Всеволод Сергеевич Соловьев (Измайлов)/ДО

Всеволод Сергеевич Соловьев
авторъ Александр Алексеевич Измайлов

Опубл.: 1904. Источникъ: az.lib.ru • Очерк жизни и литературной деятельности.

Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ. СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ. КАВКАЗСКІЕ ЛЕГЕНДЫ. ДЕСЯТЬ ЛѢТЪ. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ Н. Ѳ. МЕРТЦА.

1904.

Всеволодъ Сергѣевичъ Соловьевъ.
Очеркъ жизни и литературной дѣятельности.

I.

Ни въ одной области искусства не наблюдается такая ускоренная жизнь, такая быстрая смѣна теченій, какъ въ литературѣ. Ни въ одной литературѣ эти эволюціи не отличаются такимъ порывистымъ, спѣшнымъ темпомъ, какъ въ литературѣ русской. Ни въ одной отрасли нашей литературы эти смѣны не поражаютъ такимъ скорымъ отживаніемъ старыхъ формъ и наростаніемъ новыхъ требованій, какъ въ сферѣ историческаго романа.

Вся исторія нашей исторической беллетристики, отражающая весь длительный процессъ послѣдовательнаго совершенствованія иноземнаго романа, улеглась въ рамки съ небольшимъ одного столѣтія. Наивные «полеты на быстрыхъ крылахъ воображенія въ отдаленную мрачность» нашихъ повѣствователей конца XVIII вѣка уступили мѣсто первымъ попыткамъ дѣйствительно русско-историческаго повѣствованія. Но уже цѣлая бездна легла между «Натальей, боярской дочерью» и хотя-бы «Ледянымъ домомъ», и опять огромно разстояніе между тѣмъ-же «Ледянымъ домомъ» и послѣдними историческими работами, хотя-бы романами Д. С. Мережковскаго. Пережившій полосы подражательнаго ложно-классицизма (до-карамзинскій періодъ), сантиментальности (Карамзинъ), патріотическаго романтизма съ мелодраматическимъ оттѣнкомъ, то болѣе или менѣе исторически-сдержаннаго (Полевой, Загоскинъ), то фантастически-беззаботнаго (Лажечниковъ, Кукольникъ, Зотовъ, Вельтманъ), — русскій историческій романъ, подчиняясь общему литературному теченію, выступаетъ, наконецъ, въ лицѣ Алексѣя Толстого, на реально-бытовую дорогу, раньше подсказанную двумя великими мастерами родной литературы — Пушкинымъ въ «Капитанской дочкѣ» и Гоголемъ въ «Тарасѣ Бульбѣ».

Передъ нами большое литературное наслѣдство историческаго романиста, имя котораго вмѣстѣ съ именами Н. И. Костомарова, Е. П. Карновича, Г. П. Данилевскаго, гр. Е. А. Саліаса и Д. Л. Мордовцева, отмѣчаетъ дальнѣйшія стадіи реалистически-бытового русскаго историческаго романа, послѣдовавшія за блестящимъ опытомъ въ этомъ родѣ Алексѣя Толстого. Эта плеяда беллетристовъ съ разною степенью дарованія, вкуса и историческаго знанія, разработала родную старину и внесла въ историческій романъ нѣкоторыя обновляющія черты.

Всѣ вмѣстѣ они не намѣтили, однако, той великой реформы въ этой области, которую намѣтилъ Левъ Толстой въ своей грандіозной эпопеѣ Двѣнадцатаго года, остающейся до сихъ поръ въ своемъ родѣ единственнымъ и непревзойденнымъ опытомъ историческаго психологическаго романа. Наша литература растетъ, какъ богатырь сказки. Уже черезъ двадцать, черезъ десять лѣтъ многое въ ней никнетъ, блѣднѣетъ, гаснетъ. Старое не удовлетворяетъ, намѣчаются новыя вѣянія и требованія. Серьезное критическое размышленіе уже подсказываетъ необходимость какихъ-то «новыхъ словъ» въ сферѣ историческаго повѣствованія. Явно повысились вкусы.

Современный читатель, читатель XX вѣка, предъявляетъ усиленныя требованія къ археологіи романа, съ которыми совсѣмъ не въ такой мѣрѣ считался историческій романистъ недавняго прошлаго. Современный читатель не прощаетъ ни одного положенія, которое сбивается на банальщину. Онъ безпощадно осудитъ общее мѣсто, требуя, чтобы историческій повѣствователь возстановлялъ былую жизнь въ тѣхъ-же детальныхъ подробностяхъ, въ которыхъ бытовой разсказчикъ воспроизводитъ жизнь современную. Онъ скучаетъ за романомъ, если авторъ скользитъ по поверхности и не даетъ мѣткихъ психологическихъ углубленій, потому что въ области неисторическаго повѣствованія передъ нимъ уже прошли Достоевскій, Мопассанъ, Чеховъ. Малѣйшій анахронизмъ нестерпимо рѣжетъ ему глазъ. Малѣйшее отклоненіе въ шаблонъ, малѣйшая неосторожность въ примѣненіи устарѣлаго и избитаго пріема — рѣшающимъ образомъ вліяютъ на его сужденіе. Онъ ждетъ какого-то волшебника, который долженъ придти и вдунуть новый духъ въ историческій романъ. Что онъ долженъ сдѣлать, какія новыя формы принести съ собою, какъ перестроить старыя, — еще не въ силахъ сказать никто. Но эта потребность обновленія чувствуется настойчиво и явно людьми развитого вкуса.

Писатель, сорокъ тетрадей сочиненій котораго подлежатъ нашему освѣщенію, не принадлежалъ къ первокласснымъ звѣздамъ русской литературы. Послѣдній его историческій романъ появился больше десяти лѣтъ назадъ. Почти тридцать лѣтъ протекло со времени появленія въ свѣтъ перваго. Это слишкомъ большой срокъ для русскаго писателя, и время не пронеслось безслѣдно надъ головой Соловьева. Оно многое отодвинуло съ первой линіи на дальнѣйшія, обезцвѣтило яркое, замѣтнѣе выдвинуло слабыя стороны. Но у Соловьева былъ свой часъ, можно сказать, блестящаго успѣха. Такъ называемаго, нашего «большого читателя» въ первой половинѣ восьмидесятыхъ годовъ онъ захватилъ своимъ историческимъ повѣствованіемъ. Провинція буквально зачитывалась его книгами, и это не было модой трехъ-четырехъ лѣтъ. Соловьеву дано было вкусить сладкой отравы огромной популярности. Если теперь можно не преувеличивать безотносительныхъ достоинствъ его исторической беллетристики, то нельзя не признать несомнѣнности его чисто культурной заслуги передъ русскимъ обществомъ. Онъ былъ однимъ изъ беллетристовъ, развившихъ въ массѣ любовь къ историческому повѣствовательному роду. Онъ пріохотилъ этого читателя къ чтенію. И если теперь его романъ не несетъ удовлетворенія строгому вкусу изысканнаго читателя, — во всякомъ случаѣ человѣку, проходящему путь литературнаго развитія, мы предложимъ книги Соловьева, въ которыхъ сказалось не только извѣстное искусство и знаніе, но и ненаигранное благородство русской писательской души.

II.

Всеволодъ Сергѣевичъ Соловьевъ былъ старшимъ сыномъ знаменитаго историка. Онъ родился въ Москвѣ, 1-го января 1849 г. Отъ отца, человѣка большого таланта, чрезвычайно трезваго и уравновѣшеннаго ума, съ явнымъ наклономъ въ сторону реально-историческаго знанія, писатель унаслѣдовалъ любовь къ исторіи, впрочемъ, въ чисто художническомъ, внѣшнемъ ея воспріятіи, а не въ прагматически-философскомъ усвоеніи. Мать Всеволода Сергѣевича, урожденная Романова, происходила изъ старинной и даровитой малорусской семьи, въ которой одно изъ звеньевъ родословной представлялъ извѣстный украинскій философъ-писатель Григорій Сковорода^[1]. Отъ дѣда священника, человѣка глубокой религіозности, къ будущему романисту, подобно его отцу-историку, перешла религіозная и мистическая настроенность, всегда отличавшая автора «Горбатова». Ta-же семья, какъ извѣстно, выставила извѣстнаго философа-моралиста, Владиміра Соловьева, и даровитую поэтессу, Поликсену Сергѣевну Соловьеву, пишущую подъ псевдонимомъ «Allegro».

Будущій романистъ съ первыхъ дней дѣтства былъ поставленъ въ исключительно благопріятныя условія духовнаго развитія. Братъ Владиміръ былъ только четырьмя годами его моложе. Заботы родителей о воспитаніи дѣтей не оставляли желать большаго. Въ семьѣ отца-профессора своими людьми были такіе представители прошлой эпохи, какъ Грановскій, Кудрявцевъ, Аксаковъ, Писемскій. Послѣднему юноша Соловьевъ показывалъ свои первые опыты въ сочинительствѣ. Намъ приходилось слышать отъ В. С., что насколько онъ считалъ себя обязаннымъ въ руководствѣ въ годы молодости Достоевскому, настолько за первыя поощренія и указанія былъ благодаренъ Писемскому.

Въ родной семьѣ Всеволодъ Сергѣевичъ и получилъ первоначальное воспитаніе. Оно было продолжено въ нѣмецкомъ пансіонѣ Циммермана (оффиціальное названіе — «Пансіонъ, состоящій при реформатской церкви въ Москвѣ»), считавшемся въ то время лучшимъ московскимъ пансіономъ и бывшемъ въ большой модѣ. Въ статьяхъ «Изъ книги моей жизни», напечатанныхъ Соловьевымъ въ «Сѣверѣ» за 1889 годъ {}№№ 19-22. (въ настоящемъ изданіи они носятъ названіе «Пансіонъ») и имѣющихъ въ значительной мѣрѣ автобіографическій характеръ, хотя писатель и ведетъ ихъ яко-бы по тетрадямъ нѣкоего Гавріила Веригина^[2], читатель найдетъ не мало подробностей о дняхъ пребыванія будущаго писателя въ стѣнахъ этого заведенія.

Извѣстное соотвѣтствіе внѣшнихъ чертъ жизни В. С. съ показаніями этихъ воспоминаній и самый тонъ ихъ, казалось-бы, говоритъ за то, что біографъ его не сдѣлалъ-бы ошибки, если сталъ искать здѣсь автобіографическія черты. «Въ настоящее время, — замѣчаетъ здѣсь В. С.: — я могу судить спокойно, безотносительно къ себѣ самому, — и картина этого „воспитательнаго“ заведенія является передо мною точнымъ фотографическимъ снимкомъ съ дѣйствительности. Передавая эту картину, мнѣ незачѣмъ сгущать или ослаблять краски». Это замѣчаніе казалось-бы особенно значительнымъ. Писатель, какъ видно, даже не настаиваетъ на своемъ инкогнито и въ своемъ «Тиммерманѣ» даетъ полную возможность и право видѣть «Циммермана». Далѣе мы увидимъ, что принятіе на вѣру всѣхъ показаній Соловьева объ этой школѣ было-бы, однако, ошибкою.

Соловьевъ рисуетъ это заведеніе, какъ «совсѣмъ исключительное, какое въ наши дни даже трудно себѣ представить». «Если ученье въ немъ шло недурно, зато способъ воспитанія былъ таковъ, что можно смѣло задать вопросъ: не былъ-ли устроенъ этотъ пансіонъ для того, чтобы всячески терзать и портить попадавшихъ въ него мальчиковъ».

Самъ Тиммерманъ не отличался ни жестокостью, ни глупостью. "Онъ былъ, безспорно, образованнымъ человѣкомъ и въ то-же время какимъ-то мечтателемъ, не имѣвшимъ ровно ничего общаго съ педагогіей. Дѣтей и дѣтскій міръ онъ вовсе не понималъ и относился къ нему съ большимъ равнодушіемъ. Открылъ онъ пансіонъ, очевидно, по настоянію своей жены, весьма практичной, холодной нѣмки, которая видѣла въ этомъ способъ большой наживы. Она всѣмъ завѣдывала и распоряжалась въ пансіонѣ… Холодъ и голодъ, испытанный нами, порча нашихъ желудковъ и всего организма… порча нашихъ характеровъ и всякая нравственная порча, происходившая отъ скверныхъ надзирателей — вотъ на чемъ алчная нѣмка основала свое благосостояніе…

«Тиммерманъ только носился по пансіону со своей развивавшейся гривкой и склоненною на бокъ головою… и, очевидно, гдѣ-то виталъ мыслями, о чемъ-то мечталъ. Впослѣдствіи выяснилось, что его любимымъ занятіемъ, сутью его жизни, были веселыя бесѣды и попойки съ разными родственниками и товарищами, московскими нѣмцами всякихъ профессій. Вѣроятно, вслѣдствіе этихъ бесѣдъ и попоекъ, тиммермановскій носъ краснѣлъ не по днямъ, а по часамъ, и на моихъ глазахъ превратился въ какую-то висюльку ярко-малиноваго цвѣта.»

«Надзиратели могли-бы, можетъ быть, занимать какія угодно должности, только не надзирателей. Откуда они брались, — сказать трудно, и я даже отказываюсь дѣлать по этому предмету какія-либо предположенія»…

Въ самомъ дѣлѣ, одинъ изъ нихъ, по дальнѣйшему разсказу Соловьева, вѣчно облѣпленный пластырями, грязный, глупый и глухой, постоянно мылъ въ классѣ водою изъ графина надъ плевательницей свои носовые платки и сушилъ ихъ на подоконникахъ, другой спалъ на каѳедрѣ, третій разсказывалъ своимъ «любимчикамъ» забавные и непристойные анекдоты. Французъ писалъ стихи и былъ преисполненъ сознаніемъ своей геніальности, и ученики должны были, въ угоду ему, на его урокахъ декламировать его-же «невообразимо нелѣпые» стихи, въ качествѣ «избранныхъ произведеній французской поэзіи». Нравы были настолько патріархальные, что одного изъ своихъ руководителей, гувернера-англичанина, мистера Джэкоби, озлобленные школяры какъ слѣдуетъ поколотили, устроивъ въ дортуарѣ своего рода маскарадъ, т. е. завязавъ лица платками съ отверстіями для глазъ. И даже изъ «слѣдствія» ничего не вышло. Приходилось, разумѣется, исключить около десяти безобразниковъ-пансіонеровъ. Madame Тиммерманъ нашла это слишкомъ невыгоднымъ.

Нѣкоторые изъ картинокъ нравовъ въ пансіонѣ-интернатѣ Тиммермана, если всецѣло полагаться на воспоминанія Веригина, не уступаютъ даже «пейзажикамъ» изъ «Бурсы» Помяловскаго. Какъ объ одномъ изъ самыхъ тяжелыхъ впечатлѣній этой школьной поры, В. С. разсказываетъ объ отношеніи руководителей пансіона къ несчастному воспитаннику Клеберу, страдавшему одною изъ очень нерѣдкихъ въ дѣтскомъ возрастѣ болѣзней, за которую, однако, опрятные Циммерманы считали справедливымъ карать мальчика, какъ за порокъ.

«Мужъ и жена Тиммерманы, — повѣствуютъ воспоминанія: — вмѣстѣ съ надзирателями рѣшили, что Клебера надо отучать и наказывать. Наказаніе поручалось самимъ воспитанникамъ. И вотъ, когда съ бѣднымъ мальчикомъ случалась бѣда, рано утромъ, ему надѣвали на голову высокій дурацкій колпакъ изъ оберточной бумаги, закутывали его въ грязную простыню, собирали отовсюду щетки и швабры, и съ гикомъ и свистомъ водили безвиннаго преступника по всему пансіону, по всѣмъ дортуарамъ, корридорамъ, классамъ и столовой. Клеберъ шелъ, покорный, какъ агнецъ, съ несчастнымъ, блѣдно-зеленымъ лицомъ, съ вытекшимъ гноящимся глазомъ… Я никогда не забуду этого лица, этой закутанной въ мокрую простыню фигуры, всей этой процессіи, на которую спокойно смотрѣли Тиммерманы и надзиратели! Это одна изъ тѣхъ живыхъ галлюцинацій, одинъ изъ тѣхъ болѣзненныхъ бредовъ жизни, при воспоминаніи о которыхъ морозъ подираетъ по кожѣ!»

Такое утонченное издѣвательство надъ человѣческимъ достоинствомъ учащагося въ самомъ дѣлѣ — въ пору Долбежинымъ и Ливанскимъ дореформенной бурсы. Не надо забывать, что разсказъ Соловьева падаетъ на самое начало 60-хъ годовъ, только что смѣняющихъ глухое и темное предшествовавшее десятилѣтіе.

Пансіонъ включалъ до 300 мальчиковъ, большинство которыхъ было полными пансіонерами, круглый годъ жившими въ пансіонѣ. Привозили ихъ изъ деревень, и неудивительно, что при очень пестромъ составѣ учащихся, въ среду которыхъ попадали и дѣти хорошихъ дворянскихъ семей, и чада всевозможныхъ знакомыхъ Циммермана, нравственный уровень получался очень пестрый.

«Несмотря на злость нѣкоторыхъ надзирателей, — разсказываетъ Соловьевъ-Веригинъ: — и на частыя наказанія (главнымъ образомъ — голоданіе) распущенность пансіонеровъ была необыкновенна. Съ утра и до вечера мальчики ругались самымъ отвратительнымъ образомъ. Съ третьяго класса у насъ, по почину нѣкоего русскаго англичанина Джибсона и его пріятеля Горша, иначе даже не разговаривали между собою, какъ извозчичьими словами. Составился громадный лексиконъ такихъ словъ и ихъ варіантовъ, и глупый Джибсонъ изощрялся надъ выдумываніемъ самыхъ невѣроятныхъ, никогда неслыханныхъ гадкихъ словъ. Это былъ своего рода шикъ. Надзора надъ пансіономъ со стороны министерства народнаго просвѣщенія не существовало никакого. Разъ въ годъ пріѣзжалъ генералъ, попечитель округа».

Не удивительно, что перебирая потомъ въ памяти своихъ учителей и воспитателей, Соловьевъ не находилъ среди нихъ такихъ, къ кому-бы летѣло благодарное воспоминаніе. «Мы ихъ не любили, — прямо заявляетъ онъ: — да и не за что было любить». Объ одномъ только Ивановѣ, учителѣ исторіи, В. С. готовъ былъ тепло вспомнить. Это былъ, правда, не высоко парившій и не Богъ знаетъ какой ученый педагогъ, но, по словамъ Соловьева, «въ немъ заключался истинный огонекъ, любовь къ своему предмету, а главное — любовь къ воспитанникамъ, человѣчность, доброе сердце».

Герой воспоминаній пробылъ у Тиммермана въ качествѣ пансіонера только два мѣсяца. Послѣ этого онъ остался тамъ полупансіонеромъ, — каждодневно уходящимъ домой. Вѣроятно, такъ именно и было въ дѣйствительности. Тяжелыя впечатлѣнія ребенка, вынесенныя имъ изъ непривычной жизни въ полубурсѣ русскаго нѣмца, стали извѣстны родителямъ Соловьева. Имъ не было никакой нужды вынуждать его на дальнѣйшія лишенія, и, конечно, они могли не сомнѣваться въ большей благотворности ихъ домашнихъ вліяній на сына, чѣмъ были вліянія Тиммермановъ и Джэкоби.

Передавая личныя воспоминанія Соловьева о дняхъ его пребыванія въ пансіонѣ, біографъ его не въ правѣ, однако, обойтись безъ сопоставленія показаній самого писателя съ сообщеніями о томъ-же пансіонѣ, сдѣланными въ 1900 г. однимъ изъ товарищей романиста по циммермановской школѣ, М. Левицкимъ^[3]. Несмотря на то, что авторъ этихъ послѣднихъ воспоминаній засталъ пансіонъ раннѣйшаго періода (до 1857 г.) и, казалось-бы поэтому, могъ ближе столкнуться съ дореформенною патріархальностью «добраго стараго времени», — впечатлѣнія, вынесенныя имъ изъ пребыванія здѣсь, несравнимо свѣтлѣе и мягче соловьевскихъ.

Въ своихъ запискахъ, чуждыхъ какихъ-либо беллетристическихъ претензій и чисто описательныхъ, Левицкій вспоминаетъ о Циммерманѣ, какъ о человѣкѣ по существу добромъ, кормившемъ пансіонеровъ совсѣмъ уже не такъ плохо, ставившемъ воспитательное дѣло неважно, но образовательное очень и очень недурно, благодаря подбору дѣльныхъ учителей. По его словамъ, выходя отсюда, «многіе готовились въ университетъ, поступали въ него и шли въ немъ блестяще». Мрачные тона не окружаютъ у Левицкаго и фигуры жены Циммермана, не нѣмки, какъ сообщаетъ Соловьевъ, а англичанки Глярнеръ. Тѣлесныя наказанія, правда, не были изгнаны изъ пансіона, но тогда они были въ ходу рѣшительно вездѣ, и въ отношеніи ихъ «пансіонъ при реформатской церкви» ничуть не выдѣлялся своими злоупотребленіями. Не отрицаетъ Левицкій и высшаго начальственнаго надзора за заведеніями. Въ какихъ, вообще, мягкихъ и доброжелательныхъ тонахъ ведется весь его разсказъ, читатель можетъ видѣть хотя-бы изъ слѣдующей маленькой выписки, обрисовывающей самого начальника пансіона, — Циммермана.

«Крикунъ онъ, — пишетъ Левицкій: — былъ порядочный, и, когда сердился, золотые очки прыгали у него на носу. Съ неисправимыми сорванцами не стѣснялся дать затрещину, но мальчиковъ благовоспитанныхъ никогда пальцемъ не трогалъ. Тѣлесное наказаніе онъ не отрицалъ, но прибѣгалъ къ нему рѣдко и только въ случаяхъ мерзостныхъ скандаловъ, за которые нынѣ выгоняютъ съ волчьимъ паспортомъ. Впрочемъ, тогда кто только не признавалъ необходимымъ посѣчь ребенка? Во мнѣ, вообще, онъ оставилъ о себѣ только хорошую память… Ему было за 50 лѣтъ, но дѣятельность и подвижность его были совершенно юношескія, а въ классѣ онъ умѣлъ всегда всѣхъ держать въ возбужденномъ состояніи и принимать самое живое участіе во всемъ, что происходило на урокѣ».

Чтобы примирить тѣ и другія воспоминанія, нѣтъ надобности думать, что Соловьевъ въ своихъ очеркахъ вдался въ «беллетристику» и «сочинялъ» бытъ и типы пансіона. Правдоподобнѣе объяснить разность этихъ показаній главнымъ образомъ разностью характеровъ воспринимавшихъ дѣйствительность авторовъ. Неудивительно, что юному Соловьеву, безспорно до извѣстной степени избалованному въ родной семьѣ, пребываніе въ чужомъ пансіонѣ могло показаться въ своемъ родѣ заключеніемъ въ маленькой Бастиліи, изъ которой онъ всѣми силами дѣтской души стремился выбраться. Очень естественно, что тѣневыя и отталкивающія стороны школьной жизни властно запечатлѣлись въ его памяти и выдвинулись впередъ, совершенно заслонивъ то, что было симпатичнаго въ нравахъ и фигурахъ этого заведенія, и отъ этого впечатлѣнія онъ не могъ отдѣлаться, даже ставъ взрослымъ. Противоположныя обстоятельства жизни и черты характера, вѣроятно, слагали впечатлѣнія М. Левицкаго. Изъ столкновенія мнѣній брызжетъ истина. Передъ нами такимъ образомъ — обѣ стороны медали. Странички Левицкаго, во всякомъ случаѣ, очень полезный коррективъ къ воспоминаніямъ Соловьева. Нѣтъ послѣ нихъ сомнѣнія, что картина школьной жизни сильно сгущена романистомъ и окрашена въ слишкомъ мрачные тона.

Освѣщеніе свѣтлыхъ впечатлѣній дѣтской жизни «дома» дано В. С. въ его вводномъ очеркѣ къ «Старымъ былямъ» — «Воскресеньи».

Впослѣдствіи Соловьеву не приходилось подосадовать на недостаточность даннаго ему образованія. Какъ романистъ, онъ стоялъ на высотѣ настоящаго литературнаго уровня. Онъ свободно владѣлъ французскимъ и нѣмецкимъ языками и менѣе англійскимъ. Поѣздки заграницу позднѣе еще значительнѣе расширили его кругозоръ.

III.

Въ 1866 году Всеволодъ Сергѣевичъ поступилъ на юридическій факультетъ московскаго университета, гдѣ и кончилъ курсъ въ 1870-мъ году со степенью кандидата правъ.

Почти немедленно по окончаніи оффиціальнаго образованія для Соловьева, съ переѣздомъ въ Петербургъ, началась служба во второмъ отдѣленіи Собственной Его Императорскаго Величества канцеляріи. Позднѣе, до 1897 года, онъ состоялъ чиновникомъ особыхъ порученій при министерствѣ народнаго просвѣщенія, а съ 1897 г. цензоромъ драматическихъ сочиненій при Главномъ Управленіи по дѣламъ печати.

Тяготѣніе къ литературѣ и первые ранніе опыты сочинительства были естественно подготовлены самою жизнью Соловьева въ семьѣ литературной и поставленной въ постоянное общеніе съ литературными людьми. Пробовать свои писательскія силы Всеволодъ Сергѣевичъ началъ еще въ дѣтствѣ. Въ августѣ 1866 г., когда ему шелъ всего лишь 17-й годъ и онъ находился еще на университетской скамьѣ, появились въ печати его первые лирическіе стихи. За подписью «Всеволодъ С», «В. С-въ» и позднѣе подъ буквою W они печатались въ «Русскомъ Вѣстникѣ» Каткова, Кашпиревской «Зарѣ», «Вѣстникѣ Европы», «Гражданинѣ», «Нивѣ», «Сѣверѣ», «Ежемѣсячныхъ Сочиненіяхъ» и другихъ изданіяхъ.

Серьезныя и систематическія занятія Соловьева литературой начались съ момента переѣзда его въ Петербургъ. Онъ вошелъ близкимъ сотрудникомъ въ тогдашнія «Петербургскія Вѣдомости», руководимыя гр. Е. А. Саліасомъ, и въ этой газетѣ, а потомъ въ журналѣ «Русскій Міръ» Черняева, напечаталъ цѣлый рядъ критическихъ фельетоновъ о современной русской литературѣ подъ псевдонимомъ «Sine ira».

Въ строгомъ смыслѣ дѣятельность В. С., какъ историческаго романиста, начинается съ 1876 года, когда въ «Нивѣ» была напечатана, его первая историческая повѣсть «Княжна Острожская». Въ слѣдующемъ году (1877) тамъ-же появился «Юный Императоръ». Эпоха русско-турецкой войны и грандіозный подъемъ русскаго общества, возмущеннаго зрѣлищемъ льющейся на ближнемъ Востокѣ крови братьевъ-славянъ, вызвала со стороны Соловьева откликъ въ повѣсти «Русскіе крестоносцы» (1877), въ которой, въ сущности, авторъ не измѣнилъ своему обычному историко-повѣствовательному жанру: разница была только въ томъ, что на этотъ разъ романистъ-историкъ былъ вмѣстѣ и современникомъ и очевидцемъ описываемыхъ событій, лицъ и настроеній.

Романы «Капитанъ гренадерской роты» («Историч. Библіотека» 1878), «Царь-дѣвица» («Нива» 1878), «Касимовская невѣста» (тамъ-же, 1879) и «Навожденіе» («Русскій Вѣстникъ» 1879, №№ 10, 11 и 12) довершили начинавшую уже слагаться репутацію Всеволода Соловьева, какъ историческаго романиста. Но настоящій грандіозный успѣхъ и огромную популярность въ читающихъ массахъ онъ пріобрѣлъ лишь съ началомъ печатанія его капитальнаго труда — «Хроники четырехъ поколѣній» Горбатовыхъ…

По признаніямъ самого покойнаго писателя, первоначальный планъ «Сергѣя Горбатова» далеко не имѣлъ такой широты и пространности, какія его отличаютъ теперь. Горизонты беллетриста расширялись по мѣрѣ того, какъ подвигалась впередъ его работа. Завершалась одна эпоха въ жизни его героевъ, — новое царствованіе, новые нравы соблазняли его къ показанію того, какъ соотвѣтственно этому измѣнялась личная жизнь русскаго дворянина, вырисовывалась галлерея новыхъ лицъ, новыхъ фаворитовъ, — и огромное полотно все ширилось и ширилось.

Годы отъ 1881 по 1886, когда въ «Нивѣ» послѣдовательно появились пять большихъ частей огромной исторической эпопеи Соловьева: «Сергѣй Горбатовъ» (1881), «Вольтерьянецъ» (1882), «Старый домъ» (1883), «Изгнанникъ» (1884) и «Послѣдніе Горбатовы» (1886) — были апогеемъ литературной извѣстности Соловьева. «Нива», еще далекая отъ современной распространенности и успѣха, но по тому времени бывшая уже самою популярною иллюстраціей, бросала имя и работу Вс. С. въ самые далекіе уголки руской провинціи, въ свою очередь много пріобрѣтая отъ писателя, умѣвшаго такъ возбудить читательскій интересъ. Успѣхъ Соловьева очень справедливо сравнить съ успѣхомъ національной трилогіи Сенкевича. Въ одной изъ статей, посвященныхъ Соловьеву вскорѣ послѣ его смерти, одинъ изъ московскихъ журналистовъ недурно отмѣтилъ то настроеніе, какое вызывали романы Вс. С. во время ихъ перваго появленія въ свѣтъ.

"Вы помните, — пишетъ авторъ, — тоскливые дни въ деревнѣ. И ожиданіе:

— Скоро-ли пріѣдетъ Степанъ съ почты?

Ее привезли. Наконецъ! Разбираютъ письма.

— «Нива»! Гдѣ «Нива»?

Споры:

— Дай мнѣ прочесть!

— Я первая!

И рѣшеніе:

— Читать «Горбатова» вслухъ.

А въ городѣ.

Сборы въ театръ.

— Скорѣе! Скорѣе! Не опоздать!

Звонокъ, и почтальонъ приноситъ «Ниву».

— Я готовъ. Мнѣ можно.

И, убѣжавъ въ уголокъ съ драгоцѣнной добычей, вы бѣжите глазами по строкамъ:

— Что съ Горбатовымъ?

— Да брось! Мы опоздаемъ!

— Сейчасъ… сейчасъ… только вотъ… что съ Горбатовымъ?

И въ каретѣ, набитой «семьею», разговоры во время тряской дороги въ театръ.

Вопросы:

— Что съ Горбатовымъ? Ты прочелъ?

И протесты:

— Да не говори. Прочесть интереснѣе!

И побѣждаетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, скажи! Что, что съ Горбатовымъ?

— Опять попалъ въ немилость!

"Горбатовъ вѣчно попадалъ въ немилость. То къ Потемкину, то къ Зубову! Выкарабкивался изъ одной бѣды, — и попадалъ въ новую!

"И не одинъ Горбатовъ!

"Горбатовыхъ у Соловьева было безконечное множество, и также безконечны были его романы, и такъ-же безконеченъ интересъ къ нимъ читателей.

«Издатель состояніе нажилъ на разныхъ Горбатовыхъ, все попадавшихъ въ немилость».

Дѣйствительно, было нѣчто похожее. Мало слышавшій сочувствія отъ присяжной критики, Соловьевъ былъ популяренъ на зависть своимъ собратьямъ изъ историческихъ романистовъ. Не разъ были опубликованы статистическія показанія библіотекъ гдѣ заявлялось, что имя Всеволода Соловьева по количеству требованій стояло тогда на первомъ мѣстѣ, конкуррируя съ именемъ Шеллера. До сихъ поръ, хотя волны его популярности значительно схлынули, имя Соловьева стоитъ довольно высоко въ библіотечныхъ отчетахъ.

Безъ риска поэтому въ 1887 году, Соловьевъ могъ издать семь томовъ своего перваго собранія сочиненій^[4]. Въ это изданіе, далеко не полное, помимо отмѣченныхъ романовъ, вошли первые разсказы писателя, уже окрашенные тѣмъ мистическимъ колоритомъ, какой позднѣе еще рѣшительнѣе и ярче выступилъ въ его произведеніяхъ. Здѣсь помѣщены «Магнитъ» (впервые напечатанный въ парижской «Nouvelle Revue» на французскомъ языкѣ), «Персъ изъ Индіи», «Двойное привидѣніе», «Старикъ», «Приключеніе моего доктора»^[5], «Во снѣ и на яву» и мелкіе историческіе разсказы — «Старыя были».

IV.

Не очень рисковалъ Соловьевъ и тогда, когда вмѣстѣ съ П. П. Гнѣдичемъ основалъ въ слѣдующемъ 1888 году свой собственный иллюстрированный журналъ «Сѣверъ». Собственники изданія имѣли цѣлью предложить общедоступное, «чисто русское, исключительно русское изданіе, преслѣдующее патріотическія, литературныя и художественныя задачи». Если успѣхъ дѣла не оправдалъ всѣхъ ожиданій издателя и редактора, то во всякомъ случаѣ первые-же два года изданія обозначили успѣхъ, не частый въ исторіи русской иллюстраціи. Первый-же годъ начался печатаніемъ первой изъ крупнѣйшихъ мистическихъ вещей Соловьева — «Волхвы» (1888). Въ слѣдующемъ (1889) году прошелъ «Великій Розенкрейцеръ», — позднѣе не разъ переизданныя отдѣльными книгами (1890, 1892 и 1896).

Время издательства «Сѣвера» было для Соловьева временемъ кипучей дѣятельности. Очень значительная часть работы его оставалась, разумѣется, не видной для публики, и теперь только развѣ редакціонные комплекты могутъ показать, какая огромная часть личнаго, часто чернаго, труда издателя и редактора вложена въ это дѣло. Съ перваго нумера перваго-же года открывается рядъ «Бесѣдъ Сѣвера», за подписью «Изд--ль» (издатель), посвященныхъ Соловьевымъ самымъ разнообразнымъ вопросамъ жизни, литературы, общественности. Кто хотѣлъ-бы знакомиться съ міровоззрѣніемъ Соловьева, тотъ долженъ былъ бы обратиться къ этимъ статьямъ, въ которыхъ онъ высказывался со всею искренностью. Здѣсь проходятъ и политическіе, и литературные вопросы, ведется рѣчь о Толстомъ и «Власти тьмы», о воспитаніи и образованіи, о дворянской чести и дѣвушкахъ-медичкахъ, о религіозномъ равнодушіи и религіозномъ исканіи, о матеріализмѣ, о судебныхъ ошибкахъ по поводу какого-нибудь нашумѣвшаго случая изъ уголовной практики, о спиритизмѣ, о Новомъ Годѣ и т. д., и т. д. Неотрицаемо, что въ рѣшеніи большей части этихъ вопросовъ Соловьевъ стоитъ на консервативной точкѣ зрѣнія, и, по прочтеніи этихъ фельетоновъ, позднѣйшее появленіе В. С. въ «Русскомъ Вѣстникѣ» и «Русскомъ Обозрѣніи», уже не представляется только дѣломъ случайности и никого не можетъ удивить.

Въ 1890-мъ году въ «Сѣверѣ» прошелъ романъ Соловьева «Царское посольство», въ 1891-мъ «Женихъ царевны».

Почти систематическія и регулярныя въ первый годъ изданія, «бесѣды» самого издателя съ теченіемъ времени появляются здѣсь рѣже и рѣже. Одновременно замѣчается и общій регрессъ изданія. Съ 1891 года въ «Свѣтѣ» появляется уже значительный процентъ переводныхъ произведеній. Съ 1-го нумера 1891 г., съ уходомъ П. П. Гнѣдича, журналъ подписывается уже «за редактора» издателемъ Соловьевымъ. Со второй половины года издательство переходитъ въ руки Е. А. Евдокимова, — В. С. остается только редакторомъ.

Изданіе своего журнала въ концѣ-концовъ не оправдало надеждъ В. С. Оно принесло ему рядъ горькихъ, разочарованій. Изъ авторовъ, начавшихъ въ «Сѣверѣ» и выдвинутыхъ имъ, можно назвать покойнаго поэта С. А. Сафонова и здравствующую поэтессу Мирру Лохвицкую.

Любопытно также отмѣтить, что Соловьеву принадлежитъ иниціатива приложенія къ иллюстрированному изданію литературнаго альманаха съ произведеніями современныхъ авторовъ. Такой опытъ сдѣланъ былъ имъ въ 1889 году.

Къ позднѣйшему періоду литературной дѣятельности В. С. относятся бытовые романы «Злые вихри» (1893, «Русс. Обозрѣніе», №№ 3, 4, 7, 9—12) и «Цвѣты бездны» («Русс. Вѣстн.», 1895 г., №№ 1—4 и 1896, №№ 1, 2, 4—6). Переходъ «Русскаго Вѣстника» къ наслѣдникамъ Каткова въ 1896 году послужилъ причиною того, что окончаніе «Цвѣтовъ бездны» не появилось въ этомъ журналѣ. Позднѣе, въ годъ смерти писателя, романъ этотъ былъ, перепечатанъ въ приложеніяхъ къ одному изъ петербургскихъ иллюстрированныхъ журналовъ. Появилась новая часть. Но В. С. такъ и не закончилъ этого произведенія. Смерть прервала его.

Особенное мѣсто въ ряду книгъ Соловьева должна занять «Современная жрица Изиды», (первоначально напечатано въ «Рус. Вѣст.» 1892 г., кн. 2—5, 9—12), посвященная разоблаченію извѣстной Е. П. Блаватской, основательницы теософическаго общества. Изданное отдѣльной книгой (Спб, 1893), оно было переведено на англійскій языкъ подъ заглавіемъ «А modern Priestess of Isis» (London, 1895), и выдержало тамъ два изданія.

Творчество сцены не увлекало Соловьева. Правда, послѣ него остался въ рукописи одинъ изъ легкихъ опытовъ въ этомъ родѣ. Это одноактная пьеска «Десять лѣтъ», — варіація на тему изъ діалоговъ Provins’а, — пьеска настроенія, какъ ее охарактеризовали-бы теперь. Она впервые выходитъ въ свѣтъ въ настоящемъ полномъ собраніи сочиненій Соловьева. «Великій Розенкрейцеръ» былъ передѣланъ (не имъ) для сцены и поставленъ года за три до его смерти въ одномъ изъ частныхъ петербургскихъ театровъ. Огромное содержаніе романа, впрочемъ, плохо улеглось въ сценическія картины, и, несмотря на эффектность и незаурядность содержанія, передѣлка не имѣла замѣтнаго успѣха. Самому писателю исторія постановки и самая постановка не доставили свѣтлыхъ минутъ.

Какъ общественный дѣятель, В. С. потрудился съ конца 1900 года въ качествѣ предсѣдателя постоянной комиссіи по устройству народныхъ чтеній. 12-го апрѣля 1901-го года былъ отпразднованъ его тридцати пятилѣтній юбилей.

Смерть не застигла Соловьева внезапно. Онъ давно страдалъ мучительною болѣзнью сердца. Въ послѣдніе годы опредѣлилась гипертрофія сердца. Лѣтомъ 1903 года, уже измученный болѣзнью, онъ уѣхалъ на лѣто въ свое имѣніе, въ Валдай, и это лѣто едва не стало для него роковымъ. Приступы болѣзни были настолько тяжки, что почти не оставалось надежды на выздоровленіе. Но еще сильный организмъ, — Вс. Сергѣевичу шелъ тогда 54-й годъ, — побѣдилъ болѣзнь. Судьба давала ему кратковременную отсрочку, — увы! слишкомъ кратковременную. Онъ возвратился въ Петербургъ, странно похудѣвшій, осунувшійся, неузнаваемый, но бодрый и полный надеждъ. Онъ всегда казался моложе своихъ лѣтъ, — теперь его можно было по праву назвать старикомъ.

— Вы видите человѣка, который буквально убѣжалъ отъ смерти, — встрѣтилъ онъ насъ въ одно изъ этихъ послѣднихъ свиданій. — Я совершенно умиралъ и спасся чудомъ. Сердце отказывается служить, и еще слава Богу, что гипертрофія… Теперь уѣхать-бы только отъ петербургской осени. Вотъ странность: — два человѣка въ Петербургѣ, обладающіе интуитивною способностью нѣчто знать о людяхъ, X. и Y. — сказали мнѣ оба въ одинъ голосъ, — и не сговариваясь, — что я былъ на волосъ отъ смерти и, если остался живъ, то потому, что мнѣ предстоитъ какая-то новая и значительная миссія. Пройдетъ осень, я возвращусь, и мы опять увидимся…

Возвратиться изъ этой послѣдней своей поѣздки ему было не суждено. Онъ поѣхалъ на Москву, чтобы оттуда, повидавшись съ кѣмъ нужно, спуститься къ Кіеву и пережить осень на тепломъ югѣ. Въ Москвѣ первые дни онъ также чувствовалъ себя бодрымъ, жизнедѣятельнымъ. Но случайная простуда снова уложила Всеволода Сергѣевича въ постель. Болѣзнь сердца жестоко осложнилась. Сильныя страданія, перенесенныя имъ въ эти двѣ предсмертныя недѣли, были неимовѣрны. Перевезенный въ клинику Кишкина, онъ скончался здѣсь 20-го октября 1903 г., въ своей родной Москвѣ, гдѣ встрѣтилъ зарю и провелъ утро своей интересной, духовно содержательной и во многихъ отношеніяхъ трагически сложившейся жизни.

23-го октября совершено было отпѣваніе его въ Успенской церкви Новодѣвичьяго монастыря. За гробомъ шла совсѣмъ скромная кучка провожавшихъ. Почти совершенно отсутствовала литература. Почтилъ память покойнаго только родной ему «Сѣверъ». Представитель петербургской постоянной комиссіи народныхъ чтеній, П. А. Потѣхинъ прочелъ надъ свѣжей могилой слѣдующее стихотвореніе:

Еще угасъ одинъ художникъ,

Еще умолкъ одинъ баянъ!..

Осиротѣлъ его треножникъ…

Россійскихъ бардовъ рѣже станъ…

Въ его твореніяхъ прекрасныхъ

Вставала Руси старина, —

Въ чертахъ и образахъ столь ясныхъ,

Темъ жизни, цѣльности полна!..

Любилъ онъ Русь, ея преданья,

Ея исторію любилъ,

Свои труды и дарованья

Ей беззавѣтно посвятилъ.

Вникая въ смыслъ его сказаній

И въ жизнь Руси минувшихъ лѣтъ,

Бываешь полонъ упованій

На пышный силъ ея расцвѣтъ…

Онъ былъ еще въ порѣ и силѣ

Перомъ отечеству служить,

И вдругъ безвременной могилѣ

Его должны мы уступить!..

Съ тяжелымъ горестнымъ сознаньемъ

Стоимъ надъ прахомъ дорогимъ,

Что меньше стало дарованьемъ,

Талантомъ яркимъ и большимъ,

Что годъ отъ года все рѣдѣетъ

Россіи вѣщихъ бардовъ строй,

Что быстро падаетъ, слабѣетъ

Искусство родины святой…

Прости, поэтъ, художникъ слова,

Пѣвецъ родимой старины,

И вѣрь: прискорбія живого

Сердца согражданъ всѣ полны!..

По дорогѣ къ собору стоитъ могила Всеволода Соловьева. Она подлѣ могилъ его отца и брата Владиміра, но не рядомъ и не въ одной оградѣ. Съ обѣихъ сторонъ ее стиснули сосѣдніе мавзолеи. На простомъ деревянномъ крестѣ простая надпись. Могила усажена цвѣтами. Вѣнокъ «Сѣвера» — единственный. Подлѣ великолѣпныхъ и осмысленныхъ памятниковъ отцу-историку и брату-философу, могила Соловьева-романиста производитъ слишкомъ скромное и грустное впечатлѣніе. Меньшій изъ трехъ Соловьевыхъ, которыхъ будетъ помнить исторія, онъ тѣмъ не менѣе заслужилъ по праву мѣсто рядомъ съ ними…

V.

При разсмотрѣніи сочиненій Соловьева само собою напрашивается одно естественное дѣленіе. Всякое иное было-бы искусственнымъ и дѣланнымъ. Его приходится разсматривать, какъ историческаго романиста, какъ беллетриста современности и какъ писателя ярко выраженныхъ мистическихъ задачъ. Въ письмѣ къ одному изъ своихъ критиковъ^[6] В. С. самъ намѣтилъ именно такую классификацію своего литературнаго багажа. «Въ началѣ моей литературной дѣятельности, — читаемъ здѣсь: — я поставилъ себѣ три задачи: во-первыхъ, — познакомить по возможности самый широкій кругъ читателей съ различными интересными эпохами прошлой русской жизни, изображая ихъ такъ, какъ онѣ представлялись мнѣ при свободномъ, безпристрастномъ изученіи историческихъ матеріаловъ. Во-вторыхъ, мнѣ хотѣлось изслѣдовать ходъ и развитіе мистицизма въ западно-европейскомъ и русскомъ обществѣ и написать большой романъ, гдѣ изображались-бы результаты этого мистицизма, особенно характерные въ концѣ XVIII вѣка и въ началѣ ХІХ-то. Въ-третьихъ, я разсчитывалъ, приблизившись къ современной эпохѣ не только самымъ ходомъ моихъ литературныхъ работъ, но и результатами личнаго жизненнаго опыта, заняться главнѣйшимъ образомъ дѣйствительностью текущихъ дней».

Выраженія самого романиста о своей задачѣ — какъ желаніи «познакомить, по возможности, самый широкій кругъ читателей съ различными интересными эпохами прошлой русской жизни», конечно, нужно принимать, какъ продиктованныя авторскою скромностью и сдержанностью. Самъ Соловьевъ не смотрѣлъ на свой трудъ, какъ на простыя популярныя иллюстраціи интересныхъ моментовъ исторіи, совершенно отстраняя отъ себя художественныя задачи и болѣе серьезныя цѣли историческаго повѣствователя, — психологическое, бытовое, нравоописательное, археологическое воспроизведеніе былой жизни. Правда, и психологія, и археологія совершенно блѣдно представлены въ его романахъ. Въ этомъ смыслѣ, повторяемъ, уже теперь онъ не можетъ дать художественнаго удовлетворенія читателю, чувствующему, что наступила несомнѣнная пора какого-то, пока еще загадочнаго, перелома въ этой области. Нельзя уже умолчать и о томъ, что многіе чисто беллетристическіе пріемы Соловьева успѣли устарѣть. Длинные историческіе монологи въ его романахъ, подчеркиванія, банальныя начала книгъ и главъ — явно выдаютъ въ В. С. писателя уже не послѣдняго дня.

Но стремленія Соловьева дать картину нравовъ и быта, освѣтить извѣстную историческую фигуру не въ бѣгломъ поверхностномъ абрисѣ, — что было-бы цѣлью простого иллюстратора, — иногда слишкомъ несомнѣнны. Тѣмъ не менѣе въ самоопредѣленіи автора «Горбатовыхъ», въ подчеркиваніи имъ разсчитанной интересности и общедоступности его романовъ дѣйствительно схвачены существенныя черты его работъ, то что дало ему популярность и вмѣстѣ то, что представляетъ и въ значительной мѣрѣ объясняетъ и его недостатки.

Съ точки зрѣнія интереса главнымъ образомъ дѣйствительно и цѣнили Соловьева читатель и критика. Если сдѣлать исключеніе для его первой повѣсти, освѣщающей, правда, очень красивую, но не представляющую въ нашей исторіи значительнаго момента поэму любви и страданій литовской княжны, — надо признать, что во всѣхъ своихъ остальныхъ романахъ писатель остановился въ самомъ дѣлѣ передъ наиболѣе эффектными и полными неподдѣльнаго интереса страницами русскаго прошлаго. Вотъ красивая исторія краткихъ дней царенія вѣнценоснаго ребенка Петра Второго, грустная поэма «разрушенной невѣсты», подвигъ великаго русскаго сердца — Наталіи Борисовны Долгорукой, и эффектнѣйшая ссылка когда-то блестящаго Меньшикова («Юный императоръ»). Вотъ страшная пора регентства нѣмецкаго временщика Бирона, съ ея ужасами, безсмысліемъ чужеземнаго ига надъ русской землей, оглушающимъ трескомъ паденія узурпатора власти и удивительной въ исторіи картиной воцаренія императрицы Елизаветы («Капитанъ гренадерской роты»). Вотъ бунты стрѣльцовъ, пытки и казни, дворцовыя нестроенія и волненія Москвы въ дни борьбы съ геніальнымъ братомъ властолюбивой «Царь-дѣвицы». Вотъ исполненная мягкой грусти исторія сватанья Алексѣя Михаиловича за Всеволодскую, картины столкновеній чванливыхъ бояръ и привыкшихъ люто «кормиться» воеводъ, сцены старинныхъ боярскихъ происковъ и тихія мечты милыхъ дѣвичьихъ душъ, выросшихъ въ скучномъ молчаніи уединенныхъ теремовъ («Касимовская невѣста»)…

Дальше великолѣпный вѣкъ Екатерины, предъ которой Соловьевъ преклонялся, — съ его блескомъ и славою, чисто оперною эффектностью и ожесточенною борьбою за счастье и фаворъ людей, которыхъ судьба и дарованія выдвигали къ ступенямъ трона великой сѣверной царицы. Еще дальше — вѣкъ Павла, съ фигурой царственнаго несчастливца, съ продолженіемъ той-же безотрадной битвы титулованныхъ самолюбій, съ милостями и опалами, надеждами и крахами, рыцарственнымъ довѣріемъ императора и малодушными подозрѣніями. А за нимъ и «дней Александровыхъ прекрасное начало», съ пробужденіемъ подавленной свободы личности, съ поэтическими мечтаніями масоновъ, съ первыми порывами русскихъ свободолюбцевъ. «Тишайшій царь» и честолюбивая Софья, Екатерина и Павелъ, Морозовъ и Шакловитый, Меньшиковъ и Потемкинъ, Минихъ и Остерманъ, Безбородко и Державинъ, Зубовъ и Каліостро, Кутайсовъ и Нелидова, Фотій и Аракчеевъ — всѣ эти и десятки другихъ фигуръ, самыхъ интересныхъ фигуръ исторіи, — проходятъ у Соловьева, образуя цѣлую историческую портретную галлерею.

Въ годы, въ которые начиналъ Соловьевъ, уже дѣйствовали Достоевскій и Толстой, мощно повернувшіе рычагъ современнаго творчества въ сторону психологическаго повѣствованія. Всеволодъ Соловьевъ чрезвычайно высоко цѣнилъ творца «Преступленія и наказанія» и имѣлъ счастье особенной къ нему личной близости. Но во всякомъ писателѣ наиболѣе властно сказываются ранніе уроки, Соловьевъ воспитался на школѣ сороковыхъ и 50-хъ годовъ, и завѣты психолога-Достоевскаго не могли войти въ его плоть и кровь. Наивозможно глубокое психологическое проникновеніе въ своихъ героевъ онъ поэтому не ставитъ своею прямою и исключительною задачей. Во всемъ наслѣдствѣ его мы не найдемъ поэтому-же ни одной исторической фигуры, на которой-бы была имъ примѣнена попытка всесторонняго психологическаго ея освѣщенія, во всей полнотѣ часто противорѣчивыхъ чертъ характера. Его типы прямолинейны, какъ персонажи національныхъ романовъ Сенкевича, конечно, очень далекихъ отъ совершенства позднѣе написаннаго «Quo vadis?».

Соловьевъ изображаетъ свои фигуры по ихъ п_р_е_о_б_л_а_д_а_ю_щ_е_й чертѣ, давая, такимъ образомъ, иногда лишь ихъ контуры, лица, освѣщенныя свѣтомъ, падающимъ съ одной, правда, наиболѣе показательной для нихъ стороны. Это какъ-бы «упрощенныя» фигуры, какъ выразился о нихъ одинъ изъ критиковъ Соловьева. Въ результатѣ самые эффектные моменты исторіи въ его освѣщеніи производятъ лишь впечатлѣніе ярко освѣщенной картины. Страшная сцена паденія Бирона или эффектъ появленія Елизаветы въ спальнѣ Анны Леопольдовны въ воспроизведеніи художника-психолога могли-бы потрясать и захватывать. Справедливость требуетъ сказать, что и во всей русской исторической беллетристикѣ до настоящаго дня имѣется только одинъ блестящій опытъ въ этомъ родѣ цѣлостнаго психологическаго освѣщенія, — историческія фигуры въ «Войнѣ и мирѣ».

VI.

Въ Соловьевѣ жилъ неисправимый старый эстетикъ, — черта и необходимая для историческаго романиста и — при переходѣ извѣстныхъ границъ — понижающая его достоинство. Красивое въ старинѣ властно влекло автора «Горбатовыхъ». Но оно не только влекло, а и увлекало его. Ради красоты онъ готовъ былъ многое простить извѣстному лицу, многое оставить въ тѣни, даже допустить неточность въ отношеніи исторіи. Достаточно остановиться на двухъ примѣрахъ. Соловьевъ особенною любовью любилъ фигуру императора Павла. Освѣщеніе ея у него безусловно односторонне. Онъ его горячій апологетъ и панегиристъ, всегда имѣющій передъ глазами Павла юности и первыхъ дней царствованія и точно закрывающій глаза на послѣднее время его жизни. Только свѣтлое въ характерѣ его выдвинуто, и оставлено въ сторонѣ все болѣзненное, все тяжелое, все то, что окрасило мрачнымъ и зловѣщимъ колоритомъ эту историческую фигуру. Всѣ ужасы страшной эпохи точно прошли мимо романиста. «Страстное, благородное сердце непонятаго труженика-страдальца успокоилось на вѣки, — пишетъ Соловьевъ въ заключительной главѣ „Вольтерьянца“. — Все добро, которое въ немъ вмѣщалось, въ глазахъ людей превратилось въ зло. И этимъ зломъ долго была омрачена его память, пока, наконецъ, съ теченіемъ времени, далекія событія не стали озаряться яснымъ, спокойнымъ свѣтомъ, пока злоба дня не стала превращаться въ исторію». Нужно прочитать лучшій трудъ о Павлѣ І-мъ — Шильдера, чтобъ почувствовать все несоотвѣтствіе взглядовъ безпристрастнаго историка и на этотъ разъ далеко не объективнаго романиста.

Не менѣе ярокъ примѣръ освѣщенія Соловьевымъ личности Потемкина. Блескъ и фантастическая красота великолѣпнаго «князя Тавриды» подкупила и увлекла беллетриста. Потемкинъ Соловьева — далеко не Потемкинъ исторіи. «Отъ него отошло, — читаете вы въ „Волхвахъ“: — и разсѣялось все, что его затуманивало, все, что было ему навязано плохо его чуждыми безпристрастія современниками. Онъ освобожденъ теперь отъ всего, ему непринадлежащаго, и является такимъ, какимъ создала его природа. И влечетъ онъ къ себѣ невольно, этотъ чародѣй, этотъ могучій русскій человѣкъ, одинъ изъ славнѣйшихъ и достойнѣйшихъ сыновъ Россіи, великанъ-выразитель лучшихъ качествъ человѣческаго духа и интереснѣйшихъ слабостей человѣческой плоти… Пройдутъ вѣка, а значеніе славныхъ подвиговъ и дѣлъ чародѣя-Потемкина не исчезнетъ, не забудется, — ибо онъ дѣлалъ именно то, что нужно было для Россіи»^[7].

Такъ говоритъ беллетристъ. Сопоставьте съ этимъ хотя-бы слѣдующія слова историка о Потемкинѣ. «Это былъ необыкновенный человѣкъ, надѣленный большими дарованіями, но утопавшій въ колоссальныхъ порокахъ… Его необузданная натура не хотѣла знать и не знала препятствій. Въ тотъ вѣкъ, когда, вообще, слишкомъ мало цѣнилось „пушечное мясо“, онъ производилъ безъ содроганія свои колоссальные опыты, стоившіе огромныхъ жертвъ государству… Душа, превышенная развратомъ, утомленная, испытывала невыносимую тоску, и отъ грубыхъ сценъ разврата онъ переходилъ къ сантиментальной, платонической любви… Громадныя достоинства въ немъ стихійно перемѣшивались съ отвратительными пороками. Когда представляешь себѣ эту гигантскую личность во всемъ ея ужасающемъ величіи, ясно видишь, что такія явленія возможны только на почвѣ разнузданныхъ инстинктовъ, не сдерживаемыхъ никакими нравственными началами…»^[8].

Отецъ нашего романиста, извѣстный историкъ С. М. Соловьевъ, характеризуетъ Потемкина какъ человѣка даровитаго, «почти ни одно дарованіе котораго не могло быть примѣнено къ надлежащей цѣли по страшной жадности и честолюбію, питаемымъ невѣрностью положенія»^[9].

Какъ видитъ читатель, далеко не свѣтлое, отрицательное представленіе о Потемкинѣ «принадлежало» не только «плохо его его понимавшимъ, чуждымъ безпристрастія современникамъ», но его раздѣляли и такіе авторитеты исторической науки, какъ Сергѣй Соловьевъ и Брикнеръ^[10].

Что касается языка романовъ В. С., то писатель не раздѣлялъ мнѣнія о желательности возможно точнѣйшаго воспроизведенія рѣчи людей изображаемой эпохи. Намъ лично приходилось слышать мнѣніе автора, что такое стремленіе достигало-бы вполнѣ своей цѣли лишь тогда, если-бы это было полное возстановленіе языка. Объ этомъ никогда не можетъ мечтать современный романистъ, да такое произведеніе было-бы и вовсе неудобочитаемымъ, такъ какъ требовало-бы поминутныхъ подстрочныхъ объясненій умершихъ словъ. В. С. осуждалъ попытки Д. В. Аверкіева въ этомъ родѣ («Вѣчу не быть»), какъ некрасивыя и искусственныя.

Эти замѣчанія, разумѣется, не колеблютъ общаго значенія исторической портретной галлереи Соловьева, и тѣмъ болѣе, что за нею идетъ не менѣе богатая галлерея его историческихъ типовъ. Если-бы, напримѣръ, нужно было указать въ нашей исторической беллетристикѣ типъ русскаго интеллигента конца XVIIІ-то вѣка, воспитаннаго на Вольтерѣ, Руссо и Дидро, переварившаго чужеземную отрицательную мудрость чисто русскимъ умомъ и рядомъ съ этимъ либеральнымъ направленіемъ мышленія сохранявшаго въ нетронутой цѣльности старорусскій нравственный укладъ, — въ самомъ дѣлѣ пришлось-бы указать на созданную Соловьевымъ фигуру «Сергѣя Горбатова». Эта фигура, написана post factum, не рукою современника (въ тѣ дни еще и въ зачаточномъ видѣ не существовалъ у насъ историческій романъ), но, во всякомъ случаѣ, рукою человѣка, добросовѣстно отнесшагося къ изученію матеріаловъ, возстановляющихъ эпоху. Типы старыхъ взяточниковъ воеводства (Обручевъ въ «Касимовской невѣстѣ»), старыхъ бояръ, чванливыхъ самодуровъ-карьеристовъ или стойкихъ и прямыхъ «своему царю слугъ», старыхъ вельможъ Екатерининской или Павловой эпохи, то томящихся въ опалѣ, то разыгрывающихъ сатраповъ въ своей блестящей пріемной à la Зубовъ въ «Вольтерьянцѣ», — все это передано у Соловьева достаточно правдиво и красочно. Къ слову сказать, картина пріема Зубовымъ просителей невольно вызываетъ въ памяти великолѣпную и изумительно смѣлую по своему времени сатиру Державина — «Къ вельможѣ».

VII.

Огромнаго значенія требованіе, которое критика, стоящая на высотѣ современнаго пониманія, предъявляетъ къ историческому романисту, — это требованіе изображенія, соблюденія дѣйствительнаго историческаго колорита, художественнаго возсозданія и раскрытія смысла эпохи. Въ этомъ отношеніи Соловьевъ не представлялъ счастливаго исключенія въ той плеядѣ историческихъ романистовъ, къ какой его принято относить. Можно замѣтить, что его всегда по преимуществу интересовалъ не въ собственномъ смыслѣ народъ, но верхніе круги русской интеллигенціи, къ какимъ обычно принадлежали и избираемые имъ герои.

Онъ почти совсѣмъ не подходилъ къ чисто народному типу, если не сдѣлать исключеніе для колоритной фигуры русскаго мужичка-добровольца Трофимова въ «Русскихъ Крестоносцахъ», отправившагося прямо отъ сохи на защиту Сербіи, которую онъ считалъ русской губерніей. Народъ, если фигурировалъ у Соловьева, то фигурировалъ въ качествѣ «толпы», выступающей въ эффектной картинѣ въ напряженіи негодованія или радости. Рѣдко, но бывали случаи, когда, пользуясь народною жизнью, какъ фономъ, Соловьевъ успѣвалъ схватить и передать настроеніе даннаго историческаго момента. Въ этомъ смыслѣ можетъ быть названа очень удачной картина революціонныхъ дней во Франціи во 2-й части «Сергѣя Горбатова».

Отъ нея дѣйствительно вѣетъ тревогою этихъ жуткихъ и зловѣщихъ дней. Было-бы, вообще, говоря, несправедливо отрицать въ нашемъ авторѣ стремленіе къ возсозданію быта и нравовъ разсматриваемыхъ имъ историческихъ періодовъ. Бытъ старыхъ русскихъ царей и царицъ («Царь-дѣвица»), нравы Литвы XVI-то вѣка («Княжна Острожская»), обычаи и повадки старыхъ бояръ («Касимовская невѣста»), придворная жизнь при Павлѣ, образъ жизни золотой молодежи временъ Екатерины («Хроника 4-хъ поколѣній»), — все это читатель найдетъ до извѣстной степени освѣщеннымъ на страницахъ романовъ Соловьева. Если онъ не всегда давалъ въ этомъ смыслѣ полное удовлетвореніе читателю, если вмѣсто широко схваченнаго историческаго явленія онъ нерѣдко бралъ всего лишь анекдотъ изъ прошлаго, случайную «старую быль», — неотрицаемо, что такое чтеніе возбуждало историческое любопытство, отъ котораго недалеко до научнаго интереса къ исторіи. Культурное значеніе Соловьева въ этомъ смыслѣ очень значительно.

Мы уже отмѣтили умѣнье Соловьева останавливаться на интереснѣйшихъ страницахъ русскихъ лѣтописей. Здѣсь слѣдуетъ отмѣтить въ частности, и его умѣнье эффектно строить свой замыселъ и сочетать его съ историческимъ моментомъ. Эпизодическій случай, иногда простой анекдотъ подъ его перомъ окружается цѣлою цѣпью неожиданныхъ и эффектныхъ осложненій и часто подолгу держитъ читателя въ напряженіи любопытства. Вспомните, напримѣръ, эффектъ ареста Сергѣя Горбатова въ «Вольтерьянцѣ», въ самый канунъ его свадьбы, разрѣшающій одну изъ частей книги мощнымъ и красивымъ аккордомъ. Эффектныя сцены отправленія Меньшикова въ Сибирь и встрѣчъ съ нимъ возвращающихся ссыльныхъ, угодившихъ въ далекій край изъ-за его происковъ, картина поѣздки героини «Горбатовыхъ» Нины въ ссылку за Борисомъ или гибели Ѳеди въ топкихъ наносныхъ пескахъ литовскаго края — врѣзываются въ память, и ихъ трудно забыть.

Само по себѣ это искусство сообщать интересъ разсказу разсчитанными эффектами, конечно, могло сильно подкупать читателя, но оно пріобрѣтало у Соловьева особенную силу, благодаря тому, что коллизіи его героевъ, ихъ трагедіи и радости всегда внятно говорили читательскому чувству, и — надо сказать — всегда хорошему чувству. Вотъ писатель, котораго, не колеблясь, можно цѣликомъ дать въ руки юношества: въ его книгахъ не найдется ничего, что могло-бы смутить чистый умъ разнузданною картиной или встревожить его нескромнымъ намекомъ. Въ этомъ отношеніи въ области историческаго романа В. С. далъ то, что Шеллеръ далъ въ области бытового повѣствованія. И книжная статистика, свидѣтельствующая, что до сихъ поръ имена этихъ двухъ писателей стоятъ очень высоко въ спискахъ библіотечныхъ требованій, показываетъ, что ихъ обоихъ читающее юношество пользуетъ въ должную силу и мѣру.

Соловьевъ въ самомъ дѣлѣ освѣщалъ жизнь своихъ героевъ съ благородной, нравственной точки зрѣнія. Теченіе французскаго натурализма во главѣ съ Зола, современное ему и нашедшее немедленно извѣстное отраженіе въ русской беллетристикѣ, прошло мимо него стороной. Сдержанность Соловьева въ этомъ отношеніи почти доходила до pruderie. Только чистая любовь привлекала его вниманіе, и въ его книгахъ вы почти не найдете адюльтера, столь моднаго въ современной и исторической, и бытовой беллетристикѣ. Французскую беллетристику типа Бурже онъ называлъ «съ дозволенія полиціи школой ежедневнаго, приходорасходнаго разврата для дѣвицъ, женъ и матерей»^[11]. Къ трогательному типу старой русской женщины или дѣвушки, чистой, тихой, смиренницы, явно тяготѣла душа Соловьева. Такіе образы, какъ образъ Тани въ «Вольтерьянцѣ», Ирины въ «Женихѣ царевны» — трогали его. Особенно чаровалъ Соловьева образъ русской женщины, которую обстоятельства происхожденія и безсмысленныя условія неустроенной русской жизни сдѣлали своею жертвой, разбивъ и разрушивъ ея счастье и приведя ее къ вѣчной глубокой тоскѣ или къ монастырской кельѣ. Читатель вспомнитъ Фиму Всеволодскую, «разрушенную невѣсту», Ирину и Машу изъ «Жениха царевны», Любу Кадашеву, въ инокиняхъ Вѣру, изъ «Царь-дѣвицы» и многіе подобные образы.

Надо признать, что и въ изображеніи иныхъ душевныхъ коллизій, помимо романтическихъ, Соловьевъ, когда хотѣлъ, умѣлъ быть трогательнымъ. Довольно назвать хотя-бы фигуру беззавѣтно преданнаго стараго слуги Горбатовыхъ, Моисея Степаныча (Моськи), его смерть въ «Старомъ домѣ» или описаніе смерти сестры Петра ІІ-то Наталіи въ «Юномъ императорѣ». Писатель держался стараго литературнаго завѣта — искать въ человѣчествѣ свѣтлое и прекрасное.

VIII.

Пока идетъ рѣчь объ историческихъ романахъ Соловьева, мы можемъ до извѣстной степени оставаться въ сторонѣ отъ вопроса объ общемъ міровоззрѣніи писателя. Историческаго романиста, само собою, не можетъ быть безъ любви къ старинѣ, безъ ощущенія красоты въ минувшемъ. Но любить прошлое, чувствовать его красоту еще не значитъ быть ретроградомъ. Историческій писатель только тогда можетъ быть зачисленъ въ мракобѣсы, когда видны всѣ его симпатіи на сторонѣ темнаго и злого, что было и прошло, на сторонѣ физическаго и нравственнаго закрѣпощенія свободной человѣческой души, на сторонѣ тѣхъ темныхъ силъ, которыя мѣшаютъ свѣтоносному движенію прогресса. Конечно, ничего мракобѣснаго не найти въ историческихъ романахъ Вс. Соловьева. Путь истиннаго европейскаго просвѣщенія онъ считалъ единственнымъ для родины, и въ его книгахъ можно найти восторженныя страницы и строки, посвященныя великому преобразователю Россіи. Судьба русской женщины, ея теремная тепличная жизнь, затхлая и тоскливая, заставляла его относиться къ ней съ жалостью, но онъ явно давалъ почувствовать читателю великую ненормальность этого «женскаго крѣпостного права». Не скрывая свѣтлыхъ сторонъ русской старины, Соловьевъ не щадилъ своего осужденія ея темныхъ сторонъ. Лично писатель гордился своею объективностью и свободою, отъ какихъ-либо предвзятыхъ тенденцій.

При переходѣ къ разсмотрѣнію романовъ В. С. изъ современной жизни, вопросъ объ его направленіи выступаетъ уже съ большею рѣшительностью. Итакъ, либераломъ или консерваторомъ былъ Соловьевъ?

Внѣшнимъ моментомъ для сужденія, склонявшимъ критику и печать при жизни Соловьева къ признанію его консерваторомъ, является участіе его въ органахъ печати, къ которымъ не лежатъ симпатіи. Какъ извѣстно, онъ печатался въ «Русскомъ Вѣстникѣ», въ «Русскомъ Обозрѣніи», — журналахъ не имѣющихъ ничего общаго съ прогрессивнымъ направленіемъ. Въ цитированномъ выше письмѣ Соловьева находимъ на этотъ счетъ слѣдующія строки: «въ теченіе всей моей литературной дѣятельности я стоялъ внѣ какихъ-либо журнальныхъ партій и лагерей и печаталъ свои вещи въ тѣхъ журналахъ, которые меня, заботясь лишь о томъ, чтобы это были изданія безупречныя въ литературномъ отношеніи».

Нѣтъ никакихъ основаній считать это заявленіе неискреннимъ. Въ силу своего характера, Соловьевъ былъ дѣйствительно способенъ идти только туда, куда его звали. По складу своего ума онъ дѣйствительно не искалъ примкнуть къ опредѣленной партіи, потому что партіи, всецѣло отвѣчавшей его личнымъ устоямъ, отчасти прогрессивнымъ, отчасти столь-же безспорно консервативнымъ, — онъ не видѣлъ. Поступиться для кого-нибудь, хотя-бы для явныхъ личныхъ выгодъ, какимъ-нибудь параграфомъ своего прочно сложившагося катехизиса онъ не хотѣлъ. Прогрессивная партія не всегда могла признать его своимъ. Но и консервативную могли испугать нѣкоторые его взгляды.

Нѣкоторую попытку дать характеристику своего личнаго уклада Соловьевъ предложилъ въ своемъ романѣ «Цвѣты бездны» устами стараго русскаго барина Щепина-Недѣева, — личности, описываемой имъ съ явной симпатіей.

" — Ахъ, съ меня за глаза, довольно россійскихъ либерализмовъ и консерватизмовъ… — восклицаетъ его герой: — не могу я больше! Ну, какіе у насъ могутъ быть либералы или консерваторы! Пора, наконецъ, понять всю фальшь этихъ опредѣленій, перенесенныхъ на русскую почву! Мнѣ одинаково тошно, если меня обзовутъ либераломъ или консерваторомъ. Нашимъ либераломъ, въ смыслѣ отвлеченнаго доктринерства, безцѣльнаго будированія, космополитства и закрыванія глазъ на русскую дѣйствительность и ея насущные интересы, — я не могу быть потому, что живу на русской землѣ и чувствую свою связь съ нею.

Но не могу я тоже быть и нашимъ консерваторомъ. Время остановить нельзя, вчерашній день не повторяется и каждый новый день несетъ съ собою свое новое, не справляясь о томъ, — кому это пріятно или непріятно…

" — Вы правы, какъ и всегда, — замѣчаетъ собесѣдникъ Щепина: — однако, какъ-бы намъ не окунуться въ тотъ, такъ называемый, «квасной» патріотизмъ, гдѣ тоже не все обстоитъ благополучно по части живой дѣйствительности…

" — Боже избави! На этакій патріотизмъ насъ тоже не поймаешь. Помилуйте! Отлично видишь всѣ недостатки, смѣшныя стороны своей матери, и возмущаешься, негодуешь, страдаешь, борешься съ ними, — а все же любишь всею душою, а все-же готовъ за нее въ огонь и воду! Отъ такого отношенія къ матери до закрыванія на все глазъ съ одной стороны, и до издѣвательства съ другой — очень далеко!

" — Чего-же вы хотите для Россіи?

« — Чего хочу? Просвѣщенія и образованія, еще образованія и еще образованія! Вотъ первая задача нашего новаго дня — и какъ-бы ни тормазили это дѣло и наши либералы, — оно будетъ совершаться, ибо приспѣло ему время…»

Какъ видно, Соловьевъ не былъ очарованъ россійскимъ консерватизмомъ, и нельзя сказать, чтобы эти строки его звучали совершенно въ унисонъ тому, что печаталось въ журналѣ наслѣдниковъ Каткова — рядомъ съ его романомъ. Соловьевъ хотѣлъ быть самимъ собою, не сходя ни направо, ни налѣво.

Нельзя не сознаться, что путь этотъ чрезвычайно скользкій, и съ Соловьевымъ повторилось то, что повторялось со многими и болѣе крупными фигурами нашей литературы. Неспособность простить прогрессивной партіи несоотвѣтствіе двухъ-трехъ параграфовъ своего установившагося кодекса склоняла къ противоложному пути. Трудно отрицать, что Соловьевъ не склонялся болѣе къ консерватизму, чѣмъ къ либерализму. Это въ особенности трудно послѣ ознакомленія съ его публицистическими фельетонами въ «Сѣверѣ». Въ «гласѣ народа», причислявшаго его къ консерваторамъ, была очень значительная и, разумѣется, грустная доля правды. Не безынтересно здѣсь сдѣлать и такое наблюденіе: какъ историческій романистъ, В. С. использовалъ многое изъ нашей исторіи, но онъ не оставилъ ни одного романа изъ эпохи Петра Великаго, — эпохи въ высшей степени колоритной и богатой содержаніемъ.

Первый романъ Соловьева изъ современной жизни «Навожденіе» (1879) еще совершенно чуждъ публицистическихъ тенденцій. Это чисто романическая исторія загадочно-сложной женщины, удивительно-двойственной натуры, сочетающей въ себѣ умъ, красоту и увлекательность съ лживостью, коварствомъ и вѣчною потребностью игры мужскимъ сердцемъ. Психологія романа не глубока, но вы съ интересомъ слѣдите за разными перипетіями любви къ Зинѣ человѣка, въ судьбу котораго она врѣзалась такъ фатально. Обычное умѣнье строить интригу не измѣнило Соловьеву и въ этомъ первомъ опытѣ неисторическаго романа. Читателя расхолаживаетъ только нѣсколько банальный конецъ разсказа, гдѣ герой встрѣчаетъ героиню, когда-то свѣтскую красавицу, принятую во всѣхъ салонахъ, — циничною кокоткою въ Парижѣ…

Второй романъ того-же типа «Злые вихри» (1893), посвященный въ основѣ также психологической темѣ, явился выраженіемъ многихъ сторонъ психики нашего писателя. Самый герой романа, одиноко стоящій пѣвецъ-музыкантъ, до извѣстной степени выразитель упрямо-субъективнаго художническаго настроенія Соловьева. Читая заключительныя строки романа, вы видите, что это говоритъ именно самъ Соловьевъ по своему собственному адресу. «Я стою особнякомъ, не принадлежу ни къ какому кружку, за моей спиной нѣтъ друзей-прославителей. А у насъ все дѣло въ этомъ: „кто не съ нами, тотъ врагъ намъ“. Я знаю, — меня станутъ или замалчивать, или травить анонимными газетными статейками. Меня будутъ „стирать съ лица земли“ десятками полуграмотныхъ строчекъ, топить въ ложкѣ съ водой. Но, авось, Богъ милостивъ, не сотрутъ и не утопятъ… Всякій долженъ дѣлать свое дѣло, рыть свой кладъ и не оглядываться по сторонамъ, не пугаться ночныхъ привидѣній».

Въ своемъ родѣ выразительное показаніе для характеристики Соловьева — это его полемика въ этомъ романѣ съ Толстымъ, съ его ученіемъ о непротивленіи злу, о безбрачіи и съ слѣпымъ подражательствомъ ему «толстовцевъ». Нужно не забывать, что это было время апогея популярности Толстого, когда у всѣхъ на устахъ было его имя, а «Крейцерова соната» вызывала тысячи разнообразныхъ эхо. Соловьевъ всѣмъ складомъ своего воспитанія, характера и ума, при всемъ своемъ преклоненіи предъ художническою силою автора «Войны и Мира», былъ подготовленъ къ полному антагонизму его ученію, и выступилъ въ «Злыхъ вихряхъ» рѣзкимъ обвинителемъ яснополянскаго философа.

« — Я знаю, что христіанамъ запрещено мстить врагамъ, — критикуетъ онъ ученіе о непротивленіи злу устами одной изъ героинь романа: — что добродѣтельный человѣкъ обязанъ даже совсѣмъ смириться предъ своими врагами и за нихъ молиться. Только изъ этого вовсе не слѣдуетъ, что надо терпѣть зло и, видя его, бездѣйствовать… Люди тонутъ, а я должна спокойно идти мимо? Человѣка рѣжутъ, а я должна идти мимо, не постаравшись отнять ножъ у того, кто рѣжетъ? По вашему такъ выходитъ!.. Зачѣмъ-же вы говорили мнѣ о любви къ ближнему, о служеніи человѣчеству?.. Вы будете служить только себѣ, своему безсердечію, лѣни, эгоизму!..»

Не менѣе горячо Соловьевъ взываетъ къ здравому смыслу устами Аникѣева и по поводу философіи «Крейцеровой сонаты».

« — Я помню, — говоритъ герой „Злыхъ вихрей“: — мнѣ было лѣтъ двѣнадцать. Одинъ очень почтенный монахъ меня сталъ исповѣдывать по подробному требнику… Я многихъ грѣховъ совсѣмъ не понималъ и, думаю, до сихъ поръ-бы, несмотря на всю мою грѣховность, не зналъ-бы объ ихъ существованіи. Но монахъ счелъ нужнымъ дать мнѣ на всѣ объясненія. Я ушелъ отъ него съ ужасомъ и омерзеніемъ въ душѣ… Въ требникѣ правда, но изъ этого еще не слѣдуетъ, что нелѣпѣйшіе грѣхи… составляютъ общее правило. А Толстой именно говоритъ обо всемъ, объ общемъ правилѣ… Если есть люди, даже много людей, которые совсѣмъ заглушили въ себѣ духовнаго человѣка и живутъ какъ звѣри, — это еще не значитъ, что все человѣчество превратилось въ стадо животныхъ. Если Позднышевы, хотя-бы имя имъ было легіонъ, не понимаютъ ни истинной любви, ни настоящаго брака, — это еще не значитъ, что совсѣмъ и нѣтъ любви, и что бракъ — мерзость».

Самъ всегда шедшій своей дорогой и не плясавшій ни подъ чью дудку, Соловьевъ поэтому не находилъ достаточно презрѣнія для того, чтобы заклеймить мелкихъ людишекъ, стадно бѣгущихъ за любымъ вожакомъ и пользующихся новымъ «ученіемъ» только для того, чтобы прикрыть красивыми словами дрянь своей крошечной душонки и грѣхи своего гаденькаго сластолюбія. Такова въ «Злыхъ вихряхъ» каррикатурно-отталкивающая фигура нѣкоего Вейса, замышляющаго бросить всѣ дѣла, опроститься, заняться портняжнымъ ремесломъ и въ концѣ романа бросающаго соблазненную имъ дѣвушку подъ предлогомъ озаренія его свѣтомъ «Крейцеровой сонаты». «Вся эта мерзость, — выясняетъ онъ бѣдняжкѣ: — вся эта мерзость, называемая любовью, которой мы предавались, какъ грязные звѣри, навсегда должна быть кончена между нами. Отнынѣ мы можемъ быть только братомъ и сестрою». И онъ уѣзжаетъ отъ обольщенной дѣвушки со спокойной совѣстью, предоставляя ей «искать себѣ подходящаго звѣря для звѣрской жизни».

Обличительный элементъ вообще весьма значителенъ въ «Злыхъ вихряхъ». Очень недурно показываетъ В. С. между прочимъ пустоту великосвѣтскихъ салоновъ, неискренность, натянутость и мертвящую условность свѣтской жизни, отпугивающія каждаго умнаго и духовно-облагороженнаго человѣка.

Третій и послѣдній современный романъ В. С. — «Цвѣты бездны». Онъ остался незаконченнымъ и, согласно волѣ покойнаго, не желавшаго вводить въ свое полное собраніе неоконченныя работы, не входитъ въ настоящее изданіе. Соловьевъ выставилъ здѣсь типъ современнаго человѣка-хищника, проникнутаго идеями грубо понятаго ницшеанства, проникнутаго не внѣшне и ради эффекта, но внутренно и глубоко. Въ лицѣ своего героя, Алексѣева, онъ мечталъ показать, къ чему должна привести человѣка хищная мечта о сверхчеловѣчествѣ, заглушеніе совѣсти ради достиженія личныхъ плановъ, способность не останавливаться ни передъ чѣмъ, даже передъ преступленіемъ, ради твердо поставленной впереди эгоистической задачи. Богато одаренный природою, молодой, красивый герой «Цвѣтовъ бездны» весь ушелъ въ свою скачку за призракомъ счастья, за манящими его цвѣтами, растущими въ пропасти. Его любитъ милая, чистая дѣвушка, но онъ ломаетъ эту любовь и заглушаетъ свое чувство, чтобы пріобрѣсти милліоны нелюбимой дѣвушки. Милліоны въ его рукахъ, подавленное чувство снова распрямляется и, привыкшій побѣждать свою совѣсть, Алексѣевъ насильственно удаляетъ изъ жизни свою нелюбимую жену. У него все — деньги, положеніе, почетъ, женщины, но — увы! — ничто не несетъ ему сытости и удовлетворенія, все опостылѣло, кровавые призраки стоятъ на его пути и омрачаютъ существованіе. Одно самоубійство остается этому новому Раскольникову, Раскольникову 80-хъ годовъ, сдѣлавшему свою жизнь осуществленіемъ одной ложной идеи, что для достиженія счастья человѣку дозволено все. Этого завершенія романа, о которомъ извѣстно лишь по устнымъ разсказамъ романиста, Соловьеву не довелось сдѣлать.

Любопытно, что фигурою Алексѣева Соловьевъ въ срединѣ 90-хъ годовъ первый намѣтилъ этотъ типъ убѣжденнаго русскаго ницшеанца, подготовленнаго практицизмомъ и научнымъ позитивизмомъ конца вѣка. Въ прошломъ имѣлась въ такомъ родѣ только одна фигура Раскольникова. Позднѣе не одинъ такой типъ прошелъ въ романахъ чуткаго къ явленіемъ современности П. Д. Боборыкина.

IX.

Мы приблизились къ третьей сторонѣ литературной дѣятельности Соловьева, — его произведеніямъ, посвященнымъ мистицизму, — сторонѣ, ставящей его имя совсѣмъ въ особенную рубрику въ ряду русскихъ беллетристовъ.

Мистическая жилка — въ духѣ русскихъ писателей, и извѣстную дань принесли ей наши большіе художники — Гоголь («Портретъ» и многіе изъ раннихъ разсказовъ: «Страшная месть», «Вій», и др.), Лермонтовъ («Отрывокъ изъ начатой повѣсти»), Тургеневъ («Собака», «Стукъ… стукъ…», «Страшная исторія», «Разсказъ о. Алексѣя» и др.), Лѣсковъ («Русскіе демономаны», «Александритъ», «Бѣлый орелъ», «Таинственныя предвѣстія»). Но по интенсивности мистическаго настроенія никто изъ русскихъ беллетристовъ ни первоклассныхъ, ни соотвѣтственныхъ Соловьеву литературныхъ силъ не отдавался такъ мистическому разсказу, какъ авторъ «Волхвовъ» и «Великаго Розенкрейцера». И ни въ комъ это увлеченіе не было такимъ искреннимъ увлеченіемъ сердца, какъ у него. И Тургенева, и Лѣскова ихъ мистическія темы болѣе интересовали со стороны чисто теоретической.

Самъ Соловьевъ считалъ эту сторону своей дѣятельности отнюдь не менѣе, чѣмъ двѣ остальныя, значительною. Въ письмѣ, не разъ нами цитированномъ, онъ пишетъ: "выполненію второй задачи (т. е. мистической повѣсти), потребовавшей отъ меня пятилѣтнихъ усиленныхъ трудовъ, преимущественно за границей, посвящены «Волхвы», и «Великій Розенкрейцеръ». Относительно этихъ романовъ я также не могъ быть вполнѣ удовлетворенъ, такъ какъ здѣсь я былъ болѣе, чѣмъ когда-либо, связанъ съ одной стороны формою повѣствованія, съ другой стороны — неподготовленностью огромнаго большинства читателей къ интересовавшему меня предмету. Тѣмъ не менѣе этимъ трудомъ я не могу быть недоволенъ, такъ какъ мною все-же сказано больше и яснѣе, нежели иностранными, увлекавшимися тѣми-же явленіями, напримѣръ, Бульверомъ въ его извѣстномъ романѣ «Занони»^[12].

Работы В. С. въ области мистическаго повѣствованія начинаются довольно ранними разсказами: «Магнитъ», «Кименисъ». «Во снѣ и наяву», «Приключеніе моего доктора», «Персъ изъ Индіи», къ которымъ должны быть отнесены и два загадочно-фантастическихъ разсказа: «Старикъ» и «Двойное привидѣніе». Послѣ того интереса, какой "онъ обнаружилъ въ послѣ ихъ книгахъ своей «Хроники четырехъ поколѣній» въ отношеніи загадочной фигуры Николая Горбатова, — появленіе «Волхвовъ» и «Розенкрейцера», прямо посвященныхъ мистицизму и его историческому ходу, представляется уже совершенно понятнымъ и естественнымъ. Завершительнымъ трудомъ такого жанра явилась его книга о Блаватской, вызванная на свѣтъ смертью въ 1891 году этой странной и интересной женщины.

Все это являлось непосредственнымъ отраженіемъ напряженнаго интереса покойнаго писателя къ вопросамъ таинственнаго. Такое душевное предрасположеніе, очевидно, было до извѣстной степени наслѣдственнымъ. Вспомнимъ, что оно въ неменьшей мѣрѣ было присуще и брату его, Владиміру, всегда тяготѣвшему къ изслѣдованіемъ въ сферѣ сверхчувственнаго знанія. Въ студенческіе годы Владиміръ Соловьевъ, какъ извѣстно, сильно увлекался спиритизмомъ и былъ даже «пишущимъ медіумомъ»^[13], а послѣднимъ его трудомъ, какъ извѣстно, была его мистическая повѣсть объ антихристѣ. Таже черта духовной пытливости отличала и Всеволода Соловьева. Она была не случайнымъ, минутнымъ порывомъ, