Вселенная Велимира Хлебникова (Кедров, 1989)

Вселенная Велимира Хлебникова
автор Константин Александрович Кедров

Из сборника «Поэтический космос». Источник: Константин Кедров. Поэтический космос. М., «Советский Писатель», 1989

Еще в XIX веке возник спор: в какой вселенной мы живем? Видим ли мы своими глазами мир реальный или очи обманывают и мир отнюдь не оче-виден. Первый камень в хрустально ясный образ бросил Лобачевский. Его «вообра­жаемая геометрия» вызвала гнев и возмущение ученого мира. Лобачевского высмеяли, об открытии позабыли. Когда сын Н. Г. Чернышевского заинтересовался геомет­рией Лобачевского, Николай Гаврилович из ссылки прислал письмо, где всячески отговаривал его от вздорной затеи. Даже Чернышевский считал геометрию Лобачевского без­умной.

Бунт против неевклидовой геометрии слышен в пла­менном монологе Ивана Карамазова, под которым И сегодня могли бы многие подписаться:

«Но вот, однако, что надо отметить: если Бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал он ее по евклидовой геометрии, а ум че­ловеческий с понятием лишь о трех измерениях простран­ства. Между тем находились и находятся даже теперь геометры и философы, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее,— все бытие было создано лишь по евклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать, что две параллельные линии, которые, по Евклиду, ни за что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности. Я, голубчик, решил так, что если даже этого не могу понять, то где же мне про Бога понять. Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум евклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего... Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу; увижу, что сошлись, и все-таки не приму».

Позиция В. Хлебникова совершенно иная, антикарамазовская. Вслед за Достоевским он пристально всматривался в ту отдаленную, а может быть, и очень близкую точку вселенной, где параллельные прямые, образно говоря, «пересекаются в бесконечности».

После открытий Минковского и Эйнштейна «вообра­жаемая геометрия» оказалась физической и космической реальностью. К ней устремились взоры многих писателей и поэтов XX века.

«Я — Разин со знаменем Лобачевского»,— писал о себе Велимир Хлебников. Если сегодня окинуть взором много­численные статьи о нем, мы не найдем в них разгадки этих слов. Главные мысли Хлебникова так и остались погребенными.

В 1916 году в своем воззвании «Труба марсиан» поэт писал:

«Что больше: «при» или «из»? Приобретатели всегда стадами крались за изобретателями...

Памятниками и хвалебными статьями вы стараетесь освятить радость совершенной кражи... Лобачевский отсы­лался вами в приходские учителя...

Вот ваши подвиги! Ими можно исписать толстые книги!..

Вот почему изобретатели в полном сознании своей особой природы, других народов и особого посольства отделяются от приобретателей в независимое государство времени...»

Для современников было непонятно обращение к Лоба­чевскому. Поэт может быть певцом восстаний и револю­ций, но при чем здесь воображаемая геометрия? Каждый год выходят статьи о Хлебникове, но его неевклидово зрение по-прежнему не интересует исследователей. Пора восполнить пробел.

Девятнадцатилетним студентом В. Хлебников прослу­шал в Казанском университете курс геометрии Лобачев­ского, и уже тогда он начертал свое «Завещание»: «Пусть на могильной плите прочтут: ...он связал время с простран­ством, он создал геометрию чисел». Не пугайтесь, чита­тели: «числа» Хлебникова это совсем не та скучная цифирь, которой потчевали в школе. У поэта они поют, как птицы, и разговаривают человеческими голосами. Они имеют свой вкус, цвет и запах, а время и пространство не похожи на некую безликую массу — они сливаются в человеке. Хлеб­ников был уверен, что человеческие чувства не ограничиваются пятью известными (осязание, зрение, вкус, слух, обоняние), а простираются в бесконечность.

«Он был,— пишет поэт,— настолько ребенок, что по­лагал, что после пяти стоит шесть, а после шести семь. Он осмеливался даже думать, что вообще там, где мы имеем одно и еще одно, там имеем и три, и пять, и семь, и бес­конечность...»

Но это опять же иная бесконечность. У Хлебникова она вся заполнена нашими чувствами. Только открывается это человеку лишь в кульминационный, предсмертный миг.

«Может быть, в предсмертный миг, когда все торопится, все в паническом страхе спасается бегством... может быть, в этот предсмертный миг в голове всякого со страшной быстротой происходит такое заполнение разрывов и рвов, нарушение форм и установленных границ».

«Разрывы» и «рвы» не позволяют нам в обычных усло­виях видеть все бесконечное энмерное пространство-время вселенной.

«Осветило ли хоть раз ум смертного такое многооб­разие, сверкнув, как молния соединяет две надувные тучи, соединив два ряда переживаний в воспаленном сознании больного мозга?»

«Два ряда переживаний» — это чувства пространства (зрение) и времени (слух).

Переворот в науке должен увенчаться психологическим переворотом в самом человеке. Вместо разрозненных про­странства и времени он увидит единое пространство-время. Это приведет к соединению пяти чувств человека: «Пять ликов, их пять, но мало. Отчего не: одно, но велико...»

На смену разрозненным в пространстве и времени пяти чувствам должно прийти единое пространственно-временное видение мира. Поэт сравнивает разрозненные чувства с бес­порядочными точками в пространстве. Слияние этих точек будет восприятием всего эн-мерного пространства в целом, без дробления его на слуховые и зрительные образы.

«Узор точек, когда ты заполнишь белеющие простран­ства, когда населишь пустующие пустыри?..

Великое, протяженное, непрерывно изменяющееся мно­гообразие мира не вмещается в разрозненные силки пяти чувств...

Как треугольник, круг, восьмиугольник суть части еди­ной плоскости, так и наши слуховые, зрительные, вкусовые, обонятельные ощущения суть части, случайные обмолвки великого, протяженного многообразия».

И «есть независимые переменные, с изменением которых ощущения разных рядов — например: слуховые и зри­тельные или обонятельные — переходят одно в другое.

Так, есть величины, с изменением которых синий цвет василька (я беру чистое ощущение), непрерывно изменяясь, проходя через неведомые нам, людям, области разрыва» превратится в кукование кукушки или в плач ребенке» станет им» .

Хлебников предсказывает, что «единое», протяженное многообразие пространства-времени, ныне воспринимаемое человеком разрозненно, рано или поздно будет восприниматься в целом. Это приведет к слиянию пяти чувств, к новому видению Мира, ради которого должна сегодня работать поэзия.

Эта вера была незыблемой на протяжении всей его жизни. В одном из последних прозаических отрывков не­задолго до смерти поэт писал:

«Я пишу засохшей веткой вербы, на которой комочки серебряного пуха уселись пушистыми зайчиками, вышед­шими посмотреть на весну, окружив ее черный сухой прут со всех сторон.

Прошлая статья писалась суровой иглой лесного дико­браза, уже потерянной...

За это время пронеслась река событий...

Но самое крупное светило на небе событий, взошедшее за это время, это «вера 4-х измерений»...

3.IV.1922».

«Вера 4-х измерений» — это теория относительности Эйнштейна, в которой как бы подтвердилась догадка поэта о существовании единого пространства-времени-

Свое юношеское «Завещание» Хлебников писал в пред­чувствии великого открытия, которое спустя пять лет было сформулировано на основе теории относительности Аль­берта Эйнштейна математиком Германом Минковским в 1908 году:

«Взгляды на пространство и время, которые Я хочу изложить перед вами, развивались на основе экспери­ментальной физики, и в этом их сила. Они радикальны. Отныне пространство само по себе и время само по себе обратились в простые тени, и только какое-то единство их обоих сохранит независимую реальность».

Слова эти ясно перекликаются с «Завещанием» юного студента, еще не известного в литературных кругах. Хлеб­ников прослушал курс геометрии Лобачевского и, размыш­ляя о ней, поставил перед собой задачу связать пространство со временем.

Эйнштейн и Минковский пришли к выводу о суще­ствовании четвертой пространственно-временной коорди­наты, исходя косвенным образом из тех же идей Лоба­чевского.

Однако Хлебников шел иными путями, и его понимание пространства и времени было и остается до настоящего времени совершенно феноменальным.

Отрывок «Завещания» дает ясно почувствовать, как преломились в сознании поэта идеи Лобачевского. В от­личие от Минковского и Эйнштейна он считал, что про­странство и время соединяются в человеке. Здесь, в сфере живого мыслящего существа, образуется тот узел, где пере­секаются параллельные прямые. Здесь готовится гигантский скачок не только сквозь бездны космического пространства, но и сквозь бездны времени. Человечество должно «про­расти» из сферы пространства трех измерений в простран­ство-время, как листва прорастает из почки, «воюя за объем, веткою ночь проколов».

Как уже говорилось ранее, в трудах академика В. И. Вер­надского высказана сходная мысль: крупнейший ученый считает, что именно пространство живого вещества обладает неевклидовыми геометрическими свойствами.

Когда-то Ломоносов увидел в гласных звуках образ Пространства. Так, звук «А» указывал направление ввысь:

Открылась безднА звезд полнА;

ЗвездАм числа нет, бездне днА.

Хлебников спустя двести лет продолжал мысли Ломо­носова о пространственной природе звука, распространив ее не только на гласные, но и на согласные звуки. Воз­никла «звездная азбука», о которой речь в дальнейшем.

В одной из его записей говорится, что если язык Пуш­кина можно уподобить «доломерию» Евклида, не следует ли в современном языке искать «доломерие» Лобачевского. «Доломерие» — славянская калька со слева «геометрия»: гео — дол, то есть пространство. Расшифровка этой мысли проста и высоко поэтична. Ев­клидова геометрия основывается на обычном опыте человечества. «Доломерие» Лобачевского иного рода, оно осно­вывается на необыденном. Для того чтобы представить его, нужно оторваться от повседневности и очевидности. Таков неожиданный отрыв Хлебникова от привычных зна­чений звука.

