Встреча (Дорошевич)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Встрѣча
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ

Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 33.

Было поздно.

Даже безпутный Монмартръ заснулъ. Гарсоны въ длинныхъ бѣлокурыхъ парикахъ, одѣтые ангелами, заперли «Cabaret du ciel^[1]». Надъ «кабачкомъ смерти» погасили зеленый фонарь, превращавшій проходящихъ мимо въ мертвецовъ. Погасли красные огни «Moulin^[2]».

Только въ «Rat mort^[3]», «Cyrano^[4]», «Place Blanche^[5]» за спущенными шторами свѣтился огонь. Оттуда слышались шумъ, смѣхъ, визгъ скрипки.

Въ верхнемъ залѣ «Place Blanche^[5]» было шумно и тѣсно. Выли, ныли, стонали, визжали скрипки цыганъ. Смѣхъ, звонъ посуды, взвизгиванья. Пахло eau de Lulin^[6], сигарами, кухней, потомъ, тѣломъ, виномъ. Женщины съ усталыми лицами, ихъ сутенеры — всѣ, кто работаетъ ночью.

Я спросилъ себѣ шампанскаго «extra dry^[7]», а потому сидѣвшая вблизи женщина въ яркомъ платьѣ, огромной шляпѣ съ колоссальными перьями обратилась ко мнѣ съ нѣсколькими словами по-англійски.

Я отвѣтилъ, что не англичанинъ.

Тогда ко мнѣ обратилась по-нѣмецки толстая, огромная, старая нѣмка, вѣроятно забытая пруссаками въ 71-мъ году.

Я сказалъ, что и не нѣмецъ.

— Онъ русскій! — воскликнула сидѣвшая неподалеку француженка и обратилась ко мнѣ по-русски: — Ты русскій? Правда?

— Ты говоришь по-русски?

— Ого!

И она «загнула» по-русски нѣсколько такихъ фразочекъ, что я только ротъ разинулъ.

— Правда хорошо?

— Экъ тебя обучили!

— Я была гувернанткой.

— Ну да, я была въ Россіи гувернанткой, — обратилась она къ другимъ женщинамъ, — и воспитывала ихъ дѣтей!

Всѣ расхохотались.

Это становилось интереснымъ.

— Хочешь присѣсть? Хочешь стаканъ вина?

— Я бы что-нибудь съѣла! — сказала она небрежно, присаживаясь къ столу. — Гарсонъ, что у васъ есть?

Но когда она читала карточку, руки ея дрожали. Она была очень голодна.

Это была женщина въ яркомъ, очень дешевомъ платьѣ, которое въ первую минуту казалось очень шикарнымъ. Въ боа изъ перьевъ, которыя въ первый моментъ казались страусовыми. Въ огромной шляпѣ, которая на первый взглядъ казалась совершенно новой.

Гримировка вмѣсто лица. Краски превращали этотъ черепъ, обтянутый кожей, въ головку хорошенькой женщины. А ярко-красныя губы, губы вампира, давали обѣщанія, которыхъ не могла сдержать эта усталая актриса.

Жизнь дала такую роль — играть красивую, молодую, непремѣнно свѣжую женщину.

Сколько ей могло быть лѣтъ?

Не все ли мнѣ равно, вѣдь я не собирался ею увлекаться.

Она это замѣтила и строго сказала:

— Quand même, tu dois être gentil avec ta petite femme mon coucou!^[8] Ты студентъ?

— Нѣтъ, я не студентъ. Почему ты думаешь?

— У насъ студенты очень любятъ ходить, гдѣ есть много женщинъ, и сидѣть вотъ такъ, какъ ты… Гамлетомъ!

Она чувствовала легкое опьянѣніе отъ ѣды, какъ чувствуютъ его очень проголодавшіеся люди.

А принявшись теперь за шампанское, пьянѣла сильнѣе и сильнѣе.

— Это презабавный народъ — русскіе! — воскликнула она, показывая на меня и обращаясь къ окружающимъ. — Они не хуже и не лучше другихъ. Такія же свиньи, какъ и всѣ. Но никто столько не раскаивается! Они всегда раскаиваются! Ихъ любимое занятіе. Напиваются пьяны и плачутъ, бьютъ себя въ грудь, а потомъ другихъ по головѣ. И самое любимое ихъ слово — «подлецъ». «Я подлецъ, и ты подлецъ, и всѣ мы подлецы!» Это у нихъ обязательно. Безъ этого они не считаютъ себя «порядочными людьми». Очень весело сидѣть въ такой компаніи!

Всѣ захохотали. Многіе придвинулись ближе.

— Развѣ это не правда? Никто столько не кается! Вы знаете, о чемъ они говорятъ съ женщиной? Самый любимый вопросъ: какъ ты дошла до этого… У нихъ даже есть стихи такіе любимые.

И она продекламировала съ паѳосомъ:

— «Какъ дошля ти до жисни такой?» Это всегда всякій говоритъ: «Ахъ, ты бѣдная, бѣдная!» А самъ рукой.

Настроеніе кругомъ становилось все веселѣе и веселѣе.

— Ah, ils sont drôles, les russes!^[9]

— Я знаю отлично Россію! Отъ самыхъ лучшихъ семействъ… Ты знаешь, не кто-нибудь. Самыя лучшія фамиліи. Ты русскій, ты долженъ знать.

И она принялась сыпать громкими фамиліями.

— И кончая домомъ…

Она назвала и этотъ домъ.

— Меня взяли бонной въ Россію изъ одного монастыря на avenue Malacoff^[10]. Оттуда куда-нибудь не пустятъ! Я росла у сестеръ на avenue Malacoff^[10], за высокимъ заборомъ, въ домѣ, стѣны котораго отдѣланы изразцами съ изображеніями святыхъ, и съ садомъ съ блѣдными, чахлыми деревьями, которыя словно тоже были всѣ женщинами и дали обѣтъ монашества. Такія они были унылыя! Меня отдали въ бонны къ русской дамѣ изъ отличнѣйшей фамиліи. Отличнѣйшая фамилія и отличнѣйшіе друзья, разоренное имѣнье, — какъ это у нихъ у всѣхъ, — и шесть человѣкъ дѣтей! Ахъ, эти русскіе! Они совсѣмъ не знаютъ воздержанія! И шикари плодятъ нищихъ съ замашками шикарей. Нигдѣ нѣтъ столько аристократіи, какъ въ Россіи, и даже въ метръ д’отеляхъ кафе шантановъ встрѣчаются люди съ громчайшими фамиліями! Настоящее перепроизводство. Они расточители во всемъ. Когда у насъ мало средствъ, мы живемъ одинъ день въ недѣлю, а шесть копимъ и отказываемъ себѣ во всемъ. А они хотятъ принимать, выѣзжать, блистать каждый день. И каждое новое платье madame^[11] стоило сотни заплатокъ на штанахъ и носкахъ дѣтей. Бѣлье мы чинили и ставили рубецъ на заплату, заплату на рубецъ, а madame^[11] по утрамъ рыдала, а вечеромъ надѣвала новое платье и ѣхала. Monsieur^[12] по утрамъ рвалъ на себѣ волосы, а вечеромъ угощалъ гостей двухрублевыми сигарами. Это шесть франковъ.

Всѣ кругомъ воскликнули и съ удивленіемъ и съ порицаніемъ:

— А-а! О-о!

— Нищета, разореніе, покрытыя сверху шелкомъ, который взяли въ кредитъ, и кружевами, которыя достали чуть не мошенническимъ образомъ. Настоящіе азіаты, дикари, у которыхъ шатры покрыты дорогими коврами и которые спятъ въ этихъ шатрахъ на голой землѣ въ лужѣ грязи. А, въ нихъ много Азіи! Вся нищета была на мнѣ. Шесть человѣкъ дѣтей! Одѣвать, раздѣвать, умывать, причесывать, гулять съ ними, играть, каждую минуту приводить въ порядокъ, а по вечерамъ еще штопать чулки и класть заплаты. Русскіе воспитались на крѣпостномъ правѣ, и никто такъ не умѣетъ устраивать крѣпостного права, какъ они. Служащаго нѣтъ, — его сейчасъ же дѣлаютъ крѣпостнымъ. Онъ и не замѣтитъ! У насъ есть и работа, очень тяжелая, но есть и отдыхъ. У русскихъ отдыха нѣтъ, это называется «ничего не дѣлать». — «Mademoiselle^[13], вы ничего не дѣлаете — сдѣлайте то-то». И вы не можете отвѣтить: «Какъ я ничего не дѣлаю? Я отдыхаю». Это примутъ за шутку. Сегодня вы штопаете чулки дѣтямъ просто изъ жалости, завтра — изъ любезности, послѣ завтра madame^[11] уже кричитъ: «Mademoiselle^[13], что жъ это у дѣтей не заштопаны чулки!» Имъ нельзя оказать любезности, — черезъ два дня это станетъ вашей обязанностью. Сегодня — любезность, завтра — привычка, послѣ завтра — обязанность. И въ концѣ-концовъ на васъ навалятъ столько обязанностей, что вы никогда не будете принадлежать себѣ. Васъ сдѣлаютъ крѣпостной. О, этотъ народъ крѣпостного права! Мнѣ приходилось работать по 18 часовъ въ сутки. Штопанье дѣтскаго, даже починки для madame^[11]! Благодарю покорно. J’en ai plein le dos!^[14] Въ одинъ прекрасный день я переколотила всѣхъ дѣтей, всѣхъ этихъ маленькихъ нищихъ, которые — они вѣдь голубой крови! — кидали мнѣ въ лицо свое бѣлье: «Я пожалуюсь maman^[15], вы опять дали мнѣ рваную рубашку!» Да другихъ-то и не было, будущіе обитатели остроговъ! Я наговорила дерзостей madame^[11]. Чтобы сдѣлать больше непріятностей въ домѣ, я навизжала, что monsieur^[12] хочетъ что-то со мной сдѣлать. Въ хорошенькомъ положеньѣ я оставляла домъ! Всѣ ревѣли, всѣ катались въ истерикѣ, всѣ хватались за головы. Кушайте! И часа больше не осталась, — ушла! А, эти мѣста «бонны въ домѣ»! Я ихъ знаю! Я ихъ перемѣнила восемь въ теченіе года! Мѣста! Гдѣ хозяинъ дома не можетъ васъ видѣть безъ того, чтобы у него не задрожали углы губъ и въ глазахъ не запрыгали черти! Гдѣ старшій сынъ является вдругъ въ вашу комнату въ 11 часовъ вечера, садится къ вамъ на кровать и спрашиваетъ: «Mademoiselle^[13], какъ перевести по-французски эту фразу?» А у самого голосъ дрожитъ! Мѣста, гдѣ старѣющая, блекнущая, ссыхающаяся или расползающаяся, какъ желе, madame^[11] смотритъ на васъ злыми глазами и старается васъ кольнуть побольнѣе, по-женски. Гдѣ молодая дѣвушка не можетъ надѣть бантика. Гдѣ каждый вашъ бантикъ оказывается «верхомъ безобразія». «Что это вы за гадость еще нацѣпили? Фи! Снимите! Вамъ это не идетъ! Какъ это, — удивляюсь: француженка, и совсѣмъ, совсѣмъ не умѣете одѣваться!» Ваши духи, о маленькомъ флаконѣ которыхъ вы такъ мечтали и которые, наконецъ, купили, — всегда отбиваютъ аппетитъ у madame^[11], оказываются отвратительными, заставляютъ ее морщить носъ: «Чѣмъ это вы? Что это такое?» Дома, гдѣ на васъ смотрятъ, какъ на склянку съ ядомъ, котораго, боятся, не хлебнулъ бы мужъ или сынъ. И вы знаете, русскіе еще требуютъ, чтобы гувернантки, бонны любили домъ, гдѣ служатъ, дѣтей, хозяевъ, вещи, — кажется, самыя стѣны! Какъ же! «Что это за гувернантка, что это за бонна! Она знаетъ только свое дѣло, а любви къ дому у нея никакой нѣтъ!» Хуже такой аттестаціи у нихъ ничего нѣтъ. Любви! Да я не знаю, до какого нравственнаго паденія надо дойти, чтобы еще любить ту руку, которая васъ бьетъ по щекамъ. Если въ ней есть хоть чуточка нравственной порядочности, хоть капелька человѣческаго достоинства, если это не безнадежно нравственно падшее существо, — она должна ненавидѣть хозяевъ, ихъ домъ, ихъ дѣтей. Это все, что остается ея человѣческому достоинству. И единственное нравственное удовлетвореніе получаетъ человѣкъ, служащій въ русскихъ домахъ, только тогда, когда онъ уходитъ! Тутъ-то напѣть имъ, какъ слѣдуетъ! Ахъ, я это ужасно любила. Быть-можетъ даже, я чаще мѣняла мѣста потому, что никакъ не могла дождаться этого удовольствія! Словомъ, перемѣнивъ девять мѣстъ, я нашла, что мѣсто «бонны въ домѣ» совсѣмъ не по мнѣ, и стала публиковать въ газетѣ, что ищу «demi-place^[16]». Я хотѣла хоть засыпать и просыпаться у себя. Хоть минуту быть «дома», одной, не видѣть противныхъ мнѣ рожъ. «Все же я меньше буду ихъ ненавидѣть». Мнѣ становилось страшно, до чего я начинала ненавидѣть русскихъ дѣтей, изъ которыхъ выйдутъ такіе же вотъ, какъ ихъ отцы! Les demi-places!^[17] Сколько я ихъ перемѣнила. Бѣгать изъ одного конца города въ другой: тамъ «гулять съ дѣтьми» 2 часа въ день — 8 рублей въ мѣсяцъ, здѣсь «играть съ дѣтьми» три часа въ день — 7 рублей въ мѣсяцъ. Въ концѣ-концовъ квартирная хозяйка, которая не даетъ даже всего, что обязана, потому что ей всегда не въ срокъ заплачено, и со страхомъ, съ отчаяніемъ разглядыванье своихъ ботинокъ по вечерамъ. Онѣ лопаются! Ложиться спать съ голоднымъ желудкомъ и плакать, глядя въ маленькое зеркальце: щеки желтѣютъ, лицо худѣетъ, старѣетъ, вокругъ глазъ темные круги. Или мѣсто съ завтракомъ и обѣдомъ, съ самыми худшими кусками за завтракомъ и обѣдомъ. Весь день съ дѣтьми, — и 15—20 рублей въ мѣсяцъ. Только-только заплатить за квартиру и прачкѣ. А отъ васъ требуютъ, чтобы вы были даже «мило» одѣты: «У насъ бываютъ люди!» На что толкаютъ эти порядочные люди молодую дѣвушку, которая имѣла несчастье попасть въ ихъ домъ? Какимъ трудомъ должна заниматься дѣвушка съ 9 часовъ вечера до 10 утра, чтобъ быть «одѣтой»? Развѣ онѣ не толкаютъ, какъ толкаетъ меня теперь мой Поль, и не говорятъ: «Достань! Я не могу показываться съ тобой въ плохомъ костюмѣ!» Да, но въ такомъ случаѣ оставьте мнѣ мои рабочіе часы! А то говорятъ: «Mademoiselle^[13], у насъ сегодня гости, вы поможете по хозяйству. Останьтесь вечеромъ. Вы разольете гостямъ чай!» И еще вздыхаютъ, добрые люди: «Ахъ, бѣдной дѣвушкѣ все-таки развлеченье! Посмотритъ, какъ танцуютъ». А эти гости! Вотъ еще типы! Люди, которые подбѣгаютъ къ вамъ, берутъ чай и поворачиваютъ спины всегда прежде, чѣмъ сказать: «merci^[18]». Сначала отвернется, а потомъ ужъ вспомнитъ сказать. Нѣтъ ничего хуже «вѣжливости» русскихъ. А здѣсь они не просятъ, а умоляютъ кучера: «Je vous en prie, monsieur le cocher, s’il vous plait^[19]». А тамъ! Дома они хамы, а потому за границей обжираются вѣжливостью. Это для нихъ диковинное блюдо. И замѣтьте, mesdames^[20], чѣмъ больше ползаетъ у вашихъ ногъ здѣсь русскій, тѣмъ, значитъ, онъ тамъ, дома, важнѣе, грубѣе, наглѣе, любитъ накричать, разнести, — «рррас-пюшать», какъ они говорятъ.

