Вслед за войной (Кондурушкин)/Вокруг Арарата/ДО
| ← Эчміадзинъ | Вслѣдъ за войной — Вокругъ Арарата | Покоренный городъ → |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 169. |
I править
Игдырь — грязное армяно-татарское село на положеніи уѣзднаго города. Тамъ провелъ я три непріятныхъ дня, чтобы собраться въ путь и получить пропускъ отъ военныхъ властей.
Отъ Игдыря на Баязетъ ѣхалъ я по многострадальному пути русскихъ отрядовъ, хлынувшихъ въ Турцію черезъ Чингильскій перевалъ и занявшихъ Баязетъ, Діадинъ, Каракилиссу-Алашкертскую, Дутахскій перевалъ… Выѣхалъ я изъ Игдыря 18 декабря и все время до Баязета ѣхалъ, день въ день, два мѣсяца спустя послѣ этихъ событій.
Я такъ много потратилъ вниманія и силъ на то, чтобы выѣхать изъ Игдыря, что не имѣлъ времени подумать о томъ, какъ буду ѣхать, и лошадей не видѣлъ до послѣдней минуты передъ отъѣздомъ. А въ часъ выѣзда выбирать было поздно, выѣхалъ на тѣхъ, какихъ привели. Подо мной лошадь сносная: мала, сѣра какъ мышка, но нервна и идетъ хорошо; а подъ вьюкомъ и проводникомъ — совсѣмъ плохо. Не успѣли выѣхать за городъ, споткнулась и упала лошадь съ вьюкомъ. Проводникъ вернулся въ городъ за другой лошадью.
— Сиди, я скоро!
Сижу на дорогѣ межъ глинобитными стѣнами игдырскихъ садовъ, гляжу на Араратъ. Черезъ минуту раздраженіе остановки улеглось въ моей душѣ; я радъ, я даже благодаренъ проводнику за остановку, потому что въ тревогахъ и хлопотахъ послѣднихъ дней я не успѣлъ посмотрѣть Араратъ. Проходя по многолюднымъ и грязнымъ улицамъ Игдыря, я нѣсколько разъ видѣлъ, какъ его бѣлая громада спокойно и величаво вставала за крышами домовъ, мелькала сквозь сѣтку ольховыхъ вѣтвей.
Послѣ Эчміадзина Араратъ — вторая армянская святыня. И я понимаю это. Каждый армянинъ Персіи, Турціи и русскаго Закавказья видитъ громаду Арарата ежедневно отъ колыбели до могилы. И сталъ онъ вторымъ сердцемъ Арменіи. Вокругъ него на протяженіи тысячелѣтій носились бури войны, созидались и низвергались царства, а онъ одинъ стоитъ попрежнему непоколебимо… Ужъ однимъ этимъ величавымъ постоянствомъ онъ внушаетъ разбитому на части народу историческую увѣренность.
Утромъ онъ бываетъ розовый, днемъ — сверкающій бѣлый, а вечеромъ — синій, почти прозрачный, какъ глыба льда. И всегда прелестный! Взглянешь мелькомъ въ суетѣ дневной, а въ душу пахнетъ ощущеніе несказанной красоты и блаженнаго покоя тысячелѣтій. Такъ и носишь въ себѣ это ощущеніе цѣлый день, отдѣленное отъ всего сегодняшняго. Даже, ложась спать, скажешь; «Что-то сегодня было со мной особенно пріятное, дай Богъ память?» — И вспомнишь: «Ахъ, да, это — Араратъ!..»
Я только теперь внимательно прочиталъ «пѣсни» раненыхъ солдатъ объ Араратѣ. Араратъ поразилъ воображеніе, плѣнилъ нашихъ русаковъ. И, лежа въ госпиталяхъ Тифлиса, Эривани, Игдыря, они сочиняютъ гимны и пѣсни Арарату:
«Трехдержавный постъ высокій, гора велика Араратъ, |
Они давали мнѣ эти «пѣсни», написанные карандашомъ на бумажкахъ.
— Да, вѣдь, ты забудешь, что написалъ?
— Нѣтъ, я еще сочиню. Другой разъ лучше выйдетъ.
И вотъ теперь, сидя у глинобитной стѣны, въ виду Арарата, я читалъ эти строки; читалъ съ глубокимъ волненіемъ, очарованный чувствомъ красоты и вѣчности. Будетъ война, окончится война, а въ потревоженной народной душѣ возникнуть легенды, которыя черезъ вѣка понесутъ въ человѣчество наши сегодняшніе печали и восторги.
Отъ Игдыря до Агры-дага равнина. Дорога замерзла большими комьями, ѣдемъ по тропочкѣ — ослы и пѣшеходы протоптали. Встрѣчаемъ озябшихъ курдовъ, армянъ на быкахъ и ослахъ. Зима для здѣшняго населенія не просто — холодное время года, а — напасть. Ни соотвѣтственной одежды, ни жилища. Холодъ кратковременный, ну и живутъ кое-какъ, не живутъ — терпятъ. Въ мирное время зимой они сидятъ по угламъ грязныхъ домовъ, у дымныхъ очаговъ; но война потревожила, испугала, выгнала на снѣгъ и морозъ людей и животныхъ. Большой толпой ѣдутъ въ Игдырь на быкахъ и ослахъ изъ горныхъ селъ курды. Животныя покрыты дерюжками, подпоясаны черезъ брюхо веревками, а люди грѣютъ руки подмышками, укутали тряпьемъ головы.
— Откуда? — спрашиваю ихъ.
Не понимаютъ, переглядываются, потомъ торопливо отвѣчаютъ всѣ вразъ:
— Наши, наши!..
— Это русскіе курды! — поясняетъ проводникъ и злобно бормочетъ. — «На-а-аши! Теперь-на-аши!..»
Мой проводникъ, Богосъ — армянинъ, паренекъ маленькаго роста, лицо цвѣта густого кофея, бѣлки глазъ желтые, волосомъ черенъ, какъ жучекъ. Говоритъ по-русски плохо и, не умѣя высказать, сердится, быстро переходитъ отъ радости къ горю и раздраженію. Перчатки на немъ пушистыя, сапоги-валенки большіе, подпоясанъ кушакомъ, — сидитъ на лошади, во всѣ стороны щетинится, какъ ершъ-рыба. Въ затрудненіяхъ — ненадежный товарищъ.
— Нанималъ я у васъ хорошихъ лошадей, а привелъ ты мнѣ одровъ, — говорю Богосу.
Онъ заработалъ руками и ногами, какъ маленькая вѣтряная мельница крыльями, хочетъ взбодрить унылаго мерина.
— Ничего, въ Орговъ пріѣдемъ, — ячмень даю, завтра хорошо пойдетъ.
Успокаиваюсь на мысли, что какъ-нибудь доѣду, тѣмъ болѣе, что торопиться мнѣ, въ сущности, не надо. Только крутъ и труденъ перевалъ. Вонъ какъ велики передъ нами снѣжныя горы! Онѣ встаютъ на равнинѣ крутой и величавой стѣной.
Какъ ни плохи лошади, но верхами мы все же обгоняемъ коляску. По кочкамъ дороги она качается, какъ лодка на волнахъ въ бурю; четверка лошадей тащитъ съ трудомъ. Въ кузовѣ офицеръ и молодая женщина. Офицеръ — комендантъ турецкаго селенія А., за Чингильскимъ переваломъ. Они недавно повѣнчались, не могли разстаться, теперь ѣдутъ за Чингиль вмѣстѣ.
У подножья снѣжныхъ горъ стоитъ толпа людей. Подъѣзжаемъ ближе, — партія плѣнныхъ турецкихъ воиновъ, семьдесятъ семь человѣкъ: мѣднолицые курды, сѣрые арабы, черные турки, губастые негритосы. Жалкій сбродъ, босые, въ невѣроятныхъ рубищахъ. У всѣхъ злыя, больныя, измученныя лица. Столпились кучей, отдыхаютъ. Вокругъ нихъ двадцать русскихъ солдатъ съ винтовками, чистенькіе, подобранные, въ сѣрыхъ шинеляхъ, затянуты ремнями, благодушны и пренебрежительны.
— Ну, вы тамъ не галдите! — крикнулъ старшій въ толпу, гдѣ въ кучѣ лохмотьевъ закипѣла внезапная ссора.
Потомъ, на этапныхъ пунктахъ разсказывали мнѣ, что плѣнныхъ нельзя было оставлять ночью однихъ; они бились смертнымъ боемъ партія на партію: арабы душили курдовъ, а курды — турокъ. Было больно смотрѣть на эту толпу людей, измученныхъ и озвѣрѣвшихъ въ страданіяхъ войны. Особенно арабы! Среди нихъ я вижу благородныя одухотворенныя лица. По моей просьбѣ старшій конвоя вызвалъ изъ толпы араба. Вышелъ человѣкъ лѣтъ 45, лицо сѣрое, полосатый плащъ въ дырахъ, ноги босы, облѣплены холодной грязью; всталъ на ледъ придорожной канавки и такъ стоялъ минутъ пятнадцать, разсказывалъ въ вѣжливо-пріятномъ тонѣ, который выработанъ арабской культурой. Было нестерпимо слушать его, босого, оставляющаго на льду грязные слѣды распухшей лапы.
— Да передвинься ты на землю!
— Ничего, господинъ! — говоритъ онъ, переступая ногами.
Провалился ледокъ, но онъ и въ ледяной водѣ стоитъ на томъ же мѣстѣ, вѣроятно, не чувствуетъ холода. И уѣхалъ бы, но онъ все разсказываетъ, точно гипнотизируетъ меня жаднымъ взглядомъ большихъ измученныхъ глазъ.
— Взяли насъ подъ Дутахомъ. Вышли мы изъ Багдада шесть мѣсяцевъ назадъ. Дало намъ правительство одни башмаки и вотъ износились…
— Одни башмаки! — радостно, что могутъ высказать и, со слезами на глазахъ отъ страданій, хоромъ кричатъ другіе арабы и негры, жадно слушающіе нашъ разговоръ.
— Хлѣба намъ давали вотъ по такому куску (показываетъ кисть руки) разъ въ четыре дня. Да и то отбирали у населенія. А у правительства ничего не было.
— Не было ничего у турецкаго правительства! — зло кричатъ въ толпѣ.
— Привели насъ сюда обманомъ. Аллахъ свидѣтель — мы не хотимъ войны. Пусть будутъ прокляты поднявшіе ее. И вотъ ты, господинъ, видишь насъ хуже самыхъ нечистыхъ животныхъ…
— Хуже звѣрей! — кричитъ губастый негръ, и изъ выпуклыхъ его глазъ потекли слезы.
— А среди насъ есть люди образованные и богатые. Но дома наши въ Багдадѣ, а здѣсь ничего нѣтъ…
Подъѣхала двуколеска. Одинъ арабъ поднялъ съ земли другого и перенесъ на спинѣ въ двуколеску. Старшій въ конвоѣ скомандовалъ: «маршъ!» Толпа колыхнулась лохмотьями, двинулась дальше босая, по мерзлой землѣ.
Къ Оргову верстъ семь отлогій подъемъ. Совсѣмъ незамѣтно очутились мы въ снѣгахъ; вокругъ застывшая зыбь снѣжныхъ склоновъ горъ, а внизу, позади, синяя долина Игдыря. Стада овецъ спускаются къ Оргову — грязныя ленты по бѣлому снѣгу. Въ чистомъ воздухѣ потянуло горькимъ запахомъ кизяка и неопрятнаго жилого мѣста. Собираясь на ночлегъ, кудахтали въ горахъ дикія курочки.
Въ Орговѣ — военный этапъ. Было шумно на тѣсномъ дворѣ комендантскаго дома, пахло щами, свѣжимъ лошадинымъ навозомъ и сладкимъ дымомъ махорки. Пріѣзжали обозныя одноколки, визжали на морозномъ снѣгу колеса. Солдаты варили ужинъ, убирали телѣги, шутили и ругались, уводили на водопой отряхающихся и порскающихъ лошадей.
Помѣстили меня въ одной комнатѣ съ полковникомъ М. и курдскимъ шейхомъ, Кямиль-бекъ-Бадырханомъ, съ которымъ мы встрѣчались въ Тифлисѣ. Солдатъ принесъ намъ чашку вкусныхъ изъ котла щей, а орговскіе курды прислали своему шейху въ привѣтъ подносъ пилава. Приходили врачи мѣстнаго лазарета, помощникъ коменданта, — пѣвецъ, москвичъ; вечеръ былъ оживленный и сытный. Пріѣхали молодожены въ коляскѣ. Всѣ говорили о нихъ съ ласковой усмѣшкой, осуждали, зачѣмъ она ѣдетъ.
— Не мѣсто бабамъ на войнѣ! — говорилъ полковникъ.
Но въ голосѣ его слышалось прощеніе, а, пожалуй, и зависть. Въ кровати онъ заложилъ выше головы волосатыя руки, долго глядѣлъ въ потолокъ, задумчиво двигалъ волосатыми губами и сказалъ, когда мы уже засыпали:
— Ну, какъ онъ тамъ ее устроитъ, въ этихъ норахъ?!.
Утро было морозно и туманно. Выѣхали изъ Оргова большимъ отрядомъ: офицеры, казаки, курдскіе шейхи Кямиль-бей, Расуль и Халидъ-бей Шамшаддиновы. Всѣ они ѣдутъ къ своимъ курдамъ. Подъемъ крутой, дорога вьется растянутой спиралью. Впереди надъ нами по бѣлымъ снѣгамъ горъ тянется длинная черная цѣпь груженыхъ верблюдовъ. Нырнула въ ущелье, опоясала гору, спрятала средину за бѣлымъ холмомъ, тянется, не рвется. На лошадяхъ мы быстро ихъ догоняемъ.
Дорога на крутыхъ подъемахъ идетъ короткими колѣнами. И вотъ какъ разъ передъ нами въ десять разъ перевилась на короткихъ поворотахъ живая цѣпь двугорбыхъ красавцевъ. Снизу кажется, что ходятъ они другъ другу навстрѣчу, плавно танцуютъ какой-то старомодный танецъ. Солдаты идутъ прямикомъ крутыми тропинками. Останавливаясь отдыхать, обираютъ съ усовъ ледяныя сосульки. Лобастая собака, помѣсь дворняжки съ медвѣдемъ, сѣла въ снѣгъ на край дороги и провожаетъ каждаго всадника взглядомъ маленькихъ сѣрыхъ глазъ, пошевеливаетъ чернымъ носомъ на новые запахи.
Поднимаемся выше, крѣпчаетъ морозъ. Гуще туманъ. Парятся и покрываются инеемъ потныя спины лошадей. Странно заиндивѣли темныя лица Богоса, курдскихъ шейховъ: точно бѣлыми кружевами обшиты черные рты и глаза. Въ морозномъ туманѣ проступаютъ, встаютъ одна за другой бѣлыя, гладкія вершины. Ни одного темнаго пятна, все укрыто глубокими снѣгами. Назади иногда открывается глубина долины. Она налита подъ тучами темной синевой ночи; туда еще не проникъ разсвѣтъ.
