Вслед за войной (Кондурушкин)/Под снежными вершинами/ДО
| ← Батумъ | Вслѣдъ за войной — Подъ снѣжными вершинами | Тифлисъ → |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 133. |
I
правитьЧерезъ два дня послѣ этого происшествія я выѣхалъ на передовыя позиціи по рѣкѣ Чороху.
Чѣмъ дальше ѣду въ горы, тѣмъ тѣснѣе ущелье Чороха. Дорога лѣпится по каменному выступу отвѣсной скалы. Встрѣтили двухъ солдатъ — гонятъ стадо заблудшаго турецкаго скота: коровы, телята, козы и одинъ оселъ. Скотъ дикъ и пугливъ, трудно разминуться, и солдаты издалека кричатъ намъ остановиться. Стояли, пока стадо просочилось между экипажемъ и скалой.
Пусты придорожныя кофейни, лавки, домики. Около одного стоитъ безъ шапокъ съ ружьями взводъ солдатъ, всѣ обратили лица въ одну сторону, въ глубину долины, за Чорохъ. На экипажъ мой и не посмотрѣли, только одинъ крайній солдатъ покосился сѣрымъ глазомъ. Въ первый моментъ я не понялъ, въ чемъ дѣло. Смотрю на дно ущелья — трогательная картина. Сегодня суббота. За Чорохомъ на сѣрой галькѣ аналой; священникъ въ епитрахили служитъ всенощную. За нимъ плотнымъ полукругомъ, какъ сѣрая скала, стоятъ солдаты, штыки вверхъ. Когда эта скала осѣдаетъ въ поклонѣ, глубже обнажается надъ ней щетина штыковъ. Напѣвъ вторитъ гулу горной рѣки.
«Го-осподи, поми-илуй!»
Слышатъ ли этотъ молитвенный напѣвъ турки? Можетъ быть, они тоже въ этотъ закатный часъ творятъ свои вечернія молитвы? Люди и горы молятся одному Непостижимому и Предвѣчному.
Рядомъ бивакъ: палатки, огни, лошади, кучи кукурузы. Черезъ зеленый Чорохъ переправляется лодка, тоже какъ ежъ, вся въ колючкахъ штыковъ. За лодкой плывутъ двѣ лошади. Одна оторвалась, вернулась; на берегу отряхнулась и закашляла отъ ледяной воды.
На обрывѣ дороги я долго стоялъ, смотрѣлъ и слушалъ.
Черезъ нѣсколько верстъ дальше я уже слышу гулъ ружейной перестрѣлки. Глубины долинъ темнѣютъ, но верхи горъ свѣтлы. Турецкіе выстрѣлы отрывочны и глухи, наши — звонче и нѣжнѣе. Иногда по ущелью пронесется вихрь выстрѣловъ, точно подрубили большое дерево и оно хлестнуло по камнямъ тысячами звонкихъ вѣтвей.
Вжикъ-та-тахъ!
Ужъ пора бы прекратить, почти и не видно ничего.
На томъ мѣстѣ, гдѣ сливаются рѣки Чорохъ и Аджарисъ-Цхали, за каменнымъ краемъ шоссе полегли передовые отряды. Пулеметъ, какъ курносый песъ, уставился носомъ черезъ каменную стѣнку шоссе, смотритъ вдоль враждебнаго ущелья, точно нюхаетъ, — а гдѣ турки? Пряча головы за камень, лежатъ на шоссе солдаты. Захолодавшія руки сцѣпились рукавъ въ рукавъ, кренделемъ висятъ на винтовкахъ. Молчатъ, подъ рокотъ выстрѣловъ ушли, каждый въ свои далекія думы и мечты. Можетъ быть, нигдѣ такъ далеко не летятъ мечты, какъ на передовыхъ позиціяхъ, подъ гулъ вражескихъ выстрѣловъ.
— Тамъ турки? — спрашиваю одного, показывая въ глубину поперечнаго ущелья.
Онъ утвердительно качнулъ головой, и безъ того согнутой и лежащей на груди. Когда я остановился, чтобы вглядѣться въ призрачныя сумерки ущелья, солдатъ ласково сказалъ:
— Проѣзжайте, господинъ… Угодитъ шальная. Вонъ съ того склона турокъ палитъ.
