Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том третій.
С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865
I.
правитьПредставляя на судъ читателя переводъ знаменитой драмы Шекспира, нужнымъ считаемъ сказать нѣсколько словъ объ основаніяхъ, на которыхъ былъ задуманъ и выполненъ трудъ, нынѣ появляющійся въ печати.
Много лѣтъ тому назадъ, одинъ изъ лучшихъ нашихъ критиковъ, руководясь замѣтками, высказанными ранѣе его разными иностранными цѣнителями искусства, раздѣлилъ всѣ переводы замѣчательныхъ поэтическихъ произведеній на два отдѣла. Къ первому должны были относиться переводы буквальные, точные, подстрочно близкіе къ подлиннику, ко второму же — тѣ труды, въ которыхъ переводчикъ, по необходимости жертвуя буквально полнотою и вѣрностью, болѣе всего старается возсоздать на своемъ родномъ языкѣ ту поэзію, которая поразила его въ переводимомъ твореніи. Слить оба условія въ одномъ трудѣ, въ одно время передать и поэзію и букву подлинника, есть трудъ едва ли доступный силамъ человѣческимъ. Всякій народъ выражается по своему, всякій языкъ имѣетъ свои собственные поэтическіе идіотизмы, и разность въ духѣ каждаго языка дѣлаетъ сліяніе поэзіи съ безукоризненной точностью перевода дѣломъ рѣшительно невозможнымъ. Жуковскій, самый даровитый и точный изъ всѣхъ русскихъ переводчиковъ, понималъ вышеприведенную истину до тонкости, Въ своихъ превосходныхъ трудахъ онъ никогда не держался буквы Мура, Шиллера, Бюргера: на многихъ страницахъ онъ давалъ полную волю своему таланту и, такъ сказать, вступилъ въ бой съ переводимыми поэтами, бой — весьма часто оканчивавшійся рѣшительною побѣдою переводчика. Поэтому переводы Жуковскаго намъ кажутся образцами поэтическихъ переводовъ, — образцами не по одной прелести исполненія, но и по крайней добросовѣстности отдѣлки. Жуковскій никогда не отступалъ отъ буквы подлинника безъ крайней необходимости, никогда не жертвовалъ ею безъ основанія, но за то никогда не подчинялъ роднаго своего языка формамъ и оборотамъ ему чуждымъ. Его манера должна служить вѣчнымъ предметомъ изученія для всѣхъ переводчиковъ, каковы бы они ни были, какъ бы далеко ихъ талантъ ни разнился съ талантомъ ихъ непобѣдимаго учителя. Обдумывая нашъ переводъ «Короля Лира», мы смѣло держались методы роднаго поэта нашего. Само собой разумѣется, ни величіе оригинала, ни сознаніе нашей собственной слабости не позволяли намъ, подобно Жуковскому, помышлять о какой бы то ни было борьбѣ съ Шекспиромъ; но мы, по возможности, удаляли себя и отъ литературнаго идолопоклонства, во многомъ вреднаго переводчикамъ. Задумавъ смѣлое дѣло, мы рѣшились выполнить его со всевозможной смѣлостью. Рѣшась на поэтическій переводъ «Короля Лира», мы оставили всякое преувеличенное благоговѣніе въ буквѣ оригинала. Метафоры и обороты, несовмѣстные съ духомъ русскаго языка, мы смягчали или исключали вовсе. Къ счастію, подобныхъ оборотовъ и метафоръ отыскалось немного. Передавая вдохновенныя слова вдохновеннѣйшаго изъ поэтовъ вселенной, мы старались, чтобъ слова эти сдѣлались доступны всѣмъ русскимъ читателямъ безъ различія пола, возраста и развитія. Твердо вѣря, что поэзія Шекспира, не смотря на честный трудъ множества переводчиковъ, до сихъ поръ еще не понята у насъ какъ слѣдуетъ, мы прилагали всѣ наши силы къ разъясненію и упрощенію этой поэзіи. Мы стремились къ тому, чтобы переводъ нашъ не утомилъ самого неразвитаго читателя, не поразилъ ни одного человѣка воспитаннаго на простой русской рѣчи. Безъ страха употребляя самыя простыя русскія слова, самые вседневные обороты языка нашего, мы задумывались надъ каждой запутанной фразой, надъ каждой метафорической подробностью, хотя бы эта фраза и эта подробность составляли неотъемлемую красоту подлинника. Поступая такимъ образомъ, мы, можетъ быть, ошибались; но мы примѣняли на дѣлѣ мысли, давно уже перешедшія въ наше убѣжденіе. Часть этихъ мыслей была уже нами одинъ разъ высказана; но мы считаемъ нужнымъ повторить ихъ во всей подробности. Передавая поэтическій языкъ Шекспира на языкъ современной русской поэзіи, нельзя не имѣть въ виду великой противоположности между обоими языками. Стихъ, отъ котораго сердце современнаго англичанина волнуется поэтическимъ восторгомъ, можетъ произвести недоумѣніе и даже смѣхъ въ русскомъ человѣкѣ нашего времени. Причины тому весьма понятны: онѣ заключаются въ разности народныхъ преданій, народнаго развитія, народнаго слова и народной поэзіи. Шекспиръ писалъ въ то время, когда англійскій языкъ, еще не достигнувъ всей своей красоты и энергіи, былъ обезображенъ преднамѣренной напыщенностью и картинной метафоричностью слога. Искусственное разцвѣченіе языка было въ ходу между образованнѣйшими классами елисаветинской Англіи. Оно было заимствовано отъ итальянцевъ и называлось эвфуизмомъ. Шекспиръ не имѣлъ ни охоты, ни возможности враждовать съ эвфуистической манерой рѣчи, дававшей такія яркія краски его исполинской фантазіи. Многіе археологи увѣряютъ насъ, что древніе греческіе скульпторы красили свои мраморныя статуи не смотря на этотъ обычай, едва ли непримѣнимый въ наше время, нѣтъ сомнѣнія, что крашеныя статуи великихъ древнихъ ваятелей неизмѣримо прекраснѣе нашихъ современныхъ статуй. Шекспиръ дѣйствовалъ подобно древнимъ ваятелямъ, о которыхъ сейчасъ говорилось; но это еще не все. Гигантъ между поэтами, онъ изъ недостатковъ рѣчи умѣлъ создать прелесть и величіе. Изъ временной, преходящей моды онъ сотворилъ вѣчную красоту и передалъ ее послѣдующимъ поколѣніямъ. Онъ, такъ сказать, узаконилъ незаконное и провелъ по всей литературѣ своей родины ту метафорическую струю, которую мы и теперь подмѣчаемъ въ Байронѣ, Мурѣ, Вордсвортѣ, Тенннсонѣ, Шелли, Китсѣ, — однимъ словомъ, во всѣхъ первыхъ поэтахъ Великобританіи. То, что прежде было въ языкѣ прихотливою случайностью, само возвелось въ правило, перешло въ плоть и кровь народа, слилось со всей его поэзіею, со всѣми его поэтическими преданіями. Старый эвфуизмъ, временъ елисаветинскихъ, перешедшій чрезъ горнило шекспирова генія, живетъ въ словесности шекспировой родины, живетъ въ ней и будетъ жить полною, законною жизнію до тѣхъ поръ, пока англійскій языкъ раздается по всѣмъ частямъ земнаго шара.
Подобно тому, какъ мѣткіе обороты чисто-народной рѣчи безвредно переходятъ отъ поколѣнія къ поколѣнію, изъ столѣтія въ столѣтіе, всѣ великіе стихи Шекспира прошли, одинъ за другимъ, всѣ поколѣнія англичанъ, отъ временъ Елисаветы до нашего времени. Самаго развитаго англичанина не поразитъ ни «пуховой сонъ» въ «Макбетѣ», ни слѣпой Глостеръ «съ кровавыми кольцами безъ драгоцѣнныхъ камней», ни «море, стремящееся затопить небесныя пространства», ни другія выраженія, еще болѣе странныя для русскаго. Эти фразы, эти метафоры составляютъ часть жизни и часть преданій для англичанина. Онѣ неразлучны съ именемъ пѣвца, котораго Карлейль называетъ вѣковѣчнымъ властителемъ англосаксонскаго племени. Эти неестественныя метафоры англичанинъ слышалъ ребенкомъ, въ часы семейнаго чтенія, изъ устъ своего отца; книга, въ которой онѣ были напечатаны, стояла въ отцовскомъ кабинетѣ на одной полкѣ съ библіей. Ихъ онъ въ первый разъ прочелъ самъ въ первой книгѣ, которую ему прочитать позволили. Ихъ онъ услыхалъ въ школѣ, отъ профессоровъ и товарищей; ихъ онъ опять услышалъ въ театрѣ, посреди общаго благоговѣйнаго молчанія тысячи зрителей. Ихъ онъ повторялъ на годовщинѣ Шекспира, ихъ онъ говорилъ про себя со слезами на глазахъ, вступая въ маленькій домикъ города Стратфорда, — домикъ, прославленный человѣкомъ въ немъ родившимся. Смѣяться надъ этимъ уваженіемъ такъ же безумно, какъ, напримѣръ, смѣяться надъ цвѣтистой манерой въ языкѣ восточныхъ народовъ. Но копировать и заимствовать это уваженіе, навязывать его вкусу русскихъ читателей, наперекоръ условіямъ собственнаго языка нашего, было бы такъ же странно, какъ, напримѣръ, вводить въ свой слогъ кудрявые обороты восточныхъ поэтовъ и мыслителей.
Обсудивъ мысли, нами сейчасъ высказанныя, читатель легко пойметъ основанія, руководившія насъ при трудѣ, нами предпринятомъ. Мы имѣли въ виду дать русской публикѣ поэтическій переводъ «Короля Лира». Поставивъ себя въ независимое положеніе относительно буквы шекспирова текста, мы, однако же, не дали себѣ воли распоряжаться съ нею по одной прихоти нашей. Твердо рѣшась не искажать шекспирова слова ни для звучности стиха, ни для щегольства языкомъ, ни для картинности слога нашего, мы тѣмъ съ большей смѣлостью поступали тамъ, гдѣ буква подлинника никакъ не могла сойтись съ буквой русскаго перевода. Тамъ, гдѣ отъ рабской подстрочной вѣрности могла страдать поэтическая сторона нашего дѣла, мы забывали личныя наши симпатіи, давно укоренившіяся въ насъ, вслѣдствіе нашего долгаго знакомства съ великобританскою словесностью. Не въ одномъ мѣстѣ нашего труда мы подчинили собственную нашу симпатію къ шекспировой поэзіи — духу и потребностямъ простаго русскаго читателя. Ни разу не упускали мы изъ вида, что трудимся не для однихъ знатоковъ дѣла, не для однихъ дилеттантовъ, изучившихъ Шекспира въ совершенствѣ. Мы знали, что образованный классъ русскихъ читателей изобилуетъ людьми, жаждущими узнать Шекспира, заглянуть въ сокровищницу мудрости и генія, которая заключается въ твореніяхъ Шекспира. Такихъ людей, воспріимчивыхъ и умныхъ, но еще не подготовленныхъ къ прямому и непосредственному сближенію съ музой Шекспира, не удовлетворяютъ подстрочные переводы, тѣ переводы, надъ которыми надо сильно трудиться и много задумываться. Не всякій человѣкъ имѣетъ время и возможность на медленное чтеніе такихъ переводомъ, повѣряя свои ощущенія каждую минуту, часто становясь въ противоположность своимъ понятіямъ о поэзіи и, по мѣрѣ силъ своихъ, глядя на Шекспира глазами его современниковъ и его соотечественниковъ. Мы желали, чтобъ этотъ трудъ былъ облегченъ, по возможности. Мы имѣли намѣреніе стать посредниками между великимъ большинствомъ нашей публики и духомъ шекспировой поэзіи. Можетъ быть, претензія наша слишкомъ значительна; но насъ ободряетъ то соображеніе, что мы взялись за дѣло не безъ большихъ приготовленій, не безъ долгаго и страстнаго занятія своимъ предметомъ.
Мы сами не съ перваго раза поняли Шекспира во всемъ его поражающемъ величіи; мы сами долго и часто задумывались надъ его текстомъ; мы сами не разъ запутывались въ нѣмецкихъ комментаріяхъ и уныло оставляли изученіе дивнаго поэта, говоря сами себѣ: «мы еще слишкомъ молоды, намъ еще рано понимать Шекспира!» Еслибъ въ этомъ періодѣ раздумья и безсилія нашелся человѣкъ, сердцемъ обожающій тотъ предметъ, который намъ не давался, еслибъ онъ рядомъ легкихъ и поэтическихъ уроковъ разъяснилъ намъ наши сомнѣнія и медленно, легко, осмотрительно ввелъ насъ во храмъ, у порога котораго мы стояли въ бездѣйствіи, сколько трудовъ было бы у насъ сохранено, сколькимъ усиліямъ мы бы не подвергнулись! Но во всемъ есть своя полезная сторона. Наше долгое непониманіе Шекспира, наше раздумье передъ его поэзіей принесли свою пользу. На себѣ мы испытали всѣ трудности, неразлучныя съ изученіемъ шекспировыхъ твореній для русскаго читателя; а испытавъ ихъ, можемъ здраво судить какъ о значеніи этихъ трудностей, такъ и о лучшей методѣ для борьбы съ ними.
«Мы всѣ учились понемногу», сказалъ о насъ Пушкинъ. Рѣдкіе изъ насъ въ учѳническіе свои годы прошли ту спасительную эпоху строгаго, желѣзнаго, классическаго воспитанія, которая сообщаетъ устойчивость мыслямъ человѣка и пріучаетъ его къ упорству въ каждомъ трудѣ, большомъ или маломъ. Рѣдкіе изъ русскихъ людей, молодыхъ и старыхъ, умѣютъ читать усердно и строго, учиться до конца своей жизни и къ міровымъ поэтамъ обращаться какъ къ учителямъ, въ полномъ, благоговѣйномъ настроеніи всего своего вниманія. Это не вѣтренность, а необходимый плодъ развитія нашего, результатъ нашей молодости и нашего недавняго, хотя быстро двигающагося просвѣщенія. Потому-то на указанную особенность русскаго читателя не дозволяется глядѣть съ величавымъ неодобреніемъ педанта. Напротивъ того, на нее надо разсчитывать, съ ней надо соображаться всякому писателю, желающему добра своей публикѣ. Разсѣянность читателя не помѣшала ему оцѣнить Пушкина, Карамзина, Гоголя; она не помѣшаетъ ему усвоить себѣ геній Шекспира въ его глубочайшихъ проявленіяхъ. Надо только стараться, чтобъ уроки были не тяжелы и, по возможности, увлекательны. Современный германецъ совершенно доволенъ подстрочнымъ переводомъ Шекспира; молодой русскій человѣкъ едва ли можетъ имъ удовольствоваться.
Въ простотѣ русской рѣчи (и вседневной и поэтической русской рѣчи), — въ той простотѣ, которая навсегда укоренилась въ литературѣ нашей, таится еще одна причина, по которой изученіе Шекспира для насъ трудно. По національному развитію своему, по своей врожденной зоркости и насмѣшливости, можетъ быть, по отсутствію южной пылкости въ характерѣ, всякій русскій человѣкъ есть врагъ фразы, метафоры, напыщенности и цвѣтистаго слова. Литературная реакція, навѣки убившая въ нашей поэзіи псевдоклассицизмъ и реторику, именно оттого побѣдила, что за нее стояли всѣ мыслящіе русскіе люди. Высокопарность и даже напряженность рѣчи у насъ всегда были недостатками временными, прививными, повсюду возбуждавшими смѣхъ и сопротивленіе. Первые русскіе писатели были сатириками и представителями простоты слога. Ни одинъ видъ литературной высокопарности не проходилъ безъ пародій и скрытыхъ насмѣшекъ. Сумароковъ, едва сдѣлавшись отцомъ русскаго театра, увидѣлъ всѣ свои трагедіи передѣланными для посмѣянія публики. Участь Сумарокова была участью всѣхъ писателей реторической школы. Въ наше время всякая цвѣтистость, кудреватость и метафоричность слога есть смертный приговоръ для писателя.
Нельзя сказать, чтобъ подобное воззрѣніе было единственнымъ правдивымъ и здравымъ воззрѣніемъ въ цѣломъ свѣтѣ; но оно наше, оно выходитъ изъ нашего характера, въ немъ плоть и кровь русской поэзіи. Оттого мы не можемъ сѣтовать на русскаго человѣка, еслибъ онъ, по своей антипатіи ко всему, что отклоняется отъ простоты общепонятнаго языка, иногда заходилъ слишкомъ далеко. Мы знаемъ очень хорошо, что всякая поэтическая рѣчь имѣетъ свои законныя особенности. Мы вполнѣ понимаемъ различіе между смѣлой, разительной метафорой и безплодной напыщенностью слога. Мы знаемъ, что весьма часто нѣкоторая напряженность слога ведетъ къ его сжатости, картинности и энергіи. И несмотря на то, мы не рѣшаемся гнаться за буквою поэтическаго языка временъ Елисаветы и Іакова. При всѣхъ усиліяхъ нашихъ, мы сами не помиримся никогда съ языкомъ и манерой Форда, Марстона, Марлова, Вебстера. Шекспиръ неизмѣримо выше этихъ драматурговъ; но у Шекспира есть фразы, обороты, сравненія, способные возмутить современнаго русскаго человѣка. Со сказанной стороной шекспирова генія намъ предстоитъ быть въ постоянномъ антогонизмѣ. А между тѣмъ, нашъ переводъ долженъ быть какъ нельзя вѣрнѣе и ближе къ подлиннику. Вотъ противорѣчіе, котораго мы никогда не упускали изъ вида во все время труда нашего, помня какъ нельзя лучше, что для читателя, особенно молодаго и воспріимчиваго читателя, одно натянутое выраженіе, одна фраза, отзывающаяся высокопарностью, одна метафора, противная духу языка русскаго, будетъ темнымъ пятномъ, порчею всего дѣла и, наконецъ, поводомъ къ насмѣшкѣ, вещи столь разрушительной въ настоящемъ случаѣ. Итакъ, послѣ всего, что мы сейчасъ высказали, публикѣ сдѣлаются понятны воззрѣнія, руководившія насъ во время труда нашего. Задача наша состояла изъ трехъ отдѣльныхъ задачъ, или, говоря опредѣлительнѣе, наше отношеніе къ «Королю Ліру», какъ предмету для поэтическаго перевода, выказывалось троякимъ образомъ. Во-первыхъ, мы должны были помочь читателю уразумѣть и оцѣнить все великое произведеніе нами избранное, въ его общей драматической сложности. Во вторыхъ, мы должны были рѣшиться: какимъ образомъ поступать съ тѣми частностями драмы, которыя или безъ нужды замедляли ея теченіе, или, по своей рѣзкости, не годились для читателя нашихъ понятій? И въ третьихъ, наконецъ, намъ предстояла самая важная трудность, а именно; установленіе отношеній нашихъ къ языку оригинала въ тѣхъ отрывкахъ и оборотахъ, которые, по чрезмѣрной своей цвѣтистости или метафоричности, не ладили съ духомъ языка русскаго.