— Ils sont très, très polis, les polissons russes, avec les p’tites femmes!^[21] — раздались восклицанія кругомъ. — Ah, c’est vrai!^[22]

И сидѣвшія кругомъ женщины принялись вспоминать важныхъ и солидныхъ русскихъ и разсказывать про различныя «интимности», въ которыя тѣ пускались.

Становилось немножко тошно.

— Ахъ, свинья! Ахъ, свинья! — восклицали женщины съ хохотомъ.

А моя разсказчица задумалась, какъ будто вспоминая что-то трудное, наконецъ, очевидно, вспомнила во всѣхъ подробностяхъ, расхохоталась на весь залъ и воскликнула:

— Ну, настоящія свиньи!

И продолжала, когда хохотъ и воспоминанія утихли:

— А тѣ гости, которые разговариваютъ съ mademoiselle^[13], разливающей чай: «Такая хорошенькая, и вдругъ въ гувернанткахъ! Почему вы не пойдете въ оперетку? Вы, должно-быть, прелестно сложены! Вы рождены совсѣмъ не для того!» Нечего сказать, хорошія вещи говорятся въ этихъ, такъ называемыхъ, «порядочныхъ домахъ». И это всѣ: и старые и молодые. Изъ поколѣнія въ поколѣніе растетъ, умираетъ, валится, гніетъ и снова вырастаетъ та же мерзость! И я ненавидѣла этихъ дѣтей, изъ которыхъ растетъ все то же, все тоже. Эти молодые побѣги кропивы и бурьяна. «Будемъ искать мѣста компаньонки или лектрисы!» сказала я себѣ. А вы знаете, что значитъ искать мѣсто компаньонки или лектрисы въ Россіи! Право, они какіе-то тамъ помѣшанные! Они только объ одномъ и думаютъ! Въ тотъ же день, какъ вы печатаете такое объявленіе, вы получаете 20 писемъ. Я была честная дѣвушка, и отъ предложеній, которыя мнѣ дѣлались, я бѣжала, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги, боясь, что меня вотъ-вотъ схватятъ. Наконецъ, старикъ. Старикъ, не встающій съ кресла. Разбитый параличомъ, умирающій, одинокій, тоскующій одинъ въ своемъ креслѣ, всѣми забытый, — одинъ предъ лицомъ подступающей смерти. «Вы мнѣ, старику, будете читать, дитя мое, — сказалъ онъ, — и время не будетъ тянуться такъ ужасно». И въ первый же день далъ мнѣ книгу, читая которую покраснѣлъ бы пожарный: «Прочтите мнѣ вслухъ!» О, эти русскіе! У нихъ на три четверти татарская кровь течетъ въ жилахъ. Плохо даже нарисованной женской ноги они не могутъ видѣть безъ того, чтобъ въ ихъ татарской крови не проснулось инстинктовъ. Тогда какъ мы ко многому такому относимся просто съ веселымъ смѣхомъ. Но я чувствовала смущеніе, когда читала вслухъ такія вещи. «Чего жъ вы краснѣете? Чего вы краснѣете? — останавливалъ меня старикъ. — А, вы понимаете, въ чемъ дѣло?» Это его забавляло, это ему доставляло удовольствіе. Онъ иногда прерывалъ меня на такихъ мѣстахъ, гдѣ слезы душили мнѣ горло, и я чувствовала, что все во мнѣ оскорблено. «А вы знаете, дитя мое, что это?» И онъ принимался объяснять пространно, подробно, — и когда я выскакивала почти въ испугѣ, онъ тянулся достать мою руку: «Что съ вами, дитя мое? Что съ вами?… Что?.. Что?.. Что?..» И никогда онъ не былъ больше похожъ на мертвеца, мнѣ казалось, что онъ разлагается въ эти минуты. Никогда онъ не былъ такъ близокъ къ смерти. Я боялась, вотъ-вотъ захлебнется слюнями, вотъ-вотъ задохнется, у него разорвется сердце. Я чувствовала ужасъ, слышала трупный запахъ. Я не помню, какъ выбѣжала во время одного такого припадка. Я закричала горничной: «Онъ умираетъ! Онъ умираетъ!» Я бѣжала съ лѣстницы, словно меня догонялъ покойникъ. «Мѣсто у дамы! Мѣсто у дамы!» мечтала я. И попала къ почтеннѣйшей дамѣ, отличнѣйшей фамиліи, одинокой, старой, патронессѣ, спириткѣ, состоявшей въ какихъ-то необыкновенно благочестивыхъ обществахъ. У нея въ домѣ было такъ тихо, что даже залетавшая случайно муха, и та переставала жужжать, испуганная тишиной. Иногда въ огромныхъ комнатахъ что-то стукало, гдѣ-нибудь скрипѣлъ или трескался какъ зеркало натертый паркетъ, — и старуха говорила тихо и прислушиваясь: «Это духи». Мнѣ хотѣлось въ такія минуты кричать отъ страха. Она заставляла меня читать ей благочестивыя книги, требовала, чтобы я ходила вся въ черномъ, дѣлала выговоры: «Что это у васъ глаза какъ блестятъ сегодня, дитя мое? Что это вы краснѣе, чѣмъ всегда?» — и цѣлыми часами увѣщавала меня: «Молитесь, умоляйте Господа, за грѣхи умоляйте». Умолять милаго, добраго Бога, Который съ улыбкой смотритъ на насъ, маленькихъ людей, какъ мы здѣсь карабкаемся, — и беретъ насъ къ Себѣ, когда мы устаемъ, — умолять Его мнѣ, когда я знаю, что и грѣховъ-то у меня нѣтъ, — какое кощунство! Мнѣ было противно это лицемѣріе, которое заставляетъ во всемъ видѣть только мерзость и гадость, которое заставляетъ подозрѣвать гнусные грѣхи и преступленія въ честной дѣвушкѣ, видѣть гнусность въ румянцѣ, грѣхи въ блескѣ юныхъ глазъ. Я бросила эту мерзкую, съ грязнымъ воображеніемъ старуху. Пусть спасается одна! Вотъ бы ее поженить съ предыдущимъ старикомъ! И я, право, не знаю, какъ это случилось. Ханжество ли меня толкнуло въ другую сторону, старикъ ли своими грязными разговорами пробудилъ во мнѣ дремавшую чувственность, возрастъ ли требовалъ, — но только я сама не помню, какъ отвѣчала поцѣлуемъ на поцѣлуй пожилого вдовца, моего новаго хозяина, поцѣлуемъ на поцѣлуй, когда мнѣ хотѣлось въ эту минуту искусать его противное, налившееся кровью лицо. Это былъ вдовецъ, къ которому я поступила гувернанткою дочери. Я забеременѣла. Онъ нанялъ мнѣ маленькую квартирку и ѣздилъ каждый день. «Это интересно!» говорилъ онъ. Ахъ, татары! Вы говорите, что французы испорчены. Но это маленькія шалости въ сравненіи съ татарскимъ необузданнымъ развратомъ, который живетъ у васъ въ крови. Когда я родила, мнѣ дали 100 рублей и сказали, чтобы я убиралась, куда угодно. «Ну, нѣтъ, такъ съ матерями не поступаютъ!» сказала я, подкараулила моего вдовца и плеснула ему въ лицо сѣрной кислотой, Въ лицо не попала, немножко обожгла шею и воротничокъ, — но и за это мнѣ предложили убраться изъ города!