Все поиски в области расширенной поэтической семан­тики звука шли в одном направлении: придать протяжен­ному во времени звуку максимальную пространственную изобразительность. Звук у Хлебникова — это и простран­ственно-зримая модель мироздания, и световая вспышка, и цвет.

Если читать звуковые стихи Хлебникова, пользуясь дан­ным поэтом ключом к их пониманию, то каждый звук приобретает сияющую цветовую бездонность, перед глазами возникают величественные пространственные структуры, изменяющиеся, превращающиеся друг в друга, творящие из себя зримые очертания неочевидного мира.

Для Хлебникова зримый мир пространства был за­стывшей музыкой времени. Он чувствовал себя каким-то особо тонким устройством, превращающим в звук очер­тания пространства и в то же время превращающим не­зримые звуки в пространственные образы.

Он, действительно, onространствливал время И придавал пространству текучесть времени.

Пусть мглу времен развеют вещие звуки

Мирового языка. Он точно свет. Слушайте

Песни «звездного языка».

Итак, вот видимое звучание «звездной азбуки». Мировое энмерное пространство-время, как айсберг, возвышается лишь тремя измерениями пространства над океаном невидимого. Но наступит время, когда рухнет барьер между слухом и зрением, между пространственными и временными чувствами, и весь океан окажется в чело­веке. В этот миг голубизна василька сольется с кукова­нием кукушки, а у человека будет не пять, а одно, новое чувство, соответствующее всем бесчисленным измерениям пространства, тогда «узор точек» (чувств) заполнит «пустующие пространства» и в каждом звуке человек увидит и услышит неповторимую модель всей вселен­ной.

Звук «с» будет точкой, из которой исходит сияние. Звук «з» будет выглядеть как луч, встретивший на пути преграду и преломленный: это «зигзица» — молния, это зеркало, это зрачок, это зрение — все отраженное и пре­ломленное в какой-то среде. Звук «п» будет разлетающимся объемом — порох, пух, пар; он будет «парить» в простран­стве, как парашют.

Эти звуковые волны, струясь и переливаясь друг в друга, сделают видимой ту картину мироздания, которая откры­лась перед незамутненным детским взором человека, впер­вые дававшего миру звучные имена. Тогда человек был пуст, как звук «ч», как череп, как чаша. В темной чер­ноте этого звука уже рождается свет «с», уже луч преломля­ется в зрение, как звук «з».

Распластанный на поверхности земли и приплюснутый К ней силой тяготения, четвероногий распрямился и стал «прямостоящее двуногое» — «его назвали через люд», ибо «л» — сила, уменьшенная площадью приложения, благо­даря расплыванию веса на поверхности. Так, побеждая вес, человек сотворил и звук «л» — модель победы над весом.

Ныне звуки в языке выглядят как «стершиеся пятаки», их первоначальное пространственно-временное зна­чение, интуитивно воспринятое в детстве человечеством, забыто. О нем должны напомнить поэты. Но древние слова, как древние монеты, хранят в начале слова звук — ключ к их пониманию.

Так, в начале слова «время» стоит звук «в», означающий движение массы вокруг центра. Этим же знаком обозначен «вес» — нечто прикованное к своей орбите, но стремящееся разбежаться и улететь. В результате получается «враще­ние». Вес, время, вращение — вот модель попытки вы­рваться за пределы тяготения. В результате получается движение планет по кругу, по орбите вокруг центра тя­готения.

В противоположность этому стремлению вырваться за пределы тяготения есть центростремительная сила вселен­ной, выраженная в структуре звука «б». Это тяжкое бремя веса. Чем больше сила тяжести, тем медленнее течет вре­мя (это предположение Хлебникова подтвердилось в общей теории относительности, которую Хлебников справедливо назвал — «вера 4-х измерений». Итак, в момент слияния чувств мы увидим, что время и пространство не есть нечто разрозненное. Невидимое станет видимым, а немое пространство станет слышимым. Тогда и камни заговорят, зажурчат, как река времени, их образовавшая:

Времыши-камыши

На озера бреге,

Где каменья временем,

Где время каменьем.

Пространственно осязаем звук в «Слове об Эль»:

Когда судов широкий вес

Был пролит на груди,

Мы говорили: видишь, лямка

На шее бурлака...

Когда зимой снега хранили

Шаги ночные зверолова,

Мы говорили — это лыжи...

Он одинок, он выскочка зверей,

Его хребет стоит как тополь,

А не лежит хребтом зверей,

Прямостоячее двуногое

Тебя назвали через люд.

Где лужей пролилися пальцы,

Мы говорили — то ладонь...

Эль — путь точки с высоты,

Остановленный широкой

Плоскостью...

Если шириною площади остановлена точка приложения, — это Эль.

Сила движения, уменьшенная

Площадью приложения, – это Эль.

Таков силовой прибор,

Площадью

Скрытый за Эль.

«Формула-образ» — иного определения и не придума­ешь для последних строк этого стиха. Может ли формула быть поэзией? Конечно, только поэт может увидеть в этой формуле «судов тяжелый вес», пролитый на груди, — лямку на шее бурлака; лыжи, как бы действительно расплескав­шие вес человеческого тела на поверхности сугроба; и чело­веческую ладонь; и переход зверя к человеческому верти­кальному хождению, действительно ставшему первой побе­дой человека над силами тяготения, — победой, которая сравнима только с выходом человека в космос в XX веке. Пожалуй, даже большей. Ведь не было для этого каких-то технических приспособлений.

Рядом со «звездным языком» и «Словом об Эль» стоит в поэзии Хлебникова гораздо более известное, но, пожалуй, гораздо менее понятое непосредственным читателем Сти­хотворение «Бобэоби»:

Бобэоби пелись губы,

Вээоми пелись взоры,

Пиээо пелись брови,

Лиэээй пелся облик,

Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Так на холсте каких-то соответствий

Вне протяжения жило лицо.

В отличие от «звездной азбуки» и от «Слова об Эль» это стихотворение строится не просто на пространствен­ной структуре звука, но и на тех ассоциативных ощуще­ниях, которые вполне закономерно могут возникнуть у боль­шинства читающих. Произнося слово «бобэоби», человек трижды делает движение губами, напоминающими поцелуй и лепет младенца. Вполне естественно, что об этом слове говорится: «пелись губы». Слово «лиэээй» само рождает ассоциацию со словом «лилейный», «гзи-гзи-гзэо» — изящ­ный звон ювелирной цепи.

Живопись — искусство пространства. Звук восприни­мается слухом как музыка и считается искусством вре­менным. Поэт осуществляет здесь свою давнюю задачу:

«связать пространство и время», звуками написать порт­рет. Вот почему две последние строки — ключ ко всему стихотворению в целом: «Так на холсте каких-то соответ­ствий вне протяжения жило лицо».

«Протяжение» — важнейшее свойство самого простран­ства. Протяженное, зримое, видимое... Хлебников создает портрет непротяженного, незримого, невидимого. Портрет «Бобэоби», сотканный из детского лепета и звукоподра­жаний, создает незримое звуковое поле, воссоздающее жен­ский образ.

Этот портрет «пелся»: пелся облик, пелись губы, пелась цепь. Поэтическое слово всегда существовало на грани между музыкой и живописью. В стихотворении «Бобэоби» тонкость этой грани уже на уровне микромира. Трудно представить себе большее сближение между музыкой и жи­вописью, между временем и пространством.

Соединить пространство и время значило также добиться от звука цветовой и световой изобразительности. Он искал те незримые области перехода звука в цвет, «где голу­бизна василька сольется с кукованием кукушки».

Для Скрябина, для Римского-Корсакова, для Артюра Рембо каждый звук тоже был связан с определенным цве­том. Обладал таким цветовым слухом и Велимир Хлебни­ков. Он считал, что звук «м» — темно-синий, «з» — зо­лотой, «в» — зеленый.

ЗВУКОПИСЬ

Вао-вэя — зелень дерева

Нижеоты — темный ствол,

Мам-эами — это небо,

Пучь и чапи — черный грач...

Лели-лили — снег черемух,

Заслоняющих винтовку...

Мивеаа — небеса.

Реакция окружающих на эти слова в драме «Зангези» вполне определенна:

Будет! Будет! Довольно!

Соленым огурцом в Зангези!..

Но мы прислушаемся к словам поэта. Несомненно, что звуковые ассоциации Хлебникова, связанные с окраской звука, так же субъективны, как ассоциации, скажем, Рембо, но есть здесь и нечто объективное.

В 1967 году я сравнил цветовые ассоциации Хлеб­никова с некоторыми данными о цветофонетических ассо­циациях школьников, приведенными в статье Г. Н. Ивановой-Лукьяновой (Иванова-Лукьянова Г. Н. О восприятии звуков.— В кн.: «Развитие фонетики современного русского яэыка». Л., 1966).

У Хлебникова:

3—отражение луча от зеркала (золотой);

С—выход точек из одной точки (свет, сияние);

Д — дневной свет;

Н — розовый, нежно-красный.

Большинство школьников окрасили звук «с» в желтый цвет. У Хлебникова этот звук — свет солнечного луча.

Звук «з» одни окрасили в зеленый, другие, как и Хлеб­ников, в золотой цвет.

Многие, как и Хлебников, окрасили «м» в синий цвет, хотя большая часть считает «м» красным.

