Всевочка (Лазаревский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Всевочка |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 75. |
I
правитьЯ и моя сестра Надя жили тогда въ городѣ Никольскѣ-Уссурійскомъ. Мужъ мой, артиллерійскій штабсъ-капитанъ, находился въ дѣйствующей арміи, подъ Ляояномъ. Однажды я прочла, что батарея, въ которой онъ служилъ, особенно отличилась, но было много убитыхъ и искалѣченныхъ, и потомъ въ теченіи двухъ недѣль я не получала отъ Коли ни телеграммы, ни письма, ни записочки. Окружавшіе люди были совсѣмъ чужіе. Они или веселились, какъ на пиру во время чумы, или ходили вялые, отупѣвшіе, уставшіе чего-то ждать.
Съ Надей ничѣмъ нельзя было подѣлиться. Ей было двадцать семь лѣтъ, а мнѣ двадцать три, но казалось, будто я старше. Она не умѣла налить сама себѣ чаю, не выходила на улицу, не сказавъ объ этомъ мнѣ, не могла купить безъ моего совѣта шляпу. Съ тѣхъ поръ, какъ мы пріѣхали сюда, ея лицо пожелтѣло еще больше, а глаза смотрѣли мутно и уныло. Я посовѣтовала ей посѣщать курсы для желавшихъ сдѣлаться сестрами милосердія, и она съ радостью ухватилась за эту мысль. Но затѣмъ оказалось, что Надя не можетъ видѣть крови и слышать стоновъ, не рискуя упасть въ обморокъ.
Когда, еще въ Россіи, было рѣшено, что вмѣстѣ съ Колей на Востокъ ѣду и я, то Надя въ одну ночь похудѣла и осунулась, точно послѣ долгой болѣзни.
Помню, вечеромъ, стоя на колѣняхъ передъ чемоданомъ, я укладывала бѣлье, а Коля безъ конца ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и курилъ.
Возлѣ окна онъ на минуту остановился и не оборачиваясь сказалъ:
— А вѣдь Надя безъ насъ пропадетъ.
— Да, я боюсь за нее: послѣ смерти мамы она стала какая-то странная… — отвѣтила я и выпрямилась.
— Такъ возьмемъ ее съ собою?
Я поднялась съ пола, подошла къ Колѣ и крѣпко его обняла.
— Конечно, возьмемъ! Милый ты мой, чудесный человѣкъ, все, что только вокругъ страдаетъ, все тебя трогаетъ.
— Ну, ну, ну, не сантиментальничать!
Я не вытерпѣла и сейчасъ же побѣжала къ Надѣ. Еще не совсѣмъ раздѣтая, а только въ бѣлой ночной кофточкѣ и нижней юбкѣ, она полулежала на кровати и тихо всхлипывала. Въ комнатѣ было уже темно, только передъ иконой трещалъ огонекъ въ розовомъ стаканчикѣ.
— Надя! — окликнула я.
Она вздрогнула и подняла съ подушки голову.
— Надя, не плачь, — ты поѣдешь съ нами и, дастъ Богъ, все будетъ хорошо.
— Правда?
— Да, Коля сказалъ.
Она молча схватила мою руку и прижалась къ ней горячими губами.
— Сумасшедшая…Что ты дѣлаешь?.. Ну, ложись спать!
Я поцѣловала ее въ лобъ и вышла.
Коля уѣхалъ со своей частью въ воинскомъ поѣздѣ, а мы съ Надей пробыли въ Москвѣ еще цѣлыхъ полторы недѣли. Посмотрѣли «Вишневый Садъ», который произвелъ на меня страшное впечатлѣніе, кое-что купили и выѣхали въ воскресенье вечеромъ съ экспрессомъ.
До Иркутска поѣздка была похожа на огромный пикникъ. Цѣлый день въ вагонѣ-столовой бренчалъ рояль. Офицеры много пили и ухаживали за мной и за Надей. Сквозь табачный дымъ всѣ лица казались одинаковыми. Я не сердилась на нихъ и не слушала того, что мнѣ говорили, а часто думала: «Можетъ, каждый изъ васъ переживаетъ конецъ своихъ дней. Если эти дни скрашиваетъ алкоголь, то пусть алкоголь. Вотъ подпоручикъ, котораго всѣ называютъ Ванюшей, сидитъ въ кожанномъ креслѣ и отъ души смѣется по поводу глупѣйшаго анекдота; а пройдетъ мѣсяцъ, два и, можетъ быть, этотъ Ванюша будетъ лежать на чужой холодной землѣ, съ судорожно сжатыми руками и полуразложившимся лицомъ». Когда приходило въ голову, что, можетъ, также будетъ валяться и трупъ моего Коли, то мнѣ становилось холодно и сами собой дергались руки.
Цѣлую недѣлю мимо оконъ бѣжали покрытыя снѣгомъ горы и поля и такія бѣлыя, что глазамъ было непріятно на нихъ смотрѣть. Черезъ Байкалъ мы ѣхали на тройкѣ по удивительно прозрачному льду. Я глядѣла на обступившія насъ голубыя горы, и мнѣ казалось, что сказочная ихъ красота теперь неумѣстна и даже цинична.
Надя почти всю дорогу была покойна. На одной изъ станцій мы съ нею пошли въ буфетъ, чтобы съѣсть чего-нибудь мѣстнаго. За столомъ, противъ насъ, сидѣлъ саперный офицеръ, человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, блѣдный, съ большими рыжими усами. Онъ былъ пьянъ и говорилъ неестественно громко, почти кричалъ:
— А вѣдь изъ нихъ многіе, многіе не вернутся! — и тыкалъ пальцемъ въ воздухъ. — Правду я говорю?.. правду?..
Товарищи его скоро увели.
Когда мы снова были въ вагонѣ, Надя сказала:
— Знаешь, я ручаюсь чѣмъ угодно, что не вернется и онъ…
Потомъ она заплакала и не могла утѣшиться до самаго вечера.
Въ Харбинѣ мы догнали Колю и снова провели съ нимъ двое сутокъ, а затѣмъ разстались надолго.
Я боялась сойти съ ума, и немного пришла въ себя только въ Никольскѣ. Здѣсь жизнь состояла въ чтеніи писемъ и телеграммъ.
Взявъ изъ рукъ почтальона конвертъ, я глядѣла на адресъ и думала: «Его рука. Значитъ, живъ, слава Богу». Нельзя сказать, чтобы мы скучали, какъ нельзя сказать, что голодающіе люди — это больные люди. Въ новомъ городѣ все казалось страннымъ. Меня удивляли китайцы — и продавцы и «boy»[1]. Проживъ въ Никольскѣ десять-двѣнадцать лѣтъ, они все же не могли связать по-русски нѣсколькихъ словъ. Надя ихъ боялась, какъ боятся дѣти пауковъ или большихъ мухъ. Меня также удивляли извозчики изъ переселенцевъ. Почти всѣ они были малороссы и говорили по-малороссійски, но одѣвались въ красныя рубахи и поддевки.
Съ наступленіемъ лѣта на душѣ ужъ не было такъ тревожно, а только тупо. Привезли первыхъ раненныхъ, и мы съ Надей пошли на вокзалъ смотрѣть на нихъ. Одного за другимъ ихъ бережно выводили и выносили, блѣдныхъ, молчаливыхъ, забинтованныхъ. Помню, сбоку стояла молоденькая сестра милосердія и, заложивъ руки за фартукъ, умоляющимъ голосомъ говорила санитарамъ:
— Ногами впередъ, ногами впередъ…
II
правитьЯ тоже хотѣла поступить въ госпиталь, но въ сестрахъ милосердія недостатка не было.
Въ концѣ іюня наступили жары и по улицамъ носились огромныя клубы пыли. Мы съ Надей выходили на воздухъ только послѣ сумерекъ, когда стихалъ жгучій вѣтеръ. Однажды мы засидѣлись на крылечкѣ особенно долго. За крышами домовъ подымалась луна и казалось, что тамъ начался пожаръ. Черезъ полчаса она была уже высоко и свѣтила не краснымъ, а мягкимъ серебристымъ свѣтомъ. Говорить о войнѣ больше не хотѣлось, другихъ же темъ не было и мы молчали. Всю улицу охватила тишина. Изрѣдка безшумно проѣдетъ по пыли извозчикъ, будто на резинахъ, и опять никого нѣтъ.
Когда Надя собиралась уже спать, мимо насъ медленно прошелъ офицеръ. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ обернулся и сталъ. Было видно, что его правая рука забинтована и лежитъ на широкой, надѣтой черезъ плечо, перевязи. Мягко звеня шпорами, офицеръ вернулся къ намъ и, сдѣлавъ свободной рукой подъ козырекъ, нерѣшительно поклонился.
— Кажется, Марія Ѳедоровна и Надежда Ѳедоровна? — произнесъ онъ.
Голосъ былъ удивительно знакомый, почти родной, но я никакъ не могла сообразить — чей.
— Не узнаете? — повторилъ офицеръ.
— Нѣтъ.
— Холодовъ.
Теперь я узнала его и вдругъ взволновалась. Надя какъ-то жалобно айкнула. Наконецъ, мы поздоровались.
— Боже, Боже, какихъ только здѣсь встрѣчъ не бываетъ! — сказалъ Холодовъ.
— Да… Садитесь, пожалуйста, и разскажите о себѣ… — пригласила его я.
Онъ сѣлъ на нижнюю ступеньку, возлѣ моихъ ногъ.
— Что же разсказывать?.. Вотъ подъ Вафангоу испортило мнѣ шрапнелью руку. Господа доктора мудрили, мудрили и сдѣлали такъ, что кисть руки останется на мѣстѣ, но сгибаться она уже не будетъ. Сухожилье уничтожено.
— Это ужасно.
— Бываютъ вещи ужаснѣе…
Я стѣснялась разспрашивать его о ранѣ болѣе подробно, и не знала, съ чего начать разговоръ. Надя совсѣмъ онѣмѣла, и мы надолго замолчали. Мнѣ какъ-то не вѣрилось, что это сидитъ сынъ нашего сосѣда по имѣнію, Всевочка Холодовъ. Тотъ самый Всевочка, возлѣ котораго прошла вся моя юность. И все, что случилось въ милой Полтавской губерніи, теперь всплыло въ моей памяти на рѣдкость отчетливо. Нехорошее это было время, особенно послѣдніе два года.
Я перешла въ восьмой классъ гимназіи. Надя давно жила дома. Всевочка былъ по второму году корнетомъ. Высокій, голубоглазый блондинъ, съ выхоленными усами, онъ, когда говорилъ, то иногда немного заикался, и это къ нему шло. Его полкъ стоялъ въ ближайшемъ уѣздномъ городѣ, и Всевочка часто пріѣзжалъ домой къ отцу. И тогда не было дня, чтобы онъ не прискакалъ на своемъ ворономъ жеребцѣ въ нашу усадьбу, и не было также дня, чтобы онъ не говорилъ мнѣ о своей любви. То же самое Всевочка говорилъ мнѣ и два года назадъ, когда былъ юнкеромъ, и еще раньше, когда былъ кадетомъ, а я ходила въ короткомъ платьѣ. И ни тогда, ни послѣ въ сердцѣ у меня не проснулось къ нему никакого чувства, кромѣ досады и нервной усталости. Онъ умѣлъ находить меня вездѣ…
Случалось, что вечеромъ я одна уходила въ поле. Узенькій проселокъ кажется фіолетовымъ. Уже сѣло солнце и на томъ мѣстѣ лежатъ только золотыя полосы; надъ ними небо ярко оранжевое, а повыше блѣдно-зеленое, съ одной первой, не смѣло выглянувшей звѣздочкой. На горизонтѣ ясно выступили темно-синіе силуэты тополей и деревьевъ далекаго хутора, узкое, длинное, фіолетовое облако точно касается ихъ верхушекъ. Едва ощущаемый вѣтерокъ доноситъ запахъ скошеннаго въ долинѣ сѣна и тѣхъ цвѣтовъ, которые лежатъ среди покосовъ и никогда уже не зацвѣтутъ снова… Разстояніе скрадывается. Идешь долго, а все кажется, будто наша усадьба осталась въ нѣсколькихъ шагахъ.
И въ такіе чудесные вечера думалось грустно, а иногда и плакать хотѣлось.
Отецъ уже давно не выходилъ изъ своего кабинета и послѣднее время много пилъ. Почти всѣ сосѣди прекратили съ нимъ знакомство. Имѣніе наше уже два раза назначалось въ продажу съ публичныхъ торговъ, и я знала, что такъ или иначе, оно вмѣстѣ съ домомъ, садомъ и прудомъ скоро будетъ принадлежать кому-то чужому. И чтобы не переживать этого позора, мнѣ хотѣлось уѣхать въ Москву, поступить на курсы и вообще приготовиться ко вполнѣ самостоятельной, независимой отъ мужчины, жизни. Однажды я шла и мечтала о томъ, какъ пробѣжитъ этотъ учебный годъ и я, наконецъ, стану вольной птицей.
За моей спиной вдругъ послышался мѣрный топотъ, а затѣмъ храпъ лошадиной морды. Съ виноватымъ выраженіемъ на лицѣ, поскрипывая кожей сѣдла, Всевочка слѣзъ съ коня и, взявъ его за поводъ, пошелъ за мною.
— Что вамъ нужно? — спросила я.
— Ничего. Только быть возлѣ васъ.
— Поймите вы, что это скучно и не умно!
— Очень можетъ быть.
Я молча повернула обратно, стараясь итти какъ можно быстрѣе. А онъ также молча шелъ сзади, какъ собака за человѣкомъ, который несетъ хлѣбъ. Возлѣ усадьбы я кивнула Всевочкѣ головою и поспѣшила въ свою комнату. Здѣсь меня ждала Надя, нахмуренная, блѣдная, немного растрепанная. Слышно было, какъ кашлялъ отецъ и жалобнымъ голосомъ говорила о чемъ-то съ приказчикомъ моя мать, — худенькая, въ коричневой блузѣ и съ заострившимся носомъ…
Ужинали мы всегда не вмѣстѣ, а какъ-то въ разбродъ. Надя выпивала стаканъ парного молока; отецъ закусывалъ у себя таранью; мама начинала и не кончала тарелку простокваши. Я вечеромъ не ѣла ничего, и спѣшила въ свою комнату, чтобы лечь въ постель раньше Нади. Черезъ полчаса приходила и она и, медленно раздѣвалась, вдругъ произносила:
— Маруся! зачѣмъ ты мучаешь человѣка?
— Я не мучаю его, онъ самъ себя мучаетъ…
— Стыдно тебѣ, стыдно…
И такъ бывало почти каждый вечеръ. Уѣхать я не могла, да и не на что было. Съ наступленіемъ августа на душѣ повеселѣло. Скучная пансіонная жизнь въ чужомъ городѣ казалась мнѣ теперь раемъ, и я рвалась туда. На рождественскіе праздники въ этомъ году я даже не поѣхала домой и чувствовала себя прекрасно. Мучили только письма Всевочки.
III
правитьСнова пришли каникулы, снова я дома. Первое время жилось не очень грустно. Надя какъ-то посвѣжѣла. Отецъ надолго оставилъ водку. Восьмой классъ уже былъ за мною, а впереди — Москва, курсы и самостоятельность. Я ходила въ лѣсъ съ милой нашей горничной Домахой и пѣла съ нею малороссійскія пѣсни. Раннимъ утромъ мы бѣгали купаться. У священника я достала за цѣлыхъ два года старыхъ журналовъ и много читала. Но въ концѣ іюня пріѣхалъ Всевочка и началось…
Помню, въ тихій, темный вечеръ я ушла къ пруду, разостлала большой платокъ и легла на немъ. Тополи тихо шелестѣли листьями. Мнѣ хорошо было одной со своими мыслями.
Вдругъ послышался знакомый звонъ шпоръ. Захотѣлось вскочить, закричать, кого-то ударить… Но я сдержала себя и, когда Всевочка поздоровался, только спросила:
— Кто вамъ сказалъ, что я здѣсь?
— Мнѣ сказала Надежда Ѳедоровна.
— Совершенно напрасно…
Мысленно я рѣшила, что не произнесу больше ни одного слова. Холодовъ облокотился о стволъ тополя и тоже долго молчалъ. Заговорилъ онъ тихо и жалобно:
— Марія Ѳедоровна, голубчикъ, Марія Ѳедоровна, я вамъ не буду больше надоѣдать, только выслушайте меня еще одинъ, единственный разъ. Если человѣкъ любитъ васъ съ тѣхъ поръ, какъ знаетъ, то развѣ его чувство можно назвать вздоромъ? Вѣрьте мнѣ или не вѣрьте, но съ тѣхъ поръ, какъ я вышелъ въ офицеры, я, во имя ваше, не прикасался ни къ одной женщинѣ. А въ нашемъ быту это почти невозможно… Простите, что въ присутствіи васъ, чистой, я говорю о нечистомъ. Но вы умны, читали и думали больше моего, несмотря на вашу молодость, и потому должны все понять. Можетъ, вы презираете меня за то, что я драгунскій корнетъ, а не студентъ?.. Но увѣряю васъ, что если бы я даже былъ монахомъ, то любилъ бы васъ не меньше. Я совсѣмъ не умѣю говорить, можетъ быть, потому, что недостаточно развитъ; но и безъ словъ ваши нервы должны подсказать вамъ, что я чувствую, когда вижу васъ. Если вы согласитесь быть моей женой, то даю слово, я сумѣю сдѣлать васъ счастливой. Если для этого нужно выйти въ отставку, я выйду. Если для этого нужно жить за границей, я буду жить за границей. Отецъ любитъ меня и я одинъ у него. Тѣ десять тысячъ годового дохода, которыя онъ получаетъ, въ сущности, мои… Когда вамъ было четырнадцать лѣтъ, я и тогда любилъ васъ такъ же, какъ и теперь. Скажите мнѣ хоть что-нибудь, чтобы я могъ надѣяться. Можетъ быть, вы любите другого?..
Меня поразило, что на этотъ разъ Всевочка почти не заикался. Страстность же его словъ, какъ и всегда, меня не тронула.
«Должно быть, я въ самомъ дѣлѣ совсѣмъ неспособна любить», — подумала я и отвѣтила:
— Ничего я вамъ сказать не могу, и никого я не люблю. А говорить о вашихъ доходахъ вамъ совсѣмъ бы не слѣдовало, — я не продаю себя…
Всевочка отошелъ отъ дерева и сѣлъ возлѣ меня. Изъ жалости къ нему я не отодвинулась. Я не видѣла его лица, но въ послѣднихъ его словахъ будто послышались слезы, и мнѣ стало страшно.
— Марія Ѳедоровна, если я сказалъ глупость, то простите меня. Если вы не будете моей, то мнѣ лучше не жить. Я увѣренъ, что никто никого и никогда еще не любилъ такъ, какъ люблю я васъ. Неужели у васъ не найдется для меня хоть ласковаго словечка?
— Нѣтъ…
Всевочка вдругъ схватилъ мою руку и прижалъ ее къ своимъ сухимъ, горячимъ губамъ такъ, что мнѣ стало больно; а потомъ упалъ головою на мои колѣни и заплакалъ, вздрагивая все чаще и чаще.
Я испугалась еще сильнѣе и вскочила. Онъ продолжалъ лежать, и его длинное тѣло рѣзко выдѣлялось на сѣромъ платкѣ.
Откуда и какимъ образомъ въ это время здѣсь очутилась Надя, — я не поняла. Я только услыхала ея крикъ:
— Всеволодъ Николаевичъ, Всеволодъ Николаевичъ! не унижайтесь передъ нею. Не стоитъ она этого!..
Я бѣгомъ побѣжала по дорожкѣ, въ гору, домой. Въ столовой я наткнулась на маму. Она тревожно посторонилась, но ни о чемъ меня не спросила, зная, что я не люблю дѣлиться своими печалями и радостями.
Теперь мнѣ было жаль Надю и казалось, что она унизилась больше, чѣмъ Всевочка. Что произошло потомъ между ними, я никогда не могла себѣ представить. Спать въ одной комнатѣ съ Надей въ эту ночь я тоже не могла.
Я взяла свою подушку, тихонечко прошла въ темную гостинную и прилегла тамъ на диванѣ. Сердце все еще стучало. Думалось о многомъ.
Бракъ я понимала какъ союзъ, основанный на совершенно одинаковой силѣ любви двухъ существъ. Всевочку же я нелюбила. Онъ казался мнѣ и не солиднымъ и не умнымъ. Всѣ его слова говорились искренно, и тѣмъ не менѣе я была увѣрена, что, ставъ моимъ мужемъ, онъ стѣснялъ бы каждый мой шагъ. Когда любишь мужчину сама, то приносишь ему всякія жертвы — это наслажденіе; но когда не любишь, то это — вѣчная пытка. Мнѣ хотѣлось еще хоть одинъ-два года поучиться. Хотѣлось узнать на опытѣ, можетъ ли знаніе дать женщинѣ счастье?..
Въ шесть часовъ утра я пошла къ пруду и выкупалась. Мнѣ противно было то мѣсто, гдѣ вчера еще Всевочка валялся и цѣловалъ мои руки, и я обошла его. Нервы освѣжились. Одѣвшись, я еще погуляла въ саду. Людей не было. Тростникъ безшумно трепеталъ своими стройными листьями. Въ самой чащѣ его ровныхъ стеблей покрикивала птичка, которую у насъ называютъ «очере́тянка».
Милая птичка… Чего бы я не дала, чтобы услышать ея привѣтливое чи…чи…чи… въ этомъ ужасномъ краю.
Вернувшись домой, я съѣла творогу со сметаной, сказала Домахѣ, чтобы она принесла мой зонтикъ, и пошла черезъ деревню къ батюшкѣ. Онъ сидѣлъ на крыльцѣ и читалъ газету. Глубокій старикъ, вдовецъ, батюшка интересовался всѣмъ, что дѣлается на свѣтѣ, какъ молодой. Онъ предложилъ мнѣ чаю и спросилъ, почему я какъ будто блѣдная. Я отвѣтила, что объ этомъ разскажу послѣ. Мы начали обычный нашъ разговоръ о цѣли жизни для женщины. Я спорила. Онъ возражалъ мягко и чуть улыбаясь, — дескать: «поживешь — увидишь»…
Солнце поднялось уже совсѣмъ высоко, какъ вдругъ въ ворота вбѣжала Домаха и захлебываясь проговорила:
— Бога рады, идить скорійше до дому, — барышня Надя помирають…[2]
— Что?
— Кажу, барышня Надя помирають…[3]
У меня похолодѣли ноги, и я съ мольбою посмотрѣла на батюшку.
— Идите, Марія Ѳеодоровна, идите! — сказалъ онъ. — Вѣроятно, дѣйствительно, случилось несчастье. Можетъ, и я понадоблюсь, тогда дайте знать; а пока старайтесь владѣть собою.
Почти задыхаясь, мы съ Домахой въ пять минутъ дошли до нашей усадьбы. По дорогѣ я только и успѣла спросить:
— Что же съ нею такое?
— Барыня казалы, мабуть, отруилысь…[4]
Надя лежала на своей кровати блѣдная, точно уже умершая. Иногда она подкатывала зрачки подъ самый лобъ и чуть поворачивала голову то вправо, то влѣво. Возлѣ нея сидѣлъ нашъ земскій врачъ. Мама стояла въ дверяхъ съ кувшиномъ въ рукѣ. Пахло нашатырнымъ спиртомъ и чѣмъ-то кислымъ, отвратительнымъ. Одна шторка на окнѣ была спущена, и слышно было, какъ за ней гудѣли мухи и стучала о стекло, должно быть, оса, Потомъ пришелъ съ трясущимися руками отецъ и, кивая головой, нѣсколько разъ сказалъ:
— Ну, теперь все прошло, все прошло…
Оказалось, что Надя отравилась растворомъ сулемы, въ семь часовъ утра, но сейчасъ же испугалась и подняла крикъ. Успѣли дать рвотнаго и съѣздить за докторомъ. Меня же хватились только въ десятомъ часу. Къ вечеру Надя совсѣмъ оправилась. Мнѣ было жаль ее, но казалось, что если я съ ней еще поживу, то моимъ нервамъ придетъ конецъ. Тяжелѣе всего пришлось отцу. Вечеромъ съ нимъ случилось что-то въ родѣ легкаго удара, и потомъ онъ цѣлую недѣлю молчалъ. Надя не выходила изъ своей комнаты и тоже молчала. И когда разъ Домаха на огородѣ звонкимъ голосомъ запѣла на мотивъ казачка:
Ой, мамо, хочу исты,
Та боюсь у погрибъ лизты…[5]
то мнѣ показалось, что она сошла съ ума. Потомъ я пришла къ другому заключенію, что, пожалуй, Домаха нормальна, а всѣ мы сошли съ ума. Всевочка, спасибо ему, не показывался.
Въ слѣдующую субботу, вечеромъ, я вошла въ комнату къ мамѣ и, въ первый разъ въ жизни, совершенно откровенно разсказала ей о томъ, что случилось недѣлю назадъ, и разсказала, какъ невыносимо тяжела для меня любовь Всевочки. Также въ первый разъ въ жизни я попросила у нея денегъ на поѣздку въ Москву, чтобы пожить у тетки и попытаться поступить на курсы.
Мама поняла меня. Я положила голову ей на колѣни, а она тихонько гладила меня по волосамъ. Ничто не отнимало у меня матери и раньше, но я съ четырнадцати лѣтъ стала дикой и боялась всякаго выраженія чувства. Хорошо мнѣ было въ этотъ вечеръ съ мамой. Должно быть, душа моя прощалась съ роднымъ домомъ. Каждая вещь въ ея комнаткѣ запоминалась особенно ясно.
Огромныя связки грибовъ въ углу, выцвѣтшія фотографіи въ круглыхъ деревянныхъ рамочкахъ, оклеенный золотой бумагой артосъ передъ потемнѣвшими иконами, — все это теперь кажется особеннымъ, единственнымъ въ своемъ родѣ, а тогда казалось ненужнымъ и неинтереснымъ.
IV
правитьЯ уѣхала черезъ два дня. У тети не было дѣтей, и она приняла меня такъ радостно, какъ я не ожидала. Немного отдохнувъ, я начала осматривать городъ и каждый день находила что-нибудь новое, очень интересное. Третьяковская галлерея и театры меня очаровали.
По воскресеньямъ у тети собиралось довольно большое общество и молодыхъ и старыхъ людей. Бывали тутъ и журналисты, и настоящіе писатели, и художники, и военные. Я прислушивалась къ разговорамъ и наблюдала отдѣльныхъ личностей, и мнѣ приходило въ голову, что если вдуматься во внутреннюю жизнь мѣстной интеллигенціи, то сейчасъ же станетъ понятнымъ, почему сюда — въ Москву такъ рвались чеховскія три сестры.
Одно было горе — мнѣ не удалось поступить на курсы; но я рѣшила дождаться слѣдующаго учебнаго года, а пока нашла себѣ урокъ въ двадцать пять рублей. Этими деньгами я платила тетѣ за обѣдъ, и на совѣсти было весело.
У тети же я познакомилась со своимъ мужемъ Колей. Онъ былъ офицеръ, и это сразу не расположило меня къ нему. Шпоры напоминали Всевочку. Тѣмъ не менѣе мы съ Колей разговаривали и съ каждой новой встрѣчей все дольше. На меня произвело сильное впечатлѣніе его замѣчательно простое и замѣчательно ясное доказательство того, что умъ и глупость, симпатичность и несимпатичность человѣка, въ подавляющемъ большинствѣ случаевъ, не зависятъ отъ его профессіи. Я согласилась съ этимъ, но съ этого момента начала считать всѣхъ артиллеристовъ умными, потому что Коля былъ артиллеристъ.
Затѣмъ онъ убѣдилъ меня, что на тотъ и на другой путь ставятъ людей, не сами они себя, а воспитаніе и вся ихъ прошлая жизнь. И хвалить человѣка за то, что онъ присяжный повѣренный, а не чиновникъ, такъ же нелѣпо, какъ и бранить кого-нибудь за то, что онъ брюнетъ, а не блондинъ. Что каждый находится въ колоссальной зависимости отъ наслѣдственности и денегъ… И только исключительныя индивидуальности могутъ съ этимъ не считаться, а большинство при неблагопріятности этихъ условій погибаетъ, какъ мухи безъ свѣта и тепла…
Я разсказала ему о Надѣ и Всевочкѣ, — о томъ, что они мнѣ несимпатичны. И снова Коля доказалъ мнѣ, какъ дважды два четыре, что Надя со всѣмъ ея характеромъ есть результатъ тѣхъ условій, которыя окружали ее съ момента зачатія и до настоящаго дня.
Правъ былъ Коля или не правъ, но слушать его слова мнѣ было очень пріятно, какъ хорошую музыку.
Послѣ Рождества мы рѣшили повѣнчаться. Такъ и сдѣлали.
Съ тѣхъ поръ, какъ я вышла замужъ, у меня было тяжело на душѣ только три раза. Въ концѣ января я получила телеграмму о смерти отца. Благодаря гололедицѣ и заносамъ, она попала ко мнѣ въ руки, когда я уже не могла поспѣть на похороны. Весной мама написала мнѣ, что наша усадьба и земля проданы съ аукціона, и въ остаткѣ на долю ея и Нади получилось только три тысячи рублей. Послѣ Пасхи Надя съ мамой тоже переѣхали въ Москву и наняли себѣ крохотную квартирку на Щипкѣ. Въ сентябрѣ умерла и мама, и Надя стала жить у насъ.
О Всевочкѣ мы съ ней никогда не говорили, точно молчаливо условились объ этомъ.
Слава Богу, онъ пересталъ мнѣ писать совсѣмъ, а только снился. Когда я говорила объ этомъ мужу, онъ моталъ головой и добродушно улыбался.
Я была глубоко убѣждена, что не увижу Всевочку уже никогда. И вотъ теперь, черезъ три года, гдѣ-то на краю свѣта, въ Никольскѣ, Всевочка опять сидѣлъ возлѣ меня. Ужасно это было странно…
V
править— А вы давно здѣсь? — спросилъ наконецъ Всевочка.
— Порядочно.
— Боитесь за мужа?
— Вы были въ огнѣ, видѣли все сами и можете представить себѣ лучше, есть ли основаніе бояться.
— Да…
Много прошло времени съ тѣхъ поръ, какъ мы съ нимъ говорили, но и теперь въ нашихъ голосахъ зазвучала легкая пикировка. Надя, охвативъ колѣни, сидѣла не двигаясь. Казалось, будто она увидѣла выходца съ того свѣта и все еще не вѣрила своимъ глазамъ. Я оправилась скорѣе и, взявъ равнодушный тонъ, спросила:
— Какъ вы думаете, скоро окончится война?
— Никто и ничего не можетъ предсказать. Я думаю, что не скоро.
Къ нашему прошлому мы словно боялись притрогиваться. Всевочка только сказалъ, что перевелся въ другой полкъ, чтобы попасть въ дѣйствующую армію; но и теперь, когда онъ уже выбылъ изъ строя, ему не хочется возвращаться въ Россію. Онъ посидѣлъ еще съ полчаса и сталъ раскланиваться.
— Заходите, пожалуйста!.. — сказала я.
Мягко звякнули шпоры, и знакомая фигура стушевалась въ темнотѣ. Когда мы съ Надей вошли въ комнату, молчать было уже трудно.
— Вѣдь это судьба… — съ глубокимъ волненіемъ въ голосѣ произнесла Надя.
— Какая тамъ судьба!.. А если и судьба, то не одного Холодова, а всѣхъ военныхъ.
Я поскорѣе легла спать. Сердце немного тревожилось. На слѣдующій день отъ Коли получилось хорошее письмо, и прочитавъ его, я почувствовала потребность быть ласковой со всѣми окружающими. Испуганное выраженіе съ лица Нади не сходило. Когда стемнѣло, Всевочка опять пришелъ. Мы пили чай на выходившемъ въ садъ балконѣ. Было такъ тихо, что лампа не мигала.
— Что же вы думаете дѣлать, когда вернетесь въ Россію? — спросила я.
— Вѣ-ѣроятно, хозяйничать въ деревнѣ. Папаша постарѣлъ сильно. Только еще не ско-оро.
— Почему бы вамъ не уѣхать теперь на свой счетъ? Вѣдь рана вамъ не мѣшаетъ?
— Не мѣша-аетъ. Я и самъ не знаю… Можетъ, еще вернусь въ полкъ.
— Да васъ не примутъ.
— Не-е знаю…
Я набралась храбрости и шутливо спросила:
— Ну, а ухаживать вы больше не собираетесь?
— Нѣ-ѣтъ… Я теперь сталъ такой смирнюша… Анненскій темлякъ получилъ, — неудобно, знаете… — и онъ тоже засмѣялся.
Пробило двѣнадцать, а Всевочка не уходилъ. Я выпила еще стаканъ чаю, извинилась и пошла спать. Надя осталась съ нимъ вдвоемъ. И онъ сталъ бывать у насъ каждый день, какъ и три года назадъ, но въ любви мнѣ не объяснялся и дѣйствительно былъ, по его выраженію «смирнюша».
А война все тянулась. Каждый новый день приносилъ извѣстія о новыхъ тысячахъ людей, стертыхъ съ лица земли. Колѣ везло: онъ не былъ даже раненъ, хотя участвовалъ въ двухъ отчаянныхъ сраженіяхъ. Я дрожала, читая его письма. Они были коротки, какъ телеграммы, но краткость эта казалась страшнѣе иной газетной корреспонденціи.
Изболѣвшійся организмъ часто перестаетъ реагировать на самые сильные наркотики. Такъ и мнѣ казалось, что рѣшительно ничего не можетъ произойти на свѣтѣ, внѣ войны, чтобы могло меня взволновать, заинтриговать или удивить.
И дѣйствительно, я не была очень поражена, когда однажды вечеромъ Всевочка пожелалъ мнѣ спокойной ночи, а потомъ затоптался на мѣстѣ и не сразу выговорилъ:
— Д-да, Марія Ѳедоровна, я долженъ еще вамъ сказать ба-альшущую новость… Видите ли, мы съ Надеждой Ѳедоровной хотимъ пожениться… и въ са-амомъ непродолжительномъ времени. во-о второй половинѣ августа.
— Вы это серьезно?
— Са-авершенно серьезно… — и онъ какъ-то безпомощно посмотрѣлъ мнѣ въ глаза.
Въ лѣвомъ ухѣ у меня зазвенѣло. Но волненіе быстро улеглось. Я подумала: «Это возмездіе. Они будутъ счастливы здѣсь, возлѣ меня, и, вѣроятно, уже до конца жизни, тихой и радостной. А я каждый день буду ждать телеграммы или письма, каждый день могу узнать, что Коля уже не существуетъ. Я никогда уже не взгляну на родную усадьбу, на Домаху, на милаго нашего деревенскаго батюшку; а Надя будетъ жить въ пяти верстахъ отъ всего этого и полной хозяйкой… А я, можетъ быть, уже никогда не поцѣлую Колю»… И мнѣ опять стало до крика страшно.
— Ну, что же, это ваше дѣло. Пошли вамъ Богъ… — отвѣтила я, стараясь произносить слова спокойно.
Всевочка еще разъ какъ-то церемонно поклонился и ушелъ. Съ Надей мы встрѣтились въ спальнѣ. Какъ будто не произошло ничего особеннаго. Мы говорили о томъ, что китаецъ плохо моетъ бѣлье, и слѣдовало бы его отдавать настоящей прачкѣ. Когда Надя легла въ постель, то спросила:
— Ты, конечно, уже знаешь?
— Да. Какъ это случилось?
— Я и сама не понимаю. Онъ говорилъ, что у каждаго человѣка, кромѣ кровныхъ родныхъ, есть еще родные по духу, и жить безъ нихъ такъ же тяжело, какъ и безъ родныхъ настоящихъ. Онъ говорилъ, что для него наша семья самое чистое и самое дорогое, что есть на свѣтѣ, и что весь смыслъ его жизни…
Надя немного замялась и потомъ продолжала:
— Ну, онъ говорилъ, что лучше бы его убили при Вафангоу, чѣмъ жить безъ… А потомъ сказалъ: «Надежда Ѳедоровна, я все помню… Давайте повѣнчаемся, поѣдемъ въ родныя мѣста… Будемъ тамъ кататься въ санкахъ, а весною соловьевъ слушать. Я знаю, и папа будетъ радъ моему выбору. Только скажите: согласны вы или нѣтъ, — но сейчасъ же, теперь же, а не мучьте». Я сказала — да. Всевочка поцѣловалъ мою руку, а затѣмъ мы рѣшили, что объ этомъ должна знать и ты.
— Согласись, что твоя свадьба нѣсколько несвоевременна, — сказала я и испугалась отъ мысли, что Надя можетъ обидѣться.
— Но согласись также, что и я имѣю нѣкоторое право на личное счастье, — отвѣтила она.
Я пожала плечами.
— Повѣрь мнѣ, дорогая Надя, что никто тебѣ не желаетъ такъ искренно счастья, какъ я. Но будетъ ли оно? Правда, Всевочка очень богатъ, но этого еще недостаточно. Кромѣ того, ты не можешь не сознавать, что все это произошло такъ неожиданно, такъ странно. Я боюсь за тебя.
— А я не боюсь…
Съ каждой новой фразой голосъ Нади мѣнялся: изъ нерѣшительнаго, онъ мало-по-малу перешелъ въ настойчивый, почти упрямый.
Я чувствовала, что она не хочетъ разсуждать и ухватилась за мысль о замужествѣ чисто инстинктивно. Съ этого времени Надя стала гораздо живѣе и, что меня особенно удивляло, старалась одѣваться какъ можно изящнѣе. Она сама съѣздила во Владивостокъ, купила себѣ двѣ шляпы, накидку, духовъ и бѣлые ботинки, которые дѣлали ея большую ногу еще уродливѣе.
Иногда Надя напоминала мнѣ ребенка, которому на имянины обѣщали подарить давно желанную игрушку, и съ приближеніемъ этого дня онъ со страхомъ думаетъ: «А что, если эта мечта почему-нибудь не осуществится?»
Она стала худо спать. Однажды мы заговорились до разсвѣта и я едва дождалась, пока Надя задремала. Какъ вдругъ подъ окномъ раздался хриплый голосъ китайца, продавца рыбы:
— Ли-пааа!
Надя вскочила на постели и забормотала:
— Что, что?
— Ничего. Манза кричитъ, — отвѣтила я.
— Господи, какъ я испугалась!
Она прошла босикомъ черезъ комнату и, сильно стуча графиномъ о стаканъ, налила себѣ воды. Когда она пила, ея шея казалась особенно тонкой, а черезъ рубаху виднѣлись позвонки спиннаго хребта. Испуганная, растерянная съ плоскою грудью, она была ужасно некрасива.
«И черезъ нѣсколько недѣль Всевочка будетъ обнимать это тѣло, — подумала я. — Значитъ, онъ любитъ ея душу, и это хорошо. И вотъ, пожалуй, у Нади будутъ дѣти, будетъ дѣйствительно счастье. А Колю могутъ убить»…
Меня передернуло. Я укрылась одѣяломъ съ головою, перекрестилась и пробормотала: «Господи помилуй, Господи помилуй!»
VI
правитьМы начали готовиться къ свадьбѣ, приводили въ порядокъ гардеробъ Нади и ходили примѣрять вѣнчальное платье. Всевочка сидѣлъ у насъ съ утра до вечера, но со мной говорилъ мало, а встрѣчаясь глазами, сейчасъ же опускалъ вѣки. Я ни разу не замѣтила, чтобы онъ обнялъ или поцѣловалъ Надю. Его рука поджила, но кисть ея такъ и не разгибалась и была синеватаго цвѣта. Это обстоятельство, повидимому, его мало трогало.
Отъ Коли давно не было писемъ, и я мучилась. Надя мнѣ казалась сумасшедшей, и если бы я вздумала подѣлиться съ нею своимъ горемъ, то, вѣроятно, оно стало бы еще острѣе. Причесываясь утромъ передъ зеркаломъ, я замѣтила, какъ я похудѣла и подурнѣла. Весь міръ теперь для меня не существовалъ. Если бы Всевочка и Надя сказали мнѣ, что они рѣшили вмѣсто того, чтобы жениться, другъ друга убить, то, кажется, и это бы меня не тронуло. Я послала Колѣ телеграмму съ оплаченнымъ отвѣтомъ, но отвѣта не было. Такъ тянулось еще цѣлый мѣсяцъ.
Наконецъ, пришло письмо. Оно было страстное, любящее, и въ одинъ день оживило меня, хотя, читая его, я не могла удержаться отъ слезъ.
Въ этотъ годъ я выучилась двумъ вещамъ: плакать и молиться.
У Всевочки не ладилось со священникомъ. Нехватало какихъ-то документовъ. Чтобы убѣдить его окончательно, что онъ не родственникъ Нади, Всевочка привелъ батюшку ко мнѣ.
— Такъ не родственникъ? — переспросилъ онъ меня.
— Нѣтъ.
— И не свойственникъ?
— Нѣтъ.
— Охъ, что-то женихъ какъ будто похожъ на васъ…
— На меня? — удивилась я.
— Да, да. Выраженіе глазъ такое и въ губахъ есть что-то общее.
— Увѣряю васъ, что между нами нѣтъ ни малѣйшаго родства.
— Ну, хорошо. Вѣрю, вѣрю… — у него выходило: «вѣру, вѣру»… — А если мнѣ придется, благодаря вамъ, сѣять муку въ монастырѣ, то нехорошо будетъ.
— Да нѣтъ же…
Всевочка и Надя вѣнчались тридцать перваго августа. Шаферами были пожилой уже драгунскій ротмистръ, взятый изъ запаса, и стрѣлокъ подпоручикъ. Изъ женщинъ, кромѣ меня, въ церковь пришла только наша знакомая старушка Анна Павловна. У нея сынъ былъ уже подполковникъ и тоже находился въ дѣйствующей арміи. Познакомилась я съ ней въ церкви, и съ ней одной я только и могла говорить и чувствовала, какъ она понимаетъ мою тоску.
Священникъ поздравилъ молодыхъ. Я крѣпко поцѣловала Надю въ губы, а Всевочку въ лобъ; онъ почтительно приложился къ моей рукѣ. Потомъ я подумала: «Какъ странно… Если бы еще два мѣсяца назадъ мнѣ кто-нибудь сказалъ, что я поцѣлую Всевочку, даже въ голову, то я бы только искренно засмѣялась. Теперь же приходилось убѣждаться, что на этомъ свѣтѣ все возможно».
Замужество Нади мало измѣнило нашу жизнь. Только на кухнѣ, кромѣ китайца боя и таракановъ, появился еще деньщикъ и оклеилъ стѣну надъ своей койкой невѣроятными картинами.
Надину кровать перенесли въ другую комнату, и я часто оставалась ночевать у Анны Павловны. Всевочка числился въ отпуску и зналъ, что для службы онъ больше негоденъ, но медлилъ подавать въ отставку и не собирался въ Россію. Надя была такая же, только иногда, безъ всякаго повода, сильно краснѣла.
Осень наступила великолѣпная, какая бываетъ на южномъ берегу Крыма въ октябрѣ. Коля писалъ чаще. Послѣдней новостью было извѣстіе, что онъ прикомандированъ къ одному изъ корпусныхъ штабовъ. По тону письма можно было заключить, что Коля этимъ не доволенъ; но я радовалась и была убѣждена, что тамъ меньше опасности.
Иногда мнѣ дѣлалось стыдно. Припоминалось, что раньше я говорила Аннѣ Павловнѣ, будто меня давятъ не только мысли о судьбѣ мужа, а также и о тѣхъ тысячахъ, которыя полегли и еще полягутъ въ Манчжуріи и никогда не вернутся домой. Теперь эти тысячи продолжали умирать, а я уже могла думать о томъ, какое надѣну платье, когда пойду въ церковь. И это происходило только потому, что окрѣпла моя надежда на спасеніе дорогого человѣка.
Случалось, что до слезъ хотѣлось чего-нибудь новаго, радостнаго. Я со злобою смотрѣла на добродушныя лица китайцевъ и не разсуждая ненавидѣла, какъ мнѣ казалось, за глупость переселенцевъ, добровольно поѣхавшихъ въ этотъ край.
«Пройтись бы теперь съ Колей подъ руку по Тверской; съѣздить бы подъ вечеръ на лихачѣ на тихое кладбище Ново-Дѣвичьяго монастыря; посмотрѣть бы книжку журнала, отъ которой еще пахнетъ типографской краской… Надю и Всевочку все это ждетъ скоро и навѣрное, а меня не скоро и не навѣрное. И чего они здѣсь сидятъ? Не хотятъ оставить меня одну? По зачѣмъ они мнѣ, со своей странной любовью, и зачѣмъ я имъ?» — думала я.
VII
правитьДень Надиныхъ именинъ Всевочка рѣшилъ отпраздновать особенно. Онъ пригласилъ бывшаго у него шаферомъ ротмистра и уговорилъ меня уѣхать на цѣлый день, за четыре станціи, въ такъ называемую «Сѣданку», дачную мѣстность, куда на лѣто переѣзжаютъ жители Владивостока и Никольска. Я согласилась. Ужасно страннымъ только мнѣ казалось, что здѣсь, во время войны, могутъ еще быть какія-то дачи и дачники.
— Увѣряю васъ, тамъ чудесно! — горячился Всевочка.
— Воображаю!..
— Н-ну, вотъ у-увидит-те!
Утромъ не было пассажирскаго поѣзда по направленію къ Владивостоку. Но ротмистръ и это уладилъ. Онъ два раза побывалъ въ управленіи дороги и, въ результатѣ, намъ обѣщали прицѣпить вагонъ третьяго класса къ товарному поѣзду.
Удивительный человѣкъ былъ этотъ ротмистръ. Говорилъ онъ мало, а все улыбался. Сдѣлать кому-нибудь пріятное для него было высшимъ наслажденіемъ. Однажды я въ шутку сказала, что мнѣ хотѣлось бы съѣсть домашняго сухого варенья. Черезъ два дня ротмистръ принесъ огромную коробку этого варенья и ни за что не хотѣлъ сказать, какимъ образомъ онъ его досталъ. Пилъ онъ много, но совсѣмъ не пьянѣлъ. Дома онъ могъ только спать и одиночества вообще не выносилъ. Солдаты его любили и, какъ я слыхала отъ Всевочки, называли его между собою Вильгельмомъ, вѣроятно, за слишкомъ поднятые вверхъ усы и огромный ростъ.
Шестнадцатаго сентября, вечеромъ, мы съ ротмистромъ изготовили большую корзину съ провизіей и виномъ. На слѣдующее утро я встала рано. Поѣздка на вокзалъ, да еще съ вещами, меня взволновала. Въ этотъ день я особенно ясно почувствовала, что разумъ и душа живутъ въ человѣкѣ отдѣльною жизнью. Разумъ говорилъ: «Проѣдете четыре станціи, погуляете и назадъ вернетесь». А душа трепетала и пѣла: «Наконецъ-то ѣдемъ домой, наконецъ-то мимо опять бѣгутъ телеграфные столбы, множество станцій минуемъ, утомимся, а въ Москвѣ будемъ»…
На платформѣ «Сѣданки» было пусто. Слѣва шумѣлъ прибой и открылся огромный заливъ моря. Мы подозвали носильщика корейца, такъ называемаго «ирбо», и онъ, поскрипывая корзиной, пошелъ впередъ.
Всевочка бывалъ здѣсь и раньше и повелъ насъ по пути узкоколейной дороги, построенной для вывоза дровъ изъ тайги. Итти было удобнѣе въ затылокъ, и я машинально переступала ногами по шпаламъ за широкой, какъ стѣна, спиной ротмистра.
Мы перешли по мосткамъ надъ узкой, быстрой и чистой рѣченкой.
— Здѣсь форели должны быть, — сказалъ ротмистръ, — непремѣнно достану…
За мостомъ, слѣва, стоялъ небольшой домикъ о трехъ окнахъ, съ облупившимися стѣнами. Его окружалъ на скорую руку сбитый заборъ, сквозь доски котораго былъ виденъ грязный дворъ и полоскавшійся въ лужѣ гусь.
— Это уже дачи начинаются? — спросила Надя.
— Нѣтъ, но это замѣчательная избушка и въ ней живутъ замѣчательные люди, — сказалъ Всевочка.