Вся вторая половина вступительнаго этюда нашего занята выполненіемъ первой задачи. Избѣгая общихъ хвалебныхъ фразъ и туманныхъ выводовъ о значеніи «Короля Лира», какъ одного изъ высочайшихь твореній, когда либо являвшихся на языкѣ человѣка, мы выбрали методу, какъ намъ кажется, и простую и заманчивую. Не мудрствуя лукаво, мы рѣшились подготовить читателя къ занятію ему предстоящему, и провести передъ его поэтическимъ окомъ весь рядъ отдѣльныхъ личностей, составляющихъ, такъ сказать, всю человѣческую сущность шекспирова творенія. Мы анализировали, какъ умѣли, художественные образы всѣхъ лицъ драмы, начиная Лиромъ и кончая герцогомъ Корнвалльскимъ, постоянно стараясь, въ продолженіе нашихъ очерковъ, передавать разныя положенія пьесы со взглядомъ на ихъ происхожденіе, цѣль и поэтическія совершенства. За эрудиціей характеристикъ мы не гнались: въ наше время подобная эрудиція дается дешево и дивитъ собою только людей очень неразвитыхъ. Если читатель получитъ безпредѣльное обожаніе къ шекспирову «Королю Лиру», онъ съумѣетъ отыскать то, что было писано объ этой пьесѣ въ археологическомъ, историко-литературномъ и философскомъ отношеніяхъ. Мы стремились только къ тому, чтобъ онъ полюбилъ твореніе Шекспира, и потому старались въ нашихъ характеристикахъ перелить хоть часть той безпредѣльной и восторженной любви, какой мы исполнены къ героямъ великаго творенія, надъ которымъ мы трудились столько времени.
Въ отношеніи второй задачи, то есть поведенія нашего въ виду слишкомъ длинныхъ, рѣзкихъ или непристойныхъ частностей драмы, трудъ нашъ не былъ большимъ трудомъ. Выполнять его было можно на основаніи примѣра, поданнаго иностранными и русскими переводчиками. Изъ послѣднихъ мы долгомъ считаемъ назвать г. Якимова, котораго честный и полезный трудъ (переводъ «Короля Лира», С.-Петербургъ, 1833 года) былъ для насъ лучшимъ руководствомъ и пособіемъ. Въ подробностяхъ, затѣмъ остававшихся сомнительными, стоило только справляться со здравымъ смысломъ и литературнымъ тактомъ, безъ которыхъ невозможенъ никакой переводъ Шекспира, ни подстрочный, ни поэтическій. Здравый смыслъ говорилъ намъ очень ясно, что такая-то неблагопристойная шутка или пѣсня должны быть выпущены изъ уваженія къ публикѣ нашего времени; литературный тактъ указывалъ намъ, что такая-то незначительная реплика, безъ нужды замедлявшая дѣйствіе, могла остаться непереведенною безъ ущерба красотамъ подлинника. Другихъ, болѣе важныхъ сомнѣній намъ не встрѣтилось. Ни до одной сколько нибудь важной подробности мы не коснулись, вѣря, что времена Дюси прошли, и что наша публика не нуждается въ смягченіи «варварскихъ красотъ великобританскаго дикаря». Изъ этого не слѣдуетъ, чтобы мы не уважали дѣятельности Дюси, какъ популяризатора шекспировскихъ твореній: зоркій французъ сдѣлалъ много полезнаго дѣла, какъ ни ненавистенъ онъ нѣмецкимъ комментаторамъ. Но, повторяемъ еще разъ, Шекспиръ уже не варваръ для русской публики, и дюсисовскія времена для нея прошли окончательно.
Сцена вообще имѣетъ свои условія, не всегда совпадающія съ условіями, необходимыми для печатной книги. Сценическій переводъ «Короля Лира» долженъ разниться отъ перевода поэтическаго, и мы сами не могли бы отдать на сцену нашего труда въ его настоящемъ видѣ. Сцена, въ которой Регана и Корнвалль своими руками вырываютъ глаза у Глостера, не можетъ итти на театрѣ по своей возмутительности: но мы не видимъ причины, почему бы ей не явиться въ печати, при всей своей чудовищной наготѣ, такъ оправдываемой старыми нравами и исторіей стараго времени. Въ великихъ историкахъ мы всякій день читаемъ описанія преступленій, еще болѣе потрясающихъ, нежели преступленіе, о которомъ здѣсь говорится. Англійская исторія въ особенности, за года гораздо позднѣйшія, чѣмъ время Шекспира, изобилуетъ подобными эпизодами: для чего же мы будемъ отдаваться чрезмѣрной щепетильности, и въ средневѣковой, полуязыческой легендѣ охуждать то, что читаемъ и обдумываемъ ежедневно? Съ другой стороны, сцена иногда съ выгодой допускаетъ подробности, безполезныя и утомительныя во время чтенія пьесы. То, что живить и разнообразитъ драму на сценѣ, вредитъ той же драмѣ въ поэтическомъ переводѣ. Два лица въ «Королѣ Лирѣ»: шутъ и Эдгарь (во время сумасшедствія) своими репликами чрезвычайно облегчаютъ дѣйствіе, даютъ отдыхъ главному актеру, отвлекаютъ вниманіе публики, тягостно сосредоточенное на потрясающихъ душу страданіяхъ короля Лира. Для читателя часть этихъ репликъ замедляетъ дѣйствіе, и безъ нужды склоняя его къ разсужденію о томъ, что въ пьесѣ высказывается запутаннымъ, непонятнымъ образомъ, не награждаетъ его за эти неудобства никакимъ наслажденіемъ. Мы сперва перевели роли Эдгара и шута безъ всякихъ сокращеній, будто для сцены, но во время труда убѣдились, какъ мало даютъ читателю нѣкоторыя реплики сказанныхъ ролей. Значительная часть безсмысленныхъ рѣчей бѣднаго Тома не могла произвести ничего, кромѣ удлинненія пьесы. Нѣкоторыя шутки и пѣсни шута, запутанныя и нисколько не поэтическія, представляли тоже неудобство. Имѣя въ виду, что въ русской литературѣ уже есть полнѣйшій и подробнѣйшій переводъ «Короля Лира», въ книгѣ г. Якимова, мы безъ долгаго колебанія пожертвовали нѣсколькими частностями въ двухъ роляхъ, о которыхъ сейчасъ говорилось.
Съ третьей и послѣдней задачею намъ было всего болѣе труда, потому что на ней должно было основываться главное дѣло въ переводѣ, то есть его языкъ и, съ языкомъ, все его значеніе. При началѣ вступленія мы высказали нашъ взглядъ на отношеніи шекспирова языка къ поэтическому языку современной русской словесности. Взглядъ этотъ давно уже былъ нами выработанъ; но съ первой строкою перевода приходилось примѣнить его на дѣлѣ, во всей его строгости. Мы не имѣли намѣренія передавать «Короля Лира» своими словами, но не хотѣли и ломать своего роднаго языка на образецъ ему чуждый. Мы знали, что слишкомъ безцеремонное обращеніе съ буквой подлинника повело бы къ ущербу той поэзіи, которую мы взялись передать русскому читателю; но въ то же самое время намъ было ясно, какой ущербъ можетъ произойти отъ цвѣтистости языка въ переводѣ. Двигаясь между Сциллой и Харибдой, мы увидѣли себя въ необходимости дѣлать каждый шагъ съ крайней осторожностью, глядѣть въ одно время и на англійскій оригиналъ, и на законы русскаго языка, и на вѣчнаго Шекспира, и на преходящую массу русскихъ читателей. На сказанной дорогѣ надо было двигаться, разсчитывая лишь на собственныя силы да на совѣты друзей, знатоковъ дѣла. Впрочемъ, къ нашему счастію, въ дѣльныхъ и примѣнимыхъ совѣтахъ недостатка не было. Почти каждый изъ литераторовъ, и преимущественно поэтовъ, пользующихся заслуженною славою въ современной русской словесности, оказалъ намъ въ этомъ отношеніи самое радушное содѣйствіе. Сцена за сценой была нами читана въ обществахъ лицъ, имѣющихъ почетный голосъ во всякомъ литературномъ дѣлѣ; каждый сомнительный оборотъ обсуживался тщательно; стихи невѣрные или неудачные измѣнялись общими силами; на многіе меткіе и поэтическіе обороты перевода можно указать, какъ на свѣтлыя мѣста труда, принадлежащія не намъ, а лицамъ, болѣе насъ свѣдущимъ въ дѣлѣ русской поэзіи. Съ такой помощью всякое предпріятіе имѣетъ отрадную сторону, хотя бы оно и не сопровождалось даже тѣмъ наслажденіемъ, котораго невозможно не испытать, передавая на русскій языкъ произведенія, подобныя «Королю Лиру».
По мѣрѣ того, какъ мы освоивались съ нашимъ дѣломъ, многія трудности, о которыхъ не разъ приходилось намъ думать съ замѣшательствомъ, являлись въ видѣ далеко не такъ страшномъ, какъ прежде. Изучивъ каждую сцену и каждую строку оригинала, мы начали убѣждаться въ томъ, что манера Шекспира, даже въ самыхъ метафорическихъ ея особенностяхъ, не стоитъ въ непримиримомъ антагонизмѣ съ духомъ простой русской рѣчи. Правда, въ «Королѣ Лирѣ» встрѣтили мы не мало страшно цвѣтистыхъ мѣстъ, которыхъ наше перо не рѣшилось бы передать на родной языкъ во всей точности, но большую ихъ часть можно было смягчать и упрощать, не уничтожая черезъ то ихъ поэзіи. Задача упрощенія не могла назваться легкою, но тамъ, гдѣ необходимость дѣла ясна, само дѣло производится съ горячностью. По нашимъ понятіямъ, мы не могли сравнивать выколотые глаза Глостера съ окровавленными кольцами, изъ которыхъ вынуты драгоцѣнные каменья (!) Мы не могли допустить въ русскій языкъ прилагательнаго собачесердый, не имѣли возможности уподоблять плачущіе глаза лейкамъ для поливанія цвѣтовъ. Сказать, что самоубійство есть расхищеніе жизненной сокровищницы, что мечъ не долженъ обладать чувствительностію сердца, что человѣкъ отъ слезъ дѣлается соленымъ человѣкомъ, что людская пышность должна принимать лекарство, по нашимъ убѣжденіямъ значило вводить въ русскую поэзію чуждый намъ эвфуизмъ, результатомъ котораго читатель получитъ недоумѣніе и, что еще хуже, — нѣкоторое неуваженіе къ Шекспиру. Но смягчить всѣ эти странные обороты, приладить ихъ, по возможности, къ простотѣ русской рѣчи мы могли и имѣли право. Мы имѣли право, подходя къ фразамъ вышеприведеннымъ, передать ихъ такъ, какъ, по нашему мнѣнію, могъ бы сказать ихъ русскій современный поэтъ, поставленный въ необходимость выразить на своемъ языкѣ то, что говорятъ на своемъ шекспировы герои. Русскій поэтъ, сколько бы онъ ни проливалъ слезъ въ самомъ дѣлѣ, не имѣетъ никакого права насиловать роднаго языка, называя себя соленымъ человѣкомъ; но онъ можетъ придумать какое нибудь выраженіе, передающее подобную же мысль сообразно съ требованіями языка русскаго. Русскій поэтъ не посовѣтуетъ пышности принимать лекарство; но ежели у него есть слогъ и фантазія, онъ съумѣетъ высказать ту же мысль, не оскорбляя инстинктовъ своего читателя. Такъ глядѣли мы на наше дѣло во многихъ мѣстахъ «Лира», ставившихъ насъ въ прямую необходимость разлада съ подлинникомъ. Не мѣшаетъ замѣтить, что подобныхъ мѣстъ оказалось гораздо менѣе, нежели мы сами о томъ думали. При большей части затрудненій средство къ ихъ сглаживанію сказывалось само собою. Богатство русскаго языка по истинѣ безпредѣльно. Не одно англійское слово, слишкомъ яркое и цвѣтистое по своему значенію, могло передаваться нѣсколькими русскими словами по выбору: стоило только выбирать изъ нихъ то, которое ближе подходило къ простотѣ и ненатянутой картинности. То же и съ фразами, тоже и съ цѣлыми репликами. Обиліе комбинацій само говорило о необходимости выбора, и чуть выборъ производился осмотрительно, плодомъ его выходила обычная простота рѣчи, вовсе не противорѣчившая смыслу подлинника.
Такимъ образомъ былъ выполненъ нами трудъ, который теперь представляется вниманію читателя и суду знатоковъ дѣла. Какъ ни важенъ для насъ приговоръ литературныхъ цѣнителей и любителей великобританской словесности, мы должны сказать однако же, что главная награда труду нашему, главная ваша цѣль — цѣль, повидимому, странная — есть одобреніе той части публики, которая по своимъ занятіямъ, по своему возрасту и развитію, еще до сихъ поръ не находитъ особеннаго наслажденія въ чтеніи шекспировыхъ произведеній. Пусть переводъ нашъ будетъ признанъ слабымъ и недостаточнымъ; какъ ни непріятенъ будетъ такой приговоръ, съ нимъ мы можемъ помириться. Всегда найдутся люди, которые искуснѣе примѣнятъ нашу систему перевода или, составивъ свою собственную, подарятъ современемъ публикѣ истинно поэтическій переводъ «Короля Лира». Но грустно, и очень грустно, было бы намъ убѣдиться, что вторая цѣль перевода нашего не достигнута, что надъ нашими страницами не задумывались люди, жаждущіе шекспировой поэзіи, но не имѣющіе возможности угадать ее въ вѣрномъ подстрочномъ переводѣ. Для такихъ людей мы трудились съ усердіемъ и горячностью. Передавая каждую сцену «Короля Лира» русскимъ стихомъ, мы постоянно имѣли въ виду ту часть публики, для которой Горацій такъ любилъ трудиться, по своему собственному признанію. Мы трудились для юношей и для дѣвушекъ, для того поколѣнія, которое теперь учится и размышляетъ, которое еще не вполнѣ знакомо съ чудесами міровой поэзіи, которое знаетъ Шекспира лишь по наслышкѣ, которое еще не живетъ и не дѣйствуетъ, а будетъ жить и дѣйствовать тогда, какъ мы состарѣемся и сойдемъ со сцены. Сверхъ того, мы имѣли въ виду людей простыхъ и малоразвитыхъ, читателей, озабоченныхъ практической дѣятельностью и рѣдко порывающихся въ міръ поэзіи. Если такая публика будетъ довольна нашимъ дѣломъ, мы сочтемъ себя вполнѣ награжденными за годъ честнаго труда и за долгія минуты раздумья надъ страницами великаго произведенія. Если она прочитаетъ нашъ переводъ безъ напряженія и сердцемъ своимъ почтитъ дивное величіе поэта, предлагаемаго ей въ слабомъ снимкѣ, трудъ нашъ не напрасенъ и цѣль нашего посредничества совершенно выполнена.
II.
правитьКороль Лиръ, главное и величественнѣйшее изъ лицъ всей драмы, есть истинный король древней Британіи, король-патріархъ, «король отъ головы до ногъ», какъ онъ говоритъ самъ про себя слѣпому Глостеру. Лиръ прожилъ на свѣтѣ болѣе восьмидесяти лѣтъ; но могучая, великанская природа стараго властителя не утратила съ годами ни силы, ни страстности, ни самовластія. Передъ кѣмъ изъ образованныхъ людей, благодаря Шекспиру, при имени короля Лира не рисуется эта почтенная, грозная фигура царственнаго старца, съ длинной сѣдой бородою, въ широкомъ королевскомъ облаченіи, съ печатью безпредѣльной власти во всякомъ движеніи, съ отраженіемъ маститой патріархальности во взглядѣ? Въ самыхъ недостаткахъ Лира все властно и царственно. Въ первыхъ сценахъ драмы, являясь разрушителемъ своего счастія, неразумнымъ гонителемъ лучшей своей дочери, несправедливымъ властелиномъ относительно преданнѣйшаго изъ слугъ своихъ, Лиръ все-таки исполненъ истиннаго величія. Онъ упоенъ своимъ могуществомъ, онъ испорченъ общимъ поклоненіемъ, онъ отвыкъ отъ правды и выраженій истинной преданности; но онъ все-таки остается первымъ между первыми, грозою своихъ недруговъ, патріархомъ своего королевства. Люди не въ силахъ бороться съ нимъ даже тогда, когда онъ самъ накликаетъ на себя бѣды, выставляетъ наружу всѣ свои слабости. Смирить его можетъ только перстъ Божій, неотразимая воля небесъ, имъ самимъ вызванная. Всѣ страданія Лира ничто иное, какъ одинъ великій урокъ, данный мудрымъ Промысломъ человѣку сильнѣйшему между всѣми смертными. Дивно прекрасенъ и божественно мудръ выходитъ этотъ урокъ, проявленіе высшаго правосудія, не только сокрушившаго всю человѣческую гордыню въ наказуемомъ, но, сверхъ того, поставившаго само наказуемое лицо посредствомъ великихъ страданій, на высшую ступень между грѣшниками, истинно просвѣтленными черезъ ихъ наказаніе.