Штабъ N-скаго полка и перевязочный пунктъ расположились въ пустомъ селеніи. Нѣсколько каменныхъ домовъ вдоль рѣки заняты офицерами, врачами, солдатами. Горѣли костры, дымились и парились борщомъ походныя кухни, ржали на выстрѣлы лошади. Уже прижились къ солдатамъ молчаливые, лобастые псы. Все въ сумеречномъ ущельѣ мирно на видъ: но по голосамъ людей, по взглядамъ, вопросительнымъ и удивленнымъ, сразу чувствовались здѣсь неустанное напряженіе войны и тревога близкой опасности.
Невеликъ офицерскій домикъ. Высокое крыльцо отъ рѣки, въ передней — телефонъ, надъ которымъ согнулся дежурный телефонистъ; комната тѣсно заставлена кроватями. На кроватяхъ и стѣнахъ шинели, оружіе, корзины, коробки. Собрались офицеры, врачи. Рады новому человѣку, — какія новости, какъ доѣхалъ и что было въ Батумѣ во время бомбардировки? Входили денщики, вѣстовые съ докладомъ, съ вопросомъ. Худой и нервный поручикъ собирался на развѣдки, разговаривалъ съ штабомъ отряда въ телефонъ, волновался, торопилъ солдатъ. Въ торопливыхъ сборахъ вспыхивали и быстро гасли между офицерами недоразумѣнія. И я удивлялся способности быстро забыть размолвку, даже черезъ минуту забыть и снова сказать другъ другу ласковое слово. Безъ этого, очевидно, была бы невозможна жизнь людей въ тѣснотѣ, неудобствахъ, постоянныхъ волненіяхъ, лишеніяхъ и опасностяхъ.
Уже больше часа денщикъ ставилъ самоваръ и все не могъ вскипятить воду. Сердились на него, бранили «кубышкой», и мгновенно забывали, отвлекаемые множествомъ новыхъ дѣлъ. Отовсюду постоянно гудѣлъ телефонъ.
— Немедленно надо идти, установить связь съ развѣдчиками. Они на 371, и безъ связи ихъ могутъ отрѣзать.
— Да чего же они раньше думали?! — волновался поручикъ. — Довели до ночи… Гудковъ! Позови мнѣ Гудкова.
Связь — это телефонъ. Цифры — высоты горъ въ саженяхъ. Начальникъ обоза, штабсъ-капитанъ В., высокій, размашистый, голосистый, шумно распоряжался, выходилъ на крыльцо и зычно кричалъ:
— Петренко! Петренко! Такъ скорѣе откликайся, коли зовутъ, чертъ полосатый!
Наконецъ, подали самоваръ, поставили на столъ стаканы, кружки, чашки. Коробка сахару, яблоко, хлѣбъ, нарѣзанный большими солдатскими ломтями.
— Ужъ постарался! — сердито таращитъ на денщика черный глазъ шт.-кап. В. — Напахалъ ломтей! У-у, кубышка!
Пили чай, разговаривали о товарищахъ — офицерахъ, убитыхъ вчера, при взятіи высоты 502, Володькѣ и Колькѣ.
— Отъ самолюбія погибъ Володька! Не разберешь въ горахъ, какая высота. Занялъ онъ 461, а показалось ему — 502. Доноситъ — занялъ 502. Выяснилось — ошибка. Просто дѣло, оставилъ бы на утро! Утромъ артиллерія обстрѣляетъ высоту, подготовитъ атаку, а потомъ бы спокойно заняли. Такъ нѣтъ: на-те же вамъ: донесъ и возьму! Пошелъ и вотъ…
Нѣкоторые еще не видѣли убитыхъ, и старшій врачъ, Иванъ Павлычъ, пошелъ показать. Въ пустой комнатѣ на столѣ лежали тѣла капитана В-о и поручика В.; въ чистомъ бѣльѣ, чулкахъ, омытые отъ грязи окоповъ, они лежали рядомъ — прямые, застывшіе трупы. Иванъ Павлычъ освѣтилъ ихъ лица. Поручикъ молодой, съ лицомъ бритымъ, сухощавымъ, орлинымъ. Оно слегка запрокинулось и было прелестно. Я не могу иначе назвать впечатлѣнія, ибо я любовался лицомъ. И это первый разъ въ жизни, когда я смотрѣлъ на мертвое лицо съ любованіемъ, безъ жути и брезгливости. У капитана подбородокъ прижатъ къ груди, и борода, подстриженная со щекъ, казалась лишней на восковомъ лицѣ, точно чуждый придатокъ. Капитанъ Г. ласково дотронулся ладонью трупа и сказалъ:
— Эхъ, Володька, напрасно, братъ, напрасно! Отъ самолюбія погибъ. Жалко тебя!
Пошли допивать чай.
— Можетъ быть, ночуете у насъ? — приглашалъ Иванъ Павлычъ. — Попили бы чайку, побесѣдовали бы, какъ слѣдуетъ…
— Если можно, я ужъ поѣхалъ бы.
— Трудновато, а можно. Я телефонировалъ въ штабъ отряда, тамъ ждутъ васъ. Черезъ часъ поѣдутъ солдаты, проводятъ.
Капитанъ Г. только что пріѣхалъ съ высоты 521, приглашаетъ къ себѣ:
— Поѣдемте завтра ко мнѣ, вотъ и увидите, какъ мы воюемъ. Есть наука военнаго дѣла, стратегія. Въ этой наукѣ все разсчитано на то, что люди могутъ передвигаться большими массами въ извѣстномъ порядкѣ… Чтобы воевать на Кавказѣ, нужно всякія стратегіи позабыть. Здѣсь не ходятъ, а лазятъ, какъ обезьяны. Если не скалы, такъ перевитой колючимъ плющемъ рододендронъ — не продраться. Выше — снѣга. А онъ сверху жаритъ!.. Великое вдохновеніе нужно для такой войны!
Въ дымной отъ табаку комнатѣ пѣли въ перемежку пѣсни и молитвы. Это такъ отвѣчало переходамъ настроенія потревоженной души. Было это искренно, потому — естественно. Стоило начать пѣсню или молитву, — и вотъ уже всѣ входили въ ея настроеніе и пѣніе волновало и захватывало глубоко.
«Намъ каждый гость дается Богомъ,
Какой бы ни былъ онъ среды,
Хотя бы въ рубищѣ убогомъ,
Алла верды, Алла верды».
И тутъ же шт.-кап. В. возгласилъ великую ектенію: «Міромъ Господу помолимся о плавающихъ, воюющихъ, путешествующихъ, недугующихъ, страждущихъ и плѣненныхъ»… На всякій возгласъ хоръ отвѣчалъ проникновенно и необычно: «О, дай, Господи!»
Новизна ли обстановки, или, дѣйствительно, эти люди, оторванные отъ семьи, живущіе каждый часъ, каждую минуту въ великихъ трудахъ и опасностяхъ войны, вкладывали въ пѣсни и молитвы лучшее, неизрасходованное за день чувство любви, вѣры, молитвы, что пѣніе глубоко волновало. Капитанъ Г. нѣсколько разъ украдкой сталкивалъ изъ-подъ очковъ пальцемъ слезу умиленія и восторга и, отвернувшись въ уголъ, гудѣлъ взволнованнымъ басомъ.
Пѣли: «Плачьте красавицы въ горныхъ аулахъ», «Хвалите Имя Господне», «Можетъ статься, въ эту пору насъ на ружьяхъ понесутъ» и «Се женихъ грядетъ въ полунощи, и блаженъ рабъ, егоже обрящетъ бдяща»…
— Эхъ, Колька, Володька! — качая головой, вспомнилъ одинъ въ перерывѣ пѣнія. — Какіе офицеры были, орлы! Жалко, вѣдь, васъ, черти!.. Да откачнись ты въ уголъ!
Капитанъ Г. сидѣлъ на линіи между двухъ угловыхъ оконъ. Вчера турецкій выстрѣлъ съ горы прострѣлилъ сразу оба окна; на огонь легко цѣлиться.
Вышли мы съ Иванъ Павлычемъ на крыльцо. Почти прекратилась перестрѣлка, только изрѣдка, какъ хлопанье бича, звенѣли вблизи отдѣльные выстрѣлы. На ущелье легла туча, было темно, какъ въ гробу. Кто-то ходилъ, топали лошади, слышался невнятный разговоръ, шумѣла рѣка.
— Завтра у насъ работа будетъ, — задумчиво говоритъ Иванъ Павлычъ. — Завтра предполагается взять нѣсколько турецкихъ позицій… Николаевъ, ну что же, готово?!
Кряхтя и что-то дѣлая около лошадей, Николаевъ отвѣтилъ — готово. Но это означало, что онъ торопится, готово же было не скоро. Николаевъ сердился и бранилъ Рыжаго, Игреняго, Гнѣдого, толкалъ ихъ локтями, уговаривался. Кричалъ дѣтскимъ голосомъ Артамонова. И прошло еще полчаса, пока мы сѣли на лошадей.
Взяли фонарь, но падаетъ и гаснетъ свѣча. Артамоновъ поѣхалъ за другимъ фонаремъ, не нашелъ. Тронулись во тьмѣ. Черезъ сто саженъ упалъ въ грязь вьюкъ моихъ вещей. Николаевъ долго возился, бранилъ вьючныхъ, всхлипывая и жалуясь, какъ ребенокъ. Устроились, проѣхали нѣсколько десятковъ саженъ — опять та же исторія.
Довѣряемъ больше чутью лошадей. Дорога извилиста и въ гору. Крутизны, камни, сучья въ лицо. Внезапные домики: то внизу, подъ ногами, то прямо надъ головой, и свѣтъ пробивается сквозь щелку.
— Да что же ты не окликнешь, Артамоновъ, кто тамъ?
Артамоновъ долго молчитъ и глухо скажетъ:
— Наши! Чего окликать.
Съ темной горы надъ нами, точно сіяющій мечъ архангела, протянулся въ непріятельское ущелье бѣлый лучъ прожектора, ползаетъ, щупаетъ крутые склоны. Иногда останавливается и настойчиво сверлитъ въ одномъ мѣстѣ. Въ бинокль видно, какъ по ярко освѣщенному пятну межъ скалъ и деревьевъ начинается мышья бѣготня турокъ. Въ тишинѣ горъ звонкимъ горохомъ разсыплется нѣсколько выстрѣловъ и опять тихо.
Ѣдемъ мимо сторожевыхъ постовъ: дворъ, костеръ, черные силуэты людей. И тѣ не окликаютъ насъ — кто ѣдетъ? Я опять къ Артамонову.
— А отчего они насъ не окликаютъ, Артамоновъ?
— Слышатъ, что свои…
«Да что это за слухъ такой? — думаю себѣ. — Просто — безпечные русскіе мужики! Думаютъ, что Кавказъ — Тамбовская губернія»…
Раза два теряли тропу. Усталый отъ дороги, измученный тьмой, я сердился, но молчалъ. Николаевъ упрекалъ.
— А еще говорилъ, — зна-аю! Вотъ и знаешь! Завелъ къ кошкѣ подъ хвостъ. Чертъ, Артамоновъ!..
Кое-какъ на стукъ электрической машины выбрались къ прожектору, а тамъ ужъ и штабъ рядомъ.
— Ну, чего скулилъ?! Вѣдь, вотъ привелъ же! — отомстилъ Артамоновъ.
II
правитьШтабъ отряда помѣщается въ покинутомъ турецкомъ домѣ. Домъ каменный, на крутомъ скатѣ горы, передняя стѣна высока, а задняя почти вся въ скалѣ.
— Кругомъ заходите, съ горы! — крикнули мнѣ съ высокаго балкона.
Темно. Слѣпитъ глаза яркій лучъ прожектора. Теперь онъ ниже меня, протянулся десятиверстной бѣлой лентой въ ущелья. Глубину этихъ ущелій я чувствую подъ собою. Мракъ внизу зыбокъ и бездоненъ и полонъ текучихъ шороховъ и звуковъ.
Въ большой комнатѣ собрались офицеры: начальникъ отряда, полковникъ П.; начальникъ штаба, подполковникъ 3.; его адъютантъ; докторъ; командиры батарей и ротъ, — всего человѣкъ восемь. Горѣлъ каминъ, вдоль стѣнъ стояли кровати, застланныя кукурузной соломой; посрединѣ столъ, скамейки, плетеные стулья. Офицеры благодушествовали въ теплѣ, въ блузахъ, фуфайкахъ. Самоваръ на столѣ.
— Это мы ужъ сами стѣны замазали. Не глядите, что камни, а щели были — насквозь видно. Вотъ перегородки и двери отличныя: цѣльный орѣхъ и букъ. Въ Москвѣ дорого бы за нихъ дали…
За перегородкой постоянно гнусѣлъ телефонъ; адъютантъ уходилъ, приносилъ извѣстія, спрашивалъ. Съ высоты такой-то доносятъ… Развѣдчики сообщаютъ… Командиръ такой-то спрашиваетъ… Адъютантъ составлялъ сводку событій прошедшаго дня, пополняя ее поступающими донесеніями. Было странно сознавать, что окружающія снѣжныя вершины, дикія ущелья связаны съ этимъ мѣстомъ телефономъ, и можно сейчасъ узнать, что дѣлается за десятки верстъ отсюда, на такой-то высотѣ, въ окопахъ и заставахъ.
— Объясните пожалуйста, — обращаюсь къ полковнику П., — почему дозоры по дорогѣ насъ не окликали? Да и тѣ солдаты, что со мной ѣхали, тоже безпечны. Ѣдемъ мы — одинокіе домики, въ щеляхъ свѣтъ: кто тамъ, неизвѣстно. А они не интересуются.
Полковникъ улыбается.
— А вотъ пусть бы прошелъ тутъ турокъ! Не далеко бы онъ ушелъ. Нѣтъ, вы посмотрите, гдѣ надо быть осторожнымъ, — солдатъ на одномъ ухѣ спитъ, а другимъ, какъ собака, слушаетъ. А здѣсь они слышатъ, что свои идутъ, вотъ и молчатъ. Нѣтъ, батюшка мой, будьте спокойны…
Полковникъ говоритъ о духѣ войска.
— Тонкая эта штука — духъ войска. Война — дѣло трудное, особенно въ горахъ, гдѣ успѣхъ часто достигается порывомъ. И начальникъ долженъ уловить моментъ. Если онъ солдата чувствуетъ, онъ знаетъ, когда и что надо сдѣлать. И все отражается на настроеніи солдатъ! Если я утромъ приду къ нимъ не въ веселомъ духѣ, больной или раздраженный, самъ въ себѣ не увѣренъ — плохое дѣло. Я уже плохой командиръ и солдаты мои не воины.
Начальникъ штаба, Михаилъ Ивановичъ, объясняетъ по картѣ, какъ завтра пойдетъ бой, какія высоты назначено взять, откуда. Отдаются послѣднія распоряженія начальникамъ батарей: въ семь съ четвертью утра начать обстрѣливать шрапнелью высоты а, б, в…, чтобы подготовить ихъ для штурма. На ужинъ денщикъ собралъ, кому — кусокъ курицы, кому — котлету. Разошлись. Мы съ Михаиломъ Ивановичемъ и докторомъ укладываемся въ комнатѣ съ каминомъ. Все еще гнусѣлъ телефонный гудокъ, входилъ усталый адъютантъ и передавалъ извѣстія; садился на стулъ и дремалъ.
Михаилъ Иванычъ вышелъ на балконъ, заглянулъ въ комнату солдатъ, ощупалъ часового — тепло ли одѣтъ, и, ложась въ кровать, распорядился:
— Коваль, ты вставай ночью, въ каминъ дровъ подкладывай, не давай гаснуть.
Тѣни полыхали по голымъ каменнымъ стѣнамъ турецкаго дома, по кроватямъ доктора и Михаила Иваныча. Время отъ времени гнусѣлъ за перегородкой телефонъ и говорилъ дежурный телефонистъ. Огонь въ каминѣ разсказывалъ какія-то древнія, безъ словъ, сказки, какъ жили дикіе люди.
Проснулись мы въ синемъ разсвѣтѣ. Огонь въ каминѣ потухъ, было прохладно. Лѣниво ворочался подъ одѣяломъ докторъ; одѣваясь, ежился отъ холода Михаилъ Иванычъ.
— Ну, что же вы, докторъ, не поѣдете съ нами?
— Нѣтъ, я посплю, а вы поѣзжайте. Я вамъ приготовилъ по бинту на всякій случай… вонъ за подсвѣчникомъ. Іоду бы надо вамъ пузырекъ, рану лучше всего іодомъ. Ну, чай, на батареѣ есть.
Послышался гулкій толчекъ орудійнаго выстрѣла. Всѣ посмотрѣли на часы, было четверть восьмого.
— Точно начали! Ну-ка, Коваль, скорѣе самоваръ тащи, какого черта возишься!
Спрашиваю у Михаила Иваныча, — какое слово для орудійной стрѣльбы? Вотъ если художнику скажешь, что онъ рисуетъ картину — не годится! Надо сказать — пишетъ! Стрѣляютъ изъ пушекъ — тоже не подходитъ.
— Изъ пушекъ бьютъ! — увѣсисто говоритъ Михаилъ Иванычъ.
Наскоро пьемъ по стакану чаю и садимся на лошадей. Докторъ плотнѣе кутается въ одѣяло.
Было ясно надъ горами, только кое-гдѣ — бѣлыя облака, какъ снѣжныя поля горныхъ вершинъ. Желто-розовымъ свѣтомъ запылали вершины. Густой, синій сумракъ въ долинахъ. Какъ музыка разсвѣтающаго дня, сильнѣе и сильнѣе звенитъ перестрѣлка. Изрѣдка рокочетъ пулеметъ, точно звонкая швейная машина дѣлаетъ строчку… Долго по горамъ тянется эта рокочущая строчка звуковъ, тянется жуткой смертоносной чертой. И божьей грозой грохочутъ орудійные выстрѣлы… Чувствую, какъ подо мной вздрагиваетъ и нервно танцуетъ лошадь.
— Боятся лошади выстрѣловъ! Очень чутки къ опасности! — объясняетъ Михаилъ Иванычъ.
Михаилъ Иванычъ интересный собесѣдникъ, любитъ мѣткое слово, кратко выраженную мысль. Онъ волнуется и торопится съ батарейныхъ высотъ взглянуть какъ идетъ бой и будетъ ли къ вечеру закончено все, что было намѣчено во вчерашнемъ планѣ.
Спустились на шоссе, ѣдемъ, приближаясь къ бою. Вотъ ужъ мы на мѣстахъ ружейнаго обстрѣла. Вотъ за рѣкой въ турецкой деревенькѣ перевязочный пунктъ; туда ведетъ временный мостъ, наведенный ночью саперами. Увидѣлъ насъ, вышелъ на дорогу старшій врачъ. Ему хочется спросить и о себѣ разсказать, пріятно увидѣть людей и пригласить ихъ заѣхать.
— Нѣтъ, сейчасъ не можемъ. На батарею торопимся.
— Ну, такъ обратно заѣзжайте чайку попить. Ждать буду!
Между снѣжными вершинами прорвался въ долину солнечный лучъ и вымазалъ розовымъ желткомъ темныя скалы. На скалахъ жесткое корявое деревцо самшитъ; оно твердо, какъ желѣзо, и бѣло, какъ слоновая кость; а листья мелкіе — зеленая жесть. Подъ орѣховымъ деревомъ нападали и очистились отъ коры грѣцкіе орѣхи. Ординарецъ набралъ пригоршни и даетъ намъ.
— А вотъ мы въ М. стояли, такъ тамъ апельсиновъ много было. Апельсины ѣли — у солдатъ рты заболѣли! — смѣется Михаилъ Иванычъ.
На батарею поднимаемся уже по ярко-освѣщенному склону. А склоны турецкихъ высотъ покрыты фіолетовой тѣнью — невыгодное освѣщеніе.
— Вотъ все время такъ приходится! Наши позиціи всегда — южные склоны горъ, цѣлый день освѣщены отлично, на пять верстъ все различишь простымъ глазомъ. А ихнія всегда или въ тѣни, или освѣщены косымъ свѣтомъ, точно кисея, — ничего не видно.
Ухаетъ отъ выстрѣловъ надъ нашими головами вершина, вздрагиваетъ вся гора. И, какъ дождь послѣ громового удара, сильнѣе и чаще сыплются ружейные выстрѣлы. Изрѣдка съ шипѣньемъ шьетъ звонкую строчку пулеметъ.
Слѣзли съ лошадей и по узкой тропинкѣ, среди перепутанной зелени рододендроновъ взбираемся на батарею.
Картина передъ нами величава и прелестна. Тихое утро, горные снѣга, темная синева ущелій и гроза войны подъ снѣжными вершинами. Прекрасно и жутко. Противъ солнца смотрѣть трудно. Въ бинокль видно, какъ по гребню подснѣжной высоты въ щетинѣ опавшихъ лѣсовъ испуганно бѣгаютъ турки. Отрядъ нашихъ войскъ поднимается отъ рѣки; идетъ жаркая перестрѣлка около деревни Ч.
Орудіе стоитъ въ ямѣ на острой макушкѣ горы. Вся площадка не болѣе десяти квадратныхъ саженъ. Солдаты полегли за краями ямки, наводчикъ сидитъ на лафетѣ. Командиръ батареи, молодой жизнерадостный поручикъ У., возбужденъ и сіяетъ. Даетъ команду приготовить снарядъ. Солдатъ бережно вынимаетъ изъ ящика тяжелый шрапнельный патронъ, снимаетъ колпачекъ.
— Прицѣлъ 75, трубка 60! Давай!
Послѣ оглушительнаго удара слышенъ воющій звонъ улетающаго снаряда. Появилось надъ гребнемъ горы бѣлое облачко, и черезъ нѣсколько секундъ къ намъ доносится звукъ взрыва. Солдатъ записалъ въ книгу номеръ снаряда, цифры трубки и прицѣла.
Михаилъ Иванычъ приладился на рогулькѣ съ подзорной трубой и жадно слѣдитъ за боемъ. Между двумя выстрѣлами солдаты сидятъ молча. Согнулся надъ трубкой телефонистъ, передаетъ куда-то приказанія, но подъ гулъ ружейной и пулеметной перестрѣлки ничего не слышно. Онъ загораживаетъ ротъ ладонью, окуталъ телефонъ локтями, наконецъ, свернулся надъ нимъ, какъ ежъ, и кричитъ.
Гребень обстрѣлянъ достаточно, орудія замолкаютъ. Солдаты предаются отдыху на солнцѣ, лежатъ на рододендронахъ и папоротникахъ мечтательно и тихо. Сидимъ съ однимъ въ сторонѣ рядомъ, ноги подъ гору, лицомъ къ ущелью. Онъ снялъ фуражку и вынулъ изъ тульи письмо, проситъ прочитать. Я читаю взволнованный любовной нѣжностью, которой проникнуто письмо.
«А еще кланяется тебѣ родной нашъ сыночекъ, Петръ Федорычъ, твоя родная матушка, Анна Захаровна, отъ бѣлаго лица до сырой земли и шлетъ тебѣ, кровинка моя, свое материнское благословеніе по гробъ жизни нерушимое. И дай тебѣ Богъ, дорогой сыночекъ, послужить и порадоваться на военной службѣ Царю и Богу и домой вернуться, родной сыночекъ, и повидаться съ роднымъ батюшкой и родной матушкой, съ дорогой женой и родными дѣтками»…
Каждое слово въ этомъ письмѣ нагрѣто тѣльной, кровяной теплотой нѣжной любви. Отъ этихъ волнующихъ повтореній, «родной», «родная», у Петра Федорова закипѣло въ сердцѣ слезами, но онъ крѣпится и, чтобы скрыть волненіе, прерываетъ чтеніе нервнымъ смѣшкомъ.
— Хахъ ты, еще не скоро свидѣться-та придется!..
«А еще, родной нашъ тятинька, кланяются тебѣ твои родные сыночки, Кузьма и Петя»…
— Хахъ, и Петя! Три года Петькѣ-та… Мужикъ!..
«А еще спрашиваю васъ, дорогой мужъ мой, Петръ Федорычъ, хочу я къ тебѣ пріѣхать повидаться съ тобой хоть на денечекъ, хоть на часочекъ, хоть на одну минуточку… Матушка благословляетъ и батюшка отпускаетъ, а ты напиши, можно ли. Писалъ Семенъ Трифоновъ, въ чемъ и руку приложилъ»…
Петръ Федоровъ поблѣднѣлъ отъ волненія. Это видно даже сквозь загаръ его широкаго пензенскаго лица. Въ картузѣ у него письмо-отвѣтъ. Онъ писалъ всѣмъ поклоны, но короче и погрубѣе, а женѣ приписалъ:
«Дорогой женѣ моей Афросиньѣ Ильиничнѣ; какъ ты сама можешь писать, зачѣмъ же Сеньку Трифонова безпокоишь. Мнѣ твоими ручками письмо дороже читать. А пріѣхать тебѣ сюда никакъ невозможно, страна дальняя, и можешь ты пріѣхать, а меня въ другое мѣсто отправятъ. Не выѣзжай, Фрося, блюди себя, и Господь дастъ, увидимся въ радости, неужто-жъ не увидимся»…
Грохотъ перестрѣлки иногда мѣшаетъ читать, ничего не слышно. Но Петръ Федоровъ понимаетъ и по движенію моихъ губъ. Оба письма ему извѣстны, но ему надо еще разъ пережить мучительно-сладкое настроеніе нѣжной любви и печали, слушая унестись мыслью въ свое село, въ родной домъ.
— Къ орудію!..
Солдатъ подобрался, вскочилъ и, вглядываясь въ непріятельскія дали, вкатилъ въ отверстіе тяжелый снарядъ.
Вотъ въ деревнѣ Ч. загорѣлся домъ, и густой дымъ тянется столбомъ, прямымъ и высокимъ, равняясь кудрявой верхушкой съ горами. Сказочный и жуткій жертвенникъ богу войны. Михаилъ Иванычъ радуется, — значитъ, наши взяли деревню. И мы уже видимъ, какъ сѣрая колонна нашихъ войскъ, растекаясь межъ скалами и по рѣдкому лѣсу, поднимается въ крутую гору. Выше поднялась и ружейная перестрѣлка. Только пулеметы по-прежнему шьютъ въ глубинѣ ущелья. Время отъ времени съ нашей площадки летитъ къ снѣжнымъ высотамъ громоносный снарядъ.
У поручика въ домикѣ, за холмомъ батареи, подъ грохотъ выстрѣловъ мы ѣли «курицу на вертелѣ». И, какъ большой сюрпризъ, хозяинъ въ концѣ обѣда вынулъ бутылку кахетинскаго.
Съ вьюкомъ хлѣба, отыскивая Эн-скую стрѣлковую роту, забрался на батарею солдатъ. Ему долго объясняли, какъ и куда ѣхать. Онъ таращилъ на начальство глаза, говорилъ: «такъ точно, понимаю», но снова начиналъ спрашивать то же самое.
— Да ты впервые что ли на позиціи? — догадывается Михаилъ Иванычъ.
— Такъ точно, я изъ лезерва!
— Растерялся… Направьте его, поручикъ, на дорогу съ кѣмъ-нибудь изъ вашихъ солдатъ…
Возвращаясь, мы заѣхали на первый перевязочный пунктъ. Бой стихалъ, поступали раненые. Кто могъ, спускались съ горныхъ высотъ сами, неся на груди окровавленныя руки, хромая пробитой ногой. Тяжело раненыхъ несли въ носилкахъ здоровые солдаты. На лицахъ здоровыхъ выраженіе мужицкаго довольства, какое бываетъ у косарей, возвращающихся вечеромъ домой съ поля.