Эти данные тем более ценны, что лиигвист-фонетик никак не соотносил свои исследования с поэзией Хлебни­кова. Видимо, цветозвуковые фонемы Хлебникова и его «звездная азбука» глубоко уходят корнями в простран­ственно-временные свойства.

Подтверждение правоты В. Хлебникова еще раз пришло несколько неожиданно для меня в 1981 году. В это время вышла книга калининградского лингвиста А. П. Журавлева

«Звук и смысл». Там сообщилась, что многие поэты, подчас неосознанно, видят цвет звука. Звуки «а» и «я» передают красный цвет, а звук «о» — желтый и т. д.

Спустя два года А. П. Журавлев перебрался в Москву, и мы совместно повторили опыт с окраской звука по теле­видению в передаче «Русская речь».

Перед школьниками лежали разноцветные карточки и буквы русского алфавита. На глазах у зрителей они должны были выбрать для каждой буквы свой цвет.

Теперь уже не по книгам, а в реальности я как ведущий телепередачи убедился в правоте Велимира Хлебникова. Многие школьники выбрали хлебниковские цвета. Для них, как и для поэта, «м» был синим звуком.

Конечно, здесь существуют тонкости. Даже в обычном опыте один и тот же цвет люди видят по-разному. Для дальтоников, например, красный и зеленый неразличимы, так сказать, на одно лицо. Есть люди, которые видят мир черно-белым. Что уж говорить о высоте восприятия Хлеб­никова или Рембо.

Цветозвук Велимира Хлебникова — весть из другого, как говорили древние, «горнего» мира. Горний мир высоко, как хрустальная небесная гора, но в душе человека эта высота есть. «Горе имеем в сердцах»,— восклицали древние поэты. Слово это стало исчезать из нашего языка. Только у Цветаевой в «Поэме горы» —

Вздрогнешь — и горе с плеч и душа — горé.

Дай мне, о горе, спеть, о моей горе...

Цветозвуковая небесная гора Хлебникова как бы опроки­нута в человека. Он смотрит с ее вершины и видит: «Стоит Бешту, как А и У, начертанные иглой фонографа». При таком взгляде звучат любые контуры предмета. А ныне появились переложения рельефа Альпийских гор на музы­ку — нечто величественное, похожее на фуги Баха, хотя выполнял эту работу компьютер.

Я представляю, как трудно было поэту жить в мире сияющих слов, в пространстве звучащих облаков и гор. Бешту аукался очертанием своих вершин, одновремен­но поэт слышал здесь древнеиндийский мировой звук «аум».

Хлебников утверждал, что в звучании «ау» содер­жится 365 колебаний (подсчитывал на фонографе), од­новременно 365 дней в году и еще 365 разновидностей основных мышц у человека, и отсюда мысль о повторяемости каждого мирового цикла событий череэ каждые 365 ± 48 лет. К этому открытию мы еще вернемся, а пока прислушаемся к «звездной азбуке».

Она похожа на современную космологическую модель метавселенной, где мифы переплетены, взаимопроникаемы и в то же время невидимы друг для друга (Термин «метавселенняя» далее употребляется не в физическом, а в хлебниковском, антропокосмическом значении).

Иные вселенные могут валяться в пыли у наших ног, могут пролететь сквозь нас, не оставляя следа,

Я вспоминаю стихотворение Велимира Хлебникове» где Сириус и Альдебаран блестят в пыли под ногтем,

Это так близко к нашему восприятию метавселенной.

Выходит, что поэт интуитивно видел метавселенную. жил в ней уже в двадцатых годах прошлого столетия, хотя, конечно, не надо отождествлять его мир со строго научной космогонией. Метавселенную можно представить как дерево с множеством веток, которые не соприкасаются между собой. Каждая ветвь — вселенная, либо подобная нашей, либо отличная от нее. Именно такую модель предложил И. С. Шкловский.

В космической драме «Зангези» Хлебников воздвигает «колоду плоскостей слова», которые вполне можно уподо­бить листве на древе метавселенной. Их единый образ — утес среди гор, соединенный мостом «случайного обвала основной породою» гор.

Мост случайного обвала — это символ поэтического прорыва к единой метавселенной. Сам утес, «похожий на железную иглу, поставленную под увеличительным стек­лом», одновременно — на «посох рядом со стеной» — сим­вол нашей вселенной, одиноко возвышающейся среди «ос­новных» пород других миров.

Метавселенная здесь похожа еще на книгу с каменными страницами: «Порою из-под корней выступают камен­ные листы основной породы. Узлами вьются корни, там, где высунулись углы каменных книг подземного чита­теля».

Плоскости-вселенные отданы людям, птицам, числам, богам, поэту, но главное действие разворачивается на вось­мой плоскости, где Зангези сообщает миру свою «звездную азбуку».

Она состоит из тех же звуков, которыми изъясняются боги, птицы и люди, но значения этих звуков совсем иные. Это «речи здание из глыб пространства».

Хлебников создает здесь свой вселенский метаязык. Не будем смешивать его в дальнейшем с метаязыком линг­вистов, хотя у Хлебникова есть и это значение.

«Слова — нет, есть движение в пространстве и eго части — точек, площадей...

Плоскости, прямые площади, удары точек, божествен­ный угол падения, пучок лучей прочь из точки и в нее — вот тайные глыбы языка. Поскоблите язык, и вы уви­дите пространство и его шкуру».

В каждом звуке нашего языка таится модель одной из многочисленных вселенных. Легко воспроизвести эти модели графически. «Вэ — вращение одной точки около другой».

Это модель нашей галактики, где все планеты и звезды вращаются вокруг центра. Луна вокруг Земли, Земля во­круг Солнца, Солнце — вокруг оси галактики.

«Эль — остановка падения или вообще движения пло­скостью, поперечной падающей точке».

Это модель «двухмерного мира», растекающегося на плоскости. Мир поверхностей населял воображаемыми «плоскатиками» еще Эйнштейн в книге «Эволюция физи­ки». «Плоскатики» не видят объема, для них третье из­мерение — такая же математическая абстракция, как для нас четвертое. Гусеница, ползущая по листу и не ведающая о дереве,— вот наилучший образ плоскатика. Так мы не ви­дим древа метавселенной и даже не различаем четвер­тую пространственно-временную координату своей все­ленной.

«Эр — точка, просекающая насквозь поперечную пло­щадь».

Это одномерная вселенная. Ее «точечные» обитатели не подозревают о существовании линии или плоскости. Их мир — сплошной дискретный мир точек. Мир квантовый. Они «скачут», как фотоны, из ничего в ни­что.

«П» — беглое удаление одной точки прочь от другой, и отсюда для многих точек, точечного множества, рост объема».

Это наилучший образ нашей разбегающейся, расши­ряющейся вселенной.

«Эм — распыление объема на бесконечно малые части», Образ сжимающейся вселенной, скажем, в областях черных дыр.

«Эс — выход точек из одной неподвижной точки, сияние».

Наилучший образ нашей вселенной в первый момент «творения» — взрыва.

«К — встреча и отсюда остановка многих движущихся точек в одной неподвижной. Отсюда конечное значение К — покой, закованность».

Это опять же в районе черных дыр и максимального гравитационного уплотнения массы.

«Ха — преграда плоскости между одной точкой и дру­гой, движущейся к ней».

Это может быть стена уплотнения В области подлета к черной дыре. Между «нами» и «ними» образуется плот­ная стена. Уплотняется вся вселенная, пока не перейдет в стадию «Эль» — растекание по плоскости до бесконеч­ности.

«Че — полый объем, пустота» — это наша вселенная В будущем на стадии максимального расширения. Нахо­дясь внутри нее, мы окажемся как бы в полом объеме.

«Зэ — отражение луча от зеркала — угол падения равен углу отражения».

Это зримый образ нашей встречи с антимиром, частицы с античастицей. Зеркальное отражение без соприкосно­вения.

«Гэ — движение точки под прямым углом к основному движению, прочь от него. Отсюда вышина».

Это антигравитация, полет, невесомость и сиигулярность, то есть область преодоленного тяготения.

Модели Хлебникова многослойны: это просто звуки (язык птиц), это звуки-знаки (язык богов), звуки речи (язык людей), звуки — модели пространства, звуки — мо­дели пространства-времени нашей вселенной на разных стадиях существования — то, что мы только что рассмат­ривали, и, наконец, седьмой уровень — «знаки звездного языка» метавселенной. На этом уровне они звучат для нас просто как «заумный язык», поскольку вселенные метавселенной на уровне привычного языка непередаваемы, ибо говорит поэт: «У нас три осады: осада времени, слова и мно­жества».

Осада времени — это разобщенность вселенных, в каж­дой свое время и свое пространство, не совпадающее с нашим.

Осада множества — множественность вселенных в метавселенной и принципиальная невозможность сведения их к одному знаменателю.

Осада слова — это ясно выражено в теореме Геделя О неполноте, где доказано, что любой язык, любая знаковая система зиждется на противоречивых утверждениях, то есть язык в принципе не может быть полным описанием реальности.

У языковедов появился термин «метаязык», то есть язык из другой знаковой системы, который восполняет непол­ноту другого. Каждый язык неполон, и в то же время он выступает как абсолют, как метаязык по отношению к дру­гому.

Так «звездная азбука» Хлебникова размыкается на всех уровнях. Язык птиц переходит в язык богов, язык богов становится языком людей, язык людей превраща­ется в систему геометрических символов, в космогони­ческие модели, а космогонические модели размыкаются в «заумный язык» невнятного для человека лепета метавселенной:

Боги великие звука, Пластину волнуя земли, Собрали пыль человечества, Пыль рода людей... Мы, дикие звуки, Мы, дикие кони, Приручите нас:

Мы понесем вас В другие миры...