По природѣ своей, король Лиръ полонъ любви, правосудія, мудрости; но качества эти, затемненныя его безграничной гордостью, забытыя вслѣдствіе постоянныхъ удачъ и общаго раболѣпства, могутъ только выказаться подъ тяжелымъ гнетомъ наказующаго Промысла, посреди бѣдствій нечеловѣческихъ. Бѣдствія обыкновенныя не могли бы надломить душу самовластнаго старца, пробудить все добро въ ней заключающее: для того-то жизнь его кончается посреди страданій, какъ бы размѣренныхъ по силамъ полубога, нравственнаго Алкида между смертными. Читатель Шекспира, проливая слезы надъ старымъ королемъ, проливаетъ ихъ не изъ одной жалости. Безъ ужасовъ, которымъ подвергся Лиръ отъ своей собственный семьи, Лиръ никогда не свершилъ бы всего своего назначенія, никогда не развился бы всѣми сторонами своего царственнаго духа, никогда не достигъ бы того торжественнаго просвѣтленія, о которомъ мы сейчасъ говорили. Въ ту минуту, когда старецъ король падаетъ безъ дыханія на трупъ обожаемой своей Корделіи, всякій человѣкъ, способный слушаться голоса поэтической мудрости, преисполняется возвышеннымъ пониманіемъ святости человѣческаго страданія, законности самыхъ тяжкихъ житейскихъ испытаній.
Прослѣдимъ же, придерживаясь этой послѣдней мысли, за главными дѣйствіями нашего короля патріарха. Въ первой сценѣ мы видимъ его во всемъ блескѣ величія и гордости. Нѣтъ предѣловъ силѣ и счастію Лира: — онъ почти богъ для своихъ подданныхъ, его домъ цвѣтетъ дочерьми-красавицами, двѣ дочери нашли уже себѣ мужей, благоговѣйно повинующихся старому королю, изъ-за третьей, лучшаго перла въ его вѣнцѣ, спорятъ двое могучихъ владыкъ, повелители Бургони и Франціи. Долгіе годы почета и спокойствія ожидаютъ старика впереди, ибо, не смотря на свои восемьдесятъ лѣтъ, Лиръ еще имѣетъ много жизни передъ собою. Короли, подобные Лиру, живутъ до ста лѣтъ, сохраняя свѣжесть всѣхъ своихъ способностей, можетъ быть дѣлаясь съ годами жестче и властолюбивѣе, но никакъ не кротче душою.
И вотъ, посреди такихъ условій, старецъ король начинаетъ ощущать потребность полнаго спокойствія. Онъ утомленъ дѣятельностью правителя, утомленъ пирами и раболѣпствомъ; онъ рѣшается «дать мѣсто юношамъ» и сложить съ себя заботы трудной власти королевской. Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что желаніе спокойствія, въ Лирѣ есть ничто иное, какъ капризъ, общій ему съ Карломъ V и Діоклетіаномъ; но капризъ такихъ полновластныхъ причудниковъ слишкомъ часто приводится въ исполненіе, на горе самимъ властителямъ.
Итакъ, при началѣ пьесы, открывающейся сообразно древнимъ величавымъ легендамъ, нашъ старецъ-король, при собраніи цѣлаго двора, объявляетъ о раздѣлѣ царства на три части. Лучшая изъ частей должна поступить той дочери, которая его больше любить; каждая изъ дочерей должна высказать свои родственныя чувства при всемъ многочисленномъ собраніи чиновъ королевства. Эта странная прихоть, эта величавость и торжественность семейственнаго процесса, ясно указываетъ вамъ, что Лиръ, собираясь «безъ ноши на плечахъ плестись ко гробу», не разстался ни съ одною изъ особенностей своего самовластія. На покой желаетъ онъ удалиться торжественно, сердечныя изліянія дочерей должны быть выражены пышной рѣчью. И когда, послѣ напыщенныхъ, льстивыхъ тирадъ Реганы и Гонерильи, стыдливая Корделія не находитъ въ себѣ силы на пышныя фразы, старый король, раздраженный ея прямотою, осыпаетъ укоризнами любимое свое дитя, лишаетъ наслѣдства ту дочь, которая столько лѣтъ была драгоцѣннѣйшей подпорою его старости.
Разъ показавъ въ себѣ, на зло своимъ тихимъ замысламъ, короля отъ головы до ногъ, Лиръ уже не останавливается въ своемъ гнѣвномъ неразуміи. Оскорбивъ лучшую изъ дочерей своихъ, онъ оскорбляетъ лучшаго изъ своихъ подданныхъ. Левъ, пожелавшій на минуту сдѣлаться ягненкомъ, пробудился и сталъ рыкать по львиному. Честный Кентъ изгнанъ, едва избѣгнувъ смерти за свою правдивость. Корделія опозорена, унижена передъ ея женихами; король Францускій, оставшійся вѣрнымъ бѣдной принцессѣ, осыпанъ недружескими словами. Наслѣдство меньшой дочери раздѣлено между дочерьми старшими, корона отдана зятьямъ, король самъ производитъ себя въ нахлѣбники Реганы и Гонерильи, Корделія отпущена безъ благословенія, герцоги и вельможи, собранные въ тронной залѣ, по всей вѣроятности расходятся въ большомъ ужасѣ.
Такъ кончаетъ Лиръ со своимъ золотымъ королевскимъ вѣнцомъ; но праведная судьба готовитъ для сѣдой головы его другой великій вѣнецъ — вѣнецъ страданія, вѣнецъ искупленія прежнихъ долгихъ заблужденій. Въ послѣдней сценѣ перваго дѣйствія горькій плодъ уже взросъ изъ горькихъ сѣмянъ, только что посѣянныхъ старцемъ. Старшая дочь его, Гонерилья Альбанская, видимо тяготится своимъ родителемъ. Ея недавнія льстивыя рѣчи истекали изъ злаго сердца. Она ненавидитъ Лира; ненавидитъ его самовластныя привычки, ненавидитъ его свиту, конечно, не очень привлекательную по образу ея жизни. Большое благодѣяніе забыто, — мелкія непріятности стоятъ на первомъ планѣ. Гонерилья самовольно распускаетъ половину Лировой свиты, и придравшись къ первому случаю, осмѣливается кинуть въ лицо своему отцу-благодѣтелю самые дерзкіе, самые язвительные упреки.
Нельзя не остановиться съ благоговѣніемъ надъ тѣмъ геніальномъ мастерствомъ, съ какимъ Шекспиръ развиваетъ дѣйствіе дѣтской неблагодарности на могучую душу короля Лира. Со старикомъ давно уже худо обходятся во дворцѣ Гонергльи; но онъ еще не понимаетъ этого дурного обхожденія, неспособенъ даже подумать о небрежности со стороны дочери. Въ Лирѣ много прямоты и честности; онъ способенъ понять открытую вражду, вспыльчивую ссору (подобную его ссорѣ съ Корделіею); но преднамѣренной злобы онъ не въ силахъ распознать, пока она сама не выльется передъ нимъ, во всемъ своемъ адскомъ безобразіи. Оттого его поведеніе при дерзостяхъ, наконецъ сказанныхъ ему Гонерильею, не можетъ не потрясти души читателя. Истинный актеръ долженъ думать объ этой сценѣ съ особеннымъ вниманіемъ. Вся пылкость, вся необузданная ярость, на какую только способна повелительная, страстная природа, должны вполнѣ высказаться съ той минуты, когда всѣ сомнѣнія его разсѣялись. Въ первый разъ, втеченіе всей своей жизни, король-патріархъ встрѣчаетъ открытое оскорбленіе, — и отъ кого же? Гнѣвъ его долженъ доходить до крайнихъ предѣловъ гнѣва человѣческаго: отъ проклятій его сами боги должны содрогаться! Онъ еще новъ въ страданіи, онъ еще не присмотрѣлся къ дѣтской неблагодарности. Его воспоминаніе о Корделіи (я ее обидѣлъ!), его задумчивыя слова шуту, слѣдующія за жгучими воплями уязвленнаго отцовскаго сердца, должно понимать, какъ краткіе интервалы между пароксизмами, какъ вздохи организма, замученнаго порывами безпредѣльнаго гнѣва. — Лиръ разстается съ Гонерилью и ѣдетъ къ Реганѣ.
Регана Корнвалльсная, какъ указано будетъ въ своемъ мѣстѣ, еще злѣе и неблагодарнѣе чѣмъ Гонерилья. Лиръ отчасти подготовленъ къ пріему, его ожидающему: онъ много думалъ дорогою; на дворѣ замка онъ увидѣлъ своего гонца, преданнаго постыдному наказанію. Регана и мужъ ея медлятъ выйти къ своему гостю. Но, догадываясь и подозрѣвая, Лиръ, съ отчаяніемъ утопающаго, крѣпко держится за послѣднюю соломинку. Онъ не довѣряетъ своимъ подозрѣніямъ; сдерживаетъ въ себѣ порывъ гнѣва, силится объяснить всѣ дурные признаки въ хорошую сторону, онъ винитъ себя за свой крутой нравъ и подозрительность, — онъ, король отъ головы до ногъ, недавній повелитель Британіи! Оттого, при тяжкомъ своемъ объясненіи съ Реганой, старикъ такъ, долготерпѣливъ и даже почти угодливъ. Онъ разражается въ проклятіяхъ на одну Гонерилью; онъ не даетъ воли своему сердцу даже тогда, когда вторая дочь, змѣя, имъ вскормленная, открыто беретъ сторону старшей злодѣйки. Если сцена съ первой дочерью потрясаетъ зрителя, сцена съ Реганой вызываетъ на глаза его горячія слезы. Пріѣздъ Гонерильи, дерзость обѣихъ дочерей, дѣлаютъ наконецъ всякую иллюзію невозможною. Лиръ одинъ въ цѣломъ мірѣ; все для него погибло. У него нѣтъ ни дочерей, ни крова. Въ бурную ночь покидаетъ онъ замокъ Реганы, и ворота замка запираются за оскорбленнымъ родителемъ. Здѣсь, въ безотрадной степи[1], подъ проливнымъ дождемъ и змѣистыми молніями, выплакавъ всѣ свои слезы и высказавъ всѣ проклятія, въ его душѣ накопившіяся, Лиръ является несравненно болѣе великимъ, нежели былъ на своемъ прародительскомъ тронѣ, посреди трепещущихъ подданныхъ, въ кругу покорнаго семейства. Періодъ просвѣтленія начинается, великая казнящая рука, тяготѣя надъ душой старца, извлекаетъ наружу всѣ доблести, въ ней заключенныя. Разсудокъ короля, до самаго дна взволнованный страданіемъ, выбрасываетъ наружу дивныя слова и дивныя мысли, подобно бурному морю, выкидывающему на берегъ изъ своей глубины, многоцѣнные перлы и кораллы. Поверхностные блюстители сценическихъ законовъ пытались утверждать, что въ положеніи несчастнаго старца, выгнаннаго подъ бурю своими дочерьми, некогда говорить высокими мыслями и поэтическимъ образомъ: такая рѣчь пуста, чтобъ не сказать болѣе. Въ простой мѣщанской драмѣ оскорбленный отецъ находитъ великія слова въ своемъ несчастіи, въ драмѣ Шекспира передъ нами не только отецъ, но престарѣлый король, патріархъ-Титанъ, пораженный огнемъ небеснымъ.
Оттого-то всѣ рѣчи Лира въ степи кажутся намъ не только высокими и поэтическими, но истинными и вѣрными въ полномъ смыслѣ этихъ словъ. Упорный металлъ расплавленъ страшнымъ огнемъ, упорная душа смягчена неслыханными ударами судьбы. Передъ нами уже не тотъ вспыльчивый старикъ, который, въ упоеніи самовластія, кидался съ мечемъ на вѣрнѣйшихъ своихъ слугъ, не тотъ отецъ, который отказывалъ меньшой своей дочери въ прощальныхъ ласкахъ: въ страдальцѣ-королѣ является намъ человѣкъ исполненный человѣческихъ стремленій. Невзирая на тоску, его гнетущую, онъ находитъ время пожалѣть о бѣдномъ шутѣ, промоченномъ до костей; онъ вспоминаетъ о страждущихъ нагихъ несчастливцахъ, принужденныхъ перенести такую ночь,
Съ пустымъ желудкомъ, въ рубищѣ дырявомъ,
Безъ крова надъ бездомной головой.
Онъ говоритъ о нихъ:
Кто защититъ васъ, бѣдные? Какъ мало
Объ этомъ думалъ я!…
И всѣ послѣдующія слова Лира, въ промежуткахъ его сѣтованія до поврежденія разсудка, и даже послѣ его поврежденія, согласуются съ сейчасъ нами приведенными. Онъ проситъ Кента войти въ шалашъ и успокоиться; онъ принимаетъ участіе въ бѣдномъ Томѣ, и когда Глостеръ хочетъ нести несчастнаго короля изъ шалаша на ферму, Лиръ никакъ не желаетъ бросить юродиваго нищаго, уже кажущагося ему «ученымъ афиняниномъ» и философомъ, исполненнымъ премудрости.
Около Довера, вблизи отъ Корделіи, поспѣшившей съ французскимъ войскомъ на помощь къ родителю, мы снова встрѣчаемъ короля Лира, одного, въ полномъ помѣшательствѣ. Подобно тому, какъ человѣкъ подъ вліяніемъ вина разсказываетъ сокровенныя тайны души своей, несчастный старецъ высказываетъ намъ и въ помѣшательствѣ, великія стороны своего царственнаго духа. Невзирая на бредъ, сплетающійся съ чистою правдою его рѣчей, на этомъ мѣстѣ нельзя не повторить словъ самаго Лира: «король отъ головы до ногъ». Мудрымъ, правосуднымъ, истиннымъ королемъ произноситъ Лиръ свои разбросанныя сужденія о правдѣ, законѣ и добродѣтели. Люди, сами пораженные горемъ, внимаютъ ему благоговѣйно, потому что въ словахъ помѣшаннаго старика просвѣчивается душа, имъ хорошо знакомая. Призраки разстроеннаго воображенія родятъ въ Лирѣ благой помыселъ за благимъ помысломъ, личность его, отрѣшенная отъ гордыни и властныхъ увлеченій, свѣтлѣетъ съ каждымъ словомъ. Развѣ не говоритъ онъ, недавній властитель Британіи:
Сквозь рубище худое
Порокъ ничтожный ясно виденъ глазу.
Подъ шубой парчевою нѣтъ порока!
Одѣнь злодѣя въ золото, стальное
Копье закона сломится безвредно;
Одѣнь его въ лохмотья, и погибнетъ
Онъ отъ пустой соломинки Пигмея!
Нѣтъ съ мірѣ виноѳатыхъ!
и заключаетъ такими словами: «Всѣхъ оправдаю я; я буду общимъ заступникомъ!»
Нужно ли говорить о томъ, что всѣ сцены, сейчасъ нами набросанныя, давно уже примирили читателя съ Лиромъ? Уже въ концѣ перваго дѣйствія, читатель, только что видѣвшій старца-короля достойнымъ божескаго наказанія, начинаетъ переходить на сторону грѣшника, всей душой своей стоять за родителя такъ жестоко караемаго за свои ошибки, такъ тяжко оскорбленнаго по всѣхъ своихъ привязанностяхъ. Полное примиреніе съ Лиромъ происходитъ во время сценъ въ степи и помѣшательства; но этимъ дѣло еще не кончается. И читатель и зритель должны жить жизнью Лира, плакать его слезами, восхищаться его радостями. Король приходитъ въ себя послѣ долгаго сна, въ палаткѣ у Корделіи. Ясный солнечный лучъ на время разрѣзалъ черныя тучи, висѣвшія надъ страдальцемъ, и какъ радуемся мы этому лучу, какъ привѣтствуемъ мы его появленіе! Постель короля окружена лицами преданныхъ ему слугъ; всюду встрѣчаетъ онъ умиленно-благоговѣйные взгляды. Надъ его изголовьемъ рыдаетъ его меньшая дочь или небесный ангелъ, на нее похожій. Старикъ Лиръ приходитъ въ себя и тихо опускается на колѣни предъ существомъ, когда-то имъ непонятымъ. Хвалить мастерство, съ какимъ поэтъ выполнилъ всю эту нѣжную сцену, придалъ исцѣленію Лира колоритъ вѣрный и трогательный, наконецъ, говорить о томъ искусствѣ, съ какимъ окружилъ онъ небеснымъ свѣтомъ свое любимое созданіе, принцессу Корделію, — мы считаемъ не только лишнимъ, но смѣшнымъ даже. Пробужденіе Лира въ палаткѣ есть картина, воспоминаніе о которой возноситъ человѣка, понимающаго поэзію, въ міръ неземной, въ область духовъ свѣта.
Если Корделія явилась достойною дочерью въ отношеніи къ бѣдному своему родителю, то какъ и платитъ ей король Лиръ за ея преданность, какъ заглаживаетъ онъ самый слѣдъ своей прежней ошибки? Натура старца, необузданная въ гнѣвѣ, не знаетъ предѣловъ въ дѣлѣ любви. Все ею выстраданное, ею перенесенное за послѣднее время, только могло увеличить эту способность къ отцовской привязанности, эту потребность любви, доходящую до изступленія. Никогда ни одинъ изъ отцовъ цѣлаго міра не любилъ своей дочери такъ, какъ Лиръ любитъ Корделію. Любовь Гамлета къ Офеліи — стоящая любви сорока тысячъ братьевъ, — меркнетъ передъ такой страстью. Отцовскіе восторги Лира доходятъ до ребячества, до высокаго сладострастія, до безпредѣльнаго старческаго эгоизма, невыразимаго словомъ. Когда войска Корделіи побиты Эдмундомъ, когда король Лиръ и дочь его попались въ руки злѣйшему своему гонителю, любящій отецъ, сопровождаемый стражами, лишенный свободы, не можетъ думать ни о свободѣ, ни о царствѣ, ни о своемъ проигранномъ дѣлѣ. Онъ забылъ даже о старшихъ дочеряхъ и о ихъ злобѣ; при напоминаніи о нихъ онъ только говоритъ съ отвращеніемъ, но безъ гнѣва:
Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Скорѣй уйдемъ въ темницу;
Мы будемъ пѣть въ ней, будто птицы въ клѣткѣ!