Офицеръ, участникъ октябрьскаго набѣга черезъ Чингиль, разсказываетъ:
«Вотъ здѣсь мы взбирались тогда, въ октябрѣ… Дороги почти не было. Въ двуколеску запрягали по четыре лошади, солдаты почти на себѣ тащили орудія. Мучились эти десять верстъ, цѣлый день ползли, только вечеромъ попали на Чингиль. Произвели развѣдку непріятельскихъ силъ. Турецкій полковникъ прислалъ намъ странное заявленіе; „Зачѣмъ здѣсь русскія войска? Мы воевать не хотимъ!“ Конечно, ему не дали никакого отвѣта. На другой день около 12 часовъ была открыта стрѣльба по цѣпи турокъ и по наблюдательнымъ пунктамъ. Турки бѣжали внизъ, въ таможенный пунктъ Каре, версты двѣ за переваломъ. Артиллерія открыла гранатный огонь по таможнѣ. Съ первыхъ же выстрѣловъ была разрушена крыша таможни и часть стѣны. Турки и курды подъ обстрѣлъ артиллеріи бѣжали, кто уцѣлѣлъ. Началась снѣжная буря, ничего не видно, хуже чѣмъ вотъ этотъ туманъ. Нашъ отрядъ спустился въ Каре. У зданія таможни валялись трупы. Ручнымъ фонаремъ я освѣтилъ запорошенную снѣгомъ кучу труповъ, числомъ около пятнадцати. У стѣны лежалъ со звѣздой на шапкѣ гамидіецъ, съ раздробленными ногами, и стоналъ. Раненыхъ отправили въ Игдырь, трупы закопали. На утро спустились въ долину и двинулись на Баязетъ»…
Мы уже взобрались на верхнюю площадку перевала. Впереди проступили темныя пятна построекъ. Это русскій пограничный пунктъ Чингиль. На доскѣ надпись-предупрежденіе, — поить лошадей на перевалѣ, потому что ниже, въ Каре, нѣтъ воды. И особая чугунная дощечка: «Высота надъ уровнемъ Чернаго моря 6.881 футъ». Здѣсь мы находимся на широтѣ южной Италіи. Морозъ около 20° R, но тихо, потому тепло.
Пограничный домъ, точно улей, полонъ солдатами. Входятъ и выходятъ, вынося съ собой изъ избы клубы пахучаго пара. Черезъ полчаса тронулись дальше. Миновали бывшій пограничный между Россіей и Турціей каменный столбъ. На немъ выбита цифра «XXXII». Дальше крутой и короткій спускъ къ этапу въ Каре. Спускались мы въ зыбкомъ кругѣ бѣлаго тумана. Лошади ползутъ на хвостахъ и сердито урчитъ подъ копытами морозный снѣгъ.
II править
Каре — бывшій турецкій таможенный пунктъ, въ двухъ верстахъ отъ Чингиля: нѣсколько жалкихъ домиковъ на обледенѣломъ скатѣ горы, стога сѣна у комендантскаго дома, кучи камыша. Въ молокѣ тучъ движутся темныя пятна людей, лошадей, повозокъ. Мои спутники ѣдутъ безъ остановки на Арзабъ. Мнѣ прямой путь въ Баязетъ, я остался ночевать въ Каре.
Комендантскій домъ — глиняная лачуга; сѣни и двѣ комнаты: одна коменданту, другая — офицерское помѣщеніе. Комендантъ провелъ меня въ офицерское помѣщеніе.
— Милости прошу, здѣсь и заночуете. Да вотъ какъ разъ и къ обѣду… Павлюкъ, дай барину ложку! Господа, примите новаго гостя къ столу…
Комната низкая съ глинянымъ поломъ, камышовымъ потолкомъ, одно окошко; почти вся занята нарами, только къ двумъ стѣнамъ узкій проходъ. На нарахъ сѣно, полушубки, сѣдла, ящики, ранцы. За столомъ четверо врачей, два офицера, армянинъ-доброволецъ. На столѣ тазъ щей, горшокъ каши. Ѣли кашу, прихлебывали щами, а изъ горячихъ ртовъ валилъ паръ.
— Пожалуйста сюда, въ средину! Мы ужъ наѣлись. Подсаживайтесь плотнѣе…
— Питайся, дитя, питайся! — говоритъ одинъ, ударяя другого ладонью по лопаткамъ. — Кто знаетъ, когда такой обѣдъ встрѣтится.
Нерѣшительно клали ложки, не зная, сыты или еще надо поѣсть. Шутили, закуривали папиросы.
Это въ удобствахъ и богатствѣ европейской жизни мы сдѣлали изъ ѣды вкусовое наслажденіе. А вотъ въ такой обстановкѣ люди ѣдятъ, какъ звѣри, почти не чувствуютъ вкуса пищи, даже плохо разбираютъ, сыты или голодны; знаютъ только одно — нужно ѣсть, если пища подвернулась, ѣсть больше, потому что неизвѣстно, когда придется ѣсть вторично. Кругомъ голыя склоны горъ, занесенныя снѣгомъ развалины и деревни, гдѣ тоже нѣтъ пищи. Только цѣпь нашихъ этаповъ протянулась по горамъ; тамъ даютъ людямъ щи, кашу, мясо, картофель, а животнымъ — ячмень и сѣно. Какая завидная и дорогая роскошь! Для этого необходимо, чтобы по снѣжнымъ пустынямъ вслѣдъ за людьми шли тысячи груженыхъ верблюдовъ и телѣгъ изъ мѣстъ, населенныхъ и богатыхъ припасами. А здѣсь нѣтъ даже кизяка.
Врачи и офицеры уже снаряжались въ путь. И я былъ радъ и благодаренъ врачу этапнаго лазарета, г. Бѣленькому — онъ пригласилъ меня къ себѣ.
Этапный лазаретъ помѣщается въ бывшей турецкой таможнѣ. Почти квадратный корридоръ, устланный соломой, а изъ корридора двери во всѣ помѣщенія: перевязочная, заразное отдѣленіе, раненые, аптека, тутъ же — полевой телефонъ. У доктора съ завѣдующимъ хозяйствомъ, подпоручикомъ Артамоновымъ, отдѣльная комната: большія окна, толстыя каменныя стѣны, деревянный полъ. Послѣ норы «офицерскаго помѣщенія» это — дворецъ. Стало радостно, что снова очутился въ обстановкѣ, напоминающей человѣческую. Въ комнатѣ желѣзная печь, кровати; ящикъ съ турецкими книгами и бланками. Денщикъ накрылъ столъ, поставилъ самоваръ.
У доктора утомленное лицо. Онъ жалуется, что почти не спитъ по ночамъ, боленъ и разсказы его тяжело слушать. Мы всѣ знаемъ, что война — трудное и страшное дѣло, но его впечатлѣнія болѣзненны и угнетаютъ особой глубокой печалью.
Въ окнахъ бѣлесая мгла снѣжныхъ тучъ. Мы втроемъ долго лежимъ въ походныхъ кроватяхъ, нѣжимся тишиной, тепломъ отъ желѣзной печки, каждый въ своихъ особенныхъ думахъ и мечтахъ, но всѣ вмѣстѣ въ одномъ безсловномъ разговорѣ объ окружающей насъ пустынѣ и безпріютномъ холодѣ снѣжныхъ высотъ Агры-дага. Въ тишинѣ вышли изъ угловъ, ходятъ по полу, токочутъ и разговариваютъ по-своему дикія курочки — подарокъ пастуха-курда.
Приходилъ комендантъ этапа. Мы лежимъ, а онъ стоитъ среди комнаты, высокій, съ лицомъ мечтательно-счастливымъ. Опять та же необычная въ военной обстановкѣ пара молодоженовъ проѣхала. Офицеру хочется многое намъ сказать, но тишина комнатъ и окружающая пустынность заглушаютъ въ его душѣ всѣ слова. Онъ крутитъ головой, улыбается:
— Проѣхали, да-съ! Она у меня въ креслѣ посидѣла…
Незамѣтно спустились въ бѣломъ туманѣ сумерки. Зашумѣлъ проходящими войсками и караванами этапъ Каре. Я вышелъ изъ комнаты.
