Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ II. С.-Пб., 1901
Исторія Орлеанской дѣвы была заключительнымъ эпизодомъ такъ называемой Столѣтней войны между Англіей и Франціей. Эта война возникла по поводу вопроса о французскомъ престолонаслѣдіи, которое стало спорнымъ, послѣ смерти послѣдняго изъ рода Капетинговъ, Карла IV, въ 1328 г. Англійскіе Плантагенеты, считавшіе свое родство съ покойнымъ болѣе близкимъ, чѣмъ родство унаслѣдовавшаго французскій престолъ рода Валуа, пустили въ ходъ силу оружія и одержали рядъ славныхъ побѣдъ. Съ особымъ ожесточеніемъ война возобновилась въ началѣ XV в., чему содѣйствовали съ одной стороны — энергія тогдашняго англійскаго короля Генриха V (изъ вѣтви Ланкастеръ), съ другой — вялость и слабоуміе его современника на французскомъ престолѣ, Карла VI. Пользуясь неспособностью короля, оба могущественнѣйшихъ его вассала, герцоги Орлеанскій и Бургундскій, разоряли страну своими раздорами и лишали ее возможности успѣшно противодѣйствовать вторженію иноземцевъ. Дѣлами управляла королева Изабелла Баварская, извѣстная своею развратною жизнью. Ея правленію наступилъ конецъ, когда младшій изъ сыновей короля, позднѣйшій Карлъ VII, послѣ смерти своихъ старшихъ братьевъ, былъ объявленъ наслѣдникомъ (дофиномъ); разгнѣванная, она примкнула къ бургундской партіи и вмѣстѣ съ ней вступила въ переговоры съ Генрихомъ V. Попытка дофина примириться съ герцогомъ Бургундскимъ кончилась неудачей: во время свиданія герцогъ былъ убитъ, какъ утверждали его приверженцы, приближеннымъ дофина, Дю-Шателемъ. Тогда сынъ убитаго Филиппъ Добрый заключилъ съ Генрихомъ формальный договоръ (въ 1420 г.), къ которому, по наущенію королевы Изабеллы, присоединился также и слабоумный король; согласно этому договору, Генрихъ V долженъ былъ жениться на дочери Карла VI и быть регентомъ, а по смерти Карла VI — королемъ Франціи, между тѣмъ какъ дофинъ объявлялся лишеннымъ права престолонаслѣдія. — Два года спустя оба короля почти одновременно скончались; по распоряженію герцога Бедфордскаго, котораго Генрихъ V назначилъ регентомъ Франціи, малолѣтній сынъ послѣдняго (отъ французской принцессы), Генрихъ VI Ланкастеръ, былъ объявленъ французскимъ королемъ. Вся Франція къ сѣверу отъ Луары была во власти англичанъ; намѣреваясь завоевать и югъ, они въ 1428 г. подъ начальствомъ графа Салисбюри осадили Орлеанъ.
Въ этомъ положеніи находились дѣла въ тотъ моментъ, съ котораго начинается трагедія Шиллера. Дальнѣйшій ходъ событій былъ слѣдующій.
Въ лотарингской деревнѣ Домреми, близъ Вокулера, жилъ крестьянинъ Яковъ д’Аркъ, имѣвшій троихъ сыновей и двухъ дочерей. Старшей изъ послѣднихъ, Іоаннѣ, было тогда 18 лѣтъ; явившись къ коменданту Вокулера, Роберту де Бодрикуръ, она сказала ему, что имѣетъ порученіе отъ Бога къ дофину, и попросила его отвести ее къ нему. Бодрикуръ послѣ долгаго колебанія исполнилъ ея желаніе. Пріобрѣвъ довѣріе дофина чудесными откровеніями и умными совѣтами, она уговорила его отправить войско на помощь осажденному Орлеану подъ ея начальствомъ и въ сопровожденіи лучшихъ французскихъ военачальниковъ, Ла Гира и побочнаго сына герцога Орлеанскаго (поздн. графа Дюнуа). Экспедиція имѣла успѣхъ; осада была снята. Тогда Іоанна — Орлеанская дѣва, какъ ее отнынѣ называли — приступила къ новой части своей задачи: доставить дофину доступъ въ Реймсъ, занятый англичанами, чтобы онъ тамъ, по примѣру своихъ предшественниковъ, возложилъ на свою голову корону французскихъ королей. Несмотря на всѣ трудности и препятствія, и эта задача была выполнена успѣшно: 17 іюля 1428 г. состоялась торжественная коронація Карла VII въ Реймсѣ.