Хлебников приоткрыл тайну своего метаязыка в запис­ных книжках. В этом языке семь слоев. Это:

1) звукопись — птичий язык;

2) язык богов;

3) звездный язык;

4) заумный язык — «плоскость мысли»;

5) разложение слов;

6) звукопись;

7) безумный язык.

Их комбинации в разных сочетаниях дают множество звуковых вселенных.

Поскольку сам Хлебников объяснил, что звук в его драме «Зангези» — это модель пространства, мы можем вычертить контуры каждой вселенной.

Птичий язык соответствует одномерной вселенной — движение точек на плоскости.

Язык богов — двухмерная вселенная — плоскости разных культур.

Звездный язык — трехмерные модели знакомых нам объемов, движущихся в пространстве.

Заумный язык, или плоскость мысли, — это четырех мерное пространство, то есть то, что нельзя охватить обы­денным зрением.

Разложение слова — это пространство микромира, опять же ускользающее от обычного видения.

Звукопись — язык четвертой, пространственно-времен­ной координаты, где звуку-времени соответствует простран­ственная окраска и форма.

И, наконец, так называемый безумный язык иных все­ленных, которые мы в принципе не можем представить, ибо еще Фрэнсис Бэкон писал, что «вселенную нельзя низводить до уровня человеческого разумения... но сле­дует расширять и развивать человеческое разумение, дабы воспринять образ вселенной по мере ее откры­тия».

Прочитав звездную азбуку, легко понять смысл име­ни Зангези: «з» — луч света, преломленный и отражен­ный в косной преграде «н»; преодолев эту прегра­ду, свет знания устремляется ввысь, как возвышенный звук «г», и, преломившись в небесной сфере, луч исти­ны снова возвращается на землю молнией звука «з» — ЗаНГеЗи.

В имени Зангези — композиция и сюжет всего произве­дения. Имя Зангези похоже на щебет птиц — это «первая плоскость звука» и первое действие драмы. Каждое действие переходит в новую плоскость, новое измерение. Все вместе они составляют действие в эн-мерном пространстве-вре­мени.

Первая плоскость — просто дерево и просто птицы. Они щебечут на своем языке, не требующем перевода:

«Пеночка, с самой вершины ели, надувая серебряное горлышко: Пить пэт твичан! Пить пэт твичан! Пить пэт твичан!..

Дубровник. Вьер-вьёр виру сьек-сьек-сьек! Вэр-вэр-виру сек-сек-сек!

Сойка. Пиу! пиу! пьяк, пьяк, пьяк!..»

Сын орнитолога Велимир Хлебников в юности сам изу­чал язык птиц. Эти познания пригодились поэту. Звуко­пись птичьего языка не имеет ничего общего с формализмом. Хлебников никогда не играл словами и звуками.

Вторая плоскость — «язык богов». Боги говорят языком пространства и времени, как первые люди, давшие им назва­ния. Значение звуков еще непонятно, но оно интуитивно соответствует облику богов. В этой «плоскости богов» было создано стихотворение «Бобэоби».

Суровый Велес урчит и гремит глухими рычащими звуками. Бог Улункулулу сотрясает воздух грозными звуко­выми взрывами;

Panp, rpanp, anpl жай Каф! Бзуй! Каф! Жраб, габ, бокв — кук Ртупт! тупт!

Конечно, и язык птиц, и язык богов читается с ирони­ческой улыбкой, которую ждет от, читателя и сам автор, когда дает такого рода ремарки:

«Белая Юнона, одетая лозой зеленого хмеля, прилежным напилком скоблит свое белоснежное плечо, очищая белый камень от накипи».

  Но не будем забывать, что язык богов, как и язык птиц» строится на глубоком знании исходного материала. Боги говорят теми словами и теми созвучиями, корни которых характерны для языков их ареалов культуры.

Язык богов, переплетаясь и сливаясь с языком птиц, как бы умножает две плоскости звука — ширину и высоту. Так возникает трехмерный объем пространства, в котором появляется человек — Зангези. Он вслушивается в язык птиц и в язык богов, переводит объем этих звуков в иное — четвертое измерение, и ему открывается «звездный язык» вселенной. Опьяненный своим открытием, Зангези радостно несет весть о нем людям, зверям и богам: «Это звездные песни, где алгебра слов смешана с аршинами и часами. Первый набросок».

Реакция окружающих банальна. Одни видят в его азбуке «когти льва», но не стремятся его понять, другие просто на­зывают Зангези безумцем. Тогда Зангези опрокидывает свой звездный язык с небес на землю, проецируя небо зву­ков и сферу неба на сферу мозга. Звучит опьяняюще возвы­шенный «благовест ума»:

Проум

Пpayм

Приум

Ниум

Вэум

Роум

Заум

Выум

Воум

Боум

Быум

Бом.

Сразу же после этого дается разгадка каждого образа:

«Праум — предвидение», «Выум — слетающий обруч глу­пости, не знающий границ, преград, лучистый, сияющий ум...».

В «заумном языке» Хлебников моделирует состояние вселенной, где наши представления о пространстве и време­ни в принципе дают сбой. И. С. Шкловский писал, что здесь язык сегодняшней науки немеет. В самом деле, как смодели­ровать такие понятия, стоящие на пороге сингулярности, как нуль-пространство, нуль времени? Наша вселенная возникла восемнадцать миллиардов лет назад, а что до этого? Нельзя сказать «до этого», ведь «до» подразумевает время. Говоря словами И. Шкловского: «Что было, когда ничего не было?» Вот абсурдная и тем не менее реальная постановка вопроса.

Первые три слоя нашей вселенной — язык птиц, язык богов и язык людей — нам знакомы. О чем же говорит слой четвертый — язык заумный? Это еще сфера нашей вселен­ной, но в той ее области, где смыкаются пространство и вре­мя в четвертую пространственно-временную координату.

Пятый и шестой слои метаязыка Хлебникова — разло­жение слова и звукопись — в принципе понятны. Каков же последний, седьмой слой — язык «безумный»? Его в драме нет и не может быть, он подразумевается как некая разомкнутость всех слоев языка в невыразимое, то, что сами мы именуем областью разрыва, отделяющей вселенные друг от друга.

К сожалению, мы не можем перелетать, как птицы Хлеб­никова, от одной ветви вселенной к другой. Разномерные вселенные, возможно, в принципе неконтактны. Хлебников догадывался и об этом. В его записных книжках есть такие слова: «Молчаливо допущено, что пространство и время непрерывные величины (бездырно), не имеют строения се­тей. Я делаю допущения, что они суть прерывные величи­ны ... измерение одного мирка другой величиной».

Вот вам и проблема не межгалактических, а межвселен­ских контактов. Как измерить мерой нашего мира миры дру­гой величины, мысленно перепрыгнуть из одной ячейки в другую?

Знаменитый «сдвиг», широко пропагандируемый футу­ристами как прием, для Хлебникова был явлением гораздо более значительного порядка. Теория «сдвига» требовала фактически смешения разновременных и разнопространственных планов изображения. Для Хлебникова «сдвиг» — это скачок из одной вселенной в другую. Читателя должно трясти на ухабах времени. Вместо плавного чередования эпох, предлагаемого учебником истории, Хлебников дает живой, прерывистый пульс времени с перепадами, перебоями, захватывающими дух у внимательного читателя.

Зачем же вам глупый ученик?

Скорее учитесь играть на ладах

Войны без дикого визга смерти –

Мы — звуколюди!

Батый и Пи! Скрипка у меня на плече!

Поэт призывал человечество «вломиться» во вселенную:

Прибьем, как воин, свои щиты, пробьем

Стены умного черепа вселенной,

Ворвемся бурно, как муравьи в гнилой пень,

С песней смерти к рычагам мозга,

И ее, божественную куклу, с сияющими по ночам глазами,

Заставим двигать руками

И подымать глаза.

Свою трагическую гибель в этой битве Хлебников предвидел вполне, но это не могло поколебать его решимость отвоевать небо.

И на путь меж звезд морозных

Полечу я не с молитвой,

Полечу я мертвый, грозный

С окровавленною бритвой...

Если «физический» контакт с отдельными ветвями метавселенной невозможен, то можем ли мы соприкоснуться на уровне мысли с обитателями иновселенной? Хлебников отвечает на этот вопрос положительно. В стихах эта встреча выглядит так:

Раз и два, один, другой,

Тот и тот идут толпой,

Нагибая звездный шлем,

Всяк приходит сюда нем.

Облеченный в звезду шишак,

Он усталый, теневой,

Невесомый, но живой,

Опустил на остров шаг.

Остров Хлебникова в метавселенной — это поэтический прорыв мысли первых десятилетий нашего века.

С мыслью о принципиальной невозможности физическо­го контакта с иными вселенными человечество смириться может, труднее представить невозможность контакта на уровне языка, на уровне мысли, воображения, представления.

Хлебников все же дает нам некоторую надежду. Его звездная азбука адресована всей метавселенной, всем мирам, Правда, мы не подозреваем о многих ее космических слоях, как птицы не подозревают о языке людей, хотя в принципе в «языке птиц» и «языке людей» у Хлебникова те же звуки.

Размышляя традиционно, мы все же должны предполо­жить, что если есть метавселенная, значит, множество вселенных представляет некое материальное единство, а если так, то должен существовать некий единый код всей мате­рии — метакод. Здесь понятие о нем расширяется по сравне­нию с первой главой. Уже не просто астрономический код, а более насыщенное понятие, о котором речь еще впере­ди. В таком случае, говоря на «разных языках» и космологи­чески не общаясь друг с другом, вселенные в принципе могут воссоздать семантику отдаленных миров в системе своих языков, но теорема Геделя о неполноте велит нам предполо­жить, что и в этом случае останутся вселенные, не охвачен­ные единым кодом. Правда, тут есть некоторое утешение: ведь язык поэзии в принципе всегда разомкнут, открыт в другие миры и потому в житейском смысле заумен или даже «безумен», говоря словами Хлебникова. Поговорим о метавселенной поэта просто на языке поэзии.

И Мировичей — дух надзвездный, эазвездил и

Синим лоном неба; он обитаем

Последний и одинокий

Мирес иных изведал жажду...

Мирейные целины просек оралом звездным,

Разгреб за валом бездны мировинные целины...

«Звездная азбука» звуков нашего языка будет передана во вселенную, возникает единое метавленское государство времени. Оно начнется с проникновения в Космос:

Вы видите умный череп вселенной

И темные косы Млечного Пути,

Батыевой дорогой зовут их иногда.

К замку звезд,

Прибьем, как воины, свои щиты...

Так же, как сейчас мы путешествуем в пространстве, мы сможем передвигаться во времени. Путешествие во вре­мени будет выглядеть неподвижным в пространстве.

Ты прикрепишь к созвездью парус,

Чтобы сильнее и мятежнее

Земля неслась в надмирный ярус,

А птица звезд осталась прежнею...

«Птица звезд» — очертания нашей галактики на небе. С открытием теории относительности поэтическая мечта Хлебникова приобрела очертания научно-фантастической гипотезы. Время замедляется по мере приближения к ско­рости света. Следовательно, «фотонная ракета», двигаясь с такой скоростью, будет фактически обиталищем людей бес­смертных. Мысль о превращении Земли в движущийся космический корабль была почти тогда же высказана Циолковским. Хлебников говорил о превращении в косми­ческий корабль всей галактики.

«Звездная азбука» Хлебникова — космический ориентир для плаванья по океану поэзии. Об этом лучше всего говорит сам поэт:

Еще раз, еще раз

Я для вас

Звезда.

Горе моряку, взявшему

Неверный угол своей ладьи

По звездам:

Он разобьется о камни,

О подводные мели.

Горе и вам, взявшим

Неверный угол сердца ко мне:

Вы разобьетесь о камни...

Возвращаясь к модели метавселенского древа, вспомним, что корни и ствол у вселенского мысленного древа едины, и тогда разобщенность ветвей-вселенных не покажется столь абсолютной. Во всяком случае, Хлебников это древо видел и оставил нам его образ, где, как в голограмме, каждая часть содержит информацию о целом.

Изломан сук на старом дереве,

Как Гоголь, вдруг сожегший рукописи...

Казалось, в поисках пространства Лобачевского,

Здесь Ермаки ведут полки зеленые

На завоевание Сибирей голубых,

Воюя за объем, веткою ночь проколов...

Ты тянешь кислород ночей могучим неводом,

В ячеях невода сверкает рыбой синева ночей,

Где звезды — предание о белокуром скоте.

Это дерево — настоящая поэтическая модель метавселенной. Здесь листва, прорываясь в небо, повторяет путь воинов Ермака и одновременно вычерчивает кривые Лоба­чевского, выходя в четвертое измерение пространства-времени.

Так мы вычерчиваем древо метавселенной, хотя наши сегодняшние представления о ней со временем могут по­казаться не более достоверными, чем мифологические преда­ния о звездах как о «белокуром скоте». И все же как приятно «растекаться» поэтической мыслью по метавселенскому древу Хлебникова.

Здесь самые разные, будто бы созданные разными поэтами, строки складываются в единую голограмму вселен­ной. В этом сказочном замке можно, спустившись в подзе­мелье египетской гробницы, выйти навстречу будущему. Можно в самолетном «шуме Сикорского» уловить стрекота­ние кузнечика и трепет прозрачных крыльев. Стихи Хлебни­кова и его поэмы удивительно похожи на очертания «умных машин», переливы жидких кристаллов; его образы перекли­каются своей необычностью с математическими законами, открытыми научной мыслью XX века. Он воочию видел «стеклянные соты» современных зданий, он видел и то, что, возможно, еще предстоит совершить человечеству, «прикре­пив к созвездью парус».

Математический ум поэта с легкостью соединяет несов­местимые друг с другом планы пространства, при этом боль­шее пространство часто оказывается заключенным в меньшее:

В этот день голубых медведей,

Пробежавших по тихим ресницам...

На серебряной ложке протянутых глаз

Вижу море и на нем буревестник...

Ложка, глаза, море, ресницы и медведи совмещены по принципу обратной матрешки: меньшая матрешка вмещает в себя большую. Глаза и ложка вмещают в себя море, медве­ди пробегают по ресницам.

Для нас гипотеза о человеческом хронотопе, назовем ее так, есть прежде всего яркий художественный миф Хлебни­кова. Этот миф строился на новейших научных представ­лениях и в то же время из древнейших блоков всей мифоло­гии культур Востока и Запада.

В своей стройности пространственно-временной мир поэта охватывает все слои языка, от звука до композиции произведения в целом.

Здесь уместно вспомнить разъяснение к новой космоло­гии мира, данное самим Эйнштейном: «Программа теории поля обладает огромным преимуществом, заключающимся в том, что отдельное понятие пространства (обособленного от пространства-времени) становится излишним. В этой теории пространство — это не что иное, как четырехмерность поля, а не что-то существующее само по себе. В этом состоит одно из достижений общей теории относительности, ускользнувшее, насколько нам известно, от внимания физи­ков». (То, что ускользнуло от физиков, «не ускользнуло» от Хлебникова еще в 1904 г.) Эйнштейн считал, что четырехмерность мира вообще нельзя увидеть человеческим взо­ром: «Я смотрю на картину, но мое воображение не может воссоздать внешность ее творца. Я смотрю на часы, но не могу представить себе, как выглядит создавший их часовой мастер. Человеческий разум не способен воспринимать четы­ре измерения». Он не знал, что еще до выхода в свет спе­циальной теории относительности Хлебников создавал свою четырехмерную поэтику, полностью подчиненную задаче открыть четырехмерное зрение:

«Люди! Мозг людей и доныне скачет на трех ногах (три оси пространства). Мы приклеиваем, возделывая мозг человечества, этому щенку четвертую лапу — время».

О четырехмерном мире Эйнштейна — Минковского хорошо сказано в книге астронома Ф. Зигеля «Неисчерпае­мая бесконечность»:

«В 1909 году немецкий математик Герман Минковский... предложил оригинальную модель реального мира. К трем обычным его измерениям он прибавил четвертое измере­ние — время. В самом деле, всякое событие происходит не только где-нибудь (для этого нужно знать три измерения, точнее, три координаты), но и когда-нибудь. Поэтому наш пространственно-временной мир Минковский предложил представить по аналогии с железнодорожным графиком. Тогда каждому объекту, в том числе и человеку, в четырех­мерном мире Минковского будет соответствовать некоторая кривая, которую он предложил назвать мировой линией.

Конечно, мировая линия может быть лишь в том случае, если речь идет о математической точке, существующей во времени. Что же касается протяженных тел, то их четырех­мерные изображения в мире Минковского скорее можно сравнить со змеями или червями. Так, например, всякий человек в мире Минковского сразу представлен всей своей жизнью от момента появления на свет до смерти. То же, что мы видим вокруг себя, есть сечение в данный момент време­ни странных четырехмерных образований» (3игель Ф.Ю. Неисчерпаемая бесконечность. М., 1984).

Правда, Зигель в отличие от Эйнштейна считает четы­рехмерность лишь удобной математической абстракцией. Хлебников, как и Эйнштейн, четырехмерность простран­ства-времени считал реальностью всей вселенной. Его поэзию можно назвать эстетическим обживанием вселенной Эйнштейна.

Теория относительности дает две космологические моде­ли пространства-времени нашей вселенной: замкнутую рас­ширяющуюся (сферу) и открытую вселенную с отрицатель­ной кривизной (гиперсферой). Любое событие в такой все­ленной изображается не точкой, а мировой линией, проходя­щей ПО всей поверхности пространства-времени. С вселен­ской точки зрения любое точечное событие в нашем мире растягивается, как веер, в четырехмерном континууме. Полу­чается, что роковая пуля Дантеса, столь молниеносно про­летевшая в нашем трехмерном пространстве, в четырехмер­ном вселенском пространстве-времени продолжает свой путь сейчас и летела там еще до того, как Дантес нажал на курок. Хотя понятия «до» и «после» вполне реальны в нашем про­странстве, они не имеют никакого смысла во вселенском четырехмерном мире.

На сферической поверхности мира линия мировых событий рано или поздно должна сомкнуться, как всякая искривленная линия, и, стало быть, повториться. Это при­водит к несколько странному выводу. Выстрел Дантеса, прозвучавший в нашем реальном пространстве в 1837 году, в четырехмерном континууме должен периодически повто­ряться каждый раз, если замкнется искривленная линия мировых событий. При этом нельзя сказать, который из выстрелов следует считать повтором. Во вселенной Эйн­штейна понятия «раньше» и «позже» не имеют никакого реального смысла.

Хлебников смотрел на время таким, космическим взором. Он считал, что «вселенские» повторы одного и того же собы­тия имеют отношение и к нашему трехмерному пространству. Во вселенском пространстве-времени «раньше» и «позже» не существует. Там все, что было — будет, и все, что есть — было. А что если спроецировать такое вселенское видение на наш земной мир?

Здесь мы вступаем в область современного поэтического мировидения, которое в 1984 году я обозначил словом метаметафора («Литературная учеба», 1984» № 1 ), а до этого именовал более развернуто: «метафора космического века», «метафора эпохи Эйнштейна».

Метаметафора — это все то, о чем Хлебников писал уже в первом прозаическом отрывке 24 ноября 1904 года. Зрение и слух поэта — в эн-мерном космосе или хотя бы в четырехмерном пространстве-времени.

У истоков метаметафоры в XIX веке — казанский геометр Н. Лобачевский, следом за ним в 1904 году там же в Ка­зани будущий поэт Велимир Хлебников, а затем в 1908 году немецкий математик Герман Минковский И немного позднее Альберт Эйнштейн.

Напротив Казанского университета стоит бюст Н. Лоба­чевского. О нем Хлебников писал:

Я помню лик суровый и угрюмый

Запрятан в воротник.

То Лобачевский — ты

— Суровый Числоводск!

Во дни «давно» и весел

Сел в первые ряды кресел

Думы моей,

Чей занавес уже поднят...

Мы уже приподняли «занавес» думы Хлебникова. Пройдем по этому пути дальше.

«Воображаемая геометрия» Н. Лобачевского обрела физические черты в «Специальной теории относительности» А. Эйнштейна ( 1910 г.). Увидеть эту четырехмерную реальность простому человеческому глазу не дано. Об этом справедливо сожалел уже в семидесятых годах нашего века ученик Велимира Хлебникова поэт Семен Кирсанов:

Как?

Разве оптика глазная

Была неточной и неверной,

Туманно зренью объясняя

Наш ясный мир четырехмерный?

Томление по четырехмерному видению слышим в стихо­творении Федора Сологуба:

Очарования времен

Расторгнуть все еще не можем

Наш дух в темницу заключен,

И медленно мы силы множим.

Давно ли темнея Казань

Была приютом вдохновений

И колебал Эвклида грань

Наш Лобачевский, светлый гений!

Завеса вновь приподнята

Орлиным замыслом Эйнштейна,

Но все еще крепка плита

Четырехмерного бассейна.

Необратимы времена

Еще коснеющему телу,

И нам свобода не дана

К иному их стремить пределу.

Наш темный глаз печально слеп,

И только плоскость нам знакома.

Наш мир широкий — только склеп

В подвале творческого дома.

Но мы предчувствием живем.

Не лгут порывы и усилья,

Настанет срок,— и обретем

Несущие к свободе крылья.

Читая эти строки, трудно не заметить вопиющее несоответствие формы и содержания. Говорится о геометрии Лоба­чевского, о теории относительности, а форма стиха — традиционный «кирпичный» ряд, все метафоры назывные, старомодные, хотя пишет первоклассный поэт.

Прорыв в четырехмерное пространство-время совершил В. Хлебников. Он пророк и предтеча метаметафоры, которая еще и сегодня кажется нашей критике неким громоздким чудовищем, выползающим на свет из глубинных недр модернистского «ада».

На самом деле метаметафора есть порождение света даже в буквальном, физическом смысле этого слова.

Сегодня выяснилось, что у Н. Лобачевского был единомышленник — профессор Швейкарт, живший в то время в Киеве. Он тоже создал необычную «Астральную геометрию», где, пытаясь проследить за полетом луча, бегущего в мировом пространстве, пришел к сходным выводам.

Сам Лобачевский пытался доказать истинность своей геометрии путем астрономических измерений. Теряя зрение, он подслеповато всматривался в телескоп; но, конечно же, для космических расстояний нужны иные приборы. Кстати, опыт мог разочаровать великого геометра. Сейчас выясняется, что луч света действительно искривляется под воздействием гравитации, но его кривизна положительная, а не отрицательная, как полагали. Мир скорее всего не седловина, а сфера, по которой луч огибает пространство-время. В погоне за этим лучом А. Эйнштейн и увидел свою специальную теорию относительности. Свои формулы он видел воочию как некий световой образ. Если бы наш глаз мог нестись вместе с лучом со скоростью 300 000 км/сек, мы увидели бы чашу Грааля — сияющий световой конус мировых событий. И тут Лобачевский убедился бы в своей космической правоте, здесь все подчиняется его геометрии: свето­вой конус мировых событий, седловина, чаша, гиперсфера. Здесь, во вселенском расколдованном Кощеевом царстве света, мир поистине метаметафоричен.

Вселенским образом, гигантской метаметафорой стали законы времени, открытые Хлебниковым. Они воплощены поэтом и в числе, и в слове. Математическая феерия «Ка» переселяет нас в мир вполне реальный, но не видимый обыч­ным зрением. Мы не видим и в принципе не можем видеть волну-частицу, главную реальность микромира. Не видим мы искривление нашего пространства под воздействием гравитации, незрима для человечества четвертая пространственно-временная мера... Здесь ситуация сходная с той, ко­торая возникла перед режиссером фильма «Человек-неви­димка». Я думаю, мы не случайно познакомились с ним после моей лекции о Хлебникове. Несколько раз мы обсуждали по телефону, как показать Невидимку, ведь невидимое не видно. И вот режиссер находит решение: невидимка красит лицо, и незримое становится явным.

У В. Хлебникова очень сходный прием. Он делает зри­мой метавселенную, облекая ее в земные одежды, придавая им математическую эфемерность, как бы неосязаемость.

Такова научно-поэтическая феерия «Ка». Кто поймет «Ка», обретет хлебниковское зрение.

Ка — некий двойник человека в повериях древних египтян. Не душа (такого понятия не было в Древнем Египте), а некий вполне телесный, но невидимый, пребывающий в нем и не умирающий после смерти.

Пожалуй, это больше всего похоже на сгусток элементарных частиц, из которых мы все состоим, хотя глазом они не видимы. Ка — это что-то вроде электронной скульптуры те­ла. Ка вечен. Он «располагается в столетиях, как в качалке». Эту телесную бестелесность Хлебников передает так, что мы буквально видим незримое: «Тусклые волны, поблескивая верхушками, просвечива­ли сквозь него. Чайка, пролетая сзади серой тени, видна была через его плечи, но теряла в живости окраски и, проле­тев, снова возвращала себе яркое, черно-белое перо. Его перерезала купальщица в зеленом, усеянном серебряными пятнами, купальном. Он вздрогнул и снова вернул себе прежние очертания».

Описание Ка невольно напоминает совершенно материальные и в то же время невидимые миру реалии современной физики. Электрон — частица и одновременно волна, фотон — везде и нигде, здесь и не здесь. Ка обретает окраску И очертания всех предметов подобно всепроникающим невидимым волнам-частицам материи. Глаз воспринимает поток фотонов как свет, но не видит фотонов. Все волны-частицы микромира похожи на хлебниковского Ка. Он неуловим, как электрон. «Три ошибки: 1) в городе 2) улице, 3) доме. Но где же? — Я не знаю»,— ответил Ка: чистосердечие звучало в его голосе». Это напоминает принцип неопределеннос­ти Гейзенберга. (Можно определить, когда пролетела частица сквозь прибор, тогда она будет волной, размазанной по пространству; если же мы попытаемся узнать, где именно находится частица, она окажется точкой, но, увы, неизвестно где находящейся. Нельзя сказать «когда», если известно «где». Нельзя узнать «где», если известно «когда».

Так же неуловим в пространстве-времени Ка.

«Ка ходит из снов в сны, пересекает время и достигает бронзы (бронзы времен)... Не так ли и сознание соединяет Времена вместе, как кресла и стулья гостиной».

Мы видим Ка то юношей в котелке с глазами византийского бога и лицом египтянина, то морской галькой, заглоченной белугой. Путешествие во времени для сегодняшней литературы — дело банальное. Но ни один фантаст не до­бился такого осязаемого одновременного пребывания в прошлом, будущем и настоящем и еще где-то. Хлебников так чувствовал.

В другом произведении поэт нашел математический образ для Ка, обозначив его корнем из минус единицы. Чело­век состоит из того, что он есть, и еще из того, что не он, это как бы вытесненная его телом из пространства его сущность. Чередование в мировом пространстве-времени гребней и спа­дов волн есть момент рождения (корень из единицы) и смерти (корень из минус единицы).

Путешествуя с Ка во времени, поэт видит смерть фараона Аменхотепа, когда он умирает с обезьяньим криком: «Манч! манч!» — потому что с этим же криком умирает когда-то бывшая фараоном обезьяна, убитая из ружья в далеком будущем.

Довольно сложное построение. Здесь придется понять, что прошлое, будущее, настоящее, разрозненные для человека, слиты в нечто единое во вселенском времени. Аменхотеп существует и в прошлом, и в будущем, ив настоящем Одновременно.

Впрочем, что здесь будущее и что настоящее? Даже свою биографию Хлебников видел в трех измерениях времени. Нам известно, что главным мигом своей жизни Хлебников считал знакомство с геометрией Лобачевского. Лобачевский начинал свою геометрию с опровержения постулата Евклида о параллельных прямых. До этого постулат Евкли­да ставил под сомнение поэт-математик Омар Хайям. Возникла плавная траектория линии мировых событий: Омар Хайям — Лобачевский — Хлебников. Хлебников мыслил В этом направлении интуитивно поэтически, когда писал:

«...и Лобачевского кривые украсят города»,— или вычерчивал кривые «лучи событий», улавливаемых «чечевицей линз». И все-таки, кроме чисто поэтических субъективных сближений с космологией Эйнштейна, у него была своя четко разработанная теория времени.

Хлебников считал, что в нашем мире пространственно-временная мера «искривляет» траекторию линии мировых событий, и тогда образуется замкнутая орбита. Земля вращается вокруг солнца, и один ее оборот в пространстве равен году. Через год все повторяется: зима, весна, лето, осень. А что если цикл одного повтора событий в истории равен 365 годам подобно тому, как один цикл времен года равен 365 дням? Хлебников строит гамму повторов и приходит к выводу: каждому событию соответствует антисобытие — впадина мировой волны.

Поэт сравнивал историю с колебаниями мирового звука в записи на пластинку. Гребни и впадины мировых волн должны чередоваться. Впадины волн должны измеряться отрицательной кривизной. Для этого вводится число Л Гак возник образ арфы времен в «Ка»:

«Ка поставил в воздухе слоновый бивень и на верхней черте, точно винтики для струн, прикрепил года: 411, 709, 1237, 1453, 1871; а внизу на нижней доске года: 1491, 1193, 665, 449, 31... Ка заметил, что каждая струна состояла из шести частей по 317 лет каждой, всего 1902 года. При этом, в то время как верхние колышки означали нашествие востока на запад, винтики нижних концов струн значили движение с запада на восток. Вандалы, арабы, татары, турки, немцы были вверху; внизу египтяне, Гатчепсут, греки Одиссеи, ски­фы, греки Перикла, римляне».

В 1912 году в статье «Учитель и ученик» В. Хлебников говорит на основе своих вычислений о неизбежном падении империи в 1917 году. Можно и это считать случайностью, но все же правильнее будет предположить, что какую-то зако­номерность пульсации событий во времени поэт все же по­чувствовал.

Теория предсказаний Хлебникова, конечно, весьма сомнительна, и не нужно больших усилий, чтобы доказать ее несостоятельность в целом, но сам факт ритмических биений пространственно-временного пульса трудно отрицать.

В теории Хлебникова, конечно же, не хватает коэффициента случайности, а также возможных ускорений и замедле­ний ритма времен под воздействием многих факторов, но, повторяю, важен сам принцип. Отсюда ряд ошибок или не­точностей в других предсказаниях; но в главном он гениальный провидец. Для Хлебникова прошлое, будущее и настоящее — это лишь точки, произвольно выхваченные из единой линии мировых событий. Как в комнате есть длина, ширина И высота, так и у времени есть единый объем прошлого, будущего и настоящего.

«Три числа! Точно я в молодости, точно я в старости, точно я в средних годах, вместе идемте по пыльной дороге

105 + 104 + 115 = 742 года 34 дня».

Итак, Хлебников считает, что мировой контур каждого явления очерчивается тремя параметрами — прошлое (105), будущее (10 ), настоящее (115 ). В целом же очертание одного события в нашем мире примерно равно 742 годам.

На этом моменте хотелось бы остановиться подробнее. Согласимся условно, что цикл космической жизни человека 742 года и 34 дня. Но это же явно противоречит обыденному житейскому опыту. Противоречит, но ведь космическое время не совпадает с нашими часами. На наших часах есть прошлое, будущее, настоящее, а ведь для космологических моделей теории относительности, как уже отмечалось, «раньше» и «позже» нет. Все явления растягиваются в меридианы — линии мировых событий, где прошлое, будущее и настоящее едины.

Догадываюсь, откуда это число: 365 Х 2 = 730 — близко к 742. Для чего Хлебникову нужен повтор, умножение на два, тоже легко понять. Событию соответствует антисобытие — то, что Хлебников называл противоположной точкой орбиты; так что нужен повторный оборот с противоположным знаком. Получается, что орбита событий перекручивается лентой Мёбиуса и вращается как бы восьмеркой:

Не трудно увидеть, что объемная развертка такого графика дает знаменитую двойную спираль, весьма напоминающую все тот же хрустальный глобус, чашу Джемшид, ларец Кощея и знаменитую тангенциально-радиальную спираль эволюции человека от точки альфа к точке омега в книге Тейяра де Шардена «Феномен человека».

Автор предисловия к русскому изданию этой книги Б. А. Старостин пишет:

«Тангенциальная энергия — это «энергия, обычно Принимаемая наукой», и она соответствует движениям в пределах одного витка «вздымающейся спирали» или (если взять также частый у Тейяра образ расширяющейся сферы) движениям по поверхности сферы. Радиальная энергия ведет к переходу на новые витки спирали или к расширению сферы, к повышению уровня организации. Радиусами каждый элемент данной сферы... связан с центром ее и всех сфер, с «солнцем бытия», с мистической точкой «Альфа», которая каким-то образом есть и находящаяся в противоположном направлении, в бесконечном удалении от поверхности сферы наружу точка «Омега» (Старостин Б. А. От феномена человека к человеческой сущности.— В кн.: Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М., 1987).

Б. А. Старостин справедливо замечает далее, что эта модель полностью совпадает с хрустальным глобусом Пьера Безухова. Я не упомянул об этом вначале, потому что кульминационный момент схождения всех образов тангенциально-радиальной спирали все в той же хлебниковской вселенной.

Тейяр де Шарден спустя двадцать лет после смерти Хлебникова фактически повторяет его модель.

Точка «Альфа» у Хлебникова — прошлое, а «Омега» — будущее. Расходясь по радиусу от центра вдаль, они сходят­ся по тангенсу в неком незримом центре, образуя непрерывную линию мировых событий во вселенной Минковского — Эйнштейна.

Просто до обидного мало уделено внимания тангенциально-радиальной спирали, сходящейся к центру и одновременно разбегающейся от него.

Академик Б. А. Рыбаков указывает на поразительную повсеместность и устойчивость этого спирального орнамента в неолите, а затем и в более поздние времена.

Эту спираль найдем и в загадочных изображениях в пустыне Наска (Перу), и в древней обсерватории у огнепоклонников — друидов, и в лабиринтах острова Валаам...

Вспомним, что таково же строение фольклорного неба. Тангенциальный выход к центру — горловина чаши, колодец в созвездии Водолея, куда уходит Овен, и возвращение его по радиальной линии в точке пересечения небесного меридиана с небесным экватором, то есть на вершине горы — Голгофы — в центре воображаемого креста небес.

Схема подлета к черной дыре подчиняется той же композиции, и еще более поразительно, что таково же строение психологического пространства-времени в ощущении некоторых людей, переживших клиническую смерть, о чем неоднократно сообщалось в печати.

Наконец, строение молекул ДНК и РНК, хранящих четырехмастную информацию генетического кода,— все та же двойная спираль.

Я уже говорил в первой главе, что строение чаши Джемшид совпадает геометрически со световым конусом мировых событий во вселенной Минковского и Эйнштейна.

Теперь осталось лишь убедиться, что волны пространства-времени в модели Хлебникова образуют все ту же чашу времен, чашу света.

Математик Курт Гёдель, размышляя над световым конусом мировых событий, пришел к странному выводу, что, строго говоря, здесь при определенных условиях будущее может предшествовать прошлому. А в одной из моделей общей теории относительности на четырехмерной расширяющейся сфере Римана события вообще замыкаются, как линии меридиана на глобусе, так что вопрос о том, какая точка в будущем, а какая в прошлом, зависит лишь от угла зрения.

Эйнштейн присутствовал на докладе. Одни говорят, что великий физик согласился с Гёделем, другие утверждают» что он был настроен скептически. Во всяком случае, одно ив последних высказываний Эйнштейна в личном письме не ос­тавляет сомнения, что мысли Гёделя были ему близки.

Сожалея о смерти близкого своего сподвижника Марка Соловина, Эйнштейн признается, что в общем-то нынешнее отсутствие друга не кажется ему абсолютным. Вспоминая молодость, он утверждает, что все это есть и сейчас, поскольку понятия «прошлое», «будущее» и «настоящее» ус­ловны, иллюзорны и даже бессмысленны. Они вытекают из ограниченности нашего восприятия. «Мы, физики, знаем, что это чисто субъективный взгляд на человека. На самом деле прошлое, будущее и настоящее — это реальность, кото­рая едина и существует всегда».

Если бы к этой мысли великого ученого кто-то прислушался! На нее просто не обращают внимания. Так же не заметили, проглядели в прошлом и не видят сейчас вселенную Хлебникова, где взгляд на пространство-время полностью совпадает с приведенным высказыванием Эйнштейна.

Художественное пространство-время в произведениях Хлебникова — это и есть время-пространство светового конуса мировых событий. Разница лишь в том, что здесь оно реально зримо, хотя ни один математик не рискнул бы так одушевить формулу E=mc2.

Прошлое, будущее и настоящее легко тасуются, меняются местами в любой комбинации; закручиваясь по ленте Мёбиуса, время может двигаться в обратную сторону по отношению к наблюдателю. Происходит весьма занимательная встреча со своим отражением:

«Я посмотрел в озеро и увидел высокого человека с темной бородкой, с синими глазами, в белой рубахе и в серой шляпе с широкими полями. «Так вот кто Числобог,— протянул я разочарованно: — я думал, что что-нибудь дру­гое!» — Здравствуй же, старый приятель по зеркалу,— сказал я,— протягивая мокрые пальцы. Но тень отдернула руку и сказала: «Не я твое отражение, а ты мое»». Я понял это И быстрыми шагами удалился в лес. Море призраков снова окружило меня. Я этим не смущался. Я знал, что –1 нисколько не менее вещественно, чем 1; так, где есть 1,2, 3, 4, там есть и –1, и –2, и –3, и –4, и √–2, и √–3. Где есть один человек и другой естественный ряд людей, там, конеч­но, есть и √ –человека, и √–2 людей и √–3 людей, и √n– людей = √–людей. Я, сейчас окруженный призраками, был 1 = √—человека. Пора научить людей извлекать вторичные корни из себя и отрицательных людей». Итак, вот общая модель пространства-времени Хлебникова.

Перед нами мир нескольких измерений: три измерения пространства плюс три измерения времени (прошлое, буду­щее, настоящее), седьмое измерение—это пространство-время. Все координаты времени и пространства относительны. Пространство может оказаться временем, будущее — прошлым или настоящим, все зависит, как и во вселенной Эйнштейна, от положения наблюдателя.

Поэт дает описание мира с позиции вселенского наблюдателя по принципу дополнительности. Он сам смотрит на себя из прошлого, будущего и настоящего, проецируя себя во все­ленную с обратным знаком, и видит время человеческой жизни «вспять». В драме «Мiрсконца» (мир с конца) действие начинается с похорон. Старушка Оля хоронит мужа Полю. Похоронная процессия едет домой, умерший встает из гроба, молодеет, и вот уже Оля и Поля – два младенца, которых везут по аллее в детских колясочках.

Интересно вспомнить знаменитый хлебниковский перевертень, где каждая строка читается слева направо и справа налево одинаково. Даже Маяковский видел в этом только «штукарство». Между тем Хлебников дает ключ к этой вещи: «Я в чистом неразумии писал «Перевертень» и только пережив на себе его строки: «чин зван... мечем навзничь» (война), как они стали позднее пустотой, «пал а норов худ и дух ворона лап»,— понял их как отраженные лучи будущего, брошенные подсознательным «я» на разумное небо». Время снует вдоль строки как челнок из прошлого в будущее и обратно, и остается ощущение полной поглотимости време­ни, вбираемости строкой.

Вселенная Хлебникова состоит из множества пространственно-временных ячеек, то есть его семимерное пространство-время прерывно как на уровне микро-, так и на уровне макромира. Максимальная величина ячейки по времени — 742 года, минимальная не указана. Поэт пишет: «Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа, смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода своего духа. В этой области у человечества есть лишь один дневник Марии Башкирцевой — и больше ниче­го... Закон кратных отношений во времени струны человечества мыслим для войн, но его нельзя строить для мелкого ручья времени отдельной жизни — отсутствуют опорные точки, нет дневников».

Это завещание Хлебникова выполнил биолог Любищев. Он всю жизнь вел дневник своей жизни по часам и по минутам. К сожалению, пока эти записи не расшифрованы. В поисках единого пространственно-временного ритма нашей вселенной Хлебников приблизился к методам синергетики — науки о самозарождающихся системах. Его стремление соотнести ритмы и циклы жизни с космологическим Временем близки к идеям Вернадского и Чижевского.

Он понимал, что время человеческой жизни следует соотносить с временем всего мироздания, тогда наш взгляд на место человека во вселенной будет близок к реальности.

Если я обращу человечество в часы

И покажу, как стрелка столетья движется,

Неужели из наших времен полосы

Не вылетит война как ненужная ижица...

Какая истинно поэтическая вера в разум людей! Хлебников пытался, «шутя», образумить человечестве». Но выманить солдат из окопов заманчивыми математически­ми таблицами почему-то не удавалось.

И, открывая умные объятья,

Воскликнуть: звезды — братья! горы — братья!..

Люди и звезды — братва!

Заблуждение часто следует рука об руку с прозрением. Хлебников явно поспешил с выводами и отстал от времени в своем стремлении построить некую таблицу Менделеева для всех событий. Здесь, как ни странно, поэт оказался даже старомоден в своем железном историческом детерминизме. В его таблице времени явно не хватает квантовых скачков, принципа неопределенности, вероятности, случайности. Он почти опережал теорию относительности, но явно не успевал за квантовой механикой. Заметим, что в такой же ситуации оказался сам Эйнштейн, так и не принявший Гейзенберга и Нильса Бора, когда писал математику М. Борну: «Наши взгляды развились в антиподы. Вы верите в играющего в кости бога, а я в строгую закономерность».

В теории Хлебникова явно не хватает случая, «играющего в кости», но его поэтические модели времени расши­ряют наше зрение до пределов нынешней космологии и даже намного дальше.

Хлебников не символист. Его метафора адекватна вселенской реальности. Он объявляет себя «председателем земного шара», всерьез погружается в вычисления в поисках формулы времени. И он был прав; но для окружающих это всего лишь некое условное действо, вроде карнавала.

Кончается действо, и люди возвращаются к обычной земной реальности. Здесь начинается трагический разрыв между поэтом и современниками. Ему подыгрывали, пока шла игра, но для всех игра заканчивалась, а Хлебников справедливо видел в актерах, уходящих со сцены, изменни­ков великому делу.

Нет, это не шутка!

Не остроглазья цветы.

Это рок. Это рок.

Вэ-Вэ Маяковский! — я и ты!..

Мы гордо ответим песней сумасшедшей в лоб небесам.

Мы видим Хлебникова рыдающим в момент, когда владелец перстня снимает с руки поэта кольцо «председателя земного шара». Логика владельца понятна: он дал его на время, а теперь отдай. Хлебников не собирался отдавать свои вселенские права никому. В глазах многих современников он оказался в роли «бобового короля», избранного на царство лишь в период веселья, но желающего продолжить царствование после праздника.

Не чертиком масленичным

Я раздуваю себя

До писка смешного

И рожи плаксивой грудного ребенка.

Нет, я из братского гроба...

Не вы ли круженьем

В камнях... лепили

Тенью земною меня?

За то, что я напомнил про звезды...

Война Хлебникова с людьми, не желающими подчиняться законам звезд и продолжающими войну «за клочок пространства» вместо того, чтобы отвоевать все время, превратила поэта в «одинокого лицедея», который внезапно «с ужасом понял», что он невидим, что надо «сеять очи», что «должен сеятель очей идти».

Слова Ю. Н. Тынянова о том, что «Хлебников был новым зрением», которое «падает одновременно на все предметы», не являются метафорической данью памяти поэта, Новое зрение Хлебникова было новой реальностью, которая лишь сегодня завоевывает пространство в культуре.

Как муравей ползи по небу,

Исследуй его трещины

И, голубой бродяга, требуй

Те блага, что тебе обещаны.

Надувные мускулы и парящая арматура Фернана Леже — наилучшая иллюстрация к архитектурным косми­ческим идиллиям Хлебникова. Эти индустриальные пасторали есть и у Андрея Платонова, и у Маяковского в «Летающем пролетарии». Хлебников строит космос из бревен. Несовместимость данного строительного материала со звездами явно радует глаз поэта:

Пусть небо ходит ходуном

От тяжкой поступи твоей,

Скрепи созвездие бревном

И дол решеткою осей.

Неужели этот утонченный филолог, колдующий над санскритскими корнями и геометрией Лобачевского, в действительности видит вселенную как сцепление рычагов и приводных ремней?

Думать так по меньшей мере наивно.

Пастушеские идиллии и пасторали Древнего Рима означали их исчезновение из реальной жизни, они вызывали добрую улыбку читателя, прощающегося с невозвратным прошлым. Таковы утопии Хлебникова, их надо читать с улыбкой, в них прощание с наивным механицизмом, переход от Ньютона к Эйнштейну.

Маховики, часовые механизмы, шестеренки, колеса, столь часто мелькающие в поэмах Хлебникова,— это отходная прошлому, хотя в самой жизни этим Маховикам и шестерням еще вертеться и вертеться.

Балды, кувалды и киюры

Жестокой силы рычага

В созвездьях ночи воздвигал

Потомок полуночной бури.

Поэтический автопортрет Хлебникова воссоздан через космические проекции:

...Череп, рожденный отцом,

Буравчиком спокойно пробуравил,

И в скважину надменно вставил

Росистую веточку Млечного Пути,

Чтоб щеголем в гости идти.

В чьем черепе, точно в стакане,

Была росистая веточка небес,

И звезды несут вдохновенные дани

Ему, проницающему полночи лес.

Не всякий осмелится предложить свой пробуравленный череп как вселенское лицо. Хлебников видит, как вселенная «улиткой» ползет по пальцу, вобравшись отраженьем в драгоценный камень на перстне «председателя земного шара».

На земле вселенная неизмеримо велика по сравнению С человеком, небо наверху, а земля под ногами, но в царстве света все может быть иначе, наоборот. Человек больше вселенной, а небо лишь грязь под подошвами его сапог.

Вы помните? Я щеткам сапожным

Малую Медведицу повелел отставить от ног подошвы,

Гривенник бросил вселенной и после тревожно

Из старых слов сделал крошево.

Вот одна из первых метаметафор!

Микрокосмос элементарных частиц, открывшийся в наше время, как бы подтвердил правоту поэта. Тогда еще не были открыты микрочастицы, по массе превосходящие солнце, но уже ясна стала относительность понятия величины. Законы природы, открытые Эйнштейном, словно подчинялись метаметафоре. Почему бы ни разместить всю вселенную под ногтем у человека, если в принципе в каждой пылинке может оказаться вселенная, по размерам больше, чем наша?

И пусть невеста, не желая

Любить узоры из черных ногтей,

И вычищая пыль из-под зеркального щита

У пальца тонкого и нежного,

Промолвит: солнца, может, кружатся, пылая,

В пыли под ногтем?

Там Сириус и Альдебаран блестят

И много солнечных миров.

«Я тать небесных прав для человека» — такова эстетика Хлебникова. Он чувствовал жизнь как интервал на линии мировых событий, где любое возвращение к истоку было поступательным движением к устью. Кто почувствует ми­ровое кольцо в душе, приобщится к вселенской жизни:

Ну что ж: бог длинноты в кольце нашел уют

И птицы вечности в кольце поют —

Так и в душе своей сумей найти кольцо

И бога нового к вселенной обратишь лицом.