Всякому свое (Коренева-Гарднер)/ДО

Всякому свое
авторъ Раиса Александровна Коренева-Гарднер

Опубл.: 1862. Источникъ: az.lib.ru

ВСЯКОМУ СВОЕ

РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ

Dem Einen die Perle, dem Andern die Truhe.
H. Heine.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Безъ отчаянія и унынія похоронила своего мужа Софья Михайловна Бухарова. Для нея онъ давно уже не существовалъ: обманутая въ своихъ лучшихъ надеждахъ, обманутая въ любви мужа, наконецъ въ немъ самомъ, она перестрадала это тяжелое разочарованіе и стала совершенна равнодушна къ мужу. Но какъ утопающій хватается за соломинку, такъ и люди обманувшіеся въ чемъ-нибудь еще съ большею цѣпкостью ищутъ ухватиться за что-нибудь иное. У Софьи Михайловны былъ сынъ, и на немъ сосредоточилась вся ея жизнь.

Она сама начала учить Леонида, такъ что помимо всѣхъ гувернантокъ и гувернеровъ онъ перешелъ прямо съ ея рукъ къ болѣе серіознымъ наставникамъ. Года шли однообразно одинъ за другимъ: зима посвящалась ученію, а лѣто отдыху. Софья Михайловна не могла надивиться какъ это Леонидъ, изъ крошечнаго ребенка, сдѣлался такъ скоро сперва большимъ мальчикомъ, а вслѣдъ за тѣмъ почти и молодымъ человѣкомъ. До восьмнадцати лѣтъ онъ жилъ въ такомъ отдаленіи отъ свѣта и общества, что не имѣлъ о нихъ никакого практическаго понятія. Софья Михайловна нашла наконецъ, что пора исправить это упущеніе, и рѣшилась на слѣдующее лѣто отправиться погостить въ деревню къ одной изъ своихъ дальнихъ родственницъ, Ксеніи Петровнѣ Будаковой. Въ предшествующіе годы, Бухарова постоянно проводила вакаціонное время Леонида въ своемъ имѣніи, гдѣ жила вдвоемъ съ сыномъ въ совершенномъ уединеніи, не имѣя никакихъ знакомствъ. Эта идиллическая жизнь вполнѣ удовлетворяла ея желаніямъ: она какъ будто превращалась въ Руссо, а Леонидъ въ Эмиля. Онъ почти не отходилъ отъ матери; она разказывала ему что-нибудь, заставляла его самого говорить, останавливала вниманіе ребенка на всемъ что ихъ окружало, и неутомимо слѣдила за каждымъ движеніемъ его души. Софья Михайловна поставила себѣ единственною цѣлью въ жизни создать счастливое будущее своему сыну и твердо вѣрила, что его будущее зависитъ исключительно отъ нея одной. «Вотъ какъ я стану воспитывать его!» «Вотъ что я изъ него сдѣлаю!» «Вотъ, какъ я устрою жизнь его!» Она такъ рѣшительно подводила всѣ итоги, какъ будто жизнь и будущность ея сына были какою-то вещью находившеюся въ ея полномъ распоряженіи. Конечно, она предвидѣла при этомъ разныя препятствія, вмѣшательство постороннихъ вліяній; но ей казалось, что такого рода борьба не могла имѣть иного исхода, кромѣ ея же полнаго торжества. Въ этомъ она убѣждалась еще болѣе, когда прочитывала въ глазахъ сына безграничную привязанность къ себѣ. Леониду минуло уже семнадцать лѣтъ, когда въ послѣдній разъ онъ проводилъ каникулы, по обыкновенію, вмѣстѣ съ матерью, въ одномъ изъ отдаленныхъ ея помѣстій. Софья Михайловна замѣтила скоро, что Леонидъ уже не то чѣмъ онъ былъ прежде, и что въ немъ произошла какая-то значительная перемѣна. Конечно, онъ былъ съ нею такъ же предупредителенъ, ласковъ, нѣженъ, какъ и прежде, а все же въ немъ была замѣтна какая-то перемѣна. Они попрежнему были неразлучны, читали и гуляли вмѣстѣ, и разъ, какъ-то, отойдя далеко отъ дому, они сѣли отдохнуть въ тѣни густаго лѣса. Леонидъ легъ за траву, подперъ голову рукой и сталъ задумчиво смотрѣть въ даль. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ любящая и гордая мать молча любовалась имъ и, дѣйствительно, имъ можно было любоваться: онъ былъ замѣчательно хорошъ. Мальчикъ сбросилъ шляпу, и легкій вѣтерокъ прихотливо путалъ и взбивалъ его шелковистые, черные волосы: едва замѣтный пухъ слегка оттѣнялъ его верхнюю губу; загорѣлыя щеки, при малѣйшемъ волненіи, покрывались яркимъ румянцемъ. Въ настоящую минуту онъ былъ задумчивъ; то была тихая, безцѣльная, безсознательная дума. «Леонидъ!» тихо произнесла его мать. Онъ ничего не отвѣчалъ. «Леонидъ!» сказала она громче. Онъ повернулъ къ ней голову.

— Помнишь, Леонидъ, какъ два года тому назадъ мы сидѣли на этомъ самомъ мѣстѣ, и насъ засталъ здѣсь сильный дождь?

— Нѣтъ, не помню, отвѣчалъ онъ разсѣянно.

Этотъ отвѣтъ нѣсколько удивилъ Софью Михайловну; такъ рѣдко случалось, чтобы Леонидъ чего-нибудь не помнилъ.

— Неужели ты забылъ? Да помнишь, мы зашли въ избу къ пчельнику, чтобъ укрыться отъ дождя, и еще такъ, долго видѣли тамъ и говорили. Вотъ я такъ помню даже о чемъ мы говорили съ тобой: вспоминали о твоемъ дѣтствѣ, о томъ какъ ты былъ боленъ въ скарлатинѣ… ты еще сказалъ тогда, что вѣрно мнѣ тяжеле было видѣть тебя больнымъ чѣмъ тебѣ самому переносить эту болѣзнь. Ну, теперь помнишь?

— Помню, отвѣчалъ онъ какъ-то нерѣшительно, какъ бы сомнѣваясь, помнитъ ли онъ это въ самомъ дѣлѣ, или это ему только такъ кажется.

Софья Михайловна пристально посмотрѣла на Леонида: «онъ скучаетъ!» подумала она, и въ первую минуту мысль эта сильно ее встревожила. И такъ уже съ нѣкотораго времени ревнивой матери чаще и чаще стало западать въ голову опасеніе, что сынъ ея не можетъ постоянно и исключительно принадлежать ей одной. Придетъ наконецъ время, когда онъ полюбитъ и, быть-можетъ, полюбитъ сильно, такъ полюбитъ, что для иной привязанности въ его сердцѣ не будетъ уже мѣста. «Все это возможно, но этого никогда не будетъ!» успокоивала она себя, и ей нужно было себя успокоивать, потому что такія предположенія приводили ее въ ужасъ. Надобно отдать ей справедливость: она дорожила привязанностію сына не столько для себя, сколько для него же самого: ей казалось, какъ это кажется большей части любящихъ женщинъ, что счастье дорогаго имъ человѣка прочно и вѣрно только въ ихъ рукахъ: ну кто же другой можетъ его понять и оцѣнить? кто сумѣетъ его успокоить, приласкать, сказать ему вовремя слово утѣшенія?.. конечно, никто. Онѣ увѣрены, что только онѣ сумѣютъ сберечь и охранить любимаго человѣка отъ всякой невзгоды. Софья Михайловна была убѣждена, что никто и никогда не пойметъ и не оцѣнитъ Леднида такъ какъ она, что никто такъ неусыпно и такъ исключительно не будетъ, да и не сумѣетъ позаботиться о его счастьи. Вотъ какъ она представляла себѣ его будущность: прежде всего онъ будетъ очень образованный человѣкъ, нисколько однакожь не сухой; хорошія его качества должны непремѣнно располагать къ нему всѣхъ, кто только его знаетъ; въ жизни самая лучшая дорога будетъ ему открыта; заботы обо всѣхъ удобствахъ его она, конечно, приметъ на себя. Она станетъ стараться, чтобъ онъ былъ спокоенъ и доволенъ, на сколько это достижимо. И онъ будетъ любить ее всѣми силами души, не столько даже изъ признательности сколько по влеченію; онъ будетъ любить ее больше, несравненно больше чѣмъ всѣхъ остальныхъ. Она сама выберетъ ему ту дѣвушку, которая должна посвятить ему свою жизнь; онъ изъ ея же рукъ приметъ жену, и за то еще болѣе станетъ любить свою мать. О возможности разстаться съ сыномъ Софья Михайловна никогда и не помышляла. Жизнь ея совершенно слилась съ его жизнью; она только имъ и дышала и вслѣдствіе того перешла къ заключенію, что вѣроятно и онъ точно также не можетъ жить безъ нея. Она современемъ будетъ руководить воспитаніемъ его дѣтей и раздѣлять съ Леонидомъ и его женой всѣ заботы по этому предмету. Но все это еще далеко, а пока онъ принадлежитъ ей, исключительно одной ей.

И вдругъ Софья Михайловна замѣтила, что Леонидъ скучаетъ. Она сильно задумалась и внимательно стала наблюдать за нимъ; ей хотѣлось, чтобъ онъ самъ заговорилъ и съ намѣреніемъ, или даже неумышленно, высказалъ свое настроеніе. Но Леонидъ молчалъ и оставался разсѣянъ и задумчивъ. Болѣе часа она ждала, чтобъ онъ заговорилъ и все напрасно; наконецъ она сочла лишнимъ ждать долѣе. "Да можетъ-быть онъ и самъ не понимаетъ, что ему скучно, — такъ тѣмъ лучше, " подумала она.

— Леонидъ, я теперь отдохнула, пойдемъ домой, сказала Софья Михайловна.

Леонидъ всталъ и, какъ бы говоря самъ съ собою, тихо сказалъ; — Какая тутъ глушь! — А мнѣ это-то и нравится, перебила мать: — посмотри, какой славный видъ отсюда.

— Нѣтъ, я не о томъ говорю, но тутъ никого нѣтъ по сосѣдству….

— Такъ что же? спросила Софья Михайловна очень хладнокровно.

— Да вотъ мнѣ пришло сейчасъ въ голову какъ бы хорошо было ѣздить съ кѣмъ-нибудь на охоту съ собаками; а еще никогда такъ не охотился.

Леониду навернулось на языкъ это желаніе только при опросѣ матери; сначала же ему просто хотѣлось, чтобъ было полюднѣй и пошумнѣй. Софья Михайловна была очень рада, что мысли ея сына приняли такой оборотъ.

— Такъ что же? сказала она ему ласково: — это очень легко исполнить. Тутъ по сосѣдству, вѣроятно, найдется много охотниковъ изъ крѣпостныхъ или однодворцевъ; можно пригласить ихъ. Я достану тебѣ славныхъ охотничьихъ собакъ.

Леонидъ остался этимъ очень доволенъ, и всю дорогу проговорилъ объ охотѣ.

Софья Михайловна не только доставляла ему всѣ удовольствія, какихъ онъ желалъ, но и сама придумывала все что могла, чтобы только постоянно занимать и развлекать его. Она купила ему превосходныхъ верховыхъ и упряжныхъ лошадей; онъ катался каждый день, часто ѣздилъ охоту; иногда Софья Михайловна и сама отправляюсь съ нимъ на рыбную ловлю, въ лодкѣ. Вмѣсто отдыха она садилась подлѣ него и читала ему какія-нибудь серіозныя историческія сочиненія. Словомъ, она старалась, чтобы мальчикъ былъ занятъ съ утра до вечера и не имѣлъ времени скучать отъ бездѣйствія. «На лѣто ему станетъ занятій и развлеченій, думала она, — а на будущій годъ я уже не повезу его сюда.» Она понимала, что уже пора познакомить Леонида съ обществомъ, но не хотѣла ввести его въ бывшій кругъ знакомыхъ своего покойнаго мужа, какъ бы боясь, что сынъ можетъ пойдти по стопамъ отца; а кругъ ея знатной родни, тетушекъ и бабушекъ, не могъ бы конечно удовлетворить Леонида. Софья Михайловна имѣла въ виду свою дальнюю родственницу, Ксенію Петровну Будакову, которую знала и уважала какъ женщину умную, добрую и образованную. У нея были, въ настоящее время, двѣ дочери: старшая лѣтъ девяти и младшая лѣтъ семи. Мать нѣжно любила обѣихъ дѣвочекъ, и для того чтобъ исключительно посвятить себя дѣтямъ, она оставила столицу и переселилась въ деревню, находившуюся верстахъ въ четырехъ отъ маленькаго уѣзднаго городка, довольно чистенькаго и красиваго. Въ этомъ городкѣ находился источникъ минеральныхъ водъ, очень полезныхъ для золотушныхъ дѣтей, и потому Будакова переѣзжала въ городъ со всѣмъ семействомъ почти на вре лѣто, что, впрочемъ, ни мало не мѣшало имъ пользоваться всѣми деревенскими удовольствіями.

Ксенія Петровна давно уже приглашала Бухарову провести вмѣстѣ съ нею лѣто, но та все откладывала эту поѣздку, извиняясь подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Наконецъ она сама напомнила своей родственницѣ о ея приглашеніи, обѣщаясь пріѣхать вмѣстѣ съ Леонидомъ и прогостить у нея цѣлое лѣто. Софья Михайловна не упускала изъ вида, что у Будаковой есть дочери; она знала ихъ обѣихъ, и была увѣрена, что современемъ онѣ будутъ дѣвушки съ добрыми наклонностями, хорошо образованныя и къ томуже очень богатыя невѣсты. По праву родственницы, она не будетъ терять ихъ изъ вида, будетъ изучать образъ ихъ воспитанія, и ужъ конечно не допуститъ себя ошибиться въ нихъ. Она заблаговременно постарается сблизить съ ними Леонида: сначала они свыкнутся, потомъ между ними установятся дружескія отношенія, а тамъ, очень естественно, дружба перейдетъ въ любовь, и такъ какъ никакихъ препятствій не предвидится, то они и будутъ счастливы. Вѣроятно, это будетъ Левочка; потому что Ольга еще очень мала, да она и не такъ хороша собою, какъ ея старшая сестра.

II.

Софья Михайловна съ сыномъ отправились къ Будаковой, уже стемнѣло, когда они въѣхали въ городъ. Карета ихъ остановилась у подъѣзда большаго деревяннаго дома. Ихъ встрѣтила привѣтливая хозяйка съ дѣтьми и двумя гувернантками, и вскорѣ все общество расположилось вокругъ самовара.

— Какъ Леночка и Ольга выросли! замѣтила между прочимъ Бухарова. — Онѣ обѣ пополнѣли, и цвѣтъ лица сталъ у нихъ лучше.

— Ну, какъ я рада! отвѣчала заботливая мать: — онѣ довольно слабаго здоровья, и я не позволяю имъ много учиться; теперь онѣ только языками занимаются; вотъ М^mе Гpay учитъ ихъ по-нѣмецки, а M^lle Колле по-французски. — При этомъхозяйка указала глазами сперва на пожилую Нѣмку, помѣщавшуюся между обѣими дѣвочками, а потомъ на молодую, вертлявую Француженку, довольно хорошенькую. Глаза Софьи Михайловны остановились на этой послѣдней. «Очень не дурна!» подумала она, всматриваясь въ ея оживленные каріе глаза, вздернутый носикъ и пунцовыя губы: «а должно быть кокетка! Она уже разъ десять успѣла взглянуть украдкой на Леонида… Ему уже восьмнадцать лѣтъ, и онъ, какъ на зло, похорошѣлъ въ послѣднее время…» Въ эту минуту M^lle Колле привстала, чтобы достать хлѣба, и перегнулась надъ столомъ. Ея движенія отличались живостію, но иногда могли казаться ужь слишкомъ рѣзкими. "И сложена не дурно, " замѣтила про себя Софья Михайловна. Она посмотрѣла на сына, а Леонидъ не успѣлъ еще и оглядѣться. Онъ обводилъ глазами вокругъ всей комнаты, поочередно разсматривая и воротничокъ на шеѣ хозяйки, и самоваръ, и рукавчики M^lle Колле, и картины, въ обиліи развѣшенныя по стѣнамъ, и собаку, бѣгавшую кругомъ стола. Казалось, ему до всего было дѣло.

— Леонидъ, ты вѣдь, конечно, помнишь Леночку, спрашиваетъ его мать.

— Какъ же, maman, очень помню!

— А я васъ совсѣмъ не помню, отвѣчаетъ Леночка, мелькомъ взглядывая на Леонида, причемъ сильно покраснѣла, потупилась и безпокойно завертѣлась на стулѣ.

— И я совсѣмъ не помню, подтверждаетъ Ольга, смотря въ глаза сестры и тоже конфузясь.

— Какія же вы деревенщины! замѣчаетъ Ксенія Петровна съ улыбкой: — что же вы конфузитесь вашего cousin?

— Это ничего не значитъ, ma tante, отвѣчаетъ Леонидъ, тоже слегка краснѣя сверхъ всякаго ожиданія: — вѣдь онѣ меня не знаютъ; а вотъ я постараюсь быть какъ можно любезнѣе, и тогда надѣюсь заслужить расположеніе моихъ кузинъ.

M^lle Колле взглянула на него и одобрительно улыбнулась. Онъ тоже совершенно неожиданно посмотрѣлъ на нее, вмѣсто того чтобы взглянуть на своихъ маленькихъ родственницъ.

На другой день все общество отправилось осматривать окрестности; вышли за городъ; дѣти съ гувернантками шли впереди, и Леонидъ присоединился къ нимъ. Мllе Колле завязала разговоръ съ молодымъ человѣкомъ; она принялась разспрашивать его о петербургскихъ новостяхъ, и хотя онъ почти никакихъ не зналъ, однако она осталась очень довольна его отвѣтами. Потомъ совершенно неожиданно обратилась она къ дѣтямъ, и сказала имъ: «Ну, вотъ, дѣти! я теперь разкажу вашему cousin всѣ ваши секреты.»

Дѣти съ крикомъ уцѣпились за нее и стали упрашивать, чтобъ она ничего не говорила. Она бѣгала отъ нихъ, показывая видъ, будто хочетъ разказать Леониду всѣ ихъ сокровенныя тайны, возилась и смѣялась съ ними точно ребенокъ.

— Посмотрите, какъ они веселы, замѣтила Ксенія Петровна, шедшая съ Бухаровой немного поодаль: — я очень рада, что M^lle Колле такая живая: дѣтямъ никогда не бываетъ съ нею скучно.

— Да, она слишкомъ еще молода и едва ли способна заниматься серіозно съ дѣтьми.

— Нѣтъ, ничего; къ тому же вѣдь она не одна при нихъ, а Грау очень положительная и аккуратная Нѣмка. Пофранцузски же M^lle Колле учитъ ихъ очень исправно. Правда, это дѣлается какъ бы играя; но мнѣ именно это-то и нравится.

— А много онѣ у васъ учатся? спросила Софья Михайловна, думая совсѣмъ о другомъ.

— Нѣтъ, я уже говорила вамъ, что не позволяю имъ долго заниматься; а теперь на лѣто я и вакацію имъ дала.

— Какъ же онѣ проводятъ теперь время?

— Онѣ встаютъ очень рано, берутъ ванны и потомъ долго гуляютъ. Вотъ если Леонидъ охотникъ до раннихъ прогулокъ, то ему, можетъ-быть, было бы пріятно гулять вмѣстѣ съ ними.

— Конечно. А съ кѣмъ гуляютъ дѣти?

— Съ М^mе Гpay. Сначала мои гувернантки хотѣли чередоваться, но M^lle Колле очень лѣнива рано вставать, такъ что М^mе Грау добровольно согласилась побаловать ее немножко и позволяетъ ей спать сколько угодно.

— Леонидъ вѣроятно съ удовольствіемъ будетъ гулять вмѣстѣ съ ними, сказала Софья Михайловна.

На другой день Леонидъ всталъ очень рано и отправился гулять вмѣстѣ съ дѣтьми. Они пришли въ общественный садъ, совершенно запустѣлый, красивый и живописный. М^me Грау сѣла на скамейку и принялась работать; дѣти начали бѣгать, играть въ мячикъ и въ серсо; Леонидъ отошелъ подальше, усѣлся на травѣ подъ деревьями и принялся читать. Все время онъ не отрывался отъ этого занятія; только разъ, когда Левочка подошла къ нему и спросила что онъ читаетъ, онъ сказалъ ей названіе книги и показалъ виньетку на заглавномъ листѣ.

На слѣдующее утро, какъ только M^me Грау стада одѣваться, чтобъ идти, гулять съ дѣтьми, въ комнату ея впорхнула М^lle Колле, совсѣмъ уже готовая.

— Это что такое? проговорила удивленная Нѣмка.

Въ отвѣтъ она получила множество ласкъ, а наконецъ услыхала слѣдующее:

— Ахъ, моя милая, добрая M^me Грау! вы не повѣрите какъ мнѣ совѣстно, что вы до сихъ поръ исполняли мою обязанность и вмѣсто меня гуляли съ дѣтьми. Но этого больше не будетъ, увѣряю васъ, никогда не будетъ. Вѣдь вы очень устаете, когда гуляете съ ними?

— Нѣтъ, нельзя сказать, чтобъ очень; я только довожу ихъ до сада, а тамъ за то все время сижу.

— Ахъ, бѣдная, милая M^me Грау! Вы еще, пожалуй, могли простудиться. Мнѣ такъ совѣстно, такъ совѣстно…

— Да ничего, ничего. Въ другой разъ и вы для меня что-нибудь сдѣлаете.

— Ну, конечно; все, что вы только захотите.

— А вы насчетъ прогулокъ не стѣсняйте себя: если вамъ тяжело рано вставать, то я опять буду ходить за васъ съ ними.

— Нѣтъ, душа моя, очень вамъ благодарна; я ужь не допущу васъ до этого; мнѣ, право, такъ совѣстно.

— Ну, какъ хотите, отвѣчала добродушная M^me Грау. — Такъ вы идите съ дѣтьми, а я пока поищу купить ягодъ; мнѣ хочется сварить себѣ варенье.

— Пожалуста, и меня въ долю возьмите.

Говорливая Нѣмка распространилась было о вареньяхъ, но M^lle Колле убѣжала отъ нея, не давъ ей окончить начатой фразы. Отправились; дѣти шли впередъ, взрослые сзади. Леонидъ и M^lle Колле говорили всю дорогу, такъ что для обоихъ время прошло совершенно незамѣтно. Въ саду просидѣли довольно долго, но Леонидъ и не раскрывалъ своей книги. Француженка предложила прогуляться по городу, и всѣ съ удовольствіемъ приняли это предложеніе.

— Вотъ пойдемте на ту гору, оказала она: — оттуда долженъ быть славный видъ.

Пока они медленно взбирались на гору, M^lle Колле восхищалась лѣтнимъ утромъ и утверждала, что нѣтъ ничего пріятнѣе раннихъ прогулокъ.

— Такъ отчего жъ вы прежде-то никогда не гуляли съ вами? опросила Лёвочка, подсмѣиваясь.

— Не перебивайте, когда большіе говорятъ, замѣтила ей строго гувернантка.

Ольга весело проговорила:

— А я знаю, почему вы пошли сегодня съ вами гулять, знаю, знаю…

M^lle Колле остановилась какъ вкопанья, даже Леночка какъ будто чего-то испугалась.

— Вы оттого пошли, что M^me Грау хочетъ варенье варить; я слышала, я все слышала.

M^lle Колле, не говоря ни слова, пошла дальше.

«Какая она добрая!» подумалъ Леонидъ: "правда, тутъ еще большой доброты не видно, если она сама очень любитъ гулять по утрамъ. Но все же она, вѣрно, очень добрая, " заключилъ онъ наконецъ, Богъ знаетъ почему.

Взойдя на гору, они были поражены замѣчательно красивымъ видомъ, развернувшимся передъ ихъ глазами. У подошвы горы текла широкая, спокойная рѣка; на противоположномъ берегу, до самаго горизонта, тянулась зеленая равнина, по которой мѣстами виднѣлись живописныя усадьбы. Но всего болѣе привлекали къ себѣ общее вниманіе домикъ и садъ, расположенные на верху горы, передъ которыми они вдругъ очутились. M^lle Колле и Леонидъ невольно остановились въ совершенномъ восторгѣ. Домикъ былъ маленькій, деревянный, но такой веселенькій, свѣтлый, чистый, что одинъ видъ его успокоительно дѣйствовалъ на душу. Садъ былъ испещренъ самыми разнообразными цвѣтами и кустарниками. Узкія песчаныя дорожки терялись между безчисленнымъ множествомъ наклоненныхъ цвѣточныхъ головокъ. Всевозможные цвѣта и оттѣнки перемѣшивались, сливались и составляли что-то фантастически-затѣйливое. Весь садикъ казался сплошною массой и былъ какъ бисеромъ засыпанъ цвѣтами.

— Ахъ, какъ это хорошо! какъ это мило! какъ очаровательно! повторяла восхищенная M^lle Колле. — О, еслибы можно было достать букетъ изъ этихъ цвѣтовъ! прибавила она такимъ безнадежнымъ тономъ, какъ будто пожелала достать себѣ звѣзды или луну.

— Это, я думаю, можно сдѣлать, вмѣшался Леонидъ: — тутъ, вѣрно, есть и для продажи цвѣты; я сейчасъ спрошу.

— Какъ же вы это сдѣлаете? Развѣ это можно?

Леонидъ замялся немного. — Я думаю, что можно; вѣрно, можно, сказалъ онъ.

— Ну, если вы это сдѣлаете, такъ это будетъ самый любезный рыцарскій поступокъ, проговорила Француженка, кокетливо улыбаясь.

Леонидъ рванулся впередъ.

— У васъ будетъ этотъ букетъ, непремѣнно будетъ! произнесъ онъ, вспыхнувъ отъ волненія.

Въ одинъ прыжокъ онъ былъ уже у воротъ, вошелъ на дворъ, приблизился къ дому. Дверь была заперта, а звонка нѣтъ. Стучаться показалось ему неучтивымъ: хозяева, можетъ-быть, еще спять; пожалуй, весь домъ перебудишь! А рыцарскій-то поступокъ надо же совершить. Да неужели нельзя прямо въ садъ пройдти? Тамъ, вѣроятно, найдется какой-нибудь садовникъ или что-нибудь въ этомъ родѣ. Леонидъ не долго думалъ: онъ обошелъ вокругъ дома, и дѣйствительно увидѣлъ маленькую калитку, которая вела въ садъ. Отворяетъ, входитъ, идетъ дальше, и вотъ передъ нимъ стройная женская фигура, съ лейкой въ рукахъ, наклоненная надъ цвѣтами. Одѣта она очень просто: темное ситцевое платье, коленкоровый черный фартукъ, но на шеѣ нѣтъ платка, непремѣнной принадлежности всѣхъ русскихъ служанокъ; узоръ ситца очень красивъ и платье сшито съ большимъ вкусомъ; волосы у молодой женщины были еще не причесаны и едва сдерживались маленькою гребенкой. При видѣ незнакомца она остановилась, посмотрѣла на него очень спокойно и вѣжливо спросила чего ему надо.

— Я хотѣлъ спросить… мнѣ поручили узнать, чей это садъ?

— Моего дѣдушки, Степана Николаича Валенина.

— Такъ не можете ли вы мнѣ сказать… меня тоже просили узнать… не продаются ли здѣсь цвѣты?

— Продаются. Вамъ какихъ угодно?

— Мнѣ хотѣлось бы имѣть букетъ…

— Очень хорошо; я сейчасъ приготовлю вамъ его.

— Помилуйте, зачѣмъ же вамъ самимъ безпокоиться?

— Ничего, я очень люблю заниматься цвѣтами.

Она достала изъ кармана большія старыя ножницы, потомъ клубокъ толстыхъ суровыхъ нитокъ, и принялась за дѣло. Леонидъ все время не спускалъ съ нея глазъ; это была молодая дѣвушка лѣтъ семнадцати. Казалось, она заимствовала отъ окружавшихъ ее цвѣтовъ всю ихъ свѣжесть и привлекательность; каждое ея движеніе было полно граціи; ея выразительные, грустные глаза точно ласкали своимъ бархатнымъ взглядомъ. Подъ ея ножницами цвѣты падали одинъ за другимъ; она собирала ихъ въ свой фартукъ, и когда ихъ набралось достаточно, усѣлась на траву и начала составлять букетъ.

— Посмотрите, какіе славные анютины глазки, сказала она, показывая цвѣты Леониду; — такіе бархатистые… и какъ я много срѣзала ихъ въ эти дни!

— И вамъ ихъ не жаль?

— Немножко жаль, да что же дѣлать! А вотъ нарцисовъ въ нынѣшнемъ году такъ очень много, оттого я ихъ не жалѣю посмотрите сколько я нарѣзала ихъ для вашего букета, прибавила она, улыбаясь.

— Вотъ онъ и готовъ, проговорила дѣвушка, подавая Леониду свѣжій, благоухающій букетъ.

«Господи Боже мой! Ну какъ я спрошу у нея, что онъ стоитъ?» думалъ Леонидъ въ полномъ отчаяніи: «да у меня силъ не хватитъ… что жь я теперь буду дѣлать?..» Къ счастію, дѣвушка сама вывела его изъ этого затрудненія.

— Это стоитъ тридцать пять копѣекъ ассигнаціями, сказала она очень просто.

— Какъ неужели только?.. Какъ это мало!.. Это очень дешево…

Молодая дѣвушка съ улыбкой посмотрѣла на него. Леонидъ спохватился, что все сказанное имъ было совершенно лишнимъ; онъ умолкъ, торопливо досталъ изъ кошелька два пятачка и былъ очень радъ, что они по крайней мѣрѣ оказались хоть новенькими. Онъ робко и конфузясь подалъ ей эти деньги; она, все также улыбаясь, взяла и положила ихъ въ карманъ. Леонидъ откланялся и пошелъ изъ сада; уходя, онъ нѣсколько разъ оборачивался назадъ.

— Ахъ, мсье Леонидъ, какъ я вамъ благодарна!.. какъ это мило съ вашей стороны!.. какъ вы любезны!.. разразилась M^lle Колле неудержимымъ потокомъ благодарностей, когда Леонидъ молча подалъ ей букетъ. Она даже не спросила, какимъ образомъ онъ досталъ его; больше всего занимало ее то, что молодой человѣкъ досталъ этотъ букетъ для нея, и что онъ былъ очень радъ чѣмъ-нибудь услужить ей. Юноша, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ, вѣроятно самъ бы разказалъ какъ все было; во его говорливая собесѣдница не дала ему на то времени. Она болтала о цвѣтахъ и о букетахъ, о садахъ и лѣсахъ, о деревенской и городской жизни, наконецъ о нечувствительности и холодности молодыхъ людей, о чувствительности и вѣжности молодыхъ дѣвушекъ. Время но такъ быстро, что они и не замѣтили какъ вернулись домой. M^lle Колле пошла показывать свой трофей Софьѣ Михайловнѣ и Ксеніи Петровнѣ; обѣ дамы похвалили Леонида за изящный вкусъ. Софья Михайловна даже минутъ десять продержала этотъ букетъ въ рукахъ, внимательно разсматривая его со всѣхъ сторонъ и разговаривая въ то же время съ M^lle Колле; она видимо желала узнать ее поближе. «Ну, что же за бѣда, если она ему нравится?» думала заботливая мать: «нѣтъ, это не такая дѣвушка, которая могла бы внушить ему сильную и прочную привязанность; а если онъ станетъ только ухаживать за ней… ну, въ этомъ большой бѣды еще не будетъ…»

По поводу букета, Леонидъ хотѣлъ было разказать матери какъ онъ ему достался; но ему вдругъ пришло въ голову, что онъ не сумѣетъ передать все такъ какъ было, да еще сверхъ того обществу можетъ показаться страннымъ, что до сихъ поръ онъ не сказалъ о томъ ни слова M^lle Колле… Кончилось тѣмъ, что Леонидъ не упомянулъ о встрѣченной имъ дѣвушкѣ. Въ другой разъ онъ все разкажетъ, какъ только опять увидитъ ее, — а увидитъ-то онъ ее непремѣнно…

III.

Степанъ Николаевичъ Валенинъ давно уже поселился въ уѣздномъ городкѣ ***. Старики могли бы припомнить, какъ онъ перебрался туда съ молодою женой. Прошло нѣсколько лѣтъ, — онъ овдовѣлъ. У него остался сынъ, и для воспитанія этого мальчика Валенинъ принужденъ былъ пересилить въ себѣ врожденную гордость и обратиться съ просьбою о помощи къ своимъ богатымъ роднымъ. Одинъ изъ его двоюродныхъ братьевъ, жившій постоянно въ Москвѣ, доставилъ ему незначительное частное мѣстечко въ этой столицѣ, а сына взялъ къ себѣ и далъ ему порядочное по тому времени воспитаніе. Молодой человѣкъ полюбилъ дѣвушку безъ всякаго состоянія. Дядя и слышать не хотѣлъ объ этомъ бракѣ; онъ предложилъ своему молодому родственнику выбирать между имъ и своею невѣстой. Племянникъ, не задумываясь, женился. Тогда дядя отказался отъ него, назвалъ его неблагодарнымъ и низкимъ человѣкомъ, змѣей, которую онъ отогрѣлъ у своего сердца.

Старый Валенинъ тоже лишился своего мѣста, и послѣ свадьбы всѣ вмѣстѣ отправились снова на житье въ свой родной маленькій городокъ. Вмѣсто стараго полуразвалившагося дома, выстроили новый, маленькій, но уютный. И отецъ, и сынъ, оба пристроились къ мѣсту, и сначала все шло хорошо. Скоро старику Богъ далъ внучку; назвали ее Машенькой. Отецъ и мать не могли наглядѣться на нее, любовались ею, ласкали ее, только и говорили о томъ какъ-то она выростетъ, какая она будетъ добрая и милая, какъ будетъ ихъ утѣшать и какъ сама будетъ счастлива, — и они тоже будутъ счастливы, — и дѣдушка, и весь міръ будетъ счастливъ!

А старый-то дѣдушка заболѣлъ: съ нимъ приключился параличъ. Мѣсто свое онъ, конечно, долженъ былъ оставить, и бѣдный старикъ сокрушался всего болѣе о томъ, что будетъ въ тягость своимъ дѣтямъ. Въ самомъ дѣлѣ, болѣзнь старика довела ихъ почти до нищеты: доходъ убавился, а расходы съ каждымъ днемъ увеличивались. Прежде у нихъ былъ очень простой, но по крайней мѣрѣ сытный столъ, а теперь приходилось часто голодать. Платья износились, а новыхъ пошить было не на что. Машенькѣ приходилось бѣгать въ худыхъ башмачкахъ, а иногда и въ разорванномъ, запачканномъ платьицѣ. Мать ея не плакала, но сердце ея постоянно ныло; пропала веселость, надежда на счастье, — осталась одна робкая, томительная грусть. Мужъ ея все это видѣлъ и доходилъ до отчаянія.

Онъ мучился глядя на все; она еще болѣе страдала, видя его мученія. Чахли, чахли, да скоро и послѣдовали въ могилу одинъ за другимъ. Машенька осталась послѣ нихъ лѣтъ двѣнадцати. Узнавъ о смерти непокорнаго племянника, богатый дядя сжалился наконецъ надъ старымъ Степаномъ Николаевичемъ, разбитымъ болѣзнію и горемъ, и написалъ къ нему письмо. Онъ говорилъ, что прощаетъ старику его слабость; готовъ даже примириться съ нимъ; что же касается до его непокорнаго сына, то само небо наказало его за непослушаніе. «А тебя, старика, я не забуду, приписывалъ онъ, до самой твоей смерти буду высылать тебѣ ежегодно по триста рублей ассигнаціями. О твоей внучкѣ я заботиться не намѣренъ, а совѣтую тебѣ не баловать ея, чтобъ она не вышла такою же безпутною, какъ былъ ея отецъ.» Дѣдушка былъ очень радъ, что его внучкѣ будетъ чѣмъ жить. Еслибы можно было, продлилъ бы онъ свою жизнь еще на долгіе, долгіе годы, и все бы скрипѣлъ да скрипѣлъ для нея голубушки.

Но что жь ему было съ Машенькой-то дѣлать? Дѣвочка не маленькая; какъ и куда ее пристроить? Да и разставаться-то ему съ ней не хотѣлось: только одно и утѣшеніе, одна и отрада, что ея добрые, любящіе глазки. Къ счастію для старика, а еще больше для бѣдной дѣвочки, въ этомъ городѣ у откупщика помѣстилась въ гувернантки дальняя родственница Машеньки, Анна Андреевна Банова. Это была дѣвушка лѣтъ восьмнадцати, хотя на видъ ей казалось гораздо больше, высокая, широкоплечая, съ крупными и правильными чертами лица. Она была совершенно одна и ни отъ кого не зависѣла. Сознаніе собственныхъ силъ и твердая вѣра, что ни при какихъ обстоятельствахъ жизни она не падетъ духомъ, придавали ей невозмутимое спокойствіе; она такъ бодро, пожалуй даже такъ дерзко смотрѣла жизни прямо въ глаза, что не могла не внушать къ себѣ уваженія окружавшимъ ее людямъ. Поселившись въ городѣ ***, Анна Андреевна навѣстила своихъ родственниковъ Валениныхъ. Машенька съ перваго взгляда очень понравилась ей, и она пожелала сдѣлать для нея что-нибудь полезное.

— Послушайте, дѣдушка, сказала она: — отпускайте ко мнѣ пожалуста Машеньку каждый день; она бы стала у меня учиться, а это было бы ей очень полезно.

— Родная вы моя, проговорилъ растроганный старикъ: — дай вамъ Богъ здоровья. Вы ей первая благодѣтельница будете. Ужь вы не оставляйте ее, матушка, вѣдь она у меня… что жь она?.. вѣдь сиротка…

Машенька каждый день стала ходить къ Аннѣ Андреевнѣ.

Ее въ семействѣ слишкомъ залюбили и слишкомъ изнѣжили морально. Съ утра до вечера ее ласкали, за нее огорчались, надъ нею плакали. Отъ всѣхъ окружающихъ она видѣла самую трогательную нѣжность. А потому каждый равнодушный взглядъ, каждое обыкновенное слово, чуть-чуть не совсѣмъ ласковое, тяжело ложидось ей на душу. Въ ней было что-то сиротливое и страдальческое, и Анна Андреевна поставила себѣ первою цѣлью изгладить въ дѣвочкѣ, слѣды ея первоначальнаго воспитанія. Машенька вскорѣ убѣдилась на дѣлѣ, что можно быть очень добрымъ человѣкомъ и обращаться съ людьми очень просто и равнодушно, даже холодно. Мало-по-малу она освободилась отъ своей прежней робости и застѣнчивости. Она не была уже такою впечатлительною и пугливою какъ прежде; даже ея нервы укрѣпились. Анна Андреевна заботилась только объ одномъ: «что же будетъ современемъ изъ Маши?» Она стала наблюдать ея свойства и наклонности, и замѣтила въ ней страсть къ цвѣтамъ. Анна Андреевна задумала развить эту страсть, выписала для своей воспитанницы небольшой курсъ ботаники, нѣсколько руководствъ для воздѣлыванія цвѣтовъ, нѣсколько сортовъ цвѣточныхъ сѣменъ, уговорила дѣдушку нанять для Машеньки работника на лѣто и отдать въ полное ея распоряженіе весь садикъ принадлежавшій къ его дому. Вскорѣ этотъ садикъ превратился въ пестрый, красивый цвѣтникъ, въ которомъ Машенька почти безвыходно проводила все лѣто. Зимою она читала, работала, изучала ботанику и занималась цвѣтами, остававшимися въ комнатахъ. А дѣдушка былъ радъ, что внучка его проводила съ нимъ цѣлые дни. Впрочемъ и лѣтомъ она его не забывала, и разъ двадцать на день подбѣжитъ къ его окну, постучится, поговоритъ о чемъ-нибудь, или броситъ къ нему на постель какой-нибудь цвѣтокъ: «посмотрите, дѣдушка, какой хорошенькій! Да вы его понюхайте, какъ онъ хорошо пахнетъ! Попробуйте-ка его въ табакерку положить.» Дѣдушка слушался, клалъ цвѣтокъ въ табакерку, а самъ ужь, конечно, гораздо болѣе любовался хорошенькимъ личикомъ, ласково глядѣвшимъ на него въ окно, чѣмъ этимъ красивымъ и пахучимъ цвѣткомъ.

Когда Машенька развела цвѣтовъ вдоволь, то, по совѣту Анны Андреевны, стала продавать ихъ и для пересадки, и букетами. Ее очень занимало, что она имѣетъ свои собственные маленькіе доходы, и что труды ея не пропадаютъ даромъ. Однимъ изъ обычныхъ покупателей ея букетовъ былъ Иванъ Ивановичъ Травкинъ, писецъ уѣзднаго суда. Одинъ разъ, вернувшись изъ сада и, по обыкновенію, принимая стаканъ чаю изъ рукъ старушки-матери, онъ вдругъ совершенно неожиданно замѣтилъ ей:

— Ахъ, маменька, еслибъ у насъ въ домѣ была молодая хозяйка!