Для него темница вдвоемъ съ Корделіей стоитъ рая. Въ своей трогательной слѣпотѣ, онъ даже не горюетъ за Корделію. Быть возлѣ нея, стоять передъ ней на колѣняхъ, благословлять ее, сказывать ей старыя сказки, смѣяться надъ всѣмъ свѣтомъ, лишеннымъ такого блаженства: — вотъ всѣ стремленія отца, живаго въ одной только своей отцовской любви. Онъ не можетъ наглядѣться на Корделію, не можетъ придумать для нея достаточно ласковыхъ названій; онъ даетъ волю своему страстному сердцу, потому онъ великъ и въ неволѣ, и въ цѣпяхъ, и передъ лицомъ своего побѣдителя. Эдмундъ, желѣзный Эдмундъ, опьяненный славой и черными помыслами, не можетъ глядѣть хладнокровно на эти радостныя слезы, на эти поцѣлуи, на эти восторги, на эти высокія безумства родительской нѣжности. «Взятъ ихъ скорѣй!» говоритъ онъ воинамъ. Что значатъ эти короткія слова: взять ихъ скорѣй? Шекспиръ скупъ на поясненія ролей. Намъ кажется, что самъ Эдмундъ, собираясь умертвить Лира и Корделію не можетъ видѣть ихъ ласкъ безъ какого-то непонятнаго ему чувства.
О послѣдней сценѣ драмы, въ которой Лиръ является, съ мертвой Корделіей въ своихъ объятіяхъ, мы многаго сказать не въ силахъ; передъ подобными моментами едва ли не безсильны всѣ восторги цѣнителей. Съ поразительной физіологической вѣрностью идутъ одинъ за другимъ всѣ признаки окончанія Лировыхъ страданій. Зрѣніе великаго мученика померкаетъ; онъ не узнаетъ вида и голоса своихъ друзей; на трупы Реганы и Гонерильи смотритъ онъ беззаботными глазами. Связь его съ землей разорвана; одна мысль и одна любовь, какъ послѣднее звено, еще держатся въ его сердцѣ. Онъ не отходитъ отъ трупа Корделіи и умираетъ глядя на останки всего, что было ему всего драгоцѣннѣе въ цѣломъ свѣтѣ. Примирительная жертва совершилась. Воля небесъ исполнилась вполнѣ, и на мѣсто прежняго несправедливаго короля Лира, міру остался идеалъ великаго страдальца, на вѣчныя времена просвѣтленнаго чрезъ свои страданія.
Отзывъ нашъ о личности принцессы Корделіи мы должны начать замѣткою мистриссъ Джемисонъ, лучшею замѣткою изъ всѣхъ, когда либо сказанныхъ этой даровитой писательницею. Разбирая характеры героинь Шекспира, она говоритъ слѣдующія слова по поводу Корделіи: «Между образомъ меньшой дочери короля Лира, какъ поэтическимъ созданіемъ и между лицами лучшихъ мадоннъ Рафаэля, какъ произведеніями величайшаго живописца, я вижу поразительное „сходство. Корделія, при первомъ чтеніи драмы Шекспира, поражаетъ читателя такъ же мало, какъ мало поражаютъ Рафаэлевскія мадонны зрителя, непривыкшаго къ пониманію высшихъ проявленій искусства. Мимо героинь Шекспира и мимо картины Рафаэля пройдетъ съ холодностью не одинъ поверхностный цѣнитель. И той и другой часто предпочитались созданія, замѣчательныя лишь по эффектности исполненія и по яркости красокъ. Но при внимательномъ взглядѣ и при добросовѣстномъ изученіи, дѣло принимаетъ оборотъ инаго рода. Строгая, небесная, идеальная прелесть Корделіи приковываетъ къ себѣ цѣнителя точно такъ же, какъ мадонна Сикстинская привлекаетъ къ себѣ всѣхъ художниковъ, посѣщающихъ Дрезденскую Галлерею. Передъ ей красотами меркнетъ красота героинь, созданныхъ великими поэтами и самимъ Шекспиромъ. Каждый взглядъ открываетъ въ ней новое совершенство, и послѣ нѣкотораго времени, посвященнаго изученію всего характера, принцесса Корделія дѣлается истиннымъ идеаломъ женщины, великолѣпнѣйшимъ проявленіемъ того высшаго искусства, какое давалось только, можетъ быть двумъ художникамъ въ цѣлой вселенной, а именно — Рафаэлю и Шекспиру“.
Мы передали своими словами мысль госпожи Джемисонъ, — мысль, съ которой соглашаются едва ли не всѣ критики. Мы, съ своей стороны, не способны найти въ ней ни малѣйшаго преувеличенія. При каждой фразѣ, вложенной Шекспиромъ въ уста своей героини, мы вспоминаемъ о женщинахъ Рафаэля; при взглядѣ на каждую Корделію, изображенную великимъ итальянскимъ артистомъ, грезится намъ идеалъ женщины, созданной творцомъ „Короля Лира“. Меньшая дочь короля Лира, первая изъ Шекспировскихъ женщинъ, очерчена поэтомъ съ умѣренностью, повидимому доходящей до бѣдности. Только въ четырехъ сценахъ драмы Корделія является на сцену, и изъ числа этихъ сценъ въ двухъ она произноситъ по нѣскольку словъ. Второе, третье дѣйствіе происходитъ безъ Корделіи; въ пятомъ она является на одно мгновеніе; въ послѣдней сценѣ пятаго дѣйствія передъ нами одинъ трупъ Корделіи. А, между тѣмъ, безъ нея не было бы ни драмы, ни даже всѣхъ почти эпизодовъ драмы. Подобно тихому дневному свѣту, спокойно заполняющему собою все, что мы различаемъ вокругъ себя, Корделія живетъ и свѣтитъ небеснымъ сіяніемъ во всей исторіи короля Лира, страшной и поучительной исторіи. Корделія — свѣтлый ангелъ, кроткое божество дивной драматической поэмы. Все, что только есть чистаго и прекраснаго въ созданіи Шекспира, или соединено съ Корделіей, или сгруппировано около Корделіи, или говоритъ про Корделію, или тоскуетъ о Корделіи. Вѣстники отзываются о ней, какъ объ ангелѣ; Кентъ ставитъ одно ея ласковое слово выше всѣхъ наградъ; Лиръ умираетъ, лишившись ея; возмутительныя сцены злодѣйства изглаживаются изъ памяти читателя при первомъ словѣ, сказанномъ Корделіею. По объему своему, роль Корделіи меньше, чѣмъ роль второстепенной любовницы въ небольшой Скрибовской комедіи, а между тѣмъ, до сознанію знатоковъ дѣла, ни одинъ театръ въ мірѣ не имѣлъ въ лучшей своей актрисѣ настоящей Корделіи. Лучшія героини Шекопира вообще говорятъ немного; но изъ нихъ Корделія — самая молчаливая, стыдливая, самая скупая на рѣчи. По какому же волшебству творчества эта самая Корделія, въ строгомъ смыслѣ слова являющаяся лишь въ двухъ сценахъ „Короля Лира“, близка и знакома всѣмъ намъ, какъ только можетъ быть намъ близка самая несравненная, самая восхитительная женщина, обожаемая первымъ обожаніемъ молодости?
Если Корделія говоритъ мало, дѣйствующія лица „Короля Лира“ своими рѣчами помогаютъ намъ составить портретъ Корделіи въ физическомъ отношеніи. Она красавица: у ней лазурные голубые глаза, не смотря на тихую стыдливость характера, ея лицо даже при слезахъ хранитъ ясную улыбку, у ней тихій, милый, нѣжный голосъ, „большая прелесть въ женщинѣ“, сказываетъ намъ Шекспиръ, величайшій знатокъ женскихъ прелестей. Болѣе намъ ничего не надобно: вся Корделія передъ нами. Еслибъ мы имѣли страсть къ тонкостямъ, вводившимъ въ такія смѣшныя крайности многихъ нѣмецкихъ поклонниковъ Шекспира, мы прибавили бы, что Корделія высока ростомъ и имѣетъ бѣлокурые волосы. Мадонны Рафаэля всѣ со свѣтлыми волосами. Рафаэль не писалъ мадоннъ миніатюрнаго стана. Маленькія женщины всегда бываютъ слишкомъ живы и подвижны. Сверхъ того, у короля Лира едва ли могла родиться дочь малаго роста.
Если когда либо читатель, увлекаясь нравственными красотами героини драматическаго произведенія, забывалъ о ея красотахъ физическихъ, то это, вѣроятно, происходило съ нимъ при изученіи Шекспировой Корделіи. Изображать нравственное совершенство, болѣе чѣмъ трудно; можетъ быть, эта задача по силамъ одному Шекспиру. Нравственная прелесть Корделіи далеко оставляетъ за, собою всѣ примѣры въ подобномъ родѣ. Главное, основное достоинство молодой принцессы, — постоянство слитое со всею ея жизнью, со всѣми ея словами и помыслами, есть безпредѣльная честность сердца. Прямота всѣхъ поступковъ, истекающая изъ этой честности, совокупившаяся со всею поэзіею юности, красоты, преданности, добра, безкорыстія, какъ будто разливаетъ небесное сіяніе вокругъ всей фигуры Корделіи. Только въ обществѣ, гдѣ, не смотря на его темныя стороны, мужчина могъ быть рыцаремъ безъ страха и упрека, имѣли право существовать дѣвушки, подобныя меньшой дочери Лира. Въ поэтическихъ средневѣковыхъ легендахъ изрѣдка мелькаютъ красавицы, какъ будто сходныя съ Корделіей. Для добыванія ихъ, паладины убиваютъ чудовищъ, сражаются съ богатырями и цѣлые годы воюютъ въ Святой Землѣ, нося у сердца ленту или перчатку даны, достойной ихъ привязанности.
Посмотримъ теперь на другія достоинства и, можетъ быть, недостатки Шекспировой Корделіи, — недостатки и достоинства, обусловленныя той сферой, гдѣ ей приходится дѣйствовать. Съ перваго взгляда моженъ мы распознать, что семейство и дворъ короля Лира не подходятъ къ нравственнымъ сторонамъ Корделіи. Въ этомъ семействѣ Регана и Гонерилья считаются добрыми дочерьми; при этомъ дворѣ честнымъ сердцамъ мало почета. Самовластіе, гордость, ложь, пышныя рѣчи, раболѣпство — вотъ основные элементы, жизни, посреди который выросла молодая принцесса. Прекрасная натура Корделіи не можетъ поддаться нравственной порчѣ; но все зло, окружающее дѣвушку, не проходитъ безъ сильнаго вліянія на ея характеръ. Стыдливость и застѣнчивость составляющія основу ея нрава, принимаютъ характеръ той сосредоточенной сдержанности, которая всегда неразлучна съ упорствомъ. По натурѣ своей, Корделія богата нѣжной гибкостью и терпимостью ума, составляющими высшую силу женщины: иначе, она не могла бы до несчастнаго раздѣла областей быть обожаемымъ сокровищемъ своего гордаго родителя. Но женственно кроткая вообще, она, по временамъ, бываетъ склонна къ тихому, несокрушимому упрямству натуръ честныхъ. Она не умѣетъ приласкаться гдѣ надобно обезоружить ласковой рѣчью, угловатость отцовскаго характера, польстить капризу старика, избалованнаго общей угодливостью. Въ ея душѣ — океанъ дѣтской любви; но, когда у ней требуютъ торжественныхъ проявленій этой любви, Корделія вся сосредоточивается въ своей стыдливости. Слова не слушаются ея сердца и ея сердце возмущается невинной фразой, будто преступленіемъ.
Одною застѣнчивою кротостью мы еще не можемъ объяснить себѣ поведенія Корделіи въ первой сцены драмѣ. Послѣ гордаго приказанія выказать свои чувства къ отцу передъ сотнею постороннихъ людей, послѣ обѣщанія нарады за свою преданность, послѣ высокопарно-льстивыхъ рапсодій Гонерильи и Реганы, молодая принцесса ощущаетъ въ себѣ не одну стыдливость, но но прямодушное негодованіе. Страстно любя отца, она, по причинѣ этой самой любви, глубоко чувствуетъ его безуміе; сознавая въ себѣ сокровища дѣтской преданности, она истинно возмущена рѣчами сестеръ, смѣющихъ надѣвать на себя маску любви къ родителю. Пусть всякій прямодушный человѣкъ припомнитъ чувство, съ которымъ когда нибудь ему приходилось слушать выраженія глубокой лусти, относящейся къ лицу очень сильному, и тогда ему будетъ понятенъ молчаливый протестъ Корделіи. При всей своей стыдливости, меньшая дочь Лира съумѣла бы или сказать отцу на его вызовъ нѣжное слово, или, просто, броситься къ его ногамъ; но Корделія не желаетъ сказать или сдѣлать что нибудь подобное. Наединѣ съ отцомъ, въ часъ испытанія или простой откровенности, она отдастъ ему свою душу; но при этомъ блескѣ, при этой толпѣ народа, при этой горделивой кичливости, при этихъ возгласахъ, исполненныхъ лжи, Корделія не скажетъ своего слова. Оттого и Лиръ разгнѣвался на нее не изъ одного мимолетнаго каприза. Старикъ понялъ протестъ и отвѣтилъ на него „безобразной злобой“, по выраженію Кента.
Вся первая сцена перваго дѣйствія исполнена прелестью Корделіи. Молча и безропотно сноситъ она незаслуженное наказаніе; молча и безропотно выноситъ она низость одного изъ своихъ поклонниковъ, жаднаго герцога Бургундскаго. Но принцессѣ предстоитъ еще одно, самое тяжкое испытаніе. Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что стыдливая дѣвушка уже давно сдѣлала выборъ между обожателями. Ея сердце лежитъ къ пылкому, юному и задорному королю Франціи. Что можетъ сказать король, когда ему объявляютъ о томъ, что дама его сердца — отверженная дочь, лишенная приданаго? Но это еще не все: честь Корделіи страдаетъ, дѣвушку стыдятъ передъ молодымъ властителемъ, ее называютъ позоромъ природы, ее провозглашаютъ чудовищемъ достойнымъ презрѣнія. Корделія вынесла все; но униженія передъ любимымъ юношей вынести она не въ силахъ. Непорочная голубка должна защищаться. О любви своей она говорить не смѣетъ; но никто не можетъ помѣшать ей заступиться за свое доброе имя. Корделія превозмогла свою застѣнчивость и обратилась къ отцу съ той простою рѣчью, которая для всѣхъ людей понимающихъ поэзію, есть высокое совершенство:
Государь!
Хоть нѣтъ во мнѣ умѣнья говорить… и проч.
Она проситъ только объявить о томъ, что не изъ-за какого нибудь преступленія или порока, недостойнаго дѣвицы, Корделія лишена отцовской милости. Успѣхъ ея краткихъ словъ огроменъ. французскій король влюбляется въ Корделію болѣе прежняго. Радостно называетъ онъ бѣдное изгнанное дитя королевой Франціи. Сцена кончается прощаніемъ между сестрами. Корделія, предугадывая участь отца, поручаетъ его старшимъ дочерямъ. Съ мыслію объ оскорбившемъ ее отцѣ уходитъ она за своимъ счастливымъ любовникомъ.
Во второй половинѣ перваго дѣйствія и въ двухъ дѣйствіяхъ еще, какъ мы уже сказали, читатель не видитъ Корделіи. Но Шекспирь знаетъ это дѣло: его героини никто не забудетъ и послѣ одной сцены, ею украшенной. Сверхъ того, какъ мы тоже сказали, во все время дѣйствія драмы, почти каждое изъ дѣйствующихъ лицъ тянется къ Корделіи „Я оскорбилъ ее!“ задумчиво говоритъ Лиръ послѣ разрыва со старшей дочерью: не трудно понять, кого разумѣетъ здѣсь несчастный старецъ. Кентъ въ злую минуту получивъ тайное посланіе, знаетъ, что оно отъ Корделіи, чувствуетъ, что въ немъ есть слово надежды и утѣшенія. Французы высадились въ Доверѣ; мы знаемъ: кто съ французскимъ войскомъ, чьи горючія слезы побудили молодаго короля поднять свои знамена въ защиту короля Лира. Самый шутъ печалится о Корделіи и похудѣлъ послѣ ея отъѣзда! Всюду, какъ свѣтлое видѣніе первой любви, какъ мелодическій основный мотивъ грандіозной ораторіи, проходитъ нѣжный образъ королевы французской. Она не измѣнилась ни въ чемъ, эта кроткая, преданная, стыдливая дѣвушка! При первой вѣсти о несчастіяхъ родителя, она летитъ къ нему на помощь. При первомъ посланіи по поводу ужаснаго поступка своихъ сестеръ, она заливается горькими слезами. Она не можетъ прощать отца, мириться съ отцомъ, потому что даже отъ его несправедливости, не могла питать никакого враждебнаго чувства въ своемъ сердцѣ. Вѣстникъ, относившій къ ней письмо Кента, говоритъ о ней, какъ Гомеръ говоритъ объ Андромахѣ троянской, и въ его разсказѣ опять видна вся Корделія, вся ея женская прелесть, вся ея несокрушимая преданность. Какъ борется она со своей тоскою, какъ возмущается она противъ зла, какъ быстро убѣгаетъ она къ себѣ, чуть замѣтивъ, что на ея плачущіе голубые глаза устремлены взоры посторонняго зрителя:
Разъ иль два
Прерывисто и шопотомъ сказала
Она: отецъ, какъ будто это слово
Давило сердце ей. Потомъ вскричала:
— Ахъ, сестры, сестры! женщины! стыдитесь!
Отецъ мой!.. Сестры!.. Кентъ!.. Какъ? въ бурю? ночью?!.