До этого момента поэтъ, вообще говоря, придерживается историческаго хода событій (до 11 сцены ІѴ дѣйствія); все дальнѣйшее — его собственное созданіе. Въ дѣйствительности же произошло слѣдующее. Послѣ Реймскаго торжества въ образѣ дѣйствій Іоанны, до тѣхъ поръ опредѣленномъ и рѣшительномъ, происходитъ переломъ. Ея миссія, по ея собственному признанію, была кончена, и она мечтала о томъ, чтобы вернуться на родину, къ своей прежней жизни скромной пастушки; все же начатое дѣло освобожденія Франціи отъ иноземцевъ не давало ей разстаться съ дѣятельностью, въ которой ея успѣхи были такъ велики и чудесны. Она настаивала на томъ, чтобы король отправился съ войскомъ противъ Парижа; король медлилъ, врагъ успѣлъ укрѣпиться, и когда войско наконецъ явилось, то было уже поздно: несмотря на героизмъ Іоанны городъ взятъ не былъ. Эта первая неудача значительно подорвала ея обаяніе. Она участвовала еще въ нѣсколькихъ сраженіяхъ, отчасти съ значительнымъ успѣхомъ, но прежняго блеска уже не было. Вскорѣ во время осады гор. Компіень бургундцами, она была взята въ плѣнъ и выдана англичанамъ. Тѣ ее привлекли къ суду за колдовство; она держала себя съ большимъ достоинствомъ, но ея врагамъ, во власти которыхъ она находилась, не трудно было найти ее виновной по всѣмъ правиламъ тогдашней казуистики, и освободительница Франціи погибла смертью «вѣдьмы», на кострѣ.
II.
правитьКогда Шиллеръ въ 1800 г., непосредственно послѣ окончанія своей «Маріи Стюартъ», принялся за этотъ новый сюжетъ изъ той же англійской исторіи, онъ естественно сосредоточилъ свое вниманіе на послѣднемъ актѣ кровавой драмы — на постыдной для обѣихъ націй смерти оклеветанной героини. Онъ началъ серьезно изучать процессы вѣдьмъ, читая для этого много старинныхъ сочиненій; но чѣмъ болѣе онъ углублялся въ эту мрачную область, тѣмъ болѣе онъ отчаивался въ возможности извлечь изъ нея мотивы, достойные идеаловъ его эпохи. Въ концѣ концовъ онъ рѣшился поступить такъ, какъ онъ поступилъ уже однажды въ «Донъ Карлосѣ» — а именно, рѣшительно порвать съ исторической традиціей и дать своей героинѣ свѣтлую кончину на полѣ сраженія. Но ему, все-таки, не сразу удалось освободиться отъ раздирающихъ картинъ первоначальной концепціи: еще въ концѣ 1801 г., когда трагедія въ ея нынѣшнемъ видѣ была уже готова, онъ мечталъ о томъ, чтобы обработать ее вторично.
Подготовительныя работы заняли все лѣто 1800 г., проведенное поэтомъ въ Веймарѣ; благодаря богатой веймарской библіотекѣ, ему удалось ознакомиться съ исторіей Іоанны по первоисточникамъ и дать своему художественному зданію очень широкое и прочное культурно-историческое основаніе. Осенью онъ началъ поэтическую разработку сюжета, представлявшаго, особенно въ началѣ, большія трудности. Съ одной стороны, не легко было, на мѣстѣ устраненной исторической дѣйствительности, создать новую, не менѣе жизненную — тѣмъ болѣе для поэта-идеалиста: «я такъ мало вижу внѣшній міръ», писалъ онъ по этому поводу Гете, «такъ слабо испытываю его воздѣйствіе, что у меня всегда требуется особый методъ и значительная трата времени для того, чтобы оживить мой сюжетъ». Съ другой стороны, разнообразіе и разбросанность дѣйствія мало благопріятствовали его драматической обработкѣ по понятіямъ неогуманистической эпохи, которая, хотя и порвала съ драматическими недоразумѣніями французскаго классицизма, однако уже въ силу сценическихъ условій не могла вернуться къ разнузданной свободѣ Шекспировскаго театра. Пришлось идти на компромиссъ. «Орлеанская дѣва», писалъ онъ Кернеру, не выноситъ такого тѣснаго корсета, какъ «Марія Стюартъ»: по размѣру и числу листовъ она будетъ меньше этой послѣдней, но драматическое дѣйствіе въ ней шире, его движеніе смѣлѣе и вольнѣе. Каждый сюжетъ требуетъ своей формы; искусство состоитъ въ томъ, чтобы въ каждомъ данномъ случаѣ найти подходящую. Идея трагедіи должна быть всегда подвижной и гибкой".
Въ апрѣлѣ 1801 г. трагедія была готова. Шиллеръ старательно скрывалъ предметъ своей работы отъ всѣхъ, кромѣ самыхъ интимныхъ друзей; "я уже испыталъ неудовольствіе*, оправдывался онъ въ письмѣ къ своему издателю, «что въ публикѣ судили и рядили о моемъ „Валленштейнѣ“ и „Маріи Стюартъ“ еще въ то время, когда я работалъ надъ ними, такъ что мой трудъ мнѣ едва не опротивѣлъ»; что же касается «Орлеанской дѣвы», то тутъ положеніе было особенно опасно — въ чемъ поэтъ не замедлилъ убѣдиться, какъ только готовая поэма оставила умственную лабораторію ея творца и созрѣлъ докучливый вопросъ объ ея представленіи.
III.