— Чѣмъ же они замѣчательны?
— Дда… ви-идишь ли, здѣсь обитаетъ одна женщина, бывшая ссыльно-каторжная и когда-то замѣчательная красавица, хотя и крестьянка. Ну-съ, и вотъ она жи-иветъ, такъ сказать, съ двумя мужьями одновременно, и д-дѣло въ томъ, что всѣ трое очень довольны. Пришла же она на Сахалинъ за убійство мужа, котораго тоже очень любила. Одинъ изъ теперешнихъ ея мужей лѣсной сторожъ, а другой на желѣзной дорогѣ служитъ. Я какъ-то былъ здѣсь на охотѣ и заходилъ къ нимъ напиться воды, потому все это и знаю.
— Нечего сказать, молодцы!.. — произнесъ ротмистръ.
— Подобныя исторіи возможны только въ этомъ, Богомъ проклятомъ, краю, — сказала я.
— А мнѣ ка-ажется, что подобныя исторіи возможны вездѣ, гдѣ только сердце человѣческое умѣетъ любить во всю… — отвѣтилъ Всевочка, отчеканивая каждое слово, особенно ясно.
Затѣмъ всѣ шли молча, и я была увѣрена, что каждый изъ насъ въ это время думалъ о той женщинѣ и ея двухъ любовникахъ. Миновали нѣсколько плохенькихъ дачъ, перешли еще одинъ мостъ и, двигаясь по долинѣ все той же рѣченки, очутились въ настоящей тайгѣ.
Я выросла въ Малороссіи, среди деревьевъ, цвѣтовъ и возлѣ воды. И, съ тѣхъ поръ какъ вышла замужъ, видѣла все это только изъ окна вагона. Теперь я глядѣла вокругъ себя, впередъ, и думала, что осень, пожалуй, самое красивое изъ временъ года.
Справа и слѣва, густою стѣной пестрѣли ярко-оранжевые, голубоватые, фіолетовые, темно-красные и совсѣмъ золотые листья. Много ихъ упало на землю и они мягко шелестѣли подъ ногами. Тонкіе стволы невысокихъ и самыхъ разнообразныхъ деревьевъ почти сплетались. Впереди подымались, къ самому небу, гранитные уступы сопки, и ближайшія впадины казались синими, а далекія — лиловыми. Кое-гдѣ, изъ трещинъ выступалъ яркій стволъ сосны, широко разставившей свои темныя вѣтви. Волнистые контуры сопокъ рѣзко очерчивались на блѣдно-голубомъ, безъ единаго облачка, небѣ.
Дорожка, по которой мы шли, все время извивалась и дальше была видна только на нѣсколько саженей. Раза два перебѣгали фазаны и слышно было, какъ шуршали по сухимъ стеблямъ ихъ хвосты. Дышалось легко. Запахъ вяленыхъ листьевъ щекоталъ обоняніе и точно эфиръ немного опьянялъ.
Мы сдѣлали еще нѣсколько шаговъ и очутились на просторѣ, снова возлѣ рѣченки. Изъ расщелины, вдругъ очутившейся передъ нами гранитной стѣны, сбѣгала широкой струей свѣтлая вода. Внизу громоздились большіе гранитные обломки, и между ними образовалось озерцо.
Всевочка и ротмистръ остановились. Всѣ рѣшили, что лучшаго мѣста для отдыха и найти трудно. Ирбо молча поставилъ корзину на камни и глубоко вздохнулъ.
Я никакъ не могла представить себѣ, что такъ близко отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ земля пропитана кровью, а воздухъ насыщенъ запахомъ разлагающихся труповъ, — можетъ быть такая красота. Я съ жадностью глядѣла вокругъ себя и думала: «Вотъ такую бы декорацію написать для „Потонувшаго колокола“!»
VIII
правитьВъ первыя минуты, когда застучали тарелки и захлопали пробки, мнѣ стало досадно. Куда только ни явится человѣкъ, сейчасъ набросаетъ окурковъ, крошекъ, бумажекъ и осквернитъ своимъ языкомъ молчаніе горъ и деревьевъ…
— Ну что, правда, здѣсь хорошо? — спросилъ Всевочка.
— Не вредно, — сказалъ ротмистръ.
— А тебѣ, Надя, нравится здѣсь?
— Нравится.
Начали ѣсть и говорили мало. Надя дѣлала Всевочкѣ бутерброды и клала ихъ прямо ему въ ротъ; онъ ловко подхватывалъ локтемъ падавшіе кусочки. Раскупорили шампанское и выпили за здоровье именинницы. Надя закашлялась и виновато улыбнулась. Я только пригубила свой стаканъ. Всевочка и ротмистръ выпили почти три бутылки и дали стопочку ирбо, который, какъ и Надя, закашлялся. Затѣмъ всѣ мы рѣшили еще пойти вглубь тайги, но не по рельсамъ узкоколейной дороги, а прямо по тропиночкѣ.
Случилось такъ, что пока я прятала въ корзину стаканы и непочатую коробку консервовъ, Надя и ротмистръ ушли впередъ. Всевочка остался и ждалъ меня.
— Довольно вамъ уже хозяйничать, — сказалъ онъ, — идемте гулять…
— Ну, идемте!
Я спѣшила и хотѣла догнать Надю.
— Марія Ѳе-едоровна, куда вы, ей-Богу, такъ летите? — сказалъ Всевочка. — Вѣдь намъ не на па-а-жаръ поспѣть нужно. Лучше такъ: рразъ, дваа…
Я ничего не отвѣтила и пошла тише. Тропинка все суживалась. Наши локти и плечи часто сталкивались. Всевочка предложилъ мнѣ руку, и я взяла ее. Я думала о томъ, что если на насъ теперь нападутъ хунхузы и убьютъ, то выйдетъ такъ, что наши трупы найдутъ вмѣстѣ, и это будетъ величайшая иронія судьбы надъ человѣческой волей.
— Кажется, съ тѣхъ поръ, какъ существую на свѣтѣ, еще никогда такъ хорошо себя не чувствовалъ. Ей-Богу… — сказалъ Всевочка.
— Просто вы лишнее выпили, и у васъ явился нѣкоторый подъемъ духа.
— Н-нѣтъ. Для меня это пустяки…
Мы снова пошли молча. Я сердилась на ротмистра и Надю, и думала о томъ, куда они пропали.
— Марія Ѳедоровна, какъ вы думаете, говорилъ ли когда-нибудь кто-нибудь любимой женщинѣ самую сущую правду? — спросилъ Всевочка вдохновеннымъ голосомъ, и глаза его заблестѣли.
— Не понимаю вашего вопроса.
— Ну, вотъ, видите ли, если мужъ и жена любятъ другъ друга, то можно ли предположить, что онъ знаетъ все ея прошлое, а она его, ну и, само собой разумѣется, и настоящее?
— Конечно.
— А я вамъ скажу, что этого никогда не бываетъ и быть не можетъ. Вотъ вы думаете, что знаете исторію всей жизни вашего супруга; но навѣрное въ ней есть такіе уголки, о которыхъ онъ вамъ никогда не скажетъ. Надя тоже думаетъ, что знаетъ мою жизнь, такъ какъ она, вся почти, прошла у нея на глазахъ… И тѣмъ не менѣе, Надя не знаетъ, что женился я на ней только потому, что люблю васъ…
Кровь прилила мнѣ въ голову. Я до сихъ поръ не могу себѣ объяснить почему я, вмѣсто того, чтобы оборвать его, продолжала слушать эти страшныя слова.