Гдѣ жъ въ мірѣ жалость?» Тутъ изъ глазъ лазурныхъ
Святая влага хлынула рѣкой,
И съ плачемъ кинулась она отъ насъ, чтобъ съ горемъ
Наединѣ остаться…
Найдемъ ли мы хотя въ одномъ изъ величайшихъ поэтовъ міра что нибудь выше этого описанія?
Цѣль нашего этюда состоитъ, между прочимъ, въ томъ, чтобы артисты, которые когда нибудь будутъ участвовать въ исполненіи «Короля Лира», съ большей легкостью могли изучать свои роли. Поэтому мы считаемъ нужнымъ сказать одно замѣчаніе: — Сцена четвертаго дѣйствія, когда король Лиръ просыпается въ палаткѣ меньшой своей дочери, приходитъ въ себя отъ помѣшательства и проситъ прощенія у Корделіи, требуетъ почти невозможнаго искусства отъ актрисы, играющей роль принцессы. Король спасенъ отъ убійцъ; онъ спитъ посреди своихъ друзей; сильная рать идетъ защищать его права; но вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ лишился разума. Его усыпили, ему дали врачебное пособіе; — минута его пробужденія должна показать: вернется ли къ старику-страдальцу его сознаніе. Вся участь Корделіи зависитъ отъ сказанной минуты. Приготовляясь къ рѣшительному испытанію, принцесса снова является во всемъ блескѣ своей сдержанно-страстной натуры. Она робко говоритъ съ Кентомъ, робко совѣтуется съ врачемъ, боязливо проситъ его, чтобы онъ первый заговорилъ съ больнымъ, боязливо подходить къ изголовью страдальца. Но тутъ видъ любимаго старца, видъ этой почтенной сѣдой головы, извѣдавшей такія бѣдствія, неотразимо дѣйствуетъ на Корделію. Она преображается въ небеснаго ангела, и за тѣмъ уже должна оставаться божественнымъ существомъ до конца сцены. За тонкими и нѣжными чертами характера должно слѣдовать сіяніе, почти невыносимое для взгляда смертнаго. Плачъ Корделіи надъ спящимъ отцомъ, поцѣлуй, съ которымъ она хочетъ послать ему исцѣленіе, ея рѣчь о «собакѣ моего врага», ея тревога при пробужденіи Лира, ея первое привѣтствіе, исполненное безпредѣльнаго обожанія…
Здоровъ ли мой великій повелитель,
Какъ чувствуетъ себя король?
все это трудности изумительныя для артистки, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, — перлы возвышеннѣйшей поэзіи. Когда Лиръ говоритъ: «неужели эта лэди — дитя мое, Корделія?» въ отвѣтѣ Корделіи: «я! я!» должна звучать струна поразительнаго восторга. Съ такою же и, можетъ быть, большею страстностью долженъ слѣдовать отвѣтъ ея на слова короля:
Сестрами твоими безъ причины
Я оскорбленъ былъ. Нѣтъ у нихъ причины;
Но у тебя, я знаю, есть!
Нѣжный, восторженный, радостный отвѣтъ Корделіи: «нѣтъ; нѣтъ причины!» долженъ быть началомъ одной изъ разительнѣйшихъ нѣмыхъ сценъ въ драмѣ. Сказавъ: «нѣтъ, нѣтъ причины!» артистка, играющая Корделію, должна кинуться къ Лиру, покрывать поцѣлуями его руки, не отрывать, своей головы отъ груди старика и судорожно рыдать до тѣхъ поръ, пока врачъ не скажетъ: «успокойтесь, кроткая государыня!» Эти короткія минуты должны потрясти весь театръ. Неземная сторона Шекспировой героини должна сіять до послѣднихъ словъ сцены; — театръ какъ будто померкаетъ въ ту минуту, когда страдалецъ-Лиръ тихо уходитъ изъ палатки, держась за руку своей преданной дочери.
Въ пятомъ актѣ Корделія говоритъ лишь нѣсколько словъ, сообразныхъ съ своимъ положеніемъ. Дѣло стараго короля погибло, французскія войска разбиты, злодѣйство восторжествовало. Она тоскуетъ о бѣдномъ родителѣ; — для нея же самой нетрудно встрѣчать бѣду съ холодностью. О томъ, какое впечатлѣніе производитъ на зрителя смерть Корделіи, многаго говорить мы не будемъ. Англійская публика первой половины прошлаго столѣтія не могла мириться съ участью Шекспировой мадонны. При всякомъ представленіи «Лира», когда старецъ-король выноситъ трупъ Корделіи на авансцену, театръ дрожалъ отъ рыданій, отчаянныхъ криковъ и воплей негодованія. Драматическій писатель Тетъ, человѣкъ не бездарный, по приглашенію директоровъ театра, попробовалъ дать «Королю Лиру» другое окончаніе, болѣе счастливое: Корделія, идолъ публики, оставалась жива и спасала своего родителя. «Но передѣлка не имѣла никакого успѣха — говоритъ намъ Джонсонъ: — публика поняла, что съ лучшей изъ женщинъ Шекспира нельзя было обращаться какъ съ героиней какой-нибудь трогательной мѣщанской драмы».
Шутъ, или дуракъ (fool) короля Лира, лицо весьма эффектное и въ особенности любимое зрителями; но взятый, какъ отдѣльное лицо въ драмѣ, по нашему мнѣнію, не вполнѣ заслуживаетъ своей популярности. Для хода пьесы онъ необходимъ: онъ оттѣняетъ главное лицо короля-страдальца, онъ наводитъ насъ на возвышеннѣйшія мысли о нищетѣ всего земнаго величіи, — это совершенная правда. Но по значенію своему, — значенію отдѣльной и живой поэтической личности, — знаменитый шутъ короля Лира не есть цѣлое поэтическое созданіе. Рѣчи его однообразны и часто натянуты, его остроты унылы и грубы, пѣсни его иногда непонятны, иногда неблагопристойны безъ всякой надобности. Въ немъ нѣтъ рѣзвости и веселости, какая, какъ кажется, должна быть во всякомъ шутѣ старыхъ временъ: это самый непривлекательный и печальный изо всѣхъ шутовъ. Король Людовикъ XIII, имѣвшій при своемъ дворѣ шута, безпрерывно толкующаго о смерти, гробѣ и ничтожествѣ земнаго бытія, одинъ могъ бы найти увеселеніе въ выходкахъ мрачнаго шута, Лирова любимца. Его грубость къ несчастному королю, его постоянные намеки объ одномъ и томъ же предметѣ, его безжалостныя насмѣшки надъ старцемъ, слишкомъ дорого поплатившимся за свое заблужденіе, намъ почти непонятны, не говоря уже о томъ, что они часто насъ возмущаютъ. Тонкіе комментаторы могутъ говорить намъ, что въ ядовитость шута проявляется понятное чувство торжества, которое онъ, униженное и жалкое созданіе, чувствуетъ при видѣ бѣдствій высочайшаго изъ смертныхъ. Мысль хороша; но мы видимъ того же ядовитаго шута преданнымъ слугой Лира, спутникомъ его въ самыя тяжкія минуты. Другіе истолкователи говорятъ намъ, что роль шута есть роль хора въ древней трагедіи, что въ ней сосредоточивается resume воззрѣнія зрителей на положеніе короля Лира. Едва ли оно такъ можетъ быть, потому что ясный ходъ драмы не нуждается ни въ хорахъ, ни въ объясненіи. Антикваріи, основываясь на привычкахъ старыхъ драматурговъ, объясняютъ созданіе шута потребностью въ клоунѣ. Отчего же клоуна нѣтъ въ «Макбетѣ» и «Отелло»? Намъ кажется, что ничего подобнаго не имѣлъ въ виду великій поэтъ, написавшій «Лира». Шутъ ему прежде всего былъ надобенъ для сценическихъ распоряженій, потому что мы должны помнить о томъ, что великій Шекспиръ былъ не только поэтомъ, но актеромъ и режиссеромъ своего собственнаго театра.
Въ самомъ дѣлѣ, взглянемъ на драму «Король Лиръ» съ точки зрѣнія чисто театральной. Актеръ, играющій Лира, почти безпрерывно на сценѣ. Не считая первой половины перваго акта, гдѣ онъ все-таки долженъ играть съ большимъ напряженіемъ, весь конецъ перваго дѣйствія, вся вторая половина втораго и все третье дѣйствіе (въ степи) исполнены сценъ потрясающихъ, трудныхъ, требующихъ отъ артиста усилій почти нечеловѣческихъ. Весь третій актъ въ особенности вертится на проклятіяхъ, отчаянныхъ вопляхъ, страданіи, безуміи короля Лира. Этотъ третій актъ въ особенности важенъ для драматурга съ точки зрѣнія театральной. Въ первыхъ двухъ актахъ Лиръ былъ не одинъ: реплики многихъ лицъ давали отдыхъ артисту, нѣсколько развлекали вниманіе публики, иногда позволяли переводить духъ, взволнованный ужасными перипетіями творенія. Въ третьемъ актѣ нѣтъ ничего подобнаго. Лиръ долженъ быть одинъ, а, между тѣмъ, потрясающая сторона его роли разрослась до того, что можетъ сокрушить собой и силу актера и сердце зрителей. Говоря словами драмы, «нѣтъ силы человѣку снесть всего этого». Кого могъ бы поэтъ въ такія минуты поставить на сцену съ Лиромъ, для облегченія роли артиста, его играющаго, для избѣжанія однообразія въ положеніи, до оттѣнки главнаго дѣйствія и для доставленія отдыха зрителю? Вѣрнаго Кента? но Кентъ съ своей трогательной преданностью только будетъ еще болѣе волновать зрителя. Глостера? но уже самъ Глостеръ есть предметъ для состраданія. Одного изъ ничтожныхъ рыцарей Лировой свиты? но тутъ надо безъ нужды создавать новое лицо; — Шекспиръ не умѣетъ возиться съ личностями безцвѣтными. Шутъ, уже нѣсколько разъ оттѣнявшій особу Лира, — и тутъ подходитъ какъ нельзя лучше. Его рѣчи составляютъ поэтическій контрастъ съ рѣчами короля-страдальца, его видъ пріятенъ зрителю, самая его наружность идетъ къ дѣлу лучше всякой другой наружности.
Остановясь на разсчетѣ, сейчасъ нами переданномъ, Шекспиръ (такова сила его великаго генія) немедленно создалъ изъ простой необходимости рядъ сценъ, истинно необыкновенныхъ по своему значенію. Даже не обработавъ своего шута, какъ все цѣлое лицо, онъ извлекъ изъ него то, чего не могъ бы извлечь другой драматургъ, положивъ всѣ свои силы на отдѣлку шутовой личности. Данъ шутъ — какой бы ни было шутъ; — Шекспиру довольно этого. И шутъ дѣлается великою частностью величайшихъ сценъ, когда либо написанныхъ рукой человѣка, когда либо созданныхъ творчествомъ человѣка. Великій король и ничтожнѣйшій изъ смертныхъ, шутъ, созданный для посмѣянія, — одни въ дикой степи, подъ громомъ небеснымъ, одни въ своей общей, человѣческой слабости. Оба одинаково безпомощны; — оба равны передъ Богомъ и природой. Король и шутъ, — король, шутъ и сумасшедшій нищій, — король, шутъ, нищій и преданный рабъ (ибо Кентъ укрывается подъ одеждой раба); — что за мудрость, что за уроки нашей гордости, переданные языкомъ непреодолимой поэзіи! Вотъ гдѣ значеніе шута, какъ одного изъ участниковъ этого страннаго собранія, въ глухую ночь, подъ бурей, подъ грозной десницей сокрушающаго Промысла.
Больше отъ шута намъ нечего требовать; но все-таки не мѣшаетъ намъ, хоть бы для личной своей прихоти, поглубже всмотрѣться въ личность этого страннаго персонажа, очертанную небрежнымъ взмахомъ великой кисти. Что такое шутъ короля Лира, или, вѣрнѣе: къ какого разряда людямъ должны мы отвести этого шута? Ядовитъ ли онъ, или просто глупъ, преданъ онъ своему господину или слѣдитъ за нимъ только для того, чтобъ огорчать его еще болѣе? Смотритъ ли на него поэтъ какъ на лицо живое, или какъ на простую подставку, неважную, хотя и нужную подробность въ общемъ созданіи? Какъ согласить намъ противорѣчія въ рѣчахъ и поступкахъ шута — его язвительную рѣчь съ вѣрностью королю, его болтовню съ молчаніемъ въ послѣднихъ сценахъ, его насмѣшки надъ Кентомъ съ тѣмъ повиновеніемъ, которое онъ выказываетъ, когда Кентъ вышелъ ему помогать при переноскѣ соннаго Лира? Сознаемся откровенно, мы не разъ задумывались надъ этимъ. Противорѣчащіе отзывы комментаторовъ, съ одной стороны, и артистовъ, игравшихъ шута, съ другой, не во многомъ уяснили намъ предметъ догадокъ нашихъ. Лучшее объясненіе Лирова шута нашли мы въ твореніяхъ человѣка, воспользовавшагося этой личностью для созданія художественнаго пастиччіо, имѣющаго заслуженную славу. Вамба Вальтеръ-Скотта въ романѣ «Айвенго» навелъ насъ на нѣсколько мыслей, которыя мы сейчасъ сообщимъ читателю. Скоттъ, такъ много бравшій у старыхъ поэтовъ, особенно у Шекспира и Чаусери, состроилъ своего безсмертнаго шута, думая о шутѣ короля Лира: Вамба, во всей его мастерской оконченности — прямой потомокъ этого недодѣланнаго, небрежно набросаннаго джестера (jester). Онъ такъ же не дуракъ, какъ и дуракъ Лира; онъ юмористъ и сатирикъ по натурѣ; онъ преданъ своему господину и часто обижаетъ своего господина; онъ способенъ на большіе подвиги и на дѣла полнаго неразумія; и, наконецъ, въ немъ ярко обозначена та сторона характера, которая сдѣлала его шутомъ и поставила его въ невозможность быть ничѣмъ инымъ, кромѣ шута. Вамба есть человѣкъ, «не имѣющій царя въ головѣ», не пустоголовый, но взбалмошно-головый болтунъ, у котораго языкъ не способенъ быть на привязи, потому что голова его не способна твердо остановиться на одномъ какомъ нибудь предметѣ.
Именно къ такому разряду людей, не глупыхъ, но безнадежно взбалмошныхъ, принадлежитъ шутъ короля Лира. Его мозгъ вовсе не мозгъ тупоумнаго смертнаго; но въ этомъ мозгу вѣчно гуляетъ вѣтеръ. Отъ крайней подвижности, воспріимчивости, сопряженныхъ съ такимъ состояніемъ разсудка, нашъ шутъ постоянно находится въ безпокойномъ и напряженномъ состояніи. Онъ не умѣетъ молчать и держать своего языка на привязи; всякое событіе, печальное и радостное, дѣйствуетъ на него гораздо сильнѣй, чѣмъ на всякаго другаго человѣка. Когда съ нимъ ничего не случается, онъ поетъ и болтаетъ, находя въ своихъ мимолетныхъ впечатлѣніяхъ и наблюденіяхъ надъ людьми пищу своей болтливости. Онъ очень похудѣлъ отъ печали, когда Корделія уѣхала во Францію; но случись той же Корделіи невзначай огорчить его, тотъ же шутъ выбранилъ бы свою любимицу и не пересталъ бы ей надоѣдать до тѣхъ поръ, пока впечатлѣніе досады не замѣнилось бы новымъ впечатлѣніемъ. Онъ говоритъ дерзости Гонерильѣ не изъ-за одного того, что та не права въ своихъ отношеніяхъ къ родителю, даже не изъ-за того, что онъ возмущенъ ея неправотою, но просто изъ-за того, что его поразилъ необыкновенный ея переходъ отъ льстивой и преданной дочери къ грубой и жестокой повелительницѣ.
Представьте же себѣ теперь, какое впечатлѣніе должна была произвести на эту взбалмошную и воспріимчивую натуру великая перемѣна въ положеніи его господина и повелителя, на котораго онъ втеченіе столькихъ лѣтъ глядѣлъ, какъ на полубога. Лиръ разсорился съ лучшей своей дочерью, изъ короля сдѣлался обременительнымъ приживальщикомъ, лишился власти и почета, самъ сошелъ съ высоты величія на путь нужды и горя. Весь мозгъ шута перевернулся отъ такого зрѣлища. Во все продолженіе первыхъ двухъ актовъ мы видимъ шута подъ неотступнымъ вліяніемъ одной и той же мысли, которой онъ скрыть не можетъ и не умѣетъ. Всѣ его шутки направлены въ одну сторону, всѣ его мысли стремятся по одному теченію. Король уже не король: — на Лира никто не смотритъ какъ на прежняго грознаго Лира, вотъ волшебный кругъ, изъ котораго шутъ выйти не можетъ. Тутъ, разгадка всѣхъ пѣсенъ, всѣхъ его колкостей, всѣхъ его намековъ, странныхъ какъ по своему однообразію, такъ и по безжалостности, недостойной преданнаго слуги. Шутъ пораженъ тѣмъ же, чѣмъ поражены и всѣ дѣйствующія лица; но воспріимчивая натура его поражена ими гораздо больнѣе. Онъ не можетъ не говорить о томъ, о чемъ другіе молчатъ или изъ страха, или изъ осторожности, или изъ любви къ государю. Для шута нѣтъ ни страха, ни осторожности, — онъ любитъ Лира, но терзаетъ его, не умѣя думать о положеніи другаго человѣка, не имѣя возможности молчать о томъ, что наполняетъ всю его вѣтренную голову.
Если бы послѣ ссоры Лира со старшей дочерью до окончательной катастрофы, въ какой проявилась неблагодарность его дѣтей, прошло побольше времени, шутъ нашъ, высказавъ все, что взволновало его подвижную натуру, могъ-бы успокоиться, позабыть о предметѣ, такъ его занимавшемъ, и приняться за свои обычныя шутовства. Но ходъ пьесы не даетъ ему отдыха, событія, быстро слѣдующія одно за другимъ, непреодолимо дѣйствуютъ на него въ одномъ и томъ же духѣ, съ силой, постоянно возрастающею. За Гонерильей идетъ Регана, за первымъ оскорбленіемъ короля слѣдуетъ рядъ дѣлъ еще ужаснѣйшихъ. Лиръ, великій Лиръ, наконецъ является предъ шутомъ во всей безпомощности, во всемъ потрясающемъ свѣтѣ своего родительскаго отчаянія. Повелитель, котораго взглядъ кидалъ въ дрожь каждаго британца, выгнанъ въ бурю, изъ дома своей дочери, подобно послѣднему нищему. Съ нимъ нѣтъ никого, кромѣ шута, ошеломленнаго тѣмъ, что онъ видѣлъ и что предъ нимъ дѣлается. Намъ немудрено теперь сообразить, отчего одноѳбразное настроеніе духа въ шутѣ поддерживается такъ постоянно. Онъ не въ силахъ развлекать короля и отшучиватъ тоску его, еслибъ даже Лиръ могъ его слушаться. Кромѣ того, что шутъ весь занятъ одной мыслью, самое его положеніе къ тому влечетъ бѣднаго дурака. Ему холодно, ему жутко посреди лѣса, наконецъ, ему страшно въ темнотѣ, ибо шутъ, какъ всѣ натуры ему подобныя, есть трусишка, полный ребяческой воспріимчивости на ужасныя ощущенія и ребяческой способности пугаться. Вспомните, съ какимъ страхомъ выскочилъ отъ изъ шалаша, увидавъ тамъ сумасшедшаго нищаго. Эта черта драгоцѣнна: она объясняетъ намъ шута лучше всѣхъ диссертацій.
Волненіе дурака, не утихающее ни на минуту во все время третьяго дѣйствія, наконецъ достигаетъ высшаго пункта тогда, какъ Лиръ начинаетъ мѣшаться въ разсудкѣ. Во время воображаемаго суда надъ Реганой и Гонерильей шутъ еще смѣялся, потому что его фантазія развлекалась мыслью о скамьѣ, принятой за женщину, и другими такими же несообразностями; но этотъ отводъ дѣйствовалъ лишь на минуту. Когда сумасшествіе Лира начало принимать бѣшенный характеръ, когда Глостеръ принесъ извѣстіе, что государя хотятъ убить, съ шутомъ происходитъ то, чего ожидать надлежало. Событія, предъ нимъ происходящія, сокрушаютъ его окончательно. Онъ прикусилъ языкъ, которымъ все время распоряжался такъ усердно. На него находитъ столбнякъ, молчаливое недоумѣніе, изъ котораго онъ уже и не выбивается. Молча слушаетъ онъ слова Глостера. Когда Кентъ велитъ ему взять своего господина съ постели, шутъ повинуется молча. Поэтому намъ кажется, что актеръ, играющій шута, не долженъ вы засыпать, ни вертѣться на сценѣ во все довольно значительное пространство времени, которое ему около конца третьяго дѣйствія, приходится стоять предъ зрителемъ безъ всякихъ рѣчей.
Ему надо въ это время думать о выраженіи своего лица и о своихъ тѣлодвиженіяхь. Онъ долженъ присмирѣть, умалиться и представлять изъ себя нѣчто въ родѣ шумливаго ребенка, вдругъ пораженнаго ужаснымъ зрѣлищемъ, смыслъ котораго только въ настоящую минуту имъ окончательно понятъ.
Кентъ, играющій во всей драмѣ роль далеко не первостепенную, принадлежитъ, однако же, къ числу безсмертнѣйшихъ созданій Шекспира. Охарактеризовать Кента можно немногими словами: это типъ преданнаго слуги, идеалъ истиннаго вѣрноподаннаго. Онъ стоитъ живой передъ читателемъ. Для актера съ высочайшимъ дарованіемъ небольшая роль Кента можетъ быть торжествомъ самымъ полнымъ. Впродолженіе всей драмы онъ не измѣняетъ себѣ ни однимъ словомъ, не говоритъ ни одной фразы, не совмѣстной со своимъ значеніемъ. Можно сказать утвердительно, что надъ лицомъ Кента Шекспиръ мало трудился, хотя и любилъ, его той любовью, которой Кентъ не можетъ не возбуждать во всякомъ, кто его знаетъ. Все созданіе цѣло, стройно и просто, выражая собой высочайшую степень творчества — творчества легкаго, почти безсознательнаго и почти беззаботнаго.
Кенту сорокъ-восемь лѣтъ; по всей вѣроятности, онъ человѣкъ военный и непривычный къ придворнымъ тонкостямъ; у него золотое сердце, нравъ крутой и честный; умомъ большимъ онъ не отличается, но безцѣнная душа Кента дальновиднѣе головы, по прекрасному выраженію Карлейля. Онъ непремѣнно человѣкъ одинокій; у него нѣтъ семьи и привязанности: его привязанность — «великій Лиръ, котораго имя поминаетъ онъ въ своихъ молитвахъ»; его семья — семья его государя, въ которой, конечно, всѣхъ милѣе для Кента кроткая Корделія. Кентъ имѣетъ бездну недостатковъ; но эти недостатки — по чужеземному выраженію — недостатки его качествъ. Честность его доходитъ до грубости, преданность — до угловатости безстрашіе — до задорности. Часто услуги его принимаютъ характеръ невѣжливости, и это всего чаще бываетъ въ тѣхъ случаяхъ, когда лица, имъ обожаемый, своимъ неразуміемъ готовятъ себѣ бѣдственныя затрудненія. Тутъ уже Кентъ не помнитъ себя и превращается въ медвѣдя, у котораго хотятъ отнять дѣтенышей. Лиръ, по своему великому несчастію, испытываетъ отъ вѣрнѣйшаго изъ своихъ слугъ такую грубость. При самомъ началѣ драмы, вовремя раздѣла королевства и ссоры Лира съ Корделіей, Кентъ забываетъ всѣ приличія, всѣ практическія соображенія и изъ любви къ своему старому государю идетъ на этого самого государя такъ, какъ бы шелъ на злѣйшихъ его непріятелей. Не принимая въ соображеніе ни Лирова самовластія, ни его раздражительности, ни капризнаго настроенія духа, въ которомъ король находится, Кентъ передъ всѣмъ дворомъ заступается за Корделію. «Ты сдѣлалъ худо», говоритъ королю упрямый рыцарь. «Опомнись старикъ», продолжаетъ онъ, даже не соблюдая вѣжливости въ своей рѣчи, — останови въ себѣ порывы гнусной злобы; меньшая дочь твоя лучше всѣхъ твоихъ дочерей; ты напрасно злишься и призываешь боговъ въ подтвержденіе своего безумія!" Самъ Лиръ, не взирая на свое раздраженіе и самовластіе, гораздо мягче Кента до тѣхъ поръ, пока грубая правда спорщика не побуждаетъ его схватиться за мечъ и потерять все терпѣніе. Легко понять, что не одна жесткая угловатость нрава причиною суровыхъ рѣчей Кента: его грубыя рѣчи полны любви безпредѣльной; ими защищаетъ онъ двухъ самыхъ обожаемыхъ смертныхъ, изъ которыхъ одинъ требуетъ защиты отъ самого себя. Кентъ портитъ все дѣло: онъ доводитъ Лира до изступленія, замышляя все лучшее для Корделіи и для самого Лира. Даже разставаясь съ королемъ и отправляясь въ изгнаніе, старый слуга обращается къ Лиру съ жесткимъ прощаніемъ, а старшимъ дочерямъ его говоритъ нѣсколько словъ, въ которыхъ весь ходъ послѣдующихъ событій обрисовывается съ пророческой ясностью:
А вамъ желаю я, чтобъ вы на дѣлѣ
Всю правду пышной рѣчи показали!
Таковъ Кентъ при началѣ драмы; но взгляните, какимъ человѣкомъ является тотъ же суровый Кентъ во весь періодъ пьесы, начавшійся раздоромъ Лира съ дочерьми и кончающійся смертію несчастнаго короля! При первомъ извѣстіи о бѣдахъ, грозящихъ его повелителю, Кентъ, на зло изгнанію, подъ одеждой слуги, презирая смерть и опасность, является къ Лиру. За всякое оскорбленіе, сдѣланное его старому властелину Кентъ спѣшитъ мстить съ обычной своей необузданностью: горе дворецкому Освальду, осмѣлившемуся сказать при королѣ непочтительное слово, горе всякому человѣку, который смѣетъ итти противъ того самого старца, котораго Кентъ еще такъ недавно называлъ безумцемъ, исполненнымъ безобразной злобы! Рѣзко говорить съ Лиромъ Кентъ позволяетъ только Кенту, да и то въ эпоху полной Лировой власти. Чуть король огорченъ и встревоженъ, чуть его небо заволоклось тучами, чуть злыя дочери подняли противъ него свои змѣиные языки, Кентъ уже не скажетъ Лиру суроваго слова, не оскорбитъ его безплоднымъ попрекомъ. Страстная, любящая женщина, — женщина самая деликатная по натурѣ, не станетъ ухаживать за дорогимъ юношей такъ, какъ Кентъ ухаживаетъ за старикомъ, когда-то отвергнувшимъ его совѣты и заплатившимъ за нихъ постыдною ссылкою. Преданный дуракъ поминутно язвитъ Лира намеками на его положеніе; ни одного подобнаго намека Кентъ не скажетъ и даже не подумаетъ. Безропотно сноситъ онъ всѣ неудобства своего новаго положенія, служитъ государю, «какъ самый рабъ служить не согласится», отъ себя самого начинаетъ сношенія съ Корделіей и въ то же время развозитъ письма отъ Лира, какъ какой нибудь конюхъ или дворецкій. Въ такихъ занятіяхъ застаетъ его страшная катастрофа всей драмы. Лиръ выгнанъ своими дочерьми. Старый король, исполненный отчаянія, бродитъ по безпредѣльной степи, въ ночную пору, подъ проливнымъ дождемъ, льющимся на его обнаженную сѣдую голову. Съ Лиромъ одинъ только шутъ,
Который отшутить
Старается тоску его.
Съ нимъ нѣтъ Кента: Кентъ сидѣлъ въ колодкахъ, испытывая наказаніе раба въ то время, когда дочери его господина позорили природу человѣческую. Освободясь, вѣрный слуга кинулся искать своего государя. Онъ посылаетъ встрѣчнаго рыцаря въ Доверъ повѣстить обо всемъ Корделію; онъ нѣсколько разъ стучится у дверей «проклятаго дома», освѣдомляясь о государѣ. По всей вѣроятности, его выгоняютъ и оскорбляютъ; но что ему за дѣло до оскорбленій! Наконецъ встрѣчаетъ онъ Лира, подъ бурей, близкого къ помѣшательству. Ни словомъ, ни намекомъ честный Кентъ не прибавляетъ новыхъ мученій страдальцу: онъ не изъ тѣхъ людей, которые, видя исполненіе своихъ горестныхъ предсказаній, говорятъ съ нѣкоторымъ самодовольствіемъ: «Я предвидѣлъ это!» Утѣшать Лира Кентъ только можетъ дѣлами своими, своей рѣчью, исполненной невыразимой преданности, своимъ присутствіемъ, своей готовностью вынести отъ него всѣ муки ада. Онъ приводитъ Лира къ шалашу и совѣтуетъ ему укрыться отъ непогоды, собираясь снова итти въ замокъ, гдѣ сейчасъ лишь стучался понапрасну. «Тамъ я силой всѣхъ подниму!» восклицаетъ неукротимый слуга и онъ способенъ выполнить свое обѣщаніе, не думая о его безполезности. Неловко и дубовато Кентъ упрашиваетъ Лира войти поскорѣе въ шалашъ; но какая бездна истиной, честной любви въ этой дубоватости и неловкости. «Войдите, добрый государь!» повторяетъ онъ три или четыре раза, пока несчастный старецъ задумавшись, стоитъ подъ ливнемъ и молніей.
Ты хочешь сердце
Мнѣ разорвать?
спрашиваетъ Лиръ, теряя терпѣніе. «Мое пусть рвется прежде!» отчаянно восклицаетъ Кентъ и вслѣдъ затѣмъ опять пускается надоѣдать своему повелителю. «Войдите, добрый государь!» опять повторяетъ онъ, и на этотъ разъ голосъ его не теряется напрасно. Сердце Лира, истерзанное своимъ горемъ, все-таки тронуто терзаніемъ Кента. Бѣдный король говоритъ:
Самъ войди, прошу тебя,
И успокойся самъ…
Пропустимъ нѣсколько сценъ и посмотримъ на Кента въ палаткѣ Корделіи: посреди французскаго войска, распустившаго знамена за правое дѣло, у постели своего больнаго, обожаемаго государя. Лиръ спитъ. Онъ еще не излеченъ отъ помѣшательства: но, не смотря на печальную сцену, Кентъ, въ своей одеждѣ простаго слуги, почти счастливъ. Обожаемая принцесса, идолъ его преданнаго сердца, вознаградила его ласковымъ словомъ: его король въ безопасности; умилительныя, нѣжныя слезы Корделіи надъ одромъ родителя проливаютъ цѣлебный бальзамъ на сердце вѣрнаго слуги. Кентъ опять въ своемъ семействѣ, опять съ людьми, за которыхъ смерть покажется ему радостью. Когда Корделія кончила плѣнительную свою молитву, когда она напечатлѣла нѣжный поцѣлуй на устахъ родителя, Кентъ не выдержалъ. «О, милая и кроткая государыня!» произноситъ онъ отъ полноты чувства и затѣмъ не говоритъ ничего больше. Но мы можемъ себѣ представить, что дѣлаетъ и ощущаетъ онъ вслѣдъ затѣмъ, въ тѣ минуты, когда Лиръ, приходитъ въ себя и узнаетъ оскорбленную дочь, и проситъ у ней прощенія, и любуется на нее, и тихо уходитъ изъ палатки, поддерживаемый руками своей единственной, своей кроткой заступницы.
Снова Кентъ пропадаетъ изъ глазъ нашихъ. Ему остаѳтся только одинъ разъ явиться передъ зрителями, — и какъ явиться! Рѣшительная битва кончилась пораженіемъ Лировой партіи. Старецъ-король и дочь его въ плѣну. Эдмундъ Глостеръ рѣшилъ ихъ погибель и самъ палъ подъ ударами своего брата. Старшія дочери Лира сгубили одна другую. Дѣйствіе кипитъ и волнуется стремительнымъ потокомъ, отбросивъ и зрителя и дѣйствующихъ лицъ отъ главныхъ страдальцевъ драмы. Въ водоворотѣ событій дико набѣгающихъ одно на другое, Корделія и Лиръ забыты; — Эдмундъ давно уже отослалъ ихъ отъ себя подъ стражею, давъ тайно приказаніе умертвить ихъ обоихъ. Кто вспомнитъ о несчастныхъ, посреди этой картины крови и ужаса, при видѣ Немезиды, летающей надъ преступниками?
Но одинъ человѣкъ не забылъ ни Лира, ни Корделіи. На сцену, гдѣ лежатъ трупы Реганы и Гонерильи, гдѣ Эдмундъ раненый на смерть, смиряется передъ тяжкой рукой Промысла, приходитъ Кентъ, только что оторвавшійся отъ трупа стараго Глостера. Для Кента все пропало, ему скрываться не зачѣмъ: съ потерею сраженія онъ превратился въ тѣнь прежняго могучаго Кента. «Струны жизни въ немъ оборвались», по великолѣпному выраженію Эдгара. Но одно чувство въ немъ не умерло, одна струна его существованія еще не оборвалась. Великое, неизъяснимое дѣйствіе производятъ его тихія слова, непосредственно слѣдующія за пламеннымъ разсказомъ Эдгара. Кентъ говоритъ, глядя вокругъ себя потеряннымъ взоромъ:
Сюда
Пришелъ затѣмъ я, чтобы государю
И господину моему сказать:
«Ночь добрая.» Не здѣсь онъ?
и только, Такъ, весь прежній Кентъ въ этихъ словахъ, вся его душа, весь его долгъ, всѣ его страсти, вся его жизнь высказались въ этомъ простомъ вопросѣ!
Поздно пришло напоминаніе честнаго слуги, когда раскаялся Эдмундъ Глостеръ; поздно поспѣли гонцы, посланные въ темницу съ отмѣной прежняго повелѣнія. Лиръ выходитъ на сцену съ мертвой Корделіей въ своихъ объятіяхъ. Напрасно Кентъ обнимаетъ его колѣни, напрасно онъ льнетъ къ своему несчастному государю, напрасно силится онъ расшевелить въ немъ послѣднія искры сознанія: все кончено для Лира и вѣрнаго Кента. Ребенокъ пойметъ, что къ концу драмы, съ послѣднимъ вздохомъ «вѣнчаннаго страдальца», Кентъ уже человѣкъ мертвый. Герцогъ Альбани хочетъ назначить Эдгара и Кента правителями царства: «мнѣ надо итти въ дорогу — государь мой зоветъ меня!» другаго отвѣта не получитъ Альбани отъ Кента нашего. Другихъ словъ не будетъ говорить Кентъ, другія мысли не зародятся въ его геройски преданномъ сердцѣ. Въ переводѣ господина Якимова сказано, что послѣ этихъ словъ Кентъ умираетъ; въ изданіяхъ Шекспира, намъ извѣстныхъ, мы не нашли этой замѣтки. Для насъ она и не нужна, впрочемъ: нѣтъ нужды въ томъ, что между трупами, лежащими на сценѣ, одинъ лишній трупъ не лежитъ, а двигается и стоитъ на ногахъ. Кентъ — трупъ съ той минуты, когда его король, за котораго онъ молился, испустилъ послѣдній вздохъ, глядя на губы Корделіи. Жизнь Кента прекратилась, дѣйствующее лицо драмы, означенное его именемъ, кончило свое существованіе. Умеръ Кентъ, вѣрный слуга Лира и Корделіи; но никогда, черезъ тысячи поколѣній, еще не родившихся, не умретъ поэтическій образъ Шекспирова Кента, сіяющій образъ преданнаго слуги, великаго вѣрноподданнаго!