— Mais non! Qu’est ce qu’elle parle!^[23]

— Она болтаетъ глупости. Какъ? Мать? — закричали кругомъ.

Онѣ слушали со смѣхомъ, какъ обольщали честную дѣвушку, но когда дѣло зашло о поступкѣ надъ матерью, у нихъ вырвался крикъ, крикъ изъ сердца.

— Ну, да! Ну, да! Мнѣ предложили убраться изъ города! Чего вы кричите, mesdames^[20]! Предложили, потому что это былъ солидный, извѣстный въ городѣ человѣкъ, пользовавшійся общимъ уваженіемъ! Потому что оказалось, что я шантажистка! Что я желаю сорвать денегъ на неизвѣстно отъ кого прижитаго ребенка! Мнѣ предложили убраться изъ города, — да еще пояснили, что мнѣ дѣлаютъ благодѣяніе. Могли бы отдать подъ судъ. Я требовала суда. Мнѣ отвѣчали; «Еще бы, вамъ этого-то и нужно! Вы скандаломъ и грозите!» Въ концѣ-концовъ, меня убѣждали, что мнѣ дѣлаютъ доброе дѣло. Во всѣхъ странахъ дѣлаются несправедливости, но нигдѣ при этомъ столько не смѣются, сколько у васъ! Я должна была ѣхать въ другой городъ и тамъ попала въ «домъ», потому что хозяинъ дома заплатилъ за меня долгъ въ гостиницѣ. Кажется, самъ хозяинъ гостиницы мнѣ все это и устроилъ, — конечно, не лично, — о, это вполнѣ респектабельный господинъ! Пользующійся большимъ уваженіемъ! Но черезъ своихъ служащихъ, — вѣдь не терять же ему квартирныя деньги. Если будешь терять квартирныя деньги, потеряешь въ концѣ-концовъ и респектабельность и уваженіе! Если прежде я знала только, какъ вы дѣлаете гадости, то на новомъ мѣстѣ я видѣла достаточно, какъ вы каетесь. Странное мѣсто для покаяній, — но это такъ! Трактиръ, кабакъ позорный домъ, это мѣста, куда вы ѣздите больше «для души», чѣмъ для тѣла. Вы напиваетесь, въ пьяномъ видѣ дѣлаетесь Гамлетами, рыдаете, бьете себя кулаками въ грудь и каетесь. Удивительная страна покаяній! Вамъ нужно залѣзть въ грязь по уши и ревѣть. Вы называете это «совѣстью», я называю алкоголизмомъ. Въ концѣ-концовъ этотъ домъ, а въ особенности эти кающіеся пьяные, у которыхъ жесты удивительно расходились со словами, мнѣ ужасно надоѣли. Мнѣ надоѣло разсказывать три раза въ вечеръ, какъ дошла я до жизни такой, — и когда одинъ кающійся художникъ предложилъ мнѣ пойти къ нему, я пошла съ наслажденіемъ. Это былъ славный малый и большой пьяница. Шлаковъ. Вы не слыхали о такомъ художникѣ?

— Нѣтъ.