— Ну что жь, Ваничка, какъ ты жениться, такъ и будетъ молодая хозяйка, отвѣчала старушка, вовсе не обижаясь нелестнымъ для нея желаніемъ сына.

— Да вѣдь вы знаете, маменька, что мнѣ теперь нельзя жениться; надо ждать пока я столоначальника получу, а когда еще это будетъ?

— Ничего, Ваничка, подожди еще годика два, три; вѣдь ты еще очень молодъ.

— Нѣтъ, маменька, не то вы говорите: я оттого только жениться теперь не могу, что мнѣ нечѣмъ будетъ жену содержать.

— Ну, я объ этомъ-то и говорю.

— Ахъ, еслибъ я былъ столоначальникъ! — Иванъ Ивановичъ вздохнулъ еще сильнѣе прежняго.

— Такъ что же бы такое? Развѣ у тебя ужь есть кто-нибудь на примѣтѣ?

— Ахъ, маменька, вы мнѣ лучше объ этомъ не говорите-съ! отвѣчалъ ей сынъ съ глубокимъ вздохомъ.

— Да кто жь это, Ваничка, я и ума не приложу, спрашивала заинтересованная и удивленная мать.

— Нѣтъ, маменька, я ужь лучше вамъ ничего не скажу-съ. Еслибы только я вамъ ее назвалъ… да нѣтъ, вы не поймете; честное слово, ничего не поймете. Вы пожалуста не огорчайтесь, что я вамъ это такъ прямо говорю-съ.

Вздохи становились все глубже и глубже.

— Ну, какъ хочешь, Ваничка, отвѣчала обиженная старушка: — Богъ съ тобой, дѣлай какъ знаешь, только у всѣхъ у добрыхъ людей водится такъ, что если есть кто на примѣтѣ, такъ объ этомъ прежде всего родной матери говорятъ.

— Ну, такъ и быть, маменька, я вамъ пожалуй скажу; только вы ее вовсе не знаете и ничего не поймете-съ.

— Да ну, говори, говори, торопила его мать, нетерпѣливо желавшая услышать новость. — Кого бы, кажется, мнѣ тутъ не знать? У меня всѣ городскія невѣсты на перечетѣ.

— Вотъ видите ли, маменька, это… это Марья Васильевна Валенина.

— Марья Василь…. какая это бишь Валенина? Я и не припомню.

— Ахъ, маменька, какой это ангелъ-съ!

Послѣ этого перваго объясненія Иванъ Ивановичъ сталъ откровеннѣе съ матерью, найдя въ ней сильное сочувствіе и желаніе чѣмъ-нибудь утѣшить сынка. Онъ сталъ повѣрять ей всѣ свои тайны, разказывалъ ей каждый разъ когда видался съ Машенькой, было ли то въ церкви, или на удицѣ, или въ ея садикѣ. Посѣщалъ онъ этотъ садикъ аккуратно два раза въ недѣлю, и каждый разъ входилъ туда какимъ-то оторопѣлымъ, несчастнымъ, испуганнымъ.

— Марья Васильевна!.. будьте такъ добры, сдѣлайте мнѣ букетикъ-съ, говорилъ онъ, и голосъ его прерывался, и онъ долженъ былъ собрать всѣ свои силы, чтобы продолжать: — только вы знаете, маленькій-съ…

Машенька тщательно составляла маленькій букетикъ, потомъ ласково подавала его Травкину, обмѣнивалась съ нимъ нѣсколькими словами, раскланивалась очень радушно, и онъ уходилъ.

Счастливымъ или несчастнымъ уходилъ онъ — Богъ его знаетъ, только шагалъ онъ какъ-то особенно быстро и усердно; одна рука размахивалась какъ крыло у вѣтряной мельницы, а въ другой онъ. держалъ букетъ и несъ его съ такимъ неестественнымъ напряженіемъ, будто подымалъ трехпудовую гирю. Приходя домой онъ отдавалъ букетъ матери.

— Вотъ, маменька, спрячьте его. Вѣдь это ея букетикъ-то…

Онъ прибавлялъ это тихимъ, задушевнымъ голосомъ и принимался горячо цѣловать и обнимать добрую растроганную старушку. Она высушивала каждый изъ этихъ букетиковъ и берегла ихъ для Ванички.

— Анета, мнѣ хотѣлось бы поговорить съ тобой, сказала одинъ разъ Машенька своей бывшей наставницѣ, а теперешней подругѣ. Вотъ видишь ли, я замѣтила — Она начала было очень-серіозно, но кончила тѣмъ, что улыбнулась — Я замѣтила, что Травкинъ въ меня влюбленъ.

— Ну такъ что же? спросила Анна Андреевна, смотря ей прямо въ глаза.

— Да ничего. Я хотѣла только попросить у тебя совѣта что мнѣ дѣлать?

— Да ты-то его любишь?

— Нѣтъ, не люблю, и не могу любить.

— Я это знаю.

— Такъ что же мнѣ дѣлать?

— Да ничего.

IV.

M^me Грау сварила свое варенье, и на другой день сама повела дѣтей гулять. На этотъ разъ Леонидъ опять запасся книгой, и прогулка прошла для него также какъ и въ первый день. М^me Грау изъ сада не выходила, а ему было какъ-то совѣстно уйдти одному. Вернувшись домой, онъ былъ не въ духѣ, но M^lle Колле предложила ему читать что-то вмѣстѣ, и онъ совершенно развлекся. Они долго говорили и спорили, и день прошелъ незамѣтно. На слѣдующее утро настала очередь молодой Француженки, и она насколько не полѣнилась встать пораньше. Леонидъ проснулся тоже въ очень веселомъ расположеніи духа, а особенно тщательно занялся своимъ туалетомъ. Онъ по бралъ съ собой книги и, разговаривая очень весело, предложилъ пойдти гулять по городу, а дойдя до извѣстнаго садика, спросилъ у M^lle Колле позволенія принести ей букетъ цвѣтовъ. Получивъ это позволеніе, онъ пробрался въ цвѣтникъ знакомою ему дорожкой, и нашелъ тамъ Марью Васильевну занятую цвѣтами.

— Будьте такъ добры, сдѣлайте мнѣ букетъ, сказалъ онъ, подходя къ дѣвушкѣ.

— Сейчасъ. Такой же какъ и въ тотъ разъ?

— Да, сдѣлайте одолженіе, такой же… впрочемъ это какъ вамъ угодно, мнѣ все равно…. я вполнѣ полагаюсь на вашъ вкусъ. «Вотъ я сейчасъ находилъ глаза M^lle Колле очень хорошенькими, думалъ онъ про себя, ну какое же сравненіе съ ея-то глазами… У той глаза тоже блестятъ, но какая разница! У этой глаза… какъ звѣзды, а у той какъ свѣчки.»

Букетъ былъ почти уже готовъ, а Машенька не сказала еще ни слова.

— Если это васъ не затруднитъ, то пожалуста сдѣлайте еще два букета… мнѣ нужно….

Говоря это, Леонидъ сильно сконфузился.

— Въ такомъ случаѣ помогите мнѣ; я стану срѣзывать цвѣты, а вы ихъ держите. Тогда это скорѣй пойдетъ.

— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ онъ. — Вы, вѣроятно, очень любите цвѣты?

— Да, я ихъ очень люблю.

— Какъ у васъ здѣсь все въ порядкѣ… какъ хорошо!..

— Да, и никто не хочетъ мнѣ вѣрить, что у меня тутъ работаютъ только два работника, да еще какіе… ихъ никто не хотѣлъ нанимать, потому что они ни ни какую работу не годны.,

— Отчего же такъ?

— Одинъ хромой, а у другаго лѣвая рука вся высохла.

— Бѣдные… А вашъ дѣдушка самъ не занимается цвѣтами?

— Нѣтъ, онъ не можетъ; ему даже нельзя выходить изъ комнаты: вѣдь онъ въ параличѣ.

— Ахъ, какое несчастіе! проговорилъ Леонидъ съ горячимъ сочувствіемъ: — и вы съ нимъ одни, совершенно одни?

— Одна; такъ что же?

— Но вашъ его, должно-быть, такъ жаль… такъ грустно видѣть его въ такомъ положеніи…

Машенька ничего не отвѣчала; Леонидъ сдѣлался задумчивъ и тоже ничего не говорилъ. Получивъ всѣ три букета, онъ молча простился и вышелъ.

M^lle Колле приняла свой букетъ съ большимъ удовольствіемъ. «А это кому же?», спросила она.

— Maman и тетенькѣ. Леночка! Ольга! хотите вы отдать эти букеты нашимъ мамашамъ?

Обѣ дѣвочки даже покраснѣли отъ радости.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія.

— Что это съ вами, М. Леонидъ? отчего вы такой задумчивый?

— Я?… нисколько.

— Нѣтъ, вы, право, чѣмъ-то очень озабочены.

— Увѣряю васъ, нисколько.

Онъ ушелъ немного впередъ и нѣсколько минутъ шелъ одинъ. Потомъ онъ присоединился къ остальному обществу: его влекло непреодолимое желаніе поговорить объ извѣстномъ ему садикѣ.

— Знаете кто занимается этимъ садикомъ? спросилъ онъ M^lle Колле.

— А кто?

— То-есть, кто его обрабатываетъ, хотѣлъ я сказать; два больные работника: одинъ — хромой, а другой — безрукій.

Его собесѣдница громко засмѣялась.

— Откуда же это набрали такихъ? спросила она, не переставая смѣяться.

— Не понимаю что вамъ кажется такъ забавнымъ, отвѣчалъ Леонидъ, нѣсколько обиженнымъ тономъ. — Я не вижу ничего смѣшнаго въ томъ, что двумъ несчастнымъ дается возможность честнымъ трудомъ зарабатывать себѣ хлѣбъ.

— Я нисколько не желала васъ обидѣть, отвѣчала Француженка весело и шутя: — но вѣдь это право очень смѣшно. — И она снова засмѣялась. — Ну, а скажите пожалуста, кто содержитъ этотъ садикъ? спросила она, желая наконецъ смягчить Леонида.

— Валенинъ, отвѣчалъ онъ очень коротко.

— Что, онъ молодой человѣкъ?

— Напротивъ, это дряхлый старикъ въ параличѣ, отвѣчалъ Леонадъ.

M^lle Колле разразилась такимъ громкимъ смѣхомъ, что онъ остановился какъ вкопаный.

— Вотъ это мило! вотъ прекрасно! повторяла она, продолжая истерически хохотать: — паралитикъ, хромой и безрукій! Ха, ха, ха! Нѣтъ ли тамъ еще слѣпыхъ, нѣмыхъ и глухихъ?… Вотъ милое собраніе всѣхъ недуговъ! Вѣдь этого нарочно не придумаешь! Каковы три граціи! Ха, ха, ха!

M^lle Колле не замѣчала ни полнаго негодованія Леонида. ни того, что ея громкій смѣхъ обращалъ на нее вниманіе всѣхъ проходящихъ. Въ ея живомъ воображеніи рисовались три типа до такой степени смѣшные, что она была рѣшительно не въ силахъ сдержать свой неукротимый громкій смѣхъ.

— Да за что же вы на меня сердитесь? обратилась она наконецъ къ Леониду, и это разсмѣшило ее еще болѣе: — развѣ я виновата? Будто это я ихъ такъ изуродовала? Ха, ха, ха! Да я этого въ жизнь не забуду. Я думаю, когда они покажутся втроемъ въ садъ, такъ всѣ воробьи разомъ разлетятся. Ха, ха, ха!

Леонидъ потерялъ всякое терпѣніе; онъ гордо и свысока посмотрѣлъ на свою смѣющуюся собесѣдницу. Онъ даже былъ столько неучтивъ, что круто повернулъ голову и ушелъ впередъ, оставивъ M^lle Колле одну съ дѣтьми. Сзади его раздался взрывъ самаго веселаго и возбуждающаго смѣха.

Онъ вернулся домой одинъ; вслѣдъ за нимъ пришли и всѣ остальныя. M^lle Колле разказала Софьѣ Михайловнѣ и Ксеніи Петровнѣ съ неподражаемымъ юморомъ о томъ, какъ и почему разсердился на нее Леонидъ; она передала весь ихъ разговоръ въ такомъ комическомъ видѣ; наговорила имъ столько вздору и столько забавныхъ вещей, что слушательницы невольно должны были смѣяться. Леонидъ, присутствовавшій при всемъ этомъ, не возражалъ ни слова, но хмурился все болѣе и болѣе. Въ продолженіе всего остальнаго дня онъ былъ угрюмъ и мраченъ, какъ громовая туча, и только къ вечеру молодая Француженка успѣла примирить его съ собой своею неистощимою любезностью и веселостью.

На другое утро очередь была за M^me Грау идти на прогулку съ дѣтьми. Леонидъ проводилъ ихъ до городскаго сада, а самъ пошелъ къ Веденинымъ. Машеньку онъ опять засталъ въ саду. Попросивъ ее сдѣлать букетъ, одъ сказалъ, что теперь, вѣроятно, каждый день будетъ безпокоить ее подобною просьбой, потому что ея букеты очень нравятся его матери. При этомъ случаѣ онъ заговорилъ о своей maman, и о своей теткѣ, и о самомъ себѣ, и какъ они сюда пріѣхали, и какъ долго еще останутся; потомъ онъ разспрашивалъ Машеньку обо всѣхъ ея семейныхъ обстоятельствахъ и о ней самой. Однимъ словомъ, онъ старался изъ всѣхъ силъ сблизиться съ нею, на сколько это было возможно. Букетъ былъ давно уже готовъ, а онъ все еще не могъ рѣшиться уйдти. Изъ садика онъ пошелъ прямо къ рѣкѣ и бросилъ букетъ въ воду; ему пришло въ голову, что если онъ каждый день будетъ возвращаться домой съ букетами, то это можетъ возбудить подозрѣніе. Весь остальной день онъ былъ очень веселъ, и M^lle Колле, замѣтила ему, что онъ гораздо умнѣе и милѣе нежели какъ былъ вчера.

На другой день была ея очередь гулять съ дѣтьми, и Леонидъ тоже пошелъ съ ними. M^lle Колле представилось, что въ послѣднее время онъ сталъ капризенъ и своенравенъ.

"А вотъ я его исправлю, " говорила она себѣ съ торжествующею миной, стоя передъ зеркаломъ; «я тоже стану съ нимъ капризничать: увидимъ, чей будетъ верхъ…»

Дошли до сада, M^lle Колле расположилась въ немъ и сказала дѣтямъ, чтобъ они играли.

— Неужели вы хотите тутъ остаться? спросилъ Леонидъ: — пойдемте лучше по городу.

— Не хочу.

— Развѣ вы устали? снова спросилъ Леонидъ.

— Нѣтъ, не устала.

— Такъ отчего же вы не хотите идти?

— Такъ, не хочу, отвѣчала Француженка, дѣлая капризную и самоувѣренную минку, противъ которой, по ея мнѣнію, невозможно было устоять.

— Въ такомъ случаѣ я пойду одинъ, сказалъ Леонидъ очень просто, раскланялся и ушелъ.

M^lle Колле осталась, какъ громомъ пораженная; она посмотрѣла вслѣдъ Леониду; потомъ, не имѣя силъ сдерживать досаду и краснѣя до ушей, проговорила въ полголоса: «Какой капризный…. мальчишка!….» Она очевидно хотѣла, чтобы молодой человѣкъ слышалъ это, но онъ былъ уже далеко. Какъ только онъ потерялъ изъ вида своихъ спутницъ, лицо его приняло самое веселое и довольное выраженіе: онъ былъ такъ радъ, что пошелъ одинъ и что ему можно будетъ остаться у Марьи Васильевны сколько захочется. На этотъ разъ они встрѣтились какъ старые знакомые. Машенька принялась дѣлать ему букетъ, а онъ разспрашивалъ ее о ея занятіяхъ, о томъ, какъ она проводитъ время, любитъ ли она читать, и много ли читаетъ?

— Очень люблю, только мнѣ трудно доставать книги, отвѣчала на послѣдній вопросъ дѣвушка.

— Такъ позвольте мнѣ доставать вамъ книги. Хотите, я вамъ завтра же принесу?

Леонидъ былъ такъ радъ случаю услужить ей чѣмъ-нибудь, что даже покраснѣлъ отъ удовольствія. Машенька съ благодарностію приняла его предложеніе.

— Я вамъ принесу очень хорошую книгу; въ ней нѣсколько повѣстей и разказовъ; я отмѣчу самые лучшіе изъ нихъ… или нѣтъ, лучше вы прочтите ихъ всѣ къ ряду, а потомъ скажите мнѣ, какіе вамъ больше поправятся. Я увѣренъ, что это будутъ тѣ самые, которые и я нахожу лучшими.

— Почему же вы такъ думаете? спросила Машенька улыбаясь.

— Да такъ мнѣ кажется… Отчего бы намъ не сойдтись въ нашихъ сужденіяхъ?

Леонидъ такъ сконфузился, что не нашелъ сказать ничего лучшаго. По его просьбѣ, она водила его по всему саду и показывала свои любимые цвѣты. Леонидъ разспрашивалъ, какъ развилась въ ней любовь къ цвѣтамъ, и о разныхъ обстоятельствахъ ея дѣтства; въ свою очередь онъ передалъ ей все что только помнилъ и зналъ о себѣ по разказамъ другихъ. Машенька слушала его очень внимательно.

— Какъ же ваша маменька заботилась о вашемъ воспитаніи, сказала она наконецъ послѣ нѣкотораго раздумья: — и какъ же она васъ любила, да и любитъ, конечно!.. а моя такъ давно ужь умерла… — При этомъ Машенька невольно вздохнула и задумчиво нагнула голову. Когда она бывала грустна, лицо ея выражало еще болѣе доброты чѣмъ обыкновенно; въ такія минуты, въ ней было что-то до такой степени трогательное, что невозможно было смотрѣть на все равнодушно и не сочувствовать ей. Леониду въ одну минуту сдѣлалось такъ грустно, что онъ едва не заплакалъ.

— Да, это въ самомъ дѣлѣ ужасно, проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ, — что вы лишены всего что доставляетъ наслажденіе въ жизни… Вы однѣ, совершенно однѣ… Вашъ бѣдный дѣдушка самъ нуждается въ попеченіяхъ… Современемъ все это, разумѣется, вознаградится, потому что человѣкъ, который васъ полюбитъ и котораго вы тоже полюбите, сумѣетъ, конечно, замѣнить вамъ всѣхъ и все… — Леонидъ старался сказать эту фразу какъ можно тверже и спокойнѣе, но именно она-то ему и не удавалась. — Но все что прошло, того уже не поправить, прибавилъ онъ грустно.

Вернувшись домой, Леонидъ весь день былъ взволнованъ; M^lle Колле дулась и не говорила съ нимъ. Софья Михайловна наблюдала за ними и дѣлала свои заключенія. «Да она должно-быть сильно нравится ему. И что это у нихъ за ссора? Ужь не притворство ли это? Она съ нимъ не говоритъ, онъ такой взволнованный; это что-нибудь да значитъ.»

На другой день Леонидъ не пошелъ гулять съ дѣтьми и объявилъ довольно торжественно, что по утрамъ будетъ ѣздить верхомъ. «Какой плутишка!» подумала Софья Михайловна: «это сегодня такъ, потому что гуляетъ М^me Грау, а завтра вѣрно передумаетъ и пойдетъ опять съ дѣтьми.»

Леониду осѣдлали лошадь; онъ взялъ съ собою обѣщанную книгу и отправился прямо къ Валенинымъ. Онъ уже разузналъ, что къ нимъ можно было пріѣхать, минуя улицы, прямо отъ рѣки, узкою тропинкой. Такъ онъ и сдѣлалъ. Привязавъ лошадь къ забору, онъ вошедъ въ садъ; Машенька только что выходила изъ дому.

— Здравствуйте, Леонидъ Павловичъ, сказала она весело, идя къ нему на встрѣчу: — вы сегодня пятью минутами раньше.

— Что это, просто замѣчаніе безъ воякой цѣли, или выговоръ?

— Выговоръ? За что же?

— За то что я слишкомъ рано пріѣхалъ.

— Тѣмъ лучше

— Посмотрите, Марья Васильевна, какая у меня славная верховая лошадь.

Онъ повелъ ее смотрѣть своего Султана и былъ совершенно доволенъ, что онъ ей понравился.

— Вотъ я привезъ вамъ книгу, о которой говорилъ; тутъ есть очень хорошенькій разказъ; онъ мнѣ такъ понравился… Какъ бы мнѣ хотѣлось прочесть его вмѣстѣ съ вами!

— Такъ будемте читать.

— Развѣ можно? спросилъ обрадованный Леонидъ.

— Отчего же нельзя?.. Конечно, можно. Хотите зайдти въ домъ?

— Мнѣ кажется тутъ лучше…

— Такъ останемтесь тутъ; только надо стулья принести.

— Зачѣмъ стулья? замѣтилъ Леонидъ: — тутъ такъ хорошо на травѣ.

— Такъ пойдемте, по крайней мѣрѣ, въ бесѣдку.

Они вошли въ маленькую бесѣдку, построенную изъ необтесанной березы. На землѣ былъ разостланъ коверъ. Они усѣлись и начала читать. Читалъ Леонидъ, и онъ часто подымалъ глаза, чтобы смотрѣть на Машеньку и слѣдить за мѣняющимся выраженіемъ ея лица. Онъ былъ совершенно счастливъ, что одно и то же заставляло ихъ негодовать, радоваться или огорчаться. Oru въ равной степени сочувствовали дѣйствующимъ лицамъ разказа. Когда чтеніе кончилось, они оба заговорили, перебивая другъ друга и доканчивая фразы начатыя другимъ. Леонидъ вспомнилъ наконецъ, что пора уже ѣхать, и сталъ собираться въ путь; но ему сильно хотѣлось, чтобъ его удержали.

— Погодите не много, сказала Машенька; — не хотите ли вы позавтракать?

Этотъ повидимому простой вопросъ такъ озадачилъ Леонида, что онъ даже не нашелся что отвѣчать.

— Я всегда завтракаю молокомъ, продолжала Машенька: — хотите раздѣлить мой завтракъ?

— Пожалуста, я буду вамъ очень благодаренъ.

Леонидъ покраснѣлъ отъ удовольствія; это приглашеніе показалось ему со стороны Маши такою милою и привлекательною короткостью, что онъ пришелъ въ восторгъ. Машенька убѣжала и черезъ нѣсколько минутъ снова появилась въ садикѣ, неся на подносѣ два стакана молока и два ломтя чернаго хлѣба. Какой же это былъ вкусный хлѣбъ, и какое славное молоко! Леонидъ былъ увѣренъ что никогда не ѣлъ ничего подобнаго. Они сидѣли на травѣ съ своимъ завтракомъ, — и кто бы ни взглянулъ на ихъ веселыя, оживленныя лица, всякій сказалъ бы: «вотъ счастливые-то люди!»

Софья Михайловна удивилась, что Леонидъ не перемѣняетъ своего рѣшенія, и каждое утро ѣздитъ верхомъ одинъ. — "Ничего не понимаю, " думала она: «нѣтъ… мнѣ надо непремѣнно сблизиться съ M^lle Колле и разузнать все отъ нея. Леонидъ откровененъ со мною, но мнѣ неловко разспрашивать его; а она, очень можетъ-быть, и сама не замѣтитъ, какъ проболтается.» Съ этою цѣлію Софья Михайловна стала чаще разговаривать съ молодою Француженкой. Увлеченная потокомъ своей рѣчи, M^lle Колле часто разказывала своей собесѣдницѣ множество веселыхъ, остроумныхъ и довольно легкихъ анекдотовъ; но до Леонида дѣло не доходило. M^lle Колле избѣгала всякаго разговора о немъ. Наконецъ. Софья Михайловна рѣшилась прямо приступить къ дѣлу. Она ласково взглянула на M^lle Колле, и сказала ей очень дружескимъ тономъ:

— Скажите мнѣ пожалуста, моя милая M^lle Колле, за что вы сердитесь на Леонида?

— Да развѣ я на него сержусь?.. Изъ чего вы это заключили? отвѣчала самоувѣренно Француженка.

— Вотъ видите ли, продолжала Софья Михайловна, будто бы не разслышавъ вопроса, — мой сынъ такъ молодъ, онъ еще не видалъ общества, и совершенно не знакомъ съ приличіями свѣта. Очень легко можетъ-быть, что онъ, самъ того не понимая, былъ съ вами неучтивъ, невѣжливъ, и вы, вѣрно, за это недовольны имъ?

— Совсѣмъ нѣтъ, отвѣчала M^lle Колле, съ легкимъ оттѣнкомъ досады: — М. Леонидъ умѣетъ быть очень любезнымъ, когда захочетъ.

— Скажите же мнѣ, душа моя, чѣмъ онъ васъ оскорбилъ? Съ нимъ, право, надо еще обращаться какъ съ ребенкомъ. Я хорошенько побраню его, заставлю просить у васъ прощенія, и постараюсь предостеречь его отъ всякихъ подобныхъ неосторожностей.

— Да онъ ничѣмъ не оскорбилъ меня, онъ только капризничалъ! сказала наконецъ M^lle Колле, принимая нѣсколько обиженный и капризный видъ. Она немного покраснѣла и глаза ея заблестѣли. — Впрочемъ, какое мнѣ до того дѣло, капризничаетъ ли онъ, или нѣтъ; мнѣ рѣшительно все равно, что бы онъ ни дѣлалъ и ни думалъ! — Она начала замѣтно горячиться и можно было предвидѣть, что она, забывшись, выскажетъ все что у нея было на душѣ. — Что мнѣ за дѣло, куда бы онъ ни ѣздилъ и съ кѣмъ бы ни видался, заключила она.

— Да въ чемъ дѣло? спросила Софья Михайловна, желая казаться совершенно равнодушною.

— Я въ послѣднее время узнала о немъ то, что вовсе не дѣлаетъ ему чести!

— Неужели? Что же это можетъ быть?

— Да то, что онъ вотъ уже около мѣсяца, подъ предлогомъ привозить вамъ букеты, ѣздитъ чуть ли не каждый день въ садъ къ одному старику, затѣмъ чтобы видѣть его внучку. И вѣдь никому ничего не сказалъ о ней… я ужь спрашивала у людей и узнала отъ нихъ, что старикъ живетъ не одинъ и что у него есть внучка, очень молоденькая и хорошенькая дѣвушка.

Еслибы M^lle Колле успѣла опомниться, то вѣроятно не высказала бы такъ явно, что сердится на Леонида только за то, что ему нравится другая. Софья Михайловна старалась показать ей, что она совершенно иначе понимаетъ ея гнѣвъ.

— Такъ это-то васъ и привело въ такое негодованіе?… Помилуйте, душа моя, вы, стало-быть, вовсе не знаете, молодыхъ людей; они, право, всѣ таковы. Имъ кажется, что тутъ нѣтъ ничего дурнаго обмануть родныхъ, даже мать (при этомъ словѣ Софья Михайловна невольно ожесточилась); это для нихъ не болѣе какъ шутка. Вотъ видители, какъ равнодушно смотрю я на эту продѣлку; берите же съ меня примѣръ и не судите этого мальчика слишкомъ строго. Право, мнѣ кажется, что на него дѣйствуетъ очень тяжело то, что вы на него такъ долго сердитесь. Я думаю даже, что онъ много бы измѣнился къ лучшему, еслибы вы попрежнему были съ нимъ добры и привѣтливы.

M^lle Колле сомнительно покачала головой, но ей было пріятно услышать такое мнѣніе. Софья Михайловна положительно старалась возбудить въ ней желаніе снова начать кокетничать съ Леонидомъ. «Это можетъ быть отвлечетъ его отъ той молодой дѣвушки, съ которою онъ ѣздятъ видѣться ежедневно. И кто она такая?.. чѣмъ все это кончится?..» Уфъ, съ какимъ недоброжелательствомъ Софья Михайловна думала въ эту минуту о бѣдной Машѣ! Но кто знаетъ, вѣрно ли еще все это? не ошибается ли Француженка? Софья Михайловна никогда не рѣшилась бы дѣйствовать черезъ прислугу и наводить справки; она сообразила, что лучше всего обратиться къ самому Леониду. Онъ проводилъ вечера постоянно дома, и въ эту минуту сидѣлъ въ гостиной и читалъ, или, лучше сказать, держалъ книгу для виду, а самъ думалъ о чемъ-то. Софья Михайловна нѣсколько разъ прошлась по комнатѣ, потомъ приблизилась къ нему и, положивъ ему руку на плечо, ласково заговорила:

— Ты давно не приносилъ мнѣ цвѣтовъ, Леонидъ; не можешь ли ты теперь достать мнѣ букетъ; мнѣ бы хотѣлось въ мою комнату поставить.

— Сейчасъ, maman, сейчасъ.

Леонидъ видимо обрадовался этому порученію; онъ поспѣшно выбѣжалъ изъ комнаты и велѣлъ сѣдлать свою лошадь.

Наконецъ онъ вернулся съ букетомъ. Софья Михайловна разочла, что можно было успѣть доѣхать шагомъ до самаго отдаленнаго края города, сдѣлать десять букетовъ и вернуться тѣмъ же аллюромъ. Она выглянула изъ окна; лошадь Леонида была вся въ мылѣ и храпѣла, слѣдственно онъ сильно скакалъ. Значитъ, онъ пробылъ тамъ лишняго по крайней мѣрѣ полчаса.

V.

Анна Андреевна уѣхала на лѣто въ деревню вмѣстѣ съ семействомъ, въ которомъ жила, такъ что Машенькѣ не съ кѣмъ было подѣлиться своими впечатлѣніями и чувствами, а подѣлиться-то было чѣмъ. Она бы разказала ей, какъ, просыпаясь каждое утро, она прежде всего подбѣгаетъ къ окну, чтобы посмотрѣть нѣтъ ли дождя и думаетъ, увидитъ ли въ этотъ день Леонида? Она бы даже не скрыла, что ей бываетъ очень грустно, когда онъ не приходитъ, или опаздываетъ, и не то чтобы только грустно было, но и страшно: не боленъ ли онъ? не случилось ли чего-нибудь? И каждый разъ, когда она увидитъ Леонида, по ея лицу разольется легкая краска, а на душѣ сдѣлается такъ весело, такъ свѣтло… нѣтъ, впрочемъ не то, чтобы весело, иногда бываетъ и грустно, — но все же хорошо. Леонидъ бываетъ почти каждый день у Валениныхъ. Султанъ его такъ привыкъ къ этой дорогѣ, что не нужно было и править имъ: онъ будто зналъ, что нужно спѣшить, а потомъ самъ собою останавливался у забора, къ которому его всегда привязывали. Машенька часто давала ему хлѣба, и онъ до такой степени зналъ ее, что даже зналъ, когда она приходила.

Леониду еще ни разу не случалось встрѣчать кого-нибудь у Машеньки. Дѣйствительно, покупателей на цвѣты было очень мало, а знакомыхъ у Валениныхъ почти никого небыло. Одинъ разъ, пріѣхавъ позднѣе, Леонидъ остался долѣе обыкновеннаго, и, въ его присутствіе, въ садикѣ появился Травкинъ. Бѣдный канцеляристъ совершенно растерялся, увидѣвъ близь Машенька красиваго молодаго человѣка, по его соображеніямъ, должно-быть очень знатнаго. Онъ заикался на каждомъ словѣ, выговаривая свою обычную фразу о букетикѣ, краснѣлъ, даже слезы выступали на глазахъ; фуражка два раза падала изъ его дрожавшей руки. Машенька хотѣла ободрить его, и говорила съ нимъ ласковѣе обыкновеннаго. Когда онъ ушелъ, Леонидъ засмѣялся и спросилъ у Машеньки:

— Что это за явленіе?

— Чиновникъ Травкинъ, отвѣчала она слегка краснѣя.

Леонидъ принялся передразнивать его, и самъ отъ души смѣялся. Машенька вспыхнула; на ея лицѣ появилось выраженіе такого же негодованія, какъ когда-то у самого Леонида на M^lle Колле посмѣявшейся надъ тремя несчастными калѣками. Леонидъ не замѣтилъ этого, потому что въ эту минуту онъ занимался своею шляпой, представляя какъ Травкинъ ронялъ и поднималъ ее, спотыкаясь. Смѣялся онъ, конечно, не злобно и безъ всякаго дурнаго намѣренія; просто ему было весело, и онъ готовъ былъ смѣяться всему за свѣтѣ. Тѣмъ не менѣе насмѣшки его подѣйствовали на Машеньку очень непріятно, и это первое чувство недовольства Леонидомъ всего лучше свидѣтельствовало о ея слабости. Она никогда бы не рѣшилась сказать Леониду что думала о немъ въ эту минуту; но ей было непріятно, грустно и совѣстно за него. Ей послѣ этого хотѣлось, чтобы Леонидъ никогда не встрѣчался съ Травкинымъ, и поэтому былъ бы лишенъ случая посмѣяться надъ нимъ. Бѣдный Травкинъ! Ну можно ли насмѣхаться надъ нимъ?.. да еще кому?.. Леониду!..

Леонидъ продолжалъ каждое утро видаться съ Машей. Только одинъ разъ случилось, что онъ пріѣхалъ послѣ обѣда, именно тогда, какъ Софья Михайловна, въ видѣ испытанія, послала его за букетомъ. Машенька въ это время была въ комнатѣ; онъ прошелъ черезъ садикъ, подошелъ къ ея окну, и позвалъ ее. Сначала она испугалась, но потомъ испугъ перешелъ въ радость.

— Какъ это служилось, что вы въ такое время здѣсь? спросила она Леонида.

— Maman сама просила меня, чтобъ я привезъ ей букетъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Такъ стадо-быть ей мои букеты нравятся?

— Очень нравятся.

— Погодите же, я ей сдѣлаю превосходный букетъ.

Машенька съ большимъ одушевленіемъ принялась за дѣло. Изъ всего садика выбирала она самые лучшіе цвѣты; ее сильно занимала, сильно радовала мысль, что Софья Михайловна сама пожелала имѣть этотъ букетъ. Любящее сердце молодой дѣвушки готово было излить свое чувство на все что окружало Леонида. Софью Михайловну она любила, хотя никогда не встрѣчала ея: Машенькѣ достаточно было знать, что эта женщина мать Леонида, что она заботилась о немъ съ минуты его рожденія, и что любитъ его больше всѣхъ на свѣтѣ.

— Посмотрите, хорошъ букетъ? спросила она Леонида.

— Очень хорошъ!

— Онъ все время не. спускалъ съ нея глазъ. «Какая она милая, какая она добрая!» думалъ онъ, и въ эту минуту ему больше всего на свѣтѣ хотѣлось бы сказать Машенькѣ что онъ о ней думаетъ. Но онъ, конечно, молчалъ и только продолжалъ смотрѣть на нее.

— Какъ вы думаете, понравится этотъ букетъ вашей maman?

— Конечно, понравится. Знаете что, продолжалъ онъ, немного помолчавъ: — maman очень ревнива, и когда я былъ маленькій, я помню, она часто спрашивала у меня: "хотѣлось ли бы мнѣ, чтобъ у меня были сестры и братья, " и всегда радовалась, когда я отвѣчалъ ей: «нѣтъ, мама, не хочу! мнѣ тебя одну нужно!» Да и сама она была довольна, что у нея не было другихъ дѣтей, что она могла любить безраздѣльно одного меня. Но мнѣ кажется, что еслибъ она васъ узнала хорошенько, то пожелала бы имѣть такую же дочь, какъ вы… Но за себя… нѣтъ, я не желалъ бы никакой перемѣны…

Сказавъ это, онъ сильно смутился. Машенька скрыла свое волненіе, и молча подала ему букетъ; онъ взялъ его и уѣхалъ.

Софья Михайловна все искала удобнаго случая поговорить съ Леонидомъ, но не знала какъ приступить къ дѣлу. Наконецъ она рѣшилась спросить у него, откуда онъ доставалъ букеты. Онъ назвалъ владѣльца садика. Софья Михайловна спросила, кто составляетъ и продаетъ букеты; онъ принудилъ себя солгать, и отвѣчалъ: — садовникъ.

— А изъ какихъ членовъ состоитъ семейство Валенина?

— Я у него въ домѣ ни разу не былъ, отвѣчалъ увертливо Леонидъ.

Софья Михайловна поняла, что съ этой стороны ничего не сдѣлаешь, и рѣшилась ждать.

На другой день Леонидъ былъ у Машеньки: они сидѣли въ бесѣдкѣ, онъ былъ задумчивъ.

— Какъ это странно, проговорилъ онъ наконецъ: — случается, что самое хорошее чувство побуждаетъ насъ къ поступкамъ, не скажу дурнымъ, но и не совсѣмъ хорошимъ.

— Какъ такъ? спросила Машенька съ недоумѣніемъ.

— Если хотите, то я вамъ разкажу, отвѣчалъ Леонидъ, и онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе, чтобы говорить какъ можно спокойнѣе: — вотъ видите ли, я нахожу въ вашемъ обществѣ не то что удовольствіе, а высокое наслажденіе для себя; а между тѣмъ я никогда никому не сказалъ о васъ ни слова; мало того, я даже умышленно говорилъ неправду, для того только чтобы не называть васъ. И для чего я это дѣлаю, самъ хорошенько не знаю.

Машенька задумалась; но черезъ минуту подняла свое доброе, улыбающееся личико, и сказала:

— Я понимаю васъ очень хорошо и даже могу объяснить вамъ, почему вы такъ поступаете. (Она была очень рада, что можетъ успокоить Леонида). Нѣтъ ничего удивительнаго, продолжала она, — что вы ни съ кѣмъ не говорили обо мнѣ; я дѣлаю то же самое; когда дѣдушка спрашивалъ о васъ, я назвала только вашу фамилію, но ничего больше не говорила. Вѣдь согласитесь, когда вы съ кѣмъ разговариваете, то вамъ хотѣлось бы, чтобы ваши слова принимались именно такъ, какъ они сказаны.

— Ну да, конечно!

— Хорошо. Мы знаемъ и понимаемъ другъ друга, но другимъ одними разказами всего нельзя передать, и выходитъ, что еслибы мы стали говорить одинъ о другомъ, то насъ бы вовсе не поняли и стали бы смотрѣть на насъ совершенно иначе… совсѣмъ не такъ…

— Ну да, да! перебилъ оживившійся Леонидъ: — эта самая мысль и мелькала у меня въ головѣ, когда я не хотѣлъ разказывать о васъ… А вы, Марья Васильевна, не отказываетесь отъ вашихъ словъ; вы сейчасъ сами сказали, что мы знаемъ и понимаемъ другъ друга.

— Я это и теперь готова подтвердить.

— Благодарю васъ, проговорилъ Леонидъ съ чувствомъ: — такъ мы друзья.

— Друзья.

— Такъ дайте же мнѣ вашу руку.

Машенька протянула ему обѣ руки; онъ судорожно сжалъ ихъ и потомъ по нѣскольку разъ съ жаромъ поцѣловалъ и ту, и другую. Когда онъ приподнялъ голову, щеки его горѣли, глаза искрились, въ голосѣ было слышно сильное волненіе.

Успокоившись немного, Леонидъ сказалъ:

— Да, дѣйствительно, кто васъ не знаетъ, тотъ не можетъ составить о васъ никакого понятія изъ однихъ разказовъ, а кто васъ знаетъ и понимаетъ, тотъ не можетъ васъ не любить.

Машенька пропустила послѣднее слово будто незамѣченнымъ, и отвѣчала сколько могла спокойно:

— Вы, право, преувеличиваете всѣ мои добрыя качества; вы еще такъ мало знаете людей, и въ особенности женщинъ, вамъ все въ нихъ кажется Богъ знаетъ чѣмъ.

Леонидъ недовѣрчиво покачалъ головою, но ничего не отвѣчалъ. Вернувшись домой, онъ все время былъ разсѣянъ, задумчивъ и молчаливъ. Это настроеніе длилось нѣсколько дней; онъ каждое утро продолжалъ видѣться съ Машенькой, но его задумчивость все-таки не исчезала. Одинъ разъ, пріѣхавъ довольно рано, онъ подошелъ къ ней съ видомъ непривычной рѣшимости, и сказалъ:

— Знаете, Марья Васильевна, я все это время собирался писать къ вамъ, но не могъ; лучше такъ сказать…

Машенька посмотрѣла на него съ недоумѣніемъ.

— Вотъ видите ли, продолжалъ онъ, — я хотѣлъ спросить у васъ, какъ вы думаете, чѣмъ должно кончиться мое чувство къ вамъ?

Машенька поблѣднѣла; она чувствовала какъ по всѣмъ ея членамъ пробѣжала дрожь, и отвѣчала нетвердымъ голосомъ:

— Я право не понимаю что вы хотите сказать.