Урчалъ подъ ногами морозный снѣгъ, крѣпчалъ холодъ, трудно было дышать. Шерстистой кучей столпились верблюды, пугливо кричатъ дикими голосами, толкая другъ друга вьюками и разрывая поводья. Гружены почтой, турецкими пушками изъ-подъ Дутаха. Стоятъ курды, не зная куда пристроить на ночь животныхъ. Верблюдъ поднялъ съ земли мягкими губами камышину и, высоко поднявъ голову, медленно жуетъ ее слюнявымъ ртомъ.
Солдаты распрягли лошадей, зажгли кучи камыша, кипятятъ воду. Перехваченное горькимъ дымомъ дыханье людей и животныхъ валило изъ ноздрей густымъ паромъ. Подходили къ огню солдаты, раздвигали на лицахъ башлыки, совали въ пламя закалянѣвшіе скрюченные пальцы, безмолвно шевелили обледенѣвшимъ ртомъ, чтобы раздѣлились смерзшіеся усы. Дѣлились событіями прошедшаго дня, но больше молчали. Суровое и долгое терпѣніе пріучило ихъ къ сосредоточенному молчанію.
Въ газетахъ пишутъ о войнѣ (и всѣ читающіе такъ привыкли ее представлять): война — это рядъ восторженныхъ моментовъ, когда люди рискуютъ жизнью въ упоеніи близкой побѣды. Генералъ скачетъ съ мечомъ впереди своего войска въ атаку, солдатъ защищаетъ грудью любимаго начальника отъ удара врага… Конечно, и въ этомъ доблесть воина, но можетъ быть лишь малая доля сверхчеловѣческаго подвига войны. Самый великій ея героизмъ, передъ которымъ холодѣетъ душа, — это безмѣрное и безграничное терпѣніе, въ которомъ офицеры раздѣляютъ участь солдатъ и животныхъ. Да, и животныхъ.
Тускло свѣтили два, три огня этапа и кто-то невидимый кричалъ радостнымъ голосомъ:
— Айда за щами, ребята!
Пройтись некуда, только развѣ по дорогѣ на Чингиль и въ Баязетъ. Склоны горъ круты, пустынны. Жадно завылъ неподалеку шакалъ. Этапные солдаты говорятъ, что по горамъ до сихъ поръ лежатъ трупы курдовъ. Запорошило слегка снѣгомъ, такъ и останутся до весны.
Чувство холодной безпріютности пахнуло въ душу, сдавило мозгъ. Стало стыдно идти въ теплую комнату, когда сотни людей и измученныхъ животныхъ на морозѣ. Да, на голомъ скатѣ горы, въ морозную ночь не возгордишься своимъ человѣческимъ происхожденіемъ передъ животнымъ: и верблюдъ и человѣкъ одинаково безсильны.
Въ корридорѣ таможни меня встрѣтило темное сердитое лицо проводника Богоса. Онъ жевалъ мерзлый хлѣбъ, жаловался на холодъ, на горы. Нѣтъ лошадямъ помѣщенія, поставилъ ихъ гдѣ-то за версту отсюда въ развалинахъ. Не досталъ ячменя, только сѣна дали.
Докторъ обходилъ больныхъ. Длинный темный сарай таможни; земляной полъ устланъ сѣномъ. Пробитая русской гранатой стѣна заложена наново. Стоятъ желѣзныя печки, два ряда кроватей съ больными. Солдаты одинъ за другимъ снимаютъ одежду. Фельдшеръ близко подноситъ фонарь, освѣщая во мракѣ сарая красныя и блѣдныя, точно маской, одѣтыя терпѣніемъ лица.
— Что болитъ?
— Дыханье подпираетъ. Раненъ былъ пулей, прошло, а теперь застудился должно, бокъ заболѣлъ.
Рыжій солдатъ съ прострѣленной щекой. Блѣдный бородачъ, измученный ревматизмомъ.
— Кто изъ новыхъ не осмотрѣнъ?! Подходи! — говоритъ врачъ, поднимая надъ фонаремъ лицо и стараясь разглядѣть во мракѣ.
— Я, вашблародь, посмотрите меня!
Высокій юноша сбросилъ рубашки, обнажилъ изъѣденную до болячекъ вшами спину, острыя лопатки, косо поставленныя плечи.
— Доброволецъ?
— Такъ точно, доброволецъ!
— Сколько тебѣ лѣтъ?
— Семнадцать!
Докторъ всматривается, узнаетъ въ юношѣ сына бакинскаго купца, долго слушаетъ грудь, качаетъ головой.
— Рано, милый мои, тебѣ воевать. Иди домой, пей молоко, иначе будетъ плохо.
Юноша растерянно смотритъ на доктора большими выпуклыми глазами.
— А мнѣ хотѣлось повоевать!..
Изъ мрака сарая, черезъ двѣ кровати раздался увѣренный голосъ.
— Успѣ-эешь, братъ, повоевать! Въ свое время повою-уешь! Теперь на землѣ войны пошли… Еще разъ пять будемъ воевать, паренекъ.
Отъ этихъ словъ тогда, въ жуткой обстановкѣ этапнаго лазарета, на высотахъ Чингиля у меня захолонуло въ душѣ и корни волосъ похолодѣли. Даже какой-то особый непонятный страхъ охватилъ меня въ тѣ минуты. Я почувствовалъ вокругъ мерзлую пустыню горъ, костры въ морозномъ туманѣ, черные силуэты мохнатыхъ верблюдовъ, жующихъ длинныя сухія камышинки. Здѣсь теплый сарай, полный ранеными и больными. И тонъ этого долго молчавшаго, много про себя думавшаго человѣка увѣренъ и спокоенъ. Самъ онъ боленъ, но спокойно говоритъ о возможности новыхъ пяти войнъ. И въ голосѣ явно слышится: вы-ы-терпимъ.
— А ты, братъ, рановато сунулся, — раздражается онъ на юношу. — До тебя еще очередь дойдетъ, не изъ послѣдняго солдата воюемъ. Еще дойде-отъ! — повторилъ онъ, ложась на спину.
Захотѣлось освѣтить поскорѣе фонаремъ его лицо — какое оно? Вспоминая теперь, я вижу только два слегка расширенныхъ зрачка, налитыхъ свѣтомъ фонаря, а лица не помню. Было и лицо, я видѣлъ его, но вотъ совсѣмъ ничего особеннаго нельзя вспомнить: лицо, какихъ тысячи, сотни тысячъ, общее выраженіе коихъ терпѣніе.
Въ нашей комнатѣ подпоручикъ разсчитывался съ курдами за кизякъ — пятьдесятъ копеекъ пудъ. И упрашивалъ:
— Ты еще намъ привези завтра. Я тебѣ на чай прибавлю. Понялъ?!
Была большая радость у насъ въ тотъ вечеръ: старый курдъ принесъ въ ведеркѣ молока. Подпоручикъ вдохновился.
— Семенъ, топи печку, ставь самоваръ! А не выпить ли намъ, господа, по чашкѣ какао?!.
Пріѣхалъ изъ Арзаба завѣдующій хозяйствомъ лазарета. Ѣдетъ за покупками въ Тифлисъ; радъ командировкѣ безконечно. Отъ радости не могъ съ нами ужинать. Но принесли изъ сосѣдней комнаты телефонограмму отъ старшаго врача: задержаться. Онъ сѣлъ за столъ, долго молчалъ.
— Да поѣшь немного!
Онъ не могъ ѣсть уже отъ горя.
Спали тревожно. Въ окна таможни всю ночь свѣтила осіянная луной бѣлесая морозная мгла. Подпоручикъ бредилъ войной, кричалъ:
— Ребята, здѣсь будетъ дѣло!
Врачъ стоналъ. Кричали озябшіе верблюды. И пѣли на дорогѣ морозныя пѣсни колеса обозныхъ телѣгъ.
Утромъ я выѣхалъ въ Баязетъ. Разорвались на минуту тучи и вдали блеснула вершина Арарата.