— О немъ никто не слыхалъ. Въ этомъ и было его несчастье. Неудачникъ, рисовалъ онъ прескверно, а потому считалъ себя жертвой интригъ. Онъ работалъ въ какомъ-то иллюстрированномъ журналѣ, гдѣ надъ его рисунками издѣвались. Поэтому онъ всегда, когда получалъ деньги, напивался пьянъ. Художниковъ онъ всѣхъ считалъ «подлецами», начиная съ Рафаэля. Съ Рафаэлемъ у него были личности. Стоило упомянуть при немъ о Рафаэлѣ, какъ онъ выходилъ изъ себя, шипѣлъ, хрипѣлъ, стучалъ кулакомъ по столу: «Рафаэлишка! Подлецъ! Подлипало! Безмозглая дрянь! Бездарность! Шарлатанъ! Папѣ племянникомъ приходился, потому и карьеру сдѣлалъ». Въ пьяномъ видѣ онъ былъ величественъ. Садился развалясь, приказывалъ зажечь передъ нимъ свѣчи, а мнѣ на колѣняхъ стоять и въ ноги кланяться. «Ты съ кѣмъ, дрянь, живешь? — кричалъ. — Со Шлаковымъ живешь! Да знаешь ли ты, тварь, что Шлакову памятники будутъ ставить? Шлаковскіе рисунки будутъ дороже всѣхъ ихъ холстовъ стоить! Шлаковъ карандашный набросокъ сдѣлаетъ, — искусство! И ты съ нимъ живешь! Ты съ нимъ живешь! А? Откуда тебя Шлаковъ вытащилъ? Изъ грязи тебя Шлаковъ вытащилъ! Безсмертье тебѣ даруетъ. О тебѣ, какъ о Фарнаринкѣ подлой Рафаэлевской, пока міръ стоитъ, вспоминать будутъ! Со Шлаковымъ именемъ ты связана, тварь! Кланяйся, дрянь, Шлакову въ ноги! Цѣлуй мои руки! Обливай ихъ слезами благодарности! Великъ Шлаковъ! Что эта рука дѣлаетъ?» А я должна отвѣчать: «Рисуетъ!» — «А что съ ней за это сдѣлать нужно?» А я должна отвѣчать: «Цѣловать ее надо!» А онъ говоритъ: «Врешь, дура! Отрубить эту руку нужно, чтобъ не рисовала. Потому что никто не понимаетъ. Непонятенъ имъ Шлаковъ!» Да меня кулакомъ по головѣ, а самъ въ слезы. Такъ и терпѣла, — ѣсть нужно. Пока Шлакова разъ домой съ разбитой головой изъ пивной не принесли. Черезъ два дня и померъ.

— Mais comment donc!^[24] — раздались недовольные голоса. — Да за что же его?

— А за то, что подошелъ къ чужому столу. У нихъ, у русскихъ, это такъ. Я въ своихъ скитаніяхъ и въ загородномъ ресторанѣ у нихъ пѣвицей была и ихъ нравы знаю. У нихъ особое право — «право своего стола» — есть. Подходитъ человѣкъ къ чужому столу, его сейчасъ за это начинаютъ бить по головѣ бутылками. «Зачѣмъ къ чужому столу подходишь? Мы сидимъ у своего стола». И всѣ съ этимъ согласны: «Совершенно вѣрно, они сидѣли у своего стола, а онъ подошелъ къ чужому столу, — его и надо бутылками по головѣ!» Ils sont drôles, les russes, — savez vous.^[25] Съ удовольствіемъ бы къ нимъ проѣхалась, чтобъ посмѣяться. Мой Шлаковъ сидѣлъ въ пивной пьяный А за сосѣднимъ столомъ какая-то компанія сидѣла, пиво пила и иллюстрированные журналы смотрѣла. Шлаковъ и не вытерпѣлъ. Подошелъ: «Господа! Что вы дѣлаете? Остановитесь, ради Бога! Что вы смотрите! Вы вотъ что смотрите! Вотъ это рисунокъ. Это — Шлаковъ». А они его за это по головѣ бутылками били, пока кровь не пошла. Черепъ въ трехъ мѣстахъ былъ проломленъ. Такъ Шлаковъ и умеръ. Mazette^[26]! Осталась я босикомъ среди улицы. Тутъ было все! Наконецъ охватила меня тоска по Парижу. Въ Парижъ! Въ Парижъ! Я купца обокрала и въ Парижъ.

Всѣ захохотали.

— Какъ купца? А въ тюрьму?

— Отъ тюрьмы меня голый человѣкъ спасъ. Жила я въ меблированныхъ комнатахъ. О, были меблированныя комнаты! Мое почтенье! Женщины, сутенеры, — и черезъ стѣнку отъ меня голый человѣкъ жилъ. Просто молодой человѣкъ. Не могъ найти себѣ мѣста. И до того издержался, что ему выйти не въ чѣмъ было. Такъ дома и сидѣлъ и все арію Мефистофеля о золотомъ тельцѣ пѣлъ. За это его «голымъ человѣкомъ» и звали. Стѣнка была тоненькая, все слышно. Привезла я къ себѣ купца пьянаго, да пока онъ вздремнулъ, денегъ изъ бумажника и вынула. Но русскій купецъ, когда пьянъ, онъ все-таки чувствуетъ, если до его бумажника дотрогиваются. Хотя бы бумажникъ лежалъ въ другомъ концѣ комнаты. Деньги я успѣла спрятать, но купецъ вскочилъ. «Ты что это? Воровать?» И началъ меня купецъ мучить. Схватилъ меня за руки: «За полиціей я, — говоритъ, — не пошлю, потому что это мнѣ не идетъ. Я человѣкъ семейный и солидный. А своими средствами я допытаюсь». Крутитъ мнѣ руки, такъ что у меня глаза подъ лобъ вылѣзаютъ: «Говори, гдѣ деньги!» А я молчу, — «помучитъ, — думаю, — а я все-таки въ Парижъ уѣду, вѣдь не убьетъ же!» А онъ сильнѣй. Пытка такая, что ужасъ. Закусила губы, чтобъ не крикнуть, — войдутъ въ чемъ дѣло — узнаютъ и деньги отнимутъ. А купецъ говоритъ: «Вотъ какъ! Хорошо же!» Держитъ меня за выкрученныя руки и началъ меня между лопатками изо всѣхъ силъ бить: «Этого, — говоритъ, — дивертисмента никто не выдерживаетъ». Да тутъ, слава Богу, голый человѣкъ, — онъ всегда дома былъ, — вступился. Какъ въ стѣнку забарабанитъ: «Что тамъ, — говоритъ, — за безобразія творятся? Вотъ сейчасъ, панталоны надѣну, — приду!» Купецъ и испугался: «Вотъ какъ, — говоритъ, — у васъ тутъ цѣлое гнѣздо разбойничье! Не зналъ, куда попалъ». Да поскорѣе вонъ, да поскорѣе вонъ. А купецъ былъ милліонеръ, и украла я у него сто рублей, и онъ передъ этимъ со мной же триста пропилъ! Я голаго человѣка благодарить потомъ пошла. Мы даже и знакомы не были. Предложила ему 25 рублей, но онъ отстранилъ. «Вы, — говоритъ, — съ ума сошли! Жамэ! А вотъ вечеркомъ когда зайдите. Благодаренъ буду!» Встрѣчаются и между ними настоящіе джентльмены безъ опредѣленныхъ занятій! Забавная страна!

Она «хлопнула» послѣдній бокалъ шампанскаго и сказала:

— Вотъ вамъ и гувернантка изъ Россіи!

Сквозь спущенныя шторы въ залъ ресторана пробивался бѣлесоватый утренній свѣтъ.

Пока длился разсказъ, гарсоны мѣняли бутылки. Кругомъ было все сильно выпивши.

— Состарѣюсь и поѣду къ русскимъ въ гувернантки! — съ грустью воскликнула пожилая женщина въ колоссальной шляпѣ. — Все лучше, чѣмъ въ St-Lazare^[27]!

— Дура! ты думаешь?

— Ma pauvre marmi-i-i-te-e…^[28] — надрывался на эстрадѣ пѣвецъ изъ «Quat’z’arts^[29]».

---

Эта встрѣча вспомнилась мнѣ на-дняхъ въ одномъ обществѣ, гдѣ говорили о московскихъ двухъ эстонкахъ, одной боннѣ и одной компаньонкѣ, задумавшихъ убійство съ цѣлью грабежа.

— Не хотѣли трудиться! — въ одинъ голосъ восклицали дамы въ отличныхъ платьяхъ.

А гувернантка въ углу разливала чай для гостей.

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. фр.
4. фр.
5. фр.
6. фр.
7. англ. extra dry — очень сухое
8. фр.
9. фр.
10. фр.
11. фр. madame — мадамъ
12. фр.
13. фр. mademoiselle — мадемуазель
14. фр.
15. фр.
16. фр.
17. фр.
18. фр. merci — спасибо
19. фр.
20. фр.
21. фр.
22. фр.
23. фр.
24. фр.
25. фр.
26. итал.
27. фр.
28. фр.
29. фр.