— Какъ не понимаете? Вѣдь вы не можете же не знать, что я васъ люблю, сказалъ Леонидъ, и въ свою очередь голосъ его сильно задрожалъ. — Вотъ я и хочу спросить у васъ, какъ вы смотрите на это чувство?… — Не получивъ никакого отвѣта, онъ продолжалъ: — Черезъ два года я окончу курсъ, мнѣ будетъ двадцать одинъ годъ, я буду совершеннолѣтнимъ и могу тогда располагать собою какъ захочу…

— Ну тогда, прервала его Машенька трепетнымъ голосомъ, — тогда вы и будете дѣйствовать, какъ пожелаете… тогда и будетъ время говорить… зачѣмъ же теперь?… къ чему?…

— Но вѣдь я люблю васъ, возразилъ Леонидъ задыхающимся голосомъ, — и потому я хочу знать… какъ вы смотрите на это чувство?

Машенька поблѣднѣла еще больше, и на глазахъ ея выступили крупныя слезы.

— Машенька, вы меня любите? прошепталъ Леонидъ, бережно взявъ ея руку.

— Да, отвѣчала она едва слышно,

Леонидъ хотѣлъ было привлечь ее къ себѣ, но она съ испугомъ вырвалась изъ его рукъ и убѣжала. Онъ ускакалъ куда-то въ поле и только къ обѣду вернулся домой. Его задумчивость и озабоченный видъ замѣнились мечтательностію, а разсѣянность осталась все та же. На другое утро какъ только онъ пріѣхалъ къ Машенькѣ, она первая подошла къ нему и прежде всего сдѣлала съ нимъ условіе, чтобъ онъ никогда, ни въ какомъ случаѣ, ничѣмъ не напоминалъ ей о вчерашнемъ разговорѣ, иначе ихъ дружескія отношенія прекратятся. Леонидъ нехотя согласился. Ему казалось очень неестественнымъ не говорить о томъ что его больше всего занимало, и поэтому онъ большею частію молчалъ. Наконецъ, какъ бы въ вознагражденіе, онъ сталъ умолять Машеньку согласиться, чтобъ они говорили другъ другу «ты», и успокоился только тогда, когда получилъ это разрѣшеніе. Сначала Леонидъ думалъ, что ему будетъ гораздо легче и лучше, когда онъ выскажетъ Машенькѣ свое чувство, а имъ, напротивъ того, овладѣла въ послѣднее время безсознательная, непреодолимая тоска, которая не оставляла его даже и въ присутствіи Маши. Онъ былъ постоянно грустенъ, задумчивъ, а иногда и раздражителенъ. Софья Михайловна замѣчала все это и рѣшилась поговорить съ нимъ серіозно.

— Леонидъ, сказала она ему грустнымъ и вкрадчивымъ голосомъ: — отчего ты сталъ чуждаться меня въ послѣднее время? Ты ко мнѣ очень перемѣнился.

— Нисколько, maman, увѣряю тебя, нисколько.

— Ты любишь меня меньше прежняго. Отчего ты сталъ со мною такъ скрытенъ? Ты любишь, и ничего мнѣ объ этомъ не говоришь, сказала она очень рѣшительно.

— Ну, maman!

Леонидъ какъ бы просилъ ее продолжать; онъ собралъ всѣ свои силы, и казался довольно спокойнымъ.

— Ты любишь внучку старика Валенина?

— Да, maman, это правда.

— Послушай, душа моя, прежде всего вспомни пожалуста, что тебѣ только еще восьмнадцать лѣтъ.

— Такъ что же изъ этого?

— Да ты еще не можешь сказать навѣрвое, любишь ли ты кого, или нѣтъ; она тебѣ нравится, а ты воображаешь и самъ увѣряешь себя, что серіозно ее любишь.

— Нѣтъ, maman, нѣтъ, это неправда! Если теперь ты не вѣрить, что любовь моя серіозна, то ты убѣдишься въ томъ современемъ.

Для Софьи Михайловны фраза эта звучала какъ угроза. Она задумалась и даже немного испугалась.

— Ну, хорошо, положимъ, что я вѣрю тебѣ, сказала она послѣ короткаго молчанія. — Теперь скажи мнѣ пожалуста, отчего ты такъ тщательно скрывалъ отъ меня эту тайну? Ты даже рѣшался лучше лгать нежели сознаться мнѣ во всемъ.

Онъ ничего не отвѣчалъ; она нагнулась, и пристально посмотрѣла ему въ глаза: — Неужели недостаточно всей моей любви и всѣхъ моихъ заботъ, чтобъ убѣдить тебя въ томъ, что все касающееся тебя трогаетъ меня гораздо больше чѣмъ свое собственное горе или несчастіе… Отчего же ты мнѣ ничего не сказалъ?

— Maman, ну право не знаю отчего я молчалъ… увѣряю тебя, что я просто былъ не въ силахъ говорить въ тобой объ этомъ, самъ не знаю почему, а то бы я все разказалъ тебѣ.

— Отчего жь ты былъ не въ силахъ? Вѣдь теперь ты говорить очень твердо и безъ малѣйшей робости?

Леонидъ вспомнилъ какъ объясняла Маша ихъ обоюдное молчаніе, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ, что это была не единственная причина, мѣшавшая ему быть откровеннымъ. Кромѣ этой причины, онъ просто опасался, хотя и несознательно, что ему станутъ мѣшать въ его дѣйствіяхъ.

— Признайся, Леонидъ, продолжала Софья Михайловна грустнымъ, но ласковымъ тономъ, — когда проснулось въ тебѣ настоящее чувство, или то что ты считаешь такимъ, привязанность къ матери начала ослабѣвать мало-по-малу, и теперь, кажется, едва-едва напоминаетъ о своемъ существованіи…

— Нѣтъ, мама, право нѣтъ, увѣряю тебя нѣтъ.

Начинало уже вечерѣть, въ комнатѣ было довольно темно, такъ что Леонидъ не замѣчалъ, что у Софьи Михайловны навернулись слезы; но онъ слышалъ ласку и нѣжность въ ея голосѣ; усѣвшись на скамейкѣ у ея ногъ, онъ положилъ голову къ ней на колѣни.

— Мзма, право же я тебя люблю… очень люблю, сказалъ онъ ласкаясь.

Софья Михайловна ничего не отвѣчала и гладила его шелковистые черные волосы. Черезъ нѣсколько минутъ она спросила взволнованнымъ голосомъ:

— Леонидъ, неужели ты думаешь, что чувство это доставитъ тебѣ счастье въ будущемъ?

— Конечно, maman.

— Никогда, никогда! возразила она порывисто и страстно; въ эту минуту она и сама не знала чѣмъ бы могла подтвердитъ свой приговоръ.

— Да отчего же, maman? спросилъ Леонидъ, нѣсколько смущенный.

— Повѣрь, дитя мое, что съ этой стороны тебѣ счастья не будетъ. Дай Богъ, по крайней мѣрѣ, чтобы чувство это не заставило тебя страдать.

— Да отчего же, maman, отчего же? Повѣрь, что я буду счастливъ, непремѣнно буду счастливъ…. Она такая милая….

При этихъ словахъ Леонидъ, сверхъ всякаго ожиданія, залился слезами. Софья Михайловна дала ему время выплакаться. Она видѣла его слезы, она слышала его рыданія, и невольно должна была думать, что единственная причина этихъ страданій — его несчастное, гибельное чувство. Она все болѣе и болѣе ожесточалась противъ Маши. Леонидъ успокоился, и ему стало легче.

— Право, maman, я буду счастливъ, сказалъ онъ наконецъ, продолжая недосказанную мысль: — и ты непремѣнно должна мнѣ вполнѣ сочувствовать и даже помогать всѣми силами. (Софью Михайловну покоробило.) Я непремѣнно буду счастливъ, да и не могу не быть счастливъ.

— Перестань пожалуста, Леонидъ, перебила она его довольно сухо: — ты еще совершенный ребенокъ и не понимаешь ни себя, ни своего чувства.

— Нѣтъ, maman, я сейчасъ докажу тебѣ, что непремѣнно буду счастливъ. Чего же будетъ не доставать для моего счастья? Ея душевныя и нравственныя достоинства такъ высоки, я даже не думалъ, чтобы могло быть такое совершенство на землѣ… Собой она очень хороша, такъ привлекательна какъ нельзя больше; она удивительно, пластично хороша….

Софья Михайловна принужденно захохотала:

— Ты говоришь просто изъ какого-нибудь романа; такъ отзываются всѣ влюбленные о своихъ богиняхъ.

— Я отдавалъ ей только должную справедливость, отвѣчалъ Леонидъ немного раздраженный, — мнѣ хотѣлось доказать тебѣ, что я буду счастливъ.

— Ну, перестань пожалуста; это такія мечты, такія бредни… Есть вещи, о которыхъ гораздо лучше молчать. Надобно совершенно не уважать человѣка, чтобы заставлять его выслушивать всякій вздоръ.

Она встала и вышла изъ комнаты. Послѣдняя ея фраза оскорбила Леонида. Онъ былъ изумленъ, отчего она въ началѣ разговора была такъ нѣжна и ласкова, а окончила его такъ жестко и несправедливо. Онъ не понималъ, что она дѣйствительно страдала за него и сочувствовала ему сколько могла, но какъ только дѣло коснулось исключительно Машеньки, она была не въ состояніи осилить себя, и невольно раздражалась и ожесточалась.

Объясненіе съ матерью сильно подѣйствовало на Леонида. На него снова напала тоска, и онъ два дня не ѣздилъ видѣться съ Машею. Его можетъ-быть облегчило бы, еслибъ онъ могъ передать ей свой разговоръ съ матерью; но онъ помнилъ условіе и зналъ, что Маша не захочетъ слышать ничего что было говорено о его чувствѣ къ ней. — «Зачѣмъ она такая?» приходило ему въ голову, и въ первый разъ онъ не то что упрекнулъ, но поропталъ на Машу. Къ исходу втораго дня онъ почувствовалъ непреодолимое желаніе видѣть ее. Ложась спать, онъ просилъ разбудить его какъ можно раньше; но, проснувшись на зарѣ, онъ услышалъ шумъ дождя по крышѣ и стекламъ; подойдя къ окну, увидѣлъ что вода ручьями бѣжитъ по улицѣ; на этотъ день надо было отложить надежду видѣть Машу. Онъ страшно скучалъ и не звалъ куда дѣваться. Софья Михайловна замѣчала все это, но избѣгала всякаго объясненія, понимая его безполезность и убѣждаясь что еще не пришло время дѣйствовать. Ей нѣсколько разъ приходило въ голову, не увезти ли ей Леонида, еслибы даже пришлось употребить на это власть; но она опасалась, что насиліе можетъ вызвать сильную реакцію: тогда, пожалуй, все дѣло пропадетъ, а теперь она все еще имѣла твердую надежду, что такъ или иначе, рано или поздно, ей удастся склонить Леонида на свою сторону. «Теперь скоро августъ, думала она, — а еще заранѣе было рѣшено, что въ концѣ августа мы ѣдемъ. Стало-быть остается только мѣсяцъ… ну, это не Богъ знаетъ сколько!»

Прошелъ и третій день. На слѣдующее утро погода была отличная, и Леонидъ отправился къ Машѣ. Къ нему вышелъ хромой работникъ и сказалъ, что барышни нѣтъ дома, что она у Анны Андреевны, пріѣхавшей изъ деревни, и вѣроятно цѣлый день останется у нея. Леонидъ вернулся домой совершенно разстроенный; ему приходило въ голову, что когда Анна Андреевна узнаетъ все, то она будетъ мѣшать ихъ свиданіямъ, такъ что онъ уже никогда, никогда не увидитъ Маши, и что для него все теперь кончено.

Вечеромъ того же дня Ксенія Петровна предложила Софьѣ Михайловнѣ отправиться на свадебный балъ въ одно богатое купеческое семейство. Софья Михайловна согласилась и пошла передать это предложеніе Леониду, надѣясь развлечь его. Онъ сидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ, блѣдный, задумчивый и грустный. Софья Михайловна остановилась, и въ душѣ ея шевельнулось сожалѣніе; она и такъ замѣчала, что Леонидъ очень похудѣлъ и поблѣднѣлъ въ послѣднее время, а теперь, видя его такимъ грустнымъ и разстроеннымъ, она, кажется, была бы готова подъ первымъ впечатлѣніемъ сама дать ему возможность увидѣться съ Машей.

— Нѣтъ, maman, не хочется, сказалъ онъ на приглашеніе ѣхать на балъ.

— Такъ вотъ что, Леонидъ, сказала она немного запинаясь — не можешь ли ты достать мнѣ букетъ? Мнѣ хотѣлось бы ѣхать туда съ букетомъ.

Леонидъ встрепенулся и ожилъ; самъ бы онъ не рѣшился ѣхать такъ поздно, а теперь его посылаютъ, и можетъ-быть онъ увидитъ Машу, свою милую, ненаглядную Машу. Онъ велѣлъ осѣдлать лошадь, и помчался по знакомой дорожкѣ. Было уже темно, но онъ все-таки подъѣхалъ къ садику, надѣясь какъ-нибудь случайно еще найдти ее тамъ. Дѣйствительно, она была тамъ.

— Что это значитъ, что вы пріѣхали такъ поздно, спросила она съ удивленіемъ, но не скрывая своей радости.

— А ты испугалась?

— Нѣтъ, ничего; но ты зачѣмъ пріѣхалъ?

— Maman желаетъ имѣть букетъ; она ѣдетъ на какой-то балъ сегодня.

— А ты поѣдешь?

— Нѣтъ, не хочется.

— Такъ надо же поскорѣй букетъ-то сдѣлать; подожди немного я сейчасъ принесу фонарь. — Черезъ нѣсколько минутъ она вернулась съ маленькимъ фонарикомъ и заставила Леонида держать его, а сама стала рѣзать цвѣты. Она очень торопилась, боясь задержать Софью Михайловну, и букетъ скоро былъ готовъ.

— Ну, поѣзжай же поскорѣй, поскорѣй, торопила она Леонида. — Я тебѣ стану свѣтить, пока ты сядешь на лошадь. — И она стала свѣтить, но свѣтъ фонаря падалъ только на нее одну. Обманутая темнотой, покрывавшею всѣ окружающіе предметы, она думала, что и ее невидно, и потому не заботилась о выраженіи своего лица. Она внимательно слѣдила за всѣми движеніями Леонида, представлявшагося ей какою-то темною тѣнью, и глаза ея выражали такъ много любви и чувства, сколько никогда еще въ нихъ не подмѣчалъ Леонидъ. Ея черные волосы, освѣщенные фонаремъ, блестѣли синимъ отливомъ; ротъ былъ полуоткрытъ, и вся фигура была необыкновенно привлекательна. Леонидъ былъ уже въ сѣдлѣ, но онъ пріостановился на нѣсколько минутъ и молча любовался ею; потомъ онъ вдругъ соскочилъ съ лошади, и быстро подбѣжалъ къ Машѣ.

— Что съ тобой? спросила она.

— Маша, отвѣчалъ онъ умоляющимъ голосомъ: — я не видалъ тебя вотъ уже три двя; мнѣ хочется остаться съ тобой, хотя на нѣсколько минутъ, и поговорить.

— Какъ это можно? тебя будутъ ждать.

— Пусть меня ждутъ, но я непремѣнно хочу говорить съ тобой. — Онъ сказалъ это такъ твердо и рѣшительно, что Машенька ничего не отвѣчала. — Пойдемъ въ бесѣдку и сядемъ.

Онъ взялъ ее за руку и привелъ въ бесѣдку. Они сѣли. Машенька поставила подлѣ себя фонарь и взяла въ руки букетъ, чтобъ онъ не измялся. Леонидъ нѣсколько минутъ ничего не говорилъ и только молча смотрѣлъ на все; онъ хотѣлъ говорить о чемъ-нибудь, но ни за чемъ не могъ сосредоточиться: голова его горѣла, и мысли путались.

— Ну что же, Леонидъ? рѣшилась наконецъ спросить Маша. Ей становилось какъ-то неловко и страшно; къ тому же она замѣтила блѣдность и волненіе Леонида, и ей стало очеА жаль его.

— Вотъ что, Машенька, сказалъ онъ наконецъ: — что ты говорила съ Анною Андреевной?

— Говорила о тебѣ.

— Что же ты ей сказала?

— И, да о тебѣ..

— Да, что?

Машенька поняла чего онъ добивался, и улыбаясь ему своею доброю, ласкающею улыбкой и сильно краснѣя, проговорила:

— Ну, да я сказала ей, что я тебя люблю!

— Машенька! прошепталъ Леонидъ, не помня себя. Онъ крѣпко обвилъ ея станъ руками и привлекъ ее къ себѣ. Она, какъ бы въ защиту, заслонилась букетомъ, но онъ отвелъ ея руку и прижалъ ее къ груди.

— Леонидъ, оставь меня, оставь, ради Бога оставь, прошептала она съ усиліемъ. Леонидъ откинулся назадъ, и лицо его въ одну минуту приняло выраженіе безумнаго отчаянія; глаза были полны слезъ; онъ ломалъ себѣ руки и повторялъ прерывающимся и замирающимъ голосомъ.

— Машенька, ты меня не любишь… ты меня вовсе не любишь..

Лицо его выражало такую мучительную тоску, такое безнадежное отчаяніе, что въ эту минуту Машенька все забыла; она порывисто бросилась къ нему на шею, страстно прижалась къ его груди, и едва имѣла силы прошептать: «я люблю тебя, — я, право, люблю тебя!»

Она крѣпко прижалась лицомъ къ его плечу, но онъ поднялъ ея голову, и въ порывѣ бѣшенаго восторга прильнулъ губами къ ея губамъ.

VI.

— Такъ Леонидъ не поѣдетъ съ нами? спрашивала Ксенія Петровна.

— Нѣтъ, не поѣдетъ, отвѣчала Софья Михайловна.

— Такъ чего же мы дожидаемся? Поѣдемте, вѣдь ужь скоро девять часовъ.

— Ну, поѣдемте.

Онѣ вернулись послѣ полуночи. Софья Михайловна спросила о Леонидѣ; ей отвѣчали, что его нѣтъ дома, что онъ еще не возвращался. Она ушла въ свою комнату и раздѣлась, но долго, долго еще она не засыпала и прислушивалась съ напряженнымъ вниманіемъ, не стукнетъ ли кто въ калитку, не послышатся ли шаги, не задаетъ ли собака. Но все было невозмутимо-тихо. Пробилъ часъ, пробили два часа, пробили три; начало уже разсвѣтать, а Леонида все нѣтъ; наконецъ она, усталая, заснула.

Леонидъ вернулся домой въ четвертомъ часу; онъ долженъ былъ нѣсколько разъ стучаться прежде чѣмъ ему отперли; наконецъ показалась сонная и недовольная фигура дворника, и отворила калитку. Леонидъ, не говоря ни слова, бросилъ ему поводья своей лошади и тихо пробрался къ себѣ на верхъ.

По утру всѣ собрались къ чаю, и каждый старался показывать видъ, что не знаетъ и не помышляетъ ничего особеннаго, что сегодня такой же простой день, какъ и вчера. Оставшись съ Леонидомъ наединѣ, Софья Михайловна отбросила этотъ видъ, и смотря на сына испытующимъ взглядомъ, спросила коротко:

— Гдѣ ты былъ такъ долго вчера вечеромъ?

Леонидъ былъ сально взволнованъ, а онъ съ нѣкоторымъ цинизмомъ отвѣтилъ матери ея собственною фразой:

— Есть вещи, о которыхъ гораздо лучше молчать; надобно совершенно не уважать человѣка, чтобы заставлять его выслушивать всякій вздоръ.

Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты.

Трудно описать, какъ сильно была поражена Софья Михайловна. Она очень испугалась, и въ первый разъ сознала ясно, что сынъ ея находится подъ вліяніемъ дѣйствительно сильнаго чувства. Она рѣшилась повести дѣло какъ можно осторожнѣе. Прошло полторы недѣли, а она ни словомъ, ни видомъ не напомнила Леониду, что между ними есть тайна. Онъ попрежнему отлучался каждый день, но никто не спрашивалъ у него отчета въ его дѣйствіяхъ; будто все такъ и должно было быть.

По случаю какого-то торжественнаго праздника, въ городѣ *** устраивался въ общественномъ саду фейерверкъ. Новость эта привела всѣхъ жителей въ волненіе. Къ вечеру, въ назначенный день, въ саду собрались толпы народа; Ксенія Петровна съ своими гостями была тоже въ числѣ любопытныхъ. Для почетныхъ лицъ города была устроена особая площадка подъ навѣсомъ, и всѣ добровольно уступали на ней первыя мѣста семейству Ксеніи Петровны. Усѣлись. Леонидъ былъ подлѣ Софьи Михайловны; онъ сталъ смотрѣть кругомъ, и вскорѣ различилъ въ толпѣ Машеньку съ другою дамой, и догадался, что, вѣроятно, это Анна Андреевна. Ему, конечно, очень хотѣлось подойдти къ нимъ, но сдѣлать это при всѣхъ, публично, онъ никакъ не рѣшался, духу не хватало, и онъ только издали слѣдилъ за Машенькой глазами. Софья Михайловна наблюдала за его взглядами; она увидѣла Машеньку, и догадалась что это она.

— Кто эта хорошенькая дѣвушка? спросила она Леонида будто мимоходомъ. Леонидъ показалъ видъ, что не понимаетъ о комъ идетъ рѣчь.

— Гдѣ?.. какая?.. спрашивалъ онъ, нарочно повертываясь во всѣ стороны.

Ксенія Петровна, ничего не подозрѣвая, съ полною наивностью стала разспрашивать всѣхъ о хорошенькой дѣвушкѣ и узнала наконецъ, что это Марья Васильевна Валенина.

— А, Валенина!.. проговорила какая-то и ожидая, богатая помѣщица, сидѣвшая возлѣ нея: — я что-то слыхала о ней. Ахъ, да, помню! Ея дѣдушка содержитъ оранжерею, или огородъ, или садъ, что-ли, право не знаю, но что-то въ этомъ родѣ. — Она обернулась въ ту сторону, гдѣ была Маша, и стала смотрѣть на нее въ лорнетку. — Въ самомъ дѣлѣ не дурна, продолжала она: — довольно миленькая, но не замѣчательное лицо… Когда я вижу бѣдныхъ дѣвушекъ хорошенькихъ собой, да если онѣ еще получили какое-нибудь воспитаніе, то мнѣ всегда становится жаль ихъ; гораздо лучше для нихъ быть дурными.

— Отчего же? спросила Софья Михайловна, желавшая чтобы словоохотливая дама продолжала развивать свою теорію.

— Да гораздо меньше искушеній и гораздо меньше случаевъ быть несчастною. Вотъ, напримѣръ, эта Валенина: вѣроятно найдется много молодыхъ людей, которые будутъ не прочь за ней ухаживать, а это не можетъ повести ни къ чему хорошему.

— Но зачѣмъ же предполагать вездѣ дурное? замѣтила Софья Михайловна: — можетъ быть ее полюбитъ честный человѣкъ и женится на ней.

— Что же за счастье, если она и выйдетъ за какого-нибудь бѣднаго, ничтожнаго чиновника, котораго сама будетъ презирать.

Леонидъ, будто въ волшебномъ фонарѣ, увидалъ передъ собою фигуру Травкина, и ему показалось даже, что фигура эта насмѣхается надъ нимъ. Онъ встряхнулъ головой какъ бы для того чтобы прогнать непріятное видѣніе, и еще съ большимъ вниманіемъ сталъ вслушиваться въ разговоръ.

— Но вы все предполагаете только дурное, снова сказала Софья Михайловна: — развѣ не можетъ случиться, что ее полюбитъ какой нибудь достойный человѣкъ, котораго она тоже полюбитъ, и тогда почему же бы не быть имъ счастливыми?

— Что вы разумѣете подъ именемъ достойнаго человѣка? Положимъ онъ будетъ не пьяница, не игрокъ; положимъ даже, что это будетъ дѣйствительно довольно честный человѣкъ. Но развѣ этого достаточно? Представьте себѣ бѣдность, нищету, оборванныхъ дѣтей; а ужаснѣе всего, это грубое невѣжество, о которомъ въ нашей сферѣ очень многіе даже и понятія не имѣютъ.

— Но вѣдь можетъ же быть…

— Ужъ не хотите ли вы сказать, что на ней можетъ жениться образованный и богатый человѣкъ изъ нашего круга? И вы думаете, что эта дѣвушка была бы счастлива? Да; если она бездушная, безчувственная деревяшка, а въ противномъ случаѣ она непремѣнно будетъ страдать. Ей будетъ тяжело уже то, что ее перемѣстятъ въ совершенно чуждую сферу, что всѣ родные, близкіе и знакомые ея мужа станутъ смотрѣть на нее свысока и жалѣть о его безразсудствѣ. Да помилуйте, такая жизнь должна быть просто невыносима!

Эта дама не имѣла дочерей, но за то у нея было трое взрослыхъ сыновей, и она очень не любила хорошенькихъ бѣдныхъ дѣвушекъ. Однако послѣдніе ея доводы показались Леониду неопровержимыми. Онъ содрогнулся и невольно посмотрѣлъ въ ту сторону, гдѣ была Маша. Она дѣйствительно теряла, конечно не отъ сравненія съ окружающимъ ея обществомъ, а отъ того только что была въ обществѣ. Она какъ-то робко и пугливо выглядывала изъ-подъ своей простенькой шляпки, и всѣ движенія ея были неразвязны и стѣснены. Леонидомъ овладѣли самыя мучительныя думы; онъ такъ погрузился въ свое собственное, только что открытое несчастіе, что и не замѣтилъ какъ окончился фейерверкъ.

Машенька осталась какъ нельзя болѣе довольна этимъ вечеромъ. Она совершенно неожиданно попала на фейерверкъ. Анна Андреевна, не предупреждая ея заранѣе, прямо зашла за ней и уговорила идти вмѣстѣ. И какъ Машенька была счастлива, что имѣла случай видѣть Софью Михайловну! Она нашла въ ней такъ много сходства съ Леонидомъ, и такое хорошее, такое благородное выраженіе въ лицѣ, что совершенно плѣнилась ею; къ тому же ее очень занималъ и самъ по себѣ фейерверкъ; она видѣла его въ первый разъ въ жизни, и восхищалась каждою ракеткой.

На другой день, рано утромъ, ее разбудилъ легкій стукъ въ окно, и голосъ Леонада, назвавшій ее по имена. Она немного испугалась.

— Леонидъ, это ты?.. Что случилось?

— Ничего; я только что проснулся, на зарѣ, и пріѣхалъ сюда; если ты не очень устала, то выйдь пожалуста ко мнѣ; утро превосходное, и мы вмѣстѣ пошли бы гулять.

Машенька надѣла наскоро блузу, покрыла голову черною тюлевою косынкой и вышла въ садъ.

«Ну вотъ теперь она очень хороша!» подумалъ Леонидъ: « несравненно лучше чѣмъ была вчера вечеромъ.» — ^Merci, Маша, за то что ты вышла, сказалъ онъ ей.

— Куда же мы пойдемъ?

— Сойдемъ пожалуста къ рѣчкѣ и посидимъ тамъ на берегу между кустарниковъ; если будетъ сыро, я разстелю тебѣ свое пальто.

Они сошли къ рѣкѣ и усѣлись.

— Знаешь, Маша, я почти всю ночь не спалъ и все думалъ о тебѣ.

— Что же ты думалъ? спросила она съ участіемъ.

— Думалъ о томъ какъ это будетъ, когда намъ можно будетъ обвѣнчаться?

Изъ груди Машеньки вырвался подавленный вздохъ.

— Ну что это, Машенька, зачѣмъ это? оказалъ Леонидъ съ нѣжнымъ упрекомъ: — право мы будемъ счастливы… Только, видишь ли что: maman, конечно, будетъ противъ этого, и всѣ наши родные, и знакомые… Но что же до этого? Не надо на нихъ и вниманія обращать.

Теперь, когда онъ былъ подлѣ Маши, ему казалось ни по чемъ бросить всѣхъ, чтобъ быть съ нею. Машенька поблѣднѣла.

— Что ты говоришь, Леонидъ, опомнись ради Бога, сказала она взволнованнымъ голосомъ: — не забывай, что ты говоришь о своей матери! Я ни за что не соглашусь назваться ея дочерью противъ ея воли…

Она остановилась, чувствуя что рыданія душатъ ее. Еслибы въ эту минуту она стала поддерживать Леонида въ его отважной рѣшимости идти наперекоръ всѣмъ, онъ мало-по-малу укрѣпился бы въ этомъ намѣреніи; но когда онъ увидѣлъ, что и она противъ него, то онъ самъ испугался своей рѣшимости, которая показалась ему слишкомъ дерзкою.

— Но, можетъ-быть, современемъ maman измѣнитъ свое мнѣніе; можетъ-быть, она добровольно согласится…

Онъ старался успокоятъ и самого себя, и Машу; но вскорѣ онъ былъ отвлеченъ отъ будущаго настоящимъ. Онъ осторожно снялъ съ Маши тюлевую косынку, и распустивъ ея длинные черные волооы, сталъ играть ими, вплетая въ ея косу нѣжную вьющуюся зелень, росшую по берегу, и любовался ея грустнымъ, задумчивымъ личикомъ.

Солнце стояло уже высоко, и лучи его золотили поверхность тихой широкой рѣки; съ каждою минутой становилось все теплѣй и теплѣй. Кузнечики усерднѣе стрекотали въ травѣ, Жужжали пчелы, пѣли птицы, рыба играла на поверхности воды; роса вездѣ уже обсохла; при яркомъ утреннемъ солнцѣ, поля, покрытыя золотистою рожью, еще рѣзче отдѣлялись отъ зеленыхъ скошенныхъ луговъ: было такъ хорошо!

Усталый послѣ безсонной ночи, Леонидъ расположился у ногъ Маши, обвилъ руками ея колѣни, и положивъ на нихъ голову, тихо задремалъ. Убѣдившись, что онъ заснулъ, Машенька дала волю слезамъ, накопившимся у ней на душѣ, и онѣ потекли тихо, ровно, одна за другою, и какъ алмазы скатывались съ ея блѣдныхъ щекъ на блузу, иногда падая на волосы Леонида и блестя на нихъ какъ росинки.

Въ это же самое утро Анна Андреевна встала довольно рано и задумала навѣстить свою бывшую ученицу; она собиралась поговорить съ ней обо многомъ, дать нѣсколько совѣтовъ и предостеречь ее. Ей показалось еще слишкомъ рано, и чтобы не будить Маши, она вздумала прогуляться, и черезъ садикъ сошла къ рѣкѣ. Не доходя не много до берега, она замѣтила что-то бѣлое между кустами, и наконецъ ясно разглядѣла Машеньку и Леонида, спавшаго на ея колѣняхъ. Она тихо и осгорожно удалилась и пошла домой. Она разомъ поняла, что роль ея въ отношеніи къ Машенькѣ должна будетъ измѣниться: теперь уже предстоитъ ей только успокоивать и утѣшать ее. Къ тому же она замѣтила слезы Маши, ея блѣдное изнуренное личико, и ей стало такъ жаль ея, что она горько заплакала, и мужественныя черты ея лица приняли выраженіе глубокой грусти. Вернувшись домой, она рѣшила что не пойдетъ въ этотъ день къ Валенинымъ.

Сдѣлавъ легкое движеніе, Леонидъ очнулся и увидѣлъ слезы Машеньки.

— Маша! милая! что съ тобою? спросилъ онъ съ участіемъ и лаская ее. — Знаешь ли что? проговорилъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — мнѣ такъ хорошо, такъ хорошо, что ничего даже и то, что ты плачешь… мнѣ это почти даже нравится; ты при этомъ такая милая…

Онъ нѣжно обнялъ ее и прислонился головою къ ея плечу; ему хотѣлось бы остаться такъ долго, долго; онъ желалъ бы забыться въ этомъ положеніи пожалуй хоть на цѣлые годы.

VII.

Августъ мѣсяцъ приходилъ къ концу. Въ одинъ прекрасный вечеръ, получивъ нѣсколько писемъ съ почты, Софья Михайловна объявила всеторжественно, что имъ непремѣнно надо ѣхать въ Петербургъ послѣ завтра же утромъ: дѣла по ея процессу требовали ея немедленнаго присутствія, да къ тому же и вакація кончалась. Леонидъ выслушалъ это рѣшеніе какъ приговоръ судьбы: Жребій его былъ брошенъ, участь рѣшена. Было еще не очень поздно, и онъ отправился къ Машенькѣ, чтобы передать ей все. Ему сказали, что она у Анны Андреевны. Леонидъ вырвалъ изъ своего бумажника листокъ и написалъ Машенькѣ, что послѣзавтра онъ ѣдетъ, и что въ остающееся время онъ постарается пробыть какъ можно долѣе съ нею. Попросивъ отдать эту записку Машенькѣ какъ только она вернется, онъ ушелъ домой. Почти всю ночь провелъ онъ безъ сна, думая о томъ, какъ онъ обо всемъ разкажетъ Машенькѣ, какъ на нее подѣйствуетъ его отъѣздъ, что они будутъ говорить, какъ простятся. Онъ заснулъ только къ утру, и въ восемь часовъ, проснувшись и одѣвшись, поскакалъ къ Валенинымъ, и опять не засталъ Машеньки. Ему сказали, что она рано утромъ ушла къ Аннѣ Андреевнѣ, потому что та больна.

— А записку мою ей отдали? спросилъ огорченный Леонидъ.

— Отдали-съ.

— Марья Васильевна никакого отвѣта не оставляла?

— Никакого-съ.

Леонидъ далъ денегъ безрукому работнику и упросилъ его пойдти къ Аннѣ Андреевнѣ и отдать Машеньке записку, въ которой онъ просилъ ее хотя на короткое время вернуться домой, чтобы проститься съ нимъ. Онъ прибавлялъ, что будетъ ждать ея въ саду.

Вернувшись наканунѣ домой, Машенька была очень удивлена когда ей подали первую записку Леонида. Содержаніе этой записки сильно на нее подѣйствовало; на нее напалъ такой же безсознательный и неопредѣленный страхъ, какой испытываютъ дѣти когда остаются въ темной комнатѣ. Она сначала не могла ни обдумать, ни ясно представить себѣ предстоявшую разлуку. Всю ночь просидѣла она одѣтая на постели, то прислоняя голову къ подушкамъ, то снова подымая ее. Какъ только разсвѣло, она вышла въ садъ. Свѣжій воздухъ немного пробудилъ ее изъ какого-то неестественнаго полусна; она почувствовала въ себѣ болѣе жизни и болѣе способности чувствовать.

«Черезъ нѣсколько часовъ, думала она, Леонидъ будетъ здѣсь: онъ придетъ со мной проститься… можетъ-быть надолго, кто знаетъ, не навсегда ли?… А потомъ уѣдетъ… Да неужели это правда? проговорила она съ отчаяніемъ, неужели онъ уѣдетъ?» Она сѣла на траву, покрытую холодною, утреннею росою, и съ ней сдѣлался сильный истерическій припадокъ. Оправившись немного, она встала, наскоро одѣлась, и пошла къ Аннѣ Андреевнѣ, которая очень испугалась, замѣтивъ ея разстроенный и истомленный видъ.

— Машенька! что съ тобою? спросила она.

— Ничего… Я пришла пробыть съ тобою весь этотъ день… вѣдь ты позволишь? Дома я сказала, что ты больна.

— Сдѣлай милость оставайся; я буду очень рада.

Машенька усѣлась на ея постель, не сидмая бурнуса, потому что чувствовала нервный ознобъ, и въ нѣсколькихъ словахъ объяснила ей въ чемъ дѣло.

— И ты не хочешь проститься съ нимъ? спросила Анна Андреевна.

— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что… Еслибъ я видѣла его и думала, что это уже въ послѣдній разъ, то мнѣ кажется я бы этого не вынесла… А главное, зачѣмъ я буду мучить его моими слезами и моимъ отчаяніемъ…

Анна Андреевна сочла лишнимъ говорить съ нею и утѣшать ее; усѣвшись въ углу комнаты, она показывала видъ будто читаетъ что-то съ большимъ вниманіемъ.

Часа черезъ два, Машенькѣ подали записку Леонида. Она прочла ее, потомъ крѣпко стиснула въ рукѣ, бросилась въ подушки и громко зарыдала.

— Нѣтъ, я не пойду къ нему, говорила она прерывающимся голосомъ; — онъ будетъ ждать меня въ саду, но я не могу идти… не могу… Только я напишу ему…

Для этого ей надо было успокоиться, потому что рука ея слишкомъ дрожала.

— Посмотри, Анюта, теперь не очень дрожитъ? спрашивала она минутъ черезъ десять, написавъ нѣсколько словъ на пробу.

— Нѣтъ, не очень,

— Ну такъ я напишу ему.

Вотъ что она писала:

«Леонидъ! мнѣ никакъ нельзя проститься съ тобою: Анюта очень больна, и я не могу оставить ее. Пожалуста не огорчайся и будь спокоенъ. Сдѣлай это для меня. Твоя М.»

Докончивъ эту записку, Маша совершенно упала духомъ; она опустила голову на столъ и едва слышно прошептала:

— Анюта, запечатай и отправь.

Потомъ она легла на постель, долго плакала, и наконецъ заснула.

Когда Леонидъ получилъ записку Машеньки, онъ страшно поблѣднѣлъ и вернулся домой грустный и разстроенный. Онъ ничего не могъ ѣсть, и едва-едва одерживалъ слезы, готовыя каждую минуту брызнуть изъ его глазъ. Вечеромъ онъ снова поѣхалъ къ Валенинымъ, въ надеждѣ встрѣтить Машеньку; ему казалось невозможнымъ уѣхать не видавшись и не простившись съ нею; но Машеньки опять-таки не было. На другой день, проснувшись на зарѣ, и видя что весь домъ еще спитъ, онъ снова отправился къ Машенькѣ, пробрался черезъ садикъ и подошелъ къ ея окну. Сторы не были спущены; онъ заглянулъ въ комнату и увидѣлъ, что постель Машенькина стояла не тронутая, слѣдовательно она не ночевала дома. Вотъ и послѣдняя надежда пропала… Онъ нѣсколько времени смотрѣлъ въ ея комнату, потомъ пошелъ въ бесѣдку, закрылъ лицо руками, и горько, горько заплакалъ…

Уходя, онъ нарвалъ цвѣтовъ и бросилъ ихъ въ комнату Маши. Когда онъ вернулся домой, начинали уже укладывать экипажъ. Леонидъ былъ какъ въ чаду, и ничего не понималъ и не замѣчалъ. Онъ не помнилъ какъ прощалась съ нимъ тетка, и просила не забывать ея и снова пріѣхать къ ней погостить; какъ M^lle Колле, забывъ старый гнѣвъ, дружески протянула ему руку, во, взволнованная и смущенная, ничего не сказала; какъ M^me Грау давала ему наставленія на нѣмецкомъ языкѣ какъ покоить дорогой свою maman и какія предосторожности брать противъ простуды. Карета уже тронулась, а Леночка и Ольга все еще продолжали кричать: «adieu ma tante! adieu cousin!» Леонидъ прижался въ уголъ кареты, и сначала самъ не замѣчалъ какъ по лицу его потекли тихія слезы. Но вскорѣ слезы эти перешли въ рыданія; онъ приникъ головою къ подушкамъ, и долго безостановочно плакалъ.

Софья Михайловна смотрѣла на него, и сердце ея болѣзненно сжималось; ей было жаль сына, и она вмѣстѣ съ нимъ страдала и плакала въ душѣ, хотя никто не сказалъ бы этого, видя ея наружное спокойствіе. Она наблюдала за сыномъ въ теченіи всего лѣта, и убѣдилась, что онъ очень слабъ. И странно: ей ни разу не пришла въ голову мысль, не есть ли это слѣдствіе даннаго ею воспитанія; напротивъ, она удивлялась какъ могла не перейдтй къ нему частица ея твердости и воли. «Но что же я могу для него сдѣлать, грустно думала Софья Михайловна, чѣмъ я утѣшу его?»

И незамѣтно мысль ея отошла въ далекіе годы, когда она находилась къ Леониду совершенно въ такихъ же отношеніяхъ: восьмнадцать лѣтъ тому назадъ отнимали его отъ кормилицы; онъ плакалъ, кричалъ, тосковалъ, чуть не заболѣлъ отъ горя, а Софья Михайловна, глядя на него, страдала не меньше самого ребенка, и точно также съ отчаяніемъ спрашивала себя: «Что же мнѣ сдѣлать для вето? Чѣмъ я его утѣшу?»

