Вслед за войной (Кондурушкин)/От Новороссийска до Батума/ДО

Вслѣдъ за войной — Отъ Новороссійска до Батума
авторъ Степанъ Семеновичъ Кондурушкинъ

Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 83.

I

Я мѣняю «фронтъ», переѣзжаю съ запада на далекій кавказскій югъ.

Когда удобно ѣдешь, качаешься въ вагонѣ двое и трое сутокъ, поневолѣ настраиваешься созерцательно, какъ индусъ на молитвѣ. И великія передвиженія армій, разгромы городовъ, вытоптанныя поля, пропитанная по широкимъ «линіямъ» военныхъ столкновеній кровью земля — все это представлялось мнѣ въ вагонѣ какъ бы уже давно прошедшимъ, историческимъ: вотъ была великая европейская война, возникла стихійно и закончилась, какъ борьба стихій: обѣ ослабѣютъ, но побѣдитъ которая-нибудь одна…

Я вспомнилъ, какъ въ 1908 году лѣтней іюльской ночью на о. Капри у М. Горькаго мы сидѣли нѣсколько человѣкъ. Яркія созвѣздія на южномъ небѣ и яркія созвѣздія рыбацкихъ огней на морѣ. Разговоръ на террасѣ шелъ о растущемъ человѣческомъ братствѣ, о великой самобытности, красотѣ и силѣ русской литературы. Но почему-то зашла рѣчь о войнѣ, и Горькій упорно твердилъ:

— А все-таки война скоро будетъ въ Европѣ. Больша-ая война, страшная!

Даже пари держали, Горькій съ кѣмъ-то, кажется на книги, что въ теченіе пяти лѣтъ въ Европѣ будетъ-не будетъ война.

Тогда я только что впервые проѣхалъ по нѣмецкимъ странамъ и находился подъ непріятнымъ впечатлѣніемъ тупого самодовольства и гордости нѣмецкой культуры. Нескладное могущество камня, стали, бронзы и желѣза и ничтожество духовныхъ запросовъ. Былъ моей душѣ враждебенъ весь нѣмецкій міръ, и въ этомъ внезапномъ спорѣ о войнѣ людей мирныхъ и невоинственныхъ я тогда внутренно охотно склонялся къ утвержденію, что «великая война скоро будетъ». Въ этой войнѣ я не представлялъ себѣ иныхъ противниковъ, какъ русскіе и нѣмцы. Это — самые несходные народы на земномъ шарѣ.

Вотъ какъ думалъ и вспоминалъ я въ вагонѣ, забывая объ ужасахъ сегодняшняго дня, даже вотъ этихъ часовъ и минутъ. Но одно во мнѣ было уже несомнѣнно, и это я везу съ собой, въ этомъ живу и буду жить до смерти: я уже не могу по старому воспринимать европейскую культуру, ея, казалось до сихъ поръ, такія надежныя слова и духовныя цѣнности. Всѣ европейскіе народы предстали мнѣ въ новомъ свѣтѣ, и я смутно предчувствую, что эта страшная война перевернетъ всѣ наши старыя понятія о жизни и людяхъ, заставитъ наново переоцѣнить всѣ цѣнности философіи, морали, даже религіи…

И вотъ, какъ откликъ моихъ думъ, я съ волненіемъ слышу, какъ послѣ долгихъ разговоровъ и споровъ о войнѣ мой сосѣдъ по вагону, старый чиновникъ съ прокуренными табакомъ бѣлыми усами, возбужденно кричитъ, ударяя кулакомъ по колѣнкѣ:

— Въ переплетъ! Теперь надо всеё жизнь наново въ переплетъ!..

Мнѣ кажется, что старика волнуетъ та же самая новизна жизнеощущенія, вызванная войной. Мнѣ хочется подробнѣе узнать о порядкѣ его «переплета».

— Да что же переплести? — спрашиваю его.

Онъ въ подробностяхъ путается — чѣмъ дальше, тѣмъ больше.

— Все переплести! — кричитъ онъ сердито. — Нѣмцевъ переплести, — будетъ ужъ, долго имъ вѣрили, какъ на людей, сукиныхъ сыновъ, надѣялись. Довольно!.. Самимъ жить дружнѣе надо — вотъ оно что. А то велики мы, а нескладны. «Га-а, го-о!» Каждый оретъ свое, а дѣла не дѣлаетъ… Ахъ, до чего мнѣ эти политическія слова надоѣли!.. — поморщился онъ и замоталъ головой, точно проглотилъ что-то отвратительное. — Ну, и за духовенство надо приняться! — неожиданно перескочилъ онъ.

— Да почему же духовенство? — спрашиваю я, стараясь понять темную связь его мысли.

— Духовенства-та?! — раскрылъ онъ на меня изумленные въ красныхъ складкахъ вѣкъ глаза. — Э-э, не говорите! Духовенства много значитъ! Ну, и учителя тоже… Всѣхъ надо переплести!

Въ Тифлисъ на войну ѣдетъ нѣсколько юношей-студентовъ. Къ этимъ-то я внимательно присматривался, прислушивался къ ихъ рѣчамъ. Особенно одинъ мнѣ понравился: милое, открытое лицо, располагающій голосъ и всегда улыбается, точно не можетъ забыть что-то очень радостное.

— Почему на войну поѣхали? — спрашиваю его.

Начинаетъ разсуждать о выгодахъ. Вотъ онъ пробудетъ четыре мѣсяца въ военной школѣ, а потомъ три мѣсяца прапорщикомъ на войнѣ — такъ и отбудетъ воинскую повинность. Семь-восемь мѣсяцевъ — не два года… А въ общемъ оставилъ институтъ потому, что «нельзя заниматься».

— Даже совсѣмъ невозможно. Пробовалъ усердно учиться, — ничего не выходитъ. Написалъ отцу — хочу на войну пойти. Онъ отвѣтилъ — согласенъ. Вотъ и ѣду…

Но, повидимому, и самъ онъ чувствуетъ, что чего-то главнаго не объяснилъ. Помолчавъ немного, добавляетъ:

— Въ прошломъ году было какъ-то сѣро, скучно. А теперь все оживилось. Интересно стало жить! Даже и смерть не страшна.

Ближе къ Новороссійску пустѣли вагоны. Проснувшись утромъ за Екатеринодаромъ, я увидѣлъ, что остался въ спальномъ вагонѣ одинъ. Тихи желѣзнодорожныя станціи и звонко отдаются въ горахъ свистки паровоза.

Видѣли ли вы, какъ громыхающая телѣга распугаетъ на токовинѣ голубиную стаю? Завернется пологомъ стая, разлетится во всѣ стороны, и потомъ робко по одиночкѣ собираются птицы на прежнія мѣста… Такъ и война по всѣмъ границамъ пугаетъ мирное населеніе.

Вначалѣ изъ приморскихъ городовъ Чернаго моря выѣзжали жители и дачники еще въ іюлѣ мѣсяцѣ, когда только что началась война. Второй испугъ — обстрѣлъ Новороссійска, Ѳеодосіи, Севастополя и Одессы, 16 октября. И третій, самый послѣдній испугъ — обстрѣлъ Поти, 26 октября. Каждый разъ встревоженно поднимались съ насиженныхъ мѣстъ стаи мирныхъ жителей.

Но «послѣ битвы храбрыхъ больше», — говоритъ арабская пословица. Жители собираются на свои мѣста, и жизнь входитъ въ старую колею.

Въ уличной толпѣ Новороссійска почти нѣтъ женщинъ; снуютъ школьники, оживляя, какъ птицы зимній лѣсъ, опустѣвшіе тротуары. Много семей еще внѣ города, но дѣловое мужское населеніе вернулось къ своимъ занятіямъ. И дневное впечатлѣніе отъ Новороссійска — городъ какъ городъ. Только видъ сгорѣвшихъ и свернувшихся, какъ бумага, керосиновыхъ и нефтяныхъ цистернъ у вокзала и на участкѣ «Русскаго Стандарта» напоминаетъ о томъ, что военная гроза прошлась по Новороссійску вплотную.

Между старымъ и новымъ городомъ по набережной громыхаютъ возы, снуютъ люди, поглядывая въ туманныя дали зеленаго враждебнаго моря. У пристаней отъ непріятельскихъ выстрѣловъ осѣли въ водѣ два торговыхъ парохода: «Николай» — Русскаго о-ва лежитъ на боку; «Friderix» — англійскій грузно опустился на дно по самые борты. Большой голландецъ не тронутъ, какъ пароходъ невоюющей державы, а за нимъ укрылся тогда отъ выстрѣловъ и русскій.

Ночью жутки темныя улицы; по тротуарамъ почти сталкиваются другъ съ другомъ прохожіе. Темная гавань и темный амфитеатръ города надъ шумнымъ темнымъ зимнимъ моремъ.

II

Изъ Новороссійска на Геленджикъ, Джубгу, Туапсе выѣхалъ я 7 ноября, какъ потомъ выяснилось, — въ то самое утро, когда турецкій броненосецъ «Гамидіе» обстрѣливалъ Туапсе. И это обстоятельство наложило особый отпечатокъ на настроеніе всего моего пути по черноморскому берегу: я ѣхалъ навстрѣчу тревожнымъ слухамъ, идущимъ отъ станицы къ станицѣ.

Война! Все и всюду полно войной. Ничтожное и великое, трагическое и смѣшное — все отъ войны и къ войнѣ. И въ нашей четырехмѣстной коляскѣ, какъ въ малой каплѣ водъ, отражаются тѣ же настроенія и мнѣнія, какія волнуютъ и весь русскій народъ. Насъ четверо: отставной чиновникъ съ молодымъ персомъ — на передней скамейкѣ; мы съ дамой, торговкой изъ Геленджика — въ кузовѣ коляски. Кучеръ изображаетъ пугливую толпу: не успѣли мы за городъ выѣхать, ему показался въ морѣ миноносецъ. Даже лошадей пріостановилъ.

— Миноноска турецкая! Гляньте, господа!

— Пшелъ-пшелъ, чего тутъ — миноноска! Гдѣ миноноска? — сердится чиновникъ.

Онъ раздраженъ, что не имѣетъ мѣста въ кузовѣ.

— Я тебѣ говорилъ, чтобы мнѣ въ кузовѣ сидѣнье!..

— Да, вѣдь, нѣтъ же, вашбродь! — почтительно наклоняется къ нему кучеръ, стараясь тономъ украсить неудобства передняго сидѣнья.

Бакинскій персъ ѣдетъ изъ Константинополя. Онъ вырвался оттуда дня за два до объявленія войны; направляется домой, но ему зачѣмъ-то надо заѣхать въ Туапсе. Черными влажными глазами онъ весело смотритъ на море, горы, усмѣхается своимъ мыслямъ и щелкаетъ языкомъ:

— Ну вотъ ужъ и война! — восклицаетъ онъ, оглядывая пустое море. — Ни одного парусочка не бѣлѣетъ! Ть-ть-ть.

Шоссе вьется по крутымъ склонамъ горъ надъ моремъ, ныряетъ въ ущелья. Виноградники, сады, пустыя дачи. Опали лѣса, и шоссе усыпано дубовымъ, буковымъ и кленовымъ листомъ. Море, насколько видитъ глазъ, пустое. И отъ пустоты — непривѣтливо, какъ Ледовитый океанъ.

У перса много мыслей и плановъ о войнѣ, ему хочется ихъ высказать. Онъ гибокъ, восторженъ и общителенъ, какъ молодой сеттеръ, и, обращаясь то ко мнѣ, то къ чиновнику, разсуждаетъ:

— И очень просто сейчасъ эту Турцію разбить. Россіи самой и ручки марать не надо. Съ одной стороны — Румынія, съ другой — Болгарія. Турціи капутъ!

— А ты поди-ка, заставь ихъ! — сердито оборачивается къ нему чиновникъ.

Коричневая просторная кожа натягивается у него вдоль глотки косыми складками и нижняя губа отвисаетъ презрительнымъ ковшичкомъ.

— И очень просто! — обрадовался персъ. — Болгаріи сказалъ — вотъ тебѣ Македонія и Адріанополь. Румыніи сказалъ — вотъ тебѣ Бессарабія за это. Турціи конецъ, завтра конецъ!

— Эдакъ ты всю Россію раздашь! — презрительно отвернулся чиновникъ. — То-оже, министръ иностранныхъ дѣлъ, графъ Ламздорфъ…

Персъ забезпокоился отъ невысказанныхъ мыслей.

— Зачѣмъ отдать? Совсѣмъ отдать — никакъ нельзя! Потомъ отнять, непремѣнно отнять!..

Такого оборота мысли никто не ожидалъ. Даже кучеръ качнулъ шапкой. Старикъ засмѣялся, точно засипѣли старинные стѣнные часы, только посипѣли, а не ударили.

— Ахъ ты, вотъ такъ дипломатъ! Это, значитъ по-персидски! — уже ласково обернулся онъ къ персу.

Въ фаэтонѣ стало весело и дружно. Женщина жалуется на свое положеніе: мужъ на войнѣ, осталась одна; дѣти, торговля. Недавно письмо писала матери въ Екатеринодаръ:

«Милая матушка! Пріѣзжайте, поглядите, какъ живу одна съ дѣтьми, наведите порядокъ. Какъ вы больше моего жили, а я молодая, жить не умѣю (плачетъ). И одна осталась на морскомъ берегу. Турецкіе корабли мимо насъ ходятъ, съ пушками!.. Совсѣмъ я несчастная (рыдаетъ). Но только турокъ вы, матушка, не бойтесь (успокаивается, утирая слезы). Мнѣ и мужъ пишетъ съ войны: „Сиди на своемъ мѣстѣ, турка не бойся и никуда не бѣгай. Турокъ не страшенъ намъ; побьемъ нѣмца, а турецкое озорство — два дня работы, и духу его не станетъ!“ Есть которые глупые люди, — убѣжитъ, потомъ назадъ ѣдетъ. И самъ не знаетъ, куда дѣваться. А я ужъ такъ и сижу на своемъ мѣстѣ, никуда не уѣзжала, да и не уѣду, хоть вотъ онъ совсѣмъ близко подходи, турокъ. Не можетъ быть, чтобы онъ на берегъ осилился сойти. Женщина я, можетъ, глупая, а этому повѣрить никакъ не могу»…

Насчетъ турецкаго десанта чиновникъ сначала возражаетъ дамѣ, потомъ соглашается. Вообще, сначала онъ на все возражаетъ и не признаетъ выше своего никакихъ авторитетовъ. У него имѣются фантастическія свѣдѣнія о дѣлахъ и разговорахъ лицъ высокихъ, и передаетъ онъ это такъ увѣренно, точно самъ все видѣлъ и слышалъ. Онъ подавляетъ насъ важностью сообщеній и отъ удовольствія шутитъ съ кучеромъ:

— Ну что, Ѳедоръ, обгоняетъ насъ миноносецъ?

Переговоривъ, казалось, все о войнѣ, но не высказавъ и тысячной доли того, что есть въ душѣ, мы молчимъ.

— Все генера-алы! — задумчиво говоритъ чиновникъ.

— Какіе генералы?

— Да вотъ владѣльцы дачъ здѣсь генералы. Пусто теперь… Чай, многіе на войну пошли.

И въ связи своихъ соображеній черезъ нѣсколько минутъ добавляетъ:

— Поди, которыя усадьбы послѣ войны и въ продажу пойдутъ…

Въ Геленджикъ пріѣхали вечеромъ. Широко и плоско легло по берегу большой круглой бухты селеніе, защищенное со всѣхъ сторонъ горами. Среди садовъ и лѣсовъ разбросаны нарядныя дачи. Уткнувшись носомъ въ мель, одиноко во всемъ заливѣ дымитъ пароходъ Русскаго Общества. Когда я подъѣхалъ къ дверямъ гостиницы, уже плотно закрывались выходящія на море окна и двери. Въ комнатѣ пустой гостиницы численникъ оторванъ по 16 октября — день бомбардировки Новороссійска. Очевидно, послѣ того здѣсь никто не былъ.

Въ Геленджикѣ еще ничего опредѣленнаго не знали о событіяхъ въ Туапсе, но настроены были тревожно. Они учуяли бѣду. Говорятъ, даже нѣкоторые слышали утромъ гулы орудійной стрѣльбы, и утверждаютъ, что это — турецкіе броненосцы около Туапсе. Трудно допустить, чтобы были столь явственны гулы орудій за сто верстъ по прямой линіи, но здѣсь угадали событіе даже до подробностей. Это какая-то особая, почти звѣриная чуткость людей, сжившихся съ горами и моремъ.

Люди сходились на улицахъ группами, разсуждали долго и страстно, — какъ можетъ онъ напасть, какъ можно его отразить, задать ему…

— Да онъ ночью къ намъ не придетъ!

— Почему?

— Потому… Нельзя ночью. Придетъ такъ утромъ, когда и не ждемъ…

Въ срединѣ группы священникъ и старикъ съ сѣдой бородой. Говорятъ о нѣмцахъ, какъ и въ Россіи и у себя дома они набирались силѣ, готовясь къ войнѣ съ нами. Окружающіе слушаютъ жадно, подтверждаютъ. Встревожены, но не угнетены, а скорѣе возбуждены къ дѣятельности, такой же дѣятельности, какъ и у нѣмцевъ.

Становилось нестерпимо отъ этого непрерывнаго напряженія народной души, ожиданія, раздраженія, надеждъ, почти — помѣшательства на одной мысли — о войнѣ. Не сидѣлось въ гулкой пустой гостиницѣ, и я нѣсколько разъ выходилъ на темныя улицы.

Широкая бухта въ раковинѣ высокихъ горъ темна. Только рѣдкіе, сквозь занавѣску огоньки, — какъ свѣтлая паутина во мракѣ. Зловѣще шурша галькой, вставала и билась о берегъ рѣдкая волна, давая звукъ отдаленныхъ пушечныхъ выстрѣловъ. На берегу стоялъ парень и озабоченно всматривался въ сумракъ морскихъ далей.

— Говорятъ, съ берега по ночамъ сигналы бываютъ, — пояснилъ онъ свое наблюдательное состояніе. — Красный, зеленый, голубой свѣтъ… Только бы мнѣ углядѣть, я бы его, стерву, накрылъ. У меня не ушелъ бы…

Восьмого ноября утромъ — дальше на почтовыхъ. На станціи Михайловскій Перевалъ затрудненіе номеръ первый: въ ожиданіи большихъ почтъ, не даютъ лошадей. Справились у начальника почтоваго отдѣленія — говоритъ, нельзя. Вотъ и самъ онъ пришелъ на станцію. Я назвался. Онъ смилостивился, разрѣшилъ отправить. Крикнулъ кучерамъ-татарамъ, которые возились около лошадинаго копыта:

— Чья очередь?

— Моя! — отозвался одинъ, выглядывая изъ-за лошади.

— Запрягай, отвези господина! Только къ четыремъ часамъ быть здѣсь…

Пухлымъ пальцемъ, перетянутымъ золотымъ кольцомъ, онъ показалъ передъ собой въ землю. Татаринъ вытянулся изъ-за хвоста, поглядѣлъ, куда направилъ палецъ чиновникъ, и пошелъ запрягать.

Чѣмъ дальше, тѣмъ настойчивѣе и тревожнѣе были слухи о бомбардировкѣ Туапсе. Дорога глуше въ горы — темнѣе и пугливѣе слухи. У моря яснѣе и какъ бы не такъ страшно: можно издали замѣтить приближающуюся бѣду.

Послѣднюю станцію до Джубги ѣхалъ я ночью на обывательскихъ лошадяхъ. Темныя горы кругомъ, сѣрая лента шоссе. Изрѣдка дорога ныряетъ въ рѣшетчатые тоннели мостовъ, переброшенныхъ черезъ горные потоки. Лошади топорщатся, не хотятъ идти. Около Джубги на мосту остановилъ насъ часовой.

— Кто такіе?

— Свои, — испуганно отвѣтилъ кучеръ.

Часовой опросилъ подробно — кто, откуда, куда ѣдетъ, пощупалъ въ телѣгѣ багажъ и пропустилъ. Выѣхали на улицу къ морю. Тамъ ходили вооруженные дозоры. Море шумѣло. И было почти ощутимо, что гдѣ-то, грузно качаясь на волнахъ, ходятъ въ холодномъ туманѣ, ищутъ другъ друга броненосцы, пугаютъ по берегамъ населеніе, разрушаютъ города. Холодная каменная чашка Чернаго моря стала ненадежной и тревожной повсюду.

Ночлегъ нашли въ армянской кофейнѣ. Хозяинъ провелъ меня въ домъ со двора, потому что передняя дверь къ морю не открывается ночью совсѣмъ, чтобы даже на секунду не блеснулъ огонь въ темныя дали. Вылъ въ ставняхъ вѣтеръ, шумѣло море. И хозяинъ испуганнымъ голосомъ разсказывалъ о бомбардировкѣ Туапсе (здѣсь уже знали объ этомъ). Спрашивалъ совѣта, уѣзжать ему съ семьей или нѣтъ? Я понималъ, что ему не хочется покидать домъ, лавку, сказалъ:

— Зачѣмъ же уѣзжать? Вѣдь по частнымъ домамъ турки не стрѣляютъ.

— И я то же говорю! — радостно согласился онъ. — Вотъ это вѣрно! Куда поѣдешь? На всемъ свѣтѣ война, — гдѣ спрячешься? Уфъ! Страшно стало жить на землѣ.

Долго молчимъ, слушая шумъ моря. Въ тишинѣ съ потолка къ освѣщенному столу спустился на паутинкѣ паучекъ. Хозяинъ заволновался вопросомъ — какое добро предвѣщаетъ онъ этому дому? Осторожно перевелъ за паутинку паука на полъ и раздавилъ его ногой. И отъ этого наивнаго суевѣрія въ душу пахнуло холодомъ первобытной человѣческой беззащитности и неуюта. Почему ему не порадоваться появленію паука, если все человѣческое на земномъ шарѣ стало тревожно и непрочно?..

Скорѣе спать, отдохнуть отъ тревогъ, сомнѣній и вопросовъ.

Отъ Джубги до Туапсе восемьдесятъ съ лишнимъ верстъ ѣхалъ я на крестьянской телѣгѣ круглыя сутки. Шелъ дождь. Маленькія лошадки, высотой съ телѣгу, плетутся шагомъ, семенятъ вынужденной рысью только подъ гору. Ночью стало холодно и темно. Стучатъ по шоссе колеса, а куда ѣдемъ — ничего не видать. Дремлетъ кучеръ и, просыпаясь, кричитъ на лошадей испуганнымъ и жалостнымъ крестьянскимъ голосомъ всегда одни и тѣ же слова:

— Но-ка, вы, впередъ!

Отъ этого повторенія дорога кажется безконечной.

Въ палаткѣ на телѣгѣ тихо, можно даже зажечь свѣчу, почитать старую газету о войнѣ, о подвигахъ, о великомъ волненіи народовъ всего міра. Но вдали щелкнулъ ружейный выстрѣлъ. Не по нашему ли странному, движущемуся въ горахъ огню? Затушилъ свѣчу и дремлю, весь во власти явленій пережитого. И уже кажется, что это мнѣ кто-то кричитъ испуганнымъ и жалостнымъ голосомъ: «Но-ка, вы, впередъ!» Я тороплюсь, дѣлаю усилія бѣжать впередъ и просыпаюсь. Крякаетъ отъ холода кучеръ. Слышитъ, что я не сплю, спрашиваетъ:

— А какъ, по вашему, господинъ, побѣдимъ мы этого нѣмца, али нѣтъ?

Говорю — непремѣнно побѣдимъ!

— Мнѣ и сынъ съ войны пишетъ, что побѣдимъ. Вотъ тогда наше сердце будетъ веселое…

Въ Туапсе пріѣхали десятаго къ полудню. Падалъ снѣгъ, и разстроенный нападеніемъ непріятеля городокъ выглядѣлъ непривѣтливо. Поврежденій турецкіе выстрѣлы причинили мало. Было на морѣ большое волненіе, и «Гамидіе» не могъ брать прицѣла, торопливо и безпорядочно разбрасывалъ снаряды по городу и окрестностямъ.

Въ «Метрополѣ» нельзя было останавливаться: холодно въ номерахъ. Одинъ снарядъ попалъ въ крышу гостиницы, разрушилъ часть задней стѣны и одну комнату третьяго этажа, пробилъ потолокъ во второй этажъ и ранилъ сестру милосердія, денщика и собаку.

Остановился въ «Европѣ» на самомъ берегу порта. Зеленое море, снѣжные берега. До самаго горизонта перекатываются на просторѣ тяжелые валы.

Въ Туапсе, конечно, только и разговоровъ, что о недавнемъ событіи. Говорятъ, разсказываютъ и сами еще не могутъ вполнѣ повѣрить въ то, что было.

— Своего ждали. Глядимъ — катитъ! Обрадовались. А онъ обернулся бокомъ, да какъ бахнетъ! По улицамъ дзы-нь…

— Шашнадцать буша-акъ! Съ одного боку шашнадцать, да съ другого боку шашнадцать. Хахъ ты, Азія!

III

Черноморское побережье Кавказа — природная крѣпость, у которой есть лишь нѣсколько узкихъ входовъ по линіямъ желѣзныхъ дорогъ и высокихъ переваловъ. И даже слабая защита обезпечиваетъ этой естественной твердынѣ полную неприступность. Особенно зимой. Вонъ они, бѣлки горъ! Совсѣмъ близко придвинулись къ морю, спустились до зелени лѣсовъ. И ледники, и голыя скалы покрылись вчерашнимъ слоемъ чистѣйшихъ снѣговъ. Отъ ихъ сверканія бѣлѣютъ волны моря.

На внѣшней сторонѣ этой величественной крѣпостной стѣны протянулась узкой лентой Черноморская губернія, губернія дачниковъ.

Несмотря на свою почти полную для мирнаго населенія безвредность, выстрѣлы устрашаютъ шумомъ и грохотомъ, устрашаютъ такъ же, какъ впервые устрашаетъ всякая новая опасность: чума, холера, рѣдкая новая болѣзнь. И въ первый мѣсяцъ войны на Черномъ морѣ нервная дачная губернія испугалась.

Изъ Туапсе въ Сочи хотѣлъ я выѣхать пароходомъ, онъ отправлялся вдоль побережья съ продуктами. Но въ ночь на 13 ноября въ городѣ произошла тревога: въ морѣ показались огни, и пароходъ отложилъ на сутки свой отходъ. Неувѣренный въ срокѣ отъѣзда съ пароходомъ, я выѣхалъ автомобилемъ.

Никогда черноморское шоссе не знало такого движенія, какъ въ эти дни. Мы постоянно встрѣчаемъ телѣги, коляски, дилижансы, линейки, полные людьми и вещами. Ѣдутъ и везутъ на лошадяхъ, на буйволахъ, коровахъ, въ автомобиляхъ, ѣдутъ верхомъ, идутъ пѣшкомъ.

Въ с. Лазаревскомъ встрѣтили больше десятка казенныхъ и частныхъ автомобилей изъ Сочи: ѣдетъ отрядъ сестеръ милосердія, командированный въ Екатеринодаръ; постоянные жители Сочи и Гагръ, владѣльцы дачъ и имѣній выѣзжаютъ во внутреннія губерніи.

Съ нами въ автомобилѣ ѣдетъ къ мужу въ Сочи дама. Настроена героически и восторженно. Она не боится никакихъ турокъ, будетъ жить въ Сочахъ всю зиму. Она болтаетъ наивный и пріятный вздоръ. Рѣчь идетъ почти о войнѣ, но какъ будто и не о войнѣ.

Кончился свѣтлый день, наступилъ лиловый вечеръ. На дорогу выходятъ зайцы.

Послѣ перваго же зайца дама стала молиться: «Господи, только бы не къ худу!» И ужъ недалеко отъ Сочи встрѣтила съ возомъ мужа.

— Петя, ты? — закричала она въ сумракъ; скорѣе учуяла, чѣмъ увидѣла мужа.

— Я! — слышится озябшій сердитый голосъ Пети.

Въ настроеніи разочарованія и отчаянія, что въ Сочахъ жить не придется, дама въ первую минуту даже не хочетъ пересаживаться на мужнинъ возъ.

— Я озябла. Завтра тебя въ автомобилѣ догоню.

Но, конечно, это она отъ неожиданности. Съ охами, ахами указываетъ шофферу развязать вещи.

— Да вѣдь я же тебѣ писала — пріѣду!

— Такъ я тебѣ телеграфировалъ — не пріѣзжай!..

Слышимъ мы перекоры, оставляя на дорогѣ взволнованныхъ супруговъ. Всю дорогу до Сочи молчимъ, дремлемъ, убаюканные упругой летучестью автомобиля. Очнулись только у залитаго электрическимъ свѣтомъ подъѣзда гостиницы.

— Все дѣло заяцъ испортилъ! — говоритъ, потягиваясь, одинъ изъ спутниковъ.

Среди кипарисовъ, тополей, пальмъ и липъ бѣлѣютъ осіянныя луной стѣны сочинскихъ домовъ. Окна на море темны. На улицахъ пусто. Только за закрытыми дверями кофеенъ, въ облакахъ табачнаго дыма, за домино, трикъ-тракъ и чашкой кофе сидятъ, шумятъ, проводятъ вечеръ тѣ, коимъ некуда, не на что, да и незачѣмъ уѣзжать. Это — странная смѣсь и помѣсь казаковъ, грековъ, армянъ, грузинъ, турокъ и всѣхъ народовъ Кавказа.

Между Туапсе и Сочами верстъ сто по прямой линіи, а въ Сочахъ совсѣмъ иной климатъ. Синѣе морскія дали, теплѣе горы. Здѣсь еще не всѣ деревья отряхнули листья. Зеленѣютъ грабъ и липа, наполовину зеленъ дубъ. Листья банановъ пожухли отъ ночныхъ заморозковъ, но кедры длиннолисты и свѣжи и, кажется, курятся сизымъ дымкомъ ихъ пушистыя вѣтви. Цвѣтутъ розы. Свѣтло, тепло, и уже съ утра припекаетъ.

Этой зимой черноморское побережье Кавказа ожидало громаднаго съѣзда публики. Но вотъ бичъ войны — испугъ разогналъ малодушныхъ.

Помню я, минувшимъ лѣтомъ какъ музыкальный ящикъ, гудѣлъ полный народомъ городокъ, разбросавшій по лѣсистымъ холмамъ бѣлые дома, дачи. Роскошная у моря гостиница съ садомъ тропическихъ растеній, бесѣдками, дорожками, площадками. Отдыхали, лежали въ качелькахъ, длинныхъ креслахъ, ходили по саду, берегу моря въ легкихъ свѣтлыхъ одеждахъ свѣтлокудрые люди-боги. Наслаждались музыкой, шумомъ теплаго моря и отвѣтнымъ гуломъ горъ… Радость и нѣга теплыхъ утръ и вечеровъ, жаркая истома дней, дали моря и горъ…

Теперь боги разбѣжались. И въ свѣтломъ уединеніи застылъ теплый городокъ на берегу пустого моря. Вѣроятно, испугъ скоро пройдетъ, и къ веснѣ оживетъ снова теплый и свѣтлый край.

Черноморская губернія и безъ шальныхъ турецкихъ выстрѣловъ переживала бы нѣкоторое затрудненіе. Изъ ста тысячъ рабочаго населенія здѣсь было до десяти тысячъ турокъ. Турки на девять десятыхъ уѣхали, около тысячи арестовано и выслано во внутреннія губерніи въ качествѣ военноплѣнныхъ. Прекратилось движеніе пароходовъ, и нужно наладить сухопутное движеніе людей и товаровъ.

Путь отъ Сочи до Гагръ прелестенъ. Я иначе не могу назвать состояніе природы, какъ теплой прохладой. Такіе дни зимою помню я только въ дамасской равнинѣ и по склонамъ Ливана къ Средиземному морю.

Въ селахъ копошится народъ; отсюда мало кто выѣхалъ. Вдоль шоссе кое-гдѣ положено каменное основаніе желѣзнодорожнаго полотна, сдѣланы насыпи, срѣзаны откосы горъ, начаты тоннели.

Недалеко отъ Гагръ каменоломни желѣзной дороги испортили сегодня шоссе. Человѣкъ пятьдесятъ рабочихъ спѣшно дѣлаютъ обходный путь. Съ той и другой стороны обвала столпились люди. Ходятъ кучера съ кнутами, ссорятся, не знаютъ, что дѣлать. Обходъ будетъ готовъ не раньше утра.

— Переноси вещи! — говорю нашему кучеру.

Онъ долго не можетъ понять, смотритъ въ обвалъ, оцѣпенѣлъ. Надо было требовать, шумѣть, чтобы онъ это сдѣлалъ. Перенесли вещи, сѣли въ гагринскіе экипажи. А пассажиры изъ Гагръ пересѣли въ наши. И всѣ удивились, что это просто, удобно и требуетъ небольшихъ лишнихъ расходовъ.

— Вотъ спасибо! Вотъ хорошо! — радуется турецкій армянинъ, усаживаясь удобнѣе на новомъ мѣстѣ. — Сейчасъ въ Гагры пріѣдемъ. А то безъ васъ мы сидѣли бы здѣсь всю ночь.

И отъ радости близкаго отдыха вспомнилъ самую большую свою злобу.

— Это все нѣмецъ дурака-турка въ войну потащилъ. У-у, проклятый девдонъ, весь свѣтъ перевернулъ!..

Онъ погрозился на закатъ кулакомъ; по желтому горизонту, точно далекіе броненосцы, цѣпью плыли надъ моремъ темныя облачка.

Въ Гаграхъ все идетъ своимъ порядкомъ. Въ ущельѣ, на рѣкѣ Жоэкварѣ, такъ сказать, на заднемъ дворѣ Гагръ, людно, какъ и всегда. Свѣтятся рабочіе бараки, мастерскія, базаръ, работаютъ всѣ учрежденія гагринской климатической станціи. По переднему фасаду, на крутомъ склонѣ горы къ морю темно и тихо. Здѣсь дворецъ принца Ольденбургскаго и рядъ казенныхъ гостиницъ. Чистъ роскошный паркъ съ озерами, фонтанами, лебедями, тополи, пальмы, цвѣтники и бесѣдки.

Въ гостиницахъ почти пусто, но на мѣстахъ слуги. Комнаты съ бѣлоснѣжными постелями, глухіе телефоны по комнатамъ, отсутствіе звонковъ, всюду порядокъ, чистота. Созданный неутомимой волей принца уютный, теплый уголокъ на черноморскомъ побережьѣ еще не нарушилъ мирнаго порядка жизни.

Въ большомъ залѣ ресторана вынесены почти всѣ столы, два-три заняты немногими гостями. Хризантемы на столахъ, тихіе шаги дѣвушекъ съ бѣлыми наколками. За большимъ столомъ къ обѣду собрались «свои»: инженеръ-полковникъ, завѣдующій технической частью гагринской климатической станціи; докторъ; морской офицеръ; крупный подрядчикъ; агентъ пароходнаго общества.

— Ну, какъ живете?

— Да, вѣдь, отлично живемъ! — объясняетъ полковникъ. — Удивляемся, до чего пугливы люди: услыхали про выстрѣлы и разбѣжались. Со дня на день ждемъ — пароходы къ намъ придутъ, привезутъ продукты, рабочихъ.

Уходя спать, я почувствовалъ, что меня охватила разслабляющая лѣнь, навѣянная удобствомъ обстановки, покоемъ, теплой тишиной: пожить-бы здѣсь и поглядѣть въ пустыя синія дали моря.

Гагринское утро прохладное, двукрылое: свѣтлое крыло моря и темное бархатное крыло горы. И такъ — долго, пока поднимется надъ горами солнце и освѣтитъ море и берегъ, лѣса и сады. Въ зеленой листвѣ спѣлые мандарины — цвѣта утренняго солнца. Точно тысячи маленькихъ солнцъ разсыпаны по вѣтвямъ.

IV

Недалеко отъ Гудаутъ, пока отдыхали на станціи лошади, я пошелъ впередъ. Было тепло и тихо надъ горами и моремъ. Абхазы собирали по ольхамъ виноградъ сорта «изабелла». Это еще старики садили лозы около деревьевъ; лоза разросталась и разбрасывала по вѣтвямъ черные грозди. Везутъ возами, несутъ въ корзинахъ.

Догналъ я пѣшехода. Видъ — монастырскаго странника: сумка, палка, длинные волосы подъ шапкой, глазки маленькіе съ хитрецой. Это ярославскій мужикъ, Иванъ Новиковъ, вышелъ изъ Ярославской губерніи въ маѣ мѣсяцѣ и шесть мѣсяцевъ идетъ пѣшій на Новый Аѳонъ. Близко ужъ, завтра дойдетъ.

— А потомъ-та я, если Богъ благословитъ, дальше пойду, мыслями въ Старый Ерусалимъ рѣшилъ сухопутьемъ дойти. Не знай, какъ Богъ…

— Да, вѣдь, война!? — удивляюсь я.

— А что-жъ мнѣ война! — раскинулся онъ въ стороны руками. — Я ни съ кѣмъ не воюю, иду Богу молиться… Зайду и къ концулу, — добавилъ онъ уступчиво, — разрѣшенье возьму. Дескать, дозвольте по турецкой странѣ ко Гробу Христову пройти мирному страннику.

— Консула теперь нѣту у насъ турецкаго, — объясняю ему. — На границѣ только войска, наши и турецкія.

— Не можетъ быть, чтобы безъ концула! Тамъ между солдатами гдѣ-нибудь ужъ и концулъ находится… А то и такъ пройду, безъ концула! Богъ съ ими, они сами по себѣ, я самъ по себѣ.

— А когда же ты сухопутьемъ въ Іерусалимъ задумалъ пройти: до войны эта мысль у тебя или ужъ — когда про войну узналъ?

— Нѣтъ, до войны. Я еще какъ изъ дома вышелъ, такъ себѣ и рѣшилъ.

Поглядѣлъ я на его сапоги, шапку и палку, покрытое испариной курносое лицо, и почему-то повѣрилось мнѣ, что дойдетъ Иванъ Новиковъ до Іерусалима. Такъ и пойдетъ черезъ Арменію, Сирію и Палестину, къ Пасхѣ какъ разъ въ Іерусалимъ попадетъ.

Пока догоняли насъ лошади, онъ и всю жизнь свою разсказалъ. Служилъ въ солдатахъ; на японскую войну былъ призванъ изъ запаса. А въ это время его старуха-мать продавала: сарай — «сараемъ кормилась», избу — «избой кормилась». Теперь она померла и Иванъ Новиковъ пошелъ пѣшимъ путемъ въ Іерусалимъ.

Въ Новый Аѳонъ пріѣхалъ я вечеромъ. Огибая монастырскія постройки, къ самому морю подходитъ шоссе. На монастырской пристани ходилъ дозорный солдатъ. Пустынно бѣлѣли монастырскія стѣны и тихо сіяли на темномъ полотнѣ горы главы собора верхняго монастыря.

Гостиница была заперта и отецъ гостинникъ читалъ повечеріе. Но по случаю пріѣзда рѣдкаго гостя (посѣтителей мало въ монастырѣ!) вышелъ изъ кельи, обезпокоился комнатой и ужиномъ. Пока я ѣлъ, они втроемъ — гостинникъ и двое молодыхъ послушниковъ — разспрашивали о новостяхъ. Слушали и, позѣвывая и крестя рты, ужасались.

— О-о, Господи! Какая смута пошла кругомъ!

Такъ и чувствовалось, что вотъ здѣсь средина — тишина. А чѣмъ дальше отъ центра, кругомъ, тѣмъ больше шуму, движенія и смуты.

— А у васъ какъ въ монастырѣ?

— Живемъ по прежнему, только вотъ пришлаго народу нѣтъ, пусто. Въ началѣ войны по городамъ и селамъ заметался народъ, ровно мыши, туда-сюда поразбѣжались, ну и намъ, будто, скучно стало. Потомъ оглядѣлись — ничего, живемъ. Хлѣбъ у насъ есть и соли запасъ имѣется. Только въ Сухумъ отъ насъ берутъ, соли тамъ нѣтъ. Не знаемъ, скоро ли будетъ подвозъ… Два раза мимо насъ въ морѣ пароходы прошли; броненосцы что ли эти… Одинъ постоялъ немного, да такъ прямо въ море и удалился. Не знаемъ, какъ дальше Богъ дастъ…

— Никто изъ монаховъ не ушелъ?

— Нѣ-этъ, какъ можно! Мы — съ настоятелемъ. Настоятель здѣсь, и мы съ нимъ. Ну, если онъ уйдетъ, и мы за нимъ. Вотъ и солдатъ прислали въ монастырь… Намъ хоть-бы врага, если какой придетъ, не сразу за монастырскія стѣны впустить…

— Да къ вамъ, навѣрное, не придетъ никто.

— Это ужъ, какъ Господь. Допуститъ — Его воля.

— Ну да! Только я говорю, что нѣтъ смысла къ вамъ туркамъ подходить.

— А это ужъ опять, какъ Господь расположитъ…

Было увѣренно и спокойно въ кряжистыхъ, толстостѣнныхъ комнатахъ монастырской гостиницы, гдѣ живетъ неистребимый запахъ кипариса, постныхъ щей и тлѣнія. Сонный бой монастырскихъ часовъ, размѣренный прибой волнъ подъ стѣнами и ранній покой людей размѣреннаго труда и размѣренной молитвы, — все сообщало настроеніе жизненнаго упорства, ощущеніе того, что одно тянется вѣками черезъ всѣ времена и народы: смуты были, смуты будутъ, а въ основѣ — равномѣрный и упорный трудъ, и въ трудѣ длительный, однообразный подвигъ.

Послѣ малодушнаго смятенья нервной дачной губерніи было пріятно провести въ Ново-Аѳонскомъ монастырѣ ночь, день и еще ночь. По горному скату уступами расположились двѣ части монастыря: нижняя съ гостиницами и верхняя съ соборомъ. Между ними и вокругъ — мандариновые сады, масличныя рощи, мастерскія, виноградники. По скатамъ горы и по низинѣ темный кипарисъ — монашеское дерево — выстроился длинными рядами аллей.

Въ живой, не-монашеской части своей природы ново-аѳонскіе монахи, какъ были, такъ и остались русскими мужиками: упорные строители, скопидомы и кулаки. За сорокъ лѣтъ они хорошо обжили дикое мѣсто, обстроились прочно, живутъ богато, даже красиво. Въ монастырѣ мирты, рукаріи, магноліи, лавры, олеандры, кокосовыя и финиковыя пальмы — это для украшенія. Виноградники, апельсиновые и лимоновые сады — для дохода. Въ 1911 году выпалъ здѣсь небывалый снѣгъ, такъ что дикіе звѣри приходили къ человѣческимъ жилищамъ. Тогда померзли эвкалиптусы и латаніи, пропали апельсиновыя и лимоновыя деревья.

— И послалъ Господь эту напасть намъ къ добру, — объяснялъ садовникъ, о. Тиверій. — Мы перешли на мандарины. Въ нынѣшнемъ году уже собрали больше тридцати тысячъ, да вотъ вывезти теперь некуда. Самимъ придется ѣсть…

Внизу у моря настроили монахи красивые пруды, чтобы было куда на прѣсную воду съ водосвятіемъ ходить: на Крещенье, на Преполовенье… Въ прудахъ бѣлыя утки-шептуны; онѣ шепчутъ, а кричать не могутъ; бѣлые и черные лебеди. Сопровождавшій меня монахъ разсказалъ длинную исторію борьбы въ прудахъ стараго лебедя съ молодымъ. (И весь монастырь эту исторію знаетъ). Старый властвовалъ надъ молодымъ. Когда лебедки сидѣли на яйцахъ, они бились другъ съ другомъ и старый побѣждалъ. Наконецъ молодой вошелъ въ силу и убилъ старика.

— И тутъ война, Господи помилуй! Въ родѣ, какъ русскіе и нѣмцы теперь… А лебедку убитаго мы черному лебедю придали. Живетъ, только неплодна.

Поднята съ воды и стоитъ въ сараѣ на берегу моря вся монастырская флотилія: парусныя барки, моторныя лодки. Просили монахи на-дняхъ у настоятеля благословенія въ Новороссійскъ съѣздить, запасовъ привезти, — что-то Господь ему не внушилъ, не благословилъ.

— Мы-та проживемъ, а вотъ окрестъ насъ трудно народу. Безпечно живетъ, запасовъ никакихъ.

Все въ монастырѣ связано крѣпкою цѣпью «послушаній», у каждаго монаха свое «послушаніе». Сила «послушанія» сильнѣе личнаго страха. Это оно въ трудныя минуты родитъ мужество.

Два монаха сидятъ на «послушаніи» въ образной и книжной лавкѣ у пристани. Покупателей нѣтъ, но они непреклонны въ своемъ дѣлѣ, сидятъ, смотрятъ въ пустыя дали, гдѣ до самаго горизонта колышутся волны.

Былъ я на горной площадкѣ надъ монастыремъ въ виноградникахъ, на «послушаніи» отца Садока. Его не было въ кельѣ, онъ хлопоталъ въ виноградникахъ съ рабочими. Изъ деликатности, чтобы не оставить меня одного, задержался въ ожиданіи Садока монахъ изъ нижняго монастыря, о. Іодоръ. Нервный и тревожный, о. Іодоръ ужасается о жизни.

— Это что — броненосцы тамъ и непріятель. Тьфу. А вотъ ужасаюсь я о жизни. Сорокъ пять лѣтъ прожилъ, двадцать — уже въ монахахъ и, Господи Боже мой, будто вчера пришелъ въ монастырь! Ничего не сдѣлалъ, не приготовился къ будущей жизни. Ахъ, ужасаюсь!..

Пришелъ о. Садокъ. Онъ сильный, большой, любопытный и веселый, въ полумонашескомъ одѣяньѣ. Поилъ меня чаемъ съ вареньемъ и ласковыми глазами глядѣлъ, когда я разсказывалъ. Послѣ прихода отца Садока, отецъ Іодоръ на полразговорѣ ушелъ. Садокъ же слушалъ и смѣялся, когда я шутилъ, что онъ теперь всему монастырю дозорный — дальше всѣхъ въ морѣ увидитъ непріятельскіе корабли.

— Нѣтъ, и выше меня живутъ монахи. Еще есть верхніе виноградники и вонъ, гдѣ дрова по жолобу съ горы спускаютъ, — оттуда дальше видать.

Когда я спускался внизъ, молочный туманъ куталъ горы, отчего колокола звучали глуше, а глубина подъ ногами казалась бездонной. Зашелъ я въ церковь, гдѣ монахи творили денно и нощно «послушаніе» церковной молитвы…

Въ нижнемъ монастырѣ, звонко перекликаясь, солдаты и монахи шли въ трапезную на ужинъ. Въ столовой гостиницы, выполняя свое «послушаніе», ждалъ насъ къ ужину о. Авениръ. Ужинъ накрытъ на троихъ: для меня и двухъ аѳонскихъ чиновниковъ: начальники почты и таможни. Они отправили семейства внутрь страны, а сами исполняютъ «послушанія» службы, можетъ быть, внутренно не такъ примиренные, какъ монахи, но живутъ…

На утро, обгоняя двуколесные на буйволахъ возы съ монастырской солью, я ѣхалъ въ Сухумъ. Я снова вступилъ въ настроеніе жизни, которая творитъ лишь въ спокойствіи и радости и легко распадается въ испугѣ.

А Иванъ Новиковъ пришелъ утромъ въ монастырь.

V

На сто шестьдесятъ тысячъ населенія Сухумскаго округа здѣсь проживало до двадцати тысячъ турокъ. Главное богатство края — табакъ. И табаководство въ значительной мѣрѣ находилось въ рукахъ турецкихъ подданныхъ. Понятно, что турецкая война отразилась здѣсь тяжело какъ на турецкихъ подданныхъ, такъ и на русскомъ населеніи. Нѣкоторыя поля табаку не убраны, многія убраны съ опозданіемъ, табакъ обрабатывается кое-какъ и не имѣетъ прежняго сбыта.

Арестовано въ Сухумскомъ округѣ въ качествѣ военноплѣнныхъ болѣе трехъ тысячъ турокъ. И до сихъ поръ они еще живутъ по глухимъ угламъ, не въ силахъ разстаться съ обжитыми мѣстами, домомъ, иногда — русской семьей. Многіе мирно и дѣловито сами приходили подъ арестъ. Вскорѣ по объявленіи войны въ сухумскую тюрьму привели партію военноплѣнныхъ турокъ, триста человѣкъ. На утро начальникъ тюрьмы съ недоумѣніемъ насчиталъ при провѣркѣ триста пятьдесятъ. Эти лишніе набрались въ тюрьму вечеромъ и ночью: приходили, просились, ихъ пускали.

— Откуда вы?

— Мы — турки. Все равно ужъ, сами пришли, берите! Война, Богъ дастъ, кончится — отпустите, опять сюда придемъ.

Въ Сухумѣ не было ни обстрѣла, ни даже попытокъ къ обстрѣлу. Но городъ почти опустѣлъ.

Путь отъ Сухума къ Поти становится хуже. Здѣсь горы отошли отъ моря на нѣсколько десятковъ верстъ, и на низины упали сотни ручьевъ и рѣчекъ. Равнина покрыта папоротникомъ и рѣдкимъ лѣсомъ. Еще до Очемчири дорога сносна. Но и то пятьдесятъ двѣ версты четверка хорошихъ лошадей тащила нашу линейку ровно цѣлый день. А отъ Очемчири пришлось переправляться вбродъ черезъ рѣки, ѣхать илистыми низинами. Шелъ непрерывный зимній дождь и полноводныя рѣки растеклись десятками новыхъ рукавовъ по старымъ русламъ. Горе тому войску, которому пришлось бы проходить здѣсь съ обозомъ и артиллеріей. Судите по тому, какъ мы ѣхали.

Въ линейкѣ насъ шесть человѣкъ, не считая малыхъ дѣтей. Кромѣ меня — грузинъ съ женой, старухой-матерью и двумя дѣтьми: груднымъ и четырехлѣтнимъ; старый абхазецъ; мальчикъ въ одной рубашкѣ и рваныхъ башмакахъ. Всѣ уѣзжаютъ въ Кутаисъ по случаю тревоги на побережьѣ. Ѣдутъ и вздыхаютъ, — зачѣмъ уѣзжаемъ? И мнѣ казалось, — не было только человѣка, который сказалъ бы: «Да куда вы, останьтесь! Вотъ я остаюсь»… И они остались бы съ радостью и благодарностью.

Сначала переѣзжали мы рѣки вбродъ, не слѣзая съ линейки. Но рѣки становятся глубже. Дама не успѣла подобрать ноги, намокла по колѣни. Около часа переодѣвалась въ духанѣ, а мы отъ скуки ѣли съ мамалыгой свинину (хлѣба уже нѣтъ здѣсь), пили вино. Увидѣлъ меня, сразу призналъ русака стекольщикъ изъ Рязани. Пьяненькій, блаженно улыбается и вздыхаетъ:

— Родной, вѣдь, рассейскій! Хахъ, ты, Господи!

Онъ въ рваномъ мокромъ пиджакѣ и жалуется, что у него зябнетъ пиджакъ. Недоволенъ низостью своего общественнаго положенія: «Судьба дьячка наградила — подавать попу кадило, потому что не попъ, а дьячекъ». И ужъ, когда мы усѣлись снова въ линейку, онъ изъ духана кричалъ, что попомъ будетъ. А это такъ, случайная заминка въ его жизни вышла, на пьяное мѣсто попалъ.

Дальше путь нашъ все труднѣе. Подъѣзжая къ рѣкѣ, кучеръ останавливаетъ лошадей. Мы вылѣзаемъ; кучеръ плыветъ съ лошадьми и линейкой вбродъ, а мы переѣзжаемъ на лодочкахъ, переходимъ по жердочкамъ, по зыбкимъ и скользкимъ слегамъ, положеннымъ на шаткихъ столбикахъ. Теперь удивляюсь, какъ никто изъ насъ ни разу не упалъ.

При такихъ переходахъ я несу на рукахъ грудного ребенка, отецъ — большого, и помогаетъ переходить женщинамъ. Я, въ сущности, радъ, что у меня только одна обязанность — нести ребенка, и никто отъ меня большаго не требуетъ, нравственно не требуетъ. Зато я выполняю свою обязанность добросовѣстно, кутаю ребенка отъ дождя плащомъ и несу осторожно. Старый абхазецъ ласково смѣется и тычетъ въ дитя пальцемъ: «Твой сынъ это, сынъ»… А мать при каждомъ переходѣ увѣренно и благодарно кладетъ мнѣ его на руки.

И такъ былъ весь нашъ путь до Зугдидъ. Чѣмъ дальше, тѣмъ длиннѣе приходилось дѣлать переходы, иногда до трехъ верстъ. Черезъ Ингуръ переѣзжали уже на буйволахъ. Встали всѣ на высокую двуколеску; старуха завалилась черезъ наклеску и не можетъ подняться на ноги, лежитъ ничкомъ, не то смѣется надъ своей слабостью, не то плачетъ, сотрясаясь всѣмъ тѣломъ. Заплакалъ отъ испуга мальчикъ и бьетъ ее хлыстомъ, чтобы вставала. Поплыли по быстрой водѣ медлительные буйволы, поднимаютъ широкіе носы, при этомъ опускаются въ воду концы загнутыхъ книзу роговъ. Льетъ непрестанный дождь, звонко падаютъ въ рѣку капли…

Мнѣ вспоминаются обрывки какихъ-то миѳовъ. И, дѣйствительно, поросшіе папоротникомъ, пустынные берега, туманы, мутныя быстротекучія воды и разлатыя головы буйволовъ въ водѣ, съ большими черными выпуклыми глазами, — все это внушаетъ настроеніе древней, сказочной первобытности. Въ прорывѣ тучъ изрѣдка сверкнутъ розовые снѣга Сванетскихъ горъ. Вѣроятно, въ горныхъ высотахъ морозно и свѣтитъ закатное солнце…

Въ Зугдиды пріѣхали вечеромъ. Былъ уютенъ видъ населеннаго, полнаго людьми городка, освѣщенные рестораны и кофейни; былъ великій соблазнъ — переночевать здѣсь. Но ужъ хотѣлось добраться до желѣзной дороги и, наконецъ, почувствовать себя въ прочной связи со всѣмъ міромъ. Можетъ быть, сегодня и въ Поти попаду?

Но никто въ точности не знаетъ, когда теперь ходятъ поѣзда на Поти. На Кутаисъ — всѣмъ извѣстно, а на Поти — нѣтъ. Плохой признакъ, — значитъ туда никто не ѣдетъ. Одинъ грузинъ утверждаетъ, что въ полночь черезъ Ново-Сенаки проходитъ поѣздъ на Поти. До желѣзной дороги отсюда сорокъ одна верста. Шоссе отличное. Извозчикъ ручается довезти за пять часовъ. Значитъ, часовъ въ 11 въ Ново-Сенакахъ.

Пока подавали лошадей, я сидѣлъ въ ресторанѣ.

За окнами толпился народъ. Проходили нарядныя женщины, и въ этомъ — признакъ благополучія мѣста.

Мимо меня въ ресторанѣ долго ходитъ, какъ маятникъ качается, господинъ, наконецъ, рѣшается подойти.

— Вы изъ Сухума?

— Изъ Сухума.

— Какія тамъ новости? — оживился онъ. — Говорятъ, будто тамъ бомбардировка…

— Никакихъ новостей, — отвѣчаю ему. — Все благополучно. Народъ только разъѣхался почему-то. Вотъ скажите, пожалуйста, почему вы изъ Сухума уѣхали?

Собесѣдникъ счелъ мой вопросъ за выговоръ, обидѣлся, что-то забормоталъ и пошелъ прочь.

Въ Ново-Сенакахъ ночного поѣзда на Поти не оказалось, и попалъ я въ Поти только на другой день. Широко и полно, въ уровень съ илистыми берегами текъ, разсѣкая городъ, мутный Ріонъ. Улицы вровень съ Ріономъ, залиты дождемъ, и весь городъ производитъ впечатлѣніе потерпѣвшаго отъ наводненія. Тѣмъ болѣе, что и на улицахъ пусто: двѣ, три одинокихъ бурки, озябшій стражникъ. Дружно прошелъ взводъ солдатъ. Магазины, дома, конторы почти сплошь закрыты. Только правительственныя учрежденія дѣлаютъ свое дѣло.

Съѣзжаются въ Поти медленно и пугливо только мужчины. Не зная, за что взяться, толпятся цѣлый день на базарѣ, около кофеенъ. И городъ, какъ большая и сложная, но остановившаяся машина, а люди, какъ мухи ползаютъ по неподвижнымъ частямъ этой машины и безсильны пустить ее въ ходъ.

— А намъ же лучше, когда населеніе разъѣхалось! Свободнѣе для военныхъ дѣйствій! — говорилъ сегодня за обѣдомъ въ пустомъ ресторанѣ офицеръ. — Только скучно очень; въ окопахъ ужъ знаешь, что окопъ! А то — городъ!.. Сегодня я отъ нечего дѣлать съ утра до полдня считалъ, сколько прошло по улицѣ людей. Тридцать два человѣка и ни одной женщины.

— Интересная драма! — раздался звонкій дѣтскій голосъ. — Тысячу пятьсотъ метровъ. Сильно тяжелая драма!

— А-а, драгоцѣнный! Ну-ка, давай сюда, что тамъ за драма?!

Мальчикъ побѣжалъ по улицамъ, и каждый житель Поти получилъ сегодня объявленіе перваго, послѣ бомбардировки, представленія въ кинематографѣ. Былъ веселый вечеръ. Всѣ мы были въ кинематографѣ. Двери завѣшены темной бумагой, и только въ щели пробивается на улицу свѣтъ. И въ темномъ залѣ, на экранѣ двигались безшумныя свѣто-тѣни жизни многолюдной, теплой и полной. Вы не можете себѣ представить, какъ всѣ мы, сегодняшніе обитатели Поти, были благодарны кинематографу!