правитьРомантическая героиня вѣковой борьбы двухъ передовыхъ націй въ Европѣ занимала слишкомъ видное мѣсто во всемірной исторіи, чтобы не сдѣлаться рано предметомъ вниманія со стороны историковъ и поэтовъ; при этомъ неудивительно, что французы выставляли ее вдохновенной пророчицей, англичане же — распутницей и колдуньей. Клеветы англичанъ не запятнали, однако, ея славы, даже Шекспиръ, у котораго она (въ «Генрихѣ VI»), въ противорѣчіи съ исторіей, выставлена въ самомъ непривлекательномъ видѣ, не могъ ей серьезно повредить. Жестокій ударъ былъ ей нанесенъ въ серединѣ XVIII вѣка, и притомъ французомъ: Вольтеръ увѣнчалъ свои насмѣшки надъ церковью и королевской властью скабрезно-сатирической поэмой, героиней которой онъ избралъ лотарингскую пастушку, умершую по внушенію своего Бога за своего короля. Конечно, колдуньей Вольтеръ свою Pucelle не изобразилъ, за то другая затронутая Шекспиромъ черта была развита тѣмъ обстоятельнѣе: тогдашняя публика любила все пикантное и была благодарна тѣмъ, кто ей доставлялъ это удовольствіе. Объ исторической достовѣрности авторъ, понятно, не заботился.
Благодаря успѣху Вольтеровской «Pucelle d’Orleans» память Іоанны была покрыта толстымъ слоемъ грязи; самъ Шиллеръ сознавался, что «Вольтеръ сдѣлалъ все отъ него зависѣвшее для того, чтобы какъ можно болѣе затруднить задачу своего преемника»; объ его возбужденіи противъ французскаго сатирика свидѣтельствуетъ стихотвореніе «Орлеанская Дѣва» (см. т. I стр. 134), напечатанное имъ въ томъ же 1801 г. Дѣйствительно, въ Германіи просвѣтительная подпочва, выростившая эпигоновъ Фридриха Великаго, далеко не вездѣ была покрыта черноземомъ неогуманизма; особенно среди знати, главной посѣтительницы придворныхъ театровъ, тенденціи и идеи просвѣтительной эпохи въ ихъ отрицательномъ, сатирическомъ проявленіи были очень популярны. Спеціально вольтеровскую Pucelle дворъ веймарскаго герцога зналъ «почти что наизусть»; герцогъ былъ удивленъ, что поэтъ-идеалистъ могъ взяться за такой «крайне двусмысленный сюжетъ» и выразилъ желаніе «предварительно освидѣтельствовать новую Pucelle». Шиллеръ послалъ ему рукопись; герцогъ признался, что трагедія «несмотря на ея полное несогласіе съ его вкусами произвела на него неожиданное дѣйствіе», все же онъ не счелъ возможнымъ допустить ее къ представленію на придворной сценѣ и поэту пришлось отъ этой мысли отказаться. Честь первой постановки трагедіи принадлежитъ не придворному, а городскому театру: 18 сентября 1801 г. «Орлеанская дѣва» была поставлена въ Лейпцигѣ, въ присутствіи поэта, его супруги и друзей. Это представленіе было для поэта настоящимъ торжествомъ: уже послѣ перваго акта зрительная зала огласилась дружными и повторенными криками «да здравствуетъ Фридрихъ Шиллеръ!»; по окончаніи представленія толпившаяся передъ театромъ публика встрѣтила поэта съ обнаженной головой и провожала его въ почтительномъ, почти благоговѣйномъ молчаніи. Поэтъ имѣлъ полное право приписать этотъ успѣхъ исключительно себѣ и своему генію: силы лейпцигскаго театра были тогда очень слабы, декораціи и прочая обстановка ниже всякой критики.
Побѣда «Орлеанской дѣвы» благодаря обстоятельствамъ. при которыхъ она была одержана, получила общее принципіальное значеніе. Это была побѣда положительныхъ началъ неогуманизма надъ отрицательными тенденціями просвѣтительной эпохи. Культурное значеніе этой послѣдней ничуть этимъ не умаляется; она была необходима какъ эпоха борьбы съ убожествомъ эпигоновъ реформаціонной и контръ-реформаціонной эпохи. Но съ нарожденіемъ неогуманизма ея задача была исполнена; настало время новыхъ идеаловъ, а таковыми были — возрожденная античность и гуманизированное христіанство. Въ лицѣ «Орлеанской дѣвы» побѣдили именно они; побѣда эта была такъ полна, что намъ въ настоящее время трудно представить себѣ Іоанну д’Аркъ въ томъ видѣ, въ какомъ ее зналъ и смаковалъ веймарскій герцогъ. Вольтеровская Pucelle предана заслуженному забвенію; кто нынѣ вспоминаетъ объ освободительницѣ Франціи, тотъ — быть можетъ самъ того не сознавая — видитъ ее такой, какой ее изобразилъ Шиллеръ.
IV.
правитьИдеалами неогуманизма были, сказали мы только что, возрожденная античность и гуманизированное христіанство; былъ у него, однако, и третій и, пожалуй, главный — природа. Замѣтно ли ея вліяніе на «Орлеанской Дѣвѣ?»
Если отожествлять природу съ дѣйствительностью — то, конечно, нѣтъ. Уже сама идея трагедіи лежитъ внѣ міра видимости; мы въ атмосферѣ чуда. Эта идея, въ свою очередь, повліяла на развязку. Конечно, говорить о тѣсной причинной связи тутъ не приходится; утверждать, что геніальный поэтъ не могъ бы послѣдовательно провести свою идею и черезъ судьбу исторической Іоанны, что Іоанна — мученица на кострѣ не могла бы, въ изображеніи геніальнаго поэта, произвести на зрителей такое же чистое примиряющее впечатлѣніе, какъ и Іоанна — героиня на полѣ брани — это значило бы судить слишкомъ опрометчиво о предѣлахъ поэтическаго творчества. Но фактъ тотъ, что Шиллеръ не видѣлъ для себя возможности заключить свою идею въ историческую судьбу своей героини; для того, чтобы эта возможность открылась, нужно было, чтобы «историческій» XIX вѣкъ явился на смѣну «философскому» XVIII-ому.
Не мало уклоненій отъ дѣйствительности и въ первыхъ четырехъ актахъ. Вымышленъ Ліонель, играющій такую роковую роль въ судьбѣ Іоанны; вымышленъ Раймондъ и вообще вся семья героини; королева Изабелла, всѣми забытая, не принимала активнаго участья въ войнѣ; примиреніе дофина съ герцогомъ Бургундскимъ было желаніемъ Іоанны, но не состоялось; знакомство дофина съ Агнесою Сорель началось лишь позже, его же вдохновительницей въ борьбѣ съ Англіей была его молодая супруга; — мы не говоримъ здѣсь о такихъ уклоненіяхъ, которыя могутъ быть результатомъ недосмотра — въ родѣ того, что гор. Шинонъ помѣщенъ къ сѣверу отъ Лауры, или что смерть Сантраля и Салисбюри опредѣлена хронологически неправильно. — Важнѣе, пожалуй, то, что историческая вѣрность не соблюдена и въ характеристикахъ. Отчасти тутъ виною былъ сюжетъ: дѣйствующія лица трагедіи извѣстны намъ, понятно, лишь по свидѣтельствамъ ихъ современниковъ, средневѣковыхъ хронистовъ, а они характеризовать не умѣли. Но даже то, что они намъ сообщаютъ, т. е. голые факты, дѣянія и событія — не уживается съ характеристиками Шиллера; оставляя въ сторонѣ мелочи, можно сказать, что дофинъ не былъ тѣмъ симпатичнымъ мечтателемъ, архіепископъ — тѣмъ преданнымъ своему святому дѣлу пастыремъ, герцогъ Бургундскій — тѣмъ впечатлительнымъ и благороднымъ рыцаремъ, какими ихъ изобразилъ поэтъ. Съ другой стороны, правда, и Изабелла не была тѣмъ извергомъ, какимъ она является въ Шиллеровской трагедіи; что же касается Тальбота, этого фанатика-вольнодумца, отрицающаго чудо до самой смерти — то можно не безъ основанія спросить, не есть ли побѣда надъ нимъ Іоанны символъ побѣды неогуманизма надъ идеалами просвѣтительной эпохи, не говоритъ ли порой устами врага Іоанны авторъ пресловутой Pucelle.
Итакъ, ни въ фабулѣ, ни въ характеристикахъ дѣйствительность не соблюдена; стоитъ ли, послѣ этого, говорить о слогѣ, о построеніи рѣчей и діалоговъ? Понятно, что ни мѣстный колоритъ, ни характеръ времени не выдержаны: выдержать ихъ не было никакой возможности.
Если, такимъ образомъ, понимать природу въ смыслѣ натурализма, то придется сказать, что она въ нашей трагедіи отсутствуетъ; но въ томъ то и дѣло, что XVIII вѣкъ понималъ ее не такъ. Это былъ вѣкъ философскій: нѣмецкая же философія всегда была склонна къ построеніямъ, всегда предпочитала синтезъ анализу. Поэтъ лишь облекалъ въ плоть и кровь творенія мысли; его сила состоитъ въ томъ, что онъ дѣлаетъ это захватывающе, что его образы, заимствованные не изъ земного міра, представляются намъ не отрицаніемъ, а лишь усовершенствованіемъ природы, устраненіемъ изъ нея всего случайнаго, ирраціональнаго, пассивнаго и идеализаціи ея существенныхъ, раціональныхъ, активныхъ началъ. Эти усовершенствованныя существа живутъ, понятно, болѣе интенсивной жизнью, чѣмъ мы; окружающая ихъ атмосфера идеи дѣйствуетъ на нихъ какъ чистый кислородъ, удесятеряя энергію эволюціи, и эта ея способность идетъ навстрѣчу требованіямъ драматической техники. «Планъ Донъ-Карлоса», говоритъ самъ поэтъ въ своихъ «письмахъ» объ этой трагедіи, "требовалъ, чтобы маркизъ Поза завоевалъ безграничное довѣріе короля; но для этого чрезвычайнаго дѣйствія экономія трагедіи предоставляла мнѣ только одну сцену. То же быстрое развитіе видимъ мы и въ «Орлеанской Дѣвѣ»; это касается особенно той сцены, которая во многихъ отношеніяхъ является параллельной только что указанной — сцены обращенія герцога Бургундскаго Іоанной. Она стала мишенью самыхъ ожесточенныхъ нападокъ критики, искавшей натурализма тамъ, гдѣ ему не было мѣста.
V.
правитьСцена обращенія наводитъ насъ на вторую тему настоящаго разсужденія. Второй изъ воплощенныхъ въ нашей трагедіи идеаловъ неогуманистической эпохи — возрожденную античность. Разсматриваемая сцена задумана и исполнена въ античномъ духѣ; ея предположеніе, безъ котораго она въ принципѣ неестественна и непонятна — переубѣдимость человѣка, его непосредственная подчинимость разумнымъ доводамъ другого человѣка. Въ этомъ отношеніи сцена обращенія герцога Іоанной знаменуетъ прогрессъ даже въ сравненіи съ параллельными сценами въ «Донъ-Карлосѣ» (обращеніе Филиппа II Позой) и «Валленштейнѣ» (обращеніе Буттлера графомъ Октавіо): Поза и Октавіо только перенастраиваютъ, Іоанна переубѣждаетъ.
Дѣйствительно, въ смыслѣ силы античнаго вліянія «Орлеанская дѣва» была второй ступенью въ той лѣстницѣ, третьей и послѣдней ступенью которой была «Мессинская невѣста». Стремленіе къ античности, этотъ лозунгъ неогуманизма, было естественнымъ послѣдствіемъ его стремленія къ природѣ; причинную связь, истинную и неразрушимую, установилъ еще Руссо, объясняя превосходство древнихъ писателей тѣмъ, что они «ближе къ природѣ». Другъ Шиллера, великій Гете, именно тогда ее усиленно изучалъ; незадолго до «Орлеанской дѣвы» онъ воздвигъ памятникъ сочетанію эллинскаго и германскаго генія въ роскошно обставленной свадьбѣ Фауста и Елены, образующей третій актъ второй части трагедіи; желая придать этому акту по возможности античный характеръ, онъ замѣнилъ даже традиціонный бѣлый стихъ античнымъ триметромъ. Онъ читалъ этотъ актъ Шиллеру, и мы знаемъ, что это чтеніе произвело на Шиллера глубокое впечатлѣніе; желая въ свою очередь вникнуть въ тайны античной метрики, онъ сталъ изучать лучшее въ то время руководство по этому предмету. Результатомъ было то, что и въ «Орлеанской дѣвѣ» двѣ сцены (II, 6 и 7) были написаны триметрами.
Это, впрочемъ, мелочь, о которой, къ слову сказать, русскіе читатели не въ состояніи даже судить, такъ какъ Жуковскій перевелъ соотвѣтственныя сцены отчасти александрійскими стихами, отчасти безцензурными шестистопными ямбами. Важнѣе то, что поэтъ, отчаявшись въ возможности воспроизвести средневѣковую дѣйствительность, ввелъ отчасти на ея мѣсто дѣйствительность античную, гораздо болѣе близкую его сердцу.
Это касается прежде всего самаго характера драмы, имѣющей своимъ предположеніемъ возможность непосредственнаго вмѣшательства Божьяго промысла въ человѣческія дѣла. Конечно, поскольку совершающееся чудо есть чудо христіанское, мы имѣемъ христіанскую, католическую трагедію, и какъ о таковой, о ней рѣчь будетъ ниже. Но сейчасъ сказанное относится лишь къ спеціальному характеру этого чуда; роль же чуда, какъ такового, въ экономіи трагедіи, сближаетъ «Орлеанскую дѣву» съ античной драмой и самъ поэтъ это прекрасно сознавалъ. "На мой послѣдній актъ, писалъ онъ Гете, я возлагаю большія надежды… моя героиня является въ немъ… оставленной богами, вслѣдствіе чего ея самостоятельность и ея внутреннее право на роль пророчицы выступаютъ сильнѣе. Заключеніе предпослѣдняго акта очень эффектно; гремящій deus ex machina несомнѣнно произведетъ должное дѣйствіе*. Въ томъ же духѣ ему писалъ его другъ Гешенъ послѣ одного изъ лейпцигскихъ представленій: въ «Орлеанской дѣвѣ» онъ нашелъ то, что было у грековъ и чего дотолѣ не зналъ театръ новыхъ народовъ: совмѣстное дѣйствіе небесныхъ силъ съ человѣческими.
Какъ видно изъ словъ самого поэта, античный характеръ пьесы особенно разительно сказывается въ заключеніи четвертаго акта. Іоанна сознаетъ себя виновной — не въ томъ, въ чемъ ее обвиняетъ отецъ, а въ другомъ, о чемъ знаетъ только небо и она. Дюнуа въ эту тайну не посвященъ, обвиненіе же черни презираетъ; въ порывѣ благородства онъ всему міру бросаетъ перчатку: «кто отважится ее назвать виновной?» На его вызовъ отвѣчаетъ «сильный ударъ грома». Мы можемъ указать оригиналъ этой безпримѣрной въ христіанской трагедіи[1] сцены: въ ѴІІІ пѣснѣ Иліады Зевсъ рѣшилъ наказать Агамемнона пораженіемъ; всѣ бѣгутъ съ поля брани, одинъ молодой Діомедъ мечтаетъ о сопротивленіи
думалъ онъ крѣпкую думу
Вновь на троянцевъ коней обратить и на битву ихъ вызвать.
Трижды задумалъ ту думу съ собою онъ самъ размышляя:
Трижды съ Идейскихъ высотъ ему громомъ отвѣтилъ владыка
Зевсъ-промыслитель, троянцамъ счастливый исходъ посылая.
Дѣйствительно, Иліада, эта поэма-войны, была во многихъ отношеніяхъ образцомъ поэта. Его воинственная дѣва, задавшаяся цѣлью истреблять все британское на французской почвѣ и дѣйствующая при этомъ съ постоянствомъ и безсознательностью стихійной силы, имѣла своимъ естественнымъ первообразомъ гомеровскаго Ахилла, и поэтъ не остановился передъ прямымъ — правда, творчески-геніальнымъ — заимствованіемъ мотивовъ изъ подвиговъ Ахилла въ 21—22 пѣсняхъ Иліады. Такова встрѣча Ахилла съ Ликаономъ, «романтическій» характеръ которой вызывалъ удивленіе Бѣлинскаго; попавъ безоружнымъ въ руки Ахиллу, онъ молитъ его о пощадѣ, обѣщая за себя богатый выкупъ. Шиллеръ, впрочемъ, воспроизвелъ точно не эту просьбу, а параллельную въ VI пѣснѣ, гдѣ троянецъ Адрастъ такъ молитъ Менелая[2]:
О пощади, Менелай; ты выкупъ достойный получишь.
Много, вѣдь, скрыто сокровищъ въ богатомъ родителя домѣ,
Золото, мѣдь и желѣзо искусной, надежной работы.
Съ радостью дастъ мой отецъ тебѣ выкупъ несмѣтный, узнавши,
Что я живымъ сохраненъ у судовъ быстроходныхъ ахейскихъ.
Но отъ Ахилла онъ слышитъ суровый отвѣтъ:
Нынѣ жъ никто не избѣгнетъ кончины, кого только боги
Въ руку мою отдадутъ предъ стѣной Иліона высокой.
Затѣмъ слѣдуютъ единственныя въ своемъ родѣ слова:
Другъ мой! умри же и ты. И зачѣмъ же такъ жалостно плакать?
Умеръ Патроклъ — богатырь, а тебя онъ былъ много храбрѣе.
Видишь, каковъ я собой? Посмотри: и могучъ и прекрасенъ;
Доблестный мужъ мой отецъ, родила же богиня морская;
Все же и мнѣ суждена неизбѣжная скорая гибель.
Близокъ тотъ часъ — на разсвѣтѣ-ль, иль въ полдень, иль въ вечеръ прохладный,
Часъ, когда врагъ у Ахилла любезную душу исторгнетъ,
Браннымъ копьемъ поразивъ, или мѣткой стрѣлою настигнувъ.
Со всей этой сценой — и особенно съ приведеннымъ въ точномъ переводѣ мѣстомъ, прошу сравнить встрѣчу Іоанны съ Монгомери (д. II, явл. 6 и 7), причемъ заслуживаетъ вниманія и то, что именно эта встрѣча изображена у Шиллера, какъ было сказано выше, не обычными бѣлыми стихами, а заимствованными изъ греческой трагедіи триметрами.
Другое, не менѣе разительное и эффектное подражаніе Иліадѣ мы находимъ въ третьемъ дѣйствіи. У Гомера Аполлонъ, чтобы дать отдыхъ бѣгущимъ троянцамъ, беретъ на себя видъ троянца Агенора и притворнымъ бѣгствомъ завлекаетъ Ахилла въ отдаленное мѣсто троянской равнины; достигши своей цѣли, онъ открывается герою въ насмѣшливой рѣчи, заключая словами: «меня же ты не убьешь: не суждено это тебѣ». Съ этой сценой надлежитъ сравнить д. III явл. 9 у Шиллера, гдѣ злой духъ въ образѣ Тальбота завлекаетъ Іоанну въ уединеніе и тамъ ей точно такъ же открывается. Правда, у Шиллера этотъ «черный рыцарь» имѣетъ еще другую цѣль: онъ предостерегаетъ Іоанну отъ слѣдующаго единоборства, которое будетъ для нея роковымъ (единоборство съ Ліонелемъ). Но и этотъ мотивъ заимствованъ: и Ахиллъ знаетъ, что бой съ Гекторомъ будетъ для него роковымъ, только сказалъ это ему не Аполлонъ, а его мать. Вообще образъ Іоанны-воительницы вызванъ сравненіемъ съ Гомеромъ: историческая Іоанна лично не пролила ни капли крови. Мы вынуждены, чтобъ не затягивать нашего разсужденія, оборвать настоящую тему и оставить въ сторонѣ тѣ многочисленныя подражанія въ частностяхъ, которыя можно бы привести, но и сказаннаго довольно, чтобы иллюстрировать вліяніе Иліады на «Орлеанскую дѣву» и заставить насъ признать въ возрожденной античности существенный элементъ этой послѣдней.
VI.
правитьНо, разумѣется, не этотъ элементъ заставилъ Шиллера назвать свою поэму — «романтической трагедіей»; такое наименованіе дано ей потому, что въ центрѣ событій стоитъ чудо — христіанское, средневѣковое чудо.
Не всѣ современники Шиллера могли примириться съ этимъ вторженіемъ надземнаго міра въ земныя дѣла; просвѣтительная закваска была сильна въ тогдашней интеллигенціи, и знаменитый актеръ Шредеръ, прочитавъ трагедію въ рукописи, вернулъ ее автору со словами, что все чудесное слѣдовало бы, по его мнѣнію, устранить. «Это даже не такъ трудно: явленіе Богородицы во снѣ могло имѣть на дѣвушку такое же точно дѣйствіе, и т. д. Только катастрофу пришлось бы измѣнить». Въ новѣйшее время, наоборотъ, была сдѣлана попытка найти въ «Орлеанской дѣвѣ» не только христіанскую и католическую, но даже католическо-ортодоксальную идею. Эта попытка тоже должна быть признана неудачной; христіанство «Орлеанской дѣвы», какъ было сказано выше — христіанство гуманизированное.
Гонимый врагами и томимый сомнѣніями — очень понятными при развратной жизни его матери — дофинъ поручаетъ Богу свое королевство съ просьбой даровать его ему лишь въ томъ случаѣ, если онъ дѣйствительно сынъ покойнаго короля[3]. Въ отвѣтъ на эту смиренную молитву, Богородица даетъ дофину спасительницу въ лицѣ непорочной дѣвы. Она поручаетъ ей провести дофина въ Реймсъ и тамъ вѣнчать его на королевство; чудесное помазаніе на исконномъ мѣстѣ коронованія французскихъ королей смоетъ съ чела дофина пятно, наложенное на него распутствомъ его матери. Вотъ почему съ коронованіемъ въ Реймсѣ миссія дѣвы кончена; если бы цѣлью ея возстанія было освобожденіе Франціи, то остановиться въ Реймсѣ она бы не могла. Но нѣтъ: гуманизированное христіанство не допускаетъ мысли о французскомъ Богѣ.
Итакъ, Іоанна имѣетъ дѣйствительно порученіе отъ Бога, а не только воображаетъ, что имѣетъ его; но успѣхъ его исполненія поставленъ въ зависимость отъ одного условія: отдавшись вся своему долгу, она не должна знать земной любви. Этому условію она удовлетворяетъ вполнѣ: правда, ее любитъ Раймондъ, но она видитъ въ немъ только друга дѣтства, не болѣе, и благосклонна къ нему безъ любви. Зато съ момента избранія ее наполняетъ чудесная сила. Эта сила сказывается, прежде всего, въ знаніи, поскольку это знаніе стоитъ въ связи съ ея миссіей: она открываетъ дофину содержаніе его тайной молитвы; она находитъ вѣрный путь во вражескую стоянку; она сказывается, затѣмъ, въ непреодолимомъ обаяніи, которымъ она покоряетъ всѣ сердца и, покоряя, облагораживаетъ; она сказывается, въ третьихъ, и въ неукротимой физической мощи: она всѣхъ побѣждаетъ въ единоборствѣ, начиная простыми воинами, продолжая рыцарями въ родѣ Монгомери и кончая вождями. Особенно плѣнительно и благодарно для поэта, конечно, второе проявленіе: всѣ, съ кѣмъ только соприкасается Іоанна, точно озарены ореоломъ чуда. Слабость стала смиреніемъ, отвага доблестью; любовь освящена; вражда, зависть, злопамятство исчезли: всѣ чувствуютъ, что среди нихъ витаетъ святыня, и это чувство заставляетъ каждаго стряхнуть съ себя земное, уподобиться душою той, которая своимъ прикосновеніемъ все преображаетъ. Она, смиренная и величавая, побѣдоносно совершаетъ свой свыше начертанный путь. Орлеанъ освобожденъ, враги разбиты, отшатнувшіеся друзья вновь примирены; предстоитъ послѣдній бой передъ стѣнами Реймса. Въ минуту отдыха между обоими великими подвигами мірская суета искушаетъ Іоанну. Благодарный дофинъ (д. III явл. 4) возводитъ ее въ дворянство… Предоставляемъ читателю судить о томъ, можетъ ли принятіе Іоанной этого дара считаться началомъ ея паденія, какъ это полагаетъ одинъ критикъ; не забудемъ, что, сопротивляясь, она бы лишила короля его неотъемлемаго права. Серьезнѣе приступъ любви: оба первыхъ паладина, Дюнуа и Ли Гиръ, просятъ ея руки. Король, архіепископъ, Агнеса убѣждаютъ ее остановить свой выборъ на одномъ изъ нихъ. Ей грустно: зачѣмъ они торопятся разбить сосудъ Божьей благодати? Приступъ отраженъ; пока земныя чувства не имѣютъ власти надъ сердцемъ Іоанны.
Великій Тальботъ палъ; подъ его образомъ злой духъ смущаетъ Іоанну, подготовляя роковую для нея встрѣчу съ Ліонелемъ. Происходитъ поединокъ между этимъ послѣднимъ и Іоанной (подробности котораго, къ слову сказать, опять заимствованы изъ Иліады, а именно изъ III пѣсни). Іоанна торжествуетъ — но только до тѣхъ поръ, пока ея взоръ не встрѣчается со взоромъ обезоруженнаго врага. Этотъ взоръ молніей ударяетъ въ неподготовленное сердце дѣвственницы; теперь все кончено, чудо исчезло, земная любовь разбила сосудъ Божьей благодати. Ліонель безъ труда вырываетъ мечъ у слабой дѣвушки; раненая, она лишается чувствъ при приближеніи своихъ защитниковъ.
Слѣдующее, четвертое дѣйствіе переноситъ насъ въ Реймсъ; для Іоанны наступаетъ мучительное время — промежутокъ между виной и карой. Оно вдвойнѣ мучительно тѣмъ, что всѣ считаютъ ее носительницею того чуда, которое, какъ она понимаетъ, исчезло; она чувствуетъ себя самозванкой, ей хотѣлось бы домой къ своимъ; ей ненавистно, что Агнеса видитъ въ ней строгую дѣвственницу, что Дюнуа и Ли Гиръ навязываютъ ей ея хоругвь — ту славную хоругвь Богородицы, которую она такъ бодро несла въ столькихъ сраженіяхъ и которая ей теперь и тяжела и страшна; точно во снѣ мелькаютъ предъ ней знакомые облики ея сестеръ и зятьевъ… Но нѣтъ, это не сонъ: они пришли посмотрѣть на ея торжество, она среди нихъ; ужъ не было ли скорѣе все остальное сномъ — ея подвиги, ея величіе? Иллюзія продолжается не долго; ее требуютъ, ее хотятъ наградить всенародно; король, не знающій мѣры своей благодарности, готовъ признать въ ней святую, ангела Божьяго, свыше явившагося къ людямъ. Все мучительнѣе дѣлается разладъ между ея внутреннимъ униженіемъ и внѣшнимъ блескомъ; въ этомъ разладѣ даже палачъ является избавителемъ. И этотъ палачъ предстаетъ передъ нею въ лицѣ ея отца; для него, темнаго, суевѣрнаго человѣка, совершенно ясно, что все происшедшее — не что иное какъ колдовство; онъ желаетъ самъ предать смерти тѣло свой дочери, чтобы спасти ея душу. Конечно, спроси онъ ее, колдунья ли она — она смѣло могла бы отвѣтить «нѣтъ!» но вопросы какъ его, такъ и окружающихъ таковы, что оправданіе невозможно. «Ты чиста?» «Ты невинна» «Ты можешь отрицать, что врагъ въ твоемъ сердцѣ?» Она знаетъ, что она не соблюла обѣта нравственной чистоты, что она провинилась передъ Богомъ, что врагъ Франціи овладѣлъ ея сердцемъ; зная это, она молчитъ. А тѣмъ временемъ небесный громъ свидѣтельствуетъ о гнѣвѣ Того, Чью волю она нарушила; одинъ за другимъ, ея друзья оставляютъ ее, она бѣжитъ съ вѣрнымъ товарищемъ своего дѣтства Раймондомъ.
Такова кара; искупленіе и награду приноситъ пятое дѣйствіе. Подобно отшельникамъ былыхъ временъ, Іоанна скитается въ лѣсу, питаясь дикими кореньями; но ея вина этимъ не искуплена. Для этого нужно, чтобы она вновь увидѣла того, кто пробудилъ земныя чувства въ ея сердцѣ, и въ его присутствіи, имѣя свободу выбора между его любовью и смертью, отвергла первую, заглушила въ себѣ все то, что сдѣлало ее виновной. Тогда прежняя благодать къ ней возвращается, а съ нею и та чудесная, неземная сила, которая дѣлала ее героиней. Иллюзія опять получается полная; что за прекрасная, захватывающая сцена это 11-е явленіе! Іоанна въ цѣпяхъ, рядомъ съ ней Изабелла, готовая пронзить ее кинжаломъ въ случаѣ пораженія англичанъ; солдатъ съ вышки передаетъ перипетіи рѣшающаго сраженія. Душа Іоанны отражаетъ его разсказъ, она тамъ, среди своихъ, на полѣ брани. И полнѣе, и полнѣе, подъ дѣйствіемъ то радости, то страха, вливается въ ея грудь небесная сила; наконецъ, въ моментъ крайней опасности ея государя, она вскакиваетъ, разрываетъ цѣпи, разбиваетъ дверь башни, мчится къ своимъ… Опять чудо торжествуетъ, опять его ореолъ сіяетъ надъ Іоанной — да, но надъ умирающей. Она исполнила свой подвигъ; даровавъ рѣшительную побѣду своимъ, она оправдана и можетъ съ честью сложить свою славную хоругвь у ногъ своей небесной Владычицы.
Такова идея «Орлеанской дѣвы». Былъ ли правъ Гете, когда онъ, по прочтеніи ея, объявилъ ее лучшимъ произведеніемъ своего друга, — мы не знаемъ; но несомнѣнно, что въ душѣ каждаго одареннаго чувствомъ читателя бываютъ настроенія, когда она кажется ему таковымъ.
- ↑ «Зимняя сказка» Шекспира — не исключеніе: это по сюжету и обстановкѣ античная драма.
- ↑ При этомъ слѣдуетъ замѣтить, что заимствованіе въ подлинникѣ Шиллера еще очевиднѣе, чѣмъ въ переводѣ Жуковскаго.
- ↑ Это содержаніе третьей молитвы короля, повторенія которой онъ не хочетъ услышать отъ дѣвы (д. I, явл. 10); зрителю, незнакомому съ исторіей, она поэтому остается неизвѣстной. Очевидно, лишь желаніе соблюсти благопристойность заставило поэта допустить такую неясность относительно столь существеннаго дли трагедіи момента; у него встрѣчается, кромѣ этого мѣста, всего одинъ-только намекъ на сомнительное происхожденіе дофина — намекъ настолько туманный, что будетъ небезполезнымъ разъяснить его здѣсь. Въ присутствіи англійскихъ вождей королева Изабелла даетъ волю своей ненависти противъ сына. «Мнѣ, мнѣ его просить?» — восклицаетъ она: «Скорѣй погибну! Скорѣй, чѣмъ дать ему престолъ наслѣдный…» Тальботъ насмѣшливо продолжаетъ: «Вы честь свою готовы посрамить.» (д. II, явл. 2).