Тому назадъ восьмнадцать лѣтъ!… шутка сказать! Тогда Софья Михайловна была еще молодою, роскошною женщиной, Павелъ Сергѣевичъ былъ еще живъ, а Леонидъ былъ крошка, но и тогда уже онъ обѣщалъ сдѣлаться красавцемъ. Впрочемъ, онъ вовсе не былъ авантаженъ когда его отнимали отъ кормилицы: онъ до того кричалъ и плакалъ, что его маленькое личико распухло и покрылось красными пятнами. Сколько было хлопотъ чтобъ унять его! Кормилицу удалили; на молокѣ ея испекли маленькую лепешечку, и дали ее малюткѣ, но онъ съ досадой швырнулъ ее на земь; подали въ другой разъ, и опять то же самое. Только съ третьяго раза онъ согласился принять ее, и тотчасъ же поднесъ ко рту. Передъ нимъ шумѣли, пѣли, играли, и ребенокъ, одурѣвъ отъ этой сверхъестественной трескотни и вытаращивъ глазенки, переставалъ на время плакать. Увы! теперь уже подобное средство на него не дѣйствуетъ. Карета мчится быстро впередъ, стуча своими колесами по гладко-накатанной большой дорогѣ, звенятъ колокольчики подъ дышломъ, дребезжатъ окна; топотъ лошадей, крики ямщика, стукъ экипажа, все это вмѣстѣ могло бы, кажется, подѣйствовать; но Леонидъ будто переселился душою въ другой міръ, и ничего не замѣчаетъ. Онъ не подымалъ головы отъ подушекъ, хотя и пересталъ плакать.

Не зная какъ съ нимъ заговорить чтобы разсѣять его, Софья Михайловна довольно некстати предложила ему наконецъ сдобную лепешку, отъ которой онъ отказался однимъ отрицательнымъ движеніемъ головы. И что это было за великолѣпное, за краснорѣчивое движеніе! Каждый волосокъ отдѣльно такъ и кричалъ: «не хочу! не хочу!» Софья Михайловна не смѣла настаивать. Ну, право, предлагая эту лепешку Леониду, она не дѣлала никакого сближенія между его настоящимъ положеніемъ и тѣмъ что происходило въ этомъ родѣ восьмнадцать лѣтъ назадъ; въ противномъ случаѣ, припомнивъ былое и основываясь на опытѣ, она предложила бы лепешку до трехъ разъ, въ полной увѣренности, что наконецъ онъ ее приметъ. Вмѣсто того она замолчала и робко посмотрѣла на сына, догадываясь что ея предложеніе было неумѣстно; ей очень хотѣлось бы заговорить съ нимъ о томъ и о другомъ, но она остерегалась быть навязчивою, а еще больше того опасалась раздражить его. Долго она молчала, грустно смотря въ даль, придумывая что бы сказать ему, чѣмъ бы подѣйствовать на него успокоительно.

Чувство Леонида къ Машенькѣ она находила положительно вредныхъ, и порѣшила что такъ или иначе чувство это должно быть искоренено; но чего бы не сдѣлала она, чтобы смягчить необходимыя послѣдствія крутой мѣры?

Наконецъ Леонидъ заснулъ въ каретѣ; Софья Михайловна осторожно пересѣла на переднюю лавочку къ своей горничной, для того чтобъ ему было покойнѣе. Сначала сонъ его былъ тихъ, но потомъ онъ началъ бредить. «Маменька! Машенька! куда ты бѣжишь!» проговорилъ онъ громко. «Машенька! Машенька!» закричалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, дѣлая движеніе руками, будто ловилъ ее. Онъ проснулся — и видѣніе исчезло; съ нѣкоторымъ испугомъ осмотрѣлся онъ кругомъ, опомнился, и снова бросился въ подушки, и опять слезы, и опять рыданія… «Боже мой! да когда же это кончится?» прошептала Софья Михайловна, и быстро опустила вуаль, чтобы скрыть собственныя слезы.

Такъ прошелъ первый день путешествія; назавтра Софья Михайловна предложила Леониду читать вмѣстѣ одинъ романъ, въ которомъ положеніе главныхъ дѣйствующихъ лицъ запоминало его собственное положеніе. Сначала онъ слушилъ нехотя, но потомъ, мало-по-малу, вниманіе его было возбуждено выраженіемъ его собственныхъ ощущеній; наконецъ эти дѣйствующія лица уже сами по себѣ заинтересовали его, и кончилось тѣмъ, что чтеніе это очень разсѣяло его. Пріѣхавши въ Петербургъ, Софья Михайловна первая напомнила Леониду о томъ, что онъ могъ бы написать къ Машенькѣ. Сначала онъ съ жаромъ ухватился за эту мысль, но когда онъ сталъ писать, то живо почувствовалъ недостаточность такого утѣшенія, и отбросивъ нетерпѣливо перо, снова заплакалъ. Тогда его мать явилась утѣшительлицею, и онъ, нисколько не стѣсняясь, постоянно говорилъ съ ней о Машѣ. Это его видимо облегчало. Кромѣ того, Софья Михайловна постоянно выѣзжала съ нимъ и ввела его въ очень изысканный кругъ общества, гдѣ онъ былъ принятъ очень благосклонно; по крайней мѣрѣ, онъ не скучалъ. Кромѣ того, она постаралась заинтересовать Леонида самимъ собою: и дѣйствительно, онъ нашелъ что положеніе его очень интересно. Подъ конецъ онъ такъ занялся этомъ положеніемъ, что Машенька о его истинное чувство къ ней отодвинулись на задній планъ.

Софья Михайловна какъ-то разъ замѣтила Леониду, что обстоятельства Машенька должны быть очень стѣсненныя, но что во всякомъ случаѣ предложить ей денежное вспомоществованіе никакъ нельзя: это ее оскорбитъ; но какой-нибудь очень богатый подарокъ, который она сама могла бы превратить въ деньги, она, вѣроятно, приметъ. Леонидъ вполнѣ съ этимъ согласился. Софья Михайловна дала ему значительную сумму денегъ и сказала, чтобъ онъ распорядился ею какъ хочетъ. Леонидъ былъ глубоко тронутъ этимъ поступкомъ матери; онъ съ увлеченіемъ благодарилъ ее; потомъ отправился къ лучшему ювелиру, купилъ великолѣпную брилліантовую цѣпочку и послалъ ее Машѣ. Сначала онъ все придумывалъ, чтобы написать ей при этомъ, но потомъ порѣшилъ, что лучше ничего не писать, а отправить только подарокъ; впрочемъ онъ не думалъ скрываться, и собственноручно надписывалъ посылку.

VIII.

Машенька провела у Анны Андреевны безсонную ночь наканунѣ отъѣзда Бухаровыхъ. На другой день она встала очень рано, и выйдя за городъ, пошла по большой дорогѣ. Ей хотѣлось еще разъ взглянуть за Леонида: это былъ бы послѣдній лучъ радости, а за тѣмъ наступала такая тьма, что Машенька не имѣла рѣшимости подумать о своемъ будущемъ. Недалеко отъ города, расположился обозъ чумаковъ, и при видѣ этихъ тѣсно стоявшихъ подводъ, Машенькѣ пришло въ голову спрятаться за ними въ ожиданіи проѣзда Бухаровыхъ. Она подошла къ одному изъ чумаковъ, и ласково спросила его:

— Можно мнѣ тутъ отдохнуть?…. между этихъ подводъ?…

Добродушный замазаный хохолъ вытаращилъ свои сѣрые глаза, и минуты три, не моргнувъ, пристально смотрѣлъ за нее.

— Нехай, наконецъ сказалъ онъ.

Машенька съ жаромъ поблагодарила его, и поспѣшно забраться между двухъ возовъ. Изъ города выѣзжалъ экипажъ, подымая густое облако пыли. Бѣдная дѣвушка чувствовала, что сердце ея забилось усиленно, и глазахъ сдѣлалось темнѣй, и она обезсилѣла отъ волненія, овладѣвшаго ею. Вотъ карета быстро приближается, но ее все еще заслоняетъ поднятая ею пыль… а вотъ теперь видно: вотъ на передней лавочкѣ сидитъ горничная, а вотъ Софья Михайловна въ дорожномъ платьѣ, а вотъ подлѣ нея вѣроятно…. но карета проскакала мимо…. Леонидъ сидѣлъ въ самомъ углу кареты, и Машенька не могла видѣть его. Карета катится далѣе, оставляя за собой струю густой сѣрой пыли. Вчерашній день Машенька была сильна одною, послѣднею надеждой, что еще разъ увидитъ Леонида, хотя онъ и не замѣтитъ ея, еще разъ взглянетъ на него, и потомъ будетъ думать о немъ и припоминать какимъ она видѣла его въ каретѣ, какое у него было выраженіе лица, былъ ли онъ очень грустенъ?…. И она не видѣла его… Усѣвшись на одну изъ телѣгъ, она долго смотрѣла вслѣдъ за удалявшимся экипажемъ и прощалась съ своею послѣднею, завѣтною мечтой еще разъ увидѣть Леонада. Она опомнилась только тогда, какъ чумаки начали впрягать своихъ воловъ. Она отошла въ сторону и сѣла на валъ между пожелтѣвшихъ лозинъ. Обозъ тронулся; она долго еще прислушивалась къ скрипу телѣгъ и къ лѣнивому понуканью чумаковъ, и смотрѣла за пыль, разстилавшуюся сплошною стѣною вслѣдъ за обозомъ.

Машенькѣ пришло въ голову, что еслибы ей предстояло отправиться въ путь вмѣстѣ съ этимъ обозомъ, и ѣхать долго, долго, — и далеко, далеко, — но что потомъ она была бы вмѣстѣ съ Леонидомъ, съ какимъ наслажденіемъ, сидя на одной изъ этихъ телѣгъ, она всматривалась бы въ медленное повертываніе колесъ, и думала бы, что каждый шагъ и каждая минута приближаютъ ее къ счастію; съ, какимъ терпѣніемъ она переносила бы скуку и утомленіе дороги, и холодъ, и непогоду. Она засыпала бы каждую ночь, убаюканная веселыми мечтами, а просыпалась бы съ отрадною мыслію, что вотъ еще день прошелъ и еще ближе къ сроку. А теперь когда она увидитъ его?

Машенька вернулась домой, и для нея снова началась тихая, будничная жизнь. Все шло по старому; дѣдушка былъ съ нею все также нѣженъ и ласковъ; и садикъ оставался все тотъ же, и бесѣдка, и дорожка все такія же какъ были.

Прошло уже болѣе трехъ недѣль послѣ отъѣзда Бухаровыхъ, а Анна Андреевна еще ни разу не видала бывшей ученицы своей. Она думала, что лучше оставить Машеньку выплакаться на волѣ; во подъ конецъ ей захотѣлось повидаться съ ней. Анна Андреевна нашла Машеньку въ ея комнатѣ; она ничего не дѣлала, а сидѣла за стулѣ, сложа руки на колѣняхъ и пристально смотря въ одну точку. Она казалась блѣдною, изнуренною; увидавъ Анну Андреевну, она подошла къ ней и молча протянула ей руку; казалось, что и говорить-то ей было не по силамъ.

— Машенька, что съ тобою? проговорила Анна Андреевна, не въ состояніи превозмочь своего испуга.

— А что? Я очень измѣнилась и похудѣла; я это знаю, отвѣчала Машенька, какъ-то холодно и равнодушно смотря ей въ лицо.

— Что ты съ собой дѣлаешь? продолжала съ чувствомъ Анна Андреевна: — вспомни, что тебѣ можетъ быть долго придется еще на свѣтѣ жить; пожалѣй же себя хоть немного!

— Нѣтъ, я себя не жалѣю; право, мнѣ себя нисколько не жаль, а если жаль, такъ другаго… только вовсе не Леонида; мнѣ кажется, что онъ долженъ быть очень спокоенъ и счастливъ; право, я увѣрена въ этомъ… — Она проговорила это скоговоркой и замолчала.

— Скажи ради Бога, что ты съ собой дѣлаешь? говорила ей Анна Андреевна, не одерживая своего чувства: — вѣдь на тебя посмотрѣть страшно; что ты себя мучаешь!

— Я уже сказала, что мнѣ себя не жаль, а жаль другаго… Вотъ видишь ли, Анюта, мнѣ нужно поговорить съ тобою, да какъ-то не могу; только это пройдетъ; погоди немножко. — Она подошла къ ней и взяла ея руку своими холодными, исхудалыми руками. — Коли ты когда-нибудь любила меня и любишь, то тебѣ можно будетъ доказать это на дѣлѣ…

— Говори пожалуста и будь увѣрена, что я сдѣлаю для тебя все что только могу.

— Не для меня, мнѣ ничего не нужно, а нужно другому.

Машенька дрожала какъ листъ и не подымала глазъ.

Анна Андреевна хотѣла подойдти къ ней, обнять ее, но какъ-то не смѣла; ей самой стало такъ страшно, что она едва переводила дыханіе.

— Вотъ видишь ли, продолжала Маша, понижая свой голосъ до такой степени, что ее едва можно было разслышать: вотъ видишь ли… у меня будетъ ребенокъ… такъ что же съ нимъ будетъ?.. какъ онъ станетъ жить?..

"Да вѣдь не будетъ же ему хуже чѣмъ тебѣ несчастной, " чуть не сорвалось съ языка Анны Андреевны, во она удержала этотъ порывъ неподдѣльной горести, и отвѣчала съ нѣжнымъ, но твердымъ участіемъ:

— Что жь, Маша, онъ будетъ жить, какъ и другіе живутъ; мы вмѣстѣ будемъ заботиться о немъ..

Голосъ ея порвался отъ слезъ. Она обняла Машу, и положила ея голову къ себѣ за плечо.

У Машеньки точно что-то тяжелое отпало отъ сердца; краска показалась за ея блѣдныхъ, исхудалыхъ щекахъ, во вмѣстѣ съ краской показались и слезы; она долго, долго плакала, но на душѣ ея стало легче и спокойнѣе.

Анна Андреевна думала и заботилась о Машѣ болѣе нежели она сама, и вотъ что она порѣшила сдѣлать: отъ дѣдушки надо было все скрыть, иначе это могло бы убить его; потомъ, когда подойдетъ время, Анна Андреевна найметъ себѣ особую квартирку и Машенька переселится къ ней, подъ предлогомъ ходить за Анной Андреевной, какъ за больною. Потомъ Машенька возвратится къ дѣдушкѣ, а ребенка будетъ навѣщать и видѣть у нея.

Вскорѣ Машенька получила по почтѣ брилліантовую цѣпь; этотъ поступокъ со стороны Леонида сильно поразилъ ее.

— Анюта, стало-быть онъ мнѣ заплатилъ? спрашивала она трепетнымъ голосомъ, держа въ рукахъ крупные, дорогіе брилліанты.

Черезъ нѣсколько дней она подошла къ Аннѣ Андреевнѣ, и сказала ей довольно спокойно:

— Знаешь ли, я очень перемѣнилась въ послѣднее время; сначала одинъ видъ этой цѣпи приводилъ меня въ отчаяніе, а теперь я нахожу, что она можетъ пригодиться моему будущему ребенку….

У Машеньки родилась дочь, и ее назвали Лидіей. Анна Андреевна крестила ее. Дѣвочка эта была очень мила, и мѣсяцевъ двухъ начала уже улыбаться. Къ этому времени Анна Андреевна сшила ей кружевной чепчикъ съ розовыми лентами, и маленькое личико ребенка такъ мило выглядывало изъ этого чепчика, что дѣвочкой можно было залюбоваться. Крестная мамаша забавлялась ею какъ куклой. Въ комнату тихо вошла Машенька, блѣдная, худая, но съ прежнимъ выраженіемъ безконечной доброты за лицѣ; только теперь къ этому выраженію присоединялась еще постоянная, ровная грусть. Рѣдко, рѣдко лучъ радости или веселости освѣщалъ это вѣчно грустное и сосредоточенное, хотя и спокойное, лицо.

— Машенька, да посмотри же какъ эта дѣвочка мила и какъ она за тебя похожа, обратилась къ ней Анна Андреевна.

Машенька остановилась возлѣ качки, и задумчиво смотрѣла на дочь. Дѣвочка таращила глазенки, и потомъ принималась сосать свои крошечные кулачки, или же дѣлали ими неопредѣленныя порывистыя движенія; по временамъ она морщила свой лобикъ и дѣлала очень оеріознуюи даже сердитую гримасу, а потомъ улыбалась безъ всякой причины. Машенька разсмѣялась наконецъ, глядя на нее; потомъ, подумавъ немного, взяла ее на руки, одѣла потеплѣе и собралась выйдти изъ дома.

— Куда это ты? спросила удивленная Анна Андреевна.

— Къ дѣдушкѣ, отвѣчала Машенька, и вышла вонъ.

Войдя въ комнату больнаго старика, Машенька подошла къ нему и тихо опустила на его колѣни маленькую спеленатую дѣвочку.

— Ахъ, какой милый ребенокъ, проговорилъ добродушный старичокъ. — Какъ его зовутъ?

— Это дѣвочка, дѣдушка; зовутъ ее Лидіей.

— Какая славная, какая хорошенькая! Да чья жь она такая?

— Это воспитанница Анюты, отвѣчала Машенька несовсѣмъ твердымъ голосомъ.

— Какая она добрая, эта Анна Андреевна! сказалъ растроганный старикъ, вспоминая ея прежнія заботы о самой Машѣ: — такихъ добрыхъ людей рѣдко встрѣтишь; дай ей Богъ здоровья!

Машенька такъ сильно сочувствовала въ эту минуту дѣдушкѣ, что не могла ни слова оказать отъ волненія. Старикъ занялся маленькою дѣвочкой; онъ щекоталъ ее за подбородокъ, или примѣривалъ цвѣты къ ея чепчику.

— Ты мнѣ ее иногда приноси, Машенька, коли только Анюта позволитъ.

— Съ удовольствіемъ, дѣдушка; непремѣнно буду приносить.

Машенька вернулась домой болѣе оживленная чѣмъ обыкновенно.

— Анюта, она очень понравилась дѣдушкѣ и очень его забавила; если это дѣйствительно доставитъ ему удовольствіе, то я конечно буду часто носить ее къ нему. Пусть она утѣшаетъ его, сколько можетъ, хотя онъ и не знаетъ какъ она ему доводится, прибавила Машенька грустно.

Анна Андреевна истощила все свое краснорѣчіе, доказывая ей, что для самого старика гораздо лучше чтобъ онъ ничего не зналъ, и что иначе онъ будетъ самымъ несчастнымъ человѣкомъ на весь коротенькій остатокъ своей жизни. Машенька вполнѣ согласилась, но чувствовала все-таки, что ей очень тяжело обманывать. бѣднаго дѣдушку. Потомъ мысли ея опять перешли къ маленькой дѣвочкѣ.

— Пока Лидія будетъ маленькая, мнѣ за нее какъ-то вовсе не страшно: ее будутъ любитъ, о ней будутъ заботиться; ну а что ожидаетъ ее потомъ, когда она будетъ взрослою дѣвушкой?

Машенькѣ представлялось будущее ея дочери не иначе какъ цѣлымъ рядомъ страданій и обманутыхъ надеждъ. И снова Аннѣ Андреевнѣ нужно было прибѣгать къ утѣшеніямъ и убѣждать ее, что если Лидія будетъ имѣть твердый характеръ и получитъ порядочное воспитаніе, то она сама составитъ себѣ счастіе и устроитъ жизнь свою какъ захочетъ. Утѣшенія эти слабо дѣйствовали на Машеньку.

— Да если она и будетъ несчастна, проговорила она наконецъ съ грустною улыбкой, — такъ что жь?.. Она будетъ переносить горе также какъ и я. Вѣдь не правда ли, Анюта, я довольно твердо переношу несчастіе?

Анна Андреевна посмотрѣла на ея исхудалое, истомленное лицо, на ея угасшіе, грустные глаза, и никакъ не могла съ ней согласиться; во она не хотѣла отнять у нея и этого крошечнаго утѣшенія, той увѣренности, что она твердо переноситъ свое горе, — и отвѣчала ей ободрительно:

— Ну, да ты у меня молодецъ, когда только не поддаешься грустнымъ мыслямъ.

Она ласково обняла Машеньку и поцѣловала ее; но та поняла, что Анна Андреевна говоритъ противъ себя, и нђжно посмотрѣвъ ей въ глаза, улыбнулась ей съ чувствомъ глубокой благодарности.

IX.

А что же подѣлывалъ въ это время вашъ знакомый Иванъ Ивановичъ Травкинъ? Къ концу того лѣта, въ которое мы съ нимъ познакомились, онъ приходилъ въ страшное смятеніе: какъ и гдѣ ему можно будетъ видѣться съ Маніей въ продолженіе всей зимы? Она, пожалуй, вовсе же будетъ выходить изъ дому: что жъ тогда дѣлать? — занесетъ ея садикъ сугробами, ляжетъ снѣгъ за песчаныя дорожки, за гряды отцвѣтшихъ цвѣтовъ; ужь не будетъ она больше гулять по садику; не будетъ рвать цвѣты душистые… Такъ гдѣ жь наконецъ онъ ее увидитъ?

Травкинъ порѣшилъ, что ему надо познакомиться съ старикомъ Валенинымъ; а исполнить это было вовсе не трудно. Дѣдушка принялъ его очень радушно и просилъ навѣщать ихъ какъ ему только вздумается, если только Иванъ Ивановичъ не соскучится съ ними. При этомъ Травкинъ такъ сконфузился и растерялся, взглянувъ на Машу что не могъ ни слова сказать въ отвѣтъ. Онъ сталъ довольно часто посѣщать Валениныхъ и по цѣлымъ часамъ сидѣлъ молча въ отдаленномъ углу, не отрывая глазъ отъ Маши. Все смотрѣлъ, да смотрѣлъ, а что онъ въ это время думалъ, Богъ его знаетъ; только подконецъ онъ пришелъ къ заключенію, что Машенька перемѣнилась.

— Право, маменька, перемѣнилась; совсѣмъ не то, что прежде была, говаривалъ онъ своей матери: — и что это съ ней такое, придумать не могу.

Къ нему въ душу закралось сомнѣніе; онъ сталъ догадываться, припоминать прошедшее, слѣдить за настоящимъ. Вскорѣ всѣ его сомнѣнія разрѣшилась, потому что участь Машеньки стала извѣстна всѣмъ болѣе или менѣе знавшимъ ее.

Бѣдный Травкинъ ходилъ какъ въ воду опущенный, къ Валенинымъ больше не заглядывалъ, съ матерью о Машенькѣ не говорилъ ни слова, и когда добрая старушка, слышавшая обо всемъ стороной, въ первый разъ начала было разговоръ объ этомъ, — онъ вздрогнулъ, поблѣднѣлъ и такъ перемѣнился въ лицѣ, что она дала себѣ зарокъ никогда не напоминать ему о Машѣ.

У Травкина былъ другъ и пріятель, Василій Трофимовичъ, котораго онъ очень любилъ, и былъ съ нимъ когда-то очень откровененъ. Этотъ Василій Трофимовичъ, узнавъ обо воемъ случившемся, сказалъ ему въ присутствіи многихъ чиновниковъ:

— Ну, брать Ваня, ищи себѣ другую невѣсту; хорошо, что эта себя во время показала, а вѣдь на видъ-то поди какою смиренницей прикидывалась.

Травкинъ посмотрѣлъ за него растерянными, испуганными глазами, попытался что-то сказать, но, не найдя словъ, всталъ и вышелъ изъ канцеляріи.

«Такъ вотъ какъ… о ней уже всѣ говорятъ, бродило у него въ головѣ; надъ нею всѣ ужь смѣются… и точно они радуются, точно имъ весело! Вася-то, Вася-то каковъ! Тоже смѣется! Или онъ самъ не испыталъ никакого горя?.. или онъ вовсе не понимаетъ, какъ это люди страдаютъ?.. Вотъ посмотрѣлъ бы я, еслибы съ нимъ что случилось; еслибъ онъ впалъ въ бѣдность, въ нищету; еслибы начальники стали притѣснять его да выгнали бы изъ службы… еслибы Богъ все это за него наслалъ, вотъ тогда-то я бы посмотрѣлъ, такъ ли бы онъ сталъ говорить.»

Травкинъ говорилъ отъ чистаго сердца; въ эту минуту онъ ненавидѣлъ своего бывшаго пріятеля, и дѣйствительно желалъ ему всѣхъ этихъ золъ. Возвратившись домой, онъ былъ такъ встревоженъ, что весь день прослонялся изъ угла въ уголъ, ничего не дѣлая; даже и ночь провелъ онъ почти всю безъ она. Проснувшись рано no-утру, онъ вышелъ бродить по городу. День былъ воскресный и присутствія не было. Начали благовѣстить къ ранней обѣднѣ. Травкинъ направился было въ церковь, когда увидалъ на противоположномъ тротуарѣ женщину подъ вуалью, и съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ. Это была Машенька; она шла съ наклоненною годовой, видимо избѣгая всякой встрѣчи и не желая быть никѣмъ замѣченною. У Травкина сердце замерло: онъ сильно испугался при мысли, что можетъ-быть она подниметъ голову, и глаза ихъ встрѣтятся. Онъ бросился въ первый проулокъ и ни разу не обернулся назадъ. Когда онъ пришелъ домой, на него успокоительно подѣйствовалъ видъ маленькихъ бѣдныхъ комнатокъ, чистоубранныхъ, выметенныхъ и вымытыхъ. Его старуха-мать, каждый праздникъ и каждое воскресеніе, чистила и убирала весь домъ, а потомъ рано отправлялась за кухню и сама готовила для Ванички его любимый пирогъ или вкусный кусокъ жареной говядины. Она и въ этотъ разъ была уже на кухнѣ. Иванъ Ивановичъ снялъ со стѣны гитару, и усѣвшись на жесткомъ ситцевомъ диванѣ, затянулъ звучнымъ и пріятнымъ, хотя необработаннымъ голосомъ, одну изъ любимыхъ имъ пѣсень Кольцова. Услышавъ это пѣніе, добрая старушка встрепенулась. «Мать пресвятая Богородица! что это съ нимъ сегодня? или у него изъ памяти вонъ, что нынче воскресенье и что недавно только къ ранней обѣднѣ отблаговѣстили.»

Старушка набожно перекрестилась, и поставивъ въ уголъ ухватъ, которымъ была вооружена, направилась было вонъ изъ кухни, но остановилась только ни минутку, на одну коротенькую минутку, чтобы дослышать конецъ пѣсни. И какая это была славная пѣсня! Въ ней слышалось столько тоски, столько заунывной печали, что въ душу сама собою напрашивалась тихая грусть, и на глазахъ навертывались слезы. Пѣсня кончились, но вслѣдъ за ней, почти безостановочно послѣдовала другая, такая же заунывная, говорившая о такомъ же глубокомъ и незабвенномъ горѣ. Старушка остановилась, пригорюнилась, и по лицу ея потекли слезы; а между тѣмъ она все такъ же заботливо смотрѣла за огнемъ, и наблюдала чтобы не перекипѣла вода въ чугунѣ. Иванъ Ивановичъ долго еще пѣлъ; пѣсня смѣнялась одна другою, и въ каждой изъ нихъ выражалось то сердечная кручина, то безталанная долюшка, то загубленная молодость и на вѣки потерянное счастье; съ каждою пѣсней выраженіе тоски и печали все усиливалось, и дошло наконецъ до отчаянія. А старушка все стояла и слушала. Но вдругъ она вздрогнула и измѣнилась въ лицѣ… что это такое?.. До нея доносился все тотъ же голосъ, звуки все той же гитары, но пѣніе изъ заунывнаго и печальнаго вдругъ перешло въ разгульное, бѣшеное, плясовое, цыганское… началась какая-то буйная, неудержимая оргія. Травкинъ могъ бы показаться истымъ цыганомъ; глаза его горѣли, онъ встряхивалъ головой, сильно билъ по струнамъ, и его чистый, звучный голосъ бралъ бѣшено веселыя и рѣзкія ноты. Но пѣсня эта продолжалась не болѣе минуты; да она на пѣсню и не была похожа, — это было что-то въ родѣ внезапнаго хохота или крика. Потомъ послышался трескъ; Иванъ Ивановичъ ударилъ объ полъ гитарой, и она въ дребезги разбилась. При этомъ трескѣ старушка снова вздрогнула; послѣдняя пѣсня такъ потрясла ея нервы, что ея слезы перешли въ глухія рыданія… Лишь спустя нѣсколько времени она рѣшилась войдти къ сыну. Онъ сидѣлъ въ углу дивана и, казалось, немного успокоился, но все еще былъ блѣденъ и, опустивъ голову, смотрѣлъ внизъ. На полу у его ногъ валялись осколки гитары; старушка нагнулась и молча стала подбирать ихъ; она догадывалась, что не должна говорить о случившемся, ни даже показывать видъ, что понимаетъ положеніе сына, потому что и въ этомъ была частица Маши.

— Что это, Ваничка, какой ты неосторожный!.. Какъ это ты гитару могъ расколоть?.. Да еще поутру въ воскресенье пѣть началъ.

Не получивъ никакого отвѣта, старушка тихо вышла вонъ, оробѣвъ не сказала ли она и тутъ слишкомъ много.

Черезъ нѣсколько времени къ Травкину явился Василій Трофимычъ, блѣдный, измученный, и разказалъ ему о своемъ бѣдственномъ положеніи: бѣдняга потерялъ нѣсколько десятковъ рублей изъ казенныхъ денегъ, и приходилъ въ совершенное отчаяніе, не имѣя никакой возможности поправить дѣла. Травкинъ почувствовалъ что-то въ родѣ угрызенія совѣсти; онъ не вѣрилъ чтобъ онъ могъ накликать бѣду на кого бы то ни было, но ему было совѣстно и страшно вспомнить, что онъ хотя на одну минуту могъ пожелать своему пріятелю всякаго зла. Иванъ Ивановичъ отдалъ своему другу все, что у него было въ наличности денегъ, и въ случаѣ крайней необходимости обѣщалъ ему занять на свое имя.

"Вотъ бы я теперь продалъ для него гитару, кабы только не сломалъ ея, « думалъ онъ про себя. — Да ты, Вася, не убивайся, сдѣлай милость не убивайся. Что жь въ этомъ толку-то совсѣмъ до отчаянія доходить. Ужъ повѣрь, что я сдѣлаю все что могу для тебя, а ты не убивайся… Только вотъ что, Вася… я тебя объ одномъ, въ жизнь свою объ одномъ только и буду просить: не говори ты никогда ничего дурнаго… ну, ты знаешь о комъ… о Марьѣ Васильевнѣ… Не вамъ, братъ, съ тобой судить, — не вамъ говорить… развѣ мы что-нибудь съ тобой знаемъ?.. Ничего мы не понимаемъ, а потому и не слѣдъ говорить…

Ему было больно и тяжело обвивать и безъ того уже огорченнаго человѣка. Василій Трофимычъ обѣщалъ ему все на свѣтѣ, и увѣрялъ что никогда не забудетъ такого одолженія.

X.

Прошло болѣе года; начиналось лѣто. По садику Валеновыхъ гуляла Маша между распустившихся цвѣтовъ и кустарниковъ, а за нею, переваливаясь съ боку на бокъ, бѣжала маленькая хорошенькая дѣвочка. Въ садикъ вошелъ Травкинъ, и по прежнему смутился какъ только увидѣлъ Машу; но вскорѣ лицо его снова приняло серіозный, сосредоточенный и торжественный видъ; казалось, онъ готовился къ чему-то особенному. Онъ попросилъ Марью Васильевну выслушать его, и началъ тихимъ, прерывающимся голосомъ:

— Вы меня простите, если я не сумѣю говорить съ вами какъ должно; что же съ этимъ дѣлать, тутъ ужъ не моя вина; а чувствую я, ей-Богу, не хуже другихъ». Только я боюсь, чтобы вы, пожалуй, не обидѣлись; а вѣдь, право, мнѣ больше всего за свѣтѣ хотѣлось бы, чтобы вы ничѣмъ не огорчались. Я знаю, вы могли бы всякаго и получше меня осчастливить, — да что же дѣлать, — не всѣ васъ понимаютъ…а вѣдь я… конечно, я ничѣмъ другимъ, можетъ, и не взялъ, за то вѣдь ужь любить-то я васъ буду больше бѣлаго свѣта, больше родной матери, больше всего, всего за свѣтѣ…

По лицу Травкина струились слезы, но онъ ихъ не замѣчалъ; сквозь эти слезы онъ смотрѣлъ за Машеньку глазами, переполненными какой-то материнской, беззавѣтной, почти болѣзненной любви. Машенька была растрогана до глубины души и вмѣстѣ съ тѣмъ она сознавала свое безвыходное положеніе; она страдала, и привлекши къ себѣ маленькую Лидію, нагнулась надъ ней и громко зарыдала.

— Марья Васильевна! скажите ради Бога, что съ вами, спросилъ ее Травкинъ, едва имѣя силы переносить ея горе. — Можетъ-быть вамъ непріятно что я сейчасъ говорилъ, такъ вы скажите мнѣ только, скажите хоть, одно слово, и я ужь никогда во всю жизнь не заговорю съ вами объ этомъ.

Машенька отрицательно покачала головой.

— Такъ не о Лиденькѣ ли вы плачете? продолжалъ онъ вкрадчивымъ, мягкимъ голосомъ, во такъ тихо, что она едва могла разслышать. — Клянусь вамъ, клянусь всѣмъ за свѣтѣ, что я сталъ бы любить ее какъ родную дочь; да и теперь-то развѣ я ея не люблю, такъ люблю, что все бы для нея сдѣлалъ: я бы сталъ заботиться о ней, покоить ее, стараться, чтобъ она ни въ чемъ нужды не имѣла. Вѣдь она такая славненькая… а ужь на васъ-то какъ похожа… я думаю, вы были точь въ точь, когда была такія же крошечныя… О чемъ же вы плачете?.. Такъ стало-быть я не могу ничѣмъ васъ утѣшить?.. Ничѣмъ?..

Машенька подняла на него свои заплаканные глаза.

— Иванъ Иванычъ, проговорила она голосомъ, прерывавшимся отъ рыданій, — я теперь не въ силахъ говорить съ вами, право не въ силахъ… Лучше уйдите… Я буду отвѣчать вамъ послѣ.

Онъ молча направился было къ калиткѣ, но она поспѣшно вернула его и, дружески взявъ его за руку, съ жаромъ проговорила:

— Вы очень добрый, вы отличный человѣкъ! Вы лучше, гораздо лучше всѣхъ, кого я знаю!

Травкинъ грустно посмотрѣлъ за все, молча выпустилъ ея руку и вышелъ изъ сада.

Оставшись одна, Машенька за свободѣ предалась подлому отчаянію; она чувствовала и сознавала, что уже не можетъ быть счастлива, а вслѣдствіе этого не можетъ и другому доставить счастья. Быть женою Травкина она никогда не согласится: развѣ она его стоитъ? Онъ несравненно выше и лучше ея; во это ничего: отъ него она согласилась бы принять и жертву, и благодѣяніе; во она-то, она-то что дастъ ему въ замѣнъ? Вѣдь ему нужно одно только, вѣдь онъ одного только и желаетъ — ея счастья; а развѣ она можетъ быть счастлива? Развѣ это возможно?.. Прошедшее вставало какимъ-то страшнымъ привидѣніемъ, доводившимъ ее до ужаса, до отчаянія. Она преклонялась передъ Травкинымъ, она боготворила его, во все-таки не любила; ей казалось, что она и не посмѣетъ его полюбить. Она думала въ первую минуту, что ненавидитъ себя при сравненіи съ нимъ; но это было несправедливо; она не была способна на такое чувство, — ей было только жаль себя, такъ жаль, что и высказать невозможно. И Леонида было ей жаль, зачѣмъ онъ сталъ между Травкинымъ и возможнымъ для вето счастіемъ? Жаль и Лидію, зачѣмъ она не большая, зачѣмъ не можетъ оцѣнить и полюбить Травкина и осчастливить его своею любовью? А за себя она смотрѣла какъ за умирающаго въ послѣдней агоніи; она уже не для кого утѣшеніемъ и отрадой быть не можетъ, потому что сама счастьемъ наслаждаться не въ состояніи. Подъ тяжестью этого горькаго сознанія она ослабѣвала, изнемогала…

Травкинъ не являлся за отвѣтомъ, потому что ждалъ указанія отъ Маши, а она не рѣшалась призвать его, не имѣя сказать ему ничего утѣшительнаго; но она ждала его со дня на день и находилась постоянно въ самомъ напряженномъ и неспокойномъ состояніи. Вскорѣ она совершенно неожиданно получила письмо отъ Леонида. Вотъ что содержало въ себѣ это письмо:

«Милая Машенька! Вотъ уже скоро два года съ тѣхъ поръ какъ мы разстались; но не думай, чтобы я тебя забылъ въ эту долгую разлуку; нѣтъ, я все также люблю тебя; если же ты перемѣнилась и разлюбила меня, то признайся мнѣ въ этомъ прямо, откровенно и будь увѣрена, что я не стану негодовать. Я же съ своей стороны буду съ тобой совершенно откровененъ и разкажу тебѣ все какъ было, а ты суди меня и осуждай, если найдешь за что. Maman больше всего за свѣтѣ заботится о моемъ счастіи и доказала мнѣ очень основательно, что прежде нежели поступать рѣшительно, я долженъ былъ увѣриться за дѣдѣ, дѣйствительно ли мое чувство къ тебѣ такъ прочно, какъ я предполагалъ. Вслѣдствіе этого убѣжденія я долженъ былъ думать о тебѣ какъ можно меньше, не писать къ тебѣ, стараться тебя забыть. Теперь, милая Машенька, ты тѣмъ болѣе можешь быть увѣрена въ искренности моего чувства, что прошедши чрезъ всѣ эти испытанія, я чувствую, что все-таки сильно люблю тебя, и память о тебѣ во мнѣ не изгладится. Я люблю тебя столько, что даже не повѣрилъ всему что говорили мнѣ о тебѣ: будто ты любишь Травкина, и даже выходишь за него замужъ, и еще множество разныхъ нелѣпостей… Конечно, я этому не вѣрю и боюсь даже, не оскорбилъ ли я тебя, что пишу объ этомъ. Теперь моей maman со мною нѣтъ; она уѣхала на короткое время изъ Петербурга, и я какъ-то особенно часто и много думаю о тебѣ; ты мнѣ являешься какимъ-то милымъ, очаровательнымъ призракомъ. Милая, милая Маша, я тебя очень люблю! Пиши ко мнѣ пожалуста и скажи, измѣнилась ли ты ко мнѣ? Я никакъ не придумаю, на что мнѣ рѣшиться, и не соображу, какъ мнѣ надо дѣйствовать; помоги мнѣ. Не знаю, будетъ ли мнѣ возможно пріѣхать къ тебѣ это лѣто; не лучше ли будетъ, еслибы ты могла сама пріѣхать сюда; денегъ я бы тебѣ выслалъ сколько угодно. Машенька, неужели ты этого не сдѣлаешь? Еслибы ты звала, съ какимъ нетерпѣніемъ и съ какимъ восторгомъ я сталъ бы ожидать тебя. Пріѣзжай, малая, очаровательная моя Маша. Нѣжно обнимаю тебя а цѣлую тысячу, милліонъ разъ. Весь твой, Леонидъ Бухаровъ.»

Машенька прочла это письмо и улыбнулась; лицо ея приняло такое же доброе и кроткое выраженіе, какъ когда она смотрѣла за Лидію. Но отвѣчать было для нея довольно трудно. Неужели она все сообщитъ Леониду? Неужели она разкажетъ ему, какъ она страдала и что перенесла въ эти два года, какъ она перемѣнилась? Вѣдь ужь конечно она не то что была; она и теперь любитъ Леонида, во какъ-то иначе, совершенно иначе противъ прежняго; и смотритъ на него иначе, и на себя смотритъ не такъ, и ясно видитъ невозможность ихъ взаимнаго счастія, несостоятельность ихъ прежнихъ надеждъ. Но, какъ же высказать ему все это? — вѣдь это его огорчитъ. Разъ навсегда призвавъ за собою невозможность дѣйствовать успокоительно и отрадно на близкихъ ей людей, она по крайней мѣрѣ всѣми силами старалась не огорчать и не оскорблять ихъ. Наконецъ, послѣ долгихъ и тяжкихъ размышленій, вотъ что она отвѣчала Леониду:

«Я никогда еще не говорила съ тобою такъ, какъ собираюсь говорить теперь; да и не мудрено: я нѣсколько перемѣнилась, стада серіознѣе и разсудительнѣе и въ настоящую минуту прежде всего обращаюсь къ твоему благоразумію, въ которомъ я и не сомнѣваюсь послѣ того какъ ты послушался совѣта твоей maman и велъ себя такъ осторожно въ продолженіе этихъ двухъ лѣтъ. (Тутъ Машенька остановилась и задумалась: не найдетъ ли онъ эту фразу слишкомъ жесткою; но кончилось тѣмъ, что она ея все-таки не вычеркнула.) Конечно, ты сталъ бы искать въ вашемъ соединеніи счастія для насъ обоихъ, но я вполнѣ убѣждена, что счастье это невозможно для насъ. При другихъ условіяхъ, вѣроятно, было бы иначе; но мы родились въ разныхъ сферахъ; васъ раздѣляетъ все: и не согласіе твоей матери, и мнѣніе твоихъ знакомыхъ, и общественные законы, и отчасти даже наши собственныя понятія. Зачѣмъ же возставать и бороться противъ всего этого, когда можно видѣть заранѣе, что силъ не достанетъ? Будь также разсудителенъ какъ и я: дружески протянемъ одинъ другому руку и останемся на вѣкъ друзьями, но болѣе — ничѣмъ. Преданная тебѣ, М.»