По блеску, смѣлости и исторической правдѣ лицо Эдмунда Глостера заслуживаетъ полнаго вниманія со стороны цѣнителей. Читатель, непривычный къ поэзіи Шекспира, можетъ безъ особеннаго сочувствія прослѣдить за всѣми словами и дѣлами Эдмунда, даже, по причинѣ нѣкоторой небрежности исполненія, признать его обыкновеннымъ злодѣемъ, бездѣльникомъ, выведеннымъ для чисто сценическихъ цѣлей, въ противоположность лицамъ великимъ и прекраснымъ. Такое заключеніе будетъ болѣе, чѣмъ ложно. У Шекспира, при всемъ его величіи, есть эффектные, раскрашенные злодѣи; но Эдмундъ никакъ не принадлежитъ къ ихъ разряду. Эдмундъ не бездѣльникъ, даже не «великолѣпный бездѣльникъ», по выраженію одного критика: элементы, изъ которыхъ составленъ онъ, и разнообразны и многознаменательны. Въ первыхъ сценахъ Эдмунда съ братомъ и со старикомъ Глостеромъ видны со стороны поэта небрежность, отсутствіе строго обдуманной темы: по обычаямъ старыхъ драматурговъ, драма всегда состояла изъ двухъ сплетавшихся между собой драмъ, изъ которыхъ главная отдѣлывалась постоянно въ ущербъ второстепенной. Увлекаясь Лиромъ и его дочерьми, Шекспиръ мало заботился о Глостерѣ и сыновьяхъ графа Глостера; но вдохновеніе взяло свое, а послѣ первыхъ нѣсколько рутинныхъ сценъ, лицо Эдмунда сдѣлалось въ высшей степени поэтическимъ. Жизнь закипѣла живымъ ключемъ около коварнаго юноши, и самъ онъ, погрузясь въ эту жизнь, вышелъ изъ нея уже не мелодраматическимъ героемъ, а живымъ олицетвореніемъ тѣхъ безстрашныхъ и безбожныхъ авантюрьеровъ, которыми такъ богата исторія Европы вообще, а исторія Англіи въ особенности.
Первый монологъ Эдмунда, въ которомъ онъ такъ неловко высказываетъ зрителю всѣ свои черные планы, хранитъ, однако же, плодотворныя сѣмена; изъ которыхъ впослѣдствіи вырастаетъ весь характеръ. Эдмундъ, незаконный сынъ, уменъ и смѣлъ, онъ красивъ собою и храбръ непомѣрно; въ немъ таятся способности политика и полководца, съ такой силой выказавшіяся въ послѣднемъ дѣйствіи драмы. Онъ воспитанъ въ роскоши, обученъ наукамъ и рыцарскому дѣлу, видѣлъ свѣтъ, жаждетъ наслажденій и власти: а, между тѣмъ, по своему общественному положенію, Эдмундъ не болѣе, какъ паразитъ въ отцовскомъ домѣ, искатель будущихъ подаяній отъ своего законнаго брата. Шекспиръ понимаетъ положеніе незаконныхъ сыновей въ старомъ обществѣ: на характерѣ этихъ смѣлыхъ, красивыхъ, бойкихъ юношей, самой судьбой предназначенныхъ на борьбу съ жизнью, онъ построилъ много драматическихъ созданій. Побочныя дѣти королей и вельможъ играли важную роль въ хроникахъ Европы: они странствовали по свѣту за славой и богатствомъ; они командовали наемными войсками; они предлагали свои шпаги къ услугамъ всѣхъ партій; они дѣлали чудеса военнаго искусства, выигрывали сраженія, умирали за своихъ наемщиковъ. Они бились въ Палестинѣ и грабили на большихъ дорогахъ, служили образцами рыцарской чести и собирали дань съ беззащитныхъ селеній. На морѣ они командовали флибустьерами и бросались на разбросанныя суда Испанской армады. Всюду дрались и пробивались они, часто употребляя во зло свою храбрость и образованіе, ими полученное. Часто начинали они съ дѣлъ самыхъ кровавыхъ для того, чтобъ кончить жизнь въ подвигахъ долга и безкорыстія. Чернымъ путемъ многіе изъ нихъ доходили до власти и часто, получивъ власть въ свои руки, распоряжались ею не только мудро, но и милостиво. Эдмундъ Глостеръ — одинъ изъ такихъ героевъ. По натурѣ своей онъ не столько золъ, сколько безжалостенъ, не столько коваренъ, сколько безсовѣстенъ. Совершая ужасныя преступленія, онъ не борется съ своей натурой и не дѣйствуетъ вслѣдствіе какихъ нибудь разбойничьихъ софизмовъ; даже о своемъ правѣ жить и пользоваться жизнью онъ думаетъ весьма мало. Онъ едва ли ненавидитъ Эдгара и къ старику Глостеру вражды не чувствуетъ: но для него и отецъ, и братъ, и всѣ другіе люди не болѣе, какъ мухи, какъ докучныя шавки; какъ глупые камни, лежащіе поперегъ его собственной дороги. Сдвинуть эти камни съ наименьшимъ для себя трудомъ, а затѣмъ выйти на широкій и свѣтлый путь — вотъ вся цѣль, вся разгадка Эдмундовыхъ замысловъ. Путь Эдмунда сходенъ съ путемъ Ричарда III, Людовика XI, Чезаре Борджіа; но всѣ великіе злодѣи и воины, сейчасъ названные, имѣли несомнѣнную любовь къ злу, которая едва ли найдется въ Эдмундѣ. Эдмундъ едва ли способенъ мучить своего врага и наслаждаться его терзаніями; но онъ способенъ не задумавшись уничтожить своего друга и въ придачу къ нему тысячи невинныхъ людей, если оно можетъ его подвинуть хоть немного къ власти и обширной дѣятельности. Насъ нисколько бы не удивило извѣстіе о томъ, что человѣкъ, подобный Эдмунду, достигши апогея почестей и силы, ознаменовываетъ свою жизнь дѣлами геройства и доблести.
У Эдмунда есть одна индивидуальная особенность, общая ему съ другими однородными лицами только въ частностяхъ. Всѣ авантюрьеры въ его родѣ храбры; но Эдмундъ Глостеръ воинъ, рыцарь и вождь отъ головы до ногъ! Въ немъ, какъ показали послѣднія дѣла его жизни, зрѣлъ великій полководецъ, котораго имя было бы словомъ ужаса и для непріятеля, и для завоеванныхъ странъ, и для его собственныхъ войскъ, при всемъ ихъ средневѣковомъ безначаліи. Во всѣхъ четырехъ дѣйствіяхъ «Короля Лира», Эдмундъ Глостеръ только сбрасываетъ съ дороги всѣхъ лицъ, мѣшающихъ его возвышенію. Во всѣхъ явленіяхъ, занятыхъ его ролью, онъ строитъ зло за зломъ, ковъ за ковомъ, пользуется слабостями влюбившихся въ него герцогинь, устроиваетъ возмутительные заговоры, является волкомъ и лисицей, змѣей и жабою. Но уже въ пятомъ дѣйствіи мы видимъ вередъ собою не волка и лисицу, а льва, властелина хищныхъ животныхъ. Намъ понятно обожаніе, пробужденное имъ въ сердцахъ двухъ тигрицъ; Реганы и Гонерильи. Эдмундъ явился полководцемъ въ полномъ смыслѣ слова. Онъ разметалъ храбраго супостата, сильнаго своимъ правымъ дѣломъ; онъ захватилъ въ плѣнъ виновниковъ брани, кончилъ войну однимъ ударомъ, сталъ выше всѣхъ своихъ соперниковъ и союзниковъ. Все подчинилось Эдмунду, и онъ самъ вдругъ выросъ, и духомъ и тѣломъ. Слабодушный добрякъ Альбани является къ нему съ поздравленіемъ, пробуетъ завести рѣчь о плѣнномъ королѣ и его дочери — посмотрите, какими гордыми, сжатыми, высокомѣрными словами отвѣчаетъ Эдмундъ своему герцогу и повелителю:
"Я велѣлъ ужь
И старика презрѣннаго, и дочь
Держать подъ сильной стражей. Есть опасность
Въ ихъ званіи, въ ихъ бѣдствіяхъ и плѣнѣ.
Надъ ними можетъ сжалиться народъ
И противъ насъ пойти. Обоихъ плѣнныхъ
Я послѣ выдамъ вамъ. Теперь не время,
Съ насъ льются кровь и потъ, на бранномъ подѣ
Лежатъ друзья убитые, и тяжки
Минуты послѣ самой славной битвы!
О королевѣ и ея отцѣ
Здѣсь говорить не мѣсто.
И ошеломленный Альбани можетъ отвѣтить на эту крылатую рѣчь только такимъ протестомъ:
Графъ! позвольте
Мнѣ вамъ сказать, что васъ считаю я
Военачальникомъ, намъ подчиненнымъ,
Никакъ не братомъ!
Но если противорѣчіе вяло, знаки сочувствія къ Эдмунду велики. Обѣ сестры, обѣ дочери короля Лира, увлечены, обезумлены его новою славою. Для обѣихъ Эдмундъ — юное божество, полное гордости, торжества, неодолимой энергіи. Въ сердцахъ этихъ волчицъ, по выраженію старика Лира, горятъ необузданныя страсти настоящихъ самокъ хищной породы. Каждая сестра вполнѣ отдалась Эдмунду; но Регана, какъ вдова, первая видитъ возможность узаконить свои отношенія къ блистательному военачальнику. Она признаетъ его супругомъ и властелиномъ, велитъ созвать войска при барабанномъ боѣ, объявить, что вся ея власть сдана Эдмунду.
Бери себѣ мои войска, всѣхъ плѣнныхъ (говоритъ она),
Владѣнія мои, — повелѣвай
Всѣмъ, что имѣю я, и мной самою!
Здѣсь все твое!
Такъ вотъ кому брошена подъ ноги половина Лирова царства, предметъ столькихъ злодѣйствъ и ужасовъ! Наконецъ Альбани, возмущенный высокомѣріемъ Эдмунда и сверхъ того, поставленный въ извѣстность о замыслахъ авантюрьера на свою собственную жизнь, выходитъ изъ нерѣшительности. Онъ кидаетъ свою перчатку и зоветъ Эдмунда на судъ Божій, какъ великаго государственнаго измѣнника.
И едва только перчатка Альбани легла къ ногамъ Эдмунда, какъ молодой полководецъ кидаетъ свою, съ полной готовностью.
Воинъ, неостывшій отъ боя, радостно обнажаетъ свой мечъ, еще покрытый кровью. Эдмундъ какъ бы вырастаетъ еще болѣе при ожиданіи смертнаго поединка, позабывъ и срою безопасность, и сестеръ, въ него влюбленныхъ, и даже то обстоятельство, что его войска уже распущены. Онъ зоветъ за единоборство, на смертельную битву всѣхъ клеветниковъ, осмѣливающихся наносить пятно его рыцарской чести. Онъ страшенъ и невыразимо могучъ въ эту минуту, въ упоеніи недавней побѣды, въ сознаніи своего собственнаго безстрашія. Не подъ пару подобному бойцу приходится честный, вялый, слишкомъ много говорящій Альбани! Но судьба готовитъ Эдмунду другаго противника. На вызовъ герольда выходитъ другой боецъ, рыцарь съ опущеннымъ забраломъ. Это Эдгаръ, явившійся за тѣмъ, чтобъ отмстить своему брату за всѣ злодѣйства, имъ сдѣланныя.
Разговоръ обоихъ бойцовъ ведется съ безпредѣльнымъ великолѣпіемъ: подобно героямъ Гомеровой «Иліады», они перебрасываются жгучими словами (burning words), отъ которыхъ затрепещетъ сердце самого невоинственнаго смертнаго. Какъ хороши тутъ и формальные переговоры черезъ герольда, и обвиненія, высказанныя Эдгаромъ въ лицо своему сопернику, и гордый отвѣтъ Эдмунда на его вопросъ о томъ, «кто смѣетъ здѣсь назвать себя графомъ Глостеромъ».
Я Глостеръ. Дальше!
произноситъ Эдмундъ, не унижаясь до возраженій и бранныхъ словъ. Снова Эдгаръ осыпаетъ брата своего укоризнами и снова вызываетъ его на смертный поединокъ.
Дальше и дальше идетъ вся грандіозная сцена, которой исполненіе на театрѣ требуетъ большихъ приготовленій и большаго блеска. По рыцарскимъ постановленіямъ, не можетъ быть поединка между бойцами, изъ которыхъ одинъ не хочетъ сказать своего имени и поднять желѣзной рѣшетки шлема. Эдмундъ имѣетъ полное право не принять вызова отъ незнакомца. Но онъ не изъ тѣхъ людей, которые прячутся отъ боя или бьются только изъ необходимости. Кровь его разгорѣлась: онъ идетъ на битву какъ на пиршество. "Могъ бы я — говоритъ онъ Эдгарду —
Могъ бы я
Спросить, кто ты; но самъ я не желаю
Отсрочитъ боя. Воинъ ты по виду
И дворянинъ по рѣчи.
Эдмунду больше ничего не надобно. Мечи скрестились, и поединокъ начался. Пораженный смертельнымъ ударомъ, Эдмундъ падаетъ. Тогда Эдгаръ говоритъ ему свое имя. Отвѣтъ юноши достоинъ его характера. «Свершило колесо свой полный кругъ, и я поверженъ», — такими словами отвѣчаетъ онъ на слово брата. Жизнь прошла, и все прошло съ жизнью. Теперь можно признать власть Неба и даже сдѣлать какое нибудь добро, наперекоръ природѣ. Теперь всѣ люди равны для Эдмунда; у него нѣтъ болѣе ни враговъ, ни помощниковъ, ни любовницъ. Путь пройденъ, и уже нѣтъ камней на дорогѣ, потому что и самой дороги нѣтъ.
Глядя на характеръ Эдмунда съ этой точки, мы совершенно понимаемъ, по какой причинѣ онъ такъ легко соглашается на спасеніе Лира и Корделіи, имъ осужденныхъ на гибель. Ричардъ III, и Чезаре Борджіа, и другіе историческіе злодѣи, злобные по своей натурѣ, и умирая не помиловали бы жертвъ, попавшихся въ ихъ руки; чужое мученіе было бы бальзамомъ для ихъ собственнаго бѣдствія. Но Эдмундъ не таковъ: злодѣяніями своими онъ никогда не тѣшился. Пораженный смертнымъ ударомъ, онъ призналъ правоту судьбы. Но нѣтъ никакой причины думать, чтобъ съ этимъ признаніемъ пришло къ нему раскаяніе. Вовсе не изъ раскаянія Эдмундъ хочетъ спасти Лира и Корделію. Ихъ погибель ему не нужна: они перестали быть помѣхою его помысламъ. Понявъ, что ему не дано итти далѣе, онъ дѣйствуетъ совершенно сообразно съ этой идеей. Умирая, онъ уже не видитъ въ братѣ соперника и въ отцѣ глупаго гонителя; съ ударомъ эдгарова меча для него наступила пора полной холодности къ дѣламъ житейскимъ.
Гордо, безстрашно, спокойно умираетъ молодой Эдмундъ Глостеръ, до послѣдняго слова оставаясь вѣрнымъ своему характеру. Смерть его едва замѣчена дѣйствующими лицами драмы, сгруппировавшимися около мертвой Корделіи; едва замѣчена зрителемъ, чуть успѣвающимъ слѣдить за новыми страданіями. Только при внимательномъ изученіи «Короля Лира» выдвигаются передъ наше воображеніе послѣднія минуты молодаго волна, и въ памяти цѣнителя невольно возникаютъ энергическіе стихи сэра Вальтеръ-Скотта, въ которыхъ поэтъ говоритъ устами умирающаго флибустьера Бертрама[2]:
Какъ солнца юга тяжкій зной,
Былъ страшенъ людямъ полдень мой;
Какъ отъ палящаго огня,
Они скрывались отъ меня,
И пусть идетъ судьба моя,
Какъ солнце юга кончу я!
Безъ яркихъ отблесковъ утраты,
Безъ блѣдныхъ сумерковъ заката,
Какъ раскаленный круглый щитъ,
Оно къ волнамъ морскимъ спѣшитъ
И, въ глубь пучины прянувъ рѣзко,
Залижи твердь кровавымъ блескомъ,
Оно сверкнетъ въ послѣдній разъ,
И солнца нѣтъ, — и день погасъ!
Старый Глостеръ, отецъ Эдмунда и Эдгара, какъ важное дѣйствующее лицо въ ряду другихъ лицъ драмы, обрисованъ поэтомъ безъ особенной тщательности, но съ тонкой и поэтической прелестью, заслуживающей большаго вниманія. Судьба этого старца скорѣй достойна великой психической поэмы, нежели такой драмы, какъ «Король Лиръ», гдѣ все кипитъ дѣйствіемъ и самыми пылкими страстями. Знаменитая сцена, гдѣ говорится о Доверскомъ утесѣ и гдѣ Эдгаръ съ помощію хитрости, исцѣляетъ своего родителя отъ отчаянія, весьма трудна для драматическаго дѣйствія, всегда требующаго крупныхъ чертъ и порывистаго дѣйствія. Но при чтеніи прелесть ея неотразима: она представляетъ намъ нѣсколько страницъ истинно гомерическихъ;
Глостеръ — человѣкъ весьма не молодой, умный и добрый. Въ сердцѣ его таятся всѣ благородныя чувства (иначе честный Кентъ не рыдалъ бы надъ тѣломъ Глостера); но ихъ обиліе скрыто для всѣхъ, даже для самого старика, воспитаннаго въ школѣ притворства и осторожности. Глостеръ жизнь свою провелъ при дворѣ, — при дворѣ воинственнаго средневѣковаго властелина, страшнаго въ минуты вспыльчивости, но, со всѣмъ тѣмъ, любящаго лесть и притворство. Глостеръ, безъ сомнѣнія, видѣлъ многое на своемъ вѣку: его жизнь, его политика, его понятія о людяхъ сдѣлали его тонкимъ государственнымъ мужемъ, ловкимъ, смѣтливымъ въ своихъ поступкахъ, недовѣрчивымъ, и даже слишкомъ недовѣрчивымъ къ другимъ людямъ. Какъ прототипы Эдмунда Глостера живутъ и движутся въ Англійской исторіи, такъ и образцы Глостера старшаго въ ней тоже находятся. Видя въ своей жизни много зла и преступленій, старикъ невысокаго понятія о людской добродѣтели; міросозерцаніе его не отличается высокими сторонами: онъ любитъ спокойствіе, довольство, почетъ, нѣкоторую власть и кредитъ при дворѣ. Зла онъ не сдѣлаетъ никому, потому что зла не любитъ. На доброе дѣло, если оно не сопряжено съ опасностью, Глостеръ пойдетъ гораздо скорѣе. Проведя свое судно между подводными камнями, въ ураганы юныхъ годовъ, онъ не хочетъ подвергаться кораблекрушеніямъ, въ виду пристани. По душѣ онъ незлобенъ и мягокъ, по жизни онъ эпикуреецъ или, по крайней мѣрѣ, былъ въ свою молодость любителемъ наслажденій.
Натуры подобнаго рода часто бываютъ прекрасны, посреди тишины и тихаго отдыха преклонныхъ годовъ. наше цивилизованное время въ особенности обильно такими безвредными, привлекательными явленіями. Но въ среднихъ вѣкахъ или въ той фантастической древности, къ какой великій поэтъ относитъ царствованіе своего короля Лира, общество не могло давать своимъ ветеранамъ того надежнаго отдыха, какое оно имъ даетъ нынѣ. Въ тѣ столѣтія, когда царства потрясались и завоевывались, когда сынъ шелъ противъ отца и братъ противу брата, когда герцоги-правители и супруги ихъ своими руками вырывали глаза у своихъ непріятелей, когда бунты и феодальныя распри кипѣли по всей Европѣ, никакой старикъ, имѣвшій власть и общественное значеніе, не могъ сказать, что съ нимъ и его ладьею не случится гибельнѣйшаго кораблекрушенія, даже въ виду послѣдней, вѣчной пристани.
Мы сказали уже, что Глостеръ недовѣрчивъ къ людямъ. Этотъ недостатокъ всегда бываетъ соединенъ съ другимъ, повидимому ему противоположнымъ, а именно съ довѣрчивостью. Всегда почти такъ бываетъ, что особа, подозрительная по природѣ, начинаетъ подозрѣвать зло въ хорошихъ людяхъ и вслѣдствіе того слѣпо поддается совѣтникамъ злымъ, но умѣющимъ пользоваться ея подозрительностью. Такъ поступилъ Глостеръ въ дѣлѣ Эдмунда и Эдгара, Легкость, съ которою отецъ повѣрилъ всѣмъ клеветамъ на сына, ему истинно преданнаго, не имѣетъ въ себѣ ничего неправдоподобнаго. Время, про которое мы говорили, должно было изобиловать отцеубійцами, буйными юношами, жадными до отцовскаго наслѣдства, родителями, не довѣрявшими своимъ дѣтямъ. Монархи и вельможи, по уму и характеру во сто разъ сильнѣйшіе Глостера, безпрестанно ввѣрялись коварнымъ совѣтникамъ. Развѣ Филиппъ II не былъ убѣжденъ втеченіе многихъ лѣтъ, что донъ-Жуанъ Австрійскій, ближайшій его сродникъ, умышляетъ на его жизнь и строитъ опасные заговоры?
Какъ бы то ни было, Глостеръ ввѣрился Эдмунду; честный Эдгаръ бѣжалъ изъ-подъ отцовскаго крова, голова бѣглеца оцѣнена, стража ищетъ его повсюду. За испытаніемъ отца приходитъ въ Глостеру новое испытаніе — испытаніе вѣрноподданнаго. Лиръ самъ себя лишилъ царства; дочери явно идутъ противъ Лира; въ которую сторону склонится мудрый Глостеръ, общій другъ, общій совѣтникъ и отчасти общій угодникъ? Пойдетъ ли онъ по дорогѣ честныхъ подданныхъ, или станетъ рабомъ грубаго Корнваля, жестокосердой Гонерильи? Изберетъ ли онъ путь прямодушнаго Кента или холодно отвернется отъ своего покорнаго государя и благодѣтеля? Благородное сердце старика лежитъ къ Лиру; но Глостеръ — придворный человѣкъ, не дающій воли порывамъ своего сердца. Въ ту минуту онъ, можетъ быть, одобрилъ-бы знаменитый афоризмъ Таллейрана о зловредности «первыхъ движеній сердца». И вотъ Глостеръ лавируетъ между двумя партіями, не изъ однихъ стремленій къ личной выгодѣ, но вслѣдствіе понятій и привычекъ всей своей жизни. Онъ принимаетъ у себя въ замкѣ Регану и ея супруга, хочетъ взять на нихъ вліяніе своими совѣтами; въ душѣ своей не одобряетъ дерзкаго поступка герцога съ гонцомъ короля Лира, но вступается за гонца осторожно, не рѣшаясь раздражать «вспыльчиваго нравомъ Корнвалля, такъ непреклоннаго и упорнаго въ своихъ поступкахъ». Даже при послѣднихъ оскорбленіяхъ, сдѣланныхъ старому королю, Глостеръ молчитъ и выжидаетъ, на что-то надѣется. Когда Лира принудили покинуть замокъ и заперли за нимъ ворота, нашъ совѣтникъ не разражается упреками на Регану, какъ это сдѣлалъ бы герой Кентъ, но онъ силится разжалобить неблагодарныхъ изверговъ, говоритъ имъ, что въ степи воетъ вѣтеръ, что по ней на большое разстояніе нѣтъ ни куста, гдѣ бы укрыться королю. Въ человѣкѣ юномъ такая осторожность была бы возмутительна; но мы оправдываемъ ее въ придворномъ старикѣ, предчувствующемъ большія бѣды и только что выдержавшемъ страшное душевное потрясеніе, вслѣдствіе своихъ семейныхъ обстоятельствъ.
Только оставшись наединѣ, посовѣтовавшись съ Эдмундомъ и получивъ извѣстіе о высадкѣ французскаго войска, Глостеръ наконецъ отдается порывамъ полнаго состраданія къ участи Лира. Съ той минуты, какъ партія короля обозначилась и состраданіе Глостера нашло возможность выразиться не въ одномъ опасномъ, хотя и геройскомъ протестѣ, старый политикъ, искушенный въ придворныхъ интригахъ, принимается за дѣло. Но, между тѣмъ, буря наступила; бѣдный король въ ужасномъ положеніи. Корнвалль и его супруга противятся всякому слову участія и даже замышляютъ новое зло для своего недавняго повелителя. Тутъ уже Глостеръ не въ силахъ обуздать своихъ вѣрноподданническихъ чувствъ: увлекаемый важностью минуты и увѣренный въ скромности Эдмунда, онъ покидаетъ замокъ, спасаетъ Лира, даетъ ему надежныхъ проводниковъ и горько платится за свою преданность царственному страдальцу. Лишенный зрѣнія, низверженный съ высоты честей въ бездну нищеты и муки, убѣжденный въ невинности Эдгара и вѣроломствѣ любимаго сына, Глостеръ мгновенно переходитъ всѣ ступени человѣческихъ бѣдствій.
Въ высшей степени замѣчателенъ результатъ бѣдствій этихъ на кроткую, уклончивую и нѣсколько изнѣженную душу Глостера. Поставьте Кента на его мѣсто, преданный рыцарь, исполненный твердости и несокрушимыхъ убѣжденій, былъ бы прежнимъ Кентомъ, не смотря на всѣ удары судьбы. По выраженію Корнвалля, онъ и безъ глазъ, носомъ нашелъ бы дорогу въ Доверъ, прильнулъ бы къ своему повелителю и, забывъ свои страданія, слѣпцомъ пошелъ бы впереди королевскихъ защитниковъ. Онъ принялъ бы муку, какъ тяжелую рану на полѣ битвы, не падая духомъ и не лишаясь своей твердости. Не то съ Глостеромъ: онъ старѣе и себялюбивѣй Кента; онъ не фанатикъ преданности; онъ добрый скептикъ по своему міросозерцанію; даже въ религіозныхъ своихъ понятіяхъ ему не найти твердой опоры въ часы ужаснаго испытанія. Глостеръ впадаетъ въ отчаяніе, систематическое, непреклонное отчаяніе. Имъ овладѣваетъ мысль о самоубійствѣ; онъ велитъ вести себя къ высокому утесу надъ бездной моря, для того, чтобъ разомъ покончить со своими страданіями.
Мы уже говорили о поэтическомъ величіи сцены на воображаемомъ утесѣ. Ее можно равнять или съ гомерическимъ разсказомъ, или, что еще вѣрнѣе, съ небольшимъ числомъ геніальныхъ средневѣковыхъ легендъ, оставшихся намъ во всей своей неподражаемой, наивной прелести. Хитрость Эдгара чрезвычайно простодушна: она можетъ даже произвести смѣшной эффектъ на сценѣ; но при чтеніи вся сцена потрясаетъ и умиляетъ душу, возноситъ ее въ область высочайшей христіанской мудрости. Нужды нѣтъ, что Шекспиръ, съ какимъ-то упрямствомъ дитяти, безпрестанно говоритъ о богахъ и хочетъ придать рѣчамъ своихъ графовъ и рыцарей языческій оттѣнокъ; — смыслъ всего эпизода со слѣпцомъ Глостеромъ есть смыслъ высоко-христіанскій, проповѣдующій намъ терпѣніе, довѣріе къ благой силѣ, насъ карающей, и смиреніе передъ неисповѣдимой волей Промысла.
Въ послѣднихъ своихъ дѣлахъ и словахъ слѣпецъ Глостеръ является намъ существомъ просвѣтленнымъ и величественнымъ. Его довѣрчивость къ неузнанному имъ Эдгару, его трогательное умиленіе при встрѣчѣ съ своимъ государемъ, жадность, съ которою онъ цѣлуетъ руку Лира, наконецъ самая его смерть — между слезами и улыбкою, въ объятіяхъ нѣжнаго сына — все это служитъ достойнымъ заключеніемъ всей дѣятельности Глостера, кроткаго и мудраго старца, созданія, надъ которымъ великій Шекспиръ трудился безъ особеннаго старанія, но съ большой любовью.
О личности Эдгара мы не можемъ сказать многаго, хотя эта роль довольно велика и, для молодаго артиста, обладающаго пріятной наружностью и звучнымъ голосомъ, есть роль благодарная. Не слѣдуетъ думать, однако же, чтобы Эдгаръ былъ простымъ трагическимъ jeune premier и ничѣмъ болѣе. Въ немъ есть черты плѣнительныя, вѣрныя вѣку, дѣлающія изъ Эдгара лицо не скоро забывающееся. Эдгаръ добръ и прямодушенъ, прямодушіемъ юнаго богатаго рыцаря, взросшаго подъ отцовской кровлей и не видавшаго свѣта съ его зломъ и неправдою. Въ его довѣрчивости къ брату, въ его безпредѣльной любви къ отцу скрыто много нѣжной свѣжести, которая и нынѣ заставляетъ всякаго хорошаго человѣка, испытавшаго бури жизни, отдыхать сердцемъ при взглядѣ на честнаго и добраго юношу, привлекательнаго своей молодостью, въ Эдгарѣ очень много Глостеровскаго. Онъ какъ будто не на своемъ мѣстѣ посреди междоусобныхъ битвъ и семейныхъ ужасовъ: его кроткая натура создана для чистыхъ рыцарскихъ подвиговъ и мирной жизни между подвигами. Но, убѣдясь въ козняхъ, погубившихъ его счастіе, тяжелымъ опытомъ извѣдавъ вѣроломства брата, когда-то имъ любимаго, Эдгаръ предается гнѣву со всѣмъ пыломъ нѣсколько холодныхъ людей, когда ихъ оскорбятъ и принудятъ къ защитѣ. Въ послѣднемъ актѣ, передъ поединкомъ съ Эдмундомъ, онъ не помнитъ себя отъ ожесточенія, осыпаетъ своего противника не рыцарскими укоризнами, — даетъ полную волю своей мести. Во время самаго боя, актеръ, играющій Эдгара, по нашему мнѣнію, долженъ кидаться на брата, какъ бѣшеный и, нанося удары, не отражать ударовъ соперника. Чуть месть совершилась, гнѣвъ Эдгара падаетъ. Незлобная душа благодушнаго рыцаря и юнаго христіанина, такъ блистательно высказавшаяся въ сценахъ со слѣпцомъ Глостеромъ, должна болѣе или менѣе проявляться во всѣхъ поступкахъ молодаго Эдгара.
Регана ы Гонерилья, сестры Корделіи, при всей беззаботности, съ которой онѣ очерчены поэтомъ, выказываютъ, однако же геній дивнаго мастера, почти безсознательно создающаго живыхъ людей и дающаго намъ драматическій типъ за драматическимъ типомъ. Повидимому, обѣ сестры скроены по одной мѣркѣ; ихъ дѣянія сходны по своей гнусности; обѣ онѣ одинаково ненавистны зрителю. А между тѣмъ, между двумя «волчицами» существуетъ огромная разница. Регана не похожа на Гонерилью, точно такъ же, какъ напримѣръ, Кентъ не похожъ на Глостера. Обѣ злобны и неблагодарны, обѣ порочны, — но порочны не до одинаковой степени. Самый видъ ихъ долженъ быть несходенъ, скажемъ мы, подражая нѣмецкимъ комментаторамъ. Гонерилья — величественная брюнетка, вся создана изъ огня, вспыльчивости, грубой и порывистой злости, ужасной въ первыя свои минуты, но едва ли очень продолжительной и упорной. Съ Гонерильей, при всѣхъ отвратительныхъ сторонахъ ея характера, легче ужиться, чѣмъ съ Реганой. Регана, худенькая, бѣлокурая, наружностью своей какъ будто напоминающая Корделію, но только глядящая часто изподлобья, есть сатана и дьяволъ въ образѣ женщины. Манеры ея тихи; она не скоро приходитъ въ озлобленіе, — но озлобленіе ея вѣчно, неумолимо, чудовищно. Если Гонерилья есть тигрица, то Регана — змѣя самого ядовитаго свойства. Регана приказываетъ запереть ворота за старымъ своимъ отцомъ; Регана его язвитъ злѣе чѣмъ Гонерилья. Регана своими руками рветъ бороду у Глостера, радуется чудовищной казни, совершенной надъ старцемъ, чего, какъ намъ кажется, не могла бы сдѣлать Гонерилья. Изъ того не слѣдуетъ, чтобъ Гонерилья не имѣла въ себѣ безчеловѣчнаго. И она бы казнила старика Глостера, можетъ быть убила бы его своими руками, но, во первыхъ, не стала бы его оскорблять и мучить, а во вторыхъ, совершила бы преступленіе подъ вліяніемъ порывистаго бѣшенства, а не холодной, змѣиной, демонской злобы.
Герцоги Корнваллійскій (Корнвалль) и Альбанскій (Альбани), мужья Лировыхъ старшихъ дочерей, равнымъ образомъ не сходны между собою. Ихъ личности съ перваго раза сказываются читателю, какъ личности двухъ разнородныхъ людей, вполнѣ вѣрныхъ дѣйствительности. Альбани — человѣкъ хорошій и честный, нефлегматическій. Въ лучшія свои минуты онъ имѣетъ въ себѣ какъ будто что-то Гамлетовское. Вообще онъ мастеръ на слова самого благороднаго свойства; но въ жизни онъ вялъ, некстати терпѣливъ и некстати чувствителенъ. Въ послѣднихъ сценахъ драмы онъ является почти величественнымъ; но тому причиной не личныя достоинства Альбани, а событія выдвинувшія впередъ его вялую фигуру. Альбани долженъ быть красивъ собою, величественъ чрезвычайно; но въ манерѣ, походкѣ и рѣчахъ его постоянно видно нѣчто лѣнивое. Вальтеръ-Скоттъ, создавая Адельстана Конингбурскаго, помогъ намъ вообразить передъ собой лицо и фигуру Альбани, мужа Гонерильи.
Корнвалль очерченъ еще рельефнѣе и яснѣе. Это злой дуракъ, но дуракъ, способный на крайнія свирѣпства и злодѣянія. Онъ упрямъ, упрямствомъ злаго дурака; рѣчи его нескладны и глупы. Это достоинство всего яснѣе выказывается въ тотъ вечеръ, когда онъ пришелъ на дворъ Глостерова замка, судить ссору Кента съ дворецкимъ Гонерильи. Лицо его, по всей вѣроятности, грубо и противно {*}; нескладная фигура имѣетъ въ себѣ нѣчто дикое.
{* Въ былыя времена.
Видалъ я лица много лучше лицъ,
Чѣмъ тѣ, что здѣсь теперь передо мною.
говоритъ Кентъ Корнваллю.}
Не можемъ, кончая наши характеристики, не обратить вниманія читателя на богатство и разнообразіе въ созданіи такъ называемыхъ «второстепенныхъ лицъ» въ «Королѣ Лирѣ». Стоило только поэту самымъ непринужденнымъ образомъ развивать типы Эдгара, Альбани, Гонерильи, Реганы, Корнвалля для того, чтобъ изъ нихъ вышли полныя и живыя созданія, пригодныя для первостепенныхъ мѣстъ въ первостепенныхъ драмахъ. Шекспиръ этого не сдѣлалъ, единственно по той причинѣ, что подобное развитіе нарушило бы постройку той драмы, надъ которой онъ трудился. Такъ, у сильнаго отца всѣ дѣти сильны; относительно ихъ возраста, Эдгаръ, Альбани, Корнвалль, Гонерилья и Регана — младенцы, — но сильные младенцы Шекспировской породы.
Вступительный этюдъ нашъ конченъ. Нѣкоторыя поясненія стиховъ «Короля Лира» читатель найдетъ въ особыхъ замѣткахъ при концѣ перевода.