Всё проходит (Шпильгаген)/ВИЛ 1896 (ДО)

Все проходит
авторъ Фридрих Шпильгаген, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1896. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Вѣстникъ Иностранной Литературы», №№ 7-8, 1896.

Все проходитъ.

Новая новелла Ф. Шпильгагена.

І.

Фрау Регина украдкой вздохнула слегка. Ей не случалось вздыхать, когда ея Эмерихъ всходилъ на дирижерскій пультъ и стучалъ палочкой, или когда онъ прижималъ скрипку полнымъ подбородкомъ, готовясь провести смычкомъ по струнамъ; она знала, что онъ отлично продирижируетъ симфонію или безупречно исполнитъ музыкальное произведеніе, не сомнѣвалась въ томъ, что самое нѣжное piano отлично удается ему. Впрочемъ, фрау Регина не была въ состояніи судить о музыкѣ и не считала себя способной на критику, она просто безусловно вѣрила въ геній Эмериха; вѣру же эту подтверждали шумные, нескончаемые апплодисменты, которые всегда неминуемо вызывало его искусство.

Зато, когда геній фрау Регины вставалъ, желая произнести застольную рѣчь (а это имѣло для него непреоборимую притягательную силу), бѣдная женщина вздыхала, правда, тихо и про себя, но все-таки вздыхала.

Вѣдь она всегда предвидѣла, что, начавъ говорить, Эмерихъ будетъ переходить отъ одного предмета къ другому, совсѣмъ потеряетъ путеводную нить и, наконецъ, предложитъ тостъ за того или за то, о чемъ или о комъ онъ и не думалъ въ началѣ спича.

Впрочемъ, въ этотъ вечеръ онъ не могъ отказаться отъ обязанности сказать рѣчь; ему нельзя было не отвѣтить на спичъ, который уже съ полчаса тому назадъ произнесъ его другъ Арнольдъ въ честь фрау Регины, сегодняшней новорожденной; Арнольдъ, говорилъ по обыкновенію мастерски; его рѣчь лилась словно мелодическій потокъ; не могъ промолчать и Эмерихъ. Вотъ онъ три раза, черезъ правильные промежутки времени, позвонилъ въ стаканъ; фрау Регина вздохнула; въ то же время двѣ пары глазъ обмѣнялись значительнымъ взглядомъ, въ которомъ выразились и отчаяніе и насмѣшка; это были глаза Астридъ и Стеллы. Онѣ обѣ знали, что теперь начнется одинъ изъ тѣхъ ужасныхъ спичей, которые Астридъ называла «историческими», онѣ могли бы поклясться въ томъ, что Эмерихъ увлечется воспоминаніями, очень мало интересными для всѣхъ, кромѣ него самого, потомъ заговоритъ о настоящемъ положеніи вещей, что могло бы имѣть интересъ, если бы не бывало всегда очень непріятно для нихъ. Дѣйствительно, программа начала приводиться въ исполненіе. Въ видѣ интродукціи маленькое общество услыхало то, что уже давно отлично знали всѣ присутствующіе, кромѣ лишь молодого живописца Вилибальда и еще болѣе молодого поэта Альфреда.

Онъ, ораторъ, и его близкіе друзья Арнольдъ и Эйльгардъ — не только были всѣ дѣтьми этого стараго города, но и родились въ одномъ и томъ же кварталѣ; ихъ крестили въ одно и то же воскресенье, въ одной и той же церкви; вмѣстѣ въ школѣ они проникали въ тайны азбуки и ариѳметики, потомъ всѣ заразъ вступили въ гимназію въ одинъ и тотъ же классъ. Правда, позже Арнольдъ всегда попадалъ на первую скамью, тогда какъ онъ, ораторъ, съ Эйльгардомъ чувствовали себя спокойнѣе въ заднемъ ряду. Имъ было тамъ такъ хорошо, что когда они съ трудомъ дошли до четвертаго класса, директоръ гимназіи призвалъ ихъ отцовъ и посовѣтовалъ имъ взять юношей изъ школы и научить какому-нибудь честному ремеслу. Отцы Эмериха и Эйльгарда, бывшіе сами ремесленниками, послушались этого совѣта. Эйльгардъ сталъ ученикомъ своего отца, маляра; отецъ же оратора, бывшій барабанщикомъ въ оркестрѣ театра въ одномъ изъ предмѣстій, сталъ учить своего сына музыкѣ. Между тѣмъ Арнольдъ, сынъ кистера, получалъ одну школьную награду за другой; summa cum laude — сдалъ экзаменъ и отправился въ Лейпцигскій университетъ, гдѣ ему дали стипендію. Скоро его друзья тоже разбрелись по свѣту. Изъ Эйльгарда, вмѣсто маляра, вышелъ художникъ; онъ тоже получилъ стипендію и отправился въ Италію. Ораторъ же, владѣвшій первой скрипкой, уѣхалъ въ Вѣну въ оркестръ Императорской оперы.

Потянулись долгіе, долгіе годы разлуки. Разставшись юношами, три друга встрѣтились въ родномъ городѣ зрѣлыми людьми. Каждый изъ товарищей достигъ въ своей спеціальности извѣстной степени значенія. Арнольдъ сдѣлался профессоромъ литературы въ политехническомъ училищѣ; Эйльгардъ сталъ директоромъ академіи художествъ; Эмерихъ — директоромъ консерваторіи.

Дойдя до этого мѣста своихъ воспоминаній, Эмерихъ сдѣлалъ маленькую паузу, глотнулъ вина и самодовольно улыбнулся, наслаждаясь своимъ ораторскимъ талантомъ. И правда, до сихъ поръ все шло необычайно гладко; конечно, нѣкоторые эпизоды могли бы быть покороче; подробности иногда казались черезчуръ мелкими; но, несмотря на недостатки формы, содержаніе было хорошо; слушатели могли, пожалуй, сдѣлать одинъ упрекъ оратору, а именно: изъ его рѣчи никто изъ нихъ не узналъ ничего новаго для себя. Пока геніальный Эмерихъ съ удовольствіемъ осушалъ бокалъ, Регина спокойнѣе перевела духъ; половина рѣчи прошла счастливо! Между тѣмъ Астридъ и Стелла, отлично понимая другъ друга, снова взглянули и ихъ глаза перестали сверкать веселымъ блескомъ.

Сейчасъ начнется вторая часть пути, это не будетъ гладкое море, нѣжно качающее ладью оратора — нѣтъ, несчастнаго ждутъ острые утесы, бездонныя пропасти — и всѣ эти ужасы не сдѣлаются менѣе опасными оттого, что ладья оратора безъ опасенія помчится къ нимъ.

Эмерихъ не слишкомъ неожиданно приступилъ ко второй части своего спича, можно было бы даже назвать переходъ очень остроумнымъ.

— До нашей встрѣчи послѣ долгой тяжкой разлуки, — говорилъ онъ, — мы, три друга, должны благодарить за свои успѣхи прежде всего Бога, а затѣмъ собственный талантъ и прилежаніе, безъ котораго самый большой талантъ ничто. Но съ нашей встрѣчи здѣсь фортуна стала управлять нами. Уже и нашу встрѣчу можно бы назвать счастливымъ случаемъ, если бы она не была отодвинута въ сторону тѣмъ, что произошло вскорѣ послѣ нея. Каждому изъ насъ уже было около сорока лѣтъ, когда мы встрѣтили трехъ прелестныхъ достойныхъ любви дѣвушекъ, которыя согласились прекратить нашу тяжелую холостую жизнь, дали намъ возможность стать мужьями, слѣдовало бы сказать, открыли передъ нами двери рая супружеской жизни, рая, который Господь даровалъ людямъ на землѣ! Въ данномъ случаѣ, болѣе чѣмъ когда-либо подтвердилось старое изреченіе о томъ, что браки заключаются въ небесахъ.

"Высшимъ счастьемъ оказалось то, что подругой знаменитаго историка-литератора и поэта сдѣлалась геніальная писательница, а женой превосходнаго живописца — искусная художница. Мнѣ, музыканту, судьба дала въ спутницы жизни женщину, которая утверждаетъ, что она не можетъ отличить Моцарта отъ Бетховена. Я не смѣю спорить съ нею, но не страдаю отъ этого. Какъ говоритъ Шекспиръ, каждый хорошій человѣкъ долженъ въ себѣ носить свою мелодію, а этой музыкой она обладаетъ въ огромной степени. Гармонію ея души никогда не нарушалъ никакой диссонансъ.

«Я чувствую себя счастливымъ, знаю, что и мои друзья счастливы. Одно лишь преимущество, можетъ быть, есть у меня передъ ними — я служу искусству, которое похоже на прародителя всѣхъ водъ земныхъ — на океанъ; вѣдь и музыку можно назвать прародительницей всѣхъ искусствъ! Всѣ они родились отъ музыки, всѣ обратно стремятся къ ней, какъ дѣти, рѣзвящіяся въ лѣсу, бѣгутъ къ родному дому. Нѣчто подобное предчувствовалъ человѣкъ-художникъ всѣхъ временъ, но сдѣлать дѣйствительностью неясное предчувствіе было предоставлено тому, кто всегда черпалъ очарованіе поэзіи и живописи изъ безконечнагоисточника безконечной мелодіи, и такимъ образомъ создалъ искусство нашего времени, искусство, которое не измѣняется никогда. Этотъ создатель новаго искусства — безсмертный байретскій маэстро, Микель Анджело музыки, Рихардъ Вагнеръ. Друзья и гости, прошу васъ, наполните ваши бокалы и выпьемъ ихъ въ честь Рихарда Вагнера!»

Самыя разнообразныя чувства волновали слушателей во время этой рѣчи. Только въ одномъ отношеніи всѣ сошлись: всѣ были рады, что спичъ окончился. Поэтому ораторъ могъ остаться доволенъ своимъ успѣхомъ; послышался звонъ стакановъ; всѣ лица радостно улыбнулись; веселѣе всѣхъ была его Регина. Ея одобренія онъ только и ждалъ, такъ какъ говорилъ рѣчи только для нея одной, даже и не подозрѣвая, какой страхъ, какія муки переживаетъ въ это время бѣдная женщина.

Къ сожалѣнію Эмериха, гости, поднявшіеся изъ-за стола, не захотѣли снова сѣсть. — Поздно! домой далеко, — говорили они. И той другое было справедливо. Ужинъ затянулся позже часа ночи, а скромныя виллы Арнольда и Эйльгарда, выстроенныя рядомъ, лежали на противоположномъ концѣ длиннаго предмѣстья. Черезъ четверть часа хозяева остались снова наединѣ. Какъ только за. гостями затворилась дверь, Эмерихъ обнялъ Регину и сказалъ ей что-сегодня самый счастливый день въ его жизни.

Еслибы у Регины было немного болѣе скептическое направленіе ума, она бы сильно удивилась этому, потому что то же самое она слышала почти ежедневно. Но молодая женщина только нѣжно улыбнулась своему генію и отвѣтила:

— Да, Эмерихъ, мы счастливые люди. Только одного не достаетъ намъ.

— Не бѣдъ, — сказалъ Эмерихъ, — нельзя имѣть все въ жизни. У Арнольда и Астридъ тоже нѣтъ дѣтей; кромѣ того, если бы они у насъ и были, они уже спали бы въ своихъ постелькахъ и мы оставались бы съ тобой наединѣ, какъ теперь. Послушай, Регина, вотъ о чемъ я хотѣлъ тебя спросить, что ты скажешь про мой спичъ? только по правдѣ, мое сокровище, по правдѣ.

— Ты говорилъ чудесно!

— Не правда-ли? Я высказался честно, какъ чувствовалъ. А заключеніе? Ну, тебѣ я признаюсь — я хотѣлъ выпить за моихъ друзей и за дружбу вообще и просто не знаю какъ провозгласилъ тостъ въ честь Вагнера. Но, мнѣ кажется, я сдѣлалъ это блестящимъ образомъ.

— Великолѣпно!

— Вотъ видишь! вотъ видишь! Я говорю, мнѣ бы слѣдовало засѣдать въ нашемъ ландтагѣ, а если возможно, такъ и въ рейхстагѣ, въ Берлинѣ. Арнольдъ тоже хорошо говоритъ, но у него съ самаго начала видно, чѣмъ онъ закончитъ. Это нехорошо. Какъ по твоему?

— Конечно! Никто не долженъ подозрѣвать, какой будетъ заключительный аккордъ.

— Заключительный аккордъ, браво! Брависсимо! И эта маленькая женщина говоритъ, что она немузыкальна! Смѣшно!

*  *  *

Живописецъ Вилибальдъ и поэтъ Альфредъ жили не въ предмѣстьѣ, но лѣтняя ночь была такъ хороша, такъ пріятно казалось погулять послѣ долгаго сидѣнія за столомъ, что они попросили позволенія проводить остальное маленькое общество.

Впрочемъ, «маленькое общество» состояло только изъ Стеллы и Астридъ, такъ какъ ихъ мужья уже ушли далеко впередъ. Молодыя женщины не отказались отъ этого предложенія. Вилибальдъ подалъ руку Стеллѣ, которая охотно приняла ее. Альфредъ предложилъ свою помощь Астридъ; однако, Астридъ поблагодарила его, отвѣтивъ, что она не любитъ ходить подъ руку. Альфредъ былъ втайнѣ доволенъ ея отвѣтомъ: неудобно вести даму, которая выше васъ на полголовы.

Скоро потянулось предмѣстье; тутъ особенно ясно чувствовалась вся прелесть ночи. Почти полная луна лила съ безоблачнаго неба нѣжный свѣтъ; порой вышка дома или цѣлый фасадъ виллы выступали изъ синихъ тѣней, скопившихся подъ высокими деревьями, среди густыхъ боскетовъ. Воздухъ не двигался; не проносилось ни звука, только изрѣдка раздавался голосъ какой-нибудь проснувшейся птички, потомъ все замирало снова. На дорожкѣ, шедшей вдоль ограды палисадниковъ, не встрѣчалось ни души. Въ призрачной тишинѣ нельзя было бы говорить громко даже въ томъ случаѣ, если бы рѣчь не шла о вещахъ, которыхъ не слѣдовало слушать постороннимъ ушамъ:

— Ну, что вы мнѣ скажете о поѣздкѣ въ Парижъ? — спросилъ Вилибальдъ у Стеллы. — Профессоръ, наконецъ, соглашается?

— И не думаетъ, — отвѣтила молодая женщина,

— Но вѣдь онъ же убиваетъ вашъ чудный талантъ!

— Скажите это человѣку, который не вѣритъ въ мой талантъ.

— Это невозможно! Какъ ни зачерствѣлъ (простите мнѣ рѣзкое выраженіе) вашъ супругъ, въ своемъ, такъ называемомъ, классицизмѣ, отрицая вашъ талантъ, онъ просто грѣшитъ противъ Святого Духа… я называю такъ искусство!

Стелла засмѣялась: — Точно вы вѣрите въ другого Святого Духа.

— Вы правы, но и того, во что я вѣрю — достаточно. И мнѣ тяжело, что въ васъ нѣтъ моей вѣры, что вы не почерпаете въ вѣрѣ мужества для смѣлаго рѣшенія.

— Какого?

— Бѣжать, просто бѣжать!

— Что вы говорите! Я замужемъ, у меня двое дѣтей!

— Да хоть бы четверо! Въ Парижѣ, только въ Парижѣ мо жете вы достигнуть своей цѣли и сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ должны, быть. Я говорю по опыту. Чѣмъ былъ я четыре года назадъ, допоѣздки въ Парижъ? Ученикомъ вашего супруга, то есть гусеницей, которая ползала съ полотна на полотно, покрывая ихъ сѣрой пряжей. Я считалъ это искусствомъ, а между тѣмъ это было только шаблонной работой, не имѣвшей большей цѣны, нежели пачкотня маляра, о которой только что говорилъ нашъ хозяинъ въ своей ужасной рѣчи. Первая же недѣля въ Парижѣ открыла мнѣ глаза. Мнѣ показалось, что Богъ только вчера создалъ весь міръ, такія яркія, свѣжія краски, такую силу свѣта увидалъ я въ немъ. До Парижа мнѣ и во снѣ не мерещилось ничего подобнаго. А вы, вы давно грезили обо всемъ этомъ… что я говорю! вы старались осуществить свои грезы, даже осуществляли ихъ! Вамъ нужно сдѣлать только одинъ шагъ, чтобы достигнуть высшей цѣли, а вы не хотите сдѣлать этого шага! Я не понимаю васъ, я могу съума сойти отъ того, что…

— Простите, — сказала Стелла, — я хочу немножко пройтись одна.

Слушая молодого человѣка, Стелла страшно волновалась; ея сердце билось все сильнѣе и сильнѣе. Вилибальдъ притягивалъ ее за руку къ себѣ, и она стала бояться, что онъ объяснитъ себѣ ея волненіе слишкомъ лестнымъ для себя образомъ; ей этого не хотѣлось.

— Я оскорбилъ васъ, многоуважаемая фрау? — сказалъ онъ.

— Чѣмъ же? — отвѣтила она. — Развѣ можетъ кто-нибудь оскорбиться, если другой человѣкъ безъ всякой эгоистической задней мысли выскажетъ ему свое убѣжденіе? Я не могу сомнѣваться въ томъ, что вы честно интересуетесь моимъ талантомъ, моимъ художественнымъ будущимъ. Въ Парижѣ я бы не избѣгала вашихъ совѣтовъ, вашей помощи.

— Еще бы! — подхватилъ Вилибальдъ. — Вы знаете, я пріѣхалъ сюда, только чтобы взглянуть на то мѣсто, въ которомъ безполезно износилъ столько паръ башмаковъ, будучи ученикомъ. Это было грустной цѣлью поѣздки, и двухъ мѣсяцевъ мнѣ вполнѣ довольно! Больше ничто не удерживаетъ меня здѣсь. Напротивъ, вотъ уже двѣ недѣли, я все собираюсь уѣхать, и если вы, вы…

— Пойдемте поскорѣе, а то тѣ подумаютъ, что мы толкуемъ съ вами Богъ вѣсть о какихъ тайнахъ. Что ты такъ бѣжишь, Астридъ!

Астридъ и ея спутникъ остановились. Альфредъ разсердился на то, что имъ помѣшали разговаривать; Астридъ же была рада возможности прервать бесѣду, начавшую подъ конецъ принимать странное направленіе.

Сначала они нѣсколько времени шли молча, другъ послѣ друга. Потомъ молодой человѣкъ заговорилъ:

— Осмѣлюсь спросить васъ, многоуважаемая фрау, передали-ли вы мои стихотворенія вашему мужу?

— Вы желали этого.

— Онъ прочелъ ихъ?

— Конечно, такъ какъ я его просила объ этомъ.

— Что же онъ сказалъ?

_{t,: --} Вы желаете слышать его подлинныя слова?

— Да, именно.

— Гете и Шиллеръ счастливы тѣмъ, что они не дожили до этого.

— Я вѣдь заранѣе зналъ его мнѣніе.

— Зачѣмъ же было ставить меня въ затруднительное положеніе?

— Я вамъ скажу это: вы были такъ добры, что нашли мои стихотворенія хорошими, больше — вы назвали ихъ удивительными. Далѣе: вы сомнѣваетесь въ себѣ, даже не цѣните, какъ слѣдуетъ, вашего послѣдняго романа, говорите, что начинаете вѣрить сужденію вашего мужа, который не находитъ въ васъ таланта. Теперь вы должны перестать сомнѣваться: сужденіе профессора должно для васъ значить не больше, чѣмъ приговоръ патріарха въ Натанѣ: «Еврей будетъ сожженъ». Боритесь, это будетъ борьбой не за вашу личность, а за ваше дѣло.

— Въ чемъ же вы видите разницу?

— Разница очень большая: когда вопросъ идетъ о личности человѣка, онъ можетъ соглашаться на уступки, когда на арену выступитъ борьба за дѣло — никогда!

— Что подразумѣваете вы въ данномъ случаѣ подъ словомъ дѣло?

— Какой странный вопросъ. Я говорю о нашемъ дѣлѣ, о дѣлѣ всѣхъ молодыхъ людей, не желающихъ завязнуть въ тинистомъ болотѣ старой рутины, которой такъ много въ поэзіи и во всякомъ искусствѣ, о дѣлѣ людей, не уважающихъ болѣе показныхъ достоинствъ, какъ бы высоко ни котировались они еще на ученомъ рынкѣ, о дѣлѣ людей, желающихъ оцѣнить эти достоинства по настоящему. Мы считаемъ постыднымъ переносить въ новое столѣтіе запыленные и истлѣвшіе уставы нашихъ отцовъ! Вотъ въ чемъ наше дѣло! Развѣ вы не считаете его своимъ?

— Да, да; но прошу васъ не такъ громко, — и Астридъ показала на фигуру своего мужа и его друга, шедшихъ шагахъ въ пятидесяти передъ ними, то скрываясь въ тѣни, то показываясь въ яркомъ лунномъ свѣтѣ.

— Ваша дѣятельность, — продолжалъ поэтъ, заглушая свой звонкій голосъ, — началась еще раньше моей. Когда я еще у бивалъ свое сознаніе въ университетѣ (хотя въ моей душѣ начинали являться сомнѣнія во всемогущество такъ называемыхъ кл не сиковъ новаго и стараго времени), вы, какъ я слышалъ отъ васъ же уже вполнѣ отрѣшились отъ стараго хлама. Правда, вы были въ дважды лучшихъ условіяхъ, нежели я: умъ и разсудокъ дѣвушекъ тоже связываютъ, но все же не такъ грубо, какъ наши Потомъ вы — датчанка…

— Только съ материнской стороны.

— И потому вмѣстѣ съ молокомъ матери впитали въ себя любовь къ естественному, къ тому, что есть, и ненависть къ неестественности, къ тому, относительно чего люди дѣлаютъ видъ, будто оно есть. Вы не выросли подъ ужаснымъ эстетическимъ давленіемъ Гетевско-Шиллеровскаго фетишизма. Если не у вашей колыбели, то вокругъ арены вашихъ дѣвическихъ игръ стояли образы Ибсена, Бьернсона, Арне Гарборга. Вы разсказывали мнѣ, какъ, взявъ романъ «Раскольниковъ» Достоевскаго^[1], вы проби рались къ себѣ въ комнату и при блѣдномъ свѣтѣ лампочки читали эту самую странную и вмѣстѣ съ тѣмъ самую правдивую изъ книгъ.

— Хорошее это было время, — тихо прошептала Астридъ.

— И оно можетъ вернуться, оно вернется, только дѣйствуйте. Время это наступитъ снова въ ту минуту, когда вы разорвете оковы, которыя позволили наложить на себя только потому, что забыли себя и свой долгъ относительно себя. О, многоуважаемая фрау, если бы я имѣлъ власть надъ вами, если бы геній, смотрѣвшій мнѣ черезъ плечо, когда я писалъ мои стихи, и имѣвшій ваши небесно прекрасныя, любимыя черты…

— Тише! — шепнула Астридъ, задыхаясь, — они подошли къ намъ. Ни слова больше, нѣтъ, нѣтъ. Ни сегодня и никогда-никогда!!!

Молодая женщина быстро обернулась.

— Мы не бѣжимъ, это вы ползете, какъ улитки.

— Арнольдъ! — позвала она.

— Эйльгардъ! — вторила ей Стелла, подошедшая съ Вилибальдомъ.

Голоса молодыхъ женщинъ прозвучали глухо, боязливо. Немудрено, что мужья не услыхали ихъ.

Впрочемъ, они бы не услыхали, что ихъ зовутъ, даже въ томъ случаѣ, если бы Астридъ и Стелла крикнули громче. Статный, высокій Арнольдъ спокойно двигался впередъ, значительно меньшая и болѣе худощавая фигурка Эйльгарда дѣлала сильные, живые

Жесты, по которымъ было легко понять, что разговоръ двоихъ друзей касался чего-то интереснаго для собесѣдниковъ.

— Тогда я рѣшительно не понимаю, зачѣмъ ты женился на ней! — вскрикнулъ Эйльгардъ.

— Выслушавъ твои іереміады, я имѣлъ бы полное право обратить къ тебѣ этотъ же вопросъ, — отвѣтилъ Арнольдъ.

— Іереміады! Милый другъ, мнѣ кажется, это слишкомъ сильное названіе для высказанныхъ мной опасеній относительно художественной будущности Стеллы. Въ послѣднее время мы съ нею часто споримъ изъ-за разницы въ мнѣніяхъ относительно искусства, но все это совершенно не касается нашей супружеской жизни, нашей любви, если ты хочешь. Между тѣмъ изъ твоихъ словъ я долженъ заключить, что…

— Насколько мнѣ помнится, я тоже не сказалъ ничего, что могло бы тебѣ дать право вывести такое нелестное для жены и меня заключеніе.

— Значитъ, я совершенно не понялъ тебя.

— Повидимому.

Оба прошли молча нѣсколько шаговъ. Вдругъ Эйльгардъ остановился.

— Послушай, Арнольдъ.

— Что?

— Какой нелѣпый тостъ предложилъ сегодня нашъ добрый Эмерихъ. Что мнѣ въ его безконечной мелодіи? Безконечная мелодія! Безконечное безуміе! Господь Богъ можетъ покоиться въ безконечной мелодіи, а мы, бѣдняки, земные артисты, должны стремиться уловить одну мелодію (т. е. въ данную мину ту) и не умереть отъ усилія; но я не то хотѣлъ сказать. Съ чего бишь я началъ?

— Съ рѣчи Эмериха.

— Да, да… Я хотѣлъ замѣтить, что въ одномъ отношеніи онъ правъ: мы, я говорю теперь о насъ двоихъ, — друзья съ колыбели, друзья на жизнь и на смерть, — а потому нехорошо, что мы, уже состарившіеся люди, стараемся играть въ прятки другъ съ другомъ, какъ играли сейчасъ.

— Я, право, не…

— Дай мнѣ высказаться! Могу-ли я ждать отъ тебя откровенности, когда самъ прячу отъ тебя правду, говорю, что я ненебыкновенно счастливъ въ супружествѣ, когда… Ну, чортъ возьми, пойми ты меня, наконецъ!

— Я тебя понялъ съ самаго начала, — глухо произнесъ Арнольдъ.

— Ну, вотъ видишь.

Друзья снова замолчали. Наконецъ, Эйльгардъ, на этотъ разъ не останавливаясь, глубоко вздохнулъ и снова заговорилъ:

— Просто непонятно! Эти дѣвушки были точно созданы для насъ, мы считали ихъ своими любимыми ученицами, намъ казалось, что именно мы сдѣлали изъ нихъ самостоятельныхъ служительницъ искусства. Онѣ смотрѣли на насъ, какъ на вѣчныхъ боговъ. А теперь! Ты знаешь или, вѣрнѣе, не знаешь, такъ какъ уже давно не заглядывалъ ко мнѣ въ мастерскую въ академіи…

— Я былъ такъ занятъ.

— Понятно! Я пишу четыре идеальныя картины для Гамбургскаго музея. Я тебѣ разсказывалъ объ этомъ.

— Помню!

— Картоны: весна и лѣто — готовы; когда я работалъ, она часто бывала въ мастерской, такъ какъ у нея было дѣло въ городѣ; она видѣла картины, но не говорила о нихъ ни слова. Сегодня утромъ я только что окончилъ «лѣто», какъ вдругъ входитъ она, замѣть — только для того, чтобы задать мнѣ вопросъ о хозяйствѣ. Я отвѣчаю. Она идетъ къ двери, даже не взглянувъ на картины. Это вывело меня изъ себя. Ну? — спрашиваю я. — Что? — говоритъ она. — Какъ ты находишь картоны? — Она на половину поворачиваетъ голову, смотритъ одно мгновеніе и говоритъ черезъ плечо, идя къ двери, знаешь, этакъ мимоходомъ: — Весна и лѣто? — прекрасно. Остерегайся третьяго. — Чего третьяго? — Скуки. — И ушла… Что ты скажешь?

— Salamen miseris, — прошепталъ Арнольдъ.

— Что это?

— Изрѣченіе Виргилія: имѣть товарища по несчастію, утѣшеніе въ страданіи.

— Странное утѣшеніе! Значитъ, ты испыталъ нѣчто подобное?

Арнольдъ боролся съ гордостью. Онъ не могъ рѣшиться, разсказать-ли другу о томъ, что нѣсколько дней тому назадъ, онъ не только перенесъ нѣчто подобное, но совершенно то же самое, или, вѣрнѣе, вынесъ гораздо большее оскорбленіе. Онъ долгое время работалъ надъ одной повѣстью, наконецъ, окончилъ ее и передалъ Астридъ съ просьбой прочитать эту вещицу и высказать о ней свое мнѣніе. Нѣсколько часовъ Арнольдъ съ напряженіемъ ждалъ жену; наконецъ, она вошла въ его комнату, положила рукопись къ нему на письменный столъ и, молча, пошла къ выходу, совершенно какъ Стелла изъ мастерской Эйльгарда. Онъ тоже, какъ Эйльгардъ, спросилъ жену: — Ну, что же? — а она, какъ Стелла, мимоходомъ отвѣтила: — Если я похвалю твою повѣсть — я солгу; если стану ее бранить, ты разсердишься; лгать я не могу, сердить тебя не хочу, а потому молчу.

Съ этими словами Астридъ ушла изъ комнаты.

Сердце Арнольда болѣзненно сжалось при воспоминаніи о тяжелой сценѣ, промелькнувшей въ его умѣ съ быстротою молніи. Въ намекѣ Стеллы на Шиллерское изреченіе о минезингерахъ было, по крайней мѣрѣ, остроуміе, потомъ вѣдь она невполнѣ была не права; отвѣтъ же Астридъ былъ и жестокъ и совершенно несправедливъ. Неужели разсказать объ этомъ униженіи? Никогда! Между тѣмъ у него противъ воли вырвалось: salamen miseris, и теперь было необходимо объяснить другу, почему онъ произнесъ эти слова.

— Съ какой точки зрѣнія взглянуть! — съ напускнымъ спокойствіемъ отвѣтилъ онъ. — Я уже привыкъ къ тому, что Астридъ, въ противоположность прежнему времени, часто сомнѣвается въ достоинствахъ моихъ произведеній и порицаетъ ихъ. Изъ этого я вывожу только одно заключеніе, а именно, что она не выросла въ той же мѣрѣ, какъ мои литературныя цѣли.

— Очень удобное объясненіе, — пробормоталъ Эйльгардъ.

— Извини, это въ порядкѣ вещей. Въ литературѣ существуютъ различныя ступени и не отъ каждаго таланта, напримѣръ, женскаго можно требовать и ждать, чтобы онъ поднялся выше, чѣмъ это позволяютъ его силы.

— Вѣрю, какъ дважды два четыре. Впрочемъ, tout comme chez nous, — снова буркнулъ Эйльгардъ.

— Не совсѣмъ; существуетъ чувствительная разница и въ нашихъ произведеніяхъ и въ критикѣ, о которой главнымъ образомъ идетъ рѣчь. Поэзія витаетъ въ невидимомъ мірѣ мыслей и ощущеній, живыхъ только для разума и сердца среди образовъ, видимыхъ лишь для духовныхъ глазъ. Живопись касается міра видимаго, живетъ видимымъ. То, что изображаетъ живопись, можетъ видѣть каждый хорошо организованный глазъ — видѣть и судить. Въ вашемъ искусствѣ нѣтъ тайнъ. Потому, когда твоя жена…

— Вполнѣ ясно! — вскрикнулъ Эйльгардъ. — Чортъ возьми, я никогда не думалъ, что ты выскажешь такое… такую… ну, я не могу придумать парламентскаго выраженія. Въ живописи-то нѣтъ тайнъ? Въ ней тысячи, сто тысячъ тайнъ, столько тайнъ, что голова начинаетъ кружиться при мысли о нихъ. Но вѣдь ты говоришь это только для того, чтобы разсердить меня?

— Совсѣмъ нѣтъ.

— Ты хочешь разсердить меня, такъ какъ ты знаешь, что я далеко не такъ высокомѣрно смотрю на литературу твоей жены, какъ ты.

— А я умѣю цѣнить живопись твоей жены лучше, нежели ты.

— Только вѣдь не я одинъ признаю талантъ фрау Астридъ.

— Совершенно тоже могу сказать о талантѣ твоей жены.

— Я еще никогда не отрицалъ въ моей женѣ большого таланта, — запальчиво произнесъ Эйльгардъ.

— Тоже самое я vice versa могу сказать о себѣ, — произнесъ Арнольдъ.

— Но Стелла вступила на фальшивую дорогу.

— Точно также, какъ Астридъ, — возразилъ Арнольдъ. — И это кончится тѣмъ, что ея талантъ погибнетъ.

— Меня тоже сильно безпокоитъ литературная будущность Астридъ.

— Счастье, что этотъ Вилибальдъ собирается вернуться въ Парижъ.

— Ты полагаешь, что онъ имѣетъ вредное вліяніе на Стеллу?

— Несомнѣнно! У него громадный талантъ; но онъ безуменъ, безуменъ, безуменъ!

— Точно такъ же, какъ Альфредъ.

— И подумать, что мы видѣли въ нихъ нашихъ горячихъ послѣдователей.

— А въ нашихъ женахъ — ученицъ, подающихъ намъ полныя надежды.

— Можно взбѣситься отъ этого.

— Это очень грустно.

Друзья остановились. Ихъ дачи были рядомъ; общая крыша покрывала домики. Арнольдъ и Эйльгардъ за-разъ вынули по ключу и въ одно и то же мгновеніе открыли калитки. Оба они въ первый разъ обернулись назадъ и увидали отставшихъ, шедшихъ теперь вмѣстѣ. Свѣтъ мѣсяца обливалъ всю группу.

— Avanti, avanti! — нетерпѣливо крикнулъ Эйльгардъ.

Его другъ стоялъ подлѣ открытой калитки, низко опустивъ о лову. Эйльгардъ съ смущенной улыбкой тихо произнесъ:

— Послушай, Арнольдъ.

— Что?

— Вѣдь разногласіе во взглядахъ на искусство, на технику и т. д. не имѣетъ никакого вліянія на любовь, какъ по твоему?

Арнольдъ поднялъ голову.

— Желать и не желать одного и того же — квинтэссенція истинной дружбы, — сказалъ Саллюстій.

— Ахъ, что онъ понималъ! Кромѣ того, здѣсь дѣло идетъ не о дружбѣ, а о любви.

— Дружба — лучшая часть любви.

— Знаешь ты, старина, я думаю иначе… Наконецъ-то, вы!

— Да, вы страшно бѣжали, — сказала Стелла.

— Дамы совсѣмъ запыхались, — замѣтилъ Вилибальдъ, отдавая Стеллѣ пелеринку, которую онъ несъ.

Эйльгардъ не замѣтилъ, чтобы молодыя женщины запыхались отъ ходьбы… Напротивъ, его поразило, что и онѣ, и ихъ спутники были очень блѣдны, вѣроятно, отъ луннаго свѣта. Значитъ, въ «Волшебной ночи», которую онъ писалъ для выставки, положительно слѣдовало бы посвѣтлить лица и тѣла эльфовъ, кружащихся въ хороводѣ подъ лучами мѣсяца. Жаль! Картину необходимо отправить завтра въ двѣнадцать часовъ, а переписать съ полдюжины фигуръ не пустяки. Но лучше переписать ихъ, чѣмъ слышать упреки за коричневые тона.

— Доброй ночи! — сказалъ онъ, увлекая Стеллу въ калитку и, запирая дверцу на ключъ.

— Доброй ночи!

— Доброй ночи!

Обѣ четы вошли въ свои домики. Вилибальдъ и Альфредъ пошли по направленію къ городу.

*  *  *

До города было далеко и дорога не стала короче оттого, что молодые люди упорно молчали. Къ счастью, на главной улицѣ предмѣстья они встрѣтили вагонъ конно-желѣзной дороги; Альфредъ и Вилибальдъ сѣли въ него а, по прежнему молча, доѣхали до соборной площади. Тутъ имъ предстояло разстаться. Мастерская Вилибальда и его жилое помѣщеніе находилось въ Нейштатѣ. Альфредъ жилъ недалеко отъ редакціи, въ одномъ изъ узкихъ переулковъ стараго города.

Альфредъ и Вилибальдъ, протянувъ другъ другу руки, сказали:

— Доброй ночи! Спите спокойно! — и собрались было разойтись, какъ вдругъ Альфредъ замѣтилъ: — Собственно говоря намъ слѣдовало бы выпить по стакану пива.

— Хорошо, — сказалъ Вилибальдъ, — гдѣ?

— Новое кафе на терассѣ еще открыто.

— Хорошо.

— То есть хорошо въ томъ случаѣ, если вы находитесь въ такомъ пріятномъ положеніи, что будете въ состояніи заплатить за меня. Сегодня я отдалъ послѣднюю марку на чай и послѣдніе гроши истратилъ на конно-желѣзную дорогу.

— Я нахожусь въ томъ пріятномъ положеніи, о которомъ вы говорите.

— Danque andiamo!

Черезъ нѣсколько минутъ молодые люди уже сидѣли на верандѣ, въ защищенномъ мѣстѣ. Передъ ними струилась широкая темная рѣка; отраженія фонарей на мосту дрожали въ водѣ. Мѣсяцъ такъ далеко отодвинулся на западъ, что стоялъ теперь позади молодыхъ людей; они видѣли только его свѣтъ, падавшій на стѣны длинныхъ строеній, вытянувшихся вдоль берега. Запоздавшій пароходъ прошелъ внизъ по рѣкѣ; вѣроятно, на его палубѣ помѣщалось цѣлое общество, возвращавшееся съ увеселительной прогулки. Навѣсъ и мачты парохода были увѣшаны пестрыми фонариками; подъ ними виднѣлись люди, одѣтые по праздничному.

— Можно это написать? — спросилъ Альфредъ, указывая на ночную картину, разстилавшуюся передъ ихъ глазами.

— Теперь можно все писать, должно писать все, — отвѣтилъ Вилибальдъ.

— Все можетъ и должно быть выражено — девизъ импрессіонизма, а мы въ настоящую минуту стоимъ подъ его знаменемъ.

— Долго-ли протянется его господство?

— Кто знаетъ? Одно вѣрно: мы не впадаемъ въ условность, которую съ такимъ жаромъ защищаемъ, милѣйшій Эйльгардъ. Она брошена на вѣки.

— Какъ та поэзія, которую проповѣдуетъ милѣйшій Арнольдъ въ своихъ стихахъ и повѣстяхъ. Выпьемъ!

— Выпьемъ!

— Молодые люди хлебнули изъ кружекъ и нѣсколько мгновеній курили молча. Пароходъ присталъ къ набережной. Часть пассажировъ, мужчинъ и дамъ, высадилась на терассу. Недавно почти пустое кафе наполнилось шумомъ и смѣхомъ.

— Они навѣрное больше веселились сегодня вечеромъ, нежели мы, — съ досадой сказалъ Альфредъ.

— Не знаю, — отвѣтилъ Вилибальдъ. — Я получилъ то, что хотѣлъ; конечно, вы…

— Что вы хотите сказать? — спросилъ Альфредъ. Онъ поднялъ голову и сердито взглянулъ на друга.

— Mon Dieu! ровно ничего, — равнодушно отвѣтилъ Вилибальдъ, стряхивая пепелъ съ сигары. — То есть я замолчу, если васъ оскорбитъ мое замѣчаніе насчетъ того, что я не завидую вашей flirtation съ фрау Арнольдъ.

— А между тѣмъ, вы, какъ живописецъ, должны бы восхищаться ея красотой.

— Я согласенъ; старикъ Гете сказалъ бы, что она Юнона Лудовизи и такъ далѣе… Но мы, mon cher, уже перестали бредить всѣмъ этимъ, слава Богу. А вы нѣтъ?

— Сказать по чести…

— Въ видѣ исключенія.

— Нельзя-ли безъ сарказмовъ? Въ стеклянный домъ не бросаютъ камнями, а вы живете въ достаточно прозрачномъ жилищѣ. Держу пари, что фрау Эйльгардъ для васъ не больше, чѣмъ для меня фрау Арнольдъ.

— Вы проиграли: я на полголовы больше Стеллы, а вы на полголовы ниже Астридъ.

— Вы отлично понимаете, о чемъ я говорю.

— Конечно, понимаю, mais que voulez-vous? Берешь въ дорогѣ все, что встрѣчается на пути. Я хочу только дождаться открытія выставки и насладиться своимъ торжествомъ надъ бараньимъ стадомъ, потомъ снова уѣду въ Парижъ.

— Со Стеллой?

— Какъ вы догадливы!

— Можетъ быть. Во всякомъ случаѣ у меня очень острый слухъ; да къ тому же вы нѣсколько разъ такъ возвышали вашъ нѣжный голосъ.

— Что вы нашли мужество въ первый разъ въ жизни сдѣлать признаніе въ любви?

— Для молодой, красивой женщины — это лучшее утѣшеніе въ сердечномъ огорченіи.

— Вѣрно! только это не вполнѣ безопасное дѣло. Иногда случается, что утѣшителей ловятъ на словѣ.

— Это было бы…

— Чортъ возьми, какъ плохо! Аминь. Выпьемъ еще по стаканчику… Кельнеръ!

Принесли свѣжаго пива. Друзья нѣсколько минутъ задумчиво курили и пили.

— Удивительно, — началъ опять Альфредъ.

— Что? — спросилъ художникъ и закурилъ новую сигару.

— Когда четыре года тому назадъ я пріѣхалъ сюда, Эйльгардъ только что женился на Стеллѣ. Она хотѣла ѣхать въ Парижъ, но осталась здѣсь и здѣсь отпраздновала свою свадьбу. Вы восхищались молодой женщиной — вашимъ товарищемъ по искусству, но восхищались и профессоромъ, вашимъ учителемъ. Вы говорили: вотъ это бракъ — такъ бракъ. Ей Богу, вы это говорили, я даже помню когда и гдѣ! Когда музыкантъ, поклонникъ вѣчной мелодіи, съ полнымъ убѣжденіемъ воспѣвалъ счастье своихъ друзей и вы посмотрѣли на меня своимъ ужаснымъ ироническимъ взглядомъ, я вспомнилъ все это.

— Моя иронія стоила той святой мины, съ которой вы слушали рѣчь Эмериха.

— Ну, это въ сторону. Я, какъ психологъ, интересуюсь супругами, а въ васъ цѣню наблюдательность.

— Очень мило!

— Я считаю васъ человѣкомъ, который, если ему вѣритъ, имѣлъ столько liaisons…

— Пожалуйста!

— Что у него, конечно, явился извѣстный опытъ въ этомъ отношеніи.

— И я не скрываю результатовъ этого опыта, — подтвердилъ художникъ, поглаживая свою бородку à la Henri IV. — Вы питаете къ моей житейской мудрости большое уваженіе (что вполнѣ понятно), но чтобы оно еще выросло, мнѣ придется снова доказать свою опытность. Но дальше. И такъ, четыре года тому назадъ они женились, потому что весьма походили другъ на друга, а теперь готовы разстаться, какъ разъ на томъ же основаніи.

— Я не вижу ни капли сходства между ними, — сказалъ Альфредъ.

— Потому что вы смотрите пои ерхностно. Единственная существенная разница между супругами — возрастъ. Когда онъ женился, ему было сорокъ лѣтъ, а ей только что минуло двадцать. Впрочемъ, это не играетъ никакой роли. Напротивъ, можно сказать, что въ большинствѣ случаевъ разница лѣтъ — гарантія супружескаго счастья. Но во всемъ остальномъ! Развѣ они оба не смотрятъ легко на жизнь, не весело относятся къ ней? Развѣ они оба не готовы каждую минуту сдѣлать то или другое безуміе? Развѣ кто-либо изъ нихъ способенъ вести правильную жизнь? Развѣ они оба не похожи на дѣтей, протягивающихъ руки ко всему, что блеститъ, руки, между пальцевъ которыхъ падаетъ все, и золото и ртуть. Милый другъ, подобное сходство мужа съ женой невыносимо. Оно страшно дѣйствуетъ на нервы, вселяетъ ужасъ, какъ видъ двойника. Вы понимаете мою мысль?

— Вполнѣ, но…

— Дайте мнѣ досказать! То, что четыре года тому назадъ представлялось супругамъ сладкимъ, какъ пряникъ — теперь кажется горькимъ, какъ желчь. Конечно, это произошло не внезапно, а peu à реи, съ теченіемъ времени. Я былъ вдали отъ Мадрида въ то время какъ разыгралась вся эта исторія, тѣмъ не менѣе, я могу таюр хорошо нарисовать всѣ фазисы происходившей метаморфозы, точно былъ все время съ ними. А propos, прекрасная тема для романа, рекомендую вамъ! Итакъ, сперва супруги испытывали самую безумную радость, видя одинъ въ другомъ свое изображеніе, повторяющее всѣ его ужимки и гримасы; конечно, это могло быть занимательно. Подумайте, каждый изъ нихъ заранѣе угадывалъ, что подумаетъ другой въ извѣстномъ случаѣ, что онъ скажетъ черезъ секунду, такъ какъ самъ думалъ и говорилъ именно это. А tempo смѣяться, а tempo плакать. Какое добавленіе къ собственному существованію! Чистое раздвоеніе. Подобная жизнь — ѣзда въ экипажѣ, гуттаперчевыя шины котораго смягчаютъ каждый толчекъ. Трудно не заснуть подъ нѣжную качку. Вѣроятно, есть супруги, которые хорошо выносятъ это и спятъ до самаго конца. Можетъ быть, мой профессоръ могъ бы спать долго, но фрау Стелла, слава Богу, создана изъ другого матеріала, Стелла проснулась и вспомнила, что она сама имѣетъ кое-какое значеніе, что она рождена не только для того, что быть эхо своего мужа, ей захотѣлось, чтобы и мужъ ея тоже былъ чѣмъ-нибудь болѣе значительнымъ, чѣмъ ея эхо. Это произвело переломъ. Какъ наружно выразить то, что произошло въ ней? Какое понятное для себя и для другихъ воплощеніе придать этой перемѣнѣ? — думала она. — Очень просто: слѣдовало нанести ударъ въ самое чувствительное мѣсто для противника, которымъ въ данномъ случаѣ явился супругъ. Его чувствительное мѣсто — область общаго искусства. Сперва Стелла послушно слѣдовала за нимъ, подражала ему; она была подавлена рабствомъ такъ называемой общности духа. Слѣдовало поднять революцію. Прежде она писала пейзажи à la Ратманъ, Преллеръ, Ширмеръ и tutti quanti, какъ добрѣйшій Эйльгардъ. Она, бывало, торжествовала, когда зрители не отличали ея картинъ отъ его. Возмутившись, она рѣшила взяться за жанръ и за портреты, и внезапно поняла все значеніе «plein air», увидала, что у живописи существуютъ другія цѣли, нежели миссія баюкать покой филистеровъ, даватъ имъ лишнее наслажденіе въ лѣнивой жизни. Вотъ вамъ картина художественной эмансипаціи Стеллы. И когда я вспоминаю, что у нея не было ни малѣйшей возможности видѣть настоящія картины, что она не была въ Парижѣ и знаетъ только понаслышкѣ, да по плохимъ гравюрамъ, или еще худшимъ фотографіямъ, произведенія Милле, Руссо, Бастьенъ-Лепажа и всѣхъ этихъ божественныхъ художниковъ, а между тѣмъ сдѣлала такіе шаги впередъ — я говорю: преклонитесь передъ энергической женщиной; несмотря на все, она уйдетъ дальше, чѣмъ Марія Башкирцева.

— Кто это Марія Башкирцева?

— Ангелъ въ образѣ человѣка, котораго завистливые боги отозвали къ себѣ. Прочтите ея дневникъ, онъ только что появился въ печати. У Стеллы есть эта книга, она дастъ вамъ ее, если уже сама дочитала. Однако, вы еще не поблагодарили меня за превосходную тему для романа, которую я вамъ далъ gratis.

— Къ несчастію, я уже зналъ ее.

— Будто?

— Я бы могъ вамъ разсказать всю эту исторію; только personae dramatis назывались бы у меня Арнольдъ и фрау Астридъ, а борьба происходила бы не изъ-за «живописи», а изъ-за «литературы».

— Гмъ! — произнесъ Вилибальдъ. — Я подозрѣвалъ, что у нихъ происходитъ нѣчто подобное, но у меня было такъ много собственныхъ заботъ… Значитъ, тамъ то же самое. Впрочемъ, обѣ пары живутъ подъ одной крышей, тутъ не спасетъ и брандмауеръ. Ну, рѣшайтесь и разскажите все ab ovo. Я только теперь познакомился съ фрау Астридъ.

— Вѣдь она пріѣхала сюда, когда вы уже были въ Парижѣ.

— Она явилась изъ Даніи?

— Да, изъ Копенгагена. Ея отецъ нѣмецъ, переселившійся въ Данію. Онъ судостроитель, судохозяинъ или что-то въ этомъ родѣ; онъ очень богатъ. Ея мать была датчанкой и давно умерла. Отецъ Астридъ женился во второй разъ и опять на датчанкѣ. Повидимому, между мачихой и падчерицей не существовало полнаго согласія; взрослая Астридъ и молодая мачиха обѣ хотѣли властвовать.

— Бываетъ, — произнесъ Вилибальдъ.

— Безхарактерный отецъ…

— Понятно!

— Былъ на сторонѣ жены; enfin Астридъ это надоѣло и такъ какъ она была вполнѣ независима…

— Прекрасно! — наслѣдство матери?

— У ея матери было состояніе, и кромѣ Астридъ она не имѣла дѣтей. Но если вы будете меня каждую минуту прерывать, Вилибальдъ…

— Дурная привычка! простите. Я не буду больше; прошу васъ, продолжайте.

— Вы совсѣмъ сбили меня съ толку. О чемъ бишь я говорилъ?

— О бѣгствѣ фрау Астридъ.

— Вѣрно; она дѣйствительно бѣжала; въ одно прекрасное утро Астридъ исчезла и черезъ Гамбургъ и Берлинъ пріѣхала сюда.

— Несчастная… pardon. Я не буду больше перебивать; только когда слышишь, что человѣкъ дѣлаетъ безграничное безуміе и пріѣзжаетъ сюда…

— Кому вы говорите это! Въ теченіе четырехъ лѣтъ я разъ десять стоялъ тамъ, внизу, на набережной и серьезно размышлялъ, не броситься-ли мнѣ въ воду, пока я еще не успѣлъ сойти съ ума. Я могъ и могу сказать о себѣ вмѣстѣ съ Овидіемъ: Barbarus hic ego sum quia non intelligus ulli.

— Смѣю вамъ замѣтить, что вы уклонились отъ вашего разсказа.

— Простите! Мы оба съ вами испытали чувство удушливаго одиночества и сошлись въ мнѣніяхъ.

— Понятно: les beaux esprits, но скажите-ка, почему фрау Астридъ пріѣхала именно сюда.

— Въ то время здѣсь была ея тетка съ материнской стороны, жившая прежде въ Петербургѣ и пріѣхавшая въ нашъ городъ учиться нѣмецкому языку. Какъ вы знаете, сюда пріѣзжаетъ множество иностранцевъ съ этою цѣлью.

— И несчастные распускаютъ уши, слушая ужасный жаргонъ, на которомъ говорятъ здѣсь, называя его нѣмецкимъ языкомъ. Фрейлейнъ Астридъ тоже пріѣхала съ этимъ похвальнымъ намѣреніемъ?

— Нѣтъ, даже свиданіе съ теткой было однимъ предлогомъ. Въ сущности же она хотѣла — вы не угадаете, чего?

— Познакомиться съ геніальнѣйшимъ представителемъ молодыхъ нѣмецкихъ литераторовъ?

— Въ то время меня еще нельзя было назвать такъ; кромѣ того, тогда она не знала ни строчки изъ тѣхъ немногихъ моихъ произведеній, которыя были уже напечатаны. Она — вы разсмѣетесь — она восхищалась Арнольдомъ; она знала всѣ его конфектные стихи, а лоретныя повѣсти даже перевела на датскій языкъ. Не понимаю, какъ могла Астридъ увлечься имъ, когда она, такъ сказать, выросла на скандинавской великой литературѣ. Теперь она сама не понимаетъ, почему ей такъ нравились его повѣсти, романы и стихи. Фрау Астридъ хотѣла лично познакомиться съ профессоромъ, что было легко осуществимо. Вы знаете или, вѣрнѣе, не знаете, что Арнольдъ задумалъ тогда прочитать цѣлый рядъ публичныхъ лекцій о литературѣ. Все, что въ этомъ гнѣздѣ претендуетъ на образованіе, собиралось слушать его, даже дворъ, высшее общество — tout le monde. Вы сегодня слышали, какъ онъ говорилъ, но это еще слабый образецъ. Какъ всѣ патетическіе люди, онъ шелъ на полныхъ парусахъ по глубокому фарватеру. А полные періоды, знаете, поднимаются и опускаются точно атлантическія волны. Было тоже на что посмотрѣть, когда онъ стоялъ, выпрямивъ станъ и откинувъ голову.

— Онъ, дѣйствительно, поразительно красивъ.

— Въ жанрѣ Астридъ, о которой вы сію минуту говорили, что она нехороша собой.

— Объ этомъ потомъ. Продолжайте.

— Астридъ всегда сидѣла въ одномъ изъ переднихъ рядовъ, на одномъ и томъ же стулѣ. На первой же лекціи она поразила меня, и во время слѣдующихъ чтеній я всегда становился у стѣны въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея и наблюдалъ за нею.

— Мнѣ кажется — love’s labour lost.

— Въ то время — да. Она меня не замѣчала, такъ какъ ея взглядъ не отрывался отъ лектора — чистый гипнотизмъ, понятно, дѣйствовавшій взаимно. Съ третьей же лекціи онъ говорилъ только для нея. Мнѣ каждый разъ казалось, что вмѣсто того, чтобы начать словами «милостивые государи и милостивыя государыни», онъ скажетъ: «моя дорогая, любимая, единственная» или что-либо въ этомъ родѣ. Злость брала всѣхъ. Всѣ женщины безъ исключенія были по уши влюблены въ красавца-профессора. Еще немножко и всѣ онѣ перемерли бы, и профессору пришлось бы читать передъ пустыми скамейками. Однажды онъ говорилъ о «Promessi sposi». Если бы вы слышали, что за хихиканье поднялось въ залѣ! Многія дамы чуть не задохлись за своими носовыми платками. Это было послѣднимъ ударомъ. Черезъ два дня Астридъ разослала объявленія о своей помолвкѣ. Фрау Астридъ не любитъ шутокъ!

— Если это такъ, я и не шутилъ бы съ нею.

— Кто говоритъ вамъ, что я шучу?

— Если дѣло серьезно, тѣмъ хуже для васъ; потому что сами вы не умѣете легко относиться къ жизни, что ясно видно по вашему оскорбленному лицу. Однако, revenons à nos moutons. Когда же въ фрау Астридъ ожила бацилла оппозиціи?

— Черезъ годъ послѣ свадьбы она дала прочитать мнѣ одну свою новеллу. Вещь эта составляла діаметральную противоположность съ тѣмъ, что она до сихъ поръ помѣщала въ различныхъ благонамѣренныхъ тихенькихъ журналахъ подъ чужимъ именемъ.

— Почему подъ чужимъ именемъ?

— Потому что онъ не хотѣлъ и слышать о ея литературѣ.

— Этакій… я бы сказалъ что!

— Только на этомъ условіи онъ милостиво позволилъ ей писать.

— Вы говорите, что новая повѣсть была въ другомъ родѣ?

— Я бы спорилъ, что не она написала ее. Стиль, тонъ, все измѣнилось, toto genere. А сюжетъ! Чортъ возьми! Нашъ братъ и то не посмѣлъ бы избрать его.

— Знаю я это; когда дамы снимаютъ чепцы съ головы, онѣ ихъ бросаютъ черезъ самыя высокія крыши. Понятно!

— Понятно! Но дѣло пошло не особенно быстро. Я попросилъ Астридъ не печатать новеллы, сказавъ, что самъ помѣщу ее. Ну, мнѣ пришлось таки помучиться; наконецъ, я отыскалъ новый журналъ, желавшій въ первомъ номерѣ дебютировать чѣмъ-нибудь очень пикантнымъ. Я и до сихъ поръ удивляюсь, какъ Арнольда не сразилъ ударъ, когда онъ узналъ все.

— Незавидное положеніе было и у васъ.

— Не такое ужь дурное. Профессоръ не зналъ, да и до сихъ поръ не знаетъ, что я замѣшался въ дѣло. Потомъ мнѣ стало легко сбывать ея вещи.

— Но вѣдь въ здѣшнемъ сплетническомъ городишкѣ нельзя надолго сохранить тайну псевдонима.

— Она и не сохранила ее. Астридъ съ мужемъ просто прячутъ головы въ песокъ; профессоръ зарывается особенно глубоко. Теперь этому конецъ. Слѣдующій романъ Астридъ выйдетъ подъ ея настоящимъ именемъ.

— Это будетъ занимательно. Ну, Альфредъ, скажите мнѣ еще, пока кельнеръ не успѣлъ окончательно потушить свѣтъ, вѣдь вы тоже, насколько мнѣ помнится, не всегда были такимъ крайнимъ послѣдователемъ натурализма, какъ теперь.

— Боже мой! каждый человѣкъ въ началѣ жизни — ребенокъ. Вы тоже не начали съ импрессіонизма.

— Конечно. Приходится платить за науку. Къ счастью, такой цѣной покупается право потомъ бранить своихъ учителей… Кельнеръ!

Молодые люди вышли изъ кафе позже всѣхъ. Когда они спускались съ террасы, Альфредъ остановился и сказалъ:

— Знаете, вѣдь о главномъ-то мы съ вами и не поговорили?

— А что главное?

— Женщины!

— По моему, мы только и говорили о женщинахъ.

— Скажите правду, Вилибальдъ, вы дѣйствительно не находите Астридъ красавицей?

— Ахъ, Боже мой! Ну да, если это васъ успокоитъ. Но пойдемте дальше, здѣсь чертовски дуетъ.

Вилибальдъ разстался съ Альфредомъ у моста.

— Сантиментальный дуракъ съ путаницей въ головѣ, — прошепталъ живописецъ; онъ надвинулъ шляпу какъ можно глубже и застегнулъ пальто, чтобы защититься отъ холоднаго ночного вѣтра, дувшаго съ рѣки. — Этотъ Альфредъ еще обожжется!

Альфредъ стоялъ на площади и смотрѣлъ на мѣсяцъ, висѣвшій надъ дворцомъ, точно раскаленное ядро, и заливавшій своимъ мистическимъ свѣтомъ фантастическій соборъ и великолѣпный театръ.

— Мѣсяцъ тухнетъ. Вотъ два храма, въ которыхъ приносятся жертвы ложнымъ богамъ. А тутъ на одинокой темной площади стою я, поэтъ, и въ моемъ сердцѣ восходитъ солнце, сіяющее троякимъ свѣтомъ: истинной религіи, истиннаго искусства и истинной любви! Нужно это выразить въ стихотвореніи. Великолѣпно! Конечно, свободнымъ размѣромъ и безъ риѳмы. Ахъ, Астридъ!

Альфредъ снялъ шляпу и провелъ рукой по рыжимъ, коротко подстриженнымъ волосамъ. Изъ-за собора налетѣлъ порывъ вѣтра, заставилъ его надѣть шляпу и подумать о пальто, которое онъ оставилъ дома изъ-за того, что оно не было достаточно элегантно; это напомнило ему и о пустомъ кошелькѣ.

— Да! Почему я не сдѣлался живописцемъ; съ моимъ талантомъ ко всему я могъ бы писать картины! Этотъ Вилибальдъ, у него золота куры не клюютъ. Нахалъ! Надѣюсь, фрау Стелла въ концѣ концовъ отдѣлается отъ него.

*  *  *

Астридъ вышла изъ задней двери своего домика, остановилась на порогѣ, прикрывъ рукой глаза отъ утренняго весенняго солнца, и посмотрѣла въ садъ Эйльгарда. Она могла видѣть все его протяженіе, такъ какъ только низкая загородка раздѣляла маленькія сосѣднія владѣнія. Въ саду Эйльгардовъ не было никого.

— Тѣмъ лучше, — прошептала она. — Иначе я пустилась бы въ откровенности, а потомъ стала бы каяться въ этомъ. Ахъ, я въ такомъ настроеніи, въ такомъ ужасномъ настроеніи!

Молодая женщина спустилась къ небольшой круглой дерновой площадкѣ; по срединѣ лужка билъ маленькій фонтанъ, метра въ два высоты. Его тонкая струйка падала въ каменный бассейнъ, шириной въ метръ. Въ водѣ плавали маленькія золотыя рыбки.

— Кукольный хламъ, — прошептала Астридъ. — Какъ могла я такъ долго выносить его!

Она перевела свой мрачный взглядъ на украшенныя цвѣтами клумбы. Они съ Арнольдомъ собственноручно вскапывали грядки, собственноручно сажали цвѣты, собственноручно усыпали гравіемъ широкія дорожки между клумбами. Вонъ тамъ по вечерамъ сиживали они въ бесѣдкѣ, которая сдѣлалась бы тѣнистой, если бы дикій виноградъ не росъ такъ медленно. Она вспомнила, какъ они бывало склонялись другъ къ доугу и улыбались, когда первенецъ Стеллы начиналъ пѣть голосомъ, который былъ способенъ, разбудить мертваго. Какъ искренне желала тогда Астридъ имѣть ребенка! Съ какой горькой улыбкой думала она теперь о томъ, что ея желаніе не исполнилось, и за то одними узами меньше лежало на ней.

Какъ все это случилось? Чего ждетъ она еще послѣ сегодняшняго утра?

Глаза Астридъ опустились, густыя брови сдвинулись, губы крѣпко сжались. Она ходила взадъ и впередъ по садику въ узкой полоскѣ тѣни, которую стѣна сосѣдняго дома бросала на дорожку. Прошло долгое время. Наконецъ, страшный крикъ одногоизъ дѣтей Стеллы прервалъ тяжелыя думы Астридъ. Вслѣдъ за тѣмъ раздался крикъ и второго ребенка.

— Невыносимо! — прошептала Астридъ. — Нельзя ни минуты быть спокойной. А она, разумѣется, за горами. Этакій безтолковый домъ!

Дѣти продолжали кричать. Очевидно, никто не слышалъ ихъ плача. По обыкновенію, чтобы имѣть покой ей самой, слѣдовало пойти унять Ганса и Грету.

Астридъ открыла деревянную калиточку и сейчасъ же увидала кусокъ стараго ковра, натянутый между двумя кольями. Онъ служилъ навѣсомъ для дѣтей. Повидимому, полуторогодовую Грету посадили подъ коверъ, но теперь она безпомощно лежала на желудкѣ въ пескѣ и кричала изо всѣхъ силъ. Трехлѣтній Гансъ, вѣроятно, такъ испугался ея плача, что упалъ съ своего стула на спину и тоже громко кричалъ, словно жалуясь на судьбу безжалостному синему небу.

Хотя на душѣ Астридъ было очень тяжело, она засмѣялась, видя эту комическую картинку. Молодая женщина подняла дѣтей, которыя сейчасъ же успокоились, и громко позвала служанку Стеллы Луизу.

Служанка вышла изъ дверей и увидала, профессоршу; ея недовольное лицо сейчасъ же разгладилось; она подбѣжала къ дѣтямъ съ лицемѣрно-участливой поспѣшностью.

— Вамъ слѣдовало бы лучше смотрѣть за дѣтьми, когда вашей госпожи нѣтъ дома.

— Боже мой, фрау професссорша, у меня было дѣло въ домѣ. Дѣти играли такъ спокойно. Многоуважаемая фрау, могли сами слышать какъ дѣти плачутъ. Онѣ тамъ.

Луиза опустилась на колѣни, отерла платкомъ носикъ Греты и показала на садовый домикъ, который Стелла превращала лѣтомъ въ мастерскую.

Служанка подняла малютку, Гансу протянула руку и пошла домой, такъ какъ дѣтямъ, очевидно, хотѣлось спать.

Въ эту минуту на порогѣ домика появилась Стелла. Она держала въ рукѣ книгу, заложивъ пальцемъ страницу.

Она была еще въ капотѣ; пряди ея темныхъ вьющихся волосъ выбивались во всѣ стороны.

— Ты здѣсь, — вскрикнула она. — Гдѣ же ребята? кажется, они тутъ кричали!

Она съ удивленіемъ оглянулась кругомъ своими черными большими глазами.

— Ты не ошиблась, — сухо отвѣтила Астридъ и пошла прочь.

Стелла подбѣжала къ ней.

— Что съ тобой, мое сокровище? Я такъ рада видѣть тебя, а ты такъ же мало расположена разсуждать, какъ Гретхенъ въ Фаустѣ. Это не очень-то пріятно!

— Я немного разстроена. Извини меня.

— Ну я не отпущу тебя. Мнѣ многое нужно сказать тебѣ.

— Я тоже хотѣла поговорить съ тобой, но лучше отложимъ это до другого раза.

— Я вижу, что ты хочешь меня бранить; ужь брани теперь же. Однако, здѣсь того и гляди получишь солнечный ударъ. Войдемъ въ мастерскую. Мнѣ хотѣлось кое-что показать тебѣ.

— Кажется, ты все отправила на выставку?

— Да, кромѣ послѣдней, лучшей моей вещи; я завтра отошлю ее. Завтра послѣдній срокъ. Впрочемъ, Вилибальдъ говоритъ, что онъ можетъ устроить, чтобы мою вещь приняли на день, на два позже срока. Ну, что ты скажешь?

Астридъ вошла за Стеллой въ небольшую простую комнату съ окномъ, занимавшимъ почти всю стѣну и завѣшаннымъ до половины. Посреди мастерской на мольбертѣ стоялъ поразительно похожій, готовый или почти готовый портретъ Вилибальда. Казалось, было невозможно лучше изобразить его блѣдное лицо съ остроконечной бородкой, большіе сѣрые полузакрытые рѣсницами глаза, умѣвшіе смотрѣть такимъ проницательнымъ взглядомъ, его полныя губы, готовыя насмѣшливо улыбнуться.

— Какъ ты находишь это? — немного нетерпѣливо повторила Стелла и, выбравъ на столѣ мѣсто между кистями, красками и палитрой, положила на него книгу.

— Я нахожу, — отвѣтила Астридъ, — что ты и такъ ужь дала людямъ слишкомъ много матеріала говорить о тебѣ и объ этомъ госпо динѣ, а потому незачѣмъ доставлять имъ новыя темы для толковъ

— Ты его терпѣть не можешь, — обидчиво замѣтила Стелла.

— И откровенно сознаюсь въ томъ. Но не въ этомъ дѣло; по моему гораздо важнѣе то, что ты собираешься серьезно влюбиться въ этого человѣка или уже влюбилась въ него.

Стелла присѣла бочкомъ на единственный стулъ въ мастерской (не считая табурета передъ мольбертомъ), положила руку на его спинку, а голову на руку. Ея смѣющіеся глаза смотрѣли вверхъ на подругу.

— Съ какихъ поръ ты сдѣлалась членомъ филистерскаго общества, мое сокровище?

— Ты отлично знаешь, что въ этомъ отношеніи у меня по меньшей мѣрѣ такіе же свободные взгляды, какъ и у тебя.

— Такіе же взгляды? Да вѣдь я твоя покорная ученица и только слѣдую твоему примѣру.

— Моему примѣру? Мнѣ кажется, ты ошибаешься. Мои отношеніи къ Альфреду носятъ чисто дѣловой характеръ.

— Да и у меня съ «этимъ господиномъ» чисто дѣловыя отношенія. Онъ поправляетъ мои картины, какъ Альфредъ твои рукописи; онъ заботится о томъ, чтобы мои вещи попали на вы_t ставку, какъ Альфредъ о томъ, чтобы твои повѣсти были напечатаны. Вообще, я позволяю ему за мной ухаживать, какъ ты разрѣшаешь это синьору Альфредо. Вѣдь вѣрно?

Астридъ ходила взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Нѣтъ, не вѣрно! — вскрикнула она и остановилась передъ подругой, сложивъ руки. — Ни въ одномъ пунктѣ не вѣрно: — Альфредъ вставляетъ въ мою работу одну, другую запятую или точку съ запятой, которыя я находила излишними, онъ только мой посредникъ при печатаніи, а относительно того, что онъ мнѣ можетъ быть хоть сколько-нибудь опасенъ, скажу одно: это просто смѣшно, положительно смѣшно! Ты сама не вѣришь въ это!

— Понятно! Красавица-профессорша и жалкая крошечная мордочка.

— Мордочка у него или не мордочка, но онъ, по крайней мѣрѣ, глубоко честный человѣкъ, а этого нельзя сказать о многихъ извѣстныхъ мнѣ людяхъ. Онъ не бѣгаетъ по городу, потѣшаясь надъ своимъ прежнимъ учителемъ.

— Развѣ твой мужъ не былъ его учителемъ?

— Альфредъ долгое время считалъ Арнольда своимъ любимымъ образцомъ. Его эстетическіе принципы измѣнились съ тѣхъ поръ. Но это совсѣмъ другое. Даже Арнольдъ допускаетъ, что принципы могутъ мѣняться.

— Да, потому что изъ гордости онъ не хочетъ волноваться изъ-за измѣны такого незначительнаго послѣдователя.

— А Эйльгардъ слишкомъ добродушенъ для того, чтобы вышвырнуть отъ себя змѣю, которую онъ пригрѣлъ на своей груди. Стыдись, Стелла, у тебя такой милый довѣрчивый мужъ! Такъ легко было бы дать ему счастье, такъ ребячески легко.

— А ты даешь счастье своему мужу?

— Это другое дѣло.

— Не знаю!

— Совсѣмъ другое; Эйльгардъ предоставляетъ тебѣ возможность дѣйствовать; по крайней мѣрѣ, не ставитъ на твоемъ пути препятствій. Арнольдъ же тормазитъ мнѣ на каждомъ шагу, связываетъ, душитъ меня. Я не хочу больше выносить этого, не могу! Каждое животное защищается, когда дѣло касается его жизни.

— Знаешь что, — сказала Стелла, слѣдя глазами за Астридъ, снова принявшейся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. — Я хочу сдѣлать тебѣ одно предложеніе. Отдай мнѣ Арнольда, я за то тебѣ уступлю Эйльгарда. И все будетъ устроено.

— Какія глупости!

— Совсѣмъ лѣтъ. Меня Арнольдъ не свяжетъ, не задушитъ. Чѣмъ можетъ онъ мѣшать мнѣ? Онъ понимаетъ въ живописи не больше, чѣмъ я въ его мараньи, т. е. абсолютно ничего, rien du tout, niente. Мои картины даже нравятся ему. Я не хочу этимъ сказать, что онѣ могутъ нравиться только невѣждѣ въ живописи… Во всякомъ случаѣ и онъ, и я не будемъ несчастнѣе изъ-за моего искусства. Ты же и Эйльгардъ…

— Что?

— Слушай, это будетъ преинтересно! Эйльгардъ и ты! Двое людей не могутъ болѣе подходить другъ къ другу нежели вы съ нимъ. Мой натурализмъ для него пугало. Ну, моя дорогая, ты тоже увлекаешься натурализмомъ, но ему нравятся твои повѣсти. Онъ находитъ ихъ немного эксцентричными, но замѣчательно остроумными. Онъ позволитъ тебѣ писать все, что ты хочешь; ты же не будешь вмѣшиваться въ его живопись. И такъ вы, безъ карамболей, пройдете цѣлыя мили рядомъ другъ съ другомъ. Совершенно какъ мы съ Арнольдомъ.

— А твои дѣти?

— Видишь, тебѣ уже начинаетъ нравиться моя идея. Дѣти! Ты много разъ намекала мнѣ на то, что я недостойна быть матерью и ты права, мое сокровище, я не знаю, что мнѣ съ дѣтьми дѣлать. Я сожалѣю ихъ; мнѣ кажется, имъ не очень хорошо у меня. Однако, я не могу сильно упрекать себя за это; ко всему нужно имѣть талантъ, даже къ тому, чтобы няньчить дѣтей. У меня нѣтъ этой способности, у тебя же, я убѣждена, огромный педагогическій талантъ. Ты гораздо лучше воспитаешь Ганса и Грету, нежели я."Ему тоже съ тобой будетъ лучше, онъ любитъ комфортъ, какъ всѣ мужчины, а я не умѣю заботиться о домашнихъ удобствахъ и ненавижу хозяйство. Ты, наоборотъ. Мнѣ все невыносимо трудно. У тебя все идетъ, какъ по маслу. Сама я? Что ему въ маленькой, худенькой, растрепанной, черной женщинѣ? А ты, ты, съ твоей величественной красивой фигурой, съ цвѣтомъ лица, точно изъ молока и крови, съ великолѣпными золотыми волосами, которые, несмотря на твой высокій ростъ, падаютъ до земли!.. Я часто видѣла, какъ онъ не можетъ отъ тебя отвести глазъ, точно хочетъ взглядомъ выпить тебя; напримѣръ, вчера вечеромъ въ то время, когда Эмерихъ никакъ не могъ придумать конца своей вѣчной мелодіи. И подумать, что этотъ человѣкъ меня любилъ когда-то, что я тоже его любила, что…

Стелла не могла продолжать и тихо заплакала, положивъ лобъ на руку. Ея голова склонилась, короткіе, черные, курчавые волосы разсыпались по ручкѣ стула, вдругъ она страстно зарыдала. Все это случилось такъ внезапно, ея веселая рѣчь прервалась такъ неожиданно, что Астридъ испугалась, но скоро насмѣшливая улыбка заиграла на ея губахъ. Она подошла къ плакавшей подругѣ, положила руку на ея голову и сказала:

— Утѣшься, дитя! Для васъ нѣтъ никакой опасности. Онъ не убѣжитъ отъ тебя, а ты ни капельки не похожа на Нору. Между вами не можетъ произойти такая сцена, какая произошла часъ тому назадъ между мной и Арнольдомъ.

— Сцена? — вскрикнула Стелла, подняла голову и взглянула на Астридъ, глазами блестѣвшими и отъ слезъ, и отъ любопытства.

— Настоящій третій актъ драмы, когда наступаетъ катастрофа, — отвѣтила Астридъ.

— Разскажи же.

Астридъ сѣла на табуретъ, стоявшій передъ мольбертомъ, оперлась локтями на колѣни и пальцами сжала виски.

— Почти нечего и разсказывать, — проговорила она глухимъ и слегка сиплымъ голосомъ. — Чтобы подобныя сцены сильно дѣйствовали, онѣ должны быть коротки. Въ моемъ послѣднемъ романѣ…

— Знаю, тамъ безумныя вещи!

— Поэтому-то я и дала ему мою рукопись, когда онъ, противъ обыкновенія, попросилъ у меня позволенія прочесть ее. Онъ прочиталъ и сказалъ: «Это все умно, какъ всегда, но если ты меня любишь, то не отдашь романа въ печать». Я же отвѣтила: я напечатаю романъ подъ чужимъ именемъ, какъ ты всегда требовалъ. А онъ: «Даже подъ чужимъ именемъ его нельзя напечатать». Я возразила: ты всегда предоставлялъ мнѣ идти моей дорогой, и, мнѣ кажется, я съумѣю и дальше идти по ней. Это случилось мѣсяца четыре тому назадъ. Я дала рукопись Альфреду, чтобы онъ нашелъ для меня издателя, По убѣжденію, я не занимаюсь этими механическими вопросами. На этотъ разъ Альфреду пришлось повозиться. Нѣсколько издателей не пожелало печатать мой романъ; онъ имъ показался слишкомъ смѣлымъ. Наконецъ, одинъ берлинскій издатель согласился взять мою вещь. Меня раздражила людская трусость и я рѣшила, что мой романъ не только будетъ напечатанъ, но и выйдетъ подъ моимъ настоящимъ именемъ. Издатель нашелъ это совершенно понятнымъ и даже обрадовался моему желанію. Почему, не знаю; Альфредъ тоже не могъ этого понять. Онъ, какъ я уже сказала, позаботился обо всемъ. Сегодня утромъ Альфредъ прислалъ мнѣ записку, въ которой говорилъ, что книга готова; онъ съ радостью сообщалъ мнѣ, что заказы на мой романъ идутъ такъ хорошо, какъ даже и онъ не ожидалъ. За день до письма издателя были разосланы экземпляры рецензентамъ. Парадные экземпляры для автора и для него, Альфреда, тоже готовы и уже посланы сюда; вѣроятно, они придутъ въ одно время съ письмомъ издателя. «До сихъ поръ я еще ничего не получилъ, — писалъ Альфредъ, — можетъ, получили вы?» Я ровно ничего не получила. Но ты понимаешь, что мнѣ нельзя было долѣе скрывать отъ мужа тайну, которую черезъ нѣсколько времени узнаетъ весь міръ. Я пошла къ Арнольду. Онъ собирался въ коллегію. Я сказала ему: такъ и такъ; онъ страшно поблѣднѣлъ, потомъ красное облако залило его лобъ, какъ всегда, когда онъ сердится. Я подумала: теперь начнется буря и радовалась этому, хотя мое сердце сильно билось. Лучше ужасный конецъ, нежели ужасъ безъ конца. Ничего! Арнольдъ взялъ съ письменнаго стола свою трость и, натягивая перчатки, сказалъ спокойно и холодно, какъ великій инквизиторъ въ Карлосѣ: «И такъ, Астридъ Арнольда не, кажется-ли вамъ…»

— Онъ сказалъ тебѣ! — вскрикнула Стелла.

— Нѣтъ, онъ сказалъ вамъ, сударыня. «Не кажется-ли вамъ, сударыня, что намъ пора подумать о томъ, не сдѣлали-ли мы безумія, соединивъ наши два имени», потомъ взялъ свою шляпу, поклонился мнѣ, вышелъ изъ комнаты и…

— Хлопнулъ дверью? — съ энтузіазмомъ вскрикнула Стелла.

— Закрылъ ее, по обыкновенію, спокойно.

— Все равно, это начало конца, это конецъ!

Стелла вскочила и мелкими шагами забѣгала по комнатѣ.

— Да, конецъ, долженъ быть конецъ! Онъ не такая вымытая тряпка, какъ мужъ Норы! Ты говоришь, что я не похожа на Нору? Я бы хотѣла, чтобы со мной случилось то, что произошло съ тобой. Я доказала бы тебѣ, какъ ты ошибаешься! Современная европейская женщина не индіянка. У нея есть право дѣйствовать. Она женщина въ родѣ Маріи Башкирцевой. Марія Башкирцева — воплощеніе европейской женщины нашего времени. Ты должна прочитать ея дневникъ… Вилибальдъ привезъ его изъ Парижа. Вотъ онъ, возьми, когда я кончу. Мнѣ осталось всего двадцать или тридцать страницъ. Это чудно, говорю я тебѣ, феноменально! Каждое платье этой колоссально богатой русской стоитъ не меньше двухсотъ франковъ, она купается въ духахъ и каждый день, съ утра до вечера, сидитъ рядомъ съ самыми бѣдными женщинами, которыя готовы отъ зависти выцарапать ея прелестные глаза. Понятно: она такъ богата, такъ геніальна. Послѣдняя любовь Бастьенъ-Лепажа и онъ ея послѣдняя любовь. Ахъ, Парижъ,

Парижъ! все это могло случиться только въ Парижѣ. Послушай это; я всѣ глаза выплакала…

Она схватила книгу и стала быстро перелистывать ее.

— Я не могу найти мѣста, которое такъ подходитъ къ твоему положенію, но все равно — это чудно, безконечно геніально! А какой у нея темпераментъ, характеръ! Великолѣпіе! Она никогда не знаетъ чего хочетъ, но разъ она чего хочетъ, то добивается своего, это вѣрно. По этой божественной книгѣ, въ ней, я впервые открыла себя, я… Что тамъ?;

Стелла проговорила все это, съ каждой минутой увлекаясь все больше и больше. Астридъ слушая ее, въ то же время прислушивалась и къ голосамъ, доносившимся извнѣ. Въ ней бушевало безпокойство; она встала со стула, каждую минуту подходила къ занавѣскѣ, закрывавшей окно до половины и черезъ разорванную занавѣску видѣла то, что дѣлалось въ саду. На вопросъ Стеллы Астридъ поспѣшно обернулась.

— Пришелъ Альфредъ, Луиза послала его сюда.

— Бога ради, — вскрикнула Стелла. — Я не могу показаться ему въ такомъ видѣ. Сдѣлай одолженіе, уведи его къ себѣ въ садъ. Если онъ дѣйствительно хочетъ меня видѣть, скажи ему, что я занята и приду черезъ мгновеніе.

Передъ дверью заскрипѣлъ гравій.

— Скорѣй, прошу тебя!

Астридъ вышла изъ мастерской такъ поспѣшно, что Альфредъ, только что хотѣвшій распахнуть дверь въ садовый домикъ, отступилъ на шагъ.

*  *  *

— Простите, многоуважаемая фрау, если я помѣшалъ вамъ. Я заходилъ въ вашъ домъ и меня направили сюда; мнѣ сказали, что вы тутъ. Я такъ взволнованъ…

Дѣйствительно Альфредъ видимо волновался. Его маленькое личико поблѣднѣло, даже губы побѣлѣли; онъ быстро дышалъ и говорилъ съ трудомъ. Даже одѣтъ онъ былъ не такъ заботливо, какъ всегда: на его рубашкѣ виднѣлось пятно отъ краснаго вина, очевидно, сдѣланное вчера; верхняя пуговица свѣтлаго пиджака была не застегнута. Вѣроятно, онъ такъ поспѣшно убѣжалъ изъ дому, что схватилъ перчатки, какія попались: лѣвую — свѣтлосѣрую, правую — темнаго мышинаго цвѣта.

Астридъ, обыкновенно замѣчавшая всякій безпорядокъ и неопрятность въ костюмѣ, сразу увидала всѣ эти мелочи. Вѣрно вчера вечеромъ она потеряла разсудокъ, что позволила этому человѣчку съ крошечной мордочкой почти сдѣлать ей признаніе въ любви!

— Вижу, что вы взволнованы, — сказала она. — Что съ вами? Обожаемая женщина такъ неласково взглянула въ отвѣтъ на привѣтствіе поэта, такъ сухо сказала ему нѣсколько словъ, что Альфреду стало еще тяжелѣе, чѣмъ было до тѣхъ поръ.

— Я въ отчаяніи, — пробормоталъ онъ. — И если бы я еще могъ сказать, что все вышло изъ-за недосмотра… Но кто бы могъ подумать?..

— Да что случилось, скажите Бога ради! — нетерпѣливо вскрикнула Астридъ. — Говорите же, наконецъ! Что вы тамъ вертите въ рукахъ, книгу?

— Да, многоуважаемая фрау, вашъ романъ.

— Ахъ!

Странно! Въ раздраженіи Астридъ забыла о своей книгѣ. Вотъ она! Теперь начнется рѣшительная борьба. О, она не похожа на Марію Башкирцеву, никогда не знавшую, чего она хочетъ… Она знаетъ свои стремленія. Однако, неожиданное извѣстіе такъ взволновало Астридъ, что она прижала руку къ сердцу и на мгновеніе замерла на мѣстѣ; но это длилось только одно мгновеніе.

— Вы мнѣ уже говорили, — спокойно сказала она, сейчасъ же двигаясь впередъ, — что я получу мой романъ сегодня. Я очень рада. Дайте мнѣ его!

Она протянула руку за книгой. Альфредъ судорожно, крѣпко сжалъ завернутый томъ.

— Да дайте же!

Они шли по саду къ дому Арнольда.

Альфредъ пугливо оглянулся.

— Мнѣ бы не хотѣлось, — пробормоталъ онъ, — именно теперь встрѣтиться съ вашимъ супругомъ… Можетъ бытъ, въ бесѣдкѣ…

— Не сердитесь, — сказала Астридъ, неудачно пытаясь засмѣяться. — Но я считала, что вы смѣлѣе… Чѣмъ вы рискуете? Мой мужъ даже не подозрѣваетъ, что вы заботились о напечатаніи моего романа. Впрочемъ, съ сегодняшняго утра онъ уже знаетъ, что я подписалась моимъ настоящимъ именемъ… Дайте!

— Если бы пройти въ бесѣдку!

— Мнѣ все равно; дайте же книгу.

Они вошли въ бесѣдку и остановились у четырехъугольнаго столика, окруженнаго скамейками. Несмотря на силу воли молодой женщины, ея руки дрожали, когда она взяла книгу въ свѣтло-коричневой бумажной обложкѣ.

— Ахъ, я не думала, что книга выйдетъ такая тяжелая. Обложка мнѣ тоже нравится, въ англійскомъ вкусѣ, а я всегда…

Астридъ, занимаясь, повидимому, только обложкой, открыла страницу съ заглавіемъ и вдругъ ея лицо окаменѣло, глаза чуть не выскочили изъ орбитъ; она взглянула на Альфреда, на книгу, потомъ снова на Альфреда.

— Что значитъ эта странная шутка? — спросила она упавшимъ голосомъ.

— Если бы это была только шутка! — жалобно произнесъ Альфредъ. — Если бы издатель позволилъ себѣ неприличную шутку, напечатавъ одинъ такой экземпляръ. Но на всѣхъ шести экземплярахъ, присланныхъ ко мнѣ, стоитъ это имя, и, конечно, другіе тоже… все изданіе…

Астридъ смотрѣла на заглавный листокъ; большія буквы, напечатанныя крупнымъ, жирнымъ шрифтомъ, казалось, смѣялись надъ нею и она читала все ту же ужасную надпись:

«Если бы у женщинъ было мужество. Романъ Астольфа Арнольдъ».

— Это подлость! — вскрикнула она и съ такой силой бросила книгу на столъ, что она скатилась на землю.

Альфредъ поднялъ книгу и механически сталъ разглаживать смявшуюся обложку.

— Говорите же! — вскрикнула Астридъ, — оправдывайтесь!

— Многочтимая…

— Не называйте меня многочтимой послѣ того, что вы со мной сдѣлали.

— Боже мой! Что мнѣ сказать, я самъ въ полномъ отчаяніи. Я ничего не понимаю, я стараюсь только объяснить себѣ…

— Интересно послушать.

Астридъ сѣла на скамейку, сложивъ руки; она смотрѣла на Альфреда сердитыми блестящими глазами. Онъ не смѣлъ поднять взгляда на разсерженную женщину и въ безграничномъ смущеніи продолжалъ расправлять смятую книгу.

— Я только стараюсь объяснить себѣ, какъ это произошло, — повторилъ онъ.

— Вы помните — сперва мы и изъ Берлина получили отказъ, по крайней мѣрѣ, не безусловное согласіе. Яромиръ писалъ: «Я знаю, что повѣсти Эксцельзіора читаются охотно; я самъ до извѣстной степени сторонникъ и покровитель (эти господа всегда дѣлаютъ видъ, будто отъ нихъ зависитъ вся литература) свободнаго, даже наиболѣе свободнаго направленія; но въ данномъ случаѣ слѣдуетъ подумать» и т. д. Тогда вы разсердились (имѣя на это полное право) и сказали: «Теперь я нетолько напечатаю романъ, но и выставлю на немъ свое настоящее имя». Я написалъ Яромиру: "Мой довѣритель не соглашается на перемѣны; онъ желаетъ измѣнить одно только и ставитъ это conditio sine qua non, а именно: авторъ хочетъ замѣнить свое постоянное nom de plume настоящимъ именемъ — Астридъ Арнольдъ. Яромиръ отвѣтилъ, что съ такимъ условіемъ онъ беретъ романъ съ самымъ большимъ удовольствіемъ. Тогда мы съ вами ломали головы, почему это? Я хотѣлъ спросить у него объясненія; вы запретили мнѣ, говоря, что это его дѣло. Хорошо; мнѣ прислали корректуру. Вы видѣли ее: все было въ порядкѣ. Я не видалъ только заглавнаго листка… Ну, сегодня…

— Что же это за объясненіе? — запальчиво сказала Астридъ. — Какъ могла Астридъ превратиться въ Астольфа?

— Если бы я это зналъ, — безпомощно произнесъ Альфредъ. — Правда, у меня довольно нервный, неразборчивый почеркъ (наборщики всегда жалуются на него), но имя Астридъ…

Онъ боязливо поднялъ глаза и сейчасъ же опустилъ ихъ, такъ какъ встрѣтилъ взглядъ, говорившій ему слишкомъ ясно, что онъ не могъ выбрать хуже времени и мѣста для ухаживанія.

— Я говорю, что имя Астридъ для нѣмцевъ очень необыкновенное имя (я никогда прежде не слыхалъ его, никогда не читалъ ни въ рукописи, ни въ печати). Слѣдуетъ предположить, что Яромиръ тоже не зналъ его и въ моемъ письмѣ принялъ иноземное, рѣдкое имя, за знакомое ему имя Астольфъ.

— Это мало вѣроятно, — сказала Астридъ.

Астридъ говорила теперь спокойнѣе и это ободрило Альфреда.

— Конечно, невѣроятно, — продолжалъ онъ, — но иначе я не могу себѣ объяснить того, что случилось.

— Развѣ Яромиръ не зналъ, что онъ имѣетъ дѣло съ дамой.

— Нѣтъ. Вѣдь прежніе ваши издатели тоже считали Эксцельзіора мужчиной, не желающимъ подписываться своимъ настоящимъ именемъ. Я васъ называлъ всегда авторъ; вы сами желали, даже настойчиво требовали этого.

— Ну хорошо, — перебила Астридъ и нервно постучала пальцами по столу. — Онъ считалъ меня мужчиной и, какъ это ни мало вѣроятно, вмѣсто имени Астридъ — прочелъ Астольфъ. Допускаю это? Однако, вѣдь невозможно, чтобы онъ, хотя бы на минуту, предположилъ, чтобы мои прежнія повѣсти и этотъ романъ вышли изъ подъ пера моего мужа? Арнольдъ слишкомъ извѣстенъ.

— Яромиръ могъ предположить это, — отвѣтилъ Альфредъ; всегдашняя самоувѣренность начала возвращаться къ молодому поэту. — Вашъ мужъ никогда не пользовался тою извѣстностью, какую приписывали ему его друзья и онъ самъ. А въ послѣдніе годы его слава померкла, вслѣдствіе причинъ очень понятныхъ для насъ съ вами. Кромѣ того, вы не знаете издателей: эти господа читаютъ страшно мало, судятъ только по именамъ. Вѣроятно, онъ ничего не читалъ изъ произведеній вашего мужа и только зналъ, что въ извѣстныхъ кружкахъ романы профессора читаются очень охотно. Вслѣдствіе этого онъ съ такимъ удовольствіемъ взялъ ваше произведеніе. Какъ онъ не понялъ, что такой сильной вещи, какъ «Если бы у женщинъ было мужество», не могъ написать этотъ рождественскій поэтъ, по которому (по крайней мѣрѣ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ) дѣвочки сходили съ ума. Этого я не понимаю. Однако, съ издателями все возможно.

Можетъ быть, онъ сказалъ себѣ: въ одно мгновеніе Савлъ превратился въ Павла; значитъ, тоже самое могло произойти и тутъ. Такія вещи всегда интересуютъ публику, привлекаютъ вниманіе людей, составляютъ огромную рекламу издательской фирмѣ.

— А мои прежнія вещи, подписанныя Эксцельзіоръ! — воскликнула Астридъ. — Г-нъ Яромиръ могъ ихъ не читать, но онъ слышалъ же о нихъ? Иначе онъ не говорилъ бы о нихъ, какъ о чемъ-то знакомомъ. Это обстоятельство опровергаетъ вашу СавлоПавловскую гипотезу.

— Да, это темный пунктъ! — сказалъ Альфредъ, потирая кончикъ своего носа. — Могу только повторить: издатели — чудаки. Позвольте мнѣ развить еще мою гипотезу: г-нъ Яромиръ сказалъ себѣ: «Ага! въ глубинѣ своего сердца Савлъ и раньше былъ Павломъ, только не хотѣлъ или не могъ въ этомъ сознаться. Тѣмъ не менѣе, или именно вслѣдствіе того, что ему нужно было облегчить свое сердце, переполненное натурализмомъ, онъ, понятно, инкогнито пускалъ ballons d’essai, въ которыхъ газъ еще не былъ вполнѣ чистъ и которые еще не поднимаются высоко, или свои пробныя стрѣлы (называйте какъ угодно). Наконецъ, онъ рѣшился сбросить маску Эксцельзіора и показалъ свое настоящее лицо». Видите, многочтимая фрау, вы сами смѣетесь теперь.

Астридъ дѣйствительно засмѣялась, но черезъ мгновеніе ея черты снова стали серьезны.

— Это вѣдь страшно комично! — сказала она, — но еще болѣе трагично. — Она провела рукой по лбу. — Нужно прекратить продажу романа! — вскрикнула она, вставая. — Я объясню все мужу. Вы же сейчасъ напишите Яромиру и объясните ему настоящее положеніе дѣла.

— Если вы этого желаете, я, конечно, напишу ему, — отвѣтилъ Альфредъ, тоже вставшій съ мѣста. — Только, откровенно говоря, я боюсь, что мы ничего не поправимъ. Яромиръ мнѣ пишетъ, что четыреста пятьдесятъ экземпляровъ куплено у него, а болѣе шестисотъ взято à condition. Къ тому же сорокъ съ лишнимъ экземпляровъ разослано по редакціямъ самыхъ большихъ газетъ и важныхъ литературныхъ журналовъ. Сегодня же или на-дняхъ книга будетъ въ рукахъ у всего міра.

— Яромиръ долженъ потребовать романъ назадъ!

— Это невозможно, многочтимая фрау.

— Должно быть возможно! — вскрикнула Астридъ и топнула ногой.

Альфредъ пожалъ плечами.

— Можетъ бытъ, еще возможно вернуть экземпляры, отданные на комиссію, хотя и это очень трудно, но нельзя нарушить уже состоявшуюся сдѣлку. А какъ получить обратно экземпляры, перешедшіе въ частныя руки? Передъ нами чистая квадратура круга.

Въ эту минуту въ дверяхъ бесѣдки показалась Августа, горничная Астридъ, и сказала:

— Многоуважаемая фрау профессорша, тамъ принесли большую посылку изъ Берлина. Почтальонъ сказалъ, что это книги. Я положила ее въ комнату г-на профессора.

— Хорошо, — отвѣтила Астридъ.

Августа снова ушла, Астридъ и Альфредъ безпомощно переглянулись.

— Экземпляры для «моего мужа», — прошептала Астридъ.

— Безъ сомнѣнія, — глухо сказалъ Альфредъ. — Яромиръ написалъ мнѣ, что онъ сочтетъ за честь прислать двѣнадцать экземпляровъ прямо автору, который, вѣроятно, перестанетъ держаться въ сторонѣ.

— Черезъ часъ мужъ вернется, — прошептала Астридъ.

— Это ужасно, — глухо произнесъ Альфредъ. — Что вы думаете теперь дѣлать?

— Что дѣлать, что теперь дѣлать! — вскрикнула Астридъ.

Она зарыдала и бросилась на столъ, вытянувъ руки и спрятавъ голову въ нихъ. Кисти ея рукъ почти касались Альфреда.

Сердце молодого человѣка переполнилось. Онъ всегда бывалъ тронутъ, когда при немъ плакали, а теперь передъ нимъ рыдала красивая женщина, которую онъ (какъ бы тамъ ни было) своей небрежностью поставилъ въ отчаянное положеніе. Альфредъ, какъ мужчина и поэтъ, могъ сдѣлать только одно: нѣжно положить свои руки на прекрасныя бѣлыя руки Астридъ, мягко и увѣренно поднять ея голову, заглянуть въ прекрасные глаза и сказать ей, какъ Гретхенъ Гуно:

«Тебя люблю я всей душой, съ тобой хочу я умереть!»

Онъ уже приподнялъ руки, чтобы исполнить свое намѣреніе, но сейчасъ же съ ужасомъ опустилъ ихъ на столъ: поэтъ увидалъ одну темную, другую свѣтлую перчатку, обѣ сомнительной чистоты. Какой сатана сыгралъ съ нимъ такую злую шутку! Зоркіе глаза Астридъ уже, вѣроятно, замѣтили все! Невозможно! Опять фортуна отвернулась отъ несчастнаго и именно въ ту минуту, когда онъ хотѣлъ схватить ее въ свои руки. Выбора не оставалось; онъ могъ только отступить съ честью.

— Многоуважаемая фрау, — сказалъ Альфредъ, вставая и пряча за спину лѣвую руку въ свѣтло-сѣрой перчаткѣ, — въ человѣческой жизни бываютъ ужасныя мгновенія. Если бы я хотѣлъ выразить то, что теперь происходитъ въ моей душѣ, то напрасно придумывалъ бы выраженія. Не знаю, виноватъ-ли я въ томъ, что произошло; мнѣ кажется, все это только роковая случайность. Другіе могутъ думать иначе и я охотно приму на себя вину. Если г-нъ профессоръ потребуетъ отъ меня удовлетворенія, онъ знаетъ, гдѣ меня найти. Прощайте!

При первыхъ же словахъ этой рѣчи Астридъ встала; несмотря на свое отчаяніе, ей стало жаль молодого человѣка. Онъ сдѣлалъ страшную глупость, но она не могла сомнѣваться въ томъ, что намѣренія у него были честныя; знала она и то, что онъ всегда честно будетъ относиться къ ней и согласится служить ей, когда и чѣмъ она захочетъ; никогда въ жизни ей не былъ нужнѣе вѣрный другъ, нежели теперь.

— Благодарю васъ, — сказала она. — Я не привыкла прятаться за другихъ, когда мнѣ грозитъ настоящая опасность, но я благодарю васъ.

Она протянула поэту руку. Какъ хотѣлось ему поцѣловать ее! Вторично онъ невольно выдвинулъ впередъ руку въ темной перчаткѣ и вторично фортуна пролетѣла мимо него.

— Прощайте, — прошепталъ онъ подавленнымъ голосомъ и вышелъ изъ бесѣдки.

Нѣсколько минутъ Астридъ стояла, не двигаясь, и думала. Потомъ она глубоко вздохнула, взяла со стола книгу и медленно пошла по узенькой садовой дорожкѣ. Ея темныя брови сдвинулись, полныя губы сильно сжались. Она рѣшилась.

II.

Какъ разъ въ ту минуту, когда Астридъ и Альфредъ входили въ бесѣдку, въ дверяхъ дома Эйльгарда показался Вилибальдъ. Онъ остановился на порогѣ и посмотрѣлъ вслѣдъ двумъ фигурамъ, исчезнувшимъ за зеленью винограда. Живописецъ спустился въ садъ и перерѣзалъ садовую площадку, направляясь къ мастерской Стеллы. Въ домѣ молодой человѣкъ не встрѣтилъ никого. Впрочемъ, это не обезпокоило его; онъ хорошо зналъ дорогу въ садовый домикъ и былъ увѣренъ, что молодая женщина, какъ всегда въ эти часы, сидитъ въ своей мастерской. Вилибальдъ постучался въ дверь, отвѣта не было.

— Глупо, если она ушла. Однако, посмотримъ. Скромность дѣлаетъ честь человѣку, но не слѣдуетъ подчинять ей все въ жизни.

Онъ отворилъ дверь. Въ эту минуту Стелла показалась изъ маленькой, уборной, бывшей рядомъ съ мастерской. Вилибальдъ подбѣжалъ къ ней съ раскрытыми объятіями.

— Вы окончательно сошли съ ума! — со смѣхомъ вскрикнула Стелла и отступила на шагъ.

— Не мудрено сойти съ ума! — отвѣтилъ Вилибальдъ и не думая извиняться. — Вы дивно хороши сегодня!

— Вы не встрѣтили Астридъ и ея друга Альфреда. Онъ, кажется, хотѣлъ меня видѣть, по крайней мѣрѣ, онъ былъ уже здѣсь. Астридъ поймала его.

— И увела бѣднаго плѣнника къ себѣ въ бесѣдку! Надѣюсь, она не скоро выпуститъ его на свѣтъ Божій. Мнѣ нужно очень серьезно поговорить съ вами.

— Это и замѣтно!

— Нѣтъ, другъ мой, чертовски серьезныя вещи слѣдуетъ мнѣ сказать вамъ, да и пренепріятныя. Sapristi!

Вилибальдъ подошелъ къ мольберту и взглянулъ на своего двойника.

— Mais c’est merveilleux. Vraiment un chef d’oeuvre, parole d’artiste!^[2] Ахъ, ослы, ослы! Вотъ эти тѣни вамъ нужно еще углубить.

— Эта линія тоже мнѣ еще не нравится, — сказала Стелла, подходя къ мольберту и указывая на часть лба надъ правымъ глазомъ.

— Ну, это ничего, ничего! Конечно, вы не должны надѣяться, что вамъ удастся воспроизвести волшебную красоту оригинала, но вѣдь мы менѣе обращаемъ вниманія на красоту, нежели на…

— Нравственное поведеніе, — подсказала Стелла, отводя руку, которою онъ собирался обнять ея талію.

— Pardon, я хотѣлъ только поддержать васъ, если вы (а это очень возможно) упадете въ обморокъ, услыхавъ то, что я скажу вамъ.

— Ну, говорите же!

— Я предупреждаю васъ: соберитесь съ силами.и будьте выше судьбы. Ваши картины не приняты.

— Всѣ три?

— Картины не приняли бы, будь ихъ хоть тридцать. Глупость жюри достаточно велика.

— Но это отвратительно! — вскрикнула Стелла, преодолѣвъ первое впечатлѣніе ужаса.

— Еще бы!

— Тоже и вы хороши, еще вчера вы сказали мнѣ, что картины навѣрное примутъ.

— Простите, я сказалъ: почти навѣрное и имѣлъ право сказать это, потому что повторялъ слова Кэзебира; вѣдь все остальное стадо жюри прежде слушалось его. Кромѣ того, я не могъ сомнѣваться въ успѣхѣ, такъ какъ мои вещи приняты. Правда, онѣ немного поскромнѣе вашихъ.

— Не по техникѣ!

— Можетъ быть, не по манерѣ письма, за то по сюжетамъ. Я вамъ говорилъ: три дѣтскихъ трупа и умирающая мать среди дыма отъ угольевъ…

— Вы восхваляли поразительную правдивость этой вещи.

— Я и продолжаю восхвалять ее; но vérité, настоящая vérité — красный платокъ для этихъ быковъ. Впрочемъ, слѣдуетъ относиться справедливо даже къ быкамъ; они долго спорили и отложили окончательное рѣшеніе насчетъ пріема вашихъ картинъ до сегодняшняго дня, т. е. до послѣдняго срока. Кэзебиръ говорилъ за васъ, Нусбаумъ, Фишеръ, кажется, Теллеръ тоже, но напрасно: большинство голосовъ было не на ихъ сторонѣ; глупость снова восторжествовала.

— И Эйльгардъ терпитъ позоръ, которому подвергаютъ его жену! — вскрикнула Стелла и начала ходить взадъ и впередъ по мастерской.

Вилибальдъ насмѣшливо улыбнулся.

— Г-нъ профессоръ? Онъ поставилъ себя въ отличное положеніе; вы желали выставлять, а потому онъ, понятно, не могъ войти въ составъ жюри. Зачѣмъ ему засѣдать въ комиссіи, разбирающей достоинства картинъ? И безъ того двери всѣхъ выставокъ отворяются передъ его золотой медалью и великому мужу предлагаются лучшія мѣста. Напрасно вы, моя прекрасная фрау, думаете, что онъ сталъ бы употреблять свое вліяніе въ вашу пользу. Когда врагъ отовсюду тѣснится въ страну, защищающіеся не должны предоставлять ему большія дороги, это было бы самоубійствомъ. А г-нъ профессоръ имѣетъ много причинъ дорожить жизнью.

— Да, конечно! — трагически вскрикнула Стелла.

— Que voulez vous? Въ немъ нѣтъ вашей глубины, поверхностные люди всегда легко относятся и къ жизни, и къ искусству. Если бы у него была капля разсудка, онъ понялъ бы, не говорю ужь то, что вы можете сдѣлать, но то, что вы желаете сдѣлать.

— И теперь онъ восторжествуетъ!

— По крайней мѣрѣ, онъ не рвалъ на себѣ волосъ, когда я сказалъ ему, что произошло съ вами.

— Вы говорили съ нимъ?

— Я прямо отъ него. Я ходилъ на выставку посмотрѣть, какъ повѣсили мои картины; конечно, отвратительно. Я поговорилъ съ Кэзебиромъ, услыхалъ отъ него разсказъ о томъ, что происходило въ жюри, и отправился въ академію въ мастерскую профессора: «Ну, что скажете, милый другъ?» — Сію минуту жюри выставки забраковало картины вашей жены. — «А вы не ждали этого!» — Конечно, нѣтъ. — «А я ждалъ». — Можетъ бытъ, я же вижу въ этомъ отказѣ оскорбленіе всему новому направленію и, какъ представитель этого направленія, живо чувствую обиду. Я возьму назадъ мои картины. «Этого нельзя сдѣлать, это противъ правилъ». — Почему же ихъ приняли, а картины вашей жены нѣтъ? «Потому что вы, несмотря ни на что, уже художникъ, а моей женѣ еще нужно сдѣлаться художницей».

— Онъ осмѣлился сказать это? — вскрикнула Стелла. Ея щеки пылали, глаза горѣли.

— Да, сказалъ съ безусловно спокойнымъ лицомъ и выбирая новую папироску. А propos, можно закурить?

— Вотъ тамъ спички.

— Закурите и вы, это лучше всего успокой ваетъ нервы. Не угодно-ли?

Онъ вынулъ свой портсигаръ, закурилъ папироску и подалъ Стеллѣ. Молодая женщина раза два выпустила дымъ изо рта, потомъ внезапно бросила папироску и залилась страстными слезами.

Вилибальдъ курилъ молча; она сидѣла передъ нимъ верхней частью тѣла склонившись въ сторону и спрятавъ лицо въ руки, упавшія на спинку стула. Вилибальдъ не спускалъ съ нея глазъ и мысленно рисовалъ красивыя линіи ея тѣла.

— Это безуміе и приведетъ къ безумію, — думалъ онъ, — mais c’es t plus fort que moi!^[3] — Вилибальдъ бросилъ папироску на полъ, всталъ, подошелъ къ Стеллѣ и нѣжно дотронулся до ея волосъ.

— Стелла…

Въ отвѣтъ раздалось еще болѣе страстное рыданіе. Онъ снялъ руку съ головы плачущей женщины, оперся о спинку стула и, наклонившись къ Стеллѣ, заговорилъ ей на ухо тихимъ, нѣжнымъ голосомъ:

— Милая Стелла, я люблю васъ, обожаю. Я васъ любилъ и обожалъ четыре года тому назадъ. Но что значилъ для васъ молодой ученикъ безъ имени? Тогда вы уже сдѣлали выборъ, счастливый выборъ, какъ я думалъ въ то время, такъ какъ вашимъ мужемъ сталъ великій человѣкъ. И я долго такъ думалъ, но продолжалъ васъ любить, живя въ Вавилонѣ на Сенѣ. Этотъ городъ не былъ опасенъ для меня; въ моемъ сердцѣ я носилъ ваше изображеніе, образъ прелестной любимой дѣвушки. И вотъ черезъ четыре года я снова увидалъ эту дѣвушку, за время нашей разлуки она стала геніальной, несчастной женщиной. Ея геніальность не понята; даже мужъ ея не понимаетъ ее, но я — я понимаю тебя, я удивляюсь тебѣ, я люблю тебя! Теперь я уже не безпомощный мальчикъ, я мужчина, даже твой мужъ признаетъ меня художникомъ, у меня достаточно силы спасти тебя, если ты захочешь спастись. Хочешь, милая, любимая? Хочешь?

Стелла не отвѣчала, но ея тонкое тѣло теперь вздрагивало слабѣе, она плакала тише. Это было хорошимъ признакомъ, по мнѣнію Вилибальда. Уже много безумій насказалъ онъ ей — никогда не слѣдуетъ останавливаться на половинѣ дороги.

Художникъ снова заговорилъ, стараясь придать своему шепоту еще болѣе страстное выраженіе и, какъ ему казалось, удачно.

— Тебѣ нельзя оставаться здѣсь послѣ этой ужасной обиды. Ты обязана уѣхать ради себя, ради нашего искусства. Вотъ дневникъ Башкирцевой… Неужели ты думаешь, что она хотя одну минуту раздумывала бы, какъ ей поступить, если бы она попала въ положеніе подобное твоему? Когда я читалъ ея дневникъ, я думалъ о тебѣ, ты была моей Маріей, я былъ твоимъ Бастьяномъ.

Стелла затихла. Опытный Вилибальдъ рѣшилъ, что теперь наступила рѣшительная минута; онъ далеко не порывисто опустился на колѣни передъ молодой женщиной и обнялъ ея стройный станъ.

— Стелла я тебя люблю. Уйдемъ со мной и будь… Одно слово, Стелла, одинъ взглядъ.

Молодая женщина все еще прижималась лицомъ къ спинкѣ стула; наконецъ, она подняла голову и обернулась къ Вилибальду, стоявшему на колѣняхъ справа отъ нея, голова молодого человѣка лежала на ея колѣняхъ. Стелла обѣими руками коснулась его плечъ.

— Вилибальдъ!

Вилибальдъ взглянулъ на нее.

— Стел…

Судорожный кашель помѣшалъ Вилибальду договорить. Онъ, поднялся съ колѣнъ, отошелъ въ уголъ мастерской, поспѣшно вынулъ изъ бокового кармана носовой платокъ и прижалъ ка рту. Молодого человѣка продолжалъ душить сильнѣйшій кашель.

Какъ ни было все это естественно, Стеллѣ показался страннымъ этотъ припадокъ. Въ то мгновеніе, когда молодой живописецъ поднялъ на нее взглядъ, углы его глазъ дрогнули, точно онъ увидалъ что-то особенно комическое. Гдѣ? Въ ея лицѣ?

Стелла подошла къ столу, взяла зеркальце, лежавшее между художественными принадлежностями, и глянула въ него; молодая женщина вскрикнула отъ ужаса и бросилась въ свою уборную, захлопнувъ за собою дверь.

— Вотъ тебѣ на, — мысленно сказалъ Вилибальдъ, отнимая платокъ отъ рта. — Чортъ возьми, что у нея былъ за видъ! Ну зачѣмъ она выпачкала кистями спинку стула? Цѣлая симфонія красокъ, переходъ отъ краснаго тона къ синему; хоть кричи отъ, ужаса. Вернется-ли она?

Онъ подошелъ къ портрету.

— Дѣйствительно, замѣчательно хорошо. Все еще грубовато, но талантъ исполинскій. Ахъ, они быки, верблюды! Слѣдовало бы съ ними сыграть штуку, да и съ этимъ пачкуномъ тоже… это вознаградило бы меня отчасти за прерванный праздникъ жертвоприношенія. Хорошо! Можетъ бытъ, я и сдѣлаю это. — Злорадная насмѣшка заиграла на его губахъ.

Щелкнула задвижка. Стелла вышла въ мастерскую, отъ нея сильно пахло скипидаромъ; Вилибальдъ отлично понималъ почему.

— Простите, моя красавица, но знаете, между товарищами…

— Вѣроятно, вамъ было ужасно смѣшно…

— Такъ какъ вы сами защищаете меня…

— Конечно, слѣдовало бы иначе говорить съ вами!

— Я разскаяваюсь…

— Лучше бы вы исправились.

— Къ несчастію, я не могу обѣщать этого.

— Тогда уйдите, по крайней мѣрѣ.

— Уйду сейчасъ же, если вы мнѣ позволите унести съ собою мой портретъ.

— Зачѣмъ?

— Въ воспоминаніе объ этихъ минутахъ.

— Мнѣ кажется, намъ обоимъ лучше всего забыть о нихъ, какъ можно скорѣе.

— Тогда я буду говорить серьезно: я хочу увезти картину въ Парижъ… вмѣстѣ со всѣмъ остальнымъ…

— И вы называете это говорить серьезно?

— Развѣ вы не хотите отплатить имъ?

— Хочу, хочу, жестоко отплатить!

— Ну и отплатите, — сказалъ Вилибальдъ и снялъ картину съ мольберта.

— Портретъ не совсѣмъ готовъ.

— Я возьму его какъ онъ есть.

— Да вѣдь незачѣмъ торопиться.

— Chi lo sa! Кромѣ того, я пріѣхалъ въ дрожкахъ и мнѣ удобно увезти картину. Позвольте?

Въ одномъ изъ угловъ мастерской лежалъ всевозможный хламъ. Молодой человѣкъ нашелъ тамъ большой кусокъ стараго полотна и заботливо окуталъ имъ картину.

— Хорошо! Если мы не увидимся здѣсь, a rivederci въ Парижѣ.

Онъ протянулъ Стеллѣ руку. Ея рука слегка дрожала.

— Милая Стелла, краска на полотнѣ свела насъ съ вами; неужели же насъ разведетъ то, что на ваше прелестное личико попало немного той же краски? Будьте благоразумны, сбросьте цѣпи; поѣзжайте вмѣстѣ со мной.

— Вы сошли съ ума!

— Можетъ быть, завтра или послѣ завтра вы будете думать иначе. Тогда скажите мнѣ одно слово, Вамъ не о чемъ будетъ заботиться. Я устрою все, подумаю даже о билетѣ. Вамъ придется только назначить мнѣ день и пріѣхать во-время на желѣзную дорогу. Единственный удобный поѣздъ идетъ въ десять часовъ вечера. Подобные поѣзда всегда идутъ въ десять часовъ.

— Очевидно, вы очень опытны въ этомъ отношеніи.

— Н-да! У меня есть маленькая опытность, такъ, небольшая. Еще одно: пріѣзжайте подъ вуалемъ, конечно, въ черномъ, это de rigueur. Но, можетъ быть, на этотъ поѣздъ явится нѣсколько дамъ въ черномъ. Въ подобныхъ случаяхъ происходятъ не всегда комическія ошибки; онѣ могутъ вызвать недоразумѣніе, которое окончится обмѣномъ карточекъ. Потому, пожалуйста, держите въ лѣвой рукѣ бѣлый носовой платокъ. Тутъ не будетъ ничего страннаго, а между тѣмъ я узнаю васъ по этому признаку. Хотите?

— Я бы желала одного: сердиться на васъ такъ, какъ вы того заслуживаете.

— Ну, значитъ, вы согласны. И такъ, рѣшено! До свиданія!

Онъ сильно пожалъ ея руку и ушелъ изъ мастерской.

Стелла посмотрѣла на дверь затворившуюся за элегантной фигурой Вилибальда.

Что за лицо будетъ у Эйльгарда, когда онъ прочтетъ: «Прощай, я ѣду въ Парижъ». Изъ-за одного этого стоило бы согласиться. Bal Все это глупости. Вотъ портрета не слѣдовало ему отдавать! Она подбѣжала къ окну и откинула занавѣску. Вилибальдъ уже исчезъ за дверью дома Эйльгарда.

*  *  *

Вилибальдъ сидѣлъ въ открытыхъ дрожкахъ, поставивъ закутанную картину противъ себя. Когда его экипажъ повернулъ изъ боковой улицы, въ которой стояли виллы Арнольда и Эйльгарда, на главную улицу, онъ увидалъ на пѣшеходной тропинкѣ маленькую фигурку, быстро подвигавшуюся впередъ.

— Эй, Альфредъ! хотите я подвезу васъ до города?

Художникъ велѣлъ кучеру остановиться. Альфредъ сѣлъ рядомъ съ нимъ въ дрожки, экипажъ двинулся впередъ.

Вилибальдъ снова уставилъ, какъ слѣдуетъ, съѣхавшую съ мѣста картину и обернулся къ Альфреду.

— Что у васъ за видъ, милый другъ, что сѣвами случилось?

— Что вы скажете про это? — вскрикнулъ Альфредъ, протянувъ впередъ свои руки.

— Что?

— Вы ничего не замѣчаете.

— Вижу, что вы торопились и не очень счастливо выбрали перчатки.

— Несчастливо! Это разбило счастье человѣка…нѣтъ двухъ людей.

— Не райское-ли счастье? Впрочемъ, почему нѣтъ? Въ подобныя минуты человѣкъ всегда играетъ на удачу, va banque, а случай, какъ извѣстно, страшно перемѣнчивъ. Со мною, вѣроятно, въ положеніи подобномъ вашему, случилось еще нѣчто болѣе странное по колоритной части.

— Чортъ ихъ побери! — вскрикнулъ Альфредъ; онъ съ судорожной поспѣшностью сорвалъ перчатки и бросилъ ихъ прочь.

— Такъ и слѣдуетъ, — сказалъ Вилибальдъ. — Это облегчаетъ душу. Закурите папиросу и разскажите, чтобы мы, оба знали въ чемъ дѣло, какъ говоритъ матушка Ѳетида своему плачущему сынку-герою.

Въ глазахъ Альфреда тоже стояли слезы; разсказывая другу о своемъ ужасномъ положеніи, онъ нѣсколько разъ едва удерживался отъ того, чтобы не расплакаться громко.

Въ глубинѣ души Вилибальдъ смѣялся надъ «нигилистомъ», коіорый при всякомъ удобномъ случаѣ бывало хвастался тѣмъ, что у него сердце окаменѣло; однако, лицо молодого живописца не выдавало его чувствъ и онъ внимательно слушалъ своего друга.

То, что произошло въ мастерской Стеллы, становилось для него все понятнѣе и понятнѣе, по мѣрѣ того, какъ онъ вникалъ въ смыслъ разсказа поэта. Альфредъ окончилъ свою исповѣдь.

— Well^[4], — сказалъ Вилибальдъ, — Вы посмотрѣли на то, что произошло, съ трагической точки зрѣнія и, дѣйствительно, въ этомъ дѣлѣ есть трагическая сторона. Мнѣ же позвольте указать вамъ на его комическій оттѣнокъ, который ускользнулъ отъ вашего вниманія. Подумайте, составителю ямбовъ, выжимателю періодовъ, припишутъ книгу новаго пошиба, которую онъ и не думалъ писать, отъ каждой строчки которой его волосы будутъ подниматься дыбомъ. Вы скажете: скоро все объяснится, но дѣло все же сдѣлано, а месть сладка. О васъ кончено; поговорю о себѣ. Видите эту картину? (не трогайте ее, а не то она упадетъ), это мой портретъ; его написала отступница отъ старой школы, ученица Эйльгарда, его маленькая, миленькая жена, смѣлая ренегатка. Мы поставимъ портретъ на выставку, приписавъ картину кисти профессора Эйльгарда, имя котораго сводитъ съ ума всѣхъ здѣшнихъ ословъ.

— Но это же невозможно?

— Будетъ возможно, если вы согласитесь мнѣ помочь.

— Съ удовольствіемъ… т. е…

— Хотите, или не хотите?

— Конечно, хочу, но какъ? Какъ же?

— Каталогъ выставки печатается въ вашей типографіи?

— Да, я самъ всегда просматриваю корректуры. Профессоръ Кэзебиръ просилъ меня объ этомъ. Просматривать каталоги ужасный трудъ, тѣмъ болѣе, что теперь имъ понадобилось еще и прибавленіе. Сегодня утромъ должны прислать все къ печати. Я шелъ въ типографію.

— Какой номеръ?

— Двадцать первый.

— Кучеръ, въ переулокъ Кэзекейльхенъ, двадцать первый номеръ.

— Что съ вами?

— Я скажу вамъ это на мѣстѣ.

*  *  *

Выставка открылась въ воскресенье. Передъ картиной, висѣвшей на почетномъ мѣстѣ въ одной изъ большихъ боковыхъ залъ, постоянно собиралось множество зрителей. Толпа порой бывала такъ густа, что подошедшимъ позже приходилось становиться на ципочки, чтобы разсмотрѣть замѣчательное произведеніе искусства. Докторъ Мэдлеръ, бывшій преподавателемъ въ высшемъ женскомъ училищѣ, увидалъ, что рядомъ съ нимъ стоитъ профессоръ академіи художествъ Бимштейнъ и заговорилъ съ своимъ сосѣдомъ.

— Скажите, что должно изображать это собраніе грязно-синихъ и сѣрыхъ тоновъ съ красными пятнами?

— Портретъ живописца В., т. е. Вилибальда. Написалъ его мой собратъ — Фридрихъ Эйльгардъ, — отвѣтилъ профессоръ не безъ насмѣшки.

— Да, это напечатано въ каталогѣ за № 081, — замѣтилъ докторъ, — но я не вѣрю. Неужели нашъ Эйльгардъ могъ опуститься до такой, смѣю сказать, мазни? Какъ ваше жюри согласилось пропустить такую вещь?

— Пожалуйста, уважайте большую золотую медаль!

— Я уважаю всѣ заслуги, я даже былъ сторонникомъ, больше, почитателемъ Эйльгарда, но теперь… Неужели дѣйствительно онъ написалъ эту картину?

— По крайней мѣрѣ, вотъ уже четыре дня, какъ портретъ Вилибальда виситъ здѣсь, а Эйльгардъ и не думаетъ отрекаться отъ него; кромѣ того, его бывшій ученикъ Вилибальдъ, въ субботу вечеромъ, собственноручно привезъ картину прямо изъ мастерской своего прежняго профессора.

— Значитъ, сомнѣваться нельзя, но какое паденіе, какое внезапное отреченіе отъ святого идеала, которому всегда служилъ этотъ человѣкъ! Боже мой, трудно принять подобный ужасъ за дѣйствительную, неприкрашенную правду! А между тѣмъ, что же, какъ не стремленіе къ реальности, могло заставить художника написать подобную вещь? Какъ вы думаете, онъ не могъ подшутить не деликатно, не ловко, но все же подшутить, и притомъ съ хорошимъ намѣреніемъ?

— Подшутить? Что вы хотите сказать?

— Въ залѣ В, если я не ошибаюсь, я видѣлъ три или четыре картины его ученика Вилибальда, которыя жюри почему-то допустило на выставку.

— Не по моей винѣ онѣ здѣсь, — горячо возразилъ профессоръ Бимштейнъ, — я усталъ говорить противъ нихъ. Картины Вилибальда приняли изъ-за Кэзебира, Нусбаума, Фишера и Теллера. Эти услужливые, приспѣшники, добровольные слуги новаторовъ, заговорили о терпимости, о либеральности. «Нельзя злоупотреблять нашей силой, — говорили они, — намъ не слѣдуетъ стремиться душить новое направленіе и новую школу; напротивъ, мы обязаны дать имъ возможность высказаться», и т. д., и т. д. Мы, остальные разумные люди, могли порадоваться, что намъ удалось, по крайней мѣрѣ, не допустить на выставку картинъ жены Эйльгарда.

— Да? — спросилъ докторъ Мэдлеръ, потирая себѣ кончикъ носа. — Вѣдь жена Эйльгарда, бывшая Стелла Эрмахъ, дочь покойнаго совѣтника юстиціи? Она моя ученица, дерзкое, шумное, но богато одаренное созданіе. Помню, помню! Она тоже пишетъ?

— Уже нѣсколько лѣтъ, и даже выставляла свои вещи въ дамскомъ кружкѣ и т. п. мѣстахъ. Съ успѣхомъ, съ успѣхомъ! Принцесса Амальгунда прошлой осенью купила одну изъ ея ужасныхъ вещей. Новая школа пропагандируется, скажу вамъ, пропагандируется!

— Видите-ли, многоуважаемый другъ… Но сядемте на круглый диванъ, сидя лучше разговаривать, да я и устаю стоять. Видите-ли, я думаю, что новая школа пропагандируется, только благодаря живучей натурѣ плевелъ, сѣмена которыхъ разростаются и заглушаютъ добрые злаки. Боже мой! У Эйльгарда такая свѣтлая, разумная голова; неужели онъ не видитъ безобразія такъ же ясно, какъ мы? Неужели онъ не такъ же болѣзненно чувствуетъ его, какъ мы? Мнѣ кажется, онъ понимаетъ все тѣмъ яснѣе, что видитъ свою молоденькую жену на ненавистной для него дорогѣ; вѣдь несчастное направленіе этихъ новаторовъ преслѣдуетъ его даже у домашняго очага. Мнѣ все думается, что онъ, въ припадкѣ озлобленія, сказалъ себѣ: «Теперь я покажу тебѣ, моя ослѣпленная жена, и вамъ, жалкіе болтуны, возмутители покоя, къ чему вы стремитесь». Чѣмъ больше я думаю объ этомъ, чѣмъ яснѣе представляю себѣ, что уже вытерпѣлъ и еще терпитъ этотъ несчастный художникъ, тѣмъ больше прихожу къ заключенію, что онъ нарочно написалъ своего отступника ученика по рецепту новой школы и, такъ сказать, поставилъ его en effigie къ позорному столбу. По моему, мысль, пришедшая ему въ голову, была геніальной мыслью.

Докторъ Мэдлеръ саркастически улыбнулся, точно не довѣряя своимъ собственнымъ аргументамъ. Онъ уже нѣсколько времени держалъ двумя пальцами, большимъ и указательнымъ, щепотку табаку, теперь же понюхалъ ее и предложилъ золотую табакерку профессору.

— Не угодно-ли?

Профессоръ почти сердито покачалъ головой и отвѣтилъ, едва подавляя свое волненіе.

— Все это хорошо, прекрасно и доказываетъ вашу гуманность. Къ сожалѣнію, мои наблюденія заставляютъ меня думать совершенно иначе. Вы, милый докторъ, съ вашей каѳедры не можете такъ близко присматриваться къ людямъ, какъ я. Мы, художники, бѣгаемъ по мастерскимъ и входимъ въ тѣсныя сношенія съ публикой, а потому предметовъ для наблюденія у насъ масса. Бѣда больше, чѣмъ вы думаете! Если бы только въ головахъ молодежи бродилъ плебейскій духъ, стремящійся свергнуть и уничтожить все, что до сихъ поръ почиталось; если бы онъ держался только въ научныхъ классахъ, въ которые, повидимому, вселился воплощенный дьяволъ, это было бы еще ничего! Къ сожалѣнію, дѣло поставлено совершенно иначе. Люди уже взрослые, съ сѣдыми волосами на головахъ заражаются безуміемъ, и я уже указалъ вамъ, въ какіе высокіе слои общества проникаетъ ослѣпленіе. Дѣло дошло до того, что насъ, старыхъ художниковъ, не рѣшаются хвалить открыто. Нечего и говорить о томъ, что наши картины не продаются по прежнему легко. Я знаю многихъ живописцевъ (не буду называть именъ), которые ставятъ по десяти, двадцати картинъ на различныя выставки, иногда на самыя неизвѣстныя, чтобы на какомъ-нибудь аукціонѣ за крошечную цѣну сбывать свои вещи. Художникъ долженъ еще благодарить Бога, если ему удается прокормить жену и дѣтей. Да, милѣйшій, нынче искусствомъ занимаются изъ-за насущнаго хлѣба. Ну, время отъ времени многіе стараются подновить свою славу. Если чистыя краски больше не нравятся публикѣ, художникъ примѣшиваетъ къ нимъ грязи и остается въ модѣ или входитъ въ моду.

Профессоръ Бимштейнъ насмѣшливо улыбнулся въ свою сѣдую бороду.

Д-ръ Мэдлеръ положилъ ему руку на колѣно и, осмотрѣвшись кругомъ, прошепталъ ему:

— Бога ради, мой дорогой, не говорите этого никому, но и я отчасти раздѣляю ваше мнѣніе. Однако, неужели вы дѣйствительно хотите сказать…

— Я ничего не хочу говорить, — досадливо перебилъ его профессоръ. — Я знаю только одно: Эйльгардъ въ средѣ своихъ добрыхъ друзей заступается за Фонтенблосскую школу, находитъ достоинства въ Манэ, Милле, Бастьянѣ-Лепажѣ и въ остальномъ французскомъ сбродѣ, онъ говоритъ объ огромномъ талантѣ Вилибальда, а свою жену, которая не можетъ писать, никогда не будетъ въ состояніи писать, называетъ молодымъ винограднымъ сокомъ, который и т. д. Да, почтеннѣйшій, извѣстныя мнѣнія неминуемо кладутъ свой отпечатокъ на произведенія художника. Къ тому, кто трогаетъ смолу, смола прилипаетъ. Вы видѣли его «Волшебную ночь» въ первой залѣ? Васъ ничто не поразило въ ней? Конечно, подобныя вещи видимъ только мы, художники. Прошу васъ, обратите вниманіе на то, какой ужасный контрастъ составляютъ тоны эльфовъ, порхающихъ въ воздухѣ, со всѣмъ остальнымъ освѣщеніемъ: съ зеленоватымъ отсвѣтомъ на вершинахъ деревьевъ, съ глубокими тѣнями между стволами, съ свѣтлосинимъ ночнымъ небомъ, проглядывающимъ сквозь обрамленныя желтой каймой облака. Все, кромѣ эльфовъ, согласуется другъ съ другомъ, все написано въ прежней манерѣ Эйльгарда. Въ прошлую пятницу я прихожу къ нему въ мастерскую; онъ пишетъ «Волшебную ночь». Дружокъ, говорю я ему, прочь руки, картина готова, ты только испортишь ее. «Какъ, по твоему, тѣла никсъ не слишкомъ желты, не слишкомъ компактны?» спрашиваетъ онъ и опять берется за кисти. Глупости, говорю я. Вѣдь ты же изображаешь лунный свѣтъ. "Именно, поэтому, — говоритъ онъ, — на меня и нашло смущеніе. Вчера ночью я убѣдился въ томъ, что свѣтъ полнаго мѣсяца придаетъ человѣческой эпидермѣ бѣлый, мѣловой тонъ, составляющій полное отсутствіе красокъ. Вообще, картина совсѣмъ перестала мнѣ нравиться; въ ней все слишкомъ тяжело, непрозрачно, въ ней нѣтъ ambiante, какъ говорилъ Корреджіо"Ну, сказалъ я, желаю тебѣ успѣха, и ушелъ.

— Брависсимо, — произнесъ громкій, низкій голосъ, сильно подчеркивая букву р.

— А, г-нъ директоръ, какъ я радъ! — сказалъ Мэдлеръ, протягивая руку высокому и полному господину, подходившему къ нему.

— Чѣмъ я заслужилъ ваше брависсимо? — спросилъ профессоръ Бимштейнъ. — Не угодно-ли присѣсть?

— Вы знаете анекдотъ о Фридрихѣ-Вильгельмѣ четвертомъ? — спросилъ директоръ и сѣлъ. — Однажды вечеромъ онъ вошелъ въ фойэ послѣ второго акта напыщенной трагедіи и увидалъ, что его камердинеръ спитъ, прислонившись головой къ стѣнѣ. «Малый подслушивалъ», сказалъ веселый монархъ. Ну, господа, я не подслушивалъ, но я сидѣлъ на диванѣ за этой стѣнкой и, признаюсь вамъ, что отъ моего слуха трагическаго актера не укрылось ни слова изъ вашего разговора. И, господа, скажу вамъ, какъ принцесса въ Тассо:

«Я люблю слушать споры мудрецовъ,

Когда силы, которыя

Такъ радостно и такъ страшно волнуютъ человѣческую грудь,

Скрываются за граціозными пріемами ораторовъ».

Nihil ominus tarnen. Да, да, докторъ, я тоже могу сказать о себѣ, «что я, выйдя изъ школы, я не забылъ классиковъ»; я бы продолжалъ спокойно слушать васъ, если бы не сознавалъ, что могу доставить драгоцѣнный добавочный матеріалъ для обсужденія темы, которая занимала васъ, господа.

— А что? — живо спросилъ д-ръ Мэдлеръ.

— Выскажитесь, — вставилъ и профессоръ.

— Позвольте мнѣ сѣсть между вами, — сказалъ директоръ, — у меня слишкомъ звучный голосъ, а мнѣ бы не хотѣлось… Ну, хорошо. Очень благодарю. Читали вы, господа, новый романъ Арнольда: «Если бы у женщинъ было мужество?»

— Я, по убѣжденію, никогда не читаю новыхъ романовъ, — сказалъ д-ръ Мэдлеръ съ недоброй улыбкой.

— Я тоже рѣдко беру ихъ въ руки, — произнесъ Бимштейнъ.

— Ахъ, господа, господа! — слегка вскрикнулъ директоръ и невысоко приподнялъ руки, обтянутыя коричневыми, лайковыми перчатками. — Не сердитесь на меня, если я скажу, что стыдно людямъ, которые идутъ, такъ сказать, во главѣ фаланги, пренебрегать литературой… Собственно говоря, я тоже не читаю романовъ; директоръ королевскаго драматическаго театра все равно, что Сизифъ, который тащитъ камень, постоянно скатывающійся въ бездну. Но моей бѣдной, милой женѣ пришлось разстаться съ подмостками (это такая потеря для нея и для свѣта), и потому она старается чтеніемъ занять свой дѣятельный умъ. Романы наполняютъ ея жизнь, которую она проводитъ въ своей комнатѣ, часто въ постели, тогда какъ прежде такими полными глотками наслаждалась ею. Ба! не буду впадать въ сантиментальность! Видите-ли, господа, я не читая новыхъ книгъ, черезъ жену всегда нахожусь au courant беллетристики. Надо сказать, что моя жена читаетъ рѣшительно все: Толстого, Мопасана, Достоевскаго, Флобера, Зола, Бурже, но могу и перечесть всѣхъ именъ; какъ и подобаетъ женщинѣ, видѣвшей закулисную жизнь, она читаетъ безъ фальшиваго жеманства. Боже мой, для чистаго — все чисто; словомъ, нужно, чтобы вещь была ужь очень сильна, чтобы она, такъ сказать, переходила границы возможнаго, чтобы поразить мою жену. Хорошо! Вчера вечеромъ я прихожу изъ театра и вижу, что моя жена въ такомъ волненіи, точно она играла Эмилію, а не Баетель, которая, сказать кстати, только жалкимъ образомъ копируетъ мою жену. Что съ тобой, милая? «О эта книга, эта книга!» Какая? Господа, скажу вамъ вкратцѣ: Арнольдъ, нашъ любимецъ Арнольдъ, котораго многіе звали красавцемъ-Арнольдомъ, писавшій до сихъ поръ только напыщенныя драмы, игравшіяся не болѣе трехъ разъ, или романы, которые, по увѣренію моей жены, каждая мать можетъ дать своей дочери, издалъ теперь романъ (гоже, по увѣренію моей жены, какъ я сказалъ, далеко не обладающей моралью старой дѣвы), новую вещь, превосходящую все, что написано французами, русскими и tutti quanti въ извѣстномъ жанрѣ.

— Сладострастномъ, хотите вы сказать, конечно? — спросилъ докторъ Мэдлеръ и улыбнулся странной улыбкой, точно человѣкъ, знающій о затронутомъ предметѣ больше, нежели другіе собесѣдники.

— Не совсѣмъ, — отвѣтилъ директоръ, — т. е. тамъ, очевидно, есть сильныя вещи и въ этомъ отношеніи, но въ немъ больше страницъ удивляющихъ читателя, ставящихъ его въ тупикъ… не могу сразу придумать выраженія… вы, господа, меня пойметеМою жену вывели изъ себя — вотъ, вотъ нашелъ слово, — нескромность, съ которой въ романѣ говорится о людяхъ, ихъ положеніяхъ, обо всемъ; читая романъ Арнольда, получаешь впечатлѣніе, говоритъ моя жена, будто находишься среди людей, рѣшившихся обходиться безъ одежды, составляющей, по ихъ мнѣнію, излишнюю роскошь. Не стоитъ прибавлять къ сказанному, что въ этой книгѣ почти исключительно дѣйствуетъ страдающій пролетаріатъ, что авторъ вводитъ всего нѣсколько лицъ изъ другой общественной сферы и что всѣ эти лица оказываются отъявленными негодяями. Что вы скажете на это, господа?

— Я нахожу, — сказалъ Бимштейнъ, — что это то же, что происходитъ теперь въ живописи.

— Но, мой милый, единственный, дорогой! — вскрикнулъ директоръ, — я именно и хотѣлъ высказать тоже самое и для этого-то разсказалъ вамъ всю исторію. Впрочемъ, если вы думаете, что отъ ужаснаго новаго направленія страдаютъ только живопись и беллетристика, то сильно ошибаетесь. У насъ въ театрѣ дѣло еще хуже: вы не повѣрите, на что рѣшаются господа поэты. Я каждый день благодарю Бога за то, что занимаю мѣсто директора Королевскаго драматическаго театра и что мой начальникъ, дворцовый интендантъ, такъ же, какъ я, ненавидитъ эти грубыя вещи, посягающія на нравственность и вкусъ публики. Благодаря его взглядамъ, мнѣ почти что никогда не приходится видѣть этихъ ужасовъ. Но поѣзжайте-ка въ Берлинъ да посмотрите.

— А еще Берлинъ называется столицей государства, — насмѣшливо произнесъ д-ръ Мэдлеръ. — Однако, вернемся къ нашему вопросу или, лучше сказать, поговоримъ объ авторѣ романа. Я опять спрошу, какъ же возможно, чтобы писатель, бывшій до сихъ поръ чистымъ поэтомъ, профессоръ литературы, человѣкъ хорошаго общества, на лекціи котораго стремится вся наша аристократія, забылся до такой степени и потерялъ совѣсть?

— И имъ, и Эйльгардомъ руководитъ желаніе славы. И тотъ, и другой боятся остаться въ старой колеѣ, чтобы не попасть подъ сани, — пробормоталъ профессоръ.

— А что, если и здѣсь все сводится къ старинному правилу: cherchez la femme, — замѣтилъ директоръ и значительно улыбнулся. — Изъ практики я вывелъ заключеніе, что всегда слѣдуетъ вспоминать это старое изреченіе, когда видишь, что человѣкъ сдѣлалъ глупость. Я не имѣю чести знать жены профессора Арнольда, но готовъ поспорить, что она или глупа и надоѣла ему, или дурна, ревнива и мучитъ его. Hine illae lacrymae!

Директоръ рѣшилъ, что, произнеся остроумное заключеніе рѣчи, онъ можетъ эффектно уйти; онъ всталъ съ дивана, выпрямился, разгладилъ воображаемую складку на свѣтлыхъ брюкахъ и оправилъ шелковые отвороты своего чернаго сюртука. Держа въ рукѣ палку и шляпу, онъ поклонился. (Директоръ славился умѣньемъ кланяться).

— Мы уходимъ вмѣстѣ съ вами, — сказали докторъ Мэдлеръ и Бимштейнъ въ одинъ голосъ.

— Очень радъ, — отвѣтилъ директоръ и мило улыбнулся, а про себя подумалъ: — Вотъ люди всегда портятъ мнѣ самые прекрасные эффекты.

Всѣ трое ушли съ выставки. Ее скоро должны были закрыть, и въ залахъ было мало народа. Посреди терасовой лѣстницы, съ которой предстояло сойти троимъ собесѣдникамъ, д-ръ Мэдлеръ вдругъ остановился.

— Господа!

Его спутники обернулись: они шли впереди него, а потому теперь онъ говорилъ съ ними съ высоты.

— Господа! Мы старались отыскать причины двухъ явленій, ужасныхъ для каждаго изъ благоразумныхъ людей; мы вспомнили о самонадѣянности, о неблагородномъ стремленіи нравиться толпѣ, даже о вліяніи женщины, подчиняющемъ мужскую силу. Господа! когда налетаетъ буря, случаемъ опредѣляется мѣсто, куда упадетъ молнія. Мы живемъ среди испареній, полныхъ міазмами, исходящими изъ зараженной народной души, — міазмами, проникающими всюду. Эта-то зараженная душа толпы виновата и въ заблужденіяхъ отдѣльныхъ лицъ. Если даже прежде безупречные люди, т. е. такіе люди, которыхъ до сихъ поръ всѣ считали безупречными, какъ, напримѣръ…

Д-ръ Мэдлеръ внезапно замолчалъ, тѣ, кого онъ собирался привести въ примѣръ, всходили на лѣстницу, и были въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него. Собесѣдники Мэдлера тоже увидали грѣшниковъ. Всѣ трое, точно по командѣ, быстро повернули головы къ рѣкѣ, по которой двигался пароходъ, проходившій въ эту минуту подъ мостомъ и свистѣвшій зловѣщимъ свистомъ.

*  *  *

Эйльгардъ шелъ изъ академіи; Арнольдъ возвращался изъ политехническаго училища; они встрѣтились на соборной площади, вблизи лѣстницы на терассу и оба на мгновеніе пріостановились, но сейчасъ же съ одинаковымъ, глухимъ чувствомъ стыда протянули другъ другу руки.

— Какъ поживаешь, старина?

— А ты?

— Знаешь, вѣдь мы не видались съ вечера у Эмериха!

— Конечно, знаю. Но я жилъ чистымъ отшельникомъ. Эта исторія съ книгой…

— А я-то! это отвратительное дѣло съ портретомъ.

— Я не понимаю, какъ ты могъ рѣшиться…

— А я не понимаю твоего поведенія.

— Да, если бы все только касалось меня.

— Я тоже не одинъ тащу мою повозку.

— Объ этомъ можно многое сказать.

— Да, Богъ видитъ.

— Куда ты шелъ?

— Наверхъ въ ресторанъ, я еще не обѣдалъ.

— Я тоже.

— Тебя не ждутъ дома?

— Нѣтъ?

— Удивительно! меня тоже. Собственно говоря, это совсѣмъ не удивительно, въ такомъ ужасномъ положеніи.

— Оно навѣрное не хуже моего.

— А можетъ и хуже! Я не могу больше выносить его.

— Я au bout de mes forces.

— Но я рѣшилъ покончить.

— Я тоже принялъ это рѣшеніе.

— Неужели?

— Увидишь завтра.

— Завтра? Я удивлю васъ всѣхъ завтра.

Друзья взглянули въ глаза другъ другу.

— Что ты задумалъ, Эйльгардъ.

— А ты мнѣ тогда скажешь, на что ты рѣшился?

— Даю слово. Я сію минуту обдумывалъ, не долженъ-ли а довѣриться тебѣ.

— Вотъ уже три дня, меня vice versa преслѣдуетъ та же мысль. Я только боялся, что ты станешь отговаривать меня.

— Не бойся!

— Пойдемъ же наверхъ, у меня канибальскій аппетитъ.

— Завидую тебѣ.

— Ахъ, что ты! ѣда и питье поддерживаютъ и тѣло, и душу.

— Впрочемъ, всегда больше накрошишь, чѣмъ съѣшь.

— Часто.

— Посмотримъ, Пойдемъ же!

Они взошли на терассу, поровнявшись съ Мадлеромъ и его слушателями, Эйльгардъ дотронулся до руки Арнольда.

— Знаешь, они говорятъ о насъ?

— Почему бы и нѣтъ? Весь городъ говоритъ о насъ. Кстати д-ръ Мадлеръ мой заклятый врагъ, изъ-за того, что мои лекціи имѣютъ успѣхъ. Конечно, это онъ написалъ въ «Ежедневникѣ» отвратительную критику на романъ Астридъ,

— А разборъ картины Стеллы, въ «Художественномъ Обозрѣніи», безъ сомнѣнія, дѣло Бимштейна.

— Милѣйшій директоръ сегодня отослалъ мнѣ назадъ моего Генриха IV, такъ какъ, по его словамъ, этотъ сюжетъ затрогивался слишкомъ часто, послѣ того, какъ недавно говорилъ мнѣ будто моя пьеса проникнута духомъ Шиллера.

— Канальи! низкіе лицемѣры! Боже, если бы можно было отдѣлаться отъ всей этой шайки, хотя бы на нѣсколько мѣсяцевъ!

— Лучше бы навсегда.

Эйльгардъ и Арнольдъ нашли въ ресторанѣ уединенный уголокъ и спросили себѣ готовый обѣдъ, Эйльгардъ велѣлъ подать бутылку Рюдесгеймера. Друзьямъ было очень удобно говорить о своихъ дѣлахъ, однако, вначалѣ разговоръ не вязался. Эйльгардъ жадно ѣлъ обѣдъ, точно наголодавшись за нѣсколько дней, и пилъ стаканъ за стаканомъ, У Арнольда, казалось, останавливался въ горлѣ каждый кусокъ; онъ изрѣдка пилъ вино маленькими глотками и былъ не сообщительнѣе своего друга. Оба они говорили о совершенно постороннихъ вещахъ. Эйльгардъ твердилъ себѣ, что вотъ тутъ передъ нимъ его лучшій другъ, готовый для него идти въ огонь и въ воду, что самъ онъ вызвался говорить, что у него будетъ сравнительно легче на сердцѣ, если онъ поговоритъ съ другомъ. Тоже происходило и съ Арнольдомъ. но какъ трудно заговорить, лишь бы сказать первое слово, тогда, можетъ бытъ, рѣчь пошла бы сама собой. но какъ найти это слово?

— Бутылку стараго бургундскаго! — крикнулъ Эйльгардъ кельнеру, такъ неожиданно и рѣзко, что испуганный молодой человѣкъ отступилъ отъ нихъ. Обратившись къ удивленному Арнольду, Эйльгардъ сказалъ:

— Вѣдь ты же знаешь, что у меня Аороновъ языкъ, который не перестаетъ меня слушаться, когда я пью! Только, конечно, ты и не подумалъ пожалѣть стараго друга, протянуть ему руку, когда онъ не могъ выбраться самъ изъ затрудненія!.. Скажи на милость, ну, зачѣмъ мы тутъ сидимъ? Не для того-ли, чтобы убивать время, или бродить, какъ кошки кругомъ горячей каши.

— Увѣряю тебя, Эйльгардъ…

— Конечно! теперь, когда я себя взвинтилъ, когда я нашелъ способность говорить, ты тоже готовъ высказаться. Нѣтъ, мой милый, теперь этого не будетъ. Теперь моя очередь…

Кельнеръ принесъ бутылку, лежавшую въ плетеной колыбелькѣ и осторожно поставилъ ее передъ Эйльгардомъ.

— Отлично! — сказалъ художникъ. — Шамбертенъ 1870-го года. Оригинально! Ты славный малый! Хорошо! Ну, теперь не мѣшай намъ, мы справимся и безъ тебя!

Онъ налилъ темно-красное вино въ тонкіе стаканы.

— Выпьемъ, старина. Сегодня въ десять часовъ вечера я уѣду въ Парижъ.

— Не ноѣхать-ли съ тобой?

Эйльгардъ вытаращилъ глаза.

— Ты тоже?

— Я думалъ ѣхать въ Берлинъ, — отвѣтилъ Арнольдъ, печально улыбаясь, — или въ Вѣну, но, если тебѣ будетъ пріятно, чтобы я поѣхалъ съ тобой…

— Пріятно? Да я буду просто въ восхищеніи! Я не смѣлъ и мечтать объ этомъ! Конечно, по твоему отчаянному намеку я… Но теперь и ты долженъ мнѣ во всемъ сознаться. Ты и Астридъ…

— Нѣтъ, старина! Ты хотѣлъ мнѣ разсказать все по порядку.

— Конечно, пьяному море по колѣно! — съ досадой проговорилъ Эйльгардъ.

— Ну, мнѣ все равно. Эта странная исторія съ картиной нанесла послѣдній ударъ. Стелла божится, что даже и не подозрѣвала, что этотъ портретъ попадетъ на выставку. Она говоритъ, что Вилибальдъ взялъ его у нея изъ мастерской съ тѣмъ, чтобы выставить его въ Парижѣ вмѣстѣ съ другими ея картинами. Прекрасно! Мнѣ страшно хотѣлось повидаться съ этимъ мусью. Чтобы застать его дома, пришлось встать адски рано. Онъ сказалъ, что не въ силахъ объяснить то, что необъяснимо для него! Онъ взялъ портретъ для Парижа, потомъ, разсмотрѣвъ его лучше въ своемъ atelier при хорошемъ освѣщеніи, счелъ его такимъ удачнымъ, что пришелъ въ ярость и сказалъ себѣ: «Это они примутъ!»

— Они, по моему мнѣнію, должны были принять и остальныя ея картины, — сказалъ Арнольдъ.

— Ты хочешь говорить, такъ я замолчу, — буркнулъ Эйльгардъ и выпилъ еще вина.

— Но, Эйльгардъ.

— Ахъ, что тамъ! Мнѣ и такъ трудно вспомнить всю эту исторію, а потому прошу тебя, не перебивай меня больше. О чемъ, бишь, я говорилъ? Ахъ, да, онъ сказалъ себѣ: « они должны взять портретъ», отдѣлалъ его въ рамку и принесъ на выставку. Наступилъ уже вечеръ, когда онъ явился на выставку. Тамъ суетились столяры, обйщики, поденщицы; они проработали всю ночь, до воскресенья. Изъ насъ, изъ художниковъ, хочу я сказать, въ залахъ былъ только Бимштейнъ; Вилибальдъ увѣряетъ, будто онъ громко и ясно сказалъ ему: «портретъ написала фрау Эйльгардъ» Бимштейнъ твердитъ, что онъ понялъ: портретъ написанъ профессоромъ Эйльгардомъ, но признаетъ, что могъ и не разслышать словъ Вилибальда, благодаря шуму и стуку въ залахъ. Бимштейну некогда было долго разговаривать, такъ какъ его заботило устройство выставки. Въ полутьмѣ картина показалась ему немного странной, но такъ какъ мои вещи не проходятъ черезъ жюри… Словомъ, картина попала на выставку.

— А какъ же въ каталогѣ она стоитъ подъ твоимъ именемъ? — спросилъ Арнольдъ.

— Вотъ это и составляетъ самый темный пунктъ, — отвѣтилъ Эйльгардъ, почесывая свою косматую бороду. — Вилибальдъ говоритъ, что онъ сейчасъ же послалъ въ типографію «Ежедневника» записку Альфреду, такъ какъ зналъ, что Альфредъ редактируетъ изданія; Вилибальдъ просилъ своего пріятеля помѣстить No картины и объясненіе, если возможно, въ самомъ каталогѣ, а не въ прибавленіи. Написалъ-ли онъ неясно Стелла Эйльгардъ или Альфредъ прочиталъ вмѣсто ея имени мое имя, — рѣшить нельзя, такъ какъ записка исчезла. Впрочемъ, все это неважно. Въ концѣ концовъ, исторія эта правдоподобна. Какъ по твоему?

— По крайней мѣрѣ, неправдоподобныя происшествія случаются каждый день, — отвѣтилъ Арнольдъ.

Въ глубинѣ души, онъ думалъ иначе. Могъ-ли Вилибальдъ, знавшій толкъ въ подобнаго рода вещахъ, хоть на минуту повѣритъ, что одинъ членъ жюри рѣшится поставить вещь его кліентки, послѣ того, какъ остальныя ея картины были не приняты. Credat Judaeus Apella! Но если Эйльгардъ вѣритъ? Если онъ хочетъ быть обманутымъ…

Самъ Эйльгардъ подтвердилъ его подозрѣнія, спросивъ послѣ короткаго молчанія:

— Ты видѣлъ портретъ? — не дожидаясь отвѣта, онъ продолжалъ: — Портретъ хорошъ, можно даже сказать, очень хорошъ! Конечно, особенно тебѣ, благодаря твоему острому зрѣнію, необходимо не прямо становиться противъ него. Стоя передъ нимъ, ты видишь только сѣрыя, синія, красныя клецки; но, отойдя на извѣстное разстояніе и смотря сбоку, получаешь иное впечатлѣніе. Нашъ братъ видитъ работу и понимаетъ, что значитъ, если художникъ можетъ добиться извѣстнаго впечатлѣнія, да еще такъ увѣренно, такъ смѣло! Я тебѣ скажу одно: видя такую гигантскую силу, начинаешь невольно, какъ язычникъ, преклоняться передъ творцомъ картины и радоваться въ глубинѣ души, что картина стоитъ на той выставкѣ, гдѣ столько банальностей, способныхъ заставить и плакать и смѣяться.

— Да, — сказалъ Арнольдъ, — къ несчастію, не ты отецъкартины

— Вотъ тоже, совершенно тоже я сказалъ Стеллѣ! — вскрикнулъ Эйльгардъ.

— А что отвѣтила она, можно спросить?

— La recherche de la paternité est interdite^[5].

— Къ несчастію, человѣческое любопытство не признаетъ такой скромности. Какъ слышно, въ городѣ пошли странные толки

— Да, да, такъ!

Напускная веселость сбѣжала съ лица Эйльгарда. Онъ поспѣшно осушилъ свой стаканъ; другой рукой, немного дрожавшей, налилъ его до краевъ, но сейчасъ же поставилъ на столъ и обѣими руками сжалъ себѣ виски. Онъ оперся локтями на столъ и заговорилъ глухимъ голосомъ, больше обращаясь къ себѣ, нежели къ своему другу.

— Да такъ, такъ, поднялись толки, странные толки! Почему бы и нѣтъ? Настоящаго отца скоро откроютъ. Ты знаешь, кто это? Онъ поднялъ голову. Его вѣки покраснѣли, точно отъ сдержанныхъ слезъ.

— Это Вилибальдъ; картина — его плоть и кровь, въ ней, его скала цвѣтовъ, его мазки, все! можно подумать, что онъ самъ писалъ свой портретъ. А между тѣмъ онъ не дотрогивался до него. Я это отлично знаю. Я спрошу тебя, какъ же можетъ одна душа думать за другую? Можетъ-ли это быть, если бы одна душа не перельется въ другую? Двѣ души и одна мысль! Видишь-ли, такое сліяніе не можетъ остаться только въ душахъ, въ художественныхъ душахъ… Кто знаетъ, можетъ быть, чувство переходитъ въ сердце, изъ сердца въ пальцы… Арнольдъ! мы съ тобой ровесники, но тебѣ нельзя дать за сорокъ лѣтъ, ты какъ былъ, такъ и остался красивымъ малымъ. А у меня монгольскіе глаза, носъ къ небу и выдающійся ротъ, который я тщетно стараюсь скрывать подъ моей рупрехтовской бородой. Этотъ повѣса молодъ, всѣ повѣсы всегда молоды и такъ какъ дѣти любятъ лакомиться, то нужно вишни и воробьевъ… нѣтъ: такъ какъ воробьи любятъ лакомиться, то нужно дѣтей и ягоды… ну, къ чорту! ты меня понялъ и избавишь отъ излишнихъ примѣровъ…

Онъ хлебнулъ изъ стакана и продолжалъ по прежнему мрачно.

— Хорошъ онъ негодяй, чертовски хорошъ! Его черные, дерзкіе глаза сверкаютъ на блѣдномъ равнодушномъ лицѣ, къ которому такъ идетъ черная, какъ уголь, коротко подстриженная бородка; можно подумать, что онъ вышелъ изъ подъ кисти Ванъ-Дика, или Рембрандта. Я бы не былъ художникомъ, если бы оспаривалъ это. И говорить онъ умѣетъ и знаетъ какъ обходиться съ женщинами; этому научаются въ Парижѣ! Стелла! она можетъ быть мила, когда захочетъ; они спѣлись. Между ними нѣтъ ничего дурного, но они спѣлись. Я давно это предчувствовалъ, а теперь послѣ исторіи съ его портретомъ, написаннымъ ею по его рецепту, мнѣ это совсѣмъ ясно. Подумай, онъ отнесъ картину на выставку per fas или nefas. Могутъ-ли у меня быть еще сомнѣнія? Она это чувствуетъ также хорошо, какъ я, а потому la recherche и т. д. Ну, вотъ я и трушу, оставляю картину спокойно висѣть на, мѣстѣ, возбуждая толки и позволяя писать о себѣ низкія критики, вмѣсто того, чтобы сказать: Заткните себѣ глотки! Картину написала моя жена… Кельнеръ! Кельнеръ! Прошу васъ, молодой человѣкъ, прогуляйтесь; уже съ четверть часа у меня только дно въ стаканѣ. Такую же, какъ была!

Кельнеръ, вѣроятно, уже раньше предвидѣлъ, что ему дадутъ подобное приказаніе, такъ какъ черезъ минуту на столѣ появилась вторая бутылка. Эйльгардъ налилъ новые стаканы.

— И вотъ почему ты собираешься уѣхать? — спросилъ Арнольдъ, точно говоря съ собою.

— Я долженъ уѣхать. Вотъ уже четыре дня мы съ Стеллой не говоримъ. Я не могу больше терпѣть такую муку. Пусть они потомъ обвѣнчаются и будутъ счастливы. Я не могу поступить иначе. Помоги мнѣ, Боже! Точка!

— А дѣти?

— Ихъ я, конечно, возьму, когда дѣло устроится.

— А почему ты ѣдешь именно въ Парижъ? Вѣдь, по всѣмъ вѣроятіямъ, они тоже направятся туда же.

— Вѣроятно, но я и тамъ не останусь долго, посмотрю только, что дѣлается у французовъ; намъ слѣдуетъ освѣжаться, провѣтриваться время отъ времени. Знаешь, это будетъ полезно моимъ картинамъ «четыре времени года», которыя я пишу для…

Онъ внезапно прервалъ свою рѣчь. — Чортъ возьми, уже восемь часовъ, а въ десять отходитъ поѣздъ. Если ты дѣйствительно хочешь ѣхать со мною… Ты обдумалъ этотъ вопросъ со всѣхъ сторонъ?

— Со всѣхъ.

— Говоръ, хотя едва-ли ты скажешь мнѣ что-нибудь новое.

— Едва-ли, мое положеніе до странности похоже на твое. Только между мною и Астридъ стоитъ не существо изъ плоти и крови, какъ между тобою и Стеллой, насъ разлучаетъ принципъ.

— Точно и мы не можемъ сказать того же о себѣ?

— Не спорю; но, вѣроятно, вашъ принципъ не такъ твердъ, не такъ жестокъ, не такъ неуступчивъ. Наша разница во взглядахъ должна была, рано или поздно привести къ разрыву; нужно было представиться только поводу. Поводъ явился теперь, когда произошла трагикомическая исторія съ заглавнымъ листкомъ романа Астридъ; я не стану разсказывать тебѣ ее, замѣчу только, что я убѣдился въ томъ, что уже зналъ а priori и раньше, т. е., что Астридъ рѣшительно ни въ чемъ не виновата; равнымъ образолъ и Альфредъ, ея повѣренный въ дѣлѣ печатанія, дѣйствовалъ in bona fide. Когда для смертельной болѣзни подготовлена почва — она является. Каждый посторонній сказалъ бы: дѣло крайне просто; чтобы поправить то, что произошло, тебѣ стоитъ только сказать: книгу написалъ не я, а моя жена; или наоборотъ ей заявить: я написала романъ, а не мой мужъ. Конечно, необходимо дать это объясненіе и оно будетъ дано, но какъ тяжело дать его! Мы уже давно разлучены съ Астридъ. Самая худшая разлука — разлука умственная. Однако, признаться въ этомъ передъ всѣми, передъ всѣмъ свѣтомъ… Вѣроятно, по своему Астридъ, чувствуетъ нѣчто подобное и не торопитъ меня. Мнѣ кажется, для насъ обоихъ будетъ легче, если въ то время, когда мы призовемъ свѣтъ въ свидѣтели нашего разногласія, мы не будемъ въ одномъ городѣ, подъ одною крышей, а потому прочь, прочь отсюда!

Арнольдъ поспѣшно выпилъ свой стаканъ. Эйльгардъ снова наполнилъ его.

— Ну, — сказалъ онъ, — мы были прежде счастливы, теперь же подѣломъ намъ. Чего это мы, старые холостяки, вздумали жениться на молоденькихъ дѣвушкахъ, это во-первыхъ. А во-вторыхъ, разъ ужь женившись мы должны были снова помолодѣть, по крайней мѣрѣ, въ нашихъ произведеніяхъ. Скажи-ка, старина, ты читалъ романъ Астридъ? Какъ онъ показался тебѣ?

— Я подумалъ, что хотѣлъ бы написать его, — глухо произнесъ Арнольдъ.

— Ты ей сказалъ это?

— А ты сказалъ Стеллѣ, какія достоинства видишь въ ея картинѣ?

— Я не могъ выговорить этого. Я боялся, что она мнѣ не повѣритъ и. подумаетъ, будто я снова хочу вкрасться въ ея расположеніе.

— Это же заставило меня молчать передъ Астридъ.

— Она знаетъ, что ты уѣдешь?

— Если бы она это знала, я убѣжденъ, она сама уѣхала бы отсюда.

Я по многому вижу, что она тайкомъ собирается бѣжать.

— По такой же причинѣ я хочу предупредить бѣгство Стеллы. Мой сундукъ уложенъ съ понедѣльника и стоитъ въ моей комнатѣ въ академіи.

— А мой въ политехническомъ училищѣ.

— Ты получилъ отпускъ?

— Rite! И его мнѣ дали на сколько угодно времени.

— Его превосходительство пожелалъ мнѣ счастливаго пути и позволилъ не торопиться возвращаться.

— Выпей и пойдемъ!

— Въ ту минуту, когда я прихожу! — крикнулъ громкій голосъ.

Двое друзей съ испугомъ обернулись. Передъ ними стоялъ Эмерихъ во фракѣ и въ бѣломъ жилетѣ, черезчуръ вырѣзанномъ на кругломъ брюшкѣ музыканта. Свѣтлое лѣтнее пальто висѣло на его рукѣ, полное, гладкое, выбритое лицо было весело и покраснѣло отъ вина.

— Нѣтъ, ребята! — продолжалъ онъ громко, отдавая подбѣжавшему кельнеру пальто, шляпу и палку. Эмерихъ сѣлъ между друзьями на столъ. — Я васъ не пущу. Я сидѣлъ съ двѣнадцати до двухъ часовъ на частномъ matineé и пиликалъ, а потомъ опять таки сидѣлъ за столомъ рядомъ съ милымъ хозяиномъ… графомъ Финкенбергомъ, около пяти часовъ и говорилъ рѣчи. Дѣти! я говорилъ рѣчь! Она такъ и блистала остроуміемъ… сумасшедшая рѣчь! Не понимаю, почему женщины, особенно въ концѣ, судорожно вытирали глаза! Но, дѣти мои, что вы пьете? Шамбертенъ, это хорошо, но шампанское лучше. Кельнеръ, редереру-carte blanche, температура погреба, по обыкновенію! Лѣтъ, милыя лѣтъ, какъ это хорошо! Я отправилъ мою старуху домой… мнѣ хотѣлось подышать свѣжимъ воздухомъ и вдругъ я встрѣчаю этихъ… Да — но что у васъ за видъ, точно васъ только что отдули… Да! Ну, дѣло вѣдь совсѣмъ недурно! Ты напишешь другую картину, Эйльгардъ; ты выпустишь другую книгу, Арнольдъ, и все будетъ прощено и забыто. Ура! шампанское и красавицы! Сюда! чокнемся! выпьемъ!

Началась настоящая вакханалія. Для Эмериха она составляла только продолженіе того пира, съ котораго онъ возвращался. Арнольдъ и Эйльгардъ искали въ винѣ Лету, которая помогла бы имъ забыть ихъ страданія. Арнольдъ превосходно перефразировалъ изрѣченія Шиллера: «Въ нашей груди созвѣздія нашихъ судебъ», и его большіе глаза сверкали; Эмерихъ увѣрялъ, что, когда онъ слушаетъ Арнольда, то ему чудится, будто въ его ушахъ звучитъ отрывокъ прелестной безконечной мелодіи Вагнера; Эйльгардъ вначалѣ говорилъ больше всѣхъ, но мало по малу затихъ, подъ конецъ онъ сдѣлался сантименталенъ и плаксивъ. Дрожащимъ голосомъ онъ запѣлъ:

— «Да, да, мнѣ нужно въ городъ» — и это привело его друзей въ полное изумленіе; Эмерихъ рѣзко выбранилъ его за то, что онъ взялъ F вмѣсто fis. Потомъ художникъ, повидимому, очутился въ «холодной глубинѣ», запѣлъ о томъ, «что нѣкто обѣщалъ ему вѣрность» и «далъ кольцо», но «вѣрность разбилась», а «кольцо сломалось на двѣ части». Окончивъ пѣть, онъ со слезами на глазахъ заговорилъ о троихъ холостякахъ, которымъ жилось такъ хорошо. Арнольдъ, видя все болѣе и болѣе изумленное лицо Эмериха, рѣшилъ сказать ему часть правды: Эйльгардъ и онъ задумали геніальную вещь; они пожелали проѣхаться по бѣлу свѣту безъ своихъ женъ, такъ какъ жены не дали бы имъ своего согласія на такую дерзкую затѣю, они рѣшили уѣхать по французски, безъ прощанія, и прислать съ одной изъ ближайшихъ станцій объяснительную телеграмму своимъ оставленнымъ Аріаднамъ.

Тутъ Эйльгардъ, замолчавшій было, перебилъ его и сталъ умолять Эмериха не мѣшать имъ, никому, даже Регинѣ, ни слова не говорить о томъ, что они сегодня въ десять часовъ уѣзжаютъ въ Парижъ, чтобы утонуть тамъ въ морѣ забвенія!

Эмерихъ нашелъ ихъ идею великолѣпной, геніальной; онъ бы самъ поѣхалъ съ ними, но боится, что не поспѣетъ къ десяти часамъ.

— А нельзя отложить до завтра?

— Тогда все пропадетъ, — отвѣтилъ Арнольдъ.

— Ты можешь потомъ пріѣхать, старина, — утѣшилъ его Эйльгардъ. — Твоя Регина навѣрное согласится.

— Наша жизнь съ нею безконечная мелодія, — восторженно увѣрялъ Эмерихъ.

— Итакъ, съ Богомъ! — произнесъ Арнольдъ. — Теперь девять часовъ, намъ нельзя терять ни минуты.

— Вы мнѣ напишите изъ Парижа?

— Конечно!

Друзья обмѣнялись послѣдними словами, уже внѣ ресторана. Эйльгардъ, къ сожалѣнію и тревогѣ Арнольда, немного пошатывался. Однако, Арнольдъ по опыту зналъ, что здоровая натура его друга была способна превозмочь и болѣе сильное опьяненіе, особенно при помощи вечерняго вѣтра, который дулъ съ рѣки.

*  *  *

Какъ разъ въ это же время Астридъ сидѣла въ своей комнатѣ за столомъ, на которомъ горѣла ея рабочая лампа. Передъ молодой женщиной лежало недоконченное письмо.

«Милый Арнольдъ, я не могу дольше выносить такую жизнь Я»…

Цѣлый часъ она не могла написать ни строчки дальше; слѣдующими словами должны были быть: «оставляю тебя», но они не сходили съ ея пера, которое разъ двадцать обмакивалось въ чернильницу и затѣмъ высыхало. Астридъ снова попыталась писать, но все также безуспѣшно.

— До сегодняшняго дня я не знала, что я такъ труслива, — прошептала молодая женщина и досадливо отбросила отъ себя перо, отодвинула стулъ, встала и начала быстро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

Въ корридорѣ послышался шумъ, Астридъ остановилась. Въ дверь постучали; ея сердце тревожно забилось: неужели это онъ?

— Все равно, — прошептала молодая женщина сквозь зубы. Ея руки, прижатыя къ бьющимся вискамъ, упали.

— Entrez, — крикнула она звонкимъ голосомъ и горько улыбнулась тому, что именно теперь ей въ голову пришло иностранное слово.

— Ты?

— Да, я, — отвѣтила Стелла, вбѣгая въ комнату.

Она бросилась къ подругѣ на шею и залилась истерическими рыданіями.

— Что съ тобой? — спросила Астридъ и почти рѣзко отстранила отъ себя обвивавшія ея руки. — Ты знаешь, какъ я не люблю всего этого. Будь благоразумна. Сядь, перестань плакать; это мнѣ дѣйствуетъ на нервы.

Она усадила Стеллу на кресло, стоявшее подлѣ письменнаго стола, и спрятала въ бюваръ начатое письмо; однако, зоркіе глаза Стеллы уже успѣли прочитать единственную строчку, написаную на листкѣ.

— Значитъ, ты тоже! — прошептала Стелла. — И ты тоже не въ силахъ больше выносить такую жизнь?

— Ты не показывалась ко мнѣ четыре дня, а теперь пришла за тѣмъ, чтобы шпіонить! — вскрикнула Астридъ, сильно покраснѣвъ и топнувъ ногой.

— Ахъ, Боже, Боже мой! — прошептала Стелла. — Да не сердись же такъ ужасно! пожалѣй меня, какъ я тебя жалѣю.

— Мнѣ не нужно твоей жалости! Мнѣ не нужно ничьего состраданія!

— А мнѣ нужно, чтобы ты пожалѣла меня. Безъ твоего совѣта и помощи я погибну. Взгляни, прочитай это, пожалуйста.

Она вынула изъ-за лифа листокъ, дрожащей рукой развернула его и подала Астридъ.

— Это что? — спросила Астридъ и, ея брови недовольно сдвинулись.

— Умоляю тебя! Два часа тому назадъ, по городской почтѣ.. срочное…

Астридъ стала читать:

"Дорогая фрау, со времени исторіи съ портретомъ мнѣ душно подъ небомъ, висящимъ надъ этимъ городомъ неисправимыхъ идіотовъ. Мнѣ необходимо перемѣнить мѣсто. Сегодня вечеромъ я уѣзжаю съ извѣстнымъ вамъ десятичасовымъ поѣздомъ и увожу съ собою въ Парижъ ваши три картины (rue de Richelieu 17, au 4-ieme). Нужно-ли мнѣ напоминать вамъ о томъ, на что вы согласились во имя Маріи Башкирцевой, священной для насъ обоихъ? Долженъ-ли я напоминать вамъ, что вы обязаны сдѣлать ради генія нашего искусства? Все, что вы оставите здѣсь, божественный Парижъ возмѣститъ вамъ тысячекратно. О себѣ я не говорю. Азры не говорятъ много. Одно скажу я вамъ: для вашего спасенія я съ радостью умру.

Вашъ рабъ B".

«Р. S. Не забудьте бѣлаго носового платочка».

Астридъ насмѣшливо улыбнулась и вернула Стеллѣ письмо.

— Вотъ какъ! — сказала она. — Ты погибнешь, если я не спасу тебя? Отъ чего? или отъ кого?? Отъ человѣка, который осмѣливается такъ писать порядочной женщинѣ?

— Да вѣдь ты тоже не въ силахъ больше выносить эту…

— Убѣдительно прошу тебя не смѣшивать меня съ собой! Между мною и Арнольдомъ, какъ я ему недавно сказала, стоитъ принципъ. Ты понимаешь, принципъ, а не хорошенькая кукла, кокетничающая своими бѣлыми зубами, черной бородкой, маленькими руками и ногамъ, кукла, недостойная развязать ремень обуви твоего чуднаго мужа.

— Онъ, какъ художникъ, выше Эйльгарда.

— Да будь онъ выше него хоть въ десять разъ! еще вопросъ выше-ли онъ, чѣмъ твой мужъ, или нѣтъ. Вспомни, ты жена хорошаго, достойнаго любви человѣка и отличнаго художника. Что онъ дѣлалъ все время вашего супружества? носилъ тебя на рукахъ, всегда бывалъ готовъ успокоить тебя добрымъ примиряющимъ словомъ. Когда ты капризничала, а ты очень капризна, мое дитя! онъ зажмуривалъ глаза на твои хозяйственные промахъ, а они бывали очень велики. Повѣрь, изъ тысячи мужчинъ ни одинъ не поступалъ бы такимъ образомъ, ни одинъ не везъ бы тебя по жизненному пути на такихъ мягкихъ резиновыхъ тинахъ, Я говорила до сихъ поръ объ Эйльгардѣ-мужѣ, человѣкѣ. Теперь взглянемъ на него, какъ на художника. Ты говоришь, что тотъ, другой, выше него? (Кстати, мнѣ кажется, что для тебя самый важный вопросъ не въ художественномъ значеніи Вилибальда, а въ томъ, что ему лѣтъ на пятнадцать, или около того, меньше нежели твоему мужу). Ну, допустимъ, что онъ въ искусствѣ выше Эйльгарда, но если это увлекаетъ тебя, тогда, дитя мое, приготовляйся странствовать, потому что, какъ бы не стоялъ художникъ высоко, всегда найдется другой, который окажется выше него. Потомъ, милое дитя, вопросъ о высотѣ дарованія художника очень странная вещь. Люди каждой извѣстной эпохи полагаютъ, что именно современные имъ художники достигли наибольшей высоты. Почему? Потому что художники льстятъ своему времени, даютъ ему то, что оно желаетъ видѣть или слышать отъ нихъ. Эпоха, въ которую живетъ худужникъ, рѣшаетъ все: если она хороша, велика и прекрасна — великъ, хорошъ и прекрасенъ художникъ, если эпоха вѣритъ въ идеалы — вѣритъ въ нихъ и художникъ и старается вложить ихъ въ слова, краски и тоны и «молча», какъ говорилъ Шиллеръ «передать безконечности»; если эпоха теряетъ вѣру въ идеалы, не хочетъ вѣрить, а стремится только знать, понимать, постигать, осязать руками — искусство тоже начинаетъ касаться руками всего, точно неразвитой человѣкъ, который, желая что-либо показать другому, хватаетъ его за плечи, за руки и т. д.

Астридъ увлекалась все больше и больше; она вскочила съ мѣста и заходила по будуару. Молодая женщина остановилась въ углу передъ зеркаломъ, нѣсколько секундъ не спускала глазъ съ своего отраженія, потомъ отвернулась и снова заговорила голосомъ, которому напрасно старалась придать спокойный тонъ:

— Человѣкъ таковъ, какъ онъ есть; онъ обыкновенно находитъ себя довольно сноснымъ, иногда даже прекраснымъ. Природа хорошо сдѣлала, давъ намъ это свойство! Развѣ можно было бы въ противномъ случаѣ жить? Однако, бываютъ минуты, въ которыя мы, такъ сказать, смотримъ на себя, себѣ черезъ плечо не своимъ взглядомъ и тогда видимъ, что многое, блестящее въ насъ уже давно не золото, а многое, потерявшее свой блескъ, настоящее, звонкое золото. За эти дни я пережила много такихъ минутъ; мнѣ казалось, что въ моемъ романѣ (ты вѣдь знаешь, что написала его я, а не мой мужъ) я изобразила жизнь такою, какова она есть на самомъ дѣлѣ. Можетъ быть, это и такъ. Хорошо! Но какова же эта жизнь, она душна, жалка, узка, смотритъ внизъ, какъ нищій, ищущій потерянный пфенигъ, какъ тряпичникъ, который собираетъ свой отвратительный товаръ въ грязи; вездѣ отчаяніе заключеннаго, не сводящаго глазъ съ обнаженныхъ стѣнъ своей тюрьмы. Мнѣ стало ужасно, когда я увидала жизнь въ моей книгѣ. Я не могла сказать: это не правда. Нѣтъ, именно такова, неприкрашенная истина, la vérité vraie. Но я задавала себѣ вопросъ: должны-ли писатели и художники изображать жизнь въ такомъ видѣ? Кому они доставляютъ этимъ удовольствіе? Можетъ быть, нѣсколькимъ сытымъ людямъ, которые случайно стоятъ выше всеобщей misère и съ фарисейской улыбкой поглаживаютъ себѣ полные желудки, говоря: Слава Богу, мы не таковы, какъ эти бѣдняки! Несчастные! Несчастные и жалкіе! Чѣмъ можетъ быть для несчастныхъ искусство, если оно не скажетъ, какъ Спаситель: Придите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и я успокою васъ? Благо имъ, если оно дѣйствительно успокоитъ ихъ, если хоть на нѣсколько часовъ, на нѣсколько минутъ откроетъ имъ очаровательный міръ, въ которомъ они забудутъ все свое земное несчастіе и духовными глазами увидятъ высокіе образы, которые имъ скажутъ: Въ человѣкѣ живетъ нѣчто высокое, возвышенное, чего никакая вражеская сила не отниметъ отъ негоі Это нѣчто сильнѣе вѣчной судьбы. И не для однихъ бѣдныхъ и несчастныхъ важно это; представъ себѣ міръ, въ которомъ никогда не существовало бы Ахилла и Гектора, Зевеса Отрикалійскаго, Венеры Милосской, чудесъ Рафаэля и Леонардо, донъ-Кихота, Гамлета, Фауста, Валленштейна, Тассо, Ифигеніи всѣхъ дѣтей боговъ. Представь себѣ, что человѣческій мозгъ не создавалъ бы ихъ, что фантазія не воплощала ихъ въ живые образы! Какъ нищенка — бѣдна была бы жизнь людей, даже одаренныхъ счастіемъ. Мнѣ кажется, тогда вполнѣ не стоило бы жить Астридъ подошла къ закрытому окну; вечерній вѣтеръ поднималъ и опускалъ листья дикаго винограда. Астридъ нѣсколько мгновеній смотрѣла въ тьму, потомъ обернулась, но не отошла отъ подо конника. Она снова заговорила глухимъ голосомъ, ея глаза полузакрылись, руки безсильно свисли.

— Я перечитала его книги. Нельзя сказать, чтобы ихъ написалъ человѣкъ, шаги котораго будутъ раздаваться по мраморнымъ галлереямъ времени, тревожа сонъ правнуковъ. Онъ не такой сильный человѣкъ; но какъ онъ радуется всему, что хорошо и прекрасно, какъ стремится перелить свое свѣтлое настроеніе въ грудь читателя, какъ благородно возмущается при видѣ зла и пошлости! Сколько въ немъ искренняго состраданія къ падшимъ къ которымъ такъ легко быть строгимъ; какъ желалъ бы онъ поднять ихъ къ небу огненными руками!

Она сама высоко вскинула свои руки; ея большіе синіе глаза блиставшіе страннымъ свѣтомъ, тоже смотрѣли вверхъ, такъ что верхнія вѣки покрыли половину зрачковъ.

По тѣлу Стеллы пробѣжала дрожь. Съ ума сошла Астридъ или готова помѣшаться? Стелла вскочила со стула, подбѣжала къ красивой подругѣ и обѣими руками охватила ея стройный станъ

— Астридъ, Бога ради очнись! Приди въ себя!

— Да, да, — проговорила Астридъ.

Ея руки опустились. Она провела ими по лбу и глазамъ.

— Да, да… ты мнѣ показала письмо… я должна тебѣ помочь.

Я помогу, если это въ моихъ силахъ! Что тебѣ? торопись, у меня мало времени.

Она взглянула на часы, стоявшіе на каминѣ.

— Мнѣ остается всего часъ, — прошептала она.

— Астридъ, Бога ради, что ты задумала? Ты въ дорожномъ нлатьѣ? внизу въ сѣняхъ я видѣла сундукъ. Твоя Августа такъ разстроена.

— Глупая! я хочу проѣхать въ Петербургъ къ "моей теткѣ. Я не знаю…

— Въ Петербургъ?

— Или куда придется, это все равно. Если нельзя остаться тамъ, гдѣ живешь, нужно уѣхать все равно куда?

— Тебѣ-то? Послѣ всего, что ты мнѣ только что сказала?

— Я не знаю, что я говорила. Если я помогла тебѣ, тѣмъ лучше. Мнѣ помочь нельзя. Ахъ, въ головѣ все очень складно: сердца людей когда-то любили другъ дууга, но умы ихъ стали враждовать и вотъ между сердцами образовалась пропасть; вскорѣ оказалось, что эта вражда была просто нелѣпымъ недоразумѣніемъ, пропасть исчезла, сердца слились во-едино и саова запылали любовью въ тысячу разъ болѣе сильной и святой. Легко думать это и такъ сладко, сладко?.. Но въ дѣйствительности… Прошу тебя, уйди, оставь меня одну. Мнѣ нельзя терять ни минуты.

— Я не могу оставить тебя такъ! — вскрикнула Стелла, обнимая подругу. — Я сама задумала тоже самое, что и ты… уже нѣсколько дней… — Я пришла къ тебѣ, чтобы попрощаться и попросить тебя взять моихъ дѣтей… Ты меня спасла. Я не могу позволить тебѣ погибнуть.

Стелла отчаянно рыдала, стараясь удержать подругу; Астридъ, боровшаяся со слезамъ, старалась вырваться изъ ея рукъ. Вдругъ въ передней послышались голоса: говорили Августа и еще какая-то женщина. Дверь растворилась и въ комнату вбѣжала Регина.

Она, задыхаясь, почти кричала: — Слава Богу, что вы обѣ здѣсь! Вы знаете, что ваши мужья собираются уѣхать… въ Парижъ… Нѣтъ? Значитъ, правда, Эмерихъ прибѣжалъ ко мнѣ, я думала, что онъ говоритъ пустяки, но мнѣ пришла въ голову одна мысль. Я его послала, какъ онъ былъ, на вокзалъ. Они уже на желѣзной дорогѣ или на пути къ ней. Скорѣй, скорѣй! Внизу у меня экипажъ. Дай Стеллѣ платокъ или что-нибудь такое, только скорѣй, скорѣй!

— Ты не знаешь, въ чемъ дѣло, — нерѣшительно сказала Астридъ.

— Мнѣ это все равно, — вскрикнула Регина, — кромѣ того, я все отлично знаю. И, если вы теперь отпустите вашихъ мужей, то уже никогда больше не увидитесь съ ними.

— Астридъ! — вскрикнула Стелла и, умоляя подругу, сжала руки.

— Идемъ, — сказала Астридъ.

*  *  *

На главномъ вокзалѣ стараго города, сегодня было очень людно. Два большіе поѣзда отходили почти въ одно и то же время… Безъ десяти десять уходилъ поѣздъ на сѣверъ; въ десять часовъ отправлялся поѣздъ на западъ. Сѣверный поѣздъ былъ уже передъ дебаркадеромъ; западный стоялъ параллельно ему, на путъ, отдѣленному отъ перваго широкимъ перовомъ. Къ западному поѣзду нельзя было пройти до отхода сѣвернаго. Пассажиры, ѣхавшіе на сѣверъ и на западъ, тѣснились на дебаркадерѣ, между ними мелькали служащіе, быстрые носильщики, высоко нагруженныя багажныя телѣжки; продавцы предлагали газеты, мальчики бѣгали съ пивомъ и горячими колбасами. Всѣ толкались и всякій удивлялся, если ему удавалось понять, что онъ говоритъ.

Двое молодыхъ людей въ дорожныхъ костюмахъ столкнулись лицомъ къ лицу.

— Альфредъ!

— Вилибальдъ!

— Куда?

— Въ Парижъ! Куда же иначе? Послѣ обѣда я былъ у васъ въ редакціи, такъ какъ хотѣлъ попрощаться съ вами; но, къ удивленію, узналъ, что вы оставили ваше мѣсто и собираетесь переселиться въ Берлинъ, Значитъ, это правда?

— Да, т. е. я еще не знаю, не вполнѣ рѣшилъ. Пока я взялъ билетъ до Лейпцига, знаете, мои финансы… и потомъ… я жду одну личность, простите меня. — Онъ бросился въ залу.

— Слава Богу, что я отдѣлался отъ него, — подумалъ Вилибальдъ. — Этого бы еще не хватало! Но, если она теперь не пріѣдетъ, то едва-ли успѣетъ взять билетъ. Лучше я позабочусь о ней… — Онъ тоже быстро прошелъ въ залу. Случайно ему сейчасъ же удалось попасть къ окотечку кассы и въ одно мгновеніе получить билетъ; когда художникъ выходилъ изъ-за перилъ и пряталъ вторую книжечку билетовъ въ карманъ, кто-то быстро дотронулся до его руки.

— Эй, Вилибальдъ?

— А, профессоръ Эмерихъ!

— Вы не видѣли нашихъ друзей?

— Кого?

— Эйльгарда и Арнольда. Они собираются съ этимъ поѣздомъ ѣхать въ Парижъ… Мнѣ нужно посмотрѣть… — И плотная фигура поспѣшно удалилась маленькими шажками.

— Онъ пьянъ, — подумалъ Вилибальдъ, смотря вслѣдъ музыканту. — Или сошелъ съ ума, или… Чортъ возьми! вдругъ они пронюхали бѣду? И Арнольдъ тоже… Значитъ… — Вилибальдъ выбѣжалъ на дебаркадеръ и снова столкнулся съ Альфредомъ.

— Альфредъ, вы ждете фрау Астридъ? Не лгите!

— Да, она сегодня вечеромъ прислала мнѣ записку, прося меня помочь ей при отъѣздѣ. Но, повидимому…

— Въ вагоны, въ вагоны! — прокричалъ кондукторъ.

— Садитесь, Альфредъ, а то поѣздъ уйдетъ безъ васъ. Что поѣздъ уйдетъ безъ нея — вы можете голову отдать на отсѣченіе.

— Но, Боже мой…

— Мнѣ, кажется, въ данномъ случаѣ, Богъ милостивъ къ вамъ. Прощайте, поклонитесь берлинскимъ академикамъ и другимъ парикамъ!

Художникъ втолкнулъ маленькаго человѣчка въ купэ; поѣздъ запыхтѣлъ и ушелъ.

Публика бросилась на освободившіеся рельсы, спѣша къ вагонамъ западнаго поѣзда. Вилибальдъ осматривалъ толпу; проходя къ своему поѣзду, онъ снова увидалъ Эмериха; музыкантъ сильно жестикулировалъ, разговаривая съ двумя людьми, одѣтыми по дорожному съ саками и пледами въ рукахъ, Вилибальдъ узналъ въ нихъ Эйльгарда и Арнольда.

— Значитъ, онъ сказалъ правду, — пробормоталъ молодой человѣкъ. — Недостаетъ только, чтобы они сѣли въ мое отдѣленіе. Теперь, если на картинѣ появится и моя малютка, я ничего не пойму. Боже мой! вотъ и она!

Дѣйствительно, изъ залы вышла Стелла; молодая женщина не была одѣта въ черное платье, ея лицо не окутывалъ вуаль, а въ ея лѣвой рукѣ не виднѣлось бѣлаго платка. Стелла была въ обыкновенномъ костюмѣ, по мнѣнію Вилибальда, особенно неудачно выбранномъ. Ея руки безъ перчатокъ протягивались впередъ; она почти бѣгомъ спѣшила къ стоявшимъ подлѣ поѣзда троимъ друзьямъ; за нею шли еще двѣ дамы: полная фрау Эмерихъ и статная, какъ Валкирія, Астридъ.

— Ну, — подумалъ Вилибальдъ, — этой компаніи будетъ очень хорошо вмѣстѣ.

— Sauve qui peut!^[6]

Онъ бросился въ первое попавшееся купэ перваго класса, въ которомъ сидѣла старая, страшно безобразная, какъ ему показалось, англичанка съ молоденькой, дивно красивой спутницей. Вилибальдъ бросилъ свои вещи на первое попавшееся сидѣнье и сталъ подлѣ открытаго окна. Въ эту минуту поѣздъ медленно двинулся; вагонъ, въ который сѣлъ Вилибальдъ, былъ однимъ изъ послѣднихъ, а потому художникъ не скоро поровнялся съ тѣмъ мѣстомъ, на которомъ онъ недавно замѣтилъ Арнольда, Эмериха и Эйльгарда.

Voilà! Теперь къ группѣ присоединилось еще три женскія фигуры. Стелла лежала на груди своего мужа, Астридъ сжимала руки Арнольда, а Регина поправляла съѣхавшій на сторону бѣлый галстухъ своего генія.

— Shut the window please. (Пожалуйста, закройте окно), — сказалъ молодой голосъ сзади Вилибальда.

— With the greatest pleasure. (Съ большимъ удовольствіемъ), — отвѣтилъ онъ и исполнилъ приказаніе.

Вилибальдъ повернулся и смѣло взглянулъ въ большіе синіе глаза красивой миссъ.

— The world is all а fleeting show, says Thomas Moor. (Міръ — рядъ смѣняющихся картинъ, такъ говоритъ Томасъ Муръ).

— Think he is right? Do you not? (Мнѣ кажется, онъ правъ. А вы полагаете, нѣтъ?)

Большіе синіе глаза улыбнулись.

— О, yes some times. (Да, иногда).

— That’s what I wanted to say. (Именно это я и хотѣлъ сказать).

Къ разговору присоединилась старуха. Завязалась живая, веселая бесѣда. Минутъ черезъ десять Вилибальдъ думалъ, что онъ никогда еще не путешествовалъ въ такомъ пріятномъ обществѣ и что деньги, заплаченныя за второй билетъ, не пропали даромъ.

*  *  *

— Мнѣ кажется, этого достаточно, — д-ръ Мэдлеръ свернулъ листъ бумаги съ исписанной одной страницей, спряталъ его въ карманъ жилета и взглянулъ на часы.

— Къ завтраму|я опоздалъ, жаль! Впрочемъ, быть можетъ, и хорошо; послѣ завтра воскресенье, а въ праздникъ у людей больше времени читать. Я знаю многихъ, которые просмотрятъ себѣ всѣ глаза

— У васъ очень веселое лицо, докторъ, это странно по теперешнимъ дурнымъ временамъ, — произнесъ профессоръ Бимштейнъ, Профессоръ шелъ въ художественный клубъ, находившійся за садикомъ кафе; Мэдлеръ сидѣлъ одинъ за столикомъ. Бимштейнъ замѣтилъ его и подошелъ къ нему.

— А, профессоръ, сядьте ко мнѣ. Послѣ работы хорошо отдохнуть.

— Моя работа еще впереди и, скажу вамъ, претяжелая! Съ четверть часа, однако, я могу побыть съ вами. Кельнеръ, пива! Скажите, кельнеръ, тамъ уже много народу? Профессоръ Кэзебиръ пришелъ?

— Я не видалъ его, г. профессоръ.

— А Теллеръ?

— И его нѣтъ; тамъ большею частью все молодежь.

— Хорошо!

— Вы, очевидно, въ очень дурномъ настроеніи духа, почтенный другъ? — замѣтилъ докторъ Мэдлеръ,

— Одинъ чортъ веселъ, — отвѣтилъ профессоръ и хлебнулъ изъ кружки, которую кельнеръ поставилъ передъ нимъ. — Вы слышали, старики стѣсняются, молодежи будетъ масса. Я такъ и думалъ! Трусы!

— Въ чемъ же дѣло, дорогой мой?

— Дѣло идетъ о приготовительныхъ совѣщаніяхъ относительно избранія перваго президента.

— Вмѣсто Эйльгарда?

— Да, онъ отказался, такъ какъ желаетъ развязать себѣ руки. Профессоръ улыбнулся насмѣшливо, д-ръ Мэдлеръ злорадно. — Мнѣ казалось, что у него и безъ того руки достаточно свободны. Онъ больше не профессоръ, свою мастерскую онъ передалъ.

— Онъ оставилъ профессуру и передалъ мастерскую! Скажите, что же ему оставалось сдѣлать послѣ прошлогодняго скандала! Откровенно говоря, этотъ ужасный портретъ написалъ не онъ, а его милѣйшая жена; портретъ попалъ на выставку подъ его именемъ, только благодаря небрежности распорядительной комиссіи, во главѣ которой стоялъ я, почтеннѣйшій я! Хорошо! Однако, Эйльгардъ былъ обязанъ объяснить дѣло, несмотря на мой промахъ. А съ тѣхъ поръ, съ тѣхъ поръ! На полныхъ крыльяхъ онъ перелетѣлъ въ лагерь новаторовъ и поступаетъ еще болѣе безумно, нежели его жена, о которой слѣдуетъ сказать къ ея чести, что она немножечко образумилась послѣ скандальнаго успѣха ея вещи здѣсь и другихъ ея картинъ въ Парижѣ. Вилибальдъ выставилъ ихъ тамъ отдѣльно. И, представьте, этотъ человѣкъ осмѣлился прислать мнѣ газеты: «Figaro», «Petit Journal» и т. д. Листки подняли такой шумъ, точно рѣчь шла о Велоскезѣ или Мурильо redivivus. Но и то правда, подобные люди работаютъ не кистью, какъ остальные честные художники; эти рыночные торговцы и шарлатаны работаютъ словомъ. Вся пресса за нихъ. Въ каждомъ площадномъ листкѣ ихъ прославляютъ такіе же незрѣлые юноши, какъ они сами. Мы, конечно, молчимъ. Мы можемъ обойтись безъ шума и звона.

— А qui le dites vous? (Кому вы это говорите?) — сказалъ Мэдлеръ съ кислой улыбкой. — Развѣ не то же самое и въ литературѣ?

— Тѣмъ позорнѣе для васъ, если въ литературѣ вопросъ не стоитъ иначе! — рѣзко вскрикнулъ профессоръ. — Вы умѣете владѣть оружіемъ. Почему же вы не беретесь за него! Выдавайте журналъ и хвалите въ немъ своихъ сторонниковъ, а остальныхъ молокососовъ треплите такъ, чтобы только перья летѣли.

— Вамъ хорошо говорить, — сказалъ докторъ. — Ваша старшая или старая гвардія все еще стройный могучій корпусъ, вселяющій уваженіе. У васъ есть Менцелъ, Кнаусъ, вы сами…

— Пожалуйста, пожалуйста… но вѣдь и у васъ же есть.

— Знаю, вы назовете нѣсколько именъ, звучавшихъ хорошо лѣтъ около тридцати тому назадъ; теперь же они ничего не значатъ, милый другъ, ничего. А такіе полуталанты, какъ нашъ милѣйшій Арнольдъ…

— Вы его терпѣть не можете.

— Личныя впечатлѣнія никогда не примѣшиваются къ моему "сужденію. Я не спорю; у него есть извѣстный талантъ, но меня возмущаетъ его безграничная безхарактерность.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Что? Но, милый другъ, вспомните прошлогодній лѣтній романъ: «Еслибы женщины имѣли мужество», лучше бы у мужчинъ.было оно.

— Но онъ вѣдь объявилъ, что его жена написала этотъ романъ.

— Этимъ онъ сказалъ мало новаго. Для каждаго понимающаго человѣка было ясно, какъ день, кто авторъ книги. Но дальше: всѣ ждали, что послѣ скандала онъ покинетъ нашъ городъ или ужь, по крайней мѣрѣ, свое мѣсто въ политехнической школѣ, а главное не осмѣлится объявить о новой серіи публичныхъ лекцій. А что вышло? Онъ остался на прежнемъ мѣстѣ, котораго, кстати сказать, совсѣмъ не достоинъ, онъ читаетъ свои ужасныя публичныя лекціи. И кто сидитъ въ первомъ ряду? Его жена, съ которой каждый честный человѣкъ разстался бы послѣ такого ужаснаго оскорбленія.

— Эйльгардъ…

— Не говорите мнѣ объ Эйльгардѣ, всю жизнь онъ былъ горячимъ эксцентричнымъ человѣкомъ, у него никогда не было характера. Но Арнольдъ, этотъ Катонъ! Желѣзный человѣкъ, человѣкъ щепетильный! Чортъ возьми, нужно имѣть убѣжденія или не имѣть ихъ. Если у человѣка нѣтъ убѣжденій, это, конечно, дурно, но еще хуже, если онъ отрекается отъ нихъ. Вы читали новеллы Астольфа и Астридъ Арнольдъ, вышедшія на-дняхъ?

— Нѣтъ; вѣдь и вы, кажется, докторъ, не читаете новыхъ…

— Это мое правило, но ради хорошихъ знакомыхъ можно сдѣлать исключеніе.

— И что же?

— Новеллы помѣщены въ одномъ и томъ же томикѣ. Шесть вещицъ размѣщены въ перемежку, одна его, другая ея.

— И каждый пишетъ въ своемъ родѣ?

— Въ своемъ прежнемъ родѣ. Представьте себѣ, мой дорогой, тутъ старая Гётевская школа съ ея нѣжными контурами, сладкоулыбающейся ироніей надъ добромъ и зломъ, съ ея прозрачнымъ языкомъ, длинными періодами, раздѣляющимися на гармоническіе члены. Тамъ новая школа, рѣзко берущаяся за дѣло, схватывающая твердой рукой предметы и людей, школа, которая старается изображать все правдиво, обращая рѣчь въ натуралистическіе рѣзкіе обрывки. И… мнѣ кажется это святотатствомъ! во главѣ книги стоить эпиграфъ изъ Лессинга: одинъ не долженъ порицать другого; одному должно мириться съ другимъ. Позволяю себѣ смотрѣть на такое миролюбіе вполнѣ презрительно. Повторяю, или у человѣка есть убѣжденія, или ихъ нѣтъ. Если у человѣка есть они, онъ долженъ твердо держаться за нихъ, на то они и убѣжденія. Правъ я или нѣтъ?

— Конечно, вы вполнѣ правы. Послушайте, вѣроятно, вы зададите этому надутому человѣку?

— Конечно!

— Браво! Значитъ, въ «Ежедневникѣ» появится пикантный фельетонъ подъ буквами «X. Ï.» Такъ?

— Если вы не имѣете ничего противъ!

— Завтра.

— Въ воскресномъ номерѣ.

— Это отлично! въ ежедневномъ листкѣ вы послѣ завтра найдете статью, которую г. профессоръ Эйльгардъ и К^о не станутъ пришпиливать къ зеркаламъ.

— За подписью Тц?

— Вѣроятно.

Они переглянулись.

— Мнѣ необходимо быть осмотрительнымъ, — сказалъ докторъ.

— Вѣдь меня обвиняютъ въ томъ, что я мѣчу на мѣсто Арнольда въ политехническомъ училищѣ. Смѣшно!

— А меня, что я хотѣлъ бы перехватить у Эйльгарда его гамбургскій заказъ. Абсурдъ! Я пойду на засѣданіе и подамъ голосъ за Эйльгарда.

— А я пошлю поздравительную телеграмму женѣ Арнольда. Сегодня день ея рожденія. Кельнеръ счетъ!

*  *  *

Въ саду Арнольда въ бесѣдкѣ сидѣли три четы. Нѣсколько часовъ длился праздничный обѣдъ. Нельзя было согласиться съ заявленіемъ Эмериха, утверждавшаго, что здѣсь «океанъ мѣста», тѣмъ болѣе, что его массивная фигура заняла значительную долю помѣщенія; однако, всѣмъ было еще лучше отъ этого. Свѣжій вечерній вѣтерокъ вѣялъ черезъ широкіе листья дикаго винограда и дѣлалъ нечувствительной тѣсноту помѣщенія. Надъ рѣшеткой садика Эйльгарда стоялъ полный мѣсяцъ. Онъ свѣтилъ такъ ярко, что можно было потушить лампы. Во время дессерта Августа принесла только свѣчу въ бокалѣ для того, что мужчины могли закурить сигары, а Стелла папироску.

Общество весело разговаривало о всевозможныхъ предметахъ; особенно много толковалось о программѣ новаго литературно-художественнаго журнала, который долженъ былъ начать появляться въ Берлинѣ съ октября, объ издателяхъ этого журнала Альфредѣ и Вилибальдѣ, которые переселились въ Берлинъ и настойчиво приглашали Астольфа и Астридъ, Стеллу и Эйльгарда участвовать въ этомъ изданіи.

Издатели выбрали для своего журнала странное названіе «Pantarei». Арнольдъ объяснилъ его остальнымъ собесѣдникамъ. Въ этомъ словѣ заключалась шутка, въ грамматическомъ смыслѣ непозволительная, такъ какъ названіе pantarei было составлено изъ двухъ, слитыхъ вмѣстѣ, греческихъ словъ: panta и rei, которыя обозначаютъ: все проходитъ, или вѣрнѣе, все течетъ, все находится въ безконечномъ теченіи. Это положеніе было основой одной изъ самыхъ древнихъ философскихъ школъ, послѣдователи которой называли себя «текущими».

— Впрочемъ, — продолжалъ Арнольдъ, — въ шуткѣ этой кроется глубокій смыслъ, который объясняется программой будущаго журнала. Издатели обѣщаютъ вести непримирую войну со всякимъ буквальнымъ преслѣдованіемъ принциповъ въ искусствѣ и литературѣ, такъ какъ все находится въ постоянномъ движеніи, все измѣняется, все проходитъ. Возьмите, напримѣръ, живопись за короткое время, на нашихъ глазахъ она освободилась отъ узъ классицизма и туманности романтической школы, дошла до натурализма, потомъ искусство прикрыло его здоровое, но грубое тѣло смягчающей все уравнивающей дымкой импрессіонизма, который, конечно, тоже не составляетъ послѣдняго слова искусства. Mutatis mutandis можно сказать и о литературѣ. И такъ, и художнику и писателю остается лишь одно: откровенно и свободно высказывать то, что таится въ его душѣ. «Что» составляетъ основу, «какъ» — вещь второстепенная.

"Чѣмъ больше и могущественнѣе это что, тѣмъ, разумѣется, лучше, но и меньшее имѣетъ свое значеніе, если его можно оправдать и объяснить духовными причинами.

Красивые блестящіе глаза Арнольда оглянули весь маленькій кружокъ. Онъ громко продолжалъ:

— Друзья мои, мнѣ кажется, мы должны принять эту программу, можетъ быть, ее можно выразить короче, слѣдующимъ образомъ: любовь — великое центральное солнце и каждое художественное произведеніе — его лучъ.

— Слушайте, слушайте! — восторженно произнесъ Эйльгардъ.

— Мои милые, — сказалъ Эмерихъ звонко и поднялся съ мѣста.

Всѣ съ улыбкой во взглядѣ посмотрѣли на него, кромѣ Регины, которая опустила глаза и слегка вздохнула. Вѣдь она ужь давно предчувствовала, что онъ будетъ говорить, и удивлялась тому, что онъ еще не началъ рѣчи. Только, дай Боже, чтобы онъ не потерялъ путеводной нити.

— Мои милые, — снова повторилъ Эмерихъ, словно убѣдившись въ томъ, что сотни музыкантовъ безъ дыханія ждутъ знака начинать. — Мнѣ кажется, что вы, т. е. другъ Эйльгардъ и въ особенности ты, другъ Арнольдъ, достаточно злоупотребили вашимъ правомъ вдаваться въ пренія, забывая единственное, что важно для насъ сегодня, лучше сказать, единственную, несравненную…

— Браво! — крикнулъ Эйльгардъ.

Ораторъ строго взглянулъ на него, точно на скрипача, начавшаго не во время, и продолжалъ:

— Въ честь которой мы собрались здѣсь. Я могъ бы тоже долго говорить о правахъ литераторовъ и живописцевъ, заключенныхъ въ узкія рамки ихъ искусствъ. Конечно, они не имѣютъ широкого мірового взгляда, такъ какъ представляютъ собою лишь младшихъ чадъ искусства искусствъ, которое Шекспиръ воспѣлъ въ хвалебной пѣснѣ, говоря: «человѣкъ, въ которомъ нѣтъ мелодіи»… О, великій Шекспиръ!

Тутъ Регина снова вздохнула очень тихо, но тонкій слухъ оратора услыхалъ ея вздохъ. Онъ съ нѣжной улыбкой наклонился къ ней и сказалъ тономъ актера, говорящаго въ сторону:

— Утѣшься, моя дорогая, я сейчасъ вернусь къ дѣлу.

Громко онъ продолжалъ:

— Ты самый могучій симфонистъ! Тебя можно называть рядомъ съ Бахомъ и Генделемъ, съ Бетховеномъ и Вагнеромъ. Всѣ они меньше тебя, кромѣ байрейтскаго волшебника Вагнера. Вы съ нимъ діоскуры и рука объ руку пройдете черезъ будущія тысячелѣтія!

Ораторъ выпилъ шампанскаго, оглянулъ всѣхъ торжествующцмъ взглядомъ и продолжалъ:

— Однако, я долженъ похвалить нашихъ молодыхъ берлинскихъ друзей. Они скромны и не рѣшились во главѣ своего изданія написать великое изреченія великаго человѣка, которое и должно остаться при немъ, но неужели вы не прозорливы и не видите, что слово Pantarei и выраженіе "безконечная мелодія* — значатъ одно и тоже? Меня это даже пугаетъ. Да меня пугаетъ мысль, что люди сѣдыхъ столѣтій уже предчувствовали существованіе безконечной мелодіи, что они смутно чувствовали ея вѣчныя волны и называли себя «текущими». Да, мои дорогіе, мы всѣ текущіе и не хотимъ быть иными. Поэтому поднимаемъ наши бокалы и…

— Да здравствуетъ Астридъ! — вскрикнулъ громкій голосъ Эйльгарда.

Съ лица Эмериха внезапно сбѣжала торжествующая улыбка, хотя онъ и громче всѣхъ крикнулъ «Hoch». Онъ сѣлъ за столъ и съ раскаяніемъ взглянулъ на Регину.

Она наклонилась къ нему между цвѣтами и шепнула такъ тихо, что ее услышалъ только ея возлюбленный геній.

— Ничего, Эмерихъ, ты чудно говорилъ!

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", №№ 7—8, 1896

---

1. Подъ этимъ назинаніемъ на нѣмецкій языкъ переведенъ романъ Достоевскаго — «Преступленіе и Наказаніе».
2. Это превосходно! Настоящее мастерское произведеніе, честное слово художника.
3. Но это сильнѣе меня.
4. Хорошо.
5. Воспрещается розыскивать отца.
6. Спасайся, кто можетъ.