III править
Въ ясную погоду съ Чингильскаго перевала отлично виденъ Баязетъ. Два розовыхъ голыхъ хребта, изъ коихъ восточный — до семи тысячъ футовъ высотой. На крутыхъ ребрахъ западнаго хребта расположенъ Баязетъ, озаглавленный старой мечетью. Чуть видны мрѣющія очертанія минарета, растянутые ромбы плоскихъ крышъ, ниспадающихъ уступами.
И весь этотъ каменный баязетскій массивъ пустыненъ и дикъ, перекрытъ снѣгомъ, многоцвѣтенъ и пятнистъ. Между нимъ и Агры-дагомъ — ровная на двадцать верстъ водоотстойная долина. А влѣво надъ всѣми горами возносится бѣло-розовая вершина Арарата.
Тучи клубились подо мною. Но скоро я опустился въ морозные туманы; тогда погасъ свѣтлый міръ снѣжныхъ высотъ. Точно привидѣнія тянулись по крутымъ подъемамъ повозки, орудія, верблюды, люди. Дики и странны были голоса невидимыхъ.
Въ долинѣ я очутился ниже тучъ, ѣду подъ зыбкой крышей тумановъ. Передо мной разстилается равнина, сине-морозная, осіянная сквозь туманы нѣжнымъ волнующимся и измѣнчивымъ свѣтомъ. Слѣва запорошенные снѣгомъ камыши обширныхъ болотъ; ихъ питаютъ воды окружающихъ высотъ.
Развалины курдской деревни Тахлке — звѣриныя жилища. Село Кара-булагъ. Когда ѣхали по большому тракту на Каракилиссу, встрѣчали солдатъ. Когда свернули на Баязетскую тропу, остались мы одни съ проводникомъ Богосомъ. Только однажды встрѣтился казачій разъѣздъ. Богосъ дороги не знаетъ, надо спрашивать. Офицеръ подробно объяснилъ, какъ ѣхать, а казакъ и въ догонку кричалъ, крутясь на нетерпѣливомъ конѣ:
— Такъ и ѣзжай тропой! Только будетъ тамъ раздорожье, возьми влѣво, вправо не бери!..
И поскакалъ догонять своихъ. Звонко заекала у жеребца селезенка, завизжалъ разными голосами въ подковахъ снѣгъ.
Ѣдемъ долго. Проѣхали уже не одно раздорожье, брали вправо, брали влѣво, въ сомнѣніяхъ держались торнаго пути. И негдѣ провѣрить — по дорогѣ ни души. Баязетъ на высотѣ, за тучами. Видны на равнинѣ вдали пестрыя пятна, — можетъ быть, села, а можетъ быть, просто перекрытые снѣгомъ камни. Даже жутко отъ этой снѣжной пустынности одному, подъ зыбкой крышей морозныхъ тучъ.
Когда изъ людныхъ мѣстъ попадаешь въ однообразную пустыню, она давитъ. Казалось бы, — думай и мечтай вволю, ничто не мѣшаетъ! Но вотъ застываетъ мысль и глохнетъ воображеніе. Навяжется какой-нибудь отрывокъ рѣчи человѣческой, стихотвореніе, и трудно выбросить его изъ головы. Теперь я вспоминаю сѣдого полковника въ Игдырѣ. Онъ сражался въ русско-турецкой войнѣ 77—78 гг., участвовалъ въ геройскомъ «баязетскомъ сидѣніи», когда маленькій русскій гарнизонъ съ честью выдержалъ долгую осаду большихъ турецкихъ силъ. Коверкая стихи на «о», полковникъ декламировалъ:
«Гор-ни-зонъ нашъ бо-я-зет-скій |
Ѣду, а подъ тактъ лошадинаго шага въ мысляхъ эти самые стихи выговариваются.
Изрѣдка тучи разорвутся, блеснетъ зеленое небо надъ Армянскимъ плоскогорьемъ, дунетъ оттуда холодомъ. По снѣжнымъ склонамъ горы, гдѣ предполагаемъ Баязетъ, видно: скачутъ какіе-то всадники, взметая за собой морозную пыль, скачутъ и исчезаютъ. И ужъ не вѣришь глазамъ, можетъ быть, такъ показалось утомленному бѣлой пустотой взору.
«Гор-ни-зонъ нашъ боязетскій»… Это утомительно!
Наконецъ, увидѣли селеніе. Сѣдое отъ инея дерево, а подъ нимъ плоская крыша. Ѣдемъ полчаса, а оно все еще далеко. Подъѣхали близко, а торная дорога ведетъ мимо деревни, вправо. Видна водяная мельница. Какъ грибами заросли бѣлымъ льдомъ берега рѣчки, увѣшаны сосульками; дымится морознымъ паромъ вода. И селеніе проѣхали, а дорога не загибается, уходитъ все дальше на западъ. Это уже совсѣмъ не на Баязетъ.
Богосъ оставилъ меня съ вьюкомъ въ полѣ, поскакалъ въ селеніе. Обратно скачетъ, — кричитъ и машетъ рукой:
— Айда въ село!
Оказалось, уѣхали мы далеко въ сторону. Изъ селенія ѣдетъ въ Баязетъ курдъ, онъ покажетъ намъ дорогу.
Небольшое курдское село. Съ изумленіемъ смотрятъ на насъ кучки людей. Въ ожиданіи насъ стоитъ старикъ-курдъ, плащъ изъ кошмы, дубина подъ мышкой. Ходитъ по ручьямъ груженый мѣшкомъ бычекъ, нюхаетъ воду. Ниже мельницы рѣчушка растекается десятками ручьевъ, и мы долго переѣзжаемъ потоки. Обледенѣлые берега круты и ломаются. Лошади наши не пили со вчерашняго дня (въ Каре нѣтъ воды) и теперь ненасытно суютъ морды въ холодную воду. Кажется, всю рѣку выпьютъ. Напились, озябли, идутъ охотнѣе, почти бѣгутъ, грѣются.
Часа черезъ два мы въ Баязетскомъ ущельѣ.
Уже самый подступъ къ Баязету интересенъ. Въ раструбѣ ущелья остатки стариннаго укрѣпленія Зангезоръ: на вершинѣ холма замкнутое кольцо высокой каменной стѣны. Въ средніе вѣка это была большая твердыня. Теперь она — ненужная развалина; здѣсь помѣщается нашъ дозорный отрядъ. Ѣздятъ по снѣжному полю солдаты, собираютъ въ повозку турецкую телефонную проволоку. Отъ укрѣпленія дорога поднимается къ Баязету по разлатому ущелью. Мѣстами очень круто.
Стало тихо и тепло въ Баязетской долинѣ. Дорога оттаяла до земли и парится теплымъ паромъ… Пахнетъ весеннимъ ароматомъ земли. Черная дорога среди снѣговъ, точно чернильная полоса на бумагѣ.
Ѣдемъ, и близко ужъ, а Баязета не видно. По гребню каменной гряды выступило впередъ города кладбище. Больше ему негдѣ помѣститься: круто вправо, круто влѣво, а сзади Баязета отвѣсныя высоты.
На поворотѣ — палатка дозорнаго поста: два офицера, солдаты вокругъ костра. За палаткой видно переднее ново-турецкое укрѣпленіе. А отъ него, какъ горная промоина, круто и извилисто поднимается главная баязетская улица.
Была она полнолюдна и въ движеніи: армяне, солдаты, турки, курды. Идутъ, неся головы выше крышъ, верблюды; семенятъ ножками ослы; медленно, выпучивъ глаза, движутся груженые быки. Висятъ на улицѣ копченые свиные бока, колбасы, и поневолѣ задѣваешь ихъ плечомъ — узко ѣхать. Открыты лавочки.
— Скажите пожалуйста, — спрашиваю встрѣчнаго офицера, — гдѣ бы мнѣ найти здѣсь ночлегъ?
— Поѣзжайте въ домъ военнаго губернатора; тамъ полицеймейстеръ, онъ найдетъ вамъ въ городѣ комнату.
Военный губернаторъ Баязета, генералъ-лейтенантъ Д., помѣщается въ домѣ бывшаго русскаго вице-консульства, — лучшемъ домѣ Баязета. Крутой обледенѣлый переулочекъ, по которому съ трудомъ поднимаются лошади, глиняный заборъ передъ входомъ, часовой у двери, маленькій дворъ, каменная лѣстница и многолюдная толкотня въ дверяхъ канцеляріи.
Канцелярія небольшая, низкая комната, — шапкой за потолокъ задѣваешь, — была набита народомъ. Четыре солдата съ винтовками, нѣсколько армянъ и курдовъ, офицеръ, и небольшого роста бойкій брюнетъ, какъ потомъ оказалось, дѣлопроизводитель канцеляріи губернатора, Ч. Всѣ столпились около стараго курда, шумѣли на армянскомъ, курдскомъ, русскомъ языкахъ. Курдъ подслѣповато щурился, а лицо зеленое отъ страха. Солдатъ нащупалъ у него на спинѣ бумагу, торопливо выхватилъ; — письмо въ синемъ конвертѣ, адресъ по-турецки.
— Вашъ блародь, письмо у ево!
Ч. что-то спросилъ курда, тотъ быстро отвѣтилъ. Дѣлопроизводитель съ раздраженіемъ всплеснулъ руками:
— Вотъ тутъ и разговаривайте съ негодяемъ! На глазахъ моихъ у него вынули, а онъ говоритъ: «не у меня!»
Съ курда сняли феску, осмотрѣли чалму; на плечо его свалился чубъ темныхъ волосъ. Щупали его штаны, заставили снять башмаки. Старикъ былъ жалокъ, шевелилъ помертвѣвшими губами, топтался грязными босыми ногами по полу и смотрѣлъ на скрюченные пальцы, точно видѣлъ ихъ впервые.
— Пусть одѣвается… Будетъ, не копайтесь! — брезгливо сказалъ дѣлопроизводитель. — Отведите въ тюрьму, я доложу губернатору… Вѣроятно, туркамъ несъ письмо, — сказалъ онъ, похрустывая въ рукахъ отобраннымъ конвертомъ. — Все доносятъ, сколько у насъ войска въ Баязетѣ, да много ли припасовъ и продовольствія…
Пришелъ въ канцелярію бывшій баязетскій вице-консулъ, К. К. Акимовичъ. При отступленіи изъ Баязета турецкія власти распорядились убить его каваса, а самого вице-консула схватить. Но онъ избѣжалъ опасности. Ужъ не до того было испуганному турецкому гарнизону.
Для гарнизона сильнаго и богатаго боевыми припасами и пищей, Баязетъ воистину неприступная крѣпость. Раскинуть вѣнцами надъ ущельемъ батареи пушекъ, выставить съ востока по гребнямъ горъ и въ горномъ проходѣ сторожевые посты и пулеметы, и къ Баязету невозможно подступиться. Но для слабаго и бѣднаго турецкаго гарнизона Баязетъ могъ превратиться въ ловушку. И въ тотъ же день, когда русскіе отряды перешли Чингильскій перевалъ, турки покинули Баязетъ. Почти два дня былъ онъ безъ власти, пока пришелъ русскій отрядъ. Армянское населеніе города ликовало.
К. К. Акимовичъ медлительный, увѣренный и спокойный, живетъ теперь съ русскимъ военнымъ губернаторомъ въ качествѣ дипломатическаго агента. Объ этихъ событіяхъ онъ разсказываетъ кратко. Ушли турки, вошли русскіе. За долгую исторію борьбы Россіи съ Турціей Баязетъ нынѣ занятъ нами въ четвертый разъ, и надо думать — послѣдній.
— Три мѣсяца здѣсь турки готовились къ войнѣ съ большими усиліями и мы это знали. Если бы въ самомъ началѣ мы потребовали отъ нихъ демобилизаціи, или, въ случаѣ неисполненія, объявили войну, мы давно были бы въ Эрзерумѣ. И Турція бы молчала…
Достать въ Баязетѣ сносную, а особенно — теплую комнату нелегко, вѣроятно, теперь даже невозможно. Полицеймейстеръ Баязета, поручикъ Н., направилъ меня къ д-ру Л.
— А вечеромъ милости прошу ко мнѣ наверхъ, въ крѣпость. Теперь же, извиняюсь, нѣсколько часовъ я совершенно не могу оторваться отъ дѣлъ…
Солдатъ съ винтовкой провожалъ меня по улицѣ городка. Улица поднимается круто въ гору. Квартира д-ра — подъ самой крѣпостной стѣной, въ двухъэтажномъ турецкомъ домикѣ. Снизу помѣщеніе на подобіе амбара, вверхъ — каменная лѣстница съ люкомъ. И верхній этажъ — въ родѣ небольшой крѣпостцы. Изъ оконъ комнаты открылся видъ изумительный.
Уступами спускаются внизъ по ущелью плоскія крыши города. Долина Баязетская устлана бѣлымъ туманомъ. А среди тумана, какъ острова въ бѣломъ морѣ, встаютъ скалистыя вершины вулканическихъ горъ; дальше — бѣлая гряда Агры-дага, перевалъ Чингиль. Араратъ прятался за каменной щекой ущелья.
Морозило; была великая тишина въ природѣ, а въ тишинѣ — тепло. Какую великолѣпную климатическую станцію можно устроить въ этой каменной горной раковинѣ, на мѣстѣ многократно залитаго людской кровью баязетскаго укрѣпленія!
Вмѣстѣ съ д-ромъ Л. живетъ прапорщикъ Ш.; только что пріѣхалъ новый врачъ, К. Конечно, я такъ уже и остался у гостепріимныхъ хозяевъ, жилъ у нихъ два дня. Вечеромъ послѣ дневныхъ занятій собрались къ намъ отдохнуть офицеры. Поджавъ подъ себя ноги, привалившись къ дивану, сидѣлъ на коврѣ въ бѣломъ кидарѣ хозяинъ дома, турокъ. Я слушалъ долгіе и горячіе споры о націонализмѣ, о томъ, какъ его понимать, о грядущемъ людскомъ братствѣ… Нельзя было не сознавать страннаго, волнующаго несоотвѣтствія между обстановкой нашей жизни и разговорами: вѣдь все-таки мы были въ Баязетѣ, и надъ покатымъ баязетскимъ ущельемъ раскинулись тяжелые вѣера русскихъ пушекъ…
Хозяинъ дома не понималъ по-русски, и никто изъ насъ не зналъ по-турецки. Онъ сидѣлъ, гость безъ языка, внимательно слушалъ, по своему усваивалъ смыслъ горячихъ разговоровъ и споровъ. И, мнѣ казалось, по его темному лицу пробѣгала ироническая усмѣшка.
Утомленный дымомъ крѣпкаго турецкаго табаку и страстными спорами гостей, я ходилъ на площадкѣ передъ домомъ. Лаяли въ Баязетѣ собаки, пѣли пѣсню широкимъ русскимъ напѣвомъ солдаты. А внизу неясно рисовались пестрыя горы на бѣломъ блюдѣ баязетской долины.
IV править
Утро надъ Баязетомъ встало тихое — продолженіе вчерашняго дня. Сіяли кругомъ снѣжныя горы, а за двухсотсаженной отвѣсной стѣной природныхъ укрѣпленій Баязетъ долго лежалъ въ голубой тѣни.
Съ утра до вечера городокъ въ движеніи. Торговцы, солдаты, груженый скотъ — все крутится по узкимъ улицамъ и шумитъ. Возлѣ губернаторскаго помѣщенія у родника шерстистой кучей мнутся верблюды, лошади, ослы, дожидаясь очереди на водопой. На перекресткахъ сцѣпляются громоздкіе грузы, и долго шумятъ и бранятся солдаты, не привыкшіе къ такой тѣснотѣ.
Утромъ я былъ принятъ военнымъ губернаторомъ. Это — пожилой генералъ съ усталымъ, внимательнымъ лицомъ, тихими жестами. На всѣхъ стульяхъ его пріемной комнаты сушились какіе-то бланки. А столъ кабинета заваленъ телеграммами, письмами, бумагами. Въ кабинетѣ жесткая солдатская кровать съ бараньей шкурой вмѣсто коврика. Онъ живо интересовался настроеніями внутри Россіи, слушая, старался понять и то, чего я не могъ высказать въ немногихъ словахъ.
— А мы здѣсь, можно сказать, отрѣзаны отъ русской жизни совершенно. Я получаю приказанія, я даю приказанія — цѣпь воинской дисциплины связываетъ насъ съ родиной, а о русской жизни слышимъ мало… Приходите къ завтраку, тогда свободнѣе поговоримъ…
Полицеймейстеръ Баязета, поручикъ Н., предложилъ пройти въ крѣпостную мечеть. Мы медленно поднимаемся по крутому подъему къ крѣпостной стѣнѣ. Онъ опирается на шашку, какъ на палку, разсказываетъ, и на остановкахъ, обращаясь лицомъ къ долинѣ, вдохновляется красотой мѣстности:
— Я желалъ бы остаться здѣсь полицеймейстеромъ послѣ войны. Я бы привелъ это мѣсто въ порядокъ, насадилъ бы сады… Это предразсудокъ, будто здѣсь не пойдутъ сады. Вонъ видите внизу два сада — отлично идутъ. И всѣ эти каменные склоны можно озеленить. Здѣсь прекрасная вода, тутъ будетъ великолѣпный городокъ. Конечно — не у турокъ!.. Когда мы пришли сюда, здѣсь даже улицы были завалены грязью. А вѣдь — камень! Мы очистили улицы, и вотъ ужъ стало здѣсь пріятнѣе. Я художникъ въ душѣ и люблю красоту.
Съ площадки передъ входомъ въ крѣпость видны старинныя укрѣпленія, баязетское ущелье (розовыя скалы на глиняномъ основаніи), весь Баязетъ — лѣстница изъ плоскихъ крышъ, наконецъ его нижнее послѣднихъ временъ укрѣпленіе, гдѣ недавно стояли турецкія батареи…
Видѣли ли вы, какъ дикая птица осторожно перелетаетъ, опускается по дереву съ сучка на сучекъ все ниже и ниже, на каждомъ сучкѣ выжидаетъ, оглядывается, нѣтъ ли опасности, не рѣшается сразу сѣсть на луговину?
Такъ же по склонамъ баязетскихъ скалъ спускались внизъ и люди. Самое древнее, можетъ быть, начала нашего лѣтосчисленія, укрѣпленіе прилѣпилось на самой вершинѣ отвѣсной скалы — настоящее гнѣздо дикой птицы, кто подступится?! Потомъ въ десятомъ—двѣнадцатомъ вѣкѣ укрѣпленія спустились ниже, къ основанію скалы, въ верхній конецъ ущелья. Онѣ прижались къ скалѣ, вкопались, защитивъ въ камняхъ спину и бока и только лицомъ обернулись къ долинѣ. Отъ города эти постройки отдѣляетъ ручей. Наконецъ, въ восемнадцатомъ вѣкѣ укрѣпленія перешли на покатую сторону ущелья; вверху была построена вотъ эта крѣпость, у дверей коей мы стоимъ, и мечеть. Потомъ, осмѣлѣвъ, люди спустились ниже города: тамъ казармы и открытая площадка для пушекъ.
Входъ въ крѣпость и мечеть изукрашенъ арабской лѣпкой: сталлактитовый полусводъ надъ воротами и узорная вязь столбовъ. Есть жуткое сказаніе о постройкѣ этой крѣпости и мечети. Султану такъ понравилась постройка, что онъ приказалъ отрубить мастеру правую руку, чтобы тотъ не могъ еще гдѣ-нибудь воздвигнуть второе, столь же прекрасное зданіе… Можетъ быть, и не было такого ревниваго султана, но несомнѣнно одно, свойственное Востоку: радостный восторгъ передъ произведеніями искусства и умѣнье выразить это въ немногихъ разительныхъ образахъ.
Крѣпость въ полуразрушенномъ и загаженномъ состояніи. Наши войска очистили и привели ее въ нѣкоторый порядокъ. Въ октябрѣ мѣсяцѣ въ турецкомъ гарнизонѣ Баязета былъ тифъ, и еще вчера фельдшера производили здѣсь дезинфекцію, готовили помѣщенія для новыхъ войскъ, прибывающихъ сегодня. Въ морозномъ воздухѣ стоялъ сладкій запахъ очищенной карболки.
Мечеть въ чистотѣ и нетронута; круглый куполъ четко отражаетъ шорохи шаговъ и движеній. Поручикъ живетъ въ комнатѣ рядомъ съ мечетью, вмѣстѣ съ капитаномъ N. Приготовилъ намъ чай и дѣловито ходилъ по каменному корридору денщикъ поручика, солидный рязанецъ-бородачъ, крѣпко стучалъ сапогами, радовался звонкому отголоску на звуки шаговъ, на покашливанье, и весь видъ его говорилъ:
— А намъ все равно! Мы вездѣ можемъ хорошо устроиться, коли начальство прикажетъ…
При спускѣ въ нижнюю часть города мы узнали, что среди армянъ Баязета и окрестностей началась тревога.
Это было 21 декабря — канунъ блестящаго сарыкамышскаго разгрома турецкихъ корпусовъ. Конечно, никто не зналъ, куда и съ какой цѣлью производились тогда передвиженія войскъ, только ждали событій. А всякое военное событіе, каковъ бы ни былъ его исходъ, угрожаетъ мирному населенію бѣдой. Естественно, что въ средѣ христіанскаго населенія турецкой Арменіи началась та паника передъ возможностью турецкаго нашествія, которая выбросила къ намъ новую волну армянскихъ бѣженцевъ въ нѣсколько десятковъ тысячъ человѣкъ.
На базарѣ и по улицамъ Баязета толпились армяне, передавали неопредѣленные слухи о близости турокъ со стороны Хоя, о неспокойныхъ курдахъ. Богосъ искалъ меня по городу. Изъ темнаго лицо его стало зеленымъ, онъ почти задыхался. На завтра должны были мы выѣхать въ Маку.
— Я не пойду Маку!.. Тамъ курды стрѣляютъ… Уффъ! — придушеннымъ голосомъ говоритъ Богосъ, вращая желтыми бѣлками.
— Кто тебѣ сказалъ? Это невѣрно! Мы завтра туда поѣдемъ.
— Народъ говоритъ… Не поѣду!
Я долго его уговаривалъ. Онъ немного успокоился, и когда я обѣщалъ достать въ дорогу ружье, онъ совсѣмъ повеселѣлъ. А, получивъ ружье изъ отобранныхъ у курдовъ ружей, онъ озаботился получить къ этому ружью патроны. Ходилъ по городу съ берданкой на плечѣ, имѣлъ видъ воинственный.
За завтракомъ у военнаго губернатора было нѣсколько человѣкъ: К. К. Акимовичъ, поручикъ 3., дѣлопроизводитель губернатора. Приносили пакеты и телеграммы. Сдвигая очки на лобъ, генералъ разрывалъ пакеты, усталыми глазами читалъ срочныя депеши и бумаги, клалъ ихъ около тарелки стопкой и, наклоняясь снова надъ блюдомъ, продолжалъ прерванный разговоръ.
Надъ одной бумагой генералъ благодушно улыбнулся:
— Вотъ комендантъ А-ба спрашиваетъ разрѣшенія покупать фуражъ въ новыхъ селеніяхъ, а въ его округѣ истощились запасы. Да пусть покупаетъ!.. Кажется онъ недавно изъ-за Чингиля вернулся.
— И съ молодой женой… — сказалъ дѣлопроизводитель.
— А-а! Ну, пусть покупаетъ! Какъ ужъ онъ тамъ устроится съ женой?..
Еще разъ, и въ послѣдній, за путешествіе вокругъ Арарата пара молодоженовъ издали мелькнула въ водоворотѣ военныхъ событій, сообщая людямъ настроеніе тихой радости и задумчивой грусти.
Подходили къ дверямъ армяне: бабы, мужики, сѣдой священникъ. Всѣмъ давали отвѣтъ, успокаивали, дѣлали, что было возможно.
— А я завтра, ваше превосходительство, собираюсь на Маку выѣхать. Возможно ли? — спрашиваю генерала.
— Да поѣзжайте съ Богомъ! Туда утромъ пойдутъ верблюды, съ ними отрядъ. Поѣзжайте и вы. На этапѣ Базырганъ переночуете, а на другой день будете въ Маку.
Было тревожно среди армянскаго населенія города. Цѣлую ночь слышалось на улицахъ движеніе, разговоръ, крики, лаяли собаки, ревѣли животныя. Въ ожиданіи военныхъ событій населеніе собиралось къ выѣзду. И съ разсвѣтомъ длинная цѣпь людей и животныхъ протянулась въ долинѣ по направленію къ Чингилю.
Въ густомъ потокѣ людей, ословъ, верблюдовъ, быковъ, груженыхъ одѣялами, мѣшками, коврами, всякимъ домашнимъ скарбомъ, я подвигался синимъ утромъ по улицѣ Баязета. Ослѣпительно сверкали подъ солнцемъ хребты Агры-дага и широкая снѣжная равнина.
Въ одномъ изъ переулковъ увидѣлъ я спокойную фигуру губернатора. Красные отвороты и околышъ и серебро эполетъ четко рисовались на фонѣ глиняныхъ стѣнъ. Въ грязномъ потокѣ людей, животныхъ, лохмотьевъ, мѣшковъ былъ онъ одинъ повелительный и нарядный, точно изъ другого міра старикъ съ усталымъ лицомъ.
На поворотахъ дороги кое-гдѣ уже свѣтило солнце. Упалъ съ мѣшкомъ на крутомъ спускѣ оселъ и, пока подошелъ хозяинъ, пригрѣлся на солнцѣ, блаженно щурилъ глаза, прикрывая ихъ длинными рѣсницами. Черезъ него шагали верблюды; считая мертвымъ, на его голову фукали, раздувая ноздри, быки. Ослу не передалась человѣческая тревога. Было ему все равно, кто на немъ станетъ ѣздить и кормить мякиной; турокъ, русскій или армянинъ. Подбѣжалъ хозяинъ и, стиснувъ зубы, оглянулся. Онъ искалъ камня, чтобы въ припадкѣ горя и злобы размозжить ослу блаженную голову. Не нашелъ и ударилъ его пяткой по зубамъ.
Спускъ былъ крутъ и во многихъ мѣстахъ обледенѣлъ. Подвигались медленно. Шли женщины съ грудными дѣтьми на рукахъ, молодыя дѣвушки и мужчины съ ружьями. О-бокъ дороги стоялъ въ снѣгу трехлѣтній ребенокъ и даже не плакалъ, а молча провожалъ одного за другимъ людей и животныхъ круглыми темными глазами, искалъ мать. Дѣвочка со слезами тянетъ за уши подъ гору груженую телку, чтобы шла. Старикъ-армянинъ поднимаетъ упавшаго подъ тяжелой ношей бычка, взялъ его за рога и бьетъ головой объ дорогу, чтобы вставалъ.
Разноголосый шумъ, смятеніе, слезы разлучившихся матерей и дѣтей, теплая тишина баязетской долины, желѣзистый запахъ тающаго снѣга, величавыя бѣлыя горы кругомъ… Живой потокъ движется далеко по долинѣ, протянулся на нѣсколько верстъ — разноцвѣтная живая цѣпь на бѣломъ снѣгу.
Семья армянъ — старикъ, молодая женщина и трое дѣтей, идутъ вслѣдъ за быкомъ. Онъ нагруженъ тяжело, такъ что даже дѣтей посадить трудно. Старикъ проситъ меня взять на лошадь маленькую дѣвочку лѣтъ четырехъ. Я уже заранѣе рѣшилъ не брать дѣтей, — гдѣ потомъ отыщешь родителей въ текучемъ многолюдьѣ и куда ребенка дѣнешь!? Но вотъ на непонятномъ языкѣ безъ словъ понятная просьба… и я соглашаюсь. Старикъ благодарно сажаетъ сзади меня на лошадь ребенка. Ноги дѣвочки обмотаны тряпками. Она ухватилась рученками за мои карманы, а сопливымъ носомъ уткнулась въ спину. Я держу ее за руки, грѣю ихъ; она не плачетъ, только посапываетъ. Тѣло лошади грѣетъ ей нахолодавшій задокъ, она сидитъ молодцомъ.
— Тамъ… вода! — объясняетъ армянинъ. — Вода — пускай!..
«Тамъ, гдѣ вода, дѣвочку нужно спустить, — понимаю я старика. — Ахъ, зачѣмъ я взялъ ребенка?» — раскаиваюсь я мысленно, но волненіе жалости сжимаетъ мнѣ горло. Ѣдемъ, обгоняя пѣшеходовъ, возбуждая грустныя и ласковыя шутки. Старуха что-то кричитъ намъ вслѣдъ, и по щекамъ ея текутъ слезы.
У переправы черезъ Гернаукъ собралась толпа. Рѣчушка — черный потокъ въ бѣлыхъ берегахъ — дымится холоднымъ паромъ, и толпа людей и животныхъ быстро сѣдѣетъ отъ инея. Верховые перевозятъ дѣтей и женщинъ, перегоняютъ груженый скотъ. Падаютъ въ воду животныя и люди. Стонъ, шумъ, бульканье воды, ревъ быковъ и дикій крикъ верблюдовъ.
Я не зналъ, куда дѣвать маленькую спутницу. Правда, она сидѣла смирно, не плакала, я могъ ее накормить, но все же вопросъ о томъ, куда я ее дѣну, вставалъ передо мной тревожной задачей. Былъ я очень радъ, когда ко мнѣ подошла дѣвушка и съ благодарностью на лицѣ что-то говорила, объясняла жестами, что это ея сестра, и она ее возьметъ.
Минувшей ночью я получилъ изъ Маку телеграфное извѣстіе. Моя поѣздка туда становилась ненужной. Я возвращался черезъ Чингиль. Около подъема нашъ потокъ людей слился съ потокомъ изъ другихъ селъ турецкой Арменіи. Въ гору тянулись безъ конца толпы усталыхъ, озябшихъ и голодныхъ людей. Труденъ былъ путь ихъ по склонамъ мерзлыхъ горъ: замерзали по ночамъ животныя и люди. Дѣти замерзали у матерей на рукахъ; онѣ клали ихъ въ снѣгъ и шли дальше, пока были силы.
Въ суровой обстановкѣ военныхъ обязанностей русскіе солдаты являли примѣры того незамѣтнаго человѣколюбиваго героизма, который свѣтитъ во мракѣ невиданной въ мірѣ кровавой и озлобленной борьбы народовъ: не пропалъ человѣкъ!
На Чингильскомъ перевалѣ была мятель. Трудно ѣхать, снѣгъ рѣжетъ лицо, слѣпитъ лошадь, заметаетъ дорогу. Пѣшеходы мѣсятъ ногами по колѣно сыпучій снѣгъ. Около пограничнаго поста, заметаемая со всѣхъ сторонъ снѣжными вихрями, собралась громадная толпа бѣженцевъ. Снѣжная буря раздувала большой костеръ, и запахъ горькаго дыма мѣшался съ запахомъ снѣжной пыли.
23 декабря къ полдню былъ я снова въ Игдырѣ. Сюда уже пришла вѣсть о Сарыкамышскомъ разгромѣ турокъ. Закавказье успокоилось.