Болѣе Машенька ничего не написала; -и это стоило ей большихъ усилій, да и показалось ей достаточнымъ. Она старалась даже измѣнить свой почеркъ, чтобы какъ можно менѣе напоминать Леониду прежнюю любящую и дорогую ему Машу, — чтобъ ему было не такъ тяжело оторваться отъ всякой надежды…

Машенька давно уже чувствовала, что ей не здоровится, но все превозмогала себя, а между тѣмъ ей становилось со дня на день все хуже и хуже, и наконецъ она слегла.

Травкинъ былъ увѣренъ, что ему нечего надѣяться за благопріятный отвѣтъ, но все же ему хотѣлось по крайней мѣрѣ видѣться съ Машей, и потому, не дожидаясь вызова съ ея стороны, онъ рѣшился навѣстить ее. Тутъ только онъ узналъ, что она больна, и по ея желанію вошедъ къ ней въ комнату. Она лежала въ постелѣ, худенькая, слабая, но все съ тѣмъ же добрымъ привѣтливымъ взглядомъ. Лидія сидѣла у ея ногъ, и разбирала лоскутики.

— Здравствуйте, Иванъ Иванычъ, сказала больная, протягивая ему свою блѣдную исхудалую руку. — Благодарю васъ, что вы пришли меня навѣстить. Ну какъ ваша маменька, здорова ли она?

— Ничего-съ… слава Богу здорова… А что жь это вы-то захворали, Марья Васильевна?… Что это съ вами?

Онъ говорилъ такимъ задушевнымъ и ласковымъ голосомъ, съ какимъ только нѣжная мать обращается къ больному ребенку.

— Да я немного заболѣла, отвѣчала Маша грустно…. впрочемъ боли я никакой особенной не чувствую, а такъ что-то не хорошо… очень не хорошо… Вы видѣли моего дѣдушку? Какъ онъ, бѣдный, огорченъ!

Она заплакала.

— Марья Васильевна, да вы не огорчайтесь, ради Бога, не огорчайтесь. Богъ дастъ, вамъ скоро лучше будетъ… Вы непремѣнно поправитесь.

— Да… можетъ-быть: Ну, а если нѣтъ…

— Перестаньте, Марья Васильевна, какъ это можно говорить!

— Но все же не лишнее поговорить объ этомъ заранѣе; вѣдь все можетъ случиться… Вотъ видите ли что я хотѣла вамъ сказать: вы такой добрый человѣкъ, какихъ мало на свѣтѣ, а мнѣ страшно оставлять мою бѣдную Лиденьку совершенно одну… такъ вотъ я и хотѣла васъ попросить… если меня не будетъ на свѣтѣ, не оставляйте ее… постарайтесь, чтобъ она была такая же добрая, какъ вы…

Она закрыла лицо руками и заплакала. Травкинъ стоялъ передъ нею блѣдный, разстроенный, едва переводя дыханіе, и насилу могъ проговорить:

— Да вы будете здоровы… Вы непремѣнно выздоровѣете…

Потомъ онъ задумался; грудь его высоко подымалась, и онъ съ трудомъ сдерживалъ рыданія. Наконецъ онъ нагнулся къ Машенькѣ, а сказалъ ей подавленнымъ голосомъ:

— Послушайте, Марья Васильевна… вѣдь онъ живетъ въ Петербургѣ… Бухаровъ-то?… вѣдь онъ тамъ?… Такъ я съѣзжу за нимъ и привезу его сюда… хотите?…

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо, проговорила Машенька съ испугомъ. — Пожалуста не дѣлайте этого… я не хочу…

— Такъ я, значитъ, ничего не могу для васъ сдѣлать?… ничѣмъ не могу вамъ помочь?…

— Напротивъ, вы утѣшаете меня сами собою, мнѣ пріятно быть съ вами… Вы такъ успокоительно на меня дѣйствуете.

Травкинъ почувствовалъ лихорадочную дрожь.

— Помните, о чемъ мы говорили съ вами въ послѣдній разъ?.. Ну, когда вы выздоровѣете, этому не бывать?

Машенька задумалась. Она будто припоминала что-то, или старалась что-то предугадать; только она долго думала, а потомъ ласково посмотрѣла на Травкина, и сказала ему:

— Ну, хорошо… Когда я выздоровлю, тогда буду согласна…

И прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, она взяла его руку и съ чувствомъ ее поцѣловала. Ей было какъ-то совѣстно передъ нимъ, точно она его обманула.

Травкинъ совершенно растерялся; онъ громко зарыдалъ и поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

XI.

Съ годами домикъ Валениныхъ много измѣнился; къ нему придѣлали пристройки, и на видъ онъ точно разросся, какъ разрослись кустарники сирени, жимолости и розъ, которыми испещренъ садикъ, прилежащій къ дому. Въ этомъ садикѣ, по чистымъ песчанымъ дорожкамъ, бѣгаетъ хорошенькая рѣзвая дѣвочка лѣтъ семи или восьми. Въ домѣ, окна выходящія въ садъ отворены, и изъ нихъ поминутно кто-нибудь выглядываетъ, чтобы посмотрѣть за бѣготнею рѣзвой дѣвочки и сказать ей нѣсколько ласковыхъ словъ. Дѣвочка весело и беззаботно отвѣчаетъ, смѣется, прыгаетъ, я иногда пробуетъ даже взлѣзть по стѣнѣ къ окну, такъ чтобъ ее можно было достать и поставить въ комнату. Въ домѣ теперь гораздо люднѣе и шумнѣе чѣмъ было прежде, и всѣ комнаты перемѣнили свое назначеніе. Въ той темной угольной, гдѣ лежалъ старый больной Валенинъ, помѣщается теперь хотя и старая, но еще крѣпкая и свѣжая женщина, мать Ивана Ивановича Травкина; маленькая Лидія спитъ съ нею. Травкинъ занимаетъ бывшую комнату Маши, а въ пристройкѣ живетъ Анна Андреевна съ мужемъ. Ея мужъ — человѣкъ очень умный и дѣльно образованный, но на видъ немножко загрубѣлый и даже неотесанный. Дѣтей у нихъ нѣтъ, но Лидія замѣняетъ имъ родную дочь, и они любятъ ее какъ собственнаго ребенка. А Иванъ Ивановичъ души въ ней не чаетъ; онъ по цѣлымъ часамъ любуется ею, и при этомъ у него иногда навертываются слезы на глазахъ, когда онъ думаетъ о Машенькѣ, о своей милой, незабвенной Машенькѣ. Онъ вспоминаетъ, какъ она скончалась шесть лѣтъ тому назадъ послѣ непродолжительной, но томительной болѣзни; а онъ, безумный, все надѣялся на ея выздоровленіе и ожидать, что она согласится быть его женою! Дѣдушка очень скоро послѣдовалъ за Машенькой; онъ не могъ перенести этой утраты. Домъ его, по завѣщанію, достался Аннѣ Андреевнѣ; она и переселилась въ него еще до замужества, а когда вышла замужъ, то предложила Травкину съ матерью переѣхать къ нимъ на общее хозяйство. И между этими добрыми, любящими людьми, маленькой дѣвочкѣ житье было славное. Старушка Травкина баловала и ласкала ее, припасала ей разныя лакомства, и всегда за нее заступалась. Къ неописанной радости Ивана Иваныча, Лидія звала ее не иначе какъ бабушкой. Анна Андреевна съ любовью и заботливостью занималась ея воспитаніемъ, при чемъ ей помогалъ ея мужъ, а Иванъ Иванычъ дѣйствовалъ на нее какъ солнце на растеніе: онъ всегда былъ готовъ пригрѣть и приголубить ее.

Лидія была очень рѣзвая, даже шаловливая дѣвочка; любимою ея игрой было бѣгать и скакать по садику, или же нарядившись мальчикомъ, прыгать по стульямъ и табуретамъ. Но она забывала и свой нарядъ, и усы проведенные жженною пробкой по ея пухленькимъ розовымъ щечкамъ, когда мужъ Анны Андреевны начиналъ разказывать своимъ краснорѣчивымъ, но простымъ и твердымъ слогомъ, разные эпизоды изъ своей жизни. Лидія слушала его умныя и задушевные разказы съ напряженнымъ и глубокимъ вниманіемъ. Такъ часто проводила она длинные зимніе вечера, и заслушавшись, сидѣла вмѣстѣ съ большими до поздней ночи. И когда кончались разказы, она бывала такъ возбуждена, что не рѣшалась уходить спать, боясь, что безъ нея опять будутъ разказывать, садилась за колѣни къ Травкину, и наконецъ-то засыпала подъ его тихій напѣвъ, убаюканная его нѣжными, материнскими ласками.

Еслибы бѣдная Машенька знала, что ея Лидіи будетъ такъ хорошо, она умерла бы спокойнѣе и еще съ большею признательностію къ окружающимъ людямъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Письмо Останкина къ Кеймхену.

Я увѣренъ, любезный другъ, что ты до сихъ поръ не можешь надивиться моему внезапному рѣшенію оставить Москву и ѣхать съ Бухаровыми въ ихъ деревню. Вѣроятно, и всѣ ваши товарищи раздѣляютъ твое недоумѣніе; но согласись пожалуста, что васъ могла поразить развѣ только внезапность моего рѣшенія, а само по себѣ рѣшеніе это очень разсудительно и просто. Вѣдь не бросилъ бы я необдуманно и Москву, и всѣхъ васъ, и предстоящій мнѣ экзаменъ, чтобы ѣхать самъ не знаю куда, съ людьми совершенно мнѣ неизвѣстными, самъ не знаю для чего. Рѣшился я оттого такъ поспѣшво, что мнѣ не дали времени долго обдумывать, да и обдумывать-то было нечего: представился благопріятный случай, и надо было имъ воспользоваться. Теперь я не стану терять времени на экзаменъ, а проведу полгода въ деревнѣ Бухаровыхъ, гдѣ я подучаю очень хорошія деньги въ качествѣ домашняго врача. А потомъ вмѣстѣ съ ними поѣду за границу, займусь тамъ сколько силы хватитъ, и, вернувшись, буду держать экзаменъ за доктора. Кажется, что все это не дурно. И о чемъ же мнѣ было размышлять, да и когда размышлять, когда мнѣ дали только однѣ сутки на рѣшеніе. Вотъ я и рѣшился, благо профессора рекомендовала меня какъ дѣльнаго студента.

Я очень живо помню твое послѣднее замѣчаніе, другъ Кеймхенъ. "Ты вовсе не знаешь этихъ людей, " сказалъ ты мнѣ прощаясь. Совершенно такъ, — но чѣмъ же я рискую? Положимъ, что я съ ними не сойдусь; въ такомъ случаѣ я разстанусь съ ними очень спокойно, и конечно ничего не потеряю. А чтобъ успокоить тебя еще боліе, постараюсь описать тебѣ все семейство, сколько я могъ узнать его въ это непродолжительное время. Леонидъ Павловичъ Бухаровъ кажется мнѣ человѣкомъ очень образованнымъ, очень добрымъ, не только мягкимъ, но даже немного слабымъ. Эти свойства видны въ каждомъ его дѣйствіи и даже въ наружности. Онъ красавецъ собою. Ему лѣтъ тридцать пять, но за видъ онъ кажется много моложе. Съ людьми онъ обращается очень хорошо. Жена его, Ольга Петровна, урожденная Будакова, приходилась ему какою-то дальнею родственницею; это — хорошенькая, маленькая, избалованная, немножко капризная и нервная женщина. Эпитетовъ много, а сказано довольно мало; впрочемъ, о ней говорить больше нечего; гораздо интереснѣе мать Бухарова, Софья Михайловна, женщина уже не молодая, но умная и съ желѣзною волею; она въ своемъ семействѣ настоящій патріархъ, и пользуется неограниченною властью. Я еще не настолько узналъ ее, чтобы разгадать, любитъ ли она власть для власти или пользуется ею какъ средствомъ для достиженія другихъ лучшихъ цѣлей. Она безспорно управляетъ всѣми а всѣмъ, но надо видѣть какъ все это дѣлается просто и даже мягко; никто и не замѣчаетъ на какихъ поводкахъ она ихъ ведетъ. Сила воли у ней замѣчательная.

Разкажу тебѣ, какъ провожу время; библіотека тутъ славная; читай, сколько душѣ угодно; кромѣ того, я выпишу себѣ много медицинскихъ книгъ. Практики у меня достаточно: селеніе огромное, и больныхъ довольно; а моя главная паціентка, Ольга Петровна, до сихъ поръ совершенно здорова, но готова прибѣгать къ медицинскому пособію, если у нея на пальчикѣ окажется заусеница. Съ Леонидомъ Павловичемъ я часто хожу гулять. Съ Софьею Михайловной толкую о литературѣ, а время-то незамѣтно проходитъ: вотъ ужь и Святая близко, а на зиму за границу. Прощай. Желаю тебѣ всего лучшаго. Поклонись товарищамъ. Пиши мнѣ обо всѣхъ нашихъ. Александръ Останкинъ.

Отъ того же къ тому же.

Ты напрасно предполагаешь, что я могу здѣсь облѣниться; занятія сдѣлались для меня потребностью, и наслажденіемъ. Право, я занимаюсь тутъ не менѣе чѣмъ въ Москвѣ, хотя въ настоящее время я гуляю каждый день по нѣскольку часовъ. Еслибы ты зналъ, какъ хорошо въ деревнѣ весною! Воздухъ такой, о какомъ ты, постоянный городской житель, и понятія не имѣешь; вездѣ бѣгутъ мутные, но быстрые ручейки, и этотъ неумолкаемый шумъ воды дѣйствуетъ на меня обаятельно. Къ вечеру каждый день бываетъ морозъ, и рано утромъ все сухо и гладко; можно даже ходить цѣликомъ по глубокому снѣгу, покрытому тонкою корою: это называется «настомъ»; а къ полудню тепло, такъ и паритъ; солнце такъ и блещетъ въ быстро-бѣгущихъ ручьяхъ и стоячихъ дужахъ. Холмы обважаются, рѣки еще не тронулись, но сверху льда снѣгъ растаялъ, и вода бѣжитъ.

Впрочемъ, кажется, только я одинъ и радуюсь таянью снѣга и разливу рѣкъ. Софья Михайловна и Ольга Петровна очень боятся за Леонида Павловича, который теперь въ отсутствіи. Онъ поѣхалъ по дѣламъ жены въ какой-то маленькій городокъ, далеко отсюда, гдѣ прежде жили Будаковы; его ожидали къ Святой, но вотъ ужь и Святая подошла, а Бухарова все еще нѣтъ. Мнѣ жаль этихъ бѣдныхъ дамъ; имъ праздникъ не въ праздникъ; впрочемъ мы все-таки встрѣтили первый день Пасхи какъ должно, то-есть съ превеликимъ торжествомъ и христосованіемъ со всею дворнею. Какъ я ожидалъ, такъ и случилось; у меня оказалось очень много больныхъ; это всегда такъ бываетъ при розговинахъ. Я на первые дни Пасха тоже загулялъ, только разумѣется иначе: я почти не выходилъ со двора и кромѣ практики ничѣмъ не занимался. Могу себѣ представить, какую нотацію ты готовишься мнѣ прочесть. Я сейчасъ задумался, отчего это ты такой неискренній, право; не то, чтобы ты былъ неоткровененъ, а именно въ тебѣ искренности нѣтъ. Ужъ конечно ты не такой сухой и черствый Нѣмецъ, какимъ любишь прикидываться. У тебя сдержанность вошла въ привычку, такіе, какъ и у нашей Софьи Михайловны, которая всѣми силами старается показать, что она очень спокойна, тогда какъ она даже и въ лицѣ перемѣнилась за эти дни отъ боязни за сына. Ольга Петровна, та, по крайней мѣрѣ разъ десять на день, принимается плакать, а потомъ бранитъ мужа, и чуть ли не говоритъ, что онъ для того только и не ѣдетъ, чтобы помучить ее. Она точно въ воду опущенная и увѣряетъ, что у нея какое-то предчувствіе, что съ ея муіежъ случилось страшное несчастіе; я замѣтилъ ей, что это просто вліяніе погоды; такъ, повѣришь ли? она даже разсердилась. Что тутъ прикажешь дѣлать?

Лѣтомъ тутъ, должно-быть будетъ превосходно; огромный садъ, кромѣ того паркъ, а кругомъ лѣса. Прощай Александръ Останкинъ.

II.

Леонидъ Павловичъ подъѣзжалъ къ городу, гдѣ онъ провелъ цѣлое роковое лѣто, восьмнадцать лѣтъ тому назадъ. Съ тѣхъ поръ онъ еще ни разу не былъ въ этихъ мѣстахъ. Будаковы переѣхали въ Петербургъ, уже тамъ женился онъ на Ольгѣ. О смерти Машеньки онъ узналъ еще прежде. Проходя по знакомымъ улицамъ, Бухаровъ такъ живо перенесся въ прошедшее, какъ будто ничто не отдѣляло его отъ того времени. Маша точно воскресла передъ нимъ; онъ забылъ о настоящемъ, онъ вычеркнулъ десятки лѣтъ, и какъ будто бы вѣрилъ, что вотъ онъ сейчасъ увидитъ Машу, что это онъ къ ней спѣшитъ, и съ трепетнымъ, чуть не радостнымъ волненіемъ, онъ подходилъ къ дому Валентныхъ. Но подойдя ближе, Леонидъ Павловичъ едва узналъ знакомый садъ: такъ онъ измѣнился, такъ разросся. Сознаніе мигомъ вернулось: у Бухарова выступилъ холодный потъ за лбу, голова закружилась, и онъ едва устоялъ на ногахъ. Оправившись не много, онъ подходитъ къ забору и видитъ, что по едва-высохшимъ песочнымъ дорожкамъ гуляетъ какая-то дѣвушка; вотъ она обернулась и посмотрѣла на него. Бухаровъ едва не вскрикнулъ, едва не бросился къ ней: это была совершенная Маша, только еще болѣе свѣжая и оживленная. Онъ былъ такъ пораженъ этимъ сходствомъ, что нѣсколько времени не могъ выговорить ни слова.

— Позвольте васъ спросить, началъ онъ наконецъ нетвердымъ голосомъ: — чей это домъ?

— Анны Андреевны Веретьевой.

— Нельзя ли мнѣ видѣть Анну Андреевну? Извините пожалуста, что я васъ безпокою.

— Я могу сейчасъ же проводить васъ къ ней.

— Сдѣлайте одолженіе… Анна Андреевна одна?

— Да! ея мужъ на службѣ.

Лидія ввела Бухарова къ Аннѣ Андреевнѣ, а сама ушла, боясь быть лишнею, но успѣла замѣтить, что ея спутникъ былъ страшно взволнованъ. Анна Андреевна сейчасъ же узнала Бухарова.

— Я знавалъ Марью Васильевну Валенину, заговорилъ онъ трепетнымъ голосомъ: — а такъ какъ вы ея родственница и были съ нею дружны, то я осмѣлился обратиться къ вамъ, чтобъ узнать нѣкоторыя подробности о ея смерти и о послѣднихъ годахъ ея жизни.

— Я удивляюсь, что вы не ранѣе пожелали имѣть эти свѣдѣнія, отвѣчала Анна Андреевна, и въ этихъ словахъ слышалось едва сдержанное негодованіе; къ тому же она сама была сильно взволнована, потому что видъ Бухарова пробудилъ въ ней множество тяжелыхъ воспоминаній. — Если хотите, то я могу подѣлиться съ вами всѣмъ что знаю о ней, продолжала она наконецъ: — Машенька умерла довольно спокойно, безъ страданій, отъ истощенія силъ; она не имѣла довольно твердости перенести постигшее ее горе.

Анна Андреевна остановилась. Бухаровъ былъ блѣденъ какъ полотно, и дрожалъ всѣмъ тѣломъ.

— Она оставила послѣ себя дочь, продолжала Анна Андреевна тихо.

Бухаровъ встрепенулся.

— Дочь… дочь… проговорилъ онъ едва дыша. — Эта дѣвушка, которую я видѣлъ?..

— Да, это она!..

— Когда она родилась?.. Когда?..

Анна Андреевна сказала ему время.

Бухаровъ вскрикнулъ и закрылъ лицо своими дрожащими руками. Въ эту минуту, въ комнату вошла Лидія. Анна Андреевна подозвала ее, и указывая на Бухарова, сказала?

— Это твой родственникъ, Лидія; онъ очень взволнованъ, что увидалъ тебя такъ внезапно и сейчасъ только узналъ, кто ты. Подойди къ нему. Успокой его.

Съ этими словами она вышла вонъ и украдкой отерла слезы. Лидія сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ и остановилась въ полномъ замѣшательствѣ. Бухаровъ смотрѣлъ на нее съ минуту, потомъ съ воплемъ бросился къ ней, и крѣпко обнявъ, онъ покрывалъ ее поцѣлуями и слезами.

Бухаровъ остался въ городѣ N гораздо долѣе чѣмъ предполагалъ; онъ перемѣнилъ свою легкую коляску на покойную карету и ждалъ лучшей дороги, чтобы пуститься въ путь вмѣстѣ съ Лидіей. Грустно было молодой дѣвушкѣ разставаться съ людьми, которыхъ она такъ сильно любила, но они сами уговаривали ее оставить ихъ; они сами желали, чтобъ она ѣхала съ отцомъ. Страшно было Бухарову вспоминать о прошедшемъ, но онъ силился утѣшить себя, мечтая о томъ, что Лидія никогда уже не разстанется съ нимъ, что она будетъ жить въ довольствѣ и богатствѣ, охраняемая его нѣжною и заботливою любовью. Ольга Петровна непремѣнно полюбитъ ее: Лидія такая милая, что трудно ея не полюбить. И Софья Михайловна конечно тоже привяжется къ ней; она все жалѣла, что у нея нѣтъ внучатъ: вотъ ей и внучка! И какъ имъ будетъ хорошо всѣмъ вмѣстѣ! Какъ ихъ маленькій кружокъ оживится присутствіемъ этого свѣжаго, веселаго, привлекательнаго существа! А послѣ, за зиму, они поѣдутъ всѣ вмѣстѣ за границу… Бухаровъ былъ совершенно счастливъ этими мечтами и спѣшилъ вернуться домой, чтобы поскорѣе подѣлиться ими съ матерью и женой.

Было уже поздно, когда онъ подъѣзжалъ къ своему помѣстью. Въ домѣ пили чай и вокругъ самовара собрались

Софья Михайловна, Ольга Петровна и Останкинъ; это былъ довольно красивый брюнетъ, съ замѣчательно умными, проницательными и добрыми глазами. Онъ былъ высокаго роста и сложенъ совершеннымъ атлетомъ.

— Что же, вы много сегодня гуляли? спрашивала его Ольга Петровна нѣсколько насмѣшливымъ тономъ; его страсть «шляться по полямъ», какъ она выражалась, казалась ей очень забавною.

— Часовъ пять не болѣе, отвѣчалъ весело Останкинъ.

— Что такъ мало? Право, я совѣтовала бы вамъ брать зонтикъ, а то вы ужасно загорѣли. — Ольга Петровна считала иногда своею обязанностію занимать Останкина.

— Ничего, я загара не боюсь.

— Да, можно загарать, во вѣдь не такъ же. Я увѣренъ, что ни одинъ изъ вашихъ товарищей не узналъ бы васъ теперь.

— Кто-то подъѣхалъ, замѣтила Софья Михайловна, прислушиваясь къ едва-слышному стуку.

Она поспѣшно встала и пошла къ передней.

— Это онъ! это онъ! вскрикнула Ольга Петровна и опрометью бросилась за встрѣчу къ мужу. Останкинъ тоже послѣдовалъ за ними.

На крыльцѣ и на лѣстницѣ суетились люди со свѣчами; наконецъ показался Бухаровъ въ сопровожденіи Лидіи. Обѣ хозяйки устремили на все удивленный, почти испуганный и недоумѣвающій взглядъ.

— Маменька! Ольга! воскликнулъ Бухаровъ, нѣжно обвивая и ту, и другую. Потомъ онъ обратился къ Лидіи, и проговорилъ не безъ нѣкотораго смущенія. — Прошу васъ познакомиться: это Лидія Александровна Валенина. Я послѣ сообщу вамъ, какія причины заставили ее согласиться на мои убѣдительныя просьбы ѣхать сюда къ вамъ. А теперь она обѣщала мнѣ погостить у насъ… Здравствуйте, Останкинъ, ну какъ вы поживаете?

— Отлично, Леонидъ Павлычъ!

Лидія казалась немного смущенною; на нее дѣйствовалъ и переходъ отъ темноты къ свѣту, и новыя лица, и новая жизнь, которая должна была для нея начаться. Пошли пить чай; какъ-то вяло и отрывочно говорили о дорогѣ.

— Вы, кажется, очень устали, обратилась Софья Михайловна къ Ладіи: — если вамъ угодно, то васъ проводятъ сейчасъ въ вашу комнату.

Лидія встала и простилась съ дамами; потомъ она развязно подошла къ Бухарову, но остановилась около него съ недоумѣніемъ взглянула ему въ глаза. Онъ поспѣшно всталъ и черезчуръ учтиво протянулъ ей руку.

— До свиданія, покойной ночи.

Лидія вспыхнула, слегка наклонила въ отвѣтъ голову и вышла изъ комнаты.

Останкинъ тоже вышелъ. Въ передней раскладывали дорожныя вещи; онъ подошелъ къ человѣку, пріѣхавшему съ Бухаровымъ, и наивно спросилъ его:

— Кто эта барышня?..

— Валенина-съ.

— Да какая она имъ родня? И кому, Ольгѣ Петровнѣ или Леониду Павловичу?

— Она никому не родня-съ. — При этомъ лакей многозначительно улыбнулся.

Останкину было очень. досадно за свой вопросъ, и онъ съ неудовольствіемъ прошелъ въ свою комнату. На другое утро онъ собирался встать пораньше чтобъ идти гулять, и теперь желалъ заснуть поскорѣе.

«Все это суета суетъ!» проговорилъ онъ самому себѣ, закутываясь въ одѣяло и гася свѣчку. Но едва онъ успѣлъ заснуть, какъ его разбудили и позвали къ Ольгѣ Петровнѣ, говоря, что она очень дурно себя чувствуетъ. Въ одну минуту онъ одѣлся и отправился. Еще не доходя до этой комнаты, онъ услышалъ громкія, судорожныя рыданія. Ольга Петровна, раздѣтая, лежала въ постелѣ; съ нею былъ сильный истерическій припадокъ. Вскорѣ она почувствовала нѣкоторое облегченіе, потому что Останкинъ далъ ей капель и постарался успокоить ея раздраженные нервы; онъ одинъ, съ помощію горничной, хлопоталъ около больной. Софья Михайловна была тутъ же; но та приняла какой-то строгій и холодный видъ, сидя въ отдаленіи, и ни во что не вмѣшиваясь. Бухаровъ стоялъ, прислонившись спиною къ стѣнѣ, скрестивъ руки на груди и понуривъ голову. Онъ такъ былъ погруженъ въ какія-то тяжелыя думы, что, казалось, ничего не видалъ и не слыхалъ. Онъ собиралъ свои разсѣянныя мысли, припоминалъ свои недавнія мечты и сравнивалъ ихъ съ тѣмъ что нашелъ на самомъ дѣлѣ. Оставшись наединѣ съ женою и матерью, онъ разказалъ имъ все о Лидіи и искалъ возбудить ихъ участіе къ ней. Его встрѣтили недоумѣвающіе и смущенные взгляды.

— Ты хочешь, чтобъ она оставалась здѣсь, проговорила Ольга Петровна неровнымъ голосомъ: — нѣтъ, это невозможно… это невозможно.

— Дѣйствительно, это неудобно, подтвердила Софья Михайловна.

Бухаровъ былъ страшно возмущенъ; никогда еще онъ такъ горячо не защищалъ своихъ правъ, никогда не былъ такъ рѣзокъ и настойчивъ, по мнѣнію жены. Онъ требовалъ прямаго отвѣта, почему Лидіи нельзя оставаться у нихъ? Ольга Петровна отвѣчала на это въ такихъ выраженіяхъ, какъ будто считала Лидію вовсе не его дочерью. Онъ запальчиво сталъ возражать, и даже Софья Михайловна вступилась за него. Тогда Ольга Петровна стада доказывать какой это будетъ дурной примѣръ для всего дома, что онъ привезъ сюда свою дочь, и что ей самой ужасно будетъ вспоминать прошедшее своего мужа, а присутствіе Лидіи, будетъ постоянно вызывать на эти воспоминанія.

— Это ужасно, заключила Ольга Петровна тономъ несчастной жертвы, закрыла лицо руками и зарыдала. Она и сама хорошенько не знала за кого считаетъ Лидію, и чего именно опасается; но во всякомъ случаѣ она ни за что не хотѣла, чтобы Лидія тутъ оставалась, и была готова рвать за себѣ волосы, ломать руки и молить о пощадѣ, чтобы только сдѣлали по ея желанію. Но Леонидъ Павловичъ былъ готовъ на всякія уступки, кромѣ этой. Силою убѣжденій и просьбъ, онъ добился наконецъ отъ жены согласія на то, чтобы Лидія оставалась у нихъ. Но вслѣдъ за этимъ согласіемъ, даннымъ противъ воли, послѣдовала сильнѣйшая истерика, и вотъ тутъ-то и послали за Останкинымъ.

Останкинъ вернулся къ себѣ тогда только, когда больная заснула. Всѣ происшествія этого вечера подѣйствовали за него очень непріятно; онъ и смущался, и недоумѣвалъ и негодовалъ. Его поражала въ поведеніи Бухарова смѣсь наглости (какъ ему казалось) съ робостію и малодушіемъ. Ольгу Петровну ему было жаль, но онъ не могъ сочувствовать ей, потому что считалъ ее слабою, и пустою женщиной. О новопріѣзжей онъ не зналъ, что и подумать. Сначала онъ только замѣтилъ ея умный взглядъ и черты лица выражавшія сильную и твердую волю. Теперь онъ не зналъ, должно ли ему удивляться ея дерзости и безстыдству, или сожалѣть о ея незнаніи самыхъ обыкновенныхъ приличій. Все это тревожило и смущало его; ему было очень непріятно, что идиллія села Косинскаго будетъ нарушена, что пойдутъ ссоры, непріятности, семейныя сцены, и онъ порѣшилъ, что въ такомъ случаѣ уѣдетъ обратно въ Москву. Съ этими не совсѣмъ отрадными мыслями онъ наконецъ заснулъ, а на другое утро рано ушелъ въ садъ. Онъ не былъ расположенъ идти куда-нибудь далеко; ему хотѣлось только быть въ движеніи, и онъ принялся ходить по длинной аллеѣ; деревья не покрывались еще листомъ, но въ этой аллеѣ акація была такъ густа, что скрывала Останкина, хотя самъ онъ могъ видѣть что происходило въ ближайшей куртинѣ. По ней шелъ Бухаровъ съ Лидіей; онъ казался очень взволнованъ и говорилъ тревожнымъ голосомъ, едва одерживая слезы.

— Я не знаю что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать!..

— Мнѣ надо уѣхать, и я хочу ѣхать сейчасъ, проговорила Лидія очень рѣшительно.

— Нѣтъ, нѣтъ, умоляю тебя, не дѣлай этого; останься тутъ, погоди хоть немного.

Останкинъ услышалъ эти фразы прежде нежели замѣтилъ говорившихъ. Онъ почти бѣгомъ бросился въ другую аллею и потерялъ ихъ изъ виду.

— Зачѣмъ же вы хотите, чтобъ я осталась? настаивала Лидія — Развѣ, при такомъ положеніи дѣлъ мое присутствіе можетъ быть вамъ пріятно?

— Но неужели она не образумится? Возможное ли дѣло ревновать такимъ образомъ?.. Она говоритъ, что если у насъ съ нею будутъ дѣти, то я буду къ нимъ несправедливъ, стану ихъ притѣснять, и что ее разлюблю, а стану любить одну только тебя, и что ты сдѣлаешься хозяйкою во всемъ домѣ, а ее никто не захочетъ и знать…

Бухаровъ не смѣлъ передать Лидіи и десятой доли всего что слышалъ отъ жены.

— Вотъ видите, папа, она никогда не захочетъ переубѣдиться, и тѣмъ болѣе мнѣ нужно уѣхать. Пожалуй могутъ подумать (Лидія вспыхнула и гордо подняла голову), что я отъ того только и согласилась ѣхать съ вами, что вы очень богаты, и что я разчитывала на это… Нѣтъ, мнѣ непремѣнно нужно ѣхать и какъ можно скорѣе…

— Лидія, душенька, неужели ты оставишь меня? сказалъ Бухаровъ грустнымъ, безнадежнымъ голосомъ.

Лидія усадила его на скамейку и, стоя передъ нимъ, положила обѣ руки ему за плечи и ласково сказала:

— Да вѣдь надо же быть разсудительными. Что жь это будетъ, если я тутъ останусь?

— Но ты не повѣришь, какъ мнѣ было бы тяжело разстаться съ тобою, отвѣчалъ Бухаровъ, едва одерживая слезы, навернувшіяся ему за глаза. — Ты мнѣ такъ дорога, и по твоей матери, и какъ милое, доброе существо. Вѣдь я надѣялся, что ты навсегда останешься со мною… И право, тебѣ было бы здѣсь очень хорошо; я такъ бы сталъ заботиться о тебѣ.

— Но послушайте, папа, начала Лидія, голосомъ, еще болѣе ласковымъ и задушевнымъ: — я знаю и вѣрю, что вы меня любите и готовы все для меня сдѣлать, поэтому-то вы и должны желать, чтобы мнѣ было лучше; а повѣрьте, мнѣ всегда будетъ очень хорошо въ томъ маленькомъ домикѣ, гдѣ я выросла и гдѣ всѣ меня такъ любятъ, а главное, такъ хорошо знаютъ…

— Такъ это невозможно, никакъ невозможно, чтобы ты нашла это счастіе здѣсь у меня?..

— Нельзя надѣяться, чтобъ Ольга Петровна перемѣнилась… Надо на что-нибудь рѣшиться… — Лидія заглянула ему въ глаза.

— Это ужасно, это ужасно, проговорилъ онъ, продолжая свою мысль. Я долженъ отказаться отъ самой задушевной мечты своей изъ-за каприза жены, изъ-за ея дикихъ и нелѣпыхъ фантазій.

Лидія вздохнула.

— Такъ когда же я ѣду? спросила она.

— Лидія, милая, упрашивалъ Бухаровъ, уже не удерживая своихъ слезъ. — Останься еще хоть за недѣлю, хоть за нѣсколько дней; сдѣлай это для меня. Я все еще надѣюсь, что она образумится; вѣдь есть же у нея разсудокъ. Меня всего болѣе удивляетъ то, что маменька, сама маменька, противъ меня… А все же мнѣ кажется, что онѣ перемѣнятся.

Лидія нисколько не раздѣляла этой надежды, но кончила тѣмъ, что уступила отцу и обѣщала остаться еще за недѣлю. Она любила Леонида Павловича, хотя и съ полнымъ сознаніемъ всѣхъ его слабостей и недостатковъ; въ немъ дѣйствительно было много привлекательнаго и самая его слабость, не могшая внушить уваженіе, возбуждала иногда теплое сочувствіе. Утренній чай всѣ пили по своимъ комнатамъ, и общество собралось только обѣду.

"А какая молоденькая! Ей не болѣе восьмнадцати лѣтъ, " подумалъ Останкинъ, садясь за столъ.

У Ольги Петровны глаза до сихъ поръ были еще распухшими; она казалась до крайности недовольна, раздражена и капризна. Это доходило до того, что она сѣла почти бокомъ на свой стулъ, чтобы только не видѣть Лидію, и не только не заговаривала ни съ кѣмъ, но даже не отвѣчала за вопросы. Софья Михайловна разливала супъ, и казалась совершенно невозмутимою. Бухаровъ не зналъ что ему дѣлать, и сталъ разказывать женѣ и матери о своей поѣздкѣ; онъ поминутно взглядывалъ на Лидію, но не могъ рѣшиться заговорить съ нею. Молодая дѣвушка была блѣдна, губы ея дрожали, глаза были полны невольныхъ слезъ, но голову она держала гордо, и во воемъ ея существѣ была замѣтна твердо-принятая рѣшимость. Останкинъ посмотрѣлъ на все и убѣдился, что въ ней не было и тѣни наглости и дерзости; она была оскорблена и глубоко чувствовала это оскорбленіе.

«Кто знаетъ, подумалъ Останкинъ, какимъ путемъ она дошла до своего настоящаго положенія? Быть-можетъ, онъ обманулъ ее… быть-можетъ онъ противъ ея воли привезъ ее сюда… а теперь не смѣетъ съ нею и заговорить, и только украдкою посматриваетъ за нее, и позволяетъ ее оскорблять… Какой подлецъ!» порѣшилъ онъ внезапно, и сдвинувъ брови, сдѣлалъ такое рѣзкое и нетерпѣливое движеніе всѣмъ корпусомъ, что стулъ его громко заскрипѣлъ по паркету. Ему хотѣлось заговорить съ Ладіею, чтобы вывесть ее изъ непріятнаго осаднаго положенія; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ боялся, не приметъ ли она это за недостатокъ уваженія и излишней вольности съ его стороны. Наконецъ онъ рѣшился обратиться къ ней съ самымъ почтительнымъ, хотя и простымъ тономъ, и спросилъ, есть ли большая разница между растительностью здѣсь и тамъ поюжнѣе, гдѣ жила Лидія Александровна; съ этого начался разговоръ, и въ продолженіи всего обѣда Останкинъ, не умолкая, проговорилъ съ нею о климатѣ.

Послѣ стола Лидія поклонилась Ольгѣ Петровнѣ, но та отвернулась отъ нея и вышла вонъ. Этого Бухаровъ не выдержалъ; терпѣніе его истощилось; сначала онъ поблѣднѣлъ, потомъ щеки его зардѣлись, глаза заблестѣли, онъ схватилъ Лидію за руку, и противъ ея воли, повелъ ее въ гостиную, куда ушла его жена.

— Ольга Петровна! проговорилъ онъ отрывистымъ и рѣзкимъ голосомъ: — Лидія вамъ кланяется, отвѣчайте на ея поклонъ.

Ольга Петровва вскрикнула, упада въ кресло и закрыла лицо руками. Сквозь ея рыданія только и можно было разслышать: — Уйдите, уйдите отсюда! Я васъ не могу видѣть.

Лидія вырвала руку изъ руки отца и убѣжала въ свою комнату. Ольгу Петровну перенесли въ спальню, почти безъ чувствъ. Наконецъ она мало-по-малу успокоилась, и тихо лежала съ закрытыми глазами. Изъ комнаты всѣ вышли; остался одинъ Леонидъ Павловичъ; онъ сидѣлъ у ея постели, опершись головою за руки. Она приподнялась, нагнулась къ нему и прошептала тихимъ, умоляющимъ голосомъ:

— Леонидъ, прости меня, умоляю тебя, прости меня, не сердись…

И прежде чѣмъ онъ успѣлъ отвѣчать, она соскочила на земь, бросилась передъ нимъ на колѣни, и судорожно цѣлуя и сжимая его руки, только и повторяла: — Прости меня, прости меня.

— Да вставь, ради Бога! Что ты дѣлаешь?

— Нѣтъ, нѣтъ… прости меня… я знаю, что я виновата… но что же дѣлать? я не могу, рѣшительно не могу перемѣнить себя… я умру, если буду все думать, что ты любишь эту дѣвушку… Разувѣрь меня, успокой меня, а то это просто адъ, это такія мученія, которыя ни съ чѣмъ не сравнятся. Сжалься надо мною, Леонидъ, сжалься надо мною…

— Да ты пойми, что ты оскорбляешь и унижаешь меня…

— Да что жь мнѣ дѣлать, что жь мнѣ дѣлать?.. говорила она, съ отчаяніемъ ломая себѣ руки. — Мнѣ нужно только знать, что ты меня одну любишь, а больше никого, никого… Еслибы ты отдалъ этой дѣвушкѣ все что мы имѣемъ, и мы остались бы нищими, я все-таки была бы совершенно счастлива, еслибы знала, что ты любишь меня; а эти сомнѣнія хуже всего на свѣтѣ… Послушай, Леонидъ, продолжала она страстнымъ шепотомъ: — обѣщай мнѣ, что никогда ея не увидишь… Уѣдемъ отсюда, ради Бога, уѣдемъ; я тогда буду такъ счастлива…

— Да куда жъ мы поѣдемъ? спросилъ Бухаровъ, совершенно обезсилѣвшій отъ этой сцены. — Я затѣмъ и оставилъ Петербургъ, чтобы не было никакой причины ревновать меня, а теперь куда еще ѣхать?

— За границу!.. Вѣдь все равно, если мы уѣдемъ раньше, а это меня спасетъ, просто спасетъ… Леонидъ, ангелъ мой, милый, уѣдемъ, ради Бога, уѣдемъ!..

— Ну хорошо, уѣдемъ, отвѣчалъ онъ слабымъ голосомъ. Ольга Петровна даже вскрикнула отъ радости, и бросилась къ мужу на шею. Она нервически улыбалась и смѣялась, жалась къ мужу, и порывисто ласкала его.