— …Когда вы вышли замужъ, то этимъ самымъ для меня была потеряна всякая возможность сдѣлаться близкимъ вамъ человѣкомъ. Въ тотъ годъ я проигралъ и прокутилъ три тысячи наличными и почти столько же сдѣлалъ долгу, кромѣ денегъ, полученныхъ отъ отца. У меня была на содержаніи самая красивая женщина во всемъ городѣ; обнимая ее, я закрывалъ глаза и представлялъ себѣ васъ! Я слѣдилъ по приказамъ за каждой перемѣной въ службѣ вашего мужа… Какъ только я узналъ, что вы ѣдете сюда, я съ величайшими трудностями добился перевода въ полкъ, который уходилъ на Дальній Востокъ. Я люблю жизнь, но смѣю васъ увѣрить, что мысль о смерти не пугала меня потому, что я надѣялся, прежде чѣмъ умереть, увидѣть васъ. Я любилъ и люблю васъ до сумасшествія, а сумасшедшіе, какъ извѣстно, умѣютъ хитрить, кромѣ того, они отличные актеры. Развѣ за эти два мѣсяца я выдалъ себя хоть однимъ словомъ, хоть однимъ движеніемъ? Я велъ себя смирнюшей, слушалъ Надины глупости, а самъ думалъ о томъ, какъ вы теперь раздѣваетесь въ спальнѣ… Ранѣ своей я даже обрадовался. Подъѣзжая въ вагонѣ къ Никольску, я уже зналъ навѣрное, что увижу васъ. Отъ одной этой мысли у меня закружилась голова, и я чуть не упалъ съ площадки вагона. Докторъ приписалъ это недавней потерѣ крови, которой, нужно сказать, вышло далеко не такъ много. Если вашъ супругъ вызоветъ меня на дуэль и убьетъ, то я буду радъ умереть изъ-за васъ. Такъ или иначе, но теперь я вамъ близокъ и по праву родственника, каждый день буду видѣть васъ, — не мою самую дорогую, не мою…
— Всеволодъ Николаевичъ, вы пьяны! — пробормотала я и почувствовала, какъ гнутся мои колѣни отъ страха.
— Н-нѣтъ, не моя дорогая, я не пьянъ, а если и пьянъ, то только вашимъ присутствіемъ. Знаете ли вы, что самымъ сладкимъ моментомъ въ моей свадьбѣ былъ вашъ поцѣлуй въ голову, онъ пришелся почти въ щеку, — вспомните; и это я сдѣлалъ нарочно…
Онъ крѣпко сжалъ своей лѣвой рукой мою руку и хотѣлъ ее поцѣловать, но я рванулась въ сторону.
— Всеволодъ Николаевичъ! если вы скажете еще хоть одно слово или сдѣлаете движеніе, я закричу. Я буду просить защиты у ротмистра.
Всевочка покраснѣлъ до волосъ, опустилъ глаза и будто очнулся. Я остановилась и быстро овладѣла собою. Отъ мысли, что вотъ-вотъ изъ-за деревьевъ могутъ показаться ротмистръ и Надя, — мнѣ стало жарко. Я старалась говорить тихо, но скоро и отчетливо. Я пользовалась своей властью надъ нимъ.
— Дайте мнѣ слово, что вы не произнесете больше ни звука о томъ, о чемъ не имѣете нравственнаго права говорить.
— Даю… — сказалъ онъ.
— Мало того, вы должны мнѣ обѣщать, что исполните все, о чемъ я вамъ сейчасъ скажу. Обѣщаете?
— Обѣщаю… — отвѣтилъ онъ и низко опустилъ голову.
— Ну, смотрите же, иначе я васъ буду презирать, какъ совсѣмъ безвольнаго человѣка. Оставаясь здѣсь, вы будете, вольно или невольно, издѣваться надъ чувствомъ Нади, — я вамъ этого не позволю. Въ недѣльный срокъ вы съ нею должны уѣхать въ Россію, — скажите, что это необходимо для лѣченія вашей раны. Затѣмъ, Надя никогда не должна узнать о томъ, о чемъ сегодня вы имѣли безуміе мнѣ говорить. Только на этихъ условіяхъ я буду считать васъ родственникомъ и буду разговаривать съ вами въ присутствіи третьихъ лицъ, но никогда одинъ-на-одинъ. А теперь идемте назадъ…
Мы повернули. Сердце мое еще сильно стучало. Теперь для меня не существовало больше ни тайги съ разноцвѣтными листьями, ни голубыхъ сопокъ, ни яснаго неба. Почему-то пришло въ голову, что, можетъ быть, въ эти самыя минуты Коля подвергается смертельной опасности.
— А-а-а!.. — пропѣлъ сбоку голосъ ротмистра.
— Вы тутъ, кажется, безъ насъ, флиртомъ стали заниматься? Гдѣ же вы были? Мы васъ искали, искали!..
— А мы васъ искали… — сказала я твердымъ голосомъ.
Надя покраснѣла и кусала губы. Всевочка срывалъ съ ближайшаго дерева листокъ за листкомъ и молчалъ. Оказалось, что ротмистръ и Надя пошли не прямо, а въ сторону, и потому мы ихъ не могли догнать. Я силилась рѣшить вопросъ, былъ ли ротмистръ въ заговорѣ съ Всевочкой, или все это вышло случайно?
— Ну, господа, теперь идемте на станцію… — сказала я. — Ваше шампанское сдѣлало то, что у меня разболѣлась голова.
Я лгала. Да, лгала. Мучительно это было сознавать.
— Позвольте, милостивая государыня, — сказалъ ротмистръ, — я благородный свидѣтель того, что вы выпили едва половину стопочки, а отъ этого не заболитъ голова и у малаго ребенка.
Я ничего не возразила и подумала: «Онъ или зналъ, или предполагаетъ, что Всевочка говорилъ со мною о своей глупой любви».
Остальная часть дня прошла томительно и неинтересно. Мы очень долго ждали поѣзда и всѣ лица были грустны. Радовался одинъ ирбо, который получилъ въ подарокъ корзину со всѣмъ въ ней оставшимся.
Ночью я долго не могла уснуть и думала о Всевочкѣ: «Возможно, что въ это время онъ обнимаетъ Надю и мысленно представляетъ себѣ меня. И никакъ этого не узнаешь, и ничего противъ этого не подѣлаешь!.. Уѣзжалъ бы поскорѣе съ глазъ долой»… Никогда онъ еще не казался мнѣ такимъ несчастнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такимъ отвратительнымъ, какъ въ этотъ день.
IX
правитьВсевочка слово сдержалъ. Но все время, до ихъ отъѣзда, было моимъ сплошнымъ мученіемъ. Мнѣ казалось, что если Всевочка поѣхалъ сюда, имѣя полную возможность остаться въ Россіи, если онъ потерялъ руку, то косвенно въ этомъ виновата я. Если онъ женился на старшей себя и нелюбимой женщинѣ, то въ этомъ тоже виновата я. Если, черезъ три-четыре года, Надя станетъ еще несчастнѣе, чѣмъ была, то и въ этомъ моя вина. И въ то же время я сознавала, что моя воля здѣсь ни при чемъ.
Надя оживилась. По вечерамъ она съ любовью устилала газетной бумагой сундуки, чистила бензиномъ Всевочкины тужурки и брюки, а днемъ ходила по магазинамъ. Я завидовала ей. Писемъ отъ Коли снова не было, а я все ждала ихъ и по ночамъ плакала.
Всевочка и Надя уѣхали въ субботу, въ три часа дня. На вокзалѣ онъ ходилъ скорымъ шагомъ, бранилъ деньщика и потерялъ багажную квитанцію. Послѣ третьяго звонка мы съ Надей крѣпко поцѣловались. Всевочка не поцѣловалъ мнѣ даже руки, но на глазахъ у него были слезы. Сдавило горло и у меня. Когда поѣздъ тронулся, то мнѣ казалось, будто двинулось какое-то необычайное погребальное шествіе.
Дома жизнь стала невыносимой. Равнодушное выраженіе лица боя-китайца — злило. Мнѣ опять стало казаться, что я схожу съ ума. На дворѣ захолодало. По вечерамъ было совсѣмъ жутко. Я ужасно обрадовалась, когда однажды, послѣ вечерни, Анна Павловна предложила мнѣ переѣхать къ ней. Какъ разъ въ этотъ день принесли телеграмму отъ Коли: «Здоровъ, цѣлую». А я ждала письма, въ которомъ бы онъ разсказалъ подробно все, что тамъ думаетъ и переживаетъ…
У Анны Павловны чувствовалось немного лучше: душевная боль перешла изъ острой въ тупую. Въ четыре часа мы обѣдали, а потомъ зажигали лампу и переходили въ гостиную, за круглый, покрытый плюшевой скатертью, столъ. Поминутно поправляя очки, Анна Павловна раскладывала пасьянсъ, а я глядѣла на дверь и все ждала, ждала…