ни смотрел Тургенев на произнесенный над ним официальный приговор, он не мог не думать, что в значительной мере все же был виновником несчастья, пусть хотя бы и невольным. Мы знаем, что под впечатлением смерти брата он долго находился в крайне подавленном состоянии. Замкнутый и всегда, он замкнулся теперь еще более. Он прекратил даже свой дневник, который непрерывно вел с юношеских лет: очевидно, не находилось необходимых для этого ни душевного равновесия, ни вкуса к повседневным переживаниям. При таких обстоятельствах, чем дальше отодвигалась практическая сторона оправдания, тем с большей силой и настойчивостью выступала нравственная. Отрезанный от тех путей к общественному мнению в своем «отечестве». Тургенев писал свою новую записку не для настоящего, а для будущего: и не меланхолическим жестом, а подлинным отражением его тогдашнего настроения надо считать ее оглавление, в котором он предназначает ее к опубликованию после своей смерти.^[27] А затем — не только психологическим, но и логическим продолжением этой работы явилась со временем другая, в которой, можно сказать, возродилась привычка к дневнику, только в иной, более соответствующей изменившемуся душевному строю автора, форме — знаменитые мемуары Тургенева, и здесь записка 1828—9 г.г., вновь переработанная и теперь уже направленная по настоящему адресу, оказалась в центре.

Сравнивая оправдательные записки Тургенева между собою, мы заметим, при сходстве, если не полном совпадении, в основном содержании, значительную разницу в построении и в общем тоне. Основная мысль, как было указано, во всех них одна: тайного общества, как постоянной преемственной организации, не существовало. Эту точку зрения автор формулировал уже в первой записке, и на ней же он стоит в самой последней. В первой читаем: «устроеннаго общества, съ опредѣленною целію, съ опредѣленными средствами дѣйствовать къ достиженію извѣстной цѣли не было»:^[28] а в наиболее точной формулировке ту же мысль дает последняя записка: «никогда не было никакого общества, по крайней мѣрѣ, никакого сколько-нибудь организованнаго общества, которое предпринимало бы тѣ или иные шаги, действовало бы собственными силами, объединяя известное число людей, стремящихся къ одной цѣли, и заставляя ихъ принимать одну и туже тактику)».^[29] Если судить по уставу, Союз Благоденствия имел хотя бы внешнюю организацию; но на самом деле и уставъ общества никогда не проводился въ жизнь";^[30] а сменившие его «так наз. общества» не имели и устава. Что же было в действительности? Первая записка отвечает: «то, что въ Россіи некоторые люди толковали объ обществахъ, пытались составлять общества, сочиняли уставы для общества, сами не зная, какъ все это сделать, какъ действовать, къ какой цѣли и какими средствами»;^[31] последняя же, ссылаясь прямо на одно место из донесения, добавляет к этой характеристике еще черту: «существовали отдѣльныя лица, желавшіе увѣрить другъ друга, что эти общества проявляли некоторую жизненность; но они обманывали другъ друга».^[32] Можно бы подумать, что Тургенев хочет в таком освещении представить общество для официальных сфер, в интересах собственного оправдания, так как из данной им характеристики следовал тот вывод, что нельзя по принадлежности к подобному обществу судить о взглядах и поступках его членов и что каждый из них может., след., нести только индивидуальную ответственность. Но совершенно ту же оценку мы находим и в письмах Тургенева. «Но рапорту, писал, напр., он 6 февраля 1827 г., всякому покажется, что что-то было устроенное, что члены общества имели планъ, правильныя совѣщанія и пр. и пр. Но истина въ томъ, что ничего подобнаго не было: а были съ одной стороны разговоры вздорные, но конечно не преступные, съ другой — вранье грубыхъ, непросвѣщенныхь людей, русскихъ либералов, кои по примѣру отцовъ и дѣдовъ, въ рѣзаньѣ, въ убийствѣ видели подвиги славные. Но и тутъ я увѣренъ, что они только болтали, по крайней мѣрѣ многіе изъ нихъ».^[33] Видимо, таков был действительно взгляд Тургенева на тайные общества. А если мы на время забудем установившуюся к наших представлениях традиции, которая ведет свое начало от рапорта следственной комиссии, то, может быть, найдем, что мнение этого умного свидетеля, не следует совершенно игнорировать.

Первая записка и представляет из себя, по существу, картину тайных обществ, нарисованную с указанной точки зрения, при том в довольно общих чертах, и уже в рамках этой картины изображена индивидуальная позиция автора, также с привлечением очень небольшого фактического материала. Иначе построены остальные записки. Если там Тургенев отправлялся в своем построении от собственных припоминаний, то здесь он должен был отвечать на фактические данные, собранные донесением. Отсюда — не только гораздо больший объем последующих записок, а и другой план, и другой тон.

И во второй записке Тургенев продолжает проводить свою общую точку зрения. Но прежде всего он должен дать объяснения на те данные донесения, в которых иначе рисуется и общество, и, в частности, его личная роль. Еще до получения рапорта, судя только по письмам братьев о показаниях декабристов, он был поражен ими. «Извѣстія изъ Петербурга, записывал он в дневнике, такъ далеко переходятъ за черту моихъ ожиданій и опасеній, что я не могу надивиться этому: какъ эти господа — добрые пріятели опутали меня». Впрочем, пока он настроен добродушно: «всякій посторонній въ правѣ по симъ показаніямъ предполагать нѣчто значительное, а между тѣмъ мое убѣжденіе всегда было, и есть, и будетъ, что все этѣ общества и такъ называемые заговоры — вздоръ. Думая объ этомъ, невольно — „Ребятишки“ сорвалось съ языка. — Этотъ упрекъ жестокъ, ибо они теперь несчастливы. Я ни мало не сержусь на нихъ, но удивляюсь, какъ они могли серьезно говорить о своемъ союзѣ». Он думает даже, что «хорошій судья могъ бы легко доказать имъ, что они на себя клепаютъ».^[34] Совсем уже другой язык в записке, составлявшейся по ознакомлении с рапортомъ (т.-е. второй). На первых ее страницах Тургенев как будто готов даже изменить свое убеждение в невинном характере общества.^[35] Раньше он был уверен, что общество было не при чем в заговоре и бунте, так как «между тѣми, коимъ извѣстія приписывали тогда главнѣйшіе злодѣйства». назывались имена, которые не были ему известны «ни по обществу, ни иначе»; потому он и думал, что «бунтъ произошелъ отъ злодѣйскихъ намѣреній частныхъ лицъ, членовъ и не членовъ общества, а не отъ самого общества». Открывшаяся в рапорте Следственной Комиссии картина привела его в ужас. Рапорт «представилъ все адское дѣло^[36] во всей полнотѣ, со всѣми подробностями безпримѣрнаго разврата и бѣшеной кровожадности… Тогда я увидѣлъ, признается он дальше, что совещанія, на коихъ и я некогда присутствовалъ, превратились, наконецъ, въ настоящее скопищѣ разбойниковъ; я увидѣлъ, что люди, съ коими я нѣкогда говаривалъ, явили себя истинными злодѣями и что въ то время, когда я съ ними говорилъ, мысль злодейства уже таилась въ ихъ сердцѣ развращенномъ!» Из дальнейшего изложения выясняется, кого по преимуществу Тургенев имеет в виду под этими беспощадными эпитетами: это — Пестель, Рылеев, братья Муравьевы-Апостолы и Бестужев-Рюмин, и выясняется также, что считая их планы и тактику совершенно индивидуальными в период существования общества (т.-е. Союза Благоденствия), он находит невозможным усваивать их последнему, что, следовательно, «настоящимъ скопищемъ разбойниковъ» могло быть только «Новое Петербургское Общество», которого он не знал. Таким образом, риторический пафос выписанных строк лишь несколько затуманил главную мысль автора, но не меняет ее по существу и здесь.

Откуда, однако, такой тон? Конечно, по характеру своих воззрений Тургенев не мог отнестись к «заговору» иначе, как отрицательно; но как он мог забыть, что говорит о людях, которые оказались больше всех других, применяя его собственное выражение, "«несчастливыми»? До известной степени в этом сказалось личное раздражение Тургенева против перечисленных лиц: их показания были наиболее тяжелыми для него, а вместе — и наименее обоснованными. Ведь даже комиссия не решилась признать за ними (кроме одного) формального значения. Тургеневу тем труднее было преодолеть это свое чувство, что против него выдвигались ссылки на определенные действия и разговоры, даже на отдельные фразы, «давно, по его словам, забытые», и чем менее согласовалось то или иное показание с его постоянными воззрениями, тем легче он склонялся видеть видеть в нем проявление личного недоброжелательства к себе или клевету. Тургенев старается восстановить фактическую историю общества и своего участия в нем в разные «эпохи» его существования, опровергая и разъясняя противоречащие его представлению дела показаний, и так поглощен этим, что опускает из виду то истолкование их, какое вносит составитель рапорта. Ему кажется, что в рапорте все представлено «беспристрастно», хотя он и заметил, что составитель сам от себя привел в связь различные моменты и сделал из своего произведения «литературную піесу». Потом он лучше оценил искусство Блудова, понял, что именно последний, составляя свою «піэсу». и создал то представление об обществе, как о преемственной заговорщической организации, которое так расходилось с его собственным. Тогда он перенес свое негодование на Блудова и критику его литературно-юридических приемов сделал предметом своих последующих записок. Но гораздо ранее того, еще до окончания работы над второй запиской, он почувствовал непозволительность ее стиля, а вместе указал и ее, может быть, главный источник: «съ того времени, какъ я написалъ записку, читаем мы в письме его к брату от 25 февраля 1827 г., мнѣнія мои о многомъ, въ ней содержащемся, изменились. Слѣдуя вашимъ письмамъ, я называл и въ запискѣ подсудимыхъ злодѣями, злоумышленниками и т. п. Это никуда не годится и должно быть исправлено».^[37] Но, как видим, исправления сделано не было.

Последние слова намекают, что братьям Тургенева принадлежала большая роль в истории второй записки, чем одна инициатива. В тех же письмах находим и другое, еще более определенное, указание на это стороннее участие. В письме от 6 февраля 1827 г. Тургенев дает разъяснения на сделанные ему замечания по трем очень важным пунктам записки и в копии письма, сказавши, что обвинил себя в записке против совести, «не чувствуя себя виноватымъ», прямо заявляет: «я это сдѣлалъ для исполненія желанія брата Александра. Слова, въ его письмахъ содержащіеся, я перенесъ въ мою записку».^[38] В архиве Тургеневых сохранились и другие следы этого коллективного творчества — черновые наброски «Замечаний» на записку, переплетенные в особую тетрадь. Они позволяют восстановить и обстановку работы и — отчасти — ее направление.

Тургенев писал свою вторую записку в течение сентября 1826 г. в Лондоне и, окончив, переслал ее братьям в Дрезден. Там в это время, кроме Александра Ив. и Сергея Ив., жили еще несколько лиц, близких братьям Тургеневым, в том числе Жуковский и гр. Строганов,^[39] и все они приняли живое участие в этом деле.^[40] Работа носила организованный характер,^[41] при чем главная роль принадлежала в ней А. И. Он первый читал текст, подвергая прочитанное критике, и к местам, казавшимся ему неудовлетворительными, делал «примечания», иногда составлял новые редакции, а затем все это представлял на суждение коллегии; пройдя эту цензуру, «примечания» посылались автору в Лондон. «Читалъ мои замѣчання по порядку», писал А. И. брату 2 января 1827 г.: «и буду тебѣ противъ каждаго отмѣчать, что совѣтуютъ удержать, что отбросить». В рукописи, действительно, и встречаем пометки: «съ этимъ примѣчаніемъ мы единодушно согласны», или: «нашли справедливымъ», или: «не одобрено», «не очень одобрено». Изредка в текст А. И. Тургенева, между строками, вставлял коротенькие заметки Жуковский, но в одном случае исписал целую страницу: это — письмо, приведенное выше. Получив «примечания», Н. И. делал на них (обыкновенно на полях) свои отзывы, и в таком виде отправлял назад. Иногда эта операция повторялась несколько раз — в вопросах, представляющих особенную важность. Получавшаяся в результате окончательная редакция переписывалась, наконец, набело — опять тем же Александром Ивановичем. Предполагалось кроме того, что А. И. сделает особые «примечания» от себя в самой записке относительно таких предметов, о которых самому автору ее говорить было почему-нибудь неудобно. Под конец же было решено, что он изложит свои «примечания» в письме к государю.

В виду той роли, какую А. И. играл во всем этом деле, считаю необходимым привести здесь письмо его к Н. И., находящееся (в черновом виде) среди рассматриваемых документов.^[42] Оно интересно не только тем, что освещает точку зрения А. И. на дело брата, но и некоторыми замечаниями фактического характера. Повидимому, оно было написано в ответ на высказанное Николаем Ивановичем опасение, верят ли братья в его невинность, и стоит в тесной связи с редакционной обработкой записки. «Нетъ! братъ твой никогда въ тебѣ не сомневался. Онъ вѣрилъ твоей невинности и прежде, какъ вѣритъ теперь. Онъ не могъ объяснить, различить истинны отъ клеветы, ибо не зналъ точно, что на тебя клеветали и до какой степени простиралась преступная легкость противорѣчія Муравьевыхъ, не могъ отразить необдуманныхъ и злобныхъ показаній, гнусной клеветы Бестужева-Рюмина, Пестеля, сличениемъ эпохъ, твоимъ отсутствіемъ (alibi), совершенною неизвѣстностію тебѣ лицъ, самыхъ именъ твоихъ обвинителей. Братъ твой, угадывая иногда, изъ какого источника проистекала клевета, по какимъ побужденіямъ и предубѣжденіямъ злобствовали нѣкоторые судьи и редакторы приговоровъ, не могъ представить того, что составляетъ сущность всякаго уголовнаго производства. Онъ все еще надѣялся, что естьлн не слѣдователи, то по крайней мѣрѣ судьи твои откроютъ противорѣчія, отличатъ догадки отъ показаній положительныхъ, мнимые намѣренія и желанія твои, по заключеніямъ обвинителей — преступниковъ предполагаемыя, отъ дѣйствій или явныхъ покушений (кои одни суду человѣческому подвластны), не смѣшаютъ одной вины съ другою и потребуютъ доказательствъ для голословныхъ показаній уличенныхъ преступниковъ. Онъ слышалъ тогда же, что Пестель, играя совѣстію своею и судьбою людей, предлагалъ составлять вопросы, на кои ему же отвѣчать надлежало; но братъ твой все еще думалъ, что слѣдователи и судьи твои искали одной истины, а не вины недоказанной, и что самое равнодушіе изверга [т. е. Пестеля] къ судьбѣ другихъ усилитъ ихъ осторожность, ихъ недоверчивость къ его показаніямъ; братъ твой надѣялся, что судьи твои, чувствуя важность своего сана, не ограничатся только одною повѣркою слѣдствія и приговоромъ, но примутъ къ сердцу и судьбу отсутствующаго, войдутъ въ разсмотрѣніе эпохъ и въ сличеніе чиселъ; взвѣсятъ, съ равною для всѣхъ точностію, степень достовѣрности каждаго показанія и опредѣлять, которое, по законамъ, должно быть предъ судомъ уважено, и которое, тѣми же законами, отвергается. Сердце брата твоего не отказывалось вѣрить, что утихнетъ, наконецъ, при мысли о смерти и каторгѣ, и самая закоснѣлая вражда нѣкоторыхъ, объясненіем твоимъ сильнее возбужденная, за мнѣніе, за цѣль всей твоей жизни.^[43]

Но братъ твой, умоляя тебя только объ одномъ, довершилъ твою гибель, приготовленную преждевременнымъ дѣйствіемъ Мин-ва иностр. дѣлъ, изрекшаго приговоръ — и слово измѣна! — до суда…

Такъ, — братъ твой вѣрилъ твоей невинности, какъ вѣритъ въ Бога, и вѣра сія его не обманула. Нѣтъ! не ты лжецъ и преступникъ предъ судьею судей, но тотъ, кто за минуту до приговора говоритъ судьямъ твоимъ о недоказанности вины твоей, убѣждаетъ ихъ обвинить тебя въ одной неявкѣ, — и въ тоже время, устрашенный злобою и невѣжествомъ другихъ, бросаетъ имъ жертву, осуждаетъ тебя на смерть и каторгу, зная что за неявку къ суду нѣтъ наказанія въ нашихъ законахъ».^[44]

Тон письма не позволяет думать, чтобы автор лицемерил. Также, как и Жуковский, А. И., очевидно, горячо верил в невинность брата, и, веря в нее, вынуждал его идти дальше, чем тот хотел. Этой же верой продиктованы и его «примечанія». а сверх того — и тем взглядом на судей, который высказан в письме. «Вчера отправилъ я къ тебѣ письмо съ замѣчаніями и противузамечаніями на оныя, пишет он (3-го января 1826 г., значит в начале работы). Но когда откинешь все то, что не утверждено моими товарищами при разсмотрѣніи первыхъ замѣчаній, то тебѣ не много исправить останется, и болѣе всего нужно вычернить нѣкоторыя мѣста, кон могут возродить толки и сомнѣнія въ умахъ предубѣжденныхъ, и злонамѣренныхъ», — в последних словах формулировано главное соображение, которым руководилась редакционная коллегия не только в этих, а во всех «примечаніяхъ». Не связанные ни либеральными взглядами, ни отношениями к тайным обществам, члены коллегии могли позволить себе сравнительно широкую инициативу в указанном направлении.

Насколько изменился, в результате описанной редакционной обработки, первоначальный текст записки, сказать трудно. Экземпляр, по которому делались «примечания», не сохранился, а между тем ссылки даются на него; нередко, впрочем, они и совсем отсутствуют. Хуже, однако, всего то, что и при наличности ссылки далеко не всегда можно определить содержание изменяемого места, именно в тех случаях, когда вместо прежней предлагается новая редакция: в таких случаях выбрасываемый текст не выписывается полностью в «примечании», а отмечается лишь начальными и последними словами. Наибольшее внимание редакторов привлекали к себе те места, где говорится о цели общества, о политическом настроении его членов и об отношении самого Т-ва к этим предметам. Тут они взвешивают и оценивают каждое слово. Проникшись убеждением, что общество не имело целью введение конституции в России, они считают опасным всякое, недостаточно определенное или двусмысленное, выражение, которое можно бы при желании, истолковать в противуположном смысле. По их мнению, лучше бы даже вообще не употреблять слова конституция. Заменяя его, где только допускает смысл, более безобидным термином — «политическіе предметы», и во всяком случае нельзя ставить рядом эти два понятия: конституция и Россия. Привожу для иллюстрации редакторской осторожности следующее «примечание»: «Вотъ главное примѣчаніе ни редакцію, которою ты сдѣлалъ по внутреннему чувству невинности, оговоривъ и ослабивъ послѣ, но которая можетъ повредить тебѣ въ умахъ предубѣжденныхъ противъ тебя, а именно: на стр… въ начинающемся словами: „Стараясь привести себѣ и проч., ты говоришь: цѣлію предложеній или лучше сказать желаніемъ членовѣ было дѣйствительно готовить Россію къ измѣн. гос. постановленій; относительно же средствъ, что ни какая цѣль не оправдываетъ средствъ“… Конечно, для всякаго незлобиваго, непредубѣжденнаго противъ тебя ясно, что разговаривали и тутъ такъ, какъ и другіе вездѣ и всегда разговариваютъ и что въ сихъ общихъ разсужденіяхъ касалось и до измѣненія постановленій Р[оссии]. Рабство есть постановленіе: какъ не желать измѣненія онаго? Безгласность, сокровенность судовъ есть постановленіе: какъ не желать гласности въ судопроизводствѣ? Но привязаться могутъ и конечно привяжутся къ словамъ твоимъ, особливо потому, что ты говоришь послѣ происходившаго при семъ разсужденія: „что говорили и повторяли, что средства не оправдываютъ цѣли“. Скажутъ: стало быть говорено было о дурныхъ, ужасныхъ средствахъ; хотя злодѣи тогдашніе, отъ тебя помыслы свои скрывавшіе, и могли приводить тебя къ объявленію сего правила, не показывая, о чемъ они сами уже тогда помышляли. Но и готовить Р[оссію] къ изм[ѣніенію] г[осударственных] пост[ановленій] могутъ почесть уже преступленіемъ и ввести тебя въ категорію желавшихъ, дѣйствовавшихъ на испроверженіе существующаго порядка, и что о семъ рассуждаемо было, будутъ доказывать твоимъ же честнымъ нравственнымъ правиломъ, на семъ совѣщаніи объявленном] и повторенномъ, что средства не оправдываютъ и проч. Не вымарать ли сихъ строкъ, или перемѣнить такъ, чтобы привязаться нельзя было? Для благонамѣреннаго, для чистаго все ясно. Но привязка можетъ быть сдѣлана другими. Привяжутся и къ предложенію петиціи, хотя оно ничѣмъ не кончилось, но все это показываетъ, что могли разсуждать о конституции для Рос[сіи]».^[45] К вероятному огорчению историков, решено было «вымарать» упоминание о петиции и в другом месте.^[46] Вот случай, из круга тех же опасных вопросов, когда предлагается критиком новая редакция вместо авторской: "Далѣе въ статьѣ «Соображая впечатлѣ;нія» и пр. многіе члены дѣйствительно желали введенія вѣ Россіи какого-нибудь представительнаго правленія — вымарать, и вместо оныхъ поставить: «Многіе члены съ какимъ то удовольствіемъ думали или, можетъ быть, только говорили о представительныхъ формахъ Правленія». И вмѣсто: «надѣялись они достичь сей цѣли посредствомъ общества» поставить: «надѣялись ли они достиженія сей цѣли въ Россіи, и достиженія особенно посредствомъ общества?». Далѣе исключить статью: «Не могу также, не оскорбляя истинны» и пр. до словъ: «я не слыхивалъ даже и вѣ частныхъ разговорахъ». И вмѣсто сего поставить слѣдующее: «Я утвердительно могу сказать, ни мало не оскорбляя истинны, что измѣненіе Государственныхъ Постановленій не было никогда принимаемо обществомъ, при мнѣ, цѣлію не только письменно, но и словесно. Но полагаю теперь, что уже существованіе общества тайнаго какъ будто намекало на какую то цѣль, такъ что вступавшіе могли ожидать или предполагать цѣль сію. Однако же, вступивъ въ общество, и не видя въ немъ сей цѣли, члены часто спрашивали одинъ другаго: „но гдѣ же цѣль общества?“ На такіе вопросы я не слыхивалъ иныхъ отвѣтовъ, какъ „старайтесь распространять политическіе свѣденія, умножать число членовъ“. Иные часто настаивали, что цѣль общества должно быть, кромѣ сего, помогать другъ другу».^[47] Подобных поправок много; но и из приведенных достаточно ясна общая тенденция редакционной коллегии.

Значительно реже редакторы касаются возражений Тургенева на те или иные показания декабристов. В одном случае отмечена ими слабость возражения. Дело идет о показаниях Никиты Муравьева и кн. Оболенского: «Въ изъясненіи на 3) — участіе въ возстановленіи общ[ества] ты говоришь, что показаніе Никиты Мур[авьева] теряетъ вѣроятіе показаніемъ к[н]. Обол[енскаго], который говоритъ, что ты отказался отъ мѣста Правителя. Но ты могъ участвовать, какъ говоритъ Н[икита] М[уравьевъ], въ возстановленіи общества и отказаться отъ мѣста Правителя. Такъ показалось сначала моимъ товарищамъ при чтеніи; но мнѣ кажется, что въ сихъ 2-хъ показаніяхъ Н[икиты] М[уравьева] и к[н]. О[боленскаго] есть по крайней мѣрѣ полу-противорѣчіе, и я думаю, что это можно сохранить». А Жуковский гут же, между строк, пишет свое мнение: «полупротиворѣчія нѣтъ; но одинъ говоритъ одно, другой другое: слѣдственно не подтверждаютъ взаимно. Оболенск. же болѣе contra, нежели pro въ этомъ отношеніи».^[48] Интересны случаи, когда предлагаются фактические дополнения к аргументации автора. Так, но поводу показаний Пестеля предлагают указать «поводъ къ злобѣ сына (хотя намекнуть) за судъ отца; ибо ты разбиралъ дѣло Пестеля. Обвиненія противъ него ясно были тобою выведены. Что иначе ты не можешь объяснить клеветы сына, впрочемь, и на другихъ клеветавшаго».^[49] И другом случае у редакторов является мысль использовать, в качестве оправдательного аргумента, столкновение Н. И. Тургенева с Пушкиным: «Тамъ, гдѣ ты говоришь объ изданіи журнала (на примѣч[анія] рапорта ком[иссіи]) и о пѣсняхъ возмутительныхъ, коими хотѣли дѣйствовать на общее мнѣніе, я думаю, что истинна требовала бы, чтобы не ты, а я^[50] привелъ случай, бывшій между тобою и Ал. Пушкинымъ, котораго ты такъ ругалъ и усовѣщивалъ разъ въ своей комнатѣ за его тогдашнія эпиграммы и пр. противъ правительства, что онъ сначала вздумалъ вызвать тебя на дуэль, а послѣ письмомъ просилъ у тебя прощенія, и что ты не разъ давалъ ему чувствовать, что нельзя брать ни за что жалованье и ругать того, кто даетъ его. Это не повредитъ ему, а напротивъ покажетъ его чувствительность къ справедливымъ упрекамъ, а тебя представитъ въ истинномъ видѣ. Я бы могъ дать почувствовать сколько редакція этого примѣчанія для тебя губительна, говоря о пѣсняхъ, тотчасъ послѣ словъ и двухъ точекъ, о намѣреніи твоемъ издавать журналъ — упомянуть объ анекдотѣ съ Пушкинымъ».^[51]

Заботы и труды редакторов делу не помогли; а в то же время, оставаясь скрытыми от сторонних глаз, в ложном (до известной степени) свете представляли того, кто был их объектом, поскольку вынуждали Тургенева на слова и действия, не соответствовавшие его действительным чувствам и намерениям. Тоже самое, можно сказать, повторилось в 1830 г., когда А. И. втянул брата, при содействии Жуковского, в новую попытку объясниться с императором Николаем, окончившуюся также плачевно. После того Жуковский писал к А. И.: «Остается мнѣ дать или, лучше сказать, повторить тебѣ особенно прежній совѣтъ свой: не тревожь Николая. Безъ тебя давно бы уже онъ смотрѣлъ на судьбу свою глазами твердыми и покорился бы ее могуществу. Ты долженъ быть его помощникомъ и утѣшителемъ, а не обременителемъ его жребія. Теперешній случай долженъ рѣшительно изъяснить для тебя твою должность. Прости».^[52] — Жуковский был прав в том, что всякое вовлечение H. И. Тургенева в сношения с властью было только обременением его «жребия»; но он ошибался, если думал, что H. И. покорится «могуществу судьбы», лишавшей его возможности публично восстановить правду, как он себе ее представлял. Этому Н. И., считавший «долгомъ человѣка изо всѣхъ силъ противиться несправедливости и когда она направлена противъ него самого»,^[53] покориться не мог.

---

Вторая оправдательная записка Тургенева печатается в настоящем издании в сокращенном виде. Она разделена автором на три части, из которых каждой дано им особое заглавие: 1. «Историческое изложеніе обстоятельствъ, до меня касающихся»: 2. «Изъясненіе на заключеніе верховнаго уголовнаго суда относительно цѣли и средствъ, равно и другихъ обстоятельствъ, до тайныхъ обществъ касающихся»; 3. «Различныя соображенія, представляющія мое участіе въ тайныхъ обществахъ въ истинномъ видѣ». Уже эти заголовки дают почувствовать, что основное различие между частями не столько в составе фактического материала, сколько въ характере его обработки, и ближайшее ознакомление с запиской вполне подтверждаетъ это впечатление: но существу, в двух последних частях автор пользуется, за сравнительно немногими исключениями, теми данными, которые изложил в первой (самой обширной, занимающей большую часть записки), но под особым углом зрения в каждой: первая носит по преимуществу исторический характер, вторая — юридический, третья — психологический. Отсюда — постоянные повторения, неизбежные для автора, вращающегося в кругу одних и тех же фактических данных. Эту особенность своей записки сознавал и сам Тургенев: «я не избежала» повтореній въ своей запискѣ писалъ онъ брату. Но отъ сего каждая изъ частей, на кои она разделяется, можетъ составить цѣлое, отдѣльное",^[54] так что, можно бы добавить, с фактической стороны одна может, до известной степени, заменить другую. Прежде всего имей но это обстоятельство позволяет издать записку в сокращенном составе. С другой стороны, автор очень облегчил и самый способ сокращения. К записке он приложил резюме, где сухо и сжато изложил наиболее существенные пункты, касающиеся предъявленных ему обвинений. Это резюме он озаглавил: «Таблица, представляющая обвиненія и доказательства достоверныя» и следующим образом формулировал отношение между таблицей и самой Запиской: «Для того, кто желаетъ видѣть простое изложеніе обвиненій, показаній и ясныхъ доказательствъ противу меня, достаточно прочесть Таблицу. Она, въ строгихъ предѣлахъ правосудія, представляетъ все, до меня касающееся. Тотъ, кто желаетъ видѣть подробное изъясненіе моихъ поступковъ, намѣреній, мнѣній, и притомъ, не имѣя невыгоднаго предубѣжденія, войдетъ въ настоящее мое положеніе, вспомнитъ, что я изъясняю обстоятельства, за нѣсколько предъ симъ лѣтъ случившіяся и давно забытыя, тотъ найдетъ сіе изъясненіе, изъясненіе сущности дѣла, въ запискѣ». В виду этого является возможность в основу издания положить «таблицу», а в дополнение к ней из записки извлечь тот материал, который находится в ближайшей связи с пунктами таблицы и служит к их изъяснению. В такие извлечения войдет в общей сложности почти половина первой части записки, представляющая наибольший исторический интерес.

Извлечения из записки печатаются по полному тексту ее, с рукописи, хранящейся в Архиве Тургеневых за № 135. Это — не подлинная рукопись самого Н. И., и даже не тот экземпляр, который переписывал А. И., редактируя записку.^[55] Первая, повидимому, не сохранилась вовсе; а вторая, можно предполагать, была представлена Жуковским Николаю I. Настоящая рукопись писана неизвестной рукой, судя по многочисленным погрешностям в орфографии и пунктуации — каким-нибудь мелким чиновником, но была просмотрена А. И., как о том свидетельствуют сделанные местами его рукой исправления. В Рукописное Отделение Библиотеки Академии Наук она передана была сыном Жуковского; по всей вероятности, ее именно Жуковский посылал правителю канцеляріи шефа жандармов М. Я. Фоку, с просьбой о содействии в пользу Н. И., при чем просил Фока снять с нее копию (если тот найдет это нужным) и мотивировал свою просьбу тем, что «другого экземпляра» у него не осталось.^[56] Надо думать, что рукопись и была возвращена Жуковскому.

При печатании в значительной мере сохранена орфография подлинника, хотя она и отступает, без сомнения, во многом от орфографии оригинала; но пунктуация, в которой малограмотный переписчик, видимо, позволял себе особенно широкую свободу, исправлена, так как в подлинном своем виде затрудняет чтение.

А. Заозерский.

ТАБЛИЦА,
представляющая обвиненія и доказательства достоверныя.

Обвиненія, въ рѣшеніи верховнаго уголовнаго суда означенныя. 1	Показанія, по симъ обвиненіямъ въ записке Коммисіи изложенныя.	Доказательства.
1) Принадлежность къ тайному обществу.	Показаніи многихъ.	Показаніями многихъ и собственнымъ признаніемъ доказана принадлежность къ обществу Союза Благоденствія, въ уничтоженіи коего я участвовалъ. Принадлежность къ новому Петербургскому обществу ничѣмъ не доказана.
Общество имѣло цѣлію бунтъ.	О цѣли и средствахъ общества Союза Благодѣнствія есть показаніе одного лица (Семенова), что цѣлію было измѣненіе Государственныхъ установленій, а средствами разпространеніе политическихъ знаній и стараніе овладѣть мнѣніемъ публики (стр. 16 рап. слѣд. коммисіи).2	Уставъ общества Союза Благодѣнствія не представляетъ такой цѣли. Нѣтъ никакихъ доказательствъ, ни даже показаній, чтобы я зналъ о намѣреніяхъ бунта, или хотѣлъ бунта или разсуждалъ о бунтѣ.
2) Участіе въ учрежденіи.	--	Нетъ доказательствъ.
3) Участіе въ возстановленіи общества.	Показываютъ четверо: Князь Трубецкій, Орловъ, Никита Муравьевъ и Матвей Муравьевъ.	Нетъ доказательствъ.
4) Участіе въ совѣщаніяхъ.	Показанія многихъ.	Доказано участіе въ совѣщаніяхъ по обществу Союза Благодѣнствія, уничтоженному. Участіе въ совѣщаніяхъ по новому обществу не доказано, и даже нѣтъ о семъ показаній.
5) Участіе въ распространеніи общества привлеченіемъ другихъ.	Показываютъ трое: Семеновъ, Миклашевскій, Митьковъ.	Доказано принятіе. Не доказано, что принималъ въ новое Петербургское общество.
6) Участіе въ умыслѣ ввести республиканское правленіе.	Пестель показалъ, что въ началѣ 1820 года, въ собраніи коронной думы Союза Благодѣнствія, въ которомъ, послѣ долгихъ преній, всѣ единогласно примяли республиканское правленіе, на вопросъ: Монарха или президента? я отвечалъ: je président sans phrases; что сіе заключеніе коренной думы сообщено было всѣмъ поднедомственнымъ управамъ и съ сего времени республиканскіе мысли начали брать верхъ надъ монархическими. Двое: Никита Муравьевъ3 и Сер[г]ѣй Муравьевъ сіе показаніе подтвердили. Трое: Семеновъ, Брнгенъ, Колошинъ не подтвердили. Четвертый Глинка даже бытность сего совѣщанія отвергаетъ.	Нѣтъ доказательствъ.

¹ В приговоре Верх. Уг. Суда обвинение против Н. И. Тургенева формулировано след, образом: «По показаніямъ 24-хъ соучастниковъ, онъ былъ дѣятельнымъ членомъ тайнаго общества: участвовалъ въ учрежденіи, возстановленіи, совѣщаніяхъ и распространеніи онаго привлеченіемъ другихъ; равно участвовалъ въ умыслѣ ввести Республиканское Правленіе и, удалясь за границу, онъ, по призыву Правительства, къ оправданію не явился, чѣмъ и подтвердилъ сдѣланныя на него показанія».

² Цит. донесеніе следственной комиссии по изд. 1826 г., стр. 16, примечание: «сіи намѣренія [т. е. изложенные в проекте второй части устава Союза Благоденствия] сначала, говоритъ Титулярный Совѣтникъ Семеновъ, бывшій секретаремъ Тайнаго Общества, знали только главные, а въ послѣдствіи проникнулн и другіе члены, что цѣлію Союза было измѣненіе государственныхъ установленій; для оной и для той, которая была объявлена въ Уставѣ, признавали равно нужнымъ усиливать Общество, распространять политическія знанія и стараться овладѣть мнѣніемъ публики».

³ По рапорту Следств. Коммисіи видно (стр. 9), что Никита Муравьевъ (не?) во всѣхъ частяхъ подтверждалъ показанія Пестеля, говоря, «что сіе совѣщаніе не имѣло никакого вліянія на образъ мыслей и дѣйствія членовъ вообще, что не было сдѣлано предписаній Управамъ (кромѣ Тульченской) и что на многихъ собраніяхъ послѣ не говорили о республиканскомъ правленіи». Прим. Тургенева.

ИЗЪЯСНЕНIЕ.

[1.] Такимъ образомъ я принадлежалъ къ тайному обществу, которое было, за 4 года до бунта, уничтожено самыми членами.

Нѣтъ ни одного показанія, чтобы я принималъ участіе въ новомъ обществѣ: согласіемъ на цѣль общества или на средства къ достиженію сей цѣли, предложеніемъ мнѣній или согласіемъ на мнѣнія другихъ.

Сказавъ, что нѣтъ доказательствъ противъ меня въ знаніи той цѣли, которую опредѣляетъ верховный уголовный судъ, я далѣе могу сказать, что равномѣрно нѣтъ доказательствъ, чтобы я зналъ и о той цѣли, въ которой сознается одинъ изъ членовъ общества (Семеновъ).^[57] Я изъяснилъ мою цѣль въ запискѣ. Изъяснилъ также, что общество никогда подобной цѣли, т. е. какую признаетъ Семеновъ, при мнѣ не признавало. Впрочемъ, всякая цѣль, съ уничтоженіемъ общества, неминуемо изчезла. По рапорту Слѣдственной Коммисіи видно, что мысль бунта родилась не прежде 1821 года^[58] (ст. 29); а въ семъ году общество было уничтожено. Ни гдѣ въ рапортѣ Слѣдственной Коммисіи цѣль бунта не приписывается обществу Союза Благодѣнствія.

[2.] Въ учрежденіи общества Союза Благоденствія я но участвовалъ и не могъ участвовать: сіе изъяснилъ в моей записке (страница 000^[59]); впрочемъ, еслибъ я и участвовалъ въ учрежденіи онаго, то сіе мое дѣйствіе отстранялось бы послѣдовавшимъ уничтоженіемъ общества, въ коемъ я участвовалъ: Семеновъ показываетъ (стр. 26 рапорта С[лѣдственной] К[омиссіи]), что я начиналъ составлять общество въ 1821 году. Сіе показаніе не можетъ быть доказательствомъ, что я учредилъ общество, ибо сіе общество на самомъ дѣлѣ не существовало и по всему производству объ ономъ не упоминается. Самъ Семеновъ говоритъ, «что дѣйствія сего общества вскорѣ прекратились, что онъ не знаетъ, имѣло ли оно успѣхъ». Итакъ, еслибъ и было доказано, что я начиналъ составлять общество, то вмѣстѣ съ симъ было бы доказано, что сіе мое намѣреніе не имѣло результата. Впрочемъ, Семеновъ не говоритъ, какого рода были сіи дѣйствія, вскорѣ прекращенныя, — не говоритъ, чтобы онѣ клонились къ бунту, но, напротивъ, присовокупляетъ, что ни я, ни другіе не обнаруживали при немъ злодѣйственныхъ намереній противъ Императорской фамиліи.^[60]

Князь Трубецкій, какъ видно по рапорту Слѣдственной Коммисіи (стр. 27), былъ въ 1821 году за границею.^[61] Матвѣй Муравьевъ, какъ видно но рапорту Слѣдственной Коммнсіи. принадлежалъ къ южному обществу.^[62] Слѣдовательно, показанія ихъ не могли быть основаны на личномъ свидѣтельствѣ, но только на слухахъ, каковыя показанія не могутъ составлять доказательства.

[3.] Новое общество въ Петербургѣ было учреждено въ 1822 году (рапорта Слѣд. Ком. стр. 26); въ сіе время Князь Трубецкііі былъ за границею (стр. 27), слѣдовательно, не могъ знать о моемъ участіи въ возстановленіи общества. Орловъ такъ же не былъ въ Петербургѣ въ сіе время и со времени съѣзда въ Москвѣ въ 1821 году до нынѣ не видалъ меня, не былъ въ сношеніяхъ со мною и въ перепискѣ. Матвѣѣ Муравьевъ не принадлежалъ къ Петербургскому обществу (стр. 89). Изъ сего явствуетъ, что всѣ сіи показанія не были и не могли быть основаны на личномъ свидѣтельствѣ, но только на слухахъ, каковыя показанія не пріемлются доказательствомъ.

Остается показаніе Никиты Муравьева. Голословное показаніе одного лица, не основанное ни на какомъ дѣйствій съ моей стороны, не подкрѣпляемое ни какимъ дѣйствіемъ съ моей стороны и даже не ссылающееся ни на какое мое дѣйствіе, также недостаточно для доказательства. Сверхъ сего сіе показаніе теряетъ вѣроятіе показаніемъ Оболенскаго, котораго Муравьевъ называетъ третьимъ участникомъ въ возстановленіи общества, и который говоритъ (стр. 27), что мнѣ предлагали мѣсто Правителя, но что я отказался.^[63] Какъ могъ я и возстановлять общество и, слѣдовательно, желать новаго общества и отказываться участвовать въ устройствъ или въ управленіи общества? Я не только не возстановлялъ общества, но и не зналъ объ окончательномъ онаго возстановленіи и оставилъ Россію въ полномъ убѣжденіи и увѣренности, что не только я не принадлежу ни къ какому обществу, но что и нѣтъ ни какого общества. Неизвѣстность, въ которой я находился относительно того, что общество было въ 1822 году устроено, представляется весьма вѣроятною, ибо до моего отъѣзда сіе общество было недѣятельно, какъ видно по заключенію Слѣд. Ком., которая нашла (стр. 52 рапорта), что «въ обществѣ Петербургскомъ явилась большая противъ прежняго и безпокойная деятельность, особливо со времени вступленія Рылеева въ думу на мѣсто Князя Трубецкаго». Князь Трубецкій оставилъ Петербургъ,^[64] какъ видно на стр. 27 рапорта Слѣд. Крммисіи, въ концѣ 1824 года. Я выѣхалъ изъ Петербурга въ началѣ 1824 года.

[4.] Единственное совѣщаніе, на которомъ, по показанію Рылеева, будто бы я присутствовалъ, изъявлялъ согласіе на вывозъ Императора за границу,^[65] происходило послѣ моего отъѣзда за границу, какъ я изъяснилъ выше въ запискѣ моей (листъ 00 стр. 00).^[66] Въ прочемъ, сіе показаніе, не подтвержденное прочими подсудимыми, Коммисіею признано недостаточнымъ къ обвиненію и верховнымъ уголовнымъ судомъ отстранено. Слѣдовательно, нѣтъ ни одного показанія, чтобы я присутствовалъ на совѣщаніи новаго Петербургскаго общества.

Я самъ на себя показываю, что я былъ на одномъ совѣщаніи послѣ 1822 года, т. е. послѣ того, какъ новое общество было устроено. Но кромѣ того, что я не зналъ объ устройствѣ общества, сего совѣщанія ни я, ни, вѣроятно, другіе не почитали настоящимъ совѣщаніемъ, какъ я изъяснилъ въ запискѣ (листъ 00 стр. 00).^[67]

[5.] Трое показываютъ, что я распространялъ общество принятіемъ другихъ. Изъ нихъ двое показываютъ, что они приняты мною. Такое показаніе, конечно, должно имѣть болѣе силы, нежели мои изьясненія. Но въ такомъ случаѣ справедливость требуетъ опредѣлить: въ какое общество были сіи лица приняты мною? Что говоритъ самое сіе показаніе, можетъ быть, ошибочное? Сіе показаніе говоритъ (стр. 26 рапорта Слѣд. Коммисіи), что сіи лица были приняты мною въ то самое общество, которое я началъ составлять, коего дѣйствія потомъ вскорѣ прекратились и о которомъ не извѣстно, имѣло ли оно уставъ. Болѣе о семъ обществѣ нигдѣ по производству дѣла не упоминается. Итакъ, если сіе общество начиналось составляться, то оно не составилось окончательно.^[68] Слѣдовательно, если принимаемы были члены въ тайное общество, то принятіе уничтожилось само собою вмѣстѣ съ обществомъ. Нигдѣ не видно никакихъ слѣдовъ существованія сего общества, не видно цѣли, съ какою оно начинало составляться, не видно средствъ, коими оно предполагало дѣйствовать. Въ чемъ лее состоитъ виновность распространенія сего неизвѣстнаго общества?

Можетъ, ли принятіе членовъ относиться къ новому Петербургскому обществу? Нѣтъ! Потому что показаніе говоритъ, что сіе принятіе происходило въ 1821 году; а новое Петербургское общество составлено въ исходѣ 1822 года (стр. 26 рапорта Слѣд. Ком.). Изъ сего ясно слѣдуетъ, что въ новое Петербургское общество я никого не принималъ, и Никита Муравьевъ, возстановитель сего общества, ошибочно показывая, что я участвовалъ въ возстановленіи, прибавляетъ, однакожъ, что я не участвовалъ въ принятіи новыхъ членовъ (стр. 26 рапорта Слѣд. Ком,).

Могло случиться, что разговорами моими о тайныхъ обществахъ я могъ содѣйствовать желанію сихъ лицъ вступить въ новое тайное общество, могъ даже поселить въ нихъ мнѣніе, что они въ слѣдствіе моихъ разговоровъ, принадлежавъ однажды къ тайному обществу, могутъ по сему самому вступить въ новое безъ особаго принятія. Скажу только, что послѣ 1821 і ода до моего отъѣзда за границу, я съ ними никогда не говорилъ о обществахъ и никогда не зналъ, какъ, когда они вошли въ сношеніе съ членами новаго общества. Не я ввелъ ихъ въ новое общество, они вошли въ него сами. Не я долженъ и отвѣтствовать за принадлежность ихъ къ обществу, мнѣ не извѣстному.

[6.] Показаніе, дѣлаемое однимъ и подтверждаемое двумя, но опровергаемое четырьмя, не — можетъ быть доказательствомъ. Другое показаніе Бестужева-Рюмина, что я стремился къ достиженію и исполненію цѣли введенія республиканскаго правленія посредствомъ революціи и пр. и что общество вознамерилось ввести республиканское правленіе въ Россіи съ самого начала, по предложенію мною сдѣланному, — показаніе, сдѣланное человѣкомъ, коего я ни разу въ жизни не видывалъ, о коемъ никогда не слыхивалъ, показаніе, которое я долженъ почитать ничемъ инымъ, какъ отголоскомъ показанія Пестеля, — сіе другое показаніе не было принято во вниманіе Коммисіею, ибо, изчисливъ всѣ роды показанія противъ меня, Коммисія говоритъ: «Слѣдовательно, остаются только показанія двухъ членовъ общества, Пестеля и Рылеева, и то по разнымъ предметамъ, которыхъ Коммисія, почитая опаснымъ въ столь важномъ преступленіи принять достаточными къ обвиненію, считаетъ справедливымъ представить сіе обстоятельство расмотренію верховнаго уголовнаго суда».

Показаніе Рылѣева (о коемъ я упоминулъ въ 4 пунктѣ: участіе въ совещаніяхъ) не было принято верховнымъ уголовнымъ судомъ во вниманіе и не относится, впрочемъ, къ умыслу ввести республиканское правленіе. Но показаніе Пестеля, недостаточное къ обвиненію, было сочтено достаточнымъ къ осужденію.

Извлечения из оправдательной записки Н. И. Тургенева применительно к пунктам «изъясненія».

К 1-му Пункту.

Къ первому обществу, известному подъ названіемъ Союза Благоденствія, я действительно принадлежалъ. Но во второе, основанное, какъ видно изъ рапорта Следственной Коммисіи, въ конце 1822 года, я никогда не вступалъ и не зналъ даже, что оно действительно было основано. Все, что я зналъ, состояло въ томъ, что некоторые члены прежняго общества хлопотали или желали возстановить старое или устроить новое общество: но я былъ увѣренъ, что всѣ ихъ усилія не будутъ имѣть никакого успеха, ибо я видѣлъ на опыте, что всѣ тайныя дѣйствія и прежде не имѣли никакого успѣха. Имѣвъ столь мало сношенія съ членами бывшаго общества, мудрено ли, что я не зналъ объ окончательномъ устройстве новаго общества, — мудрено ли, когда и сіе новое общество, устроенное въ конце 1822 года, начало оказывать, какъ говорить Следственная Коммисія (стр. 52), большую противъ прежняго и безпокойную деятельность, особливо со времени вступленія Рылѣева въ Думу на мѣсто князя Трубецкаго, т. е. въ концѣ 1824 или въ 1825 году (какъ видно на стр. 27, 52, 54 рапорта), когда я былъ уже за границею.

После сего я долженъ представить нѣкоторыя изьясненія, которыя покажутъ, чего я желалъ, будучи въ обществѣ, какими побужденіями дѣйствовалъ, къ чему стремился.

Одна главная мысль владѣла и направляла моими поступками во всю мою жизнь, мысль уничтоженія крѣпостнаго состоянія въ Россіи. Сія цѣль казалась мнѣ священною, достойною цѣлію всей жизни. Въ стремленіи къ ней я видѣлъ всѣ мои обязанности и иногда почиталъ себя какимъ то миссіонеромъ въ святомъ деле. Я почиталъ для себя непремѣннымъ долгомъ всегда и вездѣ содѣйствовать къ достиженію сей цѣли моего существованія. На все обстоятельства, на всѣ дѣла, на всѣ произшествія я смотрѣлъ съ одной и той же точки зренія. Вездѣ и во всемъ я искалъ одного. При всякомъ случаѣ я спрашивалъ самого себя: нельзя ли изъ этого извлечь чего либо для освобожденія крестьянъ. Эта мысль, наконецъ, такъ сильно владѣла мною, что все прочее казалось мнѣ незаслуживающимъ вниманія. Просвѣщеніе, законодательство, однимъ словомъ, все казалось мнѣ ничтожнымъ въ сравненіи съ освобожденіемъ крестьянь. Эту мысль, это убѣжденіе я всегда желалъ сообщить другимъ, членамъ и не членамъ общества. Я солгалъ бы, естлибъ сказалъ, что никогда не любилъ конституцій вообще. Нѣтъ! Я въ семъ отношеніи могъ раздѣлять мнѣнія другихъ. Но въ отношеніи къ Россіи, всѣ мои мысли, всѣ желанія были подчинены условію, въ моемъ мнѣніи гораздо важнѣйшему, уничтоженія рабства. Въ разговорахъ о предметахъ политическихъ и съ членами общества и съ посторонними лицами я всегда представлялъ освобожденіе крестьянъ самою главною необходимостію. Замѣчая во всѣхъ сихъ разговорахъ вообще, что мнѣнія мои не раздѣляются другими во всей полнотѣ, я нѣсколько разъ говаривалъ: «Вы мечтаете о правахъ политическихъ; но вспомните, что нѣсколько милліоновъ вамъ подобныхъ не имѣютъ правь гражданскихъ, коими вы пользуетесь. У васъ никто не отнимаетъ вашей собственности, никто не касается вашей личности, васъ не продаютъ, были настоящія слова мои; а вы сами продаете и покупаете людей, христіанъ, вамъ подобныхъ! Дайте имъ то, что вы сами дать можете, и потомъ думайте о самихъ себѣ». Если бъ я не боялся привлечь именъ почтенныхъ къ дѣлу ненавистному, то я могъ бы сослаться на многихъ, кои слыхали отъ меня такія возраженія. Часто говорилъ я, что естлибъ кто желалъ конституціи для Россіи, тотъ доказалъ бы только недостатокъ свѣдѣній, невѣжество или эгоизмъ, и увлекаемый своимъ предметомъ, я иногда возставалъ противъ всякихъ конституцій и ссылался на конституціонныя государства (Англію, Америку), въ коихъ уничтоженіе рабства встрѣчало непреодолимыя препятствія, и на государства самодержавныя (Данію, и нѣкоторыя Нѣмецкія государства, какъ то: Пруссію и проч.), гдѣ рабство съ успѣхомъ уничтожилось волею правительства.

Наконецъ, разсужденія другихъ о конституціяхъ вообще не только не встрѣчали согласія съ моей стороны, но раздражали меня; ибо мнѣ казалось, что разсуждающіе только болтаютъ о томъ, чего сами не понимаютъ, и не хотятъ при томъ, опасаясь ущерба въ своей собственности, дѣлать того, что я почиталъ равно священнымъ и необходимымъ. Въ изъясненіи моихъ мнѣній вообще я могъ быть и, конечно, былъ часто неостороженъ; выраженія мои могли быть неумѣренны; но сущность, смыслъ, намѣренія, желанія, — все сіе, конечно, не разпространялось за предѣлы того, что я теперь показываю…

Надѣялся ли я когда либо успѣха въ моихъ желаніяхъ посредствомъ общества? Сначала я надѣялся, что члены общества безъ затрудненія дадутъ по крайней мѣрѣ нѣсколько отпускныхъ, и видѣлъ въ семъ практическую пользу. Далѣе я надѣялся, что нѣкоторые, убѣдившись въ необходимости и даже въ выгодахъ отпуска на волю крестьянъ, представляя о семъ правительству, обратятъ особенное вниманіе онаго на законъ о вольныхъ хлѣбопашцахъ, столь затруднительный въ исполненіи, что законы сіи будутъ измѣнены, заключеніе условій съ крестьянами будетъ облегчено и что такимъ образомъ освобожденіе сдѣлается болѣе возможнымъ для помѣщиковъ. Однимъ словомъ, я надѣялся, что со временемъ мѣры, принятыя для освобожденія крестьянъ въ Остзейскихъ губерніяхъ, будутъ введены и въ Россіи. Надѣжды мои не исполнились въ семъ случаѣ. Ни одного представленія не было сдѣлано въ слѣдствіе моихъ совѣтовъ. Но передъ отъѣздомъ изъ Россіи я имѣлъ еще сладостное утѣшеніе составить журналъ Государственнаго Совѣта, въ которомъ представлялось Государю Императору о необходимости передѣлать законъ о вольныхъ хлѣбопашцахъ и вообще облегчить заключеніе условій помѣщиковъ съ крестьянами. Сіе обстоятельство и тогда еще болѣе убѣдило меня, что тайныя дѣйствія, даже и къ пользѣ направленныя, какъ будто по одному качеству тайны неразлучно сопряжены съ невозможностью успѣха.

Имѣлъ ли я въ виду надежды какихъ либо другихъ переменъ посредствомъ общества, какъ то; достиженія конституцій или чего-либо подобнаго.

Смѣло и предъ Богомъ говорю, что въ семъ отношеніи я даже и не заблуждался! Ибо никогда ни на одну минуту никакая надежда сего рода не проникала въ мою душу, при всей моей приверженности къ конституціямъ. И могло ли это быть иначе? Если не вѣрить справедливости словъ моихъ, то нельзя мнѣ приписывать такихъ надеждъ, не предполагая такой степени невѣжества, какого мнѣ приписывать нельзя. Обстоятельства позволили мнѣ въ самой молодости пріобрѣсть достаточно свѣдѣній историческихъ и политическихъ для того, чтобы знать, что во всѣхъ государственныхъ иеременахъ польза и прочность соединена не только съ постепенностію, но и со сходствомъ перемѣнъ, съ существующимъ порядкомъ вещей, съ характеромъ народа, съ исторіею государства. И не ясные ли практическіе уроки видѣли всѣ тѣ, кои со вниманіемъ слѣдовали за современными произшествіями въ возмущеніяхъ Гишпаниевъ и Италіанцевъ, — въ возмущеніяхъ, кончившихся гибелію и для бунтовщиковъ и для земли ихъ? Какъ, безъ сумашествія, могъ бы я думать, что нѣсколько молодыхъ людей могутъ дать новое устройство Россіи? Могли такъ думать или люди съ понятіями весьма пылкими и съ большимъ невѣжествомъ, или злодѣи. Я не имѣлъ никогда ни пылкости въ характерѣ, ни такого невѣжества. Злодѣемъ я также никогда ни былъ.

Ко 2-му пункту.

Первое обвиненіе противъ меня состоитъ въ томъ, что я участвовалъ въ учрежденіи общества, и основано на показаніи трехъ лицъ: князя Трубецкаго, Семенова и Матвѣя Муравьева.

Не находя въ рапортѣ Слѣдственной Коммисіи никакихъ показаній противъ меня въ томъ, что я участвовалъ въ учрежденіи общества подъ названіемъ Союза Благодѣйствія, я долженъ полагать, что сіе обвиненіе вѣ учрежденіи есть тоже самое, которое состоитъ вѣ возстановленіи общества. О семъ возстановленіи я говорю ниже. Если же обвиненіе въ учрежденіи есть отдѣльное и независимое отъ возстановленія, то я долженъ на сіе представить слѣдующее объясненіе. По рапорту Слѣдственной Коммисіи (стр. 6) видно, что первая мысль объ учрежденіи тайнаго общества родилась по возвращеніи войскъ изъ-за Гранины. Я не помню именно, когда я возвратился изъ-за границы, но знаю, что послѣ того, какъ войска оставили чужія государства, я оставался съ годъ за границею по ликвидаціоннымъ дѣламъ.

Между именами тѣхъ, кои первыя подали мысль къ учрежденію общества, кои присутствовали при первыхъ совѣщаніяхъ (стр. 7), нѣтъ моего имени. О первомъ тогда возникшемъ обществѣ, подъ названіемъ Союза Спасенія, я даже никогда не слыхалъ и въ послѣдствіи и узналъ въ первый разъ изъ рапорта Слѣдственной Коммисіи: на стр. 8 исчисляются имена всѣхъ тогдашнихъ членовъ; на стр. 9 имена тѣхъ, коимъ было предлагаемо вступить. Нигдѣ о мнѣ не упоминается. Послѣ сего общества и послѣ цареубійственныхъ замысловъ въ Москвѣ составилось, какъ видно на стр. 11 рапорта, общество подъ названіемъ Союза Благодѣнствія. Въ числѣ сочинителей устава сего общества или основателей онаго о мнѣ также не упоминается.

Я не могу определить времени, когда именно я вступилъ въ общество, но простое изложеніе обстоятельствъ моего вступленія показываетъ, что я не былъ къ числѣ учредителей общества. По возвращеніи моемъ изъ-за границы въ Петербургъ, я не былъ ни въ какихъ сношеніяхъ или въ связяхъ ни съ однимъ изъ лицъ, коихъ узналъ въ послѣдствіи по обществу. Нѣкоторыхъ изъ нихъ, и именно Орлова, я видѣлъ прежде во Франціи. Встрѣтясь съ нимъ въ Петербургѣ, онъ однажды началъ мнѣ говорить о высшихъ степеняхъ масонства и далъ мнѣ двѣ тетради, содержащія ритуалъ принятія въ двѣ высшія степени. Все, что я теперь помню о семъ ритуалѣ, состоитъ въ томъ, что принятіе въ сіи степени было сопровождаемо различными мистическими обрядами; не помню даже названія Русскихъ Рыцарей, которое нахожу въ рапортѣ Слѣдственной Коммиссіи. Такъ какъ Орловъ говорилъ мнѣ, что одну изъ сихъ тетрадей онъ получилъ отъ графа Мамонова, коего я не видывалъ, и такъ какъ я слышалъ, что графъ Мамоновъ находится въ связяхъ съ старыми московскими масонами, то я полагалъ, что все сіе происходитъ оттуда. При семъ случаѣ я въ первые услышалъ, что въ Петербургѣ есть тайное общество, когда Орловъ сказалъ мнѣ, что его приглашали вступить въ сіе общество, но что послѣ свиданія его съ Александромъ Муравьевымъ^[69] онъ отъ вступленія отказался. Сего Александра Муравьева я не зналъ ни тогда, ни послѣ. Потому ли, что мнѣ говорилъ Орловъ, или почему ннбудь другому, — не знаю, по я представлялъ себѣ тогда, что общество, о которомъ я слышалъ, состоитъ въ масонской ложѣ. Помню также, что Орловъ, ссылаясь на Муравьева, говорилъ, что въ семъ обществѣ 40 или 60 человѣкъ. Послѣ сего я продолжалъ видѣться съ Орловымъ; онъ говорилъ мнѣ, что хорошо бы основать масонскую ложу и послѣ первыхъ степеней сообщать его высшія степени. Я съ нимъ соглашался и съ своей стороны придумывалъ средства соединить съ обязанностями высшихъ степеней отпускъ крѣпостныхъ людей на волю. Эта идея освобожденія крѣпостныхъ людей владѣла мною исключительно и прежде и послѣ. Она были цѣлію моей жизни, она и причиною теперешняго моего несчастія. Дальнѣйшее объясненіе болѣе обнаружитъ сіе обстоятельство. Вскорѣ послѣ того Орловъ уѣхалъ изъ Петербурга, и всѣ его и мои проэкты прекратились. Время выѣзда Орлова изъ Петербурга легко можетъ быть опредѣлено. Общество существовало уже въ бытность его въ Петербургѣ. Но въ продолженіи его бытности въ Петербургѣ я въ общество не вступалъ, слѣдственно, я не участвовалъ въ учрежденіи. Впрочемъ, многія другія обстоятельства, напр., учрежденіе вольныхъ обществъ послѣ основанія Союза Благодѣнствія (стр. 16), о коихъ я слыхалъ, какъ о существовавшихъ до моего вступленія, показываютъ, что я общества не учреждалъ, а вступилъ въ общество учрежденное.

Вступленіе вѣ общество. Послѣ сего пришелъ однажды ко мнѣ князь Трубецкій, коего я почти совсѣмъ не зналъ, и безъ дальнѣйшихъ объясненій предложилъ мнѣ вступить въ общество, представляя вмѣстѣ и уставъ онаго. Это была такъ называемая зеленая книга. О второй части сего устава я никогда ничего не зналъ; не зналъ даже, существовала ли она въ проэктѣ. Сообщая мнѣ зеленую книгу, князь Трубецкій сказалъ, что никакой другой или второй части нѣтъ. Содержаніе сего устава извѣстно по рапорту Слѣдственной Коммисіи. По прочтеніи, возвращая его князю Трубецкому, я сказалъ, что несмотря на обширность занятій, за кой союзъ берется, я не вижу ничего, кромѣ благонамѣренныхъ желаній, и не откажусь вступить. Тутъ князь Трубецкій назвалъ мнѣ многихъ членовъ общества и сказалъ, что число ихъ, включая и тѣхъ, кои уже отстали, простирается до 100.

К 3-му пункту.

…Возвратясь изъ Москвы въ Петербургъ, я слышалъ, что нѣкоторые изъ членовъ общества были недовольны уничтоженіемъ. Я долженъ здѣсь упомянуть, что я самъ не видался съ большею частію членовъ; но извѣстія о нихъ сообщилъ мнѣ сей самый Семеновъ, котораго я видалъ почти ежедневно. Семеновъ часто мнѣ говорилъ, что нѣкоторые члены, въ числѣ коихъ я помню имя князя Оболенскаго, о коемъ я слыхалъ всѣхъ болѣе, негодуютъ на Московское совѣщаніе и не признаютъ общества уничтоженнымъ. То же, какъ я слыхалъ послѣ отъ Пестеля, было и во второй арміи. Семеновъ говорилъ мнѣ, что сіи члены, имѣя ко мнѣ особую довѣренность, приступаютъ, чтобы я имѣлъ съ ними совѣщаніе. Семеновъ видѣлъ и зналъ мою неохоту опять вступать въ сношеніе съ людьми, отъ которыхъ я совершенно ничего не могъ ожидать; онъ видѣлъ и зналъ мое мнѣніе о ничтожности всѣхъ сихъ затей и не можетъ, не оскорбляя истинны, показывать противнаго симъ словамъ моимъ. Но настоянія его, Семенова, отъ имени членовъ мнѣ дѣлаемыя, продолжались, и, наконецъ, поѣхалъ къ нимъ и сообщилъ имъ все, что было рѣшено въ Москвѣ относительно уничтоженія общества, равно какъ и то, что было предлагаемо касательно новаго устройства общества. При семъ совѣщаніи я, между прочимъ, помню Оболенскаго, Миклашевскаго, кажется, и Толстаго. Не помню, но думаю, что тутъ былъ и Семеновъ. Онъ (?) говорилъ (?), что не могутъ согласиться на совершенное уничтоженіе общества, что будутъ продолжать почитать общество существующимъ, перемѣнивъ только образованіе онаго. Предлагали мнѣ вступить въ общество или заняться новымъ устройствомъ. Я отказался. Послѣ сего я не видалъ Миклашевскаго никогда иначе, какъ въ Англійскомъ клубѣ, и Толстаго иначе, какъ обѣдавъ у него раза два съ лицами посторонними. Кажется, сколько помню, что о Миклашевскомъ говорили, что онъ одинъ изъ тѣхъ, кои желаютъ принадлежать къ новому обществу. Мои изъясненія и сообщенія различныхъ мнѣній и проектовъ въ присутствіи его и другихъ представляются теперь принятіемъ сего Толстаго въ общество! Между сими мнѣніями и изъясненіями я, конечно, болѣе говорилъ о моемъ собственномъ, объ освобожденіи крѣпостныхъ людей, — говорилъ, можетъ быть, съ жаромъ, стараясь убѣдить въ необходимости освобожденія. Сіи мои мнѣнія продолжали и тогда владѣть мною. Можно ли сіи мнѣнія, сіи изъясненія съ моей стороны почесть принятіемъ, а я кромѣ сего раза ни Миклашевскаго, ни Толстаго не видывалъ иначе, какъ посреди людей постороннихъ. Семеновъ говоритъ, что не знаетъ, былъ ли уставъ для сего общества. Какъ же я могъ принимать членовъ, по его словамъ, когда не было устава? И въ чемъ могло состоять принятіе? Бралъ ли я какія-нибудь подписки или обѣщанія? Объявлялъ ли я какую-нибудь цѣль, средства къ достиженію оной? Ни Семеновъ, никто ничего подобнаго не показывалъ.

Далѣе, Семеновъ говоритъ, что я начиналъ составлять общество, но не говоритъ, что его составилъ; напротивъ, что вскорѣ дѣйствія сего общества прекратились. Тутъ же по рапорту Слѣдственной Комиссіи видно (стр. . . .),^[70] что общество вновь составлено въ исходѣ 1822 года. Семеновъ говоритъ, что я принималъ членовъ въ 1821 году. Куда же я принималъ, когда еще и общество составлено не было? И въ чемъ состояли дѣйствія еще не составленнаго общества, — дѣйствія, кои вскорѣ прекратились, говорила Семеновъ? Что можетъ быть слабѣе, ничтожнѣе такихъ показаній? Не ясно ли, столь грубыя противорѣчія доказываютъ ихъ несправедливость? И могутъ ли онѣ служить обвиненію уголовному? Можно ли назвать участіемъ въ возобновленіи общества то, что я одинъ разъ говорилъ симъ лицамъ, изъ коихъ большая часть была уже членами перваго общества, и всѣ желали имѣть новое общество, то, что было предлагаемо, хотя и не принято, въ Москвѣ? Я отвѣчалъ на ихъ вопросы, что было дѣлаемо въ Москвѣ, ни мало не думая скрывать ничего даже и потому, что не приписывалъ никакой важности ни ихъ вопросамъ, ни отвѣтамъ моимъ, ни тому, о чемъ разговаривалъ.

Показаніе Никиты Муравьева, что я вместѣ съ нимъ и Оболенскимъ возстановилъ общество, я могу и обязанъ назвать совершенно несправедливымъ. Показанія лицъ обвиняющихъ, конечно, сильны, когда они и сами себя тутъ же обвиняютъ. Но долженъ ли я отказаться отъ оправданія, когда не вижу и тѣни справедливости въ обвиненіи? Къ тому же нахожу въ рапортѣ Слѣдственной Коммисіи нѣсколько такихъ совершенно несправедливыхъ противъ меня показаній, которыя могу опровергнуть несумннтельными доказательствами и въ числѣ коихъ — одно того же самаго Никиты Муравьева, которое опровергается просто означеніемъ числъ, мѣсяца и года. Почти во всѣхъ сихъ показаніяхъ я не вижу намѣренія клеветать, но только или легкость, съ какою люди въ сихъ случаяхъ обыкновенно говорятъ объ отсутствующихъ, или вліяніе собственныхъ мнѣній, понятій, — вліяніе, въ слѣдствіе коего люди часто невольно приписываютъ другимъ то, что сами думаютъ, чего сами желаютъ.^[71] Вспоминая всѣ обстоятельства. которыя могли дать поводъ къ показанію Муравьева, что я вмѣстѣ съ нимъ былъ основателемъ, общества, я не нахожу ни малѣйшей къ сему причины. Напротивъ, всѣ сношенія мои въ это время показываютъ совершенно противное, а именно: я помню, что Оболенскій и другіе члены, о коихъ мнѣ говорилъ Семеновъ, и въ это время особенно, жаловались на Никиту Муравьева и не были, сколько я могъ судить, ни въ какихъ съ нимъ сношеніяхъ.

Далѣе, я очень хорошо помню, что въ то же врѣмя сей Муравьевъ предлагалъ мнѣ присоединиться къ нему и къ Лунину^[72] для составленія новаго общества. При семъ случай онъ показалъ мнѣ какой то листокъ литографированный, содержащій правила предполагаемаго общества. Это было въ его домѣ, на Каменномъ Острову. Я не помню о сихъ правилахъ ничего другого, какъ только что ихъ можно было показать безъ опасенія всякому. Я отказался подъ различными предлогами, и единственное впечатленіе, которое произвело на меня сіе предложеніе, было нѣкоторое удивленіе, что Никита Муравьевъ думалъ еще объ обществѣ, когда прежде онъ нѣсколько разъ говорилъ о безполезности общества. Видя мой отказъ и зная, что недоброжелательствовавшіе къ нему другіе члены бывшаго общества показывали всегда, напротивъ того, довѣренность ко мнѣ, онъ могъ, конечно, подумать, что и я отказываюсь отъ его предложенія потому, что думаю завести или завелъ другое общество съ сими членами. Онъ могъ даже сдѣлать сіе заключеніе изъ моихъ отвѣтовъ на его предложеніе и особенно на на настоянія Лунина, которыя были гораздо сильнѣе и которымъ, казалось мнѣ, и Муравьевъ слѣдовалъ. Но я, конечно, не отвѣчалъ ему именно, что принадлежу уже къ другому обществу: я никогда никого не обманывалъ ни въ обществѣ, ни въ свѣтѣ.

Послѣ сего какъ сообразить предложеніе Муравьева, сдѣланное мнѣ соединиться съ нимъ для устройства новаго общества, и мой ему отказъ съ его показаніемъ, что я вмѣстѣ съ нимъ и Оболенскимъ основалъ другое общество? Какъ сообразить сіе, когда въ одно и то же время онъ не только не былъ въ сношеніяхъ съ Оболенскимъ, но сей Оболенскій и другіе были имъ весьма недовольны? Какъ сообразить показанія, что я былъ основателемъ общества, съ другимъ показаніемъ, что я отказался быть правителемъ? И все это около одного и того же времени, какъ видно изъ рапорта Слѣдственной Коммисіи (стр. 26, 27).

Далѣе, сличеніе эпохъ показываетъ совершенную неосновательность показанія Муравьева, что я съ нимъ основалъ общество. На стр. 26 рапорта говорится, что общество снова образовалось въ исходѣ 1822 года и что я былъ однимъ изъ основателей. Основатели же, какъ слѣдуетъ изъ изложенія, начальствовали въ обществѣ.^[73] Но на стр. 27-й говорится, что, возобновивъ тайное общество, начальникомъ онаго признавали одного Никиту Муравьева до 1823 года. Эти обстоятельства противоречатъ одно другому. Впрочемъ, показаніе Никиты Муравьева, что я съ нимъ завелъ общество, теряетъ всякую силу противорѣчіемъ съ показаніемъ называемаго имъ третьимъ основателемъ общества Оболенскимъ, который говоритъ, что я въ то же время отказался отъ предлагаемаго мнѣ какого-то мѣста. Естьлибъ я возстановилъ общество, естьлибъ я желалъ имѣть новое общество, то какъ посреди хлопотъ и исканій о возстановленіи отказаться отъ мѣста, которое давало мнѣ средства къ сему возстановленію? Я съ моей стороны тѣмъ менѣе могу изъяснить все сіе, что вижу, что въ 1822 и 1823 годахъ (слѣдовательно, еще въ бытность мою въ Петербургѣ) новое общество окончательно образовалось, между тѣмъ какъ я этого совершенно не зналъ. Когда, какъ Муравьевъ соединился съ Оболенскимъ, остается для меня и теперь загадкою. Я не знаю, видалъ ли я когда либо Муравьева и Оболенскаго вмѣстѣ. Какъ же я съ ними могъ основать общество? Я видѣлъ или болѣе слышалъ, что, съ одной стороны, хлопочетъ объ учрежденіи общества Лунпігь и Никита Муравьевъ, съ другой князь Оболенскій; видѣлъ, что они хлопочатъ не только отдѣльно одинъ отъ другого, но даже съ расположеніемъ неудовольствія отъ одного къ другому. Теперь меня называютъ основателемъ общества съ обоими изъ сихъ лицъ!.. Но гдѣ не только доказательства, но даже признаки справедливости показаніи Муравьева? Приводитъ ли опъ что-либо, изъ чего можно заключить, что и возстановилъ общество? Говоритъ ли онъ. что я сдѣлалъ или принялъ какое-либо предложеніе? Что я сдѣлалъ или принялъ какой-либо уставъ? Что я былъ на какомъ-либо совѣщаніи о возстановленіи общества? Онъ говорить только, что я возстановилъ общество съ нимъ. Естлибъ я могъ при слѣдствіи спросить его: какъ, когда возстановилъ? Онъ не могъ бы дать никакого отвѣта! И долженъ былъ бы признать свою ошибку, свою клевету. Пусть спросятъ его и всѣхъ другихъ о семъ, и если хотя кто-либо приведетъ какое-либо дѣйствіе, какое-либо изъясненіе мнѣнія или намѣренія съ моей стороны, подтверждающее показаніе Муравьева, то я готовъ принять на себя вею тяжесть отвѣтственности и за возстановленіе общества, и за опроверженіе сего ложнаго показанія.

Повторяю, что не могу изъяснить сего показанія самому себѣ иначе, какъ тѣмъ, что показывающій приписывалъ отказъ мой заводить съ нимъ его общество той причинѣ, что будто я хочу заводить другое общество. Думая, что я завожу общество съ Оболенскимъ, Никита Муравьевъ, соединившись въ последствіи съ нимъ, могъ полагать, что соединился и со мною. Но пусть онъ приведетъ хотя что-либо, оправдывающее такое предположеніе… Но я чувствую, что никакія объясненія съ моей стороны не могутъ объяснить того, чего я самъ не понимаю. Я могъ только говорить то, что знаю, и въ семъ отношеніи къ тому, что сказалъ уже выше, я присовокуплю, что, отказавъ Лунину и Муравьеву, съ одной стороны, Оболенскому и прочимъ-- съ другой, соединиться, я продолжалъ иногда слышать, что старые члены, какъ то: Оболенскій и другіе^[74] съ нимъ толкуютъ объ учрежденіи общества. Я не обращалъ на сіе большаго вниманія. Сколько помню, они и послѣ возобновляли мнѣ сіи предложенія о вступленіи въ общество или объ устройствѣ общества. Я отказывался и прежде и послѣ. Они показываютъ, что я «отказался отъ мѣста Правителя за нездоровьемъ, множествомъ дѣлъ и худымъ успѣхомъ предсѣдательства въ Москвѣ». Истинна въ томъ, что я отказывался отъ возобновленія общества, отъ участія въ семь возобновленіи вообще, а не отъ мѣста правителя. Не знаю, какое мѣсто они мнѣ предлагали, и тогда я этого не зналъ; ибо не видалъ ничего устроеннаго или рѣшецаго. Причины отказа были не только нездоровье и дѣла. Отказываясь, я говорилъ, что не вижу никакой пользы въ обществахъ, что все это мнѣ надоѣло и что ни одинъ изъ членовъ, принявшихъ мое предложеніе объ освобожденіи крѣпостныхъ людей, не исполнилъ онаго. Сію причину я всегда упоминалъ при отказахъ своихъ какъ потому, что такая причина была положительная такъ, признаюсь, и потому, что продолжалъ питать негодованіе на всѣхъ членовъ за неисполненіе предложенія, которое я сдѣлалъ по предмету, для меня самому важному. На худый успѣхъ предсѣдательства въ Москвѣ я ссылался, говоря отчасти шуткою, отчасти серьезно, что затѣваемое общество можетъ ожидать отъ моего вліянія такой же развязки, какую имѣло прежнее.

К 4-му пункту.

Прежде всего я буду говорить объ одномъ показаніи, о коемъ хотя и не упомянуто въ приговорѣ, но которое для меня особенно важно и которое, конечно, содѣйствовало мнѣнію о моей виновности вообще.

Рылѣевъ показалъ, что я изъявилъ согласіе на предложеніе его, «не вывезти ли Императора за границу» (стр. 60); вмѣстѣ съ симъ онъ говоритъ, что въ сіе время было разсуждаемо о собраніи великаго собора. Другой (Матвѣй Муравьевъ) показываетъ, что сіе совѣщаніе было въ квартирѣ полковника Митькова.

Въ отвѣтъ на сіе показаніе я могу предварительно сказать, что если я видѣлъ когда-либо Рылѣева по дѣламъ тайнаго общества и тайныхъ сношеній, то сіе — въ тотъ разъ единственно, когда было отказано Пестелю въ предложеніи его;^[75] что я ни однажды въ жизни не только не разсуждалъ, но и отъ другихъ не слыхивалъ ничего подобнаго на замыслы противъ Государя Императора; столь же мало я слышалъ о великомъ соборѣ, — названіе, въ первый разъ въ рапортѣ Слѣдственной Коммисіи мнѣ представившееся; и, наконецъ, что я никогда не присутствовалъ на совѣщаніи у Митькова.^[76] Кромѣ сего я нахожу въ рапортѣ Слѣдственной Коммисіи не оспоримыя доказательства несправедливости сего показанія, столь особенно для меня тягостнаго.

По изложенію рапорта (стр. 58, 59, 60) видно, что сіе совѣщаніе происходило въ то время, когда Государь Императоръ не былъ уже въ Петербургѣ, слѣдовательно, послѣ апрѣля 1824 года, когда я выѣхалъ изъ Петербурга; далѣе, что въ сіе время былъ уже въ обществѣ Александръ Бестужевъ (стр. 59), который, какъ видно на стр. 52, былъ принятъ и причисленъ къ Верхнему Кругу въ 1825 году, и, наконецъ, самъ Рылѣевъ показываем, что, принявъ его предложеніе, «для сего ему велено отъ Думы приготовлять кронштатскій флотъ и что, исполняя сіе порученіе, онъ говорилъ съ Торсономъ» и пр. (стр. 60). Сей Торсонъ, коего имя я въ первые узналъ изъ рапорта, принятъ въ общество въ 1825 году, какъ видно на страницѣ 52.

Но если сіе столь явно ложное показаніе тягостно для меня по ненавистному и ничѣмъ незаслуженному свойству обвиненія, то вмѣстѣ съ симъ оно необходимо должно быть выгодно для меня, представляя явный примѣръ, съ какою неосновательностью, съ какою легкостію подсудимые присовокупляютъ меня къ собственнымъ своимъ мнѣніямъ и замысламъ, какъ будто не сомнѣваясь, что я никогда не различествовалъ или, по крайней мѣрѣ, не могъ различествовать съ ними въ мнѣніяхъ и дѣйствіяхъ. Въ семъ отношеніи показаніе Никиты Муравьева особенно замѣчательно. Онъ говоритъ, что «знаетъ только, что сіе совѣщаніе происходило не задолго до моего отъѣзда за границу, но что не въ состояніи привести выраженій, коими я изъявлялъ мое условное согласіе».^[77] Такое показаніе имѣетъ всѣ признаки вѣроятія, ибо показывающій говоритъ, что объ одномъ обстоятельствѣ онъ не помнитъ, но о другомъ знаетѣ. Итакъ, по его словамъ, я достовѣрно былъ на семъ совѣщаніи и даже изъявилъ согласіе, хотя и условное. Между тѣмъ сличеніе эпохъ показываетъ, что я по крайней мѣрѣ за годъ до сего совѣщанія выѣхалъ изъ Россіи! Послѣ сего какую вѣру заслуживаютъ другія показанія противъ меня сего самаго Никиты Муравьева? Показанія столь же несправедливыя, но которыхъ я не могу опровергнуть сличеніемъ числъ и лишивъ себя средствъ опровергнуть очными ставками. Я могу теперь опровергать только изъявленіемъ истинны, ссылкою на обстоятельства и на самихъ тѣхъ, которыя дѣлали такія показанія. Я ни мало не предполагаю, чтобы въ показаніяхъ противъ меня Никиты Муравьева было какое-либо злобное намѣреніе, которое такъ для меня ясно въ показаніяхъ Пестеля, вижу только къ нещастію, что онъ такъ сильно желалъ сдѣлать сколь возможно полное признаніе, что, не жалѣя себя, ему и въ мысль не пришло пощадить другихъ отъ показаній неосновательныхъ и несправедливыхъ. Я не сомнѣваюсь, что, если онъ увидитъ мои отвѣты, то сознаетъ свою ошибочность и согласится въ истиннѣ моихъ опроверженій.^[78]

Въ сіе время, когда я уже совершенно ничего не зналъ, что бывшіе члены дѣлаютъ, что затѣваютъ, пріѣхалъ въ Петербургъ Пестель. Я почти совсѣмъ не зналъ Пестеля, видалъ его только раза два прежде во время существованія прежняго общества, и слыхалъ, хотя весьма поверхностно, что онъ имѣетъ особое вліяніе въ своемъ тайномъ обществѣ. Сношеній между нимъ и бывшимъ Петербургскимъ обществомъ никакихъ не было, по крайней мѣрѣ, я ни о какихъ сношеніяхъ сего рода не зналъ ничего. Однажды Пестель пришелъ ко мнѣ, вмѣстѣ съ Матвѣемъ Муравьевымъ, котораго я также зналъ весьма мало, но видалъ нѣсколько разъ у Никиты Муравьева.

Послѣ обыкновенныхъ разговоровъ Пестель началъ говорить съ негодованіемъ о Московскомъ съѣздѣ, уничтожившемъ общество, не имѣвъ на то, какъ онъ изъяснялся, никакого права; что съ того времени общество совершенно разстроилось и что особенно въ Петербургѣ ничего не дѣлается для поддержанія или для новаго основанія общества. Я отвѣчалъ ему, что, если въ Петербургѣ ничего не дѣлается, видно, что нечего дѣлать; ибо по возвращеніи изъ Москвы, я видѣлъ, что многіе хлопотали о новомъ устройствъ общества, но что успѣха не было; что, впрочемъ, не видаясь съ бывшпэш членами общества, я не знаю, что они дѣлаютъ и что даже давно уже не слыхалъ о нихъ. На сіе Пестель говорилъ мнѣ, въ видѣ какого-то упрека, что мой примѣръ дѣйствуетъ на другихъ и что онъ вообще находитъ много холодности во всѣхъ членахъ бывшаго общества. Когда же я спрашивалъ его: «но что вы дѣлаете сами?», онъ отвѣчалъ, что у нихъ во 2-й арміи общество разстроилось со времени Московскаго съѣзда, что недѣйствительность въ Петербургѣ парализуетъ и ихъ дѣйствія, но что, по крайней мѣрѣ, тамъ есть нѣсколько человѣкъ, которые никогда не признавали общества уничтоженнымъ и т. п. «Если вы сами не могли устроить общества, замѣтилъ я Пестелю, то не жалуйтесь на недѣятельность и на холодность Петербургскихъ членовъ!» На сіе Пестель съ жаромъ отвѣчалъ мнѣ: «но вы первый подаете примѣръ другимъ своимъ удаленіемъ. По крайней мѣрѣ, теперь многіе здѣсь въ Петербургѣ думаютъ, что у насъ, во 2-й арміи, есть что-нибудь значительное. Но все рушится, когда узнаютъ, что и наше общество считаетъ не болѣе 5 или 6 настоящихъ членовъ». Сіи слова, съ негодованіемъ и какъ будто невольно произнесенныя, остались по сію пору въ моей памяти.

Далѣе, Пестель мнѣ говорилъ, что онъ пріѣхалъ въ Петербургъ единственно за тѣмъ, чтобы ввести членовъ Петербургскихъ въ сношеніе съ членами его общества, что всѣхъ надлежитъ соединить, при чемъ онъ говорилъ также, что первымъ правиломъ всякаго новаго устройства должно быть безпрекословное повиновеніе членовъ начальникамъ общества. На сіе я отвѣчалъ ему: если не по чему другому, то уже по сему правилу, онъ, конечно, никогда не успѣлъ бы въ своихъ намѣреніяхъ въ Петербургѣ. Тутъ онъ началъ говорить, что я очень могу содѣйствовать успѣху, уговаривалъ отложить мою поѣздку за границу, заняться устройствомъ общества. На все сіе я отвѣчалъ, что я давно уже отсталъ отъ всего подобнаго, что внутренно убѣжденъ, что никакое общество ни къ чему служить не можетъ, что даже при теперешнихъ моихъ занятіяхъ по службѣ я и времени не имѣю ни о чемъ иномъ думать и что во всякомъ случаѣ я скоро поѣду за границу и что посему, естлибъ и хотѣлъ, то не могу участвовать ни въ какихъ новыхъ устройствахъ или соединеніяхъ. Послѣ сего Пестель болѣе не настаивалъ и началъ говорить и о другихъ предметахъ и, между прочимъ, перешелъ къ изложенію какой то теоріи, по которой онъ полагалъ, что земля можетъ быть общею собственностію такъ, какъ вода и воздухъ. Такъ какъ Пестель не обнаруживалъ при семъ совершенно никакихъ намѣреній, ни злыхъ, ни добрыхъ, то изъ изложенія его мнѣній о земельной собственности я видѣлъ дѣйствіе только ребяческой мечтательности, соединенной однакоже съ какимъ то упорствомъ, ибо никакія опроверженія его не останавливали. Видѣвъ Пестеля весьма мало прежде, я не зналъ ни характера, ни способностей его. Тутъ я увидѣлъ въ немъ доказательство необыкновеннаго невѣжества. Болѣе ни о чемъ говорено не было, и Пестель ушелъ отъ меня, какъ я могъ замѣтить, недовольный мною…

Послѣ сего я слышалъ, что Пестель многимъ изъ бывшихъ членовъ говорилъ тоже, что и мнѣ о новомъ устройствѣ общества и о соединеніи съ обществомъ 2-й арміи, но что вездѣ находилъ сопротивленіе. Когда мнѣ говорили объ томъ, я также не совѣтовалъ бывшимъ членамъ вступать въ сношеніе съ Пестелемъ, какъ потому, что не желалъ этого для нихъ самихъ, такъ и потому, что нелѣпыя теоріи Пестеля поселили во мнѣ какое то противъ него предубѣжденіе. Я говорилъ другимъ о сихъ теоріяхъ. Наконецъ, мнѣ сказали, что Пестель требуетъ, чтобы всѣ, принадлежавшіе къ Петербургскому обществу, собрались и дали ему рѣшительный отвѣтъ. Князь Трубецкій, коего я случайно встрѣтилъ, сказалъ мнѣ, что для сего всѣ собираются, и предложилъ мнѣ ѣхать съ нимъ на сіе совѣщаніе, желая, чтобы и я съ зюей стороны содѣйствовалъ отказу въ предложеніяхъ Пестеля. Я поѣхалъ; но содѣйствіе мое было излишне, ибо я нашелъ, что никто не хотѣлъ принять сихъ предложеніи.

Вотъ последнее дѣйствіе моего участія по дѣламъ тайныхъ обществъ. Я не знаю, было ли уже въ это время устроено Петербургское общество. Въ рапортѣ Слѣдственной Коммисіи говорится, что оно вновь устроено въ 1822 и 1823 годахъ, слѣдовательно, прежде сего совѣщанія. Но я ничего не зналъ, что дѣлали члены прежде сего совѣщанія, а въ семъ совѣщаніи видѣлъ только членовъ бывшаго общества, разсуждавшихъ, надлежитъ ли соединиться съ членами общества 2-й арміи. Ни что не могло во время сего совѣщанія показать мнѣ, что было какое-либо общество устроено въ Петербургѣ. На противъ того, видя, что члены разсуждали о первѣйшихъ основаніяхъ тайнаго общества, какъ то: о правилѣ повиновенія, я имѣлъ все право думать, что общество не существуетъ.

Впрочемъ, въ семъ свиданіи или совѣщаніи я едва ли присутствовалъ долѣе ¹/₄ или ¹/₂ часа, ибо помню, что торопился домой.

На семъ совѣщаніи Пестеля не было. Я помню это и потому, что иные тутъ невыгодно о немъ отзывались. Ни на какомъ другомъ совѣщаніи я не присутствовалъ.^[79]

Я попалъ на это совѣщаніе случайно. Мнѣ, какъ старому члену, предложили содѣйствовать отказу на предложеніе Пестеля. Я въ это время даже и не почиталъ сего совѣщаніемъ, но простымъ свиданіемъ всѣуь тѣхъ, къ конмъ Пестель обращался и требовалъ отвѣта. Я хотѣлъ повторить то передъ другими, что я отвѣчалъ Пестелю.

Сіе совѣщаніе ни мало не перемѣнило моего мнѣнія о ничтожности усилій, кои могли еще оказываться между нѣкоторыми членами бывшаго общества. Съ одной стороны, я видѣлъ, что Пестель, не имѣя успѣха во 2-й арміи, ищетъ пособія въ Петербургѣ; съ другой стороны, что Петербургскіе члены, не соглашаясь съ Пестелемъ, продолжаютъ толковать о начальныхъ основаніяхъ общества. То же самое я слыхалъ и за два года. Видя, что послѣ двухъ лѣтъ толки и разсужденія остаются въ одномъ и томъ же видѣ, я пи мало не сомнѣвался, что и успѣхъ будетъ такой же и что говорящіе теперь, наскучивъ безплодными хлопотами, перестанутъ, наконецъ, и думать о обществѣ, такъ, какъ пересталъ я и другіе.

Симъ единственнымъ совѣщаніемъ ограничиваются всѣ мои дѣйствія касательно тайныхъ обществъ въ послѣднее время пребыванія моего въ Россіи, т. е. въ продолженіи двухъ или трехъ лѣтъ.

К 5-му пункту.

Относительно показываемаго на меня принятія Миклашевскаго и Толстаго я не могу сказать ничего иного, какъ только то, что я ихъ видѣлъ въ семъ совѣщаніи.^[80] Находясь, можетъ быть, въ первый разъ между людьми, разсуждающими о обществѣ, они могли симъ самымъ почитать себя какъ будто сопричисленными обществу. Иначе я ни какъ не могу изьяснить себѣ показанія, что я ихъ принялъ. Я, съ моей стороны, такъ мало думалъ, что я ихъ принялъ, что когда меня въ первый разъ увѣдомили,^[81] что двое изъ подсудимыхъ показываютъ, что я ихъ принялъ въ общество, то я отвѣчалъ объ одномъ (Митьковѣ), который просилъ меня ввести его въ общество, но что о другихъ никакъ не могу вспомнить. Принятіе Митькова, естьлибъ оно дѣйствительно относилось къ сему времени, какъ показываетъ Семеновъ, было бы столько же слабымъ обвиненіемъ противъ меня, какъ принятіе Миклашевскаго и Толстаго, ибо сіе опровергалось бы тѣмъ, что и общество въ сіе время составлено еще не было и что и по словамъ Семенова я начиналъ, но не кончилъ составленіе онаго. Но нѣтъ! не скрывая истинны, я долженъ сказать, что я всегда думалъ, что Митьковъ. хотя и не по моему предложенію и даже противъ моихъ совѣтовъ и не мною введенный, но при всемъ томъ послѣ данной мною ему зеленой книги вступилъ въ общество. Гораздо прежде моей поѣздки въ Москву, видаясь съ Миськовымъ у одного изъ нашихъ знакомыхъ, онъ показалъ желаніе вступить въ общество, о коемъ онъ слыхалъ уже-отъ другихъ, и, наконецъ, нѣсколько разъ просилъ меня ввести его въ сіе общество. Я очень помню, что говорилъ ему, что онъ ошибается, естьли предполагаетъ найти въ обществѣ что-либо значительное, что оно ничего не дѣлаетъ и не можетъ ничего дѣлать и что я самъ почти совсѣмъ уже отсталъ отъ всякаго соучастія въ обществѣ. Но настоянія съ его стороны продолжались, и я обѣщалъ дать ему для прочтенія уставъ общества. Для сего я взялъ--не помню у кого — зеленую книгу. Вскорѣ за симъ Мнтьковъ пришелъ ко мнѣ, и я далъ ему оную. Вотъ чѣмъ единственно ограничиваются дѣйствія съ моей стороны въ принятіи Митькова: я совѣтовалъ ему не вступал" въ общество, далъ ему прочесть зеленую книгу и послѣ ни разу не видался съ нимъ но обществу. Какъ въ послѣдствіи и съ кѣмъ изъ членовъ общества Мнтьковъ сблизился, — это мнѣ совершенно неизвѣстно. Онъ зналъ многихъ изъ членовъ и прежде, нежели я сообщилъ ему зеленую книгу. Я не помню, чтобы я его съ кѣмъ-либо познакомилъ. Я видалъ его въ послѣдствіи, но не но обществу: ни на одномъ совѣщаніи съ нимъ не присутствовалъ; не помню даже, чтобы я когда-либо послѣ говорилъ съ нимъ объ обществѣ. Я полагалъ, что онъ не принимаетъ никакого участія въ обществѣ, ибо я не видалъ и возможности дѣлать что-нибудь по обществу. Какъ онъ попалъ въ связи съ членами вновь устроеннаго общества, я также ни мало не знаю. Онъ самъ мнѣ ни когда объ этомъ не говорилъ, не смотря на то, что я видалъ его за границею и въ одно время даже жилъ съ нимъ вмѣстѣ. Теперь я вижу по рапорту, что онъ изъявлялъ согласіе на мнѣнія самыя преступныя.^[82] Онь не только мнѣ ничего въ чужыхъ краяхъ не говорилъ о сихъ мнѣніяхъ, но по всему, что я о немъ зналъ, я нимало не могъ предполагать, чтобы онъ былъ въ состояніи раздѣлять или далее слышать хладнокровно такія мнѣнія. Раза два я говаривалъ съ нимъ объ увольненіи его крѣпостного человѣка, бывшаго съ нимъ за-границею, и другихъ его дворовыхъ людей и при семъ случаѣ оказалъ далее негодованіе, видя, что онъ не весьма распо.толеенъ сіе дѣлать. Сколько я могу теперь судить, я увѣренъ, что Мнтьковъ постыдился бы сообщить мнѣ что-либо о тѣхъ замыслахъ, кои были ему извѣстны, и еще менѣе — сознаться, что и онь раздѣлялъ ихъ. Мои мнѣнія, мои желанія были ему извѣстны. Гдѣ нашелъ бы онъ довольно безстыдства, въ отвѣтъ на мои мнѣнія, что надобно отпускать людей на волю, въ отвѣтъ на мои упреки, что онъ не отпускаетъ своихъ людей, имѣя на то полную возможность, говорить: «Нѣть! мы не хотимъ отпускать на волю крѣпостныхъ людей, а хотимъ истребить…». Впрочемъ, я долженъ сказать, что и теперь я не могу приписывать какому-либо дѣйствительному намѣренію преступныхъ словъ, въ коихъ Митьковъ самъ сознался, ибо я часто замѣчалъ, что онъ охотно говоритъ о всемъ, о чемъ говорятъ другіе, часто худо понимая предметъ, о коемъ идетъ дѣло. Но при всемъ том^гь я не постигаю, какъ онъ могъ забыться до такой степени; какъ могъ не только слушать, но соглашаться въ мнѣніяхъ столь безумно жестокихъ! Я ни когда не видалъ въ немъ ничего похожаго на что-либо злодѣйское.

Семеновъ показываетъ на меня также, что я приглашалъ въ общество его самого, Нарышкина, Оболенскаго. На сіе я могу только сказать, что ему, Семенову, я такого предложенія не дѣлалъ и дѣлать не могъ, по той ясной причинѣ, что всѣ извѣстія о желаніи возстановить общество доходили до меня посредствомъ его, Семенова, отъ имени Оболенскаго и другихъ. Семеновъ безпрестанно говорилъ мнѣ, что члены, между коими я всего чаще слыхалъ имя Оболенскаго, не признаютъ уничтоженія и желаютъ возстановленія общества. Какъ же могъ приглашать его въ общество, впрочемъ, и по его словамъ, еще не составленное, какъ могъ приглашать Оболенскаго, когда я безпрестанно слышалъ отъ него, что Оболенскій не признавалъ, уничтоженія и желаетъ устройства новаго общества? Какъ приглашать, не показывая и устава? Что касается до Нарышкина, которому я также, по словамъ Семенова, предлагалъ вступить въ общество, скажу только, что я не помню, чтобъ я съ Нарышкинымъ когда-либо говаривалъ.

К 6-му пункту.

Съ большимъ затрудненіемъ и съ какимъ то недоумѣніемъ приступаю къ изъясненію словъ: «le président sans phrases», которыя показалъ на меня Пестель. Когда я въ первый разъ узналъ, что на меня сдѣлано такое показаніе, я не могъ понять, кто сдѣлалъ сіе показаніе, что могло его къ сему побудить и какъ онъ могъ помнить слова, которыхъ я самъ не помнилъ. Я старался себѣ припомнить, гдѣ, когда могъ бы произнесть слова сіи; но усилія мои были тщетны; я только думалъ, что показаніе можетъ быть весьма справедливо въ томъ, что я произнесъ слова сіи, ибо я часто говорилъ неосторожно; вспомнилъ также, что я когда то сказалъ что то съ прибавленіемъ «безъ фразъ». Но вмѣстѣ съ симъ я ни мало не сумневался, что и показывающій представлялъ сіи слова въ томъ видѣ, какъ они произнесены быть могли, то есть, въ видѣ фразы. Но съ чѣмъ можетъ сравняться изумленіе мое, когда я, наконеиь, увидѣлъ изъ рапорта Слѣдственной Коммисіи и изъ записки, о мнѣ составленной, что сіи слова были показаны на меня, какъ отвѣтъ, изъявляющій мнѣніе мое на введеніе республиканскаго правленія въ Россіи? Не ужели, думалъ я, истинна можетъ быть искажаема до такой неимовѣрной степени. Какъ самая нелѣпость не удержала языка клеветника? Не постигая же самаго показанія, ни намѣренія, съ каковымъ оно было сдѣлано, я искалъ изъясненія въ самомъ рапортѣ Слѣдственной Коммнсіи. По всему видно, что главная цѣль Пестеля была въ это время, на которое онъ ссылается, увѣрить свое общество во 2-й арміи, что Петербургскіе члены желаютъ республиканскаго правленія. Имѣя цѣль сію, ему весьма легко было, видаясь съ различными членами въ Петербургѣ, заводить разговоры о различныхъ формахъ правленія и послѣ разговоры сіи представлять въ видѣ совѣщаній и ссылаться на сіи совѣщанія для убѣжденія своихъ членовъ въ собственномъ своемъ мнѣніи о республиканскомъ правленіи. Сіе намѣреніе его явствуетъ и изъ того, что онъ увѣряетъ (стр. 19 рай.), что заключеніе Союза или Управы опредѣлено было сообщить всѣмъ другимъ, и что онъ сообщилъ Тульчинской, между тѣмъ какъ Семеновъ, секретарь общества, показывает?", что никакого опредѣленія сдѣлано не было. Такимъ образомъ, Пестель, противно истиннѣ, представляетъ разговоры совѣщаніями, говоритъ, что онъ будто по вызову Блюстителя исчислялъ выгоды и невыгоды правленій монархическаго и республиканскаго, и что, наконецъ, собрали голоса. Но, кромѣ искаженія истинны, въ показаніяхъ его въ семъ случаѣ видно явно злобное намѣреніе клеветать на другихъ, что особенно доказывается показаніемъ его, будто полковникъ Глинка предлагалъ вручить скипетръ Императрицѣ! --показаніемъ, ни кѣмъ не подтвержденнымъ.

Показаніе Пестеля противъ меня двое подтвердили, а четверо не подтвердили. Что я могу сказать съ своей стороны о семъ показаніи, состоитъ въ слѣдующемъ: естли вопросъ состоитъ въ томъ, далъ ли я голосъ на совѣщаніи членовъ общества о введеніи республиканскаго правленія въ Россіи, то и не обинуясь и рѣшительно отвѣтствую: нѣтъ. И въ подкрѣпленіе сего отвѣта, сверхъ показаній четырехъ членовъ, меня оправдывающихъ, я представляю слѣдующія соображенія:

1) Пестель представляетъ, что слова мои были произнесены на совѣщаніи. Другіе говорятъ, что то, что Пестель называетъ совѣщаніемъ, были обыкновенные разговоры,^[83] къ чему одинъ присовокупляетъ, что не было сдѣлано ни какого опредѣленія,^[84] другой, что все сіе не имѣло никакого вліянія на образъ мыслей и дѣйствіе членовъ и что не сдѣлано ни какихъ предписаній подвѣдомственнымъ управамъ, кромѣ Тульчинской (т. е. той, гдѣ былъ Пестель).^[85] Сіе послѣднее подтверждается тремя другими. Самый раиортч" (стр. 18) говоритъ при изложеніи сего обстоятельства, что «о образахъ разныхъ правленій были разговоры и пренія, которыя инымъ могли казаться правильнымъ совѣщаніемъ, тѣмъ только, кто имѣлъ свои особенныя виды представлять ихъ совѣщаніемъ». Такимъ образомъ и Слѣдственная Коммисія не признала сихъ разговоровъ совѣщаніемъ. Къ сему можно присовокупить, что эти разговоры могли казаться правильнымъ совѣщаніемъ тѣмъ только, кто имѣлъ свои особенныя виды представлять ихъ совѣщаніемъ. Что Пестель имѣлъ сіи виды, явствуетъ изъ всѣхъ его въ рапортѣ Слѣдственной Коммисіи описываемыхъ дѣйствій по возвращеніи изъ Петербурга въ его Общество.

2) О вызовѣ Блюстителя, о которомъ говоритъ Пестель, я ничего не могу сказать, какъ только, что ни какого вызова дѣлаемо ему быть не могло, и не знаю, кого онъ называлъ Блюстителемъ.

3) Въ запискѣ, къ рапорту приложенной, сказано, по показанію Пестеля, что послѣ долгихъ преній состоялъ вопросъ: кого желаютъ: Монарха или Президента? Но преждѣ всякаго отвѣта на такой вопросъ и даже прежде постановленія такого вопроса надлежало говорить или рѣшить что-нибудь объ уничтоженіи монархіи, надлежало бы, судя по обнаруженнымъ нынѣ замысламъ Пестеля, вступать въ разсужденія о цареубійствѣ! — Никто, даже самъ Пестель, не показываетъ и даже не намѣкаетъ, чтобы при мнѣ говорено было когда-либо въ сіе засѣданіе прежде иль послѣ онаго о чемъ-либо подобномъ. Нѣтъ! Такія разсужденія Пестель готовилъ для совѣщаніи иного рода, какъ видно изъ рапорта (стр. 20), — совѣщаній, извѣстныхъ не обществу, а только нѣкоторымъ членамъ онаго, соумышленникамъ Пестеля.^[86] Если же во время разговоровъ или, какъ называетъ Пестель, совѣщанія, о которомъ я говорю, не было даже упоминаемо ни о чемъ, хотя нѣсколько похожемъ на то, о чемъ Пестель разсуждалъ въ послѣдствіи съ двумя Муравьевыми, то откуда могъ явиться поводъ постановить вопросъ: «Кого желаютъ: Монарха или Президента?» Какъ всѣ рѣшили, что хотять Президента, когда никто ни прежде, ни послѣ не говорилъ о Монархѣ? Не явно ли сіе соображеніе доказываетъ не только нелѣпость, но даже злонамѣренность и клевету показанія Пестеля? По между тѣмъ на семъ единственномъ показаніи основано заключеніе верховнаго уголовнаго суда, что я участвовалъ въ умыслѣ ввести республиканское правленіе! Истинна въ томъ, что никогда не было, по крайней мѣрѣ при мнѣ, никакого совѣщанія, гдѣ было бы разсуждаемо о введеніи республиканскаго правленія въ Россіи; ни когда я не видалъ и не слыхалъ, чтобъ кто-либо вызывалъ Пестеля излагать его мнѣніе; не могу даже вспомнить ничего, что онъ могъ говорить о республикахъ, и ни когда не было дѣлаемо вопроса, показываемаго Пестелемъ. Бывали разговоры общіе о различныхъ формахъ правленія. Я не одинъ разъ могъ участвовать въ сихъ разговорахъ. Что же касается до республиканскаго правленія, то я не могу даже дать отчета и въ общихъ моихъ мнѣніяхъ о семъ предметѣ такъ, какъ я могу сіе сдѣлать касательно правленія представительнаго. О правленіяхъ представительныхъ я часто имѣлъ случай думать, читалъ, слышать. О республикахъ я никогда не думалъ и не имѣлъ повода думать, ибо ничего не читалъ о семъ предметѣ: и кто теперь въ Европѣ занимается республиками? Естли мнѣ случалось говорить о республикахъ, то разговоры мои не могли быть обстоятельны, ибо понятія мои о семъ предметѣ были темны. Мнѣ всегда казалось при мысли о древнихъ республикахъ, что подобныя установленія возможны только-въ теоріяхъ какихъ нибудь утопій, что гражданами въ таковыхъ республикахъ развѣ могутъ быть ангелы, а не люди. Сѣверная Америка ни мало не соотвѣтствуетъ, казалось мнѣ, симъ теоріямъ. Я думалъ и говаривалъ, что президентъ въ Америкѣ имѣетъ власть не менѣе пространную, какъ и король англинскій. Обращаясь же къ приписываемымъ мнѣ словамъ, я не иначе могъ произнести ихъ, какъ въ отвѣть на другія слова, где было говорено о фразахъ. Въ разсужденіяхъ нашихъ часто встрѣчалось, что одинъ другому отвѣчалъ: «Но все это фразы». Такъ и я въ разсужденіи о республиканскомъ правленіи вообще, а не для Россіи, могъ на такое возраженіе отвѣчать: «такъ чего же вы хотите? развѣ президента, безъ фразъ?» Иначе слова мои ни въ какомъ случаѣ не могутъ даже имѣть грамматическаго смысла. Я не могу утвердительно сказать, въ этотъ ли разъ, о которомъ говорит?" Пестель, я произнесъ слова сіи; но дѣйствительно помню, что я сказалъ однажды что-то съ прибавленіемъ: безъ фразъ, и сказалъ, кажется, въ отвѣтъ на какое-то возраженіе, сказалъ болѣе въ смыслѣ опроверженія, нежели утвержденія, и, наконецъ, помню, что я сказалъ это со смѣхомъ, и другіе приняли это также со смѣхомъ; такъ что все приписываемое мнѣ преступленіе ограничивается только фразою. Если бы показаніе Пестеля было во всѣхъ частяхъ справедливо, то отвѣтъ мой остался бы не только въ собственной моей памяти, но, рѣзкостію напомнивъ ужасныя слова одного изъ, убійцъ Людвига XVI, остался бы и въ памяти другихъ. Наконецъ, естьлибъ отвѣтъ сей былъ голосомъ моимъ на введеніе республики, то напоминая слова: «la mort sans phrases», онъ естественно означалъ бы, что дѣло шло и тутъ о цареубійствѣ. Но для такого обвиненія противъ меня нѣтъ и тѣни возможности ни въ обстоятельствахъ дѣла, ни даже и въ показаніяхъ Пестеля. — На какомъ языкѣ я произнесъ слова, мнѣ приписываемыя, не знаю; но не думаю, что на французскомъ, ибо я не имѣлъ привычки говорить по-французски. И какъ могу я обстоятельно помнить то, что въ разговорѣ сказалъ назадъ тому 7 или 8 лѣтъ!

Теперь приступаю къ изложенію показаній, о коихъ не только не упоминается въ приговорѣ, но коимъ я не нахожу совершенно никакого изъясненія въ рапортѣ Следственной Коммисіи. Сіи показанія носятъ печать явной несправедливости, или относясь къ предметамъ неопредѣленнымъ, или бывъ сдѣланы лицами, коихъ я совершенно не знаю и даже не видывалъ, и кои меня совсѣмъ не знали. Такимъ образомъ сіи люди говорили о мнѣ по слухамъ или въ слѣдствіе мнѣнія, которое сіи слухи произвели въ нихъ на мой щетъ. Сіи показанія не были приняты въ уваженіе въ приговорѣ, о мнѣ произнесенномъ, но, конечно, содѣйствовали сему приговору. Они содержатся въ Запискѣ^[87] и суть слѣдующія: трое показывали, что я былъ Директоромъ. Сіи трое: Бестужевъ-Рюминъ, Матвѣй Муравьевъ, Юшневскій.

Въ рапортѣ Слѣдственной Коммисіи ничего касательно директорства не упоминается, кромѣ развѣ того обстоятельства (стр. 27), что мнѣ предлагали мѣсто Правителя и что я отъ онаго отказался. Я объяснилъ сіе обстоятельство выше, показавъ, что я отказывался отъ всякаго участія въ Обществѣ. Я не только не былъ ни какимъ Директоромъ, но и не понимаю, на чемъ могли основываться слухи, что я таковымъ былъ когда-либо. Изъ трехъ лицъ, кои дѣлаютъ сіе показаніе, двухъ, и именно Бестужева-Рюмина и Юшневскаго, я никогда не видывалъ также, какъ и они меня. Показаніе третьяго, Матвѣя Муравьева, показываетъ только, какую вѣру заслуживаютъ другія его показанія.

Матвѣй Муравьевъ полагалъ, что я раздѣлилъ преступное предложеніе съ другими [членами?] Южнаго Общества ввести республиканское правленіе съ истребленіемъ всей Императорской фамиліи, а между сими другими называетъ такихъ лицъ, кои вовсе никогда мнѣ извѣстны не были.^[88] Послѣ Матвѣй Муравьевъ опровергнулъ сіе показаніе, объявивъ, что «онъ мнѣ сказалъ только, что Южная Управа положила введеніе республиканскаго правленія и что сказалъ ему Пестель, что онъ говорилъ съ главами Северной Управы объ удаленіи изъ Россіи Императорской фамиліи».

Съ великимъ трудомъ я могъ написать сіи слова съ записки. Клевета явствуетъ изъ самаго противорѣчія. Но и во второмъ показаніи Муравьевъ клевету только уменшилъ, а не отказался отъ нея вовсе. Страшусь и оправдываться отъ перваго показанія; но и о второмъ долженъ сказать, что никогда Матвѣй Муравьевъ не говорилъ мнѣ о ихъ намѣреніи ввести республиканское правленіе. Но естьли, съ одной стороны, ложныя показанія меня губятъ, то да послужатъ онѣ мнѣ въ пользу, когда клеветники сами себѣ противорѣчатъ, сами себя опровергаютъ… Матвѣй Муравьевъ сдѣлалъ ужасное показаніе противъ меня. Но случилось, что его вторично спросили о семъ показаніи, и онъ его не подтвердилъ. Еслибъ и отъ другихъ лицъ вторично было потребовано подтвердить, объяснить ихъ показанія, то, конечно, многіе изъ сихъ послѣднихъ были бы уничтожены, подобно показанію Матвѣя Муравьева.

Пестель показалъ, что въ 1824 году въ Петербургѣ, при свиданіи со мною, онъ нашелъ меня въ республиканскомъ образѣ мыслей, и что Бестужевъ-Рюминъ сказывалъ ему, Пестелю, что князь Трубецкій и Бригенъ сообщили ему о намѣреніи Сѣвернаго Общества назначить меня производителемъ дѣлъ въ предполагавшемся верховномъ правленіи.^[89]

О свиданіи моемъ съ Пестелемъ я изъяснилъ выше, показавъ, что въ это время не было ни одного слова произнесено о республикахъ, и я не вижу ни малѣйшаго повода, по коему Пестель могъ бы заключить о республиканскихъ мнѣніяхъ съ моей стороны. Итакъ, онъ или ошибался, или обманывалъ другихъ своимъ показаніемъ. Что же касается до второй части сего показанія, то я не могу отвѣчать за то, что другіе могли говорить Бестужеву-Рюмину, а сей Пестелю. Твердо, однакоже, увѣренъ, что Бригенъ никогда не говорилъ и не могъ говорить ничего подобнаго Бестужеву и ни кому. Итакъ, тутъ несправедливость падаетъ или на Бестужева, или на Пестеля. Впрочемъ, я никогда ни отъ кого не слыхалъ ни о какихъ предположеніяхъ о верховномъ правленіи.

Наконецъ, сейже Бесужевь-Рюмиъ на вопросъ: «кто изъ членовъ общества наиболѣе стремился къ достиженію цѣли введенія республики посредствомъ революціи совѣтами. сочиненіями и вліяніемъ своимъ на другихъ?» отвѣчалъ: «Директоръ общества Тургеневъ на севѣрѣ и Пестель на югѣ», присовокупивъ, что Общество вознамѣрилось ввести въ Россіи республиканское правленіе съ самаго начала по предложенію, сдѣланному Николаемъ Тургеневымъ".^[90]

Сіе показаніе для меня, если возможно, неизъяснимѣе всѣхъ другихъ. Въ каждомъ словѣ явная ложь, и оно меня давитъ своею непостижимостію даже и послѣ другихъ столько же ложныхъ показаній. Во всѣхъ изслѣдованіяхъ и допросахъ бываютъ показанія ложныя; но я, кажется, могу служить особеннымъ примѣромъ между жертвами неосновательности и клеветы. Что могу сказать о показаніи человѣка, котораго я не видывалъ, о которомъ я не слыхивалъ, — о показаніи, которое ссылается на мои совѣты, на мои сочиненія, на мое вліяніе, между тѣмъ какъ другіе, коимъ я могъ давать совѣты, могъ показывать сочиненія, на коихъ могъ имѣть вліяніе, коимъ могъ сдѣлать предложеніе о республикѣ, не говорятъ ни о чемъ подобномъ, хотя говорятъ все, и правду и неправду.

Стараясь угадать причину такого показанія, я долженъ откровенно сказать, что не вижу иной, кромѣ вліянія Пестеля, съ коимъ Бестужевъ, какъ видно, былъ въ короткихъ сношеніяхъ. Догадка моя, можетъ быть, несправедлива; но злобный оборотъ, данный Пестелемъ словамъ моимъ, ложное его показаніе о моемъ мнѣніи о республиканскихъ правленіяхъ дѣлаютъ сію догадку позволительною. Иначе съ чего Бестужевъ сталъ бы такъ грубо клеветать человѣка, вовсе ему неизвѣстнаго?

Но я обязанъ отвѣчать и на это показаніе. Итакъ, я скажу, что я никогда не стремился къ достиженію и исполненію цѣли введенія республики посредствомъ революціи, ни иначе, ибо никогда я не имѣлъ сей цѣли: что я никогда ни кому не давалъ совѣтовъ въ семь смыслѣ, что не сочинялъ ничего въ семъ смыслѣ и не употребляль ни какого для сего вліянія: что я никогда не былъ директоромъ и что никогда ни кому не предлагалъ ввести республиканскаго правленія. Нѣтъ для меня возможностн иначе опровергать сего показанія, ибо, кромѣ словъ показывающаго, ничего противъ меня не представляется. Гдѣ видно мое вліяніе? Кому я давалъ совѣты? Кому дѣлалъ предложенія? Гдѣ мои сочиненія о республиканскихъ правленіяхъ?

Всѣ сіи показанія не были приняты во уваженіе Слѣдственною Коммисіею, ибо Коммисія, въ запискѣ исчисливъ всѣ, какъ сіи, такъ и другія показанія, упоминаетъ, что противъ меня остается только два показанія: Рылѣева и Пестеля, о коихъ я говорилъ выше, слѣдственно, всѣ прочія оставила безъ вниманія. Но невыгодное противъ меня предубѣжденіе, сими показаніями произведенное, не менѣе того осталось, и въ приговорѣ сказано, что я виновенъ въ умыслѣ ввести республиканское правленіе. Сіе обвиненіе не могло основываться на остальномъ показаніи Пестеля, ибо сіе показаніе, утвержденное двумя, отвергалось четырмя. Коммисія почитала опаснымъ признать оное достаточнымъ къ обвиненію; законъ же такимъ показаніямъ вѣры не даетъ. Изъ сего, очевидно, следуетъ, что самое тяжелое обвиненіе противъ меня имѣло побудительною причиною показанія, явно ложныя, нелѣпыя и даже Слѣдственною Коммисіею оставленныя безъ вниманія. Могу ли послѣ сего истребить въ душѣ моей надежду, что, наконецъ, настанетъ для меня время оправданія и истинны?

О деятельности тайного общества (Союза Благоденствия). ¹

¹ Привожу этот отрывок из записки, хотя он и не стоит в непосредственной связи с «таблицами», по тому соображению, что он является выразительной иллюстрацией к общим взглядам Тургенева на Союз Благоденствия и свое положение в Союзе.

Прежде всего я скажу, что при всѣхъ недостаткахъ и порокахъ моихъ я никогда не питалъ въ душѣ моей ничего злодѣйскаго. Всякое злодѣйство, всякое гнусное дѣло, даже всякая несправедливость наполняла душу мою сильнымъ негодованіемъ. Напротивъ, я всегда, особливо въ молодости, питалъ любовь или сильное доброжелательство къ людямъ вообще, пламенно любилъ добро и съ какимъ то энтузіазмомъ, можетъ быть чрезмѣрнымъ, обожалъ справедливость, правду. Въ слѣдствіе сего, съ одной стороны, я естественно предполагалъ тѣ же чувства въ большей или меньшей степени въ людяхъ вообще, особливо же въ тѣхъ, кои говорили о пользѣ общей, о благѣ общемъ. Вѣря добродѣтели, я вѣрилъ и людямъ, говорившимъ о добродѣтели. Недовѣрчивость къ людямъ раждается съ лѣтами и съ несчастливою опытностію. Сначала въ молодости тѣ только не вѣрятъ людямъ, кон ничему не вѣрятъ. Съ другой стороны, сіи мои чувства и изъясненія оныхъ долженствовали препятствовать и предупреждать другихъ сообщать мнѣ что — либо противное онымъ.

Въ семъ разположенін мнѣніи и чувствъ я узнаю людеіі. соединившихся особенною связію, дабы дѣйствовать общими силами для пользы не своей собственной, но для пользы общей. Сіи люди показываютъ мнѣ правила,^[91] по коимъ они дѣйствуютъ или желаютъ дѣйствовать. Въ сихъ правилахъ я нахожу только одинъ недостатокъ: слишкомъ обширное пространство круга дѣйствій. Но, думалъ я, естьлн сотая часть ихъ предположеній исполнится, то и то хорошо. Я не видѣлъ ни какой причины отказаться вступить въ связь сію. Напротивъ, я видѣлъ для себя лично особенный поводъ для вступленія: въ уставѣ говорилось и объ изложеніи правилъ государственнаго хозяйства. Симъ предметомъ я занимался болѣе прочихъ, кого я зналъ тогда въ Россіи, и предполагалъ, что мое содѣйствіе въ семъ отношеніи долясно быть особенно полезно. Ни малѣйшая догадка, ни какое подозрѣніе злоумышленностн не могло войти мнѣ въ голову. Я не находилъ ее въ уставѣ, ни отъ людей, оный мнѣ сообщавшихъ, не слыхалъ ни чего такого, что могло бы произвести во мнѣ такое подозрѣніе. Теперь я вижу, что прежде сего устава, прелюде сего Союза Благоденствія, былъ другой союзъ, былъ даже замыслъ на цареубійство, на бунты. Но участвовавшіе или знавшіе о сихъ уставахъ, о сихъ замыслахъ, хранили ихъ отъ меня въ тайнѣ. И что могло бы ихъ побудить сдѣлать меня участникомъ сихъ тайнъ? Находили ли они во мнѣ что-нибудь такое, почему они могли бы заключить, что я одобряю такіе умыслы, или даже что я хладнокровно услышу сообщеніе такихъ умысловъ?… Не знаю теперь, долженъ ли я благодарить судьбу, что она сохранила меня не только отъ знанія, но и отъ подозрѣнія сихъ замысловъ…

Вступивъ въ общество, я скоро увидѣлъ, что оно ничего не дѣлаетъ; познакомясь покороче съ нѣкоторыми членами общества, я убедился, что почти все они и не въ состояніи ничего делать. Но вместе съ симъ я видѣлъ, что естли они не могутъ действовать по недостатку средствъ и образованности, то по-крайней мѣрѣ они расположены ко всему полезному, показываютъ большую охоту къ занятіямъ, къ ученію, читаютъ книги, желаютъ заведенія школъ и г. п. Мне казалось, что есть ли они не будутъ полезны для другихъ, то найдутъ пользу для себя. Многіе спрашивали моихъ совѣтовъ о книгахъ, о предметахъ занятій. Я давалъ сіи советы; но видя, что недостатокъ пріуготовительныхъ сведеній не позволяетъ имъ пріобрѣсти много пользы изъ книгъ, кои понимать имъ будетъ трудно, я рѣшилъ облегчить для нихъ занятія изложеніемъ первоначальныхъ правилъ политики общей. Для сего я началъ переводить одну изъ моихъ тетрадей, написанную мною при слушаніи лекцій о политике въ Гетингенѣ, лекцій, съ коихъ начинаютъ свое ученіе всѣ, посвящающіе себя наукамъ политическимъ. Симъ переводомъ я занимался несколько времени, но такъ какъ сношенія мои съ членами Общества становились со временемъ реже и реже и, наконецъ, прекратились, то я оставилъ переводъ, и сіе намѣреніе мое не имѣло никакого результата. Между темъ я присутствовалъ на некоторыхъ совѣщаніяхъ. Со вступленія моего въ Общество до уничтоженія онаго въ Москве едвали такихъ совѣщаній, где я былъ, было болѣе пяти. Обыкновенно поводъ къ симъ совѣщаніямъ для меня состоялъ въ томъ, что секретарь общества, Семеновъ, приходилъ ко мнѣ и говорилъ: «Оболенскій и другіе члены, особливо офицеры Измайловскаго полка, жалуются на недѣятельность Общества и особенно на Никиту Муравьева. Я говорилъ о семъ Муравьеву, продолжалъ Семеновъ; положено собраться въ такой то день у Муравьева». Въ другой разъ Семеновъ говорилъ: «положено собраться у Колошина, у Глинки». Но причина собраній всегда была одна и таже: жалобы различныхъ членовъ, между коими всего чаще слыхалъ имя Оболенскаго. Въ слѣдствіе сего собирались на совѣщанія, жаловались на худое устройство Общества, но такъ какъ ни кто не могъ придумать лучшаго, то скоро разговоры объ Обществѣ прекращались, и переходили къ общимъ предметамъ: одинъ сообщалъ газетныя новости о камерѣ Депутатовъ во Франціи, хвалилъ новую книгу Прадта, Констана, другой читалъ новые стихи Пушкина, третій смѣялся надъ цензурою журналовъ и театровъ и пр. и пр.

Въ одномъ изъ сихъ такъ называемыхъ совѣщаній, на которыхъ, въ прочемъ, никогда не было ничего рѣшаемо, я предложилъ вмѣнить всѣмъ въ обязанность отпускать крѣпостныхъ людей на волю. Всѣ приняли мое предложеніе. Но охота, съ которою оно принято, происходила, думаю, болѣе отъ того, что члены какъ будто рады были, что, наконецъ, явилось хотя одно предложеніе и что, наконецъ, состоялось хотя одно постановленіе, такъ что по крайней мѣрѣ хотя одно совѣщаніе имѣло цѣль и результатъ. Я надѣялся, что мое предложеніе не только будетъ превращено въ постановленіе, но и исполнено. Исполненія никакого однакоже не было; и когда въ послѣдствіи Семеновъ явился ко мнѣ съ сообщеніемъ, что члены жалуются на недѣятельность Общества, то я отвѣчалъ, что они сами не исполняютъ собственныхъ своихъ постановленій. Послѣ сего сношенія мои по Обществу совершенно прекратились. Вотъ единственное совѣщаніе, о которомъ я могу привести какой-нибудь фактѣ. Всѣ прочія не имѣли инаго повода, кромѣ жалобъ на недѣятельность Общества, и совершенно никакого результата…

Многихъ членовъ я совсѣмъ не зналъ и слыхалъ о нихъ только отъ Семенова. Вообще члены Общества, сколько я могу судить, болѣе знались между собою, такъ сказать, отдѣльными обществами, такъ что все Общество раздѣлялось на нѣсколько отдѣльныхъ отраслей. Иные жили вмѣстѣ, иные были связаны пріязнію. Я болѣе всего слыхалъ о Оболенскомъ и о нѣкоторыхъ офицерахъ Измайловскаго полка, коихъ и именъ теперь не помню.

Принявъ все сіе въ соображеніе, можетъ ли еще казаться невѣроятнымъ, страннымъ то, что я почиталъ Общество ничтожнымъ, ребяческимъ? Гдѣ признаки, по коимъ я могъ бы находить Общество опаснымъ? Гдѣ могъ я тогда замѣтить сѣмена зловредныя, произведшія такія ужасныя послѣдствія? Естьли даже нѣкоторые члены буйностію разговоровъ могли обѣщать буйность дѣйствій, то такихъ разговоровъ я не слыхалъ ни на совѣщаніяхъ, ни на частныхъ свиданіяхъ. Я утвердительно думаю, что надлежало бы имѣть необыкновенное предвидѣніе, дабы быть въ состояніи предвидѣть тогда, что случилось послѣ. И я ли одинъ почиталъ Общество ребяческимъ? Не раздѣляли ли сего мнѣнія и многіе другіе?

---

1. См., напр., Е. И. Тарасов, Декабрист Н. И. Тургенев. А. Н. Шебунин, Н. И. Тургенев.
2. «Рус. Стар.» 1901 г., № 5, стр. 255—6.
3. Собственное выражение Тургенева.
4. Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1816—1824 годы (III том). Изд. РАН, под редакцией Е. И. Тарасова. В дальнейших ссылках на дневник имеется в виду этот том.
5. «Рус. Стар.», 1901 г. № 3, стр. 243.
6. Ib., стр. 240.
7. Ib., стр. 233.
8. Ib., стр. 262.
9. «Рус. Стар.» 1901 г., № 5, стр. 215.
10. Ib., стр. 246.
11. Ib., стр. 251.
12. Ib., стр. 264.
13. Тарасов, стр. 405. Автор, приведя эти слова, толкует их иначе и, по моему, совершенно неправильно.
14. «Рус. Стар.», 1901 г., № 3, стр. 243.
15. Ib., ср. стр. 244.
16. Рус. Арх.", 1870 г., № 2, стр. 258.
17. «Рус. Арх.», 1876 г., № 2, стр. 258.
18. См., напр., Фомин, Николай Ивановичъ Тургеневъ въ своемъ оправданіи. «Рус. Стар.», 1901 г., № 12, стр. 601—2.
19. Тарасов, о. с., стр. 406.
20. Жуковскій, Полн. собр. соч., под ред. Архангельского. Изд. Маркса. Т. Х, стр. 143.
21. «Рус. Стар.», 1901 г., № 5, стр. 7.
22. Архив Тургеневых, № 135, л. 10 об.
23. «Рус. Стар.», 1001 г., № 5, стр. 263.
24. Ib., стр. 273.
25. Ib., стр. 273.
26. Напеч. в полном собр. соч. Жуковского, под ред. Архангельского, т. X.
27. Записка была написана по французски и озаглавлена: «Notes d’un des accusés (Nicolas Tourgeneff) sur le Rapport de la commission d’Enquéte, а être publiés après sa mort». Перев. Фоминым — «Рус. Стар.», 1904 г., №№ 8—10.
28. «Рус. Стар.», 1902 г., № 1, стр. 50.
29. Россія и русскіе, ч. I, пер. под род. А. А. Кизеветтера, стр. 257—8.
30. Ib., стр. 170.
31. «Рус. Стар.», 1902 г., № 4, стр. 90.
32. Россія и русскіе, стр. 220.
33. «Рус. Стар». 1901 г. № 5, стр. 205.
34. Цит. у Тарасова, l. c., стр. 298—9.
35. Т.-е. Союза Благоденствія.
36. Курсив Тургенева.
37. «Рус. Стар.», 1901 г., № 5, стр. 269.
38. «Рус. Стар.», 1901 г., № 5, стр. 285—289.
39. Вероятно, Григорий Александрович. См. о нем — «Россія и русскіе», стр. 291.
40. К этому именно времени относится цитированная здесь много раз переписка между братьями.
41. Началась она в декабре 1826 г., а закончилась в апреле 1827 г.
42. Арх. Тургеневых, № 130, лл. 23—5.
43. Т.-е. освобождение крестьян.
44. Против последнего абзаца на поле рукой А. И. Т. написано: Сперанскій. Вероятно, по этому поводу H. И. Т. писал брату: «Вы напрасно слишкомъ много негодуете на Сперанскаго. Между такими судіями и то хорошо, если иные но крайней мѣрѣ пробуютъ быть порядочными людьми». «Рус. Стар.», 1901 г., № 5, стр. 271.
45. Ib., л. 1 об. — 2.
46. Ib., л. 2—3.
47. Ib., л. 12—13.
48. Ib., л. 12—13.
49. Ib., л. 4.
50. T.-е., в собственных примечаниях к записке.
51. Арх. Тургеневых, № 135, л. 8 и об.
52. «Рус. Стар.», 1902 г., № 4, стр. 94.
53. Слова, сказанные Тургеневым в беседе с посетившей его в Лондоне (в 1827 г.) гр. Разумовской. Тарасов, I. с., стр. 431—2.
54. «Рус. Стар.», 1904 г., № 3, стр. 203.
55. См. выше, стр. 116.
56. Арх. Тургеневых, № 102—6.
57. Принятый в Союз Благоденствия в 1819 г., Семенов вскоре был избран Коренною Думою в секретари для сношений как о Петербургской, так и с Московской Управами.
58. Дон. Сл. Ком.: «По всему видно, что сія мысль родилась въ нихъ не прежде 1821 года и вѣроятно въ слѣдствіе бывшихъ не задолго предъ тѣмъ революціи в Испаніи, Неаполѣ и Піемонтѣ». Стр. 29, прим.
59. Ссылка не заполнена.
60. Дон. Сл. К.: «Титулярный совѣтникъ Семеновъ показываетъ, что Николай Тургеневъ, возвратясь изъ Москвы въ 1821 году, начиналъ изъ нѣкоторыхъ Членовъ уничтоженнаго Союзалоставлять новое Тайное Общество; въ оное приглашалъ прежнихъ: Князя Оболенскаго, Полковника Нарышкина и его, Семенова, да принялъ Полковника Митькова, Якова Толстаго и Миклашевскаго. Вскорѣ потомъ Гвардія выступила въ походъ и дѣйствія Общества прекратились. Семеновъ не знаетъ, имѣло ли оно Уставъ; онъ прибавляетъ, что ни Тургеневъ, ни другіе Члены сего Общества не обнаруживали при немъ (Семеновѣ) злодѣйственныхъ намѣреній противъ Императорской фамиліи».
61. Ссылка неточная. В рапорте говорится только, что в конце 1823 года к Никите Муравьеву, которого одного «признавали» по возстановлении общества председателем, «рѣшась для лучшаго успѣха имѣть трехъ Предсѣдателей, присоединили… Князя Сергѣя Трубецкого, лишь возвратившагося изъ-за границы, и Князя Евгенія Оболенскаго». Из этих слов рапорта как будто следует, что Трубецкой возвратился из-за границы в конце 1823 г. В действительности, по показанию самого Трубецкого, он уехал за-границу в половине 1819 г. и возвратился оттуда в сентябре 1821 г.
62. Матвей Ив. Муравьев-Апостол, член Союза Благоденствия с 1817 г., в начале 1818 г. уехал, в качестве адъютанта при Малороссийском генерал-губернаторе князе Репнине, в Полтаву; в июне 1823 г. приезжал, по поручению Южной директории, в Петербург для переговоров с членами Северного Общества и присутствовал на нескольких их собраниях. См. Штрайх. Декабрист М. И. Муравьев-Апостол. 1922 г.
63. Дон. Сл. Ком.: «Мѣсто правителя предлагали Николаю Тургеневу. Онъ отказался за нездоровьемъ, множествомъ иныхъ занятій и худымъ успѣхомъ его предсѣдательства въ Москвѣ».
64. Трубецкой был командирован по службе на юг и, но его словам, приехал в Киев в марте 1825 г.
65. Но данным Дон. Сл. Ком., это совещание происходило после знакомства членов общества с Якубовичем, а последний приехал в Петербург в 1825 г. (стр. 54). Рылеев показывалъ на следствии, что, когда присутствовавшие на совещании спрашивали его, «что дѣлать, если Государь не согласится на ихъ условія [т. е. на введение государственного устройства в России, подобного Северо-Американским Штатам, при временном сохранении монархии], то онъ, Рылѣевъ, сказалъ: не вывезти ли за границу? что къ сему мнѣнію пристали Трубецкой, Никита и Матвѣй Муравьевы, Оболенской и Николай Тургеневъ» (стр. 60).
66. Стр. не указана.
67. Стр. не указана.
68. Давая показание, что Н. И. Тургенев «начинал» составлять новое общество по возвращении из Москвы в 1821 г., Семенов добавлял: «вскорѣ потомъ Гвардія выступила въ походъ, и дѣйствія Общества прекратились». Приказ о выступлении гвардии из Петербурга вышел в апреле 1821 г. См. Розенъ Записки декабриста, Петерб. 1907 г., стр. 19.
69. Декабрист, один из учредителей Союза Спасения и Союза Благоденствия.
70. Пропуск в рукописи.
71. «Такъ одинъ, желая Республики, говоритъ, что и я желалъ Республики; другой, безумствуя о вывозѣ Императорской фамиліи за границу, говорилъ, что и я раздѣлялъ сіе мнѣніе. Такъ и Муравьевъ старался возстановить общество, или возстановивъ оное, говоритъ, что и я участвовалъ въ возстановленіи». Из двух лиц, о которых здесь говорит Тургенев, первым, вероятно, был Пестель, вторым — Рылеев (ср. Доп. Сл. Ком., стр. 18 и 60).
72. О близости и родственных отношениях между Дуниными Н. Муравьевым см. Штрайх, М. С. Дунин, стр. 91, 99.
73. «Всѣ распоряженія въ семъ Тайномъ Обществѣ, особенно же направленіе онаго къ какой-либо цѣли, оставались въ рукахъ основателей, или Коренныхъ Членовъ. Они же были обязаны набирать новыхъ, или заводить Управы, каждый одну». Доп. Сл. Ком., стр. 11.
74. «О Муравьевѣ я даже и сего не слыхалъ, и онъ самъ ни разу не говорилъ мнѣ послѣ о намѣреніи возстановить общество».
75. Предложение Пестеля о соединении Северного и Южного обществ, сделанное им в приезд его в Петербург в 1824 г., дважды обсуждалось на совещаниях членов Северного общества и в результате было отклонено. Доп. Сл., Ком., стр. 42—44.
76. «Если я почему либо могу здѣсь даже вспомнить имя Рылѣева, то это единственно потому, что совѣщаніе по предложеніямъ Пестеля, о коемъ я говорю, было, кажется, въ его домѣ». М. И. Муравьев-Апостол, показывая о совещании в квартире Митькова, о Тургеневе при этом не упоминает. См. «Донесеніе комиссіи для основанія разрядовъ» у Шильдера, Николай I, прил. к I т., стр. 753.
77. Эти слова Н. Муравьева взяты из донесения комиссии для основания разрядов. Шильдер, о. с., стр. 753.
78. «Въ одномъ мѣстѣ (стр. 45) Никита Муравьевъ говоритъ о моемъ присутствіи на такомъ совѣщаніи, на которомъ, по его словамъ, онъ и самъ не былъ».
79. «Одинъ изъ подсудимыхъ, Никита Муравьевъ, показываетъ (стр. 45), что на одномъ совѣщаніи, гдѣ былъ Пестель, былъ и я. Это еще болѣе доказываетъ неосновательность его показаній вообще, особенно потому, что, по его же словамъ, онъ на семъ совѣщаніи самъ не былъ. Несправедливость сего показанія явствуетъ и изъ того, что Пестель и Рылѣевъ говорятъ, что въ послѣдствіи всѣ согласились соединиться съ обществомъ Пестеля. Это было или безъ меня или даже послѣ моего отъѣзда изъ Петербурга, ибо при мнѣ никто не соглашался на соединеніе, и всѣ бывшіе на совѣщаніи рѣшительно отказались отъ предложенія Пестеля. Многія подобныя показанія, въ различныхъ мѣстахъ рапорта разсѣянныя, содѣйствуютъ предубѣжденію противъ меня, между тѣмъ какъ несправедливость ихъ можетъ быть доказана точнѣйшимъ опредѣленіемъ обстоятельствъ и числъ. Неявка моя сдѣлала для меня невозможнымъ въ самомъ началѣ опровергнуть и доказать ихъ несправедливость».
80. В 1821 г., после закрытия Союза Благоденствия.
81. Вероятно, брат Александр Ив. Тургенев.
82. По показанию Поджио, Митьков «на свиданіи у Оболенскаго [в 1823 г.] сказалъ ему [Поджіо]: я съ вашимъ мнѣніемъ [о погублении всей императорской фамилии] согласенъ совершенно до корня». Доп. Сл. Ком., стр. 37.
83. Глинка.
84. Семенов.
85. Никита Муравьев.
86. «Послѣ вышеописаннаго совѣщанія или разговора нѣкоторые изъ участвовавшихъ въ ономъ членовъ опять собирались, но случайно, какъ сказываетъ Пестель, и продолжая прежнія разсужденія, одинъ подалъ мысль о покушеніи на жизнь Императора Александра; Никита Муравьевъ утверждаетъ, что, кромѣ его и Пестеля, всѣ бывшіе съ ними члены отвергли сіе предложеніе, какъ преступное…; но ужасное предложеніе, если вѣрить показанію одного Сергѣя Муравьева-Аиостола, было снова сдѣлано на другомъ собраніи и принято большинствомъ. Изъ бывшихъ на семь послѣднемъ онъ помнилъ только себя, Никиту Муравьева и Пестеля». Дон. Cл. Ком., стр. 20.
87. Под запиской Н. И. Тургенев разумеет цнт. «Донесеніе Комиссіи для основанія разрядовъ».
88. «Никита Муравьевъ и князь Трубецкой въ 1823 году не были согласны хъ преступнымъ предложеніемъ Южнаго Общества ввести республиканское правленіе, съ истребленіемъ всей Императорской фамиліи; но Николаи Тургеневъ раздѣлилъ мнѣніе сіе съ княземъ Оболенскимъ, Рылеевымъ, Александромъ Бестужевымъ, Митьковымъ, Поливановымъ, княземъ Голицинымъ, Вадковскимъ, Анненковымъ и Свистуновымъ».
89. Донесеніе комиссіи для основанія рязрядовъ". Шильдер, ор. cit., прил. к 1 т., стр. 753.
90. См. пред. прим.
91. «Сіи правила изложены въ такъ называемой Зеленой книгѣ».