Призванная за совѣть, Софья Михайловна согласилась на скорый отъѣздъ, потому что не любила семейныхъ сценъ; было рѣшено, что выѣдутъ черезъ день, какъ только успѣютъ уложиться. Потомъ, съ общаго согласія, порѣшили предложить Лидіи остаться здѣсь въ деревнѣ, а если она непремѣнно захочетъ вернуться къ своимъ, то дать ей всевозможныя средства, чтобъ она могла дѣйствовать какъ пожелаетъ. Леонидъ Павловичъ замѣтилъ наконецъ, что надо предупредить Останкина и спросить его, готовъ ли онъ за такой скорый отъѣздъ; но вмѣсто того чтобъ идти къ лѣкарю, онъ улучилъ свободную минуту и прошелъ въ комнату Лидіи. Тамъ было темно; Бухаровъ позвалъ дочь по имени, но не получилъ никакого отвѣта; онъ позвалъ ее еще разъ, и сталъ искать спички, чтобы зажечь свѣчу.

— Меня кто-то зоветъ? спросила Лидія слабымъ голосомъ. Засвѣтивъ свѣчу, Бухаровъ увидѣлъ, что она лежитъ одѣтая въ постелѣ, и что у нея сильный жаръ.

— Лидія, что съ тобою? спросилъ онъ съ испугомъ.

— Ничего, только голова болитъ, отвѣчала она порывистымъ, неровнымъ голосомъ.

— Что жь ты никого не позвала? Что жь ты никому не сказала?

— Да мнѣ хотѣлось быть одной; мнѣ такъ лучше.

Бухаровъ быстро вышелъ, и черезъ минуту вернулся съ Останкинымъ.

— Ну что съ нею? спросилъ озабоченный отецъ.

Останкинъ долго думалъ, и наконецъ отвѣчалъ:

— Если не ошибаюсь, у нея начинается горячка.

Къ вечеру у больной оказался бредъ, и она безпрестанно называла имена Анны Андреевны и Ивана Ивановича.

"Это, должно быть, имена родныхъ, которыхъ она оставила, " думалъ Останкинъ, и въ немъ возрастало негодованіе и даже презрѣніе къ Леониду Павловичу; онъ чувствовалъ, что съ неудовольствіемъ будетъ встрѣчаться съ нимъ. Поздно вечеромъ, въ тотъ же самый день, Бухаровъ вызвалъ къ себѣ молодаго врача и сказалъ ему, что желаетъ съ нимъ поговорить.

— Вотъ видите ли въ чемъ дѣло, началъ онъ, запинаясь: — мы завтра же выѣзжаемъ въ Петербургъ съ тѣмъ чтобы ѣхать за границу, какъ только паспорты наши будутъ готовы; я пришелъ спросить васъ, желаете ли вы ѣхать съ вами теперь или нѣтъ?

Останкинъ съ отвращеніемъ отвернулся отъ него, и отвѣчалъ отрывисто:

— Я не могу бросить больную; ея болѣзнь совсѣмъ не шуточная.

Бухаровъ точно ожилъ.

— Такъ вы останетесь съ нею? проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ: — благодарю васъ, благодарю тысячу разъ; вы меня этимъ такъ успокоили, такъ обрадовали…

Онъ съ чувствомъ пожалъ его руку, и не могъ ничего прибавить, потому что слезы душили его. Останкинъ былъ готовъ примириться съ нимъ.

— Вотъ еще одна просьба: если Лидія… Лидія Александровна пожелаетъ чего-нибудь, или что-нибудь ей будетъ нужно, то сдѣлайте милость прикажите исполнять всѣ ея желанія. Теперь она больна, и я не могу вручить ей самой эти деньги, назначенныя для ея издержекъ, а потому я рѣшился просить васъ взять на себя распоряженіе этими деньгами. Тутъ тысяча рублей серебромъ; если будетъ мало, то вы спросите у моего управляющаго; я уже велѣлъ ему безпрекословно исполнять всѣ ваши приказанія, какъ мои собственныя. И еще просьба, продолжалъ растроганный Бухаровъ: — пока больная не поправится, сдѣлайте малость, пишите ко мнѣ о ней почаще; вы меня этимъ крайне обяжете.

Останкинъ обѣщался писать и ушелъ отъ Бухарова, въ половину примиренный съ нимъ, во болѣе прежняго изумленный его слабостью и малодушіемъ. На другой день всѣ были въ хлопотахъ, собирались въ дорогу, укладывала экипажи. Передъ отъѣздомъ Бухаровы всѣ пришли проститься съ Лидіею; дамы сказали ей по нѣскольку ласковыхъ словъ, а Леонидъ Павловичъ только протянулъ ей руку, но былъ не въ силахъ сказать что-нибудь. Потомъ всѣ вышли, и Останкинъ тоже пошелъ распорядиться насчетъ кушанья больной. Вернувшись, онъ встрѣтилъ Бухарова, выходившаго изъ комнаты Лидіи, куда онъ вошелъ на минуту, чтобъ еще разъ на свободѣ проститься съ нею. Онъ молча прошелъ мимо доктора, но не могъ скрыть отъ него свое волненіе. Останкинъ замѣтилъ, что Лидія плачетъ, и что отъ этого раздраженія жаръ прибавился и ей стало хуже. Въ душѣ молодаго человѣка шевелилось какое-то недоброе чувство противъ Бухарова и онъ все свое негодованіе обратилъ на то, что Леонидъ Павловичъ своею неосторожностью вредитъ его больной. Но вскорѣ онъ былъ отвлеченъ отъ этихъ мыслей стукомъ удалявшихся экипажей. Всѣ уѣхали. Домъ опустѣлъ. Прислуга разошлась, но въ лакейской и дѣвичьей сдѣлалось сейчасъ же шумнѣй и свободнѣй; даже по саду стали раздаваться звонкія пѣсни дворовыхъ дѣвушекъ и басистые голоса кучеровъ и лакеевъ.

III.
Письмо Останкина къ Кеймхену.

Ну, другъ Кеймхенъ, удивишься ты, получивъ это письмо и конечно не догадаешься заранѣе что оно можетъ содержать. Я уже давно, не писалъ къ тебѣ, за то теперь постараюсь передать вкратцѣ все что случилось. Вотъ видишь ли въ чемъ дѣло: Бухаровы уѣхали за границу одни, а я добровольно согласился остаться въ ихъ деревнѣ еще на неопредѣленное время. Что ты на это скажешь? Теперь я объясню тебѣ причины, и нарочно сдѣлаюсь на время циникомъ и буду говорить довольно грубо, чтобы не оставить тебѣ противъ меня никакихъ аргументовъ, которые съ виду могутъ показаться неопровержимыми. Я остался въ деревнѣ затѣмъ чтобы лѣчить любовницу Бухарова, которую самъ онъ бросилъ; сначала онъ разссорился изъ-за нея съ женою, потомъ воспослѣдовало примиреніе и внезапный отъѣздъ за границу, а больную, почти что умирающую женщину бросили тутъ, и думаютъ, что все сдѣлали, когда оставили за ея издержки много денегъ. Вотъ я и остался тутъ и лѣчу ее; вѣдь не могъ же я ее броситъ, и никакой порядочный человѣкъ этого не сдѣлалъ бы, какъ бы ни была привлекательна поѣздка за границу. Впрочемъ, и сама поѣздка эта потеряла отчасти свою цѣну для меня; быть заграницей я конечно все-таки желалъ бы, но оставаться постоянно съ Бухаровыми хотя и не тяжело, однако и не совсѣмъ пріятно; я не сочувствую имъ. Леонидъ Павловичъ былъ бы хорошій человѣкъ, еслибы не былъ такою дрянью, а у Ольги Петровны проявляется энергія только въ капризахъ да въ безумныхъ требованіяхъ. Софья Михайловна имѣетъ дѣйствительно сильный характеръ, но она только любитъ себя, да сына, и ничему на свѣтѣ не можетъ, или, лучше сказать, не хочетъ сочувствовать. Она забавляется представляя изъ себя какую-то окаменѣлость; впрочемъ, я не доволенъ, что высказалъ о нихъ все это; мнѣ приходитъ мысль, что можетъ-быть я не совсѣмъ справедливъ и говорю подъ непріятнымъ впечатлѣніемъ послѣднихъ событій.

Мою паціентку я пока вовсе не знаю, да и смотрю на нее въ настоящее время болѣе какъ на воплощеніе нервной горячки, съ которою должны состязаться мои медицинскія познанія, нежели какъ на человѣка. Недавно я сидѣлъ надъ нею, слѣдя за ходомъ болѣзни, и мнѣ пришла въ голову пренелѣпая мысль, въ которой я и сознаюсь передъ тобою однимъ. Вдругъ я пожелалъ, чтобы больная. моя не была такая хорошенькая, а была бы какая-нибудь старая, дурная, такъ чтобы невозможно было заподозрить, что мое участіе къ нрй внушается чѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ ея болѣзни. Неправда ли, предикая мысль? Да и что тутъ дурнаго, — поддаваться обаянію красоты? И къ тому же, при лѣченіи такъ сильно увлекаешься всегда наукою, что и чувство человѣчности, а не только обаяніе красоты, отодвигается на задній планъ. Пусть себѣ она будетъ хорошенькая, тѣмъ лучше для нея. Мнѣ кажется, что у меня мысли не много смутны; это можетъ-быть и оттого, что я двѣ ночи не спалъ и давно не выходилъ за воздухъ; все боюсь оставить болѣвую; она очень плоха. Все-таки не понимаю отчего я желалъ имѣть этотъ охранительный листъ ея безобразія? Что за глупое желаніе! — въ немъ промелькиваетъ одна отвратительная черта, — желаніе всюду соваться съ своею добродѣтелью и успокоивать самого себя, что вотъ молъ я какой добренькій]и умненькій. Правду говаривалъ нашъ старый сторожъ въ клиникахъ: «Думаешь, думаешь, да что-нибудь и придумаешь». Иногда даже и порядочную глупость. Не понимаю, отчего это моя больная такъ не любитъ чтобы за нею ухаживали и о ней заботились; она очень часто повторяетъ и мнѣ и своимъ сидѣлкамъ, что мы вѣрно устали и чтобы шли отдыхать. Или она очень недовѣрчива и думаетъ, что эти заботы намъ въ тягость, или въ самомъ дѣлѣ такъ дика, что одной ей лучше? Впрочемъ она старается всегда сама и подушки свои поправить, и достать стаканъ съ питьемъ, и лѣкарство принять. Ей бы хотѣлось вѣчно обходиться безъ посторонней помощи, на сколько это возможно. Кажется, что эта главная черта ея характера, и если такъ, то характеръ ея много обѣщаетъ. Но въ такомъ случаѣ ея чувство къ Бухарову кажется мнѣ непостижимымъ; вотъ и правду говорятъ, что сердцѣ человѣческое потемки. Чего добраго? Зайдешь, да и ногу сломаешь… Нѣтъ, ужь лучше Богъ съ нимъ!

Недавно, сидя у постели больной, я вообразилъ себѣ, что я въ клиникѣ, наблюдаю, за порученнымъ мнѣ субъектомъ, и что стоитъ только пройдти залы двѣ и я буду жъ дежурной, гдѣ встрѣчу и тебя, и многихъ другихъ товарищей. А хотѣлось бы мнѣ за васъ посмотрѣть, славные вы люди. Прощай до будущаго письма. Александръ Останкинъ.

IV.

Лидія была очень больна. Въ той комнатѣ, гдѣ она лежала, окна были завѣшаны, такъ что туда и не заглядывало теплое, весеннее солнце, не проникалъ живительный, свѣжій вѣтерокъ. Двери въ сосѣднія комнаты были постоянно затворены; за полу постланы были ковры; около больной ходили тихо, разговаривали шепотомъ. Останкинъ почти неотлучно находился при ней и съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за ходомъ болѣзни. Лидія очень терпѣливо переносила болѣзнь и, несмотря на сильное потрясеніе нервовъ, была довольно спокойна и нераздражителѣна. Время тянулось для нея безконечно долго, во она не жаловалась, и только изрѣдка спрашивала своего доктора когда онъ встанетъ, и скоро ли ей можно будетъ ѣхать въ дальнюю дорогу. Останкинъ не имѣлъ духу отвѣчать неутѣшительно, замѣчая, что больная сильно желала скорѣе уѣхать отсюда, и потому онъ каждый разъ назначалъ самый короткій срокъ для ея полнаго выздоровленія; она недовѣрчиво посматривала за него, и догадываясь что онъ говоритъ неправду, тоскливо отворачивалась; но какая-то болѣзненная и ребяческая настойчивость заставляла ее снова дѣлать тотъ же самый вопросъ. Останкинъ заботился, чтобы его больная не скучала, а потому читалъ ей вслухъ или же разказывалъ что-нибудь; онъ выбиралъ чтеніе самое легкое, безцвѣтное, которое не могло бы произвести никакого впечатлѣнія и не подѣйствовало бы за нервы, и безъ того уже возбужденные. Но и при болѣзненномъ ея состояніи, подобное чтеніе все же не удовлетворяло Лидіи; она была благодарна Останкину за его доброе желаніе, во все скучала, и положеніе ея не могло не казаться ей тяжелымъ. Она по цѣлымъ часамъ молча лежала съ закрытыми глазами и въ это время Останкинъ смотрѣлъ на все, изучалъ ея лицо, умное и выразительное даже съ закрытыми глазами, и образъ ея такъ живо врѣзался въ его память, что въ своемъ воображеніи онъ могъ воспроизводить его во всякое время. Она возбуждала его участіе тѣмъ болѣе что онъ смотрѣлъ за нее какъ на свѣжій, великолѣпный цвѣтокъ, сорванный и брошенный въ пыль; и смотрѣлъ не такъ, какъ посмотрѣлъ бы всякій, но какъ любитель, какъ ботаникъ… Въ его глазахъ обстоятельства сложились такимъ образомъ, что бросали на Лидію самую темную тѣнь; онъ недоумѣвалъ, но все-таки, не зная исторіи Лидіи, вѣрилъ въ ея кажущееся паденіе; и это паденіе, какъ и все недостойное, должно было горько отозваться въ его впечатлительной и мягкой душѣ. То онъ собирался систематически и постепенно уничтожать въ Лидіи ея мнимое чувство къ Бухарову, давая ей вѣрнѣе понять и оцѣнить какъ самое себя, такъ и предметъ ея любви; но вслѣдъ за тѣмъ, ему казалось, что такое намѣреніе дерзко, что онъ не имѣетъ никакого права навязываться чуть ли не въ воспитатели. Да и полно скажетъ ли онъ Лидіи что-нибудь новое? Она умна и проницательна, она видитъ, можетъ-быть, и лучше и дальше его; во въ такомъ случаѣ чему же приписать ея чувство? — въ такомъ случаѣ это непонятная и неизлѣчимая слабость… И чѣмъ тутъ можно помочь?.. А между тѣмъ послѣ перелома болѣзни, Лидіи становилось замѣтно лучше. Наконецъ. ей позволено было встать съ постели и выходить изъ своей комнаты. Съ каждымъ днемъ она становилась сильнѣй и бодрѣй, и постепенный переходъ къ совершенному здоровью сильно занималъ и радовалъ ее: она находила большое удовольствіе прохаживаться по комнатамъ, читать понемногу, смотрѣть въ садъ и думать что вотъ пройдетъ еще дней шесть или семь, и она станетъ выходить на. воздухъ, станетъ гулять, будетъ здорова… Съ трудомъ придвинувъ къ окну стулъ, она сѣла и продолжала смотрѣть въ садъ.,

— Я, право, никакъ не думала, Александръ Борисовичъ, чтобы меня стало все такъ сильно занимать, обратилась она къ врачу: — меня радуетъ каждая мелочь, каждое новое право, которое мнѣ дается моимъ выздоровленіемъ; точно я дѣйствительно начинаю снова жить, и узнаю все знакомое и родное…

— Вотъ если бы вы не были такъ больны, то и не испытали бы этого чувства…

— Не испытала бы въ такихъ размѣрахъ и такой послѣдовательности; но я и здоровая всегда находила въ жизни полное наслажденіе. Инымъ это казалось даже страннымъ. Вотъ моя бывшая воспитательница, Анна Андреевна, женщина очень здравомыслящая, находила это свойство признакомъ нѣкотораго легкомыслія и непостоянства. А между тѣмъ она сама имѣетъ такой положительный умъ и такую твердую волю, что ни отъ какого горя не падаетъ духомъ. Она можетъ всѣмъ довольствоваться, но это еще далеко отъ наслажденія всѣмъ, а наслажденіе-то она и смѣшиваетъ иногда съ легкомысліемъ. Еслибы она была менѣе наблюдательна, то пожалуй и не замѣтила бы во мнѣ этого свойства, но она проницательна и умна. Она удивлялась, какъ это я могу восхищаться лѣтомъ, хорошею теплою погодой и цвѣтами, а потомъ радоваться и осени, и дождямъ, находить удовольствіе и въ зимѣ, и въ морозахъ, и приходить въ полный восторгъ, когда снѣгъ стаетъ и начнется весна… Еще съ нами жала одна добрая и милая старушка, моя названная бабушка, такъ та всегда защищала меня. точно кто меня обижалъ, и говорила, что я нахожу во всемъ удовольствіе отъ того только, что я еще маленькій ребеночекъ и ничего не смыслю, но что съ годами это непремѣнно пройдетъ.

Останкинъ слушалъ ее съ видимымъ удовольствіемъ и улыбался.

— Ну, а что же говорили объ этомъ остальные; спросилъ онъ, желая заставить ее снова заговорить.

— Мужъ Анны Андреевны находилъ это нормальнымъ и говорилъ, что это избытокъ жизненныхъ силъ. А Иванъ Ивановичъ — это безконечно добрый и мягкій человѣкъ, способный живо сочувствовать всякому чувству… да нѣтъ, его описывать нельзя, его надо знать…

— Такъ что же онъ говорилъ о васъ? спросилъ Останкинъ, наводя ее на вить разговора.

— Да, я и забыла… Ну онъ по обыкновенію, находилъ превосходнымъ все что бы я ни дѣлала, ни говорила.

— Но все же, Лидія Александровна, мнѣ кажется, вы бы не были рады, еслибы теперь выпалъ снѣгъ? спросилъ онъ для того только чтобы сказать что-нибудь.

Лидія засмѣялась.

— Дѣйствительно мнѣ кажется, что такая неестественность не могла бы доставить мнѣ удовольствія; но когда пройдетъ лѣто, я съ радостію встрѣчу и зиму. Я очень люблю смотрѣть, какъ падаетъ снѣгъ, и, знаете ли, что я дѣлала когда была маленькая? я ложилась за окно, запрокидывала голову и смотрѣла за падающій снѣгъ снизу: когда вы смотрите просто, то видите, какъ падаютъ и стелются на землю бѣлые, снѣжные хлопья, но когда вы смотрите снизу, то за ярко-бѣломъ фонѣ неба снѣжинки кажутся совершенно темными: онѣ сыплются, сыплются безъ конца, кружатся, путаются; слѣдить за ними невозможно; это вѣчное, вѣчное движеніе… Кончалось всегда тѣмъ, что у меня начинала голова кружиться, и тогда я вставала съ окна.

Лидія остановилась и задумалась; казалось, она совершенно перенеслась въ свое дѣтство, и на время забыла о настоящемъ.

Вскорѣ Лидіи можно было выдти погулять немного. Она надѣла бурнусъ, покрыла голову фуляровымъ платкомъ и съ радостнымъ волненіемъ вышла на балконъ. Останкинъ взялъ ее подъ руку и повелъ по садовымъ аллеямъ. Она была очень оживлена; глаза ея точно улыбались отъ удовольствія, а щеки были покрыты легкимъ румянцемъ; она съ наслажденіемъ дышала теплымъ, пріятнымъ воздухомъ и безпрестанно ускоряла шагъ, такъ что Останкинъ долженъ былъ постоянно удерживать ее, боясь, чтобъ она не утомилась. Вернувшись домой, онъ посовѣтывалъ ей лечь отдохнуть а самъ пошелъ въ лѣсъ. Ему хотѣлось побыть на свободѣ, чтобы поговорить съ собою наединѣ, чтобы провѣрить себя. Вотъ какъ только онъ придетъ въ лѣсъ, думалось ему, такъ онъ и встрѣтится самъ съ собою. Забравшись въ чащу, Останкинъ сѣлъ подъ дерево и задумался; теперь онъ былъ самъ съ собою, и мысленно какъ будто спрашивалъ себя: "ну, другъ Останкинъ, что скажешь?.. И другъ Останкинъ, двойникъ, отвѣчалъ очень многозначительно: «Гм!» Тѣмъ разговоръ и покончился. Молодой человѣкъ заключилъ, что голова его пуста, и что въ настоящее время онъ неспособенъ ни о чемъ серіозно думать. Кругомъ толпились стройные стволы молодыхъ березокъ. Ихъ нѣжнозеленая, густая листва не пропускала лучей палящаго, лѣтняго солнца, и все въ этомъ убѣжищѣ дышало свѣжестью и прохладою. Вотъ слышенъ легкій шорохъ: вспорхнула какая-то птичка. Комаръ затянулъ свою тоненькую пѣсню; по бѣлому стволу высокой березы хлопотливо бѣгали муравьи, то поднимаясь, то снова спускаясь къ землѣ. Вотъ легкій вѣтерокъ зашелестилъ листьями, и мгновенно затихъ. Но вотъ тамъ, дальше, въ самой густотѣ, за кустомъ дикаго шиповника, мелькнула Лидія; да, она и тутъ; вотъ она спряталась за березку, вотъ выглядываетъ ея выразительное, оживленное личико. И эти неопредѣленные, неясные звуки, развѣ это не ея шепотъ? Не подъ ея ли ногою скрипнули сухіе сучья? Останкинъ встрепенулся: онъ силился овладѣть своимъ разсудкомъ, очнуться, опомниться… "Да вѣдь это почти бредъ, " повторялъ онъ настойчиво самому себѣ. А между тѣмъ его воображеніе было такъ полно мыслями о Лидіи, что все говорило ему о ней, все соединялось съ нею какою-то таинственною связью. Онъ чувствовалъ, что ему невозможно оторваться отъ мысли о ней. И эта невозможность, какъ признакъ слабости и безсилія, смущала его и приводила въ негодованіе. Что это за призракъ, что это за привидѣніе, отъ котораго ничѣмъ нельзя отбиться!.. Черезъ минуту онъ всталъ, и отправился дальше; онъ даже началъ насвистывать какую-то польку и шелъ съ видомъ торжествующаго побѣдителя; въ немъ еще не было сознанія, что онъ бѣжалъ и что своимъ кажущимся равнодушіемъ онъ только интересничалъ самъ передъ собою. Останкинъ углублялся въ лѣсъ все дальше и дальше; тутъ росли высокія, но рѣдкія деревья, и ихъ вершины не заслоняли свѣтлаго, прозрачнаго неба; пѣніе птицъ было слышно еще явственнѣе. Останкинъ легъ за траву и закрылъ глаза. Его воображеніе снова рисовало ему образъ Лидіи; но за этотъ разъ онъ уже не пробовалъ бороться съ своимъ чувствомъ. Видѣніе, преслѣдовавшее его, было такъ очаровательно, что онъ умышленно не открывалъ глазъ, чтобъ еще живѣе и явственнѣе видѣть этотъ милый образъ. Начинался легкій вѣтеръ и за небѣ показались бѣлыя облака, быстро скользившія по прозрачной синевѣ. Открывъ глаза, Останкинъ сталъ любоваться измѣнчивыми, граціозными очертаніями бѣгущихъ облачковъ, и опять увидѣлъ въ нихъ Лидію. Вотъ серебристое, быстро несущееся облачко; это она: вотъ ея платье, падающее внизъ широкими складками; вотъ ея талія, ея головка… Облако раздѣлилось на два маленькія облачка, которыя быстро помчались дальше, обгоняя одно другое… Останкинъ слѣдилъ за ними нѣсколько секундъ, и потомъ снова сталъ отыскивать въ серебристыхъ массахъ знакомыя ему очертанія…

Когда Останкинъ вернулся домой, было уже поздно; въ маленькой столовой горѣли свѣчи, кипѣлъ самоваръ, и около него хлопотала старая экономка Бухаровыхъ, Марѳа Степановна. Увидѣвъ молодаго медика, старушка привѣтливо предложила ему чаю.

Онъ придвинулъ для Лидіи кресло, и самъ сѣлъ возлѣ. Быстрый переходъ изъ пустыннго, зеленаго лѣса въ эту жилую, уютную комнату какъ-то странно подѣйствовалъ за него; тутъ все говорило о простой, обыденной жизни; все насильно влекло къ дѣйствительности. Вошла Лидія и показалась Останкину такою же милою и привлекательною, какъ и всегда, но далеко не такою, какъ являлась ему въ лѣсу; тамъ она смотрѣла на него такими любящими, нѣжными глазами, а теперь она была только весела и привѣтлива. Онъ задумался.

— Такъ мы пойдемъ гулять туда, въ тотъ лѣсъ? спросила его Лидія, улыбаясь.

Улыбка эта отразилась и за его лицѣ.

— Теперь скоро можно будетъ, отвѣчалъ онъ весело: — подождите еще немного.

Замѣтивъ; что Лидія менѣе блѣдна противъ прежняго, онъ остался очень доволенъ. Она долго сидѣла за чайнымъ столомъ, весело разговаривая или выслушивая разказы говорливой и доброй Марѳы Степановны.

Прощаясь съ Останкинымъ, Лидія вспомнила что-то и, доставая изъ кармана два пакета, сказала ему: — Я было и забыла попросить васъ отправить эти письма на почту.

Это были ея первыя письма послѣ болѣзни.

Придя въ свою комнату, Останкинъ прочелъ обѣ надписи: одно письмо было къ Анвѣ Андреевнѣ Веретьевой, другое — къ Леониду Павловичу Бухарову. Отъ послѣдняго адреса Останкинъ долго не могъ оторвать глазъ.

«Вотъ, думалъ онъ, вотъ отвѣтъ за всѣ мои безумныя мечты сегодня въ лѣсу! Самый прямой и ясный отвѣтъ!» И онъ еще долго, разсѣянно, ни о чемъ не думая, смотрѣлъ за этотъ адресъ; наконецъ ему пришло въ голову, что пора ему въ Москву.

V.

Недѣли черезъ три, Лидія получила отвѣтъ отъ Бухарова; письмо его было проникнуто самымъ глубокимъ отчаяніемъ; онъ упрекалъ себя въ непростительной слабости, чуть ли не въ подлости и преступленіи, говорилъ, что совѣсть будетъ постоянно упрекать его, и что теперь онъ нигдѣ не найдетъ себѣ не только счастія, во и спокойствія, и никогда не забудетъ, что сдѣлалъ одну женщину совершенно несчастною, и потомъ не только не могъ искупить свой проступокъ въ лицѣ ея дочери, но даже и той причиняетъ только горе и непріятности. И жизнь ему въ тягость, и умереть хочется… Все это сильно подѣйствовало на нервы Лидіи, которые еще не окрѣпли послѣ болѣзни. Она хотѣла писать къ нему поскорѣе, она хотѣла его успокоить; но когда-то еще дойдетъ это письмо, да и подѣйствуетъ ли оно успокоительно! Она горячо сожалѣла о немъ и горевала, что не можетъ ему помочь. Лидія вышла изъ дому и тихо пошла садомъ; тамъ стояли копны свѣжаго сѣна; молодая дѣвушка присѣла къ одной и горько заплакала, не имѣя болѣе силъ крѣпиться. Она и не замѣтила какъ подошелъ къ ней Останкинъ и съ удивленіемъ посмотрѣлъ за нее; онъ увидѣлъ наконецъ, что она сжимала въ рукѣ какое-то письмо и узналъ почеркъ Бухарова. Увидѣвъ наконецъ Останкина, молодая дѣвушка хотѣла переломить себя и удержать свои слезы; во это ей не удалось, и она заплакала еще сильнѣе.

— Не удерживайте своихъ слезъ, проговорилъ ей тихо Останкинъ, — не приневоливайте себя; это еще хуже.

Онъ сѣлъ подлѣ нея и долго молчалъ; наконецъ, видя что она перестала плакать, онъ сказалъ ей ласковымъ, успокоивающимъ голосомъ.

— Послушайте, Лидія Александровна, вы чѣмъ-то сильно огорчены, а вамъ теперь не должно ни огорчаться, ни тревожиться. Если вы можете найдти хотя малѣйшее облегченіе, высказываясь и дѣлясь съ кѣмъ-нибудь своимъ горемъ, то говорите со мной какъ съ человѣкомъ, вполнѣ вамъ преданнымъ и способнымъ сочувствовать вамъ…. Странно, продолжалъ онъ черезъ минуту, съ грустною улыбкой, — я убѣжденъ, что никакъ не могъ бы пособить вашему горю, а все же у меня будетъ точно легче на душѣ, когда я скажу вамъ, что я готовъ сдѣлать все, все что отъ меня зависитъ, чтобъ успокоить васъ…

Останкинъ и самъ не замѣтилъ, что на глазахъ его блистали слезы. Лидія быстро встала и начала слегка обмахиваться платкомъ, желая, чтобы поскорѣе исчезли слѣды ея слезъ.

— Право же, я плакала больше отъ того, что у меня нервы разстроены; это сейчасъ пройдетъ; да вотъ ужь и прошло, посмотрите!

Она обернула къ Останкину свое улыбающееся, оживленное лицо; за немъ уже не было слезъ; яркій румянецъ покрывалъ щеки, а глаза искрились какою-то живою, едва сдержаяною радостью.

Молодой человѣкъ посмотрѣлъ за нее и силился улыбнуться.

«Что это съ нею? подумалъ онъ: что за быстрый переходъ отъ горя чуть ли не къ веселью; ужь не слѣдствіе ли это женской гордости, возмущенной моимъ непрошенымъ сочувствіемъ?»

Лидія ничего не сказала ему о полученномъ письмѣ. Да и правда, впечатлѣніе произведенное этимъ письмомъ какъ-то мгновенно изгладилось; молодой дѣвушкѣ вдругъ стало весело. Ея возбужденные нервы вдругъ разыгрались до необузданной веселости.

— Что это вы усѣлись тутъ на сѣнѣ такимъ старымъ дѣдушкой, обратилась она со смѣхомъ къ Останкину. — Пойдемте лучше гулять. Знаете что? Пойдемте въ лѣсъ; пожалуста пойдемте въ лѣсъ! Теперь мнѣ право можно.

— Хорошо, пойдемте.

— Пойдемте, пойдемте! весело повторила Лидія и бросилась бѣжать къ калиткѣ.

— Лидія Александровна, такъ нельзя; вы слишкомъ утомитесь.

Она остановилась и сказала ему шутя:

— Что это, Александръ Борисовичъ, неужели вы не можете хоть на одинъ день, хоть за одинъ часъ, сдѣлаться человѣкомъ и перестать быть медикомъ?

Останкинъ вспыхнулъ. Лидія, конечно, не догадывалась, что ему стоило иногда большихъ усилій оставаться разсудительнымъ медикомъ….

— Ну, хорошо, проговорилъ онъ, увлеченный ея веселостью: — я сегодня отпускаю васъ за волю, и вы можете пользоваться ею какъ хотите.

Лидія едва дослушала эту фразу и съ легкимъ, радостнымъ восклицаніемъ бросилась бѣжать. Останкинъ однако побоялся за свою паціентку, но желая выполнить свое обѣщаніе, догналъ ее и сказалъ ей шутя:

— Ну, теперь я обращаюсь къ вамъ не какъ медикъ, а какъ человѣкъ: сдѣлайте милость, не бѣгите такъ скоро, а то вы утомите меня, такъ что пожалуй я и до лѣсу не дойду.

Лидія умѣрила свой шагъ, но все еще они шли довольно быстро и весело разговаривали. Вѣроятно, ни тотъ, ни другой не могли бы вспомнить въ послѣдствіи о чемъ именно они говорили; это были отрывочныя, веселыя фразы, не имѣвшія никакой связи.

— А мы поступили вовсе не благоразумно, замѣтилъ Останкинъ съ озабоченнымъ видомъ, когда они достигли лѣса: — теперь уже четвертый часъ, а мы отошли отъ дому по крайней мѣрѣ версты три, да и нервы у васъ еще не въ порядкѣ…

— Ну, переставьте пожалуста, перестаньте; все будетъ хорошо; только не забывайте, что я сегодня на водѣ.

Останкинъ разостлалъ для нея на травѣ свое пальто, а самъ сталъ бродить неподалеку и искать для нея земляники.

— Да, нынѣшнее лѣто, сказалъ онъ наконецъ, — оставитъ мнѣ много воспоминаній, и какъ тяжело покажется мнѣ въ Москвѣ первое время!..

— А скоро вы думаете ѣхать?

На лицѣ Останкина произошла какая-то неуловимая, но сильная перемѣна, и онъ отвѣчалъ съ твердою рѣшимостью:

— Да, скоро, и даже очень скоро!..

Лидія сорвала листокъ подорожника, и стада разсматривать его съ особеннымъ вниманіемъ; казалось, она хотѣла изучить каждую жилку этого простаго растенія. Потомъ она посмотрѣла къ верху и увидѣла, какъ собирались на небѣ сѣрыя тучи, какъ пролетѣла ворона съ пронзительнымъ крикомъ, взмахивая своими тяжелыми крыльями.

— Мнѣ холодно, проговорила она тихо, закутываясь въ легкій бурнусъ.

— Вотъ я такъ и думалъ, замѣтилъ Останкинъ, приближаясь къ ней.

— Ничего, это пройдетъ, отвѣчала она почти шепотомъ, не смѣя заговорить громче, изъ боязни, что въ голосѣ ея послышатся слезы, которыя она черезъ силу удерживала.

— Да кажется еще и дождь накрапываетъ, проговорилъ Останкинъ, не на шутку пугаясь за Лидію. — Что я съ вами буду дѣлать? Погодите! Тутъ, кажется, неподалеку есть пчельникъ; пойдемте туда и тамъ переждемте дождь.

Лидія встала и молча приняла руку Останкина. Она дѣлала всевозможныя усилія чтобы казаться спокойнѣе, но нервы ея были такъ слабы, что отъ этихъ усилій ей становилось хуже съ минуты на минуту.

На пчельникѣ изба была просторная и чистая; но послѣдній градъ перебилъ въ окнахъ стекла въ мелкіе верешечки, и хозяинъ избы нашелъ удобнымъ замѣнить ихъ сахарною синею бумагою. Этотъ полумракъ нисколько не смущалъ его, да къ тому же онъ по цѣлымъ днямъ проводилъ въ лѣсу. Въ эту минуту старикъ сидѣлъ за порогѣ избы и плелъ лапти. Къ нему подошли Останкинъ съ Лидіей, и просили позволенія войдти въ его избу.

— Должно-быть дождичка испугались? замѣтилъ весело старикъ: — войдите, войдите!

— Да вотъ барышня-то захворала. Ей бы надо было прилечь. Нѣтъ ли у тебя, дѣдушка, свѣжаго сѣнца?

— Можно достать, можно.

Старикъ притащилъ охапку сѣна и постлалъ его на лавку. Останкинъ покрылъ его своимъ пальто; Лидія легла и отвернулась къ стѣнѣ. Слезы душили ее; она едва переводила дыханіе; ей надо было выплакаться хорошенько. Грудь ея ныла отъ сдержанныхъ рыданій, и какъ только она прилегла за эту импровизованную постель, слезы такъ и хлынули изъ ея глазъ. Но она плакала тихо, такъ что присутствующіе не могли этого и замѣтить. Минуты черезъ двѣ Останкинъ наклонился къ ней, и сказалъ:

— Вамъ нельзя идти пѣшкомъ, да и дождь еще накрапываетъ; я побѣгу сейчасъ домой и пріѣду за вами въ крытомъ экипажѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не уходите, проговорила Лидія поспѣшно, — не надо.

— Да отчего же? Вѣдь нуженъ же вамъ экипажъ.

— Нѣтъ, не надо…

Въ другое время, Лидія сама посовѣтывала бы Останкину идти за экипажемъ, но теперь нервы ея были такъ разстроены и раздражены, что все ее пугало и тревожило. Она безсознательно боялась остаться одна безъ Останкина.

— Ну, такъ я останусь, а за экипажемъ попрошу сходить этого старика. Вы же пока постарайтесь заснуть.

Онъ услалъ дѣдушку за экипажемъ, а самъ усѣлся въ дальній уголъ избы. Минутъ десять больная лежала покойно, потомъ привстала и позвала Останкина.

— Александръ Борисовичъ, вы здѣсь?

— Здѣсь. Вамъ что угодно?

— Нѣтъ ничего; мнѣ только показалось, что вы ушли.

— Нѣтъ, я тутъ.

Она улеглась, но черезъ четверть часа услышала какой-то шорохъ и снова съ испугомъ приподнялась.

— Александръ Борисовичъ, вы здѣсь?

— Здѣсь. Вамъ что-нибудь нужно?

— Нѣтъ, ничего.

Лидія снова улеглась, и черезъ минуту услышала голосъ Останкина, тихо напѣвавшаго арію изъ Trovatori, которую поетъ засыпающая цыганка. Мотивъ этотъ, спѣтый тихимъ и мягкимъ голосомъ, успокоительно подѣйствовалъ на Лидію. Ея тревожное, раздражительное настроеніе мало-по-малу перешло въ тихую, ровную грусть. Останкинъ видѣлъ, что Лидія боится остаться одна; но онъ не подходилъ къ ней и не заговаривалъ, полагая лучшимъ предоставить ее самой себѣ, а чтобъ она не сомнѣвалась въ его присутствіи, онъ запѣлъ. Онъ напѣвалъ все тотъ же коротенькій мотивъ, во интонація его голоса слегка измѣнялась смотря по тому, какія мысли и ощущенія волновали его. А онъ много думалъ и много перечувствовалъ. На дворѣ дождь ливмя лилъ, и завывалъ внезапно поднявшійся вѣтеръ; старика еще не скоро можно было ожидать назадъ. Останкинъ подошелъ къ печкѣ, бросалъ въ нее нѣсколько лучинъ и зажегъ ихъ; рвѣ затрещали, пламя вспыхнуло и освѣтило лицо молодаго человѣка. Онъ сѣлъ въ нѣкоторомъ разстояніи отъ печки, и сталъ смотрѣть на огонь.

Теперь Лидія могла ясно разглядѣть его лицо, его мыслящіе, выразительные глаза, полные въ эту минуту грустной и задумчивой мечтательности.

«Какъ она любитъ этого Бухарова!» думалъ, онъ безъ озлобленія, безъ ревности, во съ глубокою, затаенною грустью. «Одно его письмо, какое-нибудь жесткое или холодное слово могло до такой степени взволновать ее. И за что она его любитъ?.. Впрочемъ, кто знаетъ, о чемъ она плакала: не была ли это борьба между разсудкомъ и сознаніемъ собственнаго достоинства, съ одной стороны, и слѣпымъ ничѣмъ неоправдываемымъ чувствомъ, съ другой?.. А если дѣйствительно это такъ, то чѣмъ кончится эта борьба?.. Въ ней столько силы, столько воли!.. И можетъ ли Бухаровъ ее понимать?.» Въ мысляхъ Останкина всѣ эти фразы мелькали недоконченными, недоговоренными. Лучины прогорѣли, и рдѣли только одни раскаленные уголья. Молодой человѣкъ какъ-то безнадежно смотрѣлъ на потухавшій огонь: «Уѣхать, уѣхать, твердилъ онъ самому себѣ, — всего лучше поскорѣе уѣхать. Къ чему всѣ эти безумныя мечты?.. Она любитъ другаго… и еще такою любовью, которая* не принесетъ ей никакой отрады, ничего, кромѣ мукъ и униженій… Неужели я не встрѣчу болѣе въ жизни такой женщины, которую… которую… А что же ее-то ожидаетъ со временемъ?.. Да неужели она его любитъ?.. И неужели это неизлѣчимо, и ей ничѣмъ нельзя помочь?.. Нѣтъ, это невозможно, невозможно! Въ ней такая свѣжесть чувства, въ ней столько силы ума, что заблужденіе это не можетъ продолжаться… Только надо ее предоставить самой себѣ, а всякое постороннее вмѣшательство было бы тутъ совершенно неумѣстно; да и кто имѣетъ на это какое-нибудь право?.. Мнѣ остается только одно: позаботиться о ея здоровьи и потомъ ѣхать, поскорѣе ѣхать.» Останкинъ выпрямился и всталъ, чтобы взглянуть за больную. Его мужественное лицо изображало твердую рѣшимость, и никогда еще онъ не подходилъ къ Лидіи такъ смѣло, съ такимъ спокойствіемъ, какъ въ эту минуту.

Пока Останкинъ сидѣлъ передъ огнемъ, Лидія могла видѣть его и слѣдить за мѣнявшимся выраженіемъ его лица. Въ воображеніи молодой дѣвушки мелькали также и другія лица; она думала о своихъ: «Теперь Анна Андреевна уже знаетъ что я была больна, и навѣрное жалѣетъ меня; она такая добрая, и какъ я ее люблю… а между тѣмъ какая разница!.. И ея мужа я тоже люблю, и старую бабушку, а Ивана Ивановича-то какъ люблю! И разставаясь съ ними, мнѣ было очень грустно, но развѣ такъ?..

Щеки Лидіи зардѣлись, а на глазахъ показались слезы, но она поспѣшно отерла ихъ; ее возмутила эта слабость, но хотя она и сознавала что не владѣетъ собой оттого только что физически утомлена и больна, она была недовольна собою. Ей стало тяжело, что ея отношенія къ Останкину такъ напряженны и неестественны: она всегда подмѣчала въ немъ какую-то сдержанность, нежеланіе высказаться и нѣкоторое недовѣріе къ самому себѣ. Нѣтъ, отношенія ихъ не были просты и естественны. „Странно, думала Лидія, иногда мнѣ кажется, что дѣйствительно Останкинъ имѣетъ ко мнѣ большое довѣріе, а между тѣмъ его обращеніе со мною часто доказываетъ совершенно противное; онъ меня точно чуждается; если бываетъ грустенъ, то старается скрыть это чувство, и бываетъ недоволенъ, когда я подмѣчу эту грусть; если ему весело, онъ старается умѣрить свою веселость и вдругъ переходитъ отъ одной крайности къ другой; если случайно обнаружитъ ко мнѣ сочувствіе, то сейчасъ же старается загладить это приличною холодностью; право, мнѣ кажется, что онъ какъ будто боится меня полюбить…“ Лидія улыбнулась, но и отъ этой улыбки за глаза ея выступили слезы, и она закрыла лицо руками.

„Когда онъ встрѣчаетъ но мнѣ сочувствіе, то это дѣйствуетъ за него какъ-то странно: это его и радуетъ, и волнуетъ, и точно будто ожесточаетъ… Если онъ боится полюбить меня, ну такъ и не надо; но зачѣмъ же такъ настойчиво скрывать свое дружеское расположеніе ко мнѣ? Вѣдь мы не можемъ не быть друзьями.“ И что же скрывать?.. Точно это не видно?.. Такъ видно…» Она снова улыбнулась, а слезы еще обильнѣе потекли по щекамъ. «И какъ это робость, совершенно ему несвойственная! Или онъ боится, что его не поймутъ? Но вѣдь онъ знаетъ меня… Иди онъ думаетъ, что я бы стала желать и требовать отъ вето болѣе чувства нежели сколько есть…» Слезы ея внезапно остановились; она почувствовала только маленькую дрожь, и руки стали еще холоднѣе, а голова горѣла. Она взглянула на Останкина; лицо его было освѣщено красноватымъ огнемъ рдѣвшихъ угольевъ; онъ обернулся въ ея сторону и смотрѣлъ за нее: но въ этомъ темномъ углу ничего нельзя было различить; онъ видѣлъ только, что она лежитъ спокойно и заключилъ, что она спитъ. Во взглядѣ его было столько нѣжной заботливости, столько мягкаго и добраго чувства…

Лидіи хотѣлось протянуть ему руку и сказать все что ему захотѣлось бы слышать въ эту минуту; но она и сана не звала что было это все. Главное ей хотѣлось бы увѣрить его, что ему нечего чуждаться ея, что онъ не долженъ скрывать и заглушать свое чувство. Если онъ имѣетъ къ ней только дружеское, братское расположеніе, то пусть смѣло и просто обнаружитъ это чувство, за сколько оно въ немъ есть; вѣдь она тоже не можетъ желать и требовать большаго… А между тѣмъ, Лидія чувствовала, что никогда не выскажетъ всего этого; Останкинъ никогда не вызоветъ ее за откровенность; она попробовала подозвать его, во у ней будто и голосъ пропалъ…

Черезъ нѣсколько минутъ Останкинъ самъ подошедъ къ ней и, нагибаясь, опросилъ ее ласковымъ, во спокойнымъ голосомъ:

— Вы, кажется, спали?..

— Да, спала, отвѣчала она, сама не зная что говоритъ — Вы не озябли? Вамъ теперь лучше?

— Нѣтъ, не озябла, мнѣ лучше, продолжала она машинально.

— Постарайтесь опять заснуть; это вамъ будетъ полезно.

Онъ снова отошелъ въ темный уголъ и тихо усѣлся за лавку. Лидіи представилось, будто его вовсе тутъ нѣтъ, будто онъ уѣхалъ, и теперь уже далеко…

Послышался стукъ экипажа; въ избу вошелъ промоченный дождемъ старикъ и сказалъ Останкину, что за вами пріѣхала коляска. Онъ бережно усадилъ въ все Лидію и отвезъ домой. На другое утро онъ заходилъ къ ней для того только чтобъ освѣдомиться о ея здоровьи, а потомъ за цѣлый день ушелъ куда-то въ лѣсъ. Теперь нервы Лидіи были спокойны, слѣдовательно она была сильна и тверда. Она спокойно смотрѣла впередъ. Она рѣшила, что останется въ деревнѣ Бухаровыхъ всю зиму, и эта одинокая, почти отшельническая жизнь, казалась ей очень заманчивою. Она собиралась много читать, много заниматься… ну а потомъ, потомъ она будетъ вести трудовую жизнь, будетъ переводить, давать уроки; поселится въ Петербургѣ, если Останкинъ дѣйствительно получитъ въ этомъ городѣ то мѣсто, о которомъ говорилъ; если же это ему не удастся, то можетъ-быть и она измѣнитъ свои планы. Общество Останкина было ей очень дорого, да она не сомнѣвалась, что и ему точно также отрадно быть съ нею, и потому желала пользоваться этимъ обществомъ. Но сказать объ этомъ Останкину она, конечно, не рѣшалась; въ ней замиралъ всякій порывъ откровенности при видѣ его сдержанности.

Останкинъ вернулся домой только къ вечеру; онъ казался какъ-то особенно спокойнымъ.

— Гдѣ это вы такъ долго гуляли? спросила его Лидія.

— Все бродилъ по окрестностямъ; это я на прощаніе, потому что завтра думаю ѣхать.

При этихъ словахъ, молодой человѣкъ съ принужденною разсѣянностью посмотрѣлъ въ сторону, желая скрыть свое волненіе; Лидія съ тою же цѣлью опустила глаза, и когда, черезъ минуту, они посмотрѣли другъ на друга, оба казались совершенно спокойными.

— А вы, Лидія Александровна, думаете еще долго остаться здѣсь?

— Да всю зиму.

— А потомъ?

— Потомъ? Право не знаю, отвѣчала Лидія, стараясь скрыть веселую и немного лукавую улыбку промелькнувшую за ея губахъ. Она сама была удавлена, что могла улыбаться, несмотря на грусть предстоявшей разлука, а улыбалась она не только мысли о своихъ планахъ за будущее, во и тому, что ей казалось ребячествомъ стараніе Останкина хранить свое невозмутимое, олимпійское спокойствіе. Черезъ минуту, когда она вглядѣлась въ истомленное выраженіе его лица, ей стало совѣстно за эту улыбку, стало грустно и тяжело.

Она машинально потянулась за какою-то книгой, лежавшею передъ нею, но Останкинъ остановилъ ея руку.

— Поговоримте лучше; вѣдь это послѣдній день.

Они посмотрѣли другъ за друга, и оба долго молчали. Вечеръ длился безконечно долго, во они ничего не сказали задушевнаго, ничего, изо всего что хотѣлось имъ высказать. Останкинъ все думалъ о Бухаровѣ, но ни разу не произнесъ его имени, а только давалъ Лидіи разные гигіеническіе совѣты; она, казалось, слушала его съ большимъ вниманіемъ, но не поняла ни слова изо всего что онъ говорилъ. Останкинъ былъ блѣденъ, и когда, прощаясь съ Лидіей, онъ протянулъ ей руку, она почувствовала, что рука его было холодна.

— Прощайте, Лидія Александровна, проговорилъ онъ нетвердымъ голосомъ: — вѣроятно мы уже больше не увидимся, потому что я ѣду завтра очень рано утромъ.

Лидія хотѣла поблагодарить его за всѣ его заботы о ней, но у нея не достало на это силы; она не сказала ни слова, и только крѣпко пожала ему руку. Останкинъ ушелъ къ себѣ и началъ укладываться; имъ овладѣла такая мучительная тоска, что онъ не зналъ что дѣлать. Вся ночь прошла для него въ безсознательномъ и напряженномъ ожиданіи чего-то недобраго, страшнаго. Время такъ медленно тянулось, а вмѣстѣ съ тѣмъ Останкинъ и не замѣтилъ какъ приблизилось утро. Запрягли дорожный экипажъ и подали къ крыльцу; ему какъ будто не вѣрилось, что онъ уже ѣдетъ, и онъ съ тупымъ равнодушіемъ смотрѣлъ какъ укладывали его чемоданъ и подушки.

— Готово-съ, проговорилъ полусонный лакей.

Останкинъ простился съ людьми, потомъ поднялъ голову, и взглянувъ на окна Лидіи, увидѣлъ какъ она поспѣшно спряталась при его взглядѣ. Ему защемило сердце; онъ почувствовалъ жгучую боль.

Кучеръ торопливо махнулъ кнутомъ, и рѣзвая тройка быстро понеслась по гладко-накатанной дорогѣ.

Лидія снова подбѣжала къ окну, и глазами полными слезъ долго слѣдила за удалявшимся экипажемъ.

VI.

Въ небольшой комнатѣ одной изъ московскихъ гостиницъ, сидѣлъ молодой человѣкъ и облокотившись на письменный столъ, читалъ что-то съ глубокимъ вниманіемъ. На столѣ лежала груда книгъ, бумагъ и тетрадей. Въ комнатѣ было довольно опрятно и чисто, не валялись вездѣ папиросы, табакъ не былъ разсыпавъ по окнамъ и полу. Кругомъ тихо, развѣ изрѣдка послышатся шаги и голоса въ корридорѣ, и снова все стихнетъ. Но вотъ дверь отворилась и показался кто-то одѣтый по-дорожному и весь запыленный. Это былъ Останкинъ, Кеймхенъ обернулся и съ радостнымъ возгласомъ бросился обнимать своего друга.

— Ну, какъ тебѣ тамъ жилось? Что ты дѣлалъ? Что думаешь дѣлать? распрашивалъ Кеймхенъ, усаживая усталаго путника, и съ непритворнымъ соболѣзнованіемъ смотря за его запыленное лицо и платье. Прежде всего, Останкинъ занялся своимъ туалетомъ, причемъ разказывалъ своему пріятелю о Бухаровыхъ, о деревнѣ, о дорогѣ. Кеймхенъ внимательно выслушивалъ все это, во чувствовалъ, что это еще не что иное какъ прологъ или декораціи. Останкинъ съ своей стороны ожидалъ, что вотъ, вотъ Кеймхенъ сдѣлаетъ ему какой-нибудь вопросъ, касающійся его самыхъ задушевныхъ мыслей и чувствъ. Впрочемъ, признаніе это нисколько не пугало его; только первый приступъ казался немного труднымъ, а то онъ былъ готовъ съ полною откровенностью высказать ему все что было на душѣ. И онъ зналъ, что Кеймхенъ оправдаетъ его довѣріе, что онъ сумѣетъ понять его и ему сочувствовать. Въ этомъ еще болѣе удостовѣряли его нѣкоторые факты изъ прошлой жизни. Когда они были еще первокурсниками, Кеймхенъ нерѣдко смущался при восторженныхъ отзывахъ Останкина о женщинѣ. Если случалось имъ идти вмѣстѣ по улицѣ и Останкинъ съ искреннимъ, но почтительнымъ восхищеніемъ провожалъ глазами замѣчательное женское лицо, Кеймхенъ съ недоумѣніемъ смотрѣлъ за него. А въ это время, въ головѣ Останкина слагалась характеристика промелькнувшаго образа. Она должна была быть доброю, доброю, образованною. Она должна была являться путеводною звѣздой заблудшимъ и ангеломъ хранителемъ для слабыхъ существъ. Въ послѣдствіи, когда онъ сталъ смотрѣть на женщину съ болѣе серіозной точки зрѣнія, когда его преимущественно занимали вопросы о ея положеніи въ обществѣ, о ея воспитаніи, Кеймхенъ мало по-малу началъ сочувствовать ему. Онъ сѣтовалъ за то, что образованіе женщины такъ ограничено, что сфера ея дѣятельности такъ узка, и въ каждой женщинѣ онъ думалъ видѣть сознаніе этого стѣсненія. Случайно онъ познакомился съ однимъ семействомъ и въ первый разъ имѣлъ возможность сблизиться съ восьмнадцатилѣтнею дѣвушкой, и, предугадывая въ ней, какъ и во всѣхъ остальныхъ, стремленіе къ расширенію своихъ познаній, недовольство тѣмъ, на что она обречена своимъ воспитаніемъ, онъ рѣшился помочь ей. Кеймхенъ стадъ часто бывать у родныхъ этой молодой дѣвушки; онъ долго и серіозно разговаривалъ съ нею, иди, лучше сказать, онъ говорилъ, а его слушали, и слушали, какъ ему казалось, съ толкомъ и съ пользою, потому что сидѣли противъ него тихо и молча, и порою поднимали на него свои хорошенькіе, голубые глазки, или даже кивали головкою въ знакъ одобренія и говорили въ полголоса: «да, конечно.» Это придавало ему еще болѣе бодрости. Онъ очень серіозно и даже торжественно смотрѣлъ на свои отношенія къ новообращенной и съ полнымъ самоотреченіемъ радовался за нее съ увѣренностью, что она усвоиваетъ все что слышитъ отъ него, и съ чѣмъ, повидимому, такъ скоро соглашается. Начиналось лѣто; экзамены были сданы; товарищи Кеймхена, и въ числѣ ихъ Останкинъ, отправились на дачу, поджидая и его къ себѣ, но онъ отговорился и остался въ Москвѣ. Ему казалось недобросовѣстнымъ бросить начатое дѣло и оставить безъ руководителя только что прозрѣвшее молодое и слабое существо. Молодая дѣвушка лѣчилась съ своею maman минеральными водами, и Кеймхенъ имѣлъ возможность каждое утро видѣть ее въ саду и задѣ, устроенныхъ при водахъ. Онъ гулялъ съ нею по аллеямъ или сидѣлъ на скамьяхъ сада и продолжалъ курсъ образованія такъ же систематически и добросовѣстно, будтобы говорилъ съ каѳедры предъ многочисленною публикой. Очень рѣдко разговоръ его переходилъ къ менѣе отлеченнымъ предметамъ. Одинъ разъ встрѣтили они въ этомъ саду одного больнаго, знакомаго съ Кеймхеномъ. Это былъ чахоточный молодой человѣкъ, недавно кончившій курсъ, и женившійся на молодой дѣвушкѣ съ цвѣтущимъ здоровьемъ, не побоявшейся соединиться съ нимъ на коротенькій остатокъ его жизни. Больной былъ очень нехорошъ собою: блѣдный, худой до неимовѣрности, согнутый; съ рѣзкими, неправильными чертами лица и блестящими, горячечными глазами, на которые падали его длинные, непричесанные волосы; онъ поминутно кашлялъ и съ такимъ напряженіемъ, что на лбу и за вискахъ рѣзко обрисовывались жилы и выступала испарина. При этомъ жена его слегка вздрагивала и, едва переводя дыханіе, вслушивалась въ его удушливый, томительный кашель; когда кончался пароксизмъ, и больной могъ наконецъ вздохнуть, онъ взглядывалъ за жену, и, въ отвѣтъ на ея испуганный и вопрошающій взглядъ, тихо и грустно улыбался ей.

— Замѣтили ли вы этого мущину, съ которымъ я сейчасъ говорилъ.

— Да, замѣтила. А кто эта дама, съ которою онъ ходилъ?

— Это его жена.

— Жена, неужели?

— Да. Онъ не такъ давно обвѣнчался съ нею, да и недавно курсъ кончилъ; я зналъ его еще студентомъ… И какъ тяжело подумать, что такому человѣку не долго остается пожить, и что онъ не успѣетъ сдѣлать всего полезнаго, чтобы могъ; а онъ человѣкъ дѣльный… Она вотъ его полюбила и вышла за него, не смотря на его болѣзненность. Ее можно назвать немного экзальтированною, но что же въ самомъ дѣлѣ, если чувство ея къ нему было такъ велико, что пересиливало всѣ соображенія холоднаго разсудка?.. Какъ вы объ этомъ думаете? рѣшился онъ спросить свою собесѣдницу и слегка наклонился надъ фонтаномъ, близь котораго она стояла, чтобы видѣть въ водѣ ея образъ. Молодая дѣвушка взглянула за него, потупилась и покраснѣла; потомъ улыбнулась, снова подняла за него свои хорошенькіе, голубые глазки, и отвѣчала:

— Не понимаю, право, какъ она могла его полюбить: онъ такой дурной.

При этомъ невинномъ замѣчаніи она сильно покраснѣла, потому что Кеймхенъ былъ очень недуренъ собою, и въ смущеніи бросила въ воду цвѣтокъ, который держала въ рукѣ; вода замутилась и отраженное въ ней граціозное видѣніе заколебалось и исчезло. Круги разбѣжались; поверхность воды снова сдѣлалась спокойною и гладкою, во въ ней уже не отражалась молодая дѣвушка, отошедшая на зовъ матери. Кеймхенъ долго еще смотрѣлъ въ воду: фонтанъ былъ очень мелокъ, а между тѣмъ, въ эту минуту, многое утонуло въ немъ для разочарованнаго идеалиста.

Останкинъ былъ увѣренъ, что Кеймхенъ способенъ сочувствовать ему, и съ полною откровенностію и полнымъ довѣріемъ разказалъ ему все чѣмъ было подѣлиться. Кеймхенъ внимательно и съ участіемъ выслушалъ его, и по окончаніи разказа долго оставался задумчивымъ и не говорилъ ни слова.

— Что жь ты думаешь дѣлать? спросилъ онъ наконецъ Останкина.

— Буду заниматься, и если можно, въ концѣ года буду держать экзаменъ на доктора.

— Ну, а… она?

— Черезъ годъ или черезъ два, я непремѣнно увижу ее, гдѣ бы она ни была; я поѣду туда, увѣрюсь, любитъ ли она по прежнему Бухарова, и тогда…

Останкинъ не договорилъ и безнадежно опустилъ голову на руки. Кеймхенъ не настаивалъ на продолженіи разговора.

Подошла и зима. Быстро и однообразно проходило время для Останкина среди серіозныхъ занятій и въ кругу избранныхъ товарищей. Но какъ часто мечты его отрывали отъ настоящаго, и отъ товарищей, и отъ занятій, и уносили далеко, далеко, — въ деревню!… Мечты эти воспроизводили передъ нимъ все прошедшее, и, казалось, онъ снова переживалъ эти каникулы. Снова дѣлалось лѣто, шумѣли лѣса, золотились на солнцѣ колосья, а воспоминанія такъ и всплывали одно за другимъ. Когда же мысли Останкина переносили его въ будущее, непремѣнно связанное съ Лидіей, то тутъ былъ совершенный хаосъ: то онъ твердо надѣялся, то во всемъ сомнѣвался, и ничто не могло разрѣшить эти тяжелыя сомнѣнія.

Онъ не зналъ, что въ это время Лидія, проживая зиму въ деревнѣ Бухаровыхъ, точно также часто вспоминала о немъ. Ведя съ Анною Андреевной дѣятельную переписку, она часто говорила ей объ Останкинѣ, разказывала что-нибудь о немъ или обсуживала его личность. Часто Лидіи приходило въ голову, что Останкинъ просилъ ее писать къ нему, въ случаѣ если ей нужно будетъ посовѣтоваться съ нимъ о своемъ здоровьѣ; но она чувствовала себя очень хорошо, и слѣдовательно не было никакой необходимости обращаться къ нему какъ къ медику. А писать къ нему иначе, она, несмотря на свое желаніе, не могла рѣшиться: онъ не просилъ ее объ этомъ; такъ зачѣмъ же она покажетъ Останкину, до какой степени она увѣрена, что ея письма должны быть дороги для него? Безъ этой же увѣренности, она никогда не пожелала бы писать ему. Взамѣнъ всего этого, Лидія стала писать свой дневникъ и положила, что когда она встрѣтится съ Останкинымъ и будетъ видѣть, что ему было бы очень пріятно знать въ подробности, какъ проводила она это время, то она покажетъ ему этотъ дневникъ. Лидія и сама не замѣчала, насколько рѣшеніе это должно было отразиться въ ея запискахъ. Она высказывалась въ нихъ вся, какъ она есть, писала обо всемъ также просто и откровенно, какъ если бы писала для одной себя; но каждая фраза звучала такъ, будто бы говорилась близкому и дорогому лицу, будто бы у говорящаго и самый голосъ въ эту минуту долженъ быть болѣе ласковъ и болѣе нѣженъ. Ей случалось говорить языкомъ довольно неяснымъ, но тѣмъ болѣе выразительнымъ и понятнымъ для желающаго понимать. Если Лидія упоминала о какомъ-нибудь днѣ или событіи извѣстномъ и памятномъ Останкину, то она не останавливалась долго на этомъ воспоминаніи, но слегка касалась его, чтобы только показать, что оно и для нея осталось памятнымъ и дорогимъ, и приводитъ въ тихое, сосредоточенное волненіе… Но когда-то еще будетъ читаться этотъ дневникъ!..

А вотъ началась и весна, трудовое время для держащихъ экзаменъ. Останкинъ такъ былъ погруженъ въ серіозныя и сухія занятія, что Лидія являлась въ его мысляхъ только по временамъ, и то какъ отдаленный, хотя и манящій, призракъ. Экзамены кончились. Останкинъ получилъ степень доктора и праздновалъ свой выходъ изъ университета въ кругу самыхъ близкихъ товарищей. Пили за его будущую дѣятельность, за его счастье, распрашивали о его намѣреніяхъ и планахъ. Поздно вечеромъ товарищи разошлись, и Останкинъ остался одинъ; ему показалось душно и грустно оставаться въ комнатѣ, и онъ пошелъ бродить по улицамъ. Была тихая лѣтняя ночь; высоко сіялъ мѣсяцъ надъ городомъ, освѣщая золоченные кресты надъ главами церквей и опустѣлую сѣдую мостовую. Медленно шелъ Останкинъ впередъ, и имъ овладѣла тихая задумчивость. Онъ прощался съ прошедшимъ и не зналъ какъ привѣтствовать будущее; онъ дошелъ до рубежа, отдѣляющаго его юношескую жизнь отъ самостоятельной дѣятельности, отъ возмужалости и, на этомъ рубежѣ, какъ изъ тумана, выступала Лидія, и Останкину казалось, что ему невозможно пройдти мимо ея. Но гдѣ она? И что съ нею? Мысли молодаго человѣка столпились около одного предмета и уже не покидали его. Останкинъ шелъ дальше и увидѣлъ у ногъ своихъ тѣнь человѣческой формы; онъ осмотрѣлся и замѣтилъ статую на пьедесталѣ посреди цвѣтника. Это разбудило его, и онъ принялся смотрѣть по сторонамъ. Взоръ его остановился на окнахъ освѣщеннаго, небольшаго домика. Виднѣлся потолокъ и верхняя часть свѣтлой и веселой комнаты; было видно и зеркало, кругомъ обвитое плющомъ, и картины, висящія по обѣимъ сторонамъ, да еще по угламъ бѣлыя кафельныя печи и свѣтлые отдушники; виднѣлись и спинки дивана и креселъ; все такъ и дышало уютностію, чистотою, незатѣйливымъ комфортомъ. И при позднемъ освѣщеніи, комната эта не имѣла праздничнаго, торжественнаго вида, — но какія свѣтлыя, привлекательныя будни! Останкинъ посмотрѣлъ на этотъ привѣтливый домикъ съ теплымъ чувствомъ радости; весело было ему думать, какіе должно быть славные и счастливые люди живутъ въ этомъ домикѣ, и онъ съ отрадою переносился мечтою въ этотъ воображаемый, тихій мірокъ. Прокричалъ неподалеку сторожъ; какими-то необычайными, чуть ли не гармоническими звуками раздался этотъ крикъ въ ушахъ Останкина. Залаяла гдѣ-то собака, и лай этотъ былъ необыкновенный, совсѣмъ не такой, какъ всегда.

VII.

Черезъ нѣсколько дней Останкинъ ѣхалъ въ деревню Бухаровыхъ, гдѣ за десять мѣсяцевъ передъ тѣмъ онъ разстался съ Лидіею. Онъ проѣзжалъ знакомыми селеніями, и вспоминалъ, какими они показались ему, когда онъ въ первый разъ видѣлъ ихъ зимою, проѣзжая съ семействомъ Бухаровыхъ, и потомъ, какъ онъ вторично видѣлъ ихъ, когда лѣтомъ возвращался въ Москву. Вотъ тутъ зимою были такіе сугробы, что возокъ едва не завязъ; а лѣтомъ, вотъ въ этой деревнѣ онъ спадъ подъ навѣсомъ, и снилась ему Лидія… А вотъ здѣсь онъ проѣзжалъ въ самую жаркую пору, и усталый и запыленный просилъ пить…

Косинское недалеко, но уже стемнѣло. Какая тихая, прекрасная лѣтняя ночь!… Лошади бѣгутъ мелкою рысью на отлогій, но длинный изволокъ. Думается Остакину какъ-то онъ пріѣдетъ, какъ то встрѣтятъ его. Вотъ войдетъ Марѳа Степановна, подивится его неожиданному пріѣзду, засуетится, станетъ хлопотать, чтобы накормить его хорошенько, а потомъ разкажетъ ему между прочимъ, что Лидіи нѣтъ въ Косинскомъ, что она давно уже уѣхала… Нѣтъ, Марѳа Степановна выйдетъ блѣдная разстроенная, съ заплаканными глазами, и скажетъ, что Лидія очень больна, что она при смерти; проведутъ его въ ея комнату; душно, темно; за постелѣ лежитъ больная, изнеможенная, блѣдная… «Кто это?» спросить она слабымъ, прерывающимся голосомъ, смотря на вошедшаго сухими, горячечными глазами. И когда ей назовутъ его, когда она всмотрится въ знакомыя черты, что же тогда? Что изобразится за ея лицѣ? Что? Что?

— Далеко еще до Косинскаго, задыхаясь спрашиваетъ Останкинъ.

— Теперь скоро пріѣдемъ, отвѣчаетъ ямщикъ.

«Что это мнѣ пришло въ голову, что Лидія больна», думаетъ Останковъ: "Но ожидаетъ ли она, что я пріѣду?.. Марѳа Степановна какъ только услышитъ стукъ экипажа, такъ станетъ дѣлать разныя предположенія, что это вотъ кто, или вотъ кто. Ну, а она догадается ли? Поспѣшитъ-ли она на встрѣчу? Какъ посмотритъ? Что скажетъ?.. А легко можетъ-быть, что ея уже нѣтъ въ Косинскомъ…

— Это какая деревня? спрашиваетъ Останкинъ, стараясь всмотрѣться въ темноту.

— Косинское; къ нему подъѣзжаемъ.

— А!

Сильно забилось сердце Останкина. Пріударилъ ямщикъ лошадей, крикнулъ за нихъ, дергая возжами, и помчались они по заснувшей деревнѣ. Выскочили нѣсколько собакъ, и съ даемъ побѣжали за проѣзжими. Вотъ и барскій домъ; темно, ворота заперты. Выбѣгаютъ люди изъ кухни, свѣтятъ, отпираютъ ворота.

— Здравствуйте, Александръ Борисовичъ! Какъ, батюшка, поживаете? опрашиваетъ старый каммердинеръ Бухарова.

— Понемножку, Василій. Спасибо тебѣ. Ну, а что господа не вернулись еще изъ-за границы?

— Нѣтъ-съ, все еще тамъ, и не скоро сюда собираются. Такъ вотъ домъ почти весь пустой и стоитъ. Только Лидія Александровна и живетъ въ немъ.

— А что она, здорова? спросилъ Останкинъ, почувствовавъ особенный приливъ нѣжности къ Василію и едва удерживаясь, чтобы не броситься къ нему на шею.

— Здоровы-съ, слава Богу.

— Амишка, милый ты мой, вотъ какъ ты мнѣ обрадовался, говорилъ Останкинъ, лаская большаго чернаго водолаза, который прыгалъ, визжалъ и лаялъ отъ радости, извиваясь вокругъ своего стариннаго пріятеля.

— Лидія Александровна хотѣли скоро отсюда ѣхать, говорилъ Василій: — собираются въ Москву; желаютъ экзаменты выдержать, тамъ, въ университетѣ.

— А!

И обо всѣхъ распрашивалъ Останкинъ у Василія дружелюбно и ласково, никого не забылъ. Узналъ онъ наконецъ, что теперь очень ужь поздно и что Лидія Александровна и Марѳа Степановна спятъ, а что его можно проводить въ его бывшія комнаты и что тамъ ему все приготовятъ для ночлега. Съ какою радостью увидалъ себя Останкинъ снова въ этихъ комнатахъ!.. Оставшись одинъ, онъ отворилъ окно, чтобы взглянуть въ садъ; тьма такая, что ничего не видно; онъ высунулся изъ окна и сталъ свѣтить свѣчою; верхушка ближайшаго дерева озарилась какимъ-то темнымъ цвѣтомъ, и съ шумомъ вспорхнула дремавшая птица. Останкинъ заснулъ, и все ему грезилось, что прошла длинная, темная ночь, и настало утро.

Вотъ и дѣйствительно утро.

Всталъ Останкинъ. Его ждутъ пить чай. Онъ спѣшитъ одѣваться, и опять сердце бьется, также сильно какъ и вчера вечеромъ; нѣтъ, сильнѣе, гораздо сильнѣе, и опять тѣ же сомнѣнія и недовѣріе то же. Сходить онъ внизъ; въ столовой отворенъ балконъ; на столѣ самоваръ, и за нимъ Марѳа Степановна. Лидія встала и спѣшитъ на встрѣчу къ Останкину; она съ чувствомъ протягиваетъ ему руку и не сдерживаетъ своей радости, которая такъ и искрится въ ея выразительныхъ глазахъ.

— Лидія Александровна!

— Александръ Борисовичъ!

И у обоихъ точно голосъ оборвался, и оба смолкли, и съ крайнимъ замѣшательствомъ, почти съ испугомъ, посмотрѣли другъ другу въ глаза, все еще не разжимая рукъ.,

Одно спасеніе — Марѳа Степановна. Что за благодѣтельная старушка! Она проговорила безъ умолку цѣлый часъ, и дала молодымъ людямъ время оправиться отъ волненія первой встрѣчи.

Они пошли вдвоемъ въ садъ, и у ближайшей скамейки Останкинъ остановилъ Лидію, прося ее сѣсть и сказавъ, что желаетъ говорить съ нею. Онъ былъ сильно взволнованъ, и молчалъ въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ.

— Вотъ о чемъ я хотѣлъ спросить васъ, началъ онъ наконецъ, смотря въ сторону: — можете ли вы любить человѣка, не уважая его?

— Нѣтъ, не могу, отвѣчала Лидія, съ недоумѣніемъ взглянувъ на него.

— А Бухарова вы уважаете?

— Такъ я несовсѣмъ поняла васъ отвѣчала Лидія, запинаясь: — я могу любить и такого, къ которому должна была бы постоянно снисходить, то-есть человѣка слабаго и безхарактернаго. Я именно такое чувство имѣю къ Леониду Павловичу, и онъ право заслуживаетъ это. Конечно, я бы точно также любила его, еслибъ онъ и не былъ моимъ отцомъ, проговорила она съ усиліемъ.

Останкинъ еще сильнѣе поблѣднѣлъ и молча поднялъ на Лидію глаза. Приступая къ этому разговору, Останкинъ собралъ всѣ свои силы, всю свою твердость, и теперь ничѣмъ не выразилъ своего изумленія; напротивъ, онъ какъ бы еще больше притахъ, точно ему стадо еще тяжеле.

— Ну, а теперь другой вопросъ, Лидія Александровна, сказалъ онъ наконецъ: — скажите, какъ бы стали вы смотрѣть на человѣка несправедливо-подозрительнаго и недовѣрчиваго, и при этомъ слабаго, малодушнаго, робкаго, не рѣшающагося, какъ говорили вы идти до конца, чтобъ убѣдиться основательны ли его сомнѣнія или нѣтъ.

На лицѣ Лидіи изобразилось крайнее изумленіе, потомъ оно смѣнилось выраженіемъ недоумѣнія, даже негодованія и упрека, и много другихъ оттѣнковъ промелькнуло по ея лицу, пока она вопрошающимъ взглядомъ смотрѣла на Останкина. Онъ признался ей откровенно какъ все было, какъ онъ не понималъ ея и страдалъ черезъ это. Ладія додго не отвѣчала и задумчиво смотрѣла въ пространство.

— Лидія Александровна, что же вы не скажете ничего? съ усиліемъ произнесъ Останкинъ.

Лидія взглянула за него и отвѣчала съ оттѣнкомъ грусти:

— Мнѣ жаль нашего прошедшаго; оно могло быть такъ много лучше…

— Ну, а настоящее?.. А будущее?.. спросилъ Останкинъ трепетнымъ голосомъ.

И настоящее стало такъ свѣтло, что за нимъ будущее казалось однимъ яркимъ сіяніемъ; отблескъ его падалъ и за прошедшее, и оно озарилось.

Останкинъ не сознавалъ и не помнилъ какъ очутился онъ передъ Лидіей на колѣняхъ, какъ обвились его руки вокругъ ея таліи: онъ смотрѣлъ въ ея свѣтлые, любящіе глаза съ чувствомъ переполняющаго счастія.

— Лидія, Лидія, шепталъ онъ едва слышно, — поцѣлуй меня.

Но, высказавъ это невольное желаніе, онъ точно самъ испугался его, и въ смущеніи искалъ отвѣта въ глазахъ Линіи. Но она безъ нерѣшительности, безъ вида уступка, съ полнымъ увлеченіемъ сильнаго чувства, тихо склонила къ нему свое зарумянившееся, очаровательное личико.

Останкинъ и Лидія оставались въ саду, пока не услышали голоса людей звавшихъ ихъ къ обѣду. Марѳа Степановна ожидала ихъ въ столовой и, когда они вошли, принялась разливать супъ. Лидія и Останковъ, не подымая другъ на друга глазъ, слѣдили за движеніями Марѳы Степановны, какъ методически и серіозно занималась она своимъ дѣломъ. Вотъ она налила полную тарелку для Александра Борисовича, и подавая ее, наклонила немного на сторону; супъ разлился по краю тарелки и, отхлынувъ назадъ, оставилъ нѣсколько листиковъ зелени. Молодымъ людямъ это показалось такъ забавно, что они засмѣялись, но, взглянувъ другъ на друга, покраснѣли и притихли.

— Это вы надо мною смѣетесь, замѣтила добродушно Марѳа Степановна. — Что жь? Смѣйтесь!

— Нѣтъ, Марѳа Степановна, увѣряю васъ, нѣтъ, отвѣчалъ Останкинъ съ излишнимъ жаромъ и желаніемъ успокоитъ старушку. — Могу васъ увѣрить, что я и не думалъ… право, Марѳа Степановна; вы пожалуста не сердитесь!..

— Да вѣдь Марѳа Степановна шутитъ, говоритъ Лидія, и снова смѣется.

Послѣ обѣда, Останкинъ подошелъ къ Марѳѣ Степановнѣ и спросилъ ее: — Вы теперь что будете дѣлать?

— У меня вѣдь не мало хлопотъ: или хозяйствомъ занимаюсь, или расходъ записываю, а то такъ приказанія какія отдаю…

— Но теперь-то, что думаете вы дѣлать?

— Да и теперь не останусь безъ дѣла, пойду по хозяйству, а коли тамъ дѣлать нечего, то за работу примусь.

— Вотъ видите ли, я хотѣлъ съ вами поговорить…

Останкинъ посмотрѣлъ на Лидію ju, замѣтивъ, что она ободрительно взглянула на него, приступилъ къ дѣлу съ большею рѣшимостью.

— Вотъ видите ли, Марѳа Степановна… — и, не докончивъ фразы, онъ бросился на шею къ изумленной старушкѣ, крѣпко обнялъ ее и поцѣловалъ съ такимъ жаромъ ея худую, морщинистую щеку, что сбилъ на сторону ея бѣлый кисейный чепчикъ.

— Ахъ, батюшка, что жъ это такое?.. Чѣмъ я заслужила?..

— Лидія Александровна согласна быть моею женой, проговорилъ Останкинъ задыхающимся отъ счастія голосомъ.

— Ахъ отцы мои родные! Какъ же это такъ?

Вслѣдъ за изумленіемъ послѣдовала радость. Марѳа Степановна поздравляла молодыхъ людей, желала имъ всего хорошаго на свѣтѣ, и наконецъ первая обратилась къ практической сторонѣ жизни и заговорила о нужныхъ приготовленіяхъ къ свадьбѣ.

— Еслибы Леонидъ-то Павловичъ тутъ были, они бы для Лидіи Александровны все на свѣтѣ сдѣлали. То-то бы ужь они порадовались на васъ! Вотъ подождали бы вы ихъ возвращенія, а то черезъ недѣлю что тутъ сдѣлаешь?.. Туда и письмо не дойдетъ.

Очень озаботилась добрая старушка; она грустила и радовалась за Лидію какъ за родную.

Когда были исчерпанъ вопросъ о томъ какъ все устроить, какъ обратиться къ священнику, когда назначить свадьбу, Останкинъ и Лидія снова пошли въ садъ. Шли они тихо, и ни слова не сказавъ другъ другу, прямо направились къ тому мѣсту, гдѣ были въ этотъ день поутру.

— Лидія, какъ мы будемъ счастливы! прошепталъ, наконецъ, Останкинъ.

Лидія ничего не отвѣчала.

Онъ наклонилъ голову къ ея плечу и сталъ прислушиваться къ ея легкому и розному дыханію, къ сильному, но спокойному біенію ея сердца. Вечеръ былъ такой ясный и тихій, что имъ и говорить не хотѣлось. Счастье было полное, во не просилось наружу.

— Лидія, что жъ бы это было, еслибы я до сихъ поръ оставался при своихъ сомнѣніяхъ? спросилъ наконецъ Останкинъ, невольно оглядываясь на прошедшее и измѣряя то огромное пространство, которое онъ прошелъ въ такое короткое время. — Что жъ бы это было? снова повторилъ онъ: — еслибы я не рѣшился говорить съ тобою такъ прямо; мы бы снова разстались, не понявъ другъ друга, и разошлись бы, можетъ-быть, навсегда… Неужели это могло бы быть?..

— Нѣтъ, никогда, отвѣчала Лидія очень рѣшительно. — Я бы этого не допустила; я бы не допустила, чтобы мы потеряли другъ друга изъ виду, и наконецъ ты бы непремѣнно прозрѣлъ.

— Милая, милая Лидія, ты моя умница!.. Ты совсѣмъ мнѣ простила всѣ мои подозрѣнія?…

— И, при этихъ подозрѣніяхъ, какой же ты былъ славный!.. отвѣчала Лидія ласково.

Стемнѣло. Лица принимали неясныя и безпрестанно мѣняющіяся очертанія. Останкинъ сталъ на колѣни передъ Лидіей и близко наклонился къ ней, чтобы разсмотрѣть ея лицо или вглядѣться въ ея глубокіе, ясные глаза. Они то начинали говорить, то умолкали, и вслушивались въ тихую, спокойную ночь. Вотъ сквозь густые листья пробился свѣтъ тонкою полоской, скользнулъ по стволу березы и по лицу Останкина. Онъ слегка прищурилъ глаза, и Лидія закрыла ихъ своею рукой, чтобы предохранить отъ свѣта.

— Это въ домѣ зажгли огонь, оказала она. — Марѳа Степановна ждетъ васъ. Пойдемъ.

VIII.

Въ богатомъ селѣ Новиковѣ, къ которому принадлежитъ сахарный заводъ и значительная суконная фабрика, недавно отстроилась больница. Это высокое и просторное зданіе съ удобнымъ помѣщеніемъ, раздѣленное за двѣ половины: мужскую и женскую. Въ этой больницѣ врачомъ былъ Александръ Борисовичъ Останкинъ. Онъ жилъ съ семействомъ въ особомъ флигелѣ, выходившемъ въ большой, старинный садъ. Въ этомъ саду, подъ купою деревьевъ, на разостланномъ коврѣ сидитъ молодая женщина, а подлѣ нея играетъ здоровенькій трехлѣтній мальчикъ. Вскорѣ къ нимъ присоединился мущина, только что вошедшій въ садъ; онъ сѣлъ рядомъ съ молодою женщиной, и какъ бы невольнымъ движеніемъ обнялъ ее одною рукой. Другой мущина тихо ходилъ взадъ и впередъ по прямой березовой аллеѣ; на ходу онъ со вниманіемъ читалъ какую-то книгу, но каждый разъ, доходя до конца аллеи, останавливался и засматривался за сидѣвшихъ на коврѣ. Вотъ и снова онъ остановился.

— Ну что, Кеймхенъ, прочелъ? спросилъ его Останкинъ, сидя подлѣ Лидіи.

— Нѣтъ еще; а это славная вещь, и я вамъ очень благодаренъ, Лидія Александровна, что вы мнѣ рекомендовали ее.

— А я-то какъ радъ, что она помогаетъ развитію твоего литературнаго вкуса. А то, право, Лидія, до своего знакомства съ тобою, онъ въ послѣднее время ничего не читалъ кромѣ медицинскихъ книгъ.

— Это неправда, отвѣчалъ Кеймхенъ очень серіозно и слегка краснѣя: — ты все на меня наговариваешь.

И, снова наклонившись надъ книгой, онъ тихо пошелъ по аллеѣ.

— Леонидъ, обратилась Лидія къ маленькому мальчику, — ты ужь очень засидѣлся. Поди-ка, догони дядю, а потомъ бѣги ко мнѣ назадъ.

— Зачѣмъ? спросилъ ребенокъ, подымая на мать свои черные, веселые глазки.

— Да развѣ тебѣ не хочется побѣгать?

— Хочется. — И онъ пустился бѣгомъ по длинной аллеѣ.

— А какой онъ хорошенькій! замѣтила Лидія мужу.

— И славный малый будетъ, отвѣчалъ ротъ весело.

— Еще бы!.. — Лидія гордо и весело улыбнулась.

Останкинъ наклонился къ ней и съ особеннымъ выраженіемъ любви и опасенія заглявулъ ей въ глаза.

— Что это?.. оказала Лидія, засмѣявшись: — тебѣ опять приходитъ въ голову, что я такъ привяжусь къ Леониду, что въ немъ только и буду жить, а не въ самой себѣ… Ну нѣтъ, за это нечего опасаться. — И она обратила къ мужу свои оживленные глаза.

— Да ты пойми, Лидія, что я боялся этого за тебя, а конечно ужь не изъ ревности.

— Знаю, знаю, отвѣчала она, въ видѣ ласки путая волосы Останкина и взбивая ихъ къ верху.

— Милая ты моя… проговорилъ Останкинъ, дѣлая удареніе за послѣднемъ словѣ, будто бы въ немъ-то все и заключалось. Онъ сильно обнялъ Лидію и поцѣловалъ ее. Въ это время Леонидъ прибѣжалъ назадъ и, запыхавшись, бросился въ колѣни матери.

— Лида, и меня поцѣлуй, проговорилъ онъ, обвивая руками ея шею и прислоняя къ ея лицу свою разгорѣвшуюся, розовую щечку: — Вотъ Лида разказывала мнѣ, а ты пришелъ и помѣшалъ, обратился мальчикъ къ отцу, стараясь оттѣснить его понемногу отъ Лидіи.

— Такъ вотъ ты какой, отвѣчалъ Останкинъ смѣясь, — меня отсюда прогнать хочешь; ну посмотримъ, кто кого пересилитъ, — и онъ принялся возиться съ Леонидомъ.

Мальчикъ заливался громкимъ смѣхомъ, падалъ, вскакивалъ, иногда ушибался, но не обращалъ на это вниманія и еще съ большимъ жаромъ принимался бороться съ отцомъ.

— Ну перестань, Леонидъ, смотри, вѣдь совсѣмъ задыхаешься. Ну полно же, Леонидъ, полно.

Кеймхенъ подходилъ къ концу аллеи, держа въ рукѣ закрытую книгу.

— А не пора ли обойдти больницу.

— Да, да; сейчасъ иду.

— Такъ пойдемъ вмѣстѣ, чтобы скорѣе кончить; я обойду мужокую половину, а ты женскую.

— Хорошо.

Они пошли, и Лидія долго слѣдила за ними глазами. Кеймхенъ шелъ своею ровною походкой и держался безукоризненно прямо; его стройную талію охватывало темное, сѣренькое пальто, щегольски сшитое; коротко остриженные и тщательно причесанные бѣлокурые волосы виднѣлись изъ-подъ новенькой темно-коричневой соломенной шляпы; на рукахъ были лайковыя перчатки; онъ опирался за тонкую трость. Останкинъ былъ выше ростомъ; за немъ было широкое суровое пальто съ бѣлымъ кантомъ; его черные волнистые волосы выбивались изъ-подъ сѣрой, пуховой шляпы; маленькій лѣтній галстучекъ сбился совсѣмъ на сторону; руки были безъ перчатокъ, но не загорѣлыя и очень красивыя. Онъ ходилъ размашисто, свободно, развязно. Когда они дошли до поворота въ другую аллею, оба остановились и обернулись назадъ. Останкинъ послалъ Лидіи нѣсколько поцѣлуевъ, но не довольствуясь этимъ, онъ еще показывалъ видъ будто обнимаетъ ее. Лидія была очень довольна, что Кеймхенъ ничего не видалъ, потому что онъ въ эту минуту тоже былъ обращенъ въ ея сторону, и снявъ шляпу, почтительно раскланивался съ нею.

Когда оба скрылись за поворотомъ аллеи, Лидія обратилась къ Леониду игравшему неподалеку въ пескѣ.

— Леонидъ, поди-ка сюда. Возьми тотъ край ковра, и перенесемъ его на другое мѣсто.

— Куда?

— А на ту поляну, съ которой видны окна больницы; вотъ насъ папаша оттуда увидитъ, и мы его увидимъ.

Лидія вставали приподняла коверъ за одинъ конецъ.

Леонидъ съ восторгомъ ухватился за другой край ковра и съ усиліемъ помогалъ тащить его къ показанному мѣсту. Съ этой поляны видна была больница. Лидія разостлала коверъ на густой, высокой травѣ, и взглянула на окна, въ которыхъ надѣялась увидѣть знакомыя лица. Солнце садилось, и лучи его освѣщали только верхнюю часть бѣлаго зданія, въ которомъ помѣщалась больница. Нижняя часть фасада казалась мягкаго молочнаго цвѣта, а верхняя, освѣщенная заходящимъ солнцемъ, казалась розовою, съ легкимъ золотистымъ оттѣнкомъ; окна же были залиты такимъ яркимъ свѣтомъ, что за нихъ больно было взглянуть.

— Мама, посмотри сколько зайчиковъ! проговорилъ Леонадъ, съ восхищеніемъ глядя на отблеска солнца и моргая глазенками.

— Не смотри туда, Леонидъ, глазамъ будетъ больно; — и она повернула его лицомъ къ себѣ, а сама легла за коверъ и закрыла глаза. На душѣ ея было такъ тихо; въ эту минуту ей хотѣлось и наружнаго спокойствія, и тишины.

— Мама, ты хочешь бай-бай?

— Да; а ты сиди и карауль меня.

— Ну, хорошо.

И мальчикъ притихъ, и прижавшись къ матери, смотрѣлъ на ея закрытые глаза. Черезъ полминуты онъ спросилъ:

— Что жь, ты спишь?

— Сплю, отвѣчала Лидія медленно.

— Какъ же ты говоришь?

Отвѣта не было, и Леонидъ замолчалъ. Потомъ онъ потихоньку погладилъ своею пухлою ручкой щеку Лидіи и засмѣялся, замѣтивъ, что она тихо улыбается, хотя и не открываетъ глазъ.

— А! ты смѣешься?… Не спишь?..

— Сплю… ты меня не буди, проговорила Лидія, какъ бы противъ воли.

— Нѣтъ, не спишь… Я съ тебя буду мухъ сгонять. — И онъ сломилъ крошечный березовый прутикъ и, низко махая имъ надъ головою Лидіи, безпрестанно щекоталъ ей листьями то шею, то щеку, то лобъ.

— Нѣтъ, Леонидъ, не надо, проговорила наконецъ Лидія. — Вечеромъ мухъ не бываетъ.

— А тебя пчелка укуситъ?

— Вечеромъ и пчелъ не бываетъ.

— Ну такъ что жь я буду дѣлать?

— Да такъ, сиди, да карауль.

— Нѣтъ, я самъ буду спать. — И онъ улегся близко, прижавшись къ матери и спрятавъ голову подъ ея широкій рукавъ. Но черезъ минуту онъ приподнялся, нечаянно толкнулъ Лидію подъ локоть, и положилъ ей свою голову на грудь. Но и это ему не понравилось, и онъ захотѣлъ опять просто сидѣть. Потомъ онъ вдругъ бросился къ ногамъ Лидіи, и схватилъ кончикъ ея башмака виднѣвшагося изъ-подъ платья.

— Вотъ, Лида, ты сказала, что мухъ нѣтъ… а вотъ она тутъ сидѣла, проговорилъ онъ съ живостью.

Лидія невольно засмѣялась.

— Что жь ты ее поймалъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ со вздохомъ.

Оотанкинъ видѣлъ все это изъ окна, стоя у постели умирающей чахоточной женщины, которую только что привезли въ больницу изъ дальняго селенія. Давно уже она чахла, но ея семья не рѣшалась положить ее въ больницу, думая, что она не перенесетъ дороги, и ожидая ея смерти со дня за день. Наконецъ она вдругъ почувствовала облегченіе, и ее привезли въ больницу передъ самою агоніею. Больная тяжело дышала; ея изнуренное, во все еще красивое лицо, было покрыто синеватою смертною блѣдностью. По ея тѣлу пробѣгала легкая, едва примѣтная дрожь. Она то закрывала глаза, то съ усиліемъ подымала отягченныя вѣки. Она ничего не говорила, никого не искала глазами, и лицо ея не выражало ничего кромѣ тупаго недоумѣнія. Помочь было нечѣмъ. Останкинъ молча смотрѣлъ на больную, стоя у изголовья кровати, или же слегка дотрогивался ея рукъ и головы, чтобы слѣдить за ихъ охлажденіемъ. Онъ смотрѣлъ на умиравшую съ безнадежною грустью, и чувство это усиливалось когда онъ оборачивался къ окну и видѣлъ въ отдаленіи Лидію, также тихо и спокойно лежавшую на коврѣ.

Застонала старуха, тетка больной, привезшая ее въ больницу. Оотанкинъ совершенно машинально, и не глядя на нее, проговорилъ.

— Тише, тише!

Она примолкла и только изрѣдка продолжала вздыхать, утирая слезы съ своихъ морщинистыхъ щекъ. Молодая женщина скончалась безъ стоновъ, безъ жалобы, не сказавши ни слова. Останкинъ простоялъ надъ нею еще нѣсколько минутъ, и потомъ обратился къ рыдавшей старухѣ.

— Она у тебя одна? спросилъ онъ ее.

— Да она мнѣ, батюшка, не дочь, а племянница.

— А больше у нея родныхъ нѣтъ?

— Нѣту… Мужь въ позапрошлое лѣто померъ; недолго вмѣстѣ пожили…

— А дѣтей не осталось?

— Нѣтъ, не осталось. Былъ сынишка, да и тотъ недавно померъ.

Останкинъ нетвердою рукой отворилъ окно, чтобъ освѣжить въ комнатѣ воздухъ; потомъ онъ снова посмотрѣлъ на умершую и собирался уйдти, но остановился, какъ бы что-то припоминая, и снова обратился къ старухѣ.

— А она развѣ не желала передъ смертью причаститься?

— Она, отецъ родной, недавно у причастія была. Привели мы ее это въ церковь-то, и подъ обѣ руки держали, такъ она и подъ причастіемъ насилу выстояла…

Останкинъ вышелъ вонъ и скорыми шагами пустился въ садъ.

— Лида, вставай! Вонъ и папа идетъ, настаивалъ Леонидъ. — Ну вставай…

Лидія едва примѣтно улыбнулась, но не отвѣчала ни слова.

Останкинъ подошелъ и сѣлъ подлѣ нея за коверъ.

— Лидія, что съ тобою? спросилъ онъ, наклоняясь надъ нею.

— Ничего, отвѣчала она улыбаясь. — Я сплю, а Леонидъ меня будитъ.

— Но ты не больна?

— Нисколько, отвѣчала она, открывая наконецъ глаза. — А. ты такой блѣдный и встревоженный… Что съ тобою? Не случилось ли чего въ больницѣ?

— Умерла одна женщина…

— Бѣдная… невольно проговорила Лидія.

— И молодая, тихо произнесъ Останкинъ, привлекая къ себѣ Лидію и крѣпко обнимая ее.

— Бѣдная!.. снова прошептала Лидія, и умолкла, съ участіемъ смотря въ глаза мужа.

— Лидія, сказалъ онъ, и самъ не зналъ что еще прибавить къ этому. — И какъ она скоро зачахла и какъ изсохла, проговорилъ онъ наконецъ; и слегка отвернувъ широкій рукавъ Лидіи, онъ обнажилъ ея руку выше локтя и нѣсколько минутъ смотрѣлъ на нее, а потомъ приникъ къ ней губами и сталъ горячо цѣловать.

— А вѣдь это ужасно подумать, говорилъ онъ съ разстановкою. — Какой-нибудь глотокъ холодной воды… Легкая простуда…

— Что это съ тобой? тихо проговорила Лидія, лаская его.

— Да я и самъ не знаю… Не понимаю, отчего именно этотъ разъ впечатлѣніе было такъ сильно… И зачѣмъ я тебѣ говорю объ этомъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, говори все и всегда. За меня въ такихъ случаяхъ не бойся. Для меня лучше будетъ знать все что ты думаешь… хотя въ этомъ случаѣ и ничѣмъ успокоить нельзя… ничѣмъ, прошептала она грустно, наклоняя голову. И долго оба молчала, а кругомъ все затихало и темнѣло. Становилось прохладно. Лидія приникла къ плечу Останкина, и проговорила наконецъ.

— Неужели эти мысли могутъ отравить все счастье?

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ онъ, съ жаромъ обнимая ее. Даже въ минуты самаго сильнаго развитія этой тоски ее уравновѣшиваетъ другое чувство. Въ эти минуты я люблю тебя такъ сильно, съ такою тревогой, съ такимъ лихорадочнымъ жаромъ… а развѣ въ этомъ наслажденія нѣтъ?

Лидія порывисто обвилась руками вокругъ его шеи.

Леонидъ давно уже былъ дома; онъ увидѣлъ издалека какъ возвращался Кеймхенъ изъ больницы, и побѣжалъ за нимъ. Кеймхенъ привелъ его въ свою комнату, посадилъ къ себѣ на колѣни, у стола, и раскрылъ большую книгу съ рисунками.

— Вотъ видишь, Леонидъ, что это такое? Это рука, а это нога, а вотъ это глазъ. Видишь, какой? Мы глазами видимъ… И у тебя такіе глаза, и у меня…

Мальчикъ слушалъ со вниманіемъ и съ самою серіозною миной, пристально вглядываясь то въ рисунки, то въ самого разкащика.

— Нѣтъ, у тебя не такіе глаза, замѣтилъ онъ наконецъ: — у тебя глаза точно моя рубашка, — и онъ указывалъ на свою голубую, ситцевую рубашку, — а, тутъ такіе нехорошіе, грязные, точно мои панталоны.

Кеймхенъ невольно обернулся назадъ, чтобъ удостовѣриться точно ли тутъ нѣтъ Лидіи, хотя онъ и зналъ, что она еще оставалась въ саду.

IX.

Бухаровы долго прожили за границей, наконецъ благополучно вернулись въ Россію, и снова поселились въ своемъ родовомъ Косинскомъ. При постоянномъ серіозномъ лѣченіи, нервы Ольги Петровны окрѣпли, но сама она нисколько не измѣнилась: она желала жить въ деревнѣ все также для того чтобы Леонидъ Павловичъ никого не видѣлъ; просила его не заниматься хозяйствомъ, чтобы не тратить времени, которое онъ долженъ посвящать ей; она радовалась, что мужъ ея не имѣетъ особой отрасти ни къ охотѣ, ни къ картамъ, ни къ чтенію, и что слѣдовательно онъ принадлежитъ исключительно ей одной. Софья Михайловна тоже была довольна своею судьбой; сынъ любитъ ее, почтителенъ къ ней и покоренъ какъ нельзя болѣе; объ одномъ она сожалѣетъ, что Богъ ей не далъ внучатъ; да еще иногда она приходитъ въ крайнее недоумѣніе, что это такое значитъ: желанія ея всѣ исполняются а по временамъ ей кажется, будто бы она желала вовсе не того что исполняется. Но потомъ, прислушиваясь и приглядываясь по сторонамъ, она не могла не радоваться, сравнивая себя со многими матерями. Да и чего же ей недостаетъ? Бухаровъ, со времени своего возвращенія въ Россію, не видалъ еще Лидіи; но онъ спокоенъ и счастливъ за нее; онъ знаетъ, что она замужемъ за очень хорошимъ человѣкомъ, котораго сильно любитъ и съ которымъ сходится во всемъ. Хотѣлось бы ему полюбоваться ихъ счастьемъ, посмотрѣть на нихъ, увидѣть этого маленькаго буяна Леонида, о которомъ Лидія такъ часто пишетъ, — очень бы хотѣлось, да какъ рѣшиться? Поѣхать-то не трудно, но что объ этомъ скажутъ, какъ за это посмотрятъ? Софья Михайловна замѣчала, что Леонидъ Павловичъ чѣмъ-то сильно занятъ; но она не разспрашивала его, а ждала, чтобы самъ онъ высказалъ, о чемъ онъ такъ часто задумывается. Разъ они втроемъ сидѣли на террасѣ, и каждый былъ занятъ собственными мыслями. Софья Михайловна разсѣянно разсматривала и нюхала букетъ цвѣтовъ, который держала въ рукѣ. Черты ея лица до сихъ поръ сохраняли свою изящную правильность и ничѣмъ невозмутимое спокойствіе. Ольга Петровна лѣниво потягивалась и нѣжилась въ большихъ креслахъ держа на колѣняхъ французскую книгу. Леонидъ Павловичъ внимательно слѣдилъ глазами какъ отдѣлялся отъ его сигары синеватый дымокъ легкою струйкой, и терялся въ воздухѣ. По временамъ онъ взглядывалъ на жену и на мать, и потомъ снова засматривался за сигару. Онъ былъ задумчивъ и воодушевленъ; сейчасъ можно было замѣтить, что онъ думалъ о чемъ-то очень близкомъ его сердцу. На лицѣ его выражались то одна задумчивость, а то и тревога; тогда онъ обводилъ глазами кругомъ, какъ бы ища въ окружающихъ предметахъ или поддержки, или возможности удалить занимающія его мысли. Вотъ, онъ засмотрѣлся на заходящее солнце какъ оно, золотистое, но уже безъ лучей, опускалось все ниже и ниже; вотъ уже оно коснулось земли, вотъ и не видно его; только небосклонъ остался свѣтлымъ, розовымъ, яснымъ. Леонидъ Павловичъ и самъ не зналъ отчего онъ съ такимъ увлеченіемъ, съ такимъ тревожнымъ біеніемъ сердца слѣдилъ за закатомъ солнца, будто бы съ этимъ была связана какая-нибудь завѣтная мысль. Онъ посмотрѣлъ на мать и на жену, какъ бы для того чтобы видѣть, догадались ли онѣ о чемъ онъ думалъ все это время. Но когда онъ взглянулъ на Софью Михайловну, то только и увидѣлъ два огромныя, темнозеленыя пятна у нея на лбу; взглянулъ на Ольгу Петровну, тѣ же пятна у нея за щекахъ; и пятна эти то опустятся и заскользятъ по ея бѣлому капоту, то снова поднимутся, и опять у нея на лицѣ, смотря по тому какъ Леонидъ Павловичъ опуститъ, или подниметъ глаза. Онъ догадался, что утомилъ свое зрѣніе, смотря на солнце, и для отдыха закрылъ за минуту глаза.

— Какая славная погода! проговорила наконецъ Софья Михайловна, въ первый разъ прерывая общее молчаніе.

— Да, дѣйствительно, погода отличная, говоритъ Бухаровъ: — такая тихая и теплая; вотъ бы хорошо было поѣхать куда… И дорога превосходная… Право я боюсь, что я все на мѣстѣ оижу; можетъ-быть это мнѣ нездорово.

— Помилуй, развѣ мы не гуляемъ? возражаетъ Ольга Петровна: — каждый день по саду ходимъ.

— Нѣтъ, это не то… Я думалъ, что было бы хорошо проѣхаться куда-нибудь подальше…

— Но теперь уже поздно ѣхать кататься, замѣчаетъ недогадливая Ольга Петровна, и начинаетъ перелистывать книгу, которой она не читала и тогда, когда было свѣтло.

— Кататься, разумѣется, поздно, отвѣчаетъ Леонидъ Павловичъ, и остается очень недоволенъ тѣмъ, что сказалъ слишкомъ много, и еще болѣе недоволенъ, что еще ничего не сказалъ: все даромъ пропало.

— Чудесный вечеръ, снова говоритъ Софья Михайловна, — не велѣть ли намъ сюда чай подавать?

— Да, дѣйствительно, это будетъ очень хорошо, отвѣчаетъ Леонидъ Павловичъ, вдыхая полною грудью свѣжій вечерній воздухъ. — Какіе славные тюльпаны расцвѣли, говоритъ онъ для того только чтобы сказать что-нибудь, и все надѣясь, что это приблизитъ его къ цѣли.

— Въ самомъ дѣлѣ, премиленькіе, говоритъ Ольга Петровна, лѣвиво повертывая голову, и смотря на цвѣтникъ.

Леонидъ Павловичъ сошелъ въ цвѣтникъ, и долго оставался въ немъ, срывая тюльпаны, и очень довольный тѣмъ, что его тутъ никто не видитъ и не можетъ замѣтить какъ онъ усердно старается принять рѣшительный видъ. Наконецъ, онъ вошелъ на террасу очень твердою поступью, нюхая букетъ тюльпановъ.

— Посмотри, Ольга, какой хорошенькій букетъ! говоритъ онъ, подавая его женѣ: — а что запахъ цвѣтовъ на тебя не дѣйствуетъ? Кажется, твои нервы теперь укрѣпились?

— Да тюльпаны не пахнутъ… merci… А нервы мои, конечно, стали гораздо лучше; воды мнѣ много помогли.

— Ну да, я очень радъ… Значитъ, я не буду такъ опасаться, если мнѣ придется уѣхать и оставить тебя за короткое время.

Леонидъ Павловичъ былъ такъ доволенъ, сказавъ это, будто бы съ его плечъ дѣйствительно свалилась гора.

— Какъ ѣхать? съ изумленіемъ проговорила Ольга Петровна, расширяя свои хорошенькіе глазки: — Куда? Зачѣмъ?

— Я хотѣлъ… — Леонидъ Павловичъ почувствовалъ, что голосъ его очень не твердъ, и онъ откашлянулся, чтобы не дать этого замѣтить; на плечахъ его еще оставалась главная тяжесть: — Я хочу провѣдать Лидію мнѣ интересно посмотрѣть, какъ они тамъ устроились; говоритъ, очень хорошо… И къ тому же это довольно близко…

— Какъ близко? Триста верстъ! проговорила Ольга Петровна, со страха вспомнивъ и число верстъ, хотя никогда не могла запомнить никакихъ чиселъ.

Софья Михайловна догадалась о чемъ думалъ ея сынъ въ послѣднее время, и догадалась она, что желаніе его было очень сильно; она рѣшилась поддержать его.

— Такъ что же такое, что триста верстъ? Развѣ это такъ много? сказала она очень спокойно.

— Какъ же немного, маменька? отвѣчала Ольга Петровна, совершенно растерявшись. — Онъ проѣдетъ туда дня четыре, или пять, или шесть, можетъ-быть и больше.

— Нѣтъ, меньше, отвѣчала Софья Михайловна.

Леонидъ Павловичъ былъ очень радъ, что жена его полагала такъ много времени на проѣздъ.

— Ну такъ что жь, если я и проѣду туда дня четыре, сказалъ онъ.

— Четыре туда, четыре оттуда, это восемь, сочла Ольга Петровна, смирившаяся немного, видя что Софья Михайловна на сторонѣ ея мужа. — А еслибы ты пробылъ тамъ два дня, вотъ и было бы десять, ровно десять, проговорила она просящимъ голосомъ.

— Но какъ же это такъ? Я едва успѣю отдохнуть…

— Два дня дѣйствительно мало, замѣтила Софья Михайловна. — Дней пять или дня четыре…

— Четыре дня — вотъ и будетъ ровно двѣнадцать, проговорила Ольга Петровна: — такъ Лсѣвидъ? У васъ сегодня какое число? Ты когда ѣдешь?

— Я право еще не знаю… Какъ вы думаете, маменька? обратился онъ къ Софьѣ Михайловнѣ, нѣсколько удивленный неожиданнымъ успѣхомъ своихъ предложеній.

— Это совершенно отъ тебя зависитъ, возразила Софья Михайловна. — Ты когда думаешь?

— Право, я не знаю… Во всякомъ случаѣ, зачѣмъ же медлить?

— Конечно, не зачѣмъ. Теперь и погода стоитъ отличная.

— Такъ вотъ что, маменька, я думаю: нельзя ли послѣ завтра?

— Почему жь нельзя? Это будетъ очень удобно.

— Такъ ты ѣдешь послѣзавтра? опросила Ольга Петровна, все еще не совсѣмъ ясно понимавшая какъ это могло все такъ случиться. — А какое это число? Такъ ты черезъ двѣнадцать дней непремѣнно вернешься?

— Непремѣнно вернусь. Даю тебѣ слово.

Ольга Петровна посѣтовала немного и сошла съ террасы. Оставшись съ сыномъ одна, Софья Михайловна сказала ему:

— Послушай, Леонидъ, ты пожалуста береги себя. Лучше вернись сюда позднѣе, но отдыхай дорогой; я знаю, что ты будешь спѣшить.

Леонидъ Павловичъ съ чувствомъ поцѣловалъ руку матери и обѣщалъ исполнить ея желаніе; онъ былъ ей такъ благодаренъ за эту заботливость, что ему показалось, будто бы онъ выказалъ себя человѣкомъ очень жестокимъ и настойчивымъ. Тѣмъ не менѣе онъ все-таки ѣхалъ, и какъ онъ былъ этому радъ! Съ какою доброю улыбкой онъ самъ укладывалъ дорогую шаль, которую онъ купилъ для Лидіи за границей, и еще хорошенькій портъ-моне, который онъ туго набилъ ассигнаціями, назначая его для маленькаго Леонида! Въ послѣдній день Бухаровъ былъ особенно нѣженъ съ женою и матерью, и старался, по возможности, скрывать ту радостную улыбку, которая такъ и напрашивалась за его лицо. Наконецъ онъ выѣхалъ, напутствуемый увѣщаніями и просьбами вернуться какъ можно скорѣй.

X.

Кеймхенъ былъ въ больницѣ, когда мимо ея оконъ проѣхала карета и остановилась у флигеля, гдѣ жили Останкины. Онъ видѣлъ это въ окно, и подозвалъ Останкина, занимавшагося въ другой комнатѣ.

— Посмотри, къ вамъ гости пріѣхали, сказалъ онъ съ нѣкоторымъ уныніемъ.

— Какіе гости? Останкинъ подбѣжалъ къ окну. — А, это Бухаровъ! — и онъ выбѣжалъ встрѣтить его.

Они дружески обнялись, но въ первую минуту не нашли оказать ничего другъ другу.

— А Лидія? спросилъ наконецъ Леонидъ Павловичъ.

— Пойдемте къ ней сейчасъ. Она съ маленькимъ Леонидомъ въ саду.

Лидія сидѣла на скамейкѣ и читала, а Леонидъ возилъ въ маленькой тачкѣ песокъ и сыпалъ его подъ дерево, собираясь сдѣлать себѣ гору. Но онъ поспѣшно бросалъ свое занятіе и подбѣжалъ къ матери, увидя, что по аллеѣ идутъ двое мущинъ.

— Посмотри, Лида, говорилъ онъ, теребя ее за рукавъ, — вотъ идетъ папаша и съ нимъ еще…

— А съ нимъ дядя Эйхенъ, отвѣчала Лидія, едва взглянувъ въ ту сторону.

— Да нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ, настаивалъ мальчикъ. — Да посмотри!

Онъ взялъ ее за лицо обѣими рукама, и повернулъ въ ту сторону, откуда шли Останкинъ и Бухаровъ.

Лидія обернулась и дѣйствительно замѣтила, что это не Кеймхенъ. Она стала всматриваться, и съ легкимъ, радостнымъ крикомъ бросилась на встрѣчу къ идущимъ. Леонидъ, ничего не понимая, чему-то очень обрадовался, и весело засмѣявшись, побѣжалъ за Лидіею въ припрыжку. Встрѣча Леонида Павловича съ дочерью была полна чувства и нѣжности, какъ съ той, такъ и съ другой стороны. Бухаровъ познакомился и съ Кеймхенъ, полюбилъ и его, а за Леонида онъ безъ восхищенія и смотрѣть не могъ. Онъ дорожилъ каждою минутой, которую проводилъ съ близкими людьми. Каждое утро просыпался онъ съ такимъ легкимъ чувствомъ, и съ такою радостью осматривался кругомъ, и удостовѣрялся, что онъ все еще тутъ! Но день проходилъ за днемъ; Леонидъ Павловичъ провожалъ каждый день съ грустью, думая о приближавшемся отъѣздѣ, и находилъ, что онъ только именно въ этотъ день сблизило ч съ Лидіей и Останкинымъ такъ какъ должно.

Наступилъ наконецъ вечеръ наканунѣ отъѣзда Бухарова. Кеймхенъ тоже долженъ былъ выѣхать черезъ два дня; онъ и то ужь опоздалъ по отпуску, и, когда ему объ этомъ напоминали, онъ только и отвѣчалъ:

— Ну, что объ этомъ говорить!

Предстоявшіе двойные проводы наложили за всѣхъ оттѣнокъ грусти, но у всѣхъ было желаніе не поддаваться этой грусти, чтобы хорошенько воспользоваться послѣдними минутами. Рѣшено было кататься на лодкѣ. Лодка скользила вверхъ по рѣкѣ. Бухаровъ и Останкинъ сами гребли, а Кеймхенъ управлялъ рулемъ. Лидія сидѣла посреди лодки и придерживала за ноги Леонада, который, перегнувшись черезъ край, плескался въ водѣ обнаженными по плечо руками. Лидія договаривала Бухарову подробности о томъ времена, которое она прожада въ его деревнѣ, когда онъ былъ за границей. Говорила и объ Аннѣ Андреевнѣ, и о Травкинѣ, у которыхъ она была послѣ своего замужества и съ которыми постоянно переписывалась.

А между тѣмъ Леонидъ, вдоволь наплескавшись въ водѣ, сѣлъ на дно лодки, сбилъ весь коверъ къ одной сторонѣ, и наконецъ, убаюканный тихою и ровною качкой, прислонился головою къ колѣнямъ Лидіи и задремалъ. Солнце уже сѣло. Становилось поздно и была пора вернуться домой. Лодку повернули назадъ, и такъ какъ поплыли внизъ по теченію, то Леонидъ Павловичъ и Останкинъ бросили весла и пересѣли къ Лидіи; одинъ только Кеймхенъ остался у руля. Бухаровъ взялъ Леонида на колѣни и съ нѣжностью смотрѣлъ за его хорошенькое, краснощекое личико.

— А что онъ не простудится? спросилъ онъ заботливо Останкина.

— Нѣтъ, онъ къ этому пріученъ.

Останкинъ посмотрѣлъ на спящаго мальчика и на Бухарова, склоненнаго надъ нимъ. И пришло ему въ голову, что дождется онъ той поры, когда самъ наклонится надъ уснувшимъ ребенкомъ своего сына или своей дочери, когда и Лидія будетъ далеко не то, что она теперь, во все же останется для него дорогою и милою женой. И вдругъ ему вспомнилась недавно умершая, чахоточная женщина, и онъ невольно оглянулся, на Лидію. Она слегка перегнулась черезъ край лодки и смотрѣла за воду, гдѣ отражались крутые, лѣсистые берега. Въ ней было столько здоровья и столько жизни! И въ его рукахъ заботиться о ней, въ его рукахъ поддерживать эти цвѣтущія силы… Останкинъ задумался о своей дѣятельности въ болѣе обширныхъ предѣлахъ. Ему представлялось село Новиково совершенно преобразованнымъ. Народонаселеніе процвѣтаетъ здоровьемъ, и съ каждымъ годомъ увеличивается. Вездѣ чистота и опрятность, здоровая пища и правильный образъ жизни. Теперешніе молодые люди уже приближаются къ старости и уступаютъ мѣсто болѣе здоровому поколѣнію. Лидія и сама не знала, о чемъ она въ эту минуту думала. Сначала она заглядѣлась на гладкую поверхность воды и на берега тихо отдалявшіеся назадъ, и на высокія сучковатыя деревья, и на густые кустарники отраженные въ водѣ. Потомъ взоръ ея перебѣжалъ за берега и невольно искалъ проникнуть въ самыя густыя чащи, въ эти темныя отверстія между деревьями, похожія за пещеры. И припоминала она, какъ, бывши маленькою дѣвочкой, она часто воображала себя заблудившеюся въ лѣсу поздно ночью… Но тутъ мысли ея тотчасъ же перенеслись про Леонида. Какъ-то онъ станетъ подрастать? Какъ будетъ развиваться? Что изъ него будетъ?

Кеймхенъ сидѣлъ у руля и упорно смотрѣлъ вдаль. Онъ уѣзжаетъ, и опять для него начнется его обычная жизнь. Перспектива эта какъ-то не показалась ему привлекательною, и онъ задумчиво наклонился надъ водою, безцѣльно вглядываясь въ ея глубь, и вдругъ ему вспомнилась та минута, когда онъ наклонился надъ фонтаномъ, въ которомъ для него, неисправимаго чудака, такъ много потонуло. Но это воспоминаніе не понравилось Кеймхену, и онъ насильственно удалилъ его, для того чтобы думать о своей службѣ, о своей практикѣ, какъ вдругъ всѣ эти соображенія уступили мѣсто новому живому воспоминанію: ему чудилось, будто бъ онъ снова всходитъ поспѣшно по чугунной лѣстницѣ, вслѣдъ за человѣкомъ, посланнымъ за нимъ. Въ пріемной его встрѣтила пожилая дама и проводила его въ комнату своей больной дочери. Тутъ сидѣла молодая и очень хорошенькая дѣвушка, которая съ замѣшательствомъ посмотрѣла за вошедшихъ, и несмотря на свою блѣдность, сильно покраснѣла отъ того что ее застали въ утреннемъ капотѣ и непричесанную. Болѣзнь ея была нисколько не опасна, но сеансъ доктора былъ довольно продолжителенъ. Онъ разговаривалъ съ больною матерью о совершенно постороннихъ предметахъ, и молодая дѣвушка не разъ вмѣшивалась въ этотъ разговоръ. Потомъ Кеймхенъ увидѣлъ за столѣ нѣсколько очень серіозныхъ и дѣльныхъ книгъ, и съ удовольствіемъ узналъ, что ихъ читаетъ его новая паціентка. Прощаясь съ дамами, онъ невольно пожалѣлъ, что ихъ сблизили только простуда да кашель, и что сближеніе это вмѣстѣ съ простудой и кончится. Однако, черезъ нѣсколько времени за нимъ снова прислали, но Кеймхенъ почему-то съ испугомъ припомнилъ первый визитъ и попросилъ своего товарища медика замѣнить его на этотъ разъ. Впрочемъ, когда этотъ медикъ вернулся отъ больной, Кеймхенъ обстоятельно разспрашивалъ его объ ея болѣзни и узналъ, что ей гораздо лучше, и что ея мать въ послѣдній разъ посылала за докторомъ. Тогда имъ овладѣло какое-то очень непріятное чувство, и это чувство повторилось и теперь… По ему казалось, что онъ непремѣнно когда-нибудь снова взойдетъ по знакомой ему чугунной лѣстницѣ, и снова увидитъ молодую дѣвушку въ утреннемъ капотѣ, съ непричесанными густыми волосами. Кеймхенъ переносился еще дальше въ будущее, и ему представлялось, что когда-нибудь онъ опять будетъ кататься въ этой лодкѣ, въ кругу своихъ старыхъ друзей; но кромѣ Лидіи, съ ними будетъ еще одна женщина, молодая и хорошенькая… и въ утреннемъ капотѣ… и съ непричесанными волосами…

Кеймхенъ еще ниже наклонился надъ водою и довольно строго замѣтилъ самому себѣ, что видъ воды скорѣе долженъ былъ заставить его думать о гидропатіи; это было бы, по крайней мѣрѣ, гораздо послѣдовательнѣе.

Леонидъ спалъ и видѣлъ страшный сонъ. Ему казалось, что онъ гулялъ съ Лидой, какъ вдругъ выскочила собака, такая большая, лохматая, и зарычала; тогда Леонидъ закричалъ, и Лида взяла его на руки. А собака подбѣжала и укусила Лиду за ногу. Тогда Леонидъ схватилъ большой, большой камень, больше Лиды, съ дожъ, и бросилъ имъ въ собаку. Собака завизжала и убѣжала…

Бухаровъ, смотря на спокойное личико Леонида, и не подозрѣвалъ, что ему снится такое ужасное сновидѣніе. Самъ же онъ въ настоящую минуту жилъ въ прошедшемъ, и думалъ о Машенькѣ… Онъ мысленно уносился за многіе годы назадъ и перестраивалъ всю свою жизнь, передѣлывалъ все сызнова и былъ счастливъ; для полноты это счастія воскресали мертвые… Онъ переживалъ свое счастіе день за днемъ, годъ за годомъ, пока фантазія не довела его до дѣйствительности: за рукахъ его спалъ ребенокъ, который тоже участвовалъ въ его мечтахъ; во тамъ онъ съ нимъ никогда не разставался, онъ росъ на его глазахъ и былъ связанъ съ нимъ самыми крѣпкими узами, а въ дѣйствительности Леонидъ Павловичъ лишь нѣсколько дней тому назадъ въ первый разъ увидѣлъ этого ребенка, и снова разстанется съ нимъ… У него есть дочь, и она могла бы быть ему отрадою въ жизни, а онъ столько лѣтъ и не зналъ о ея существованіи, и теперь, кромѣ взаимнаго сочувствія, между ними нѣтъ ничего общаго. Ну, что же дастъ ему будущее?.. И Леониду Павловичу ярко представился ихъ большой деревенскій домъ, и двѣ извѣстныя женскія фигуры, и все тѣ же комнаты, и все тотъ же кружокъ, изъ котораго нѣтъ исхода. Вотъ проходятъ дни за днями, годы за годами, а кругомъ все то же и то же, только все старѣетъ и незамѣтно разрушается. Обои блекнутъ и вянутъ, голубой цвѣтъ переходитъ въ блѣдносѣрый и зеленоватый, пунцовый въ желтоватый. Тускнѣетъ позолота на стѣнахъ и картинахъ; линяютъ и протираются дорогіе ковры, линяютъ драпри на окнахъ, старѣютъ и вянутъ окружающіе люди… Морщина за морщиной, бѣлѣютъ волоса, глаза потухаютъ, и такъ тихо, незамѣтно…

На другой день, утромъ, Леонидъ Павловичъ уѣзжалъ; съ чувствомъ самой глубокой грусти онъ взглянулъ въ послѣдній разъ на милыя лица, провожавшія его на крыльцѣ. Покатилась карета, и все смѣшалось и исчезло… Леонидъ Павловичъ сознавалъ, что оторванъ отъ нихъ и почувствовалъ себя такимъ одинокимъ, какъ еще никогда. Онъ искалъ силы примириться съ своимъ положеніемъ, съ этою тихою грустью.

Карета проѣхала мимо больницы и мимо огородовъ; вотъ тянется длинный садъ…

— Папа, папа, раздается свѣжій голосъ Лидіи, и она показывается на опушкѣ сада, и легко перебирается черезъ неглубокую канавку. Вслѣдъ за нею, туда же скатывается что-то маленькое, кругленькое, и на противуположную сторону выбирается Леонидъ, раскраснѣвшійся, не много запачканный, но веселый до неимовѣрности. Леонидъ Павловичъ выскакиваетъ изъ кареты и съ страстною нѣжностью прижимаетъ къ груди маленькаго мальчика; за нимъ обнимаетъ и Лидію.

— Милые вы мои, милые, повторяетъ онъ, едва одерживая слезы радости и горя, и цѣлуя вмѣстѣ и мать, и сына. Черезъ нѣсколько мгновеній онъ былъ снова одинъ, но онъ пережилъ минуту сильной радости, и былъ ею полонъ.

Лидія грустно возвращалась домой. Леонидъ держалояза ея рукавъ и безъ умолку болталъ. Она его не слушала и думала объ отцѣ.

— Лида, ты мнѣ будешь разказывать?

— Буду, отвѣчала она машинально.

— Когда?

— Когда вернемся домой.

Но черезъ минуту она забыла это обѣщаніе, и придя домой, сѣла въ кресла и задумалась. Леонидъ вскарабкался къ ней за колѣни, уцѣпился рукою за воротъ ея платья, и засматривая ей въ глаза, произнесъ очень настоятельно:

— Ну, Лида, разказывай!

Лида взглянула за него, улыбнулась и стала разказывать.

Р. ГАРДНЕРЪ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 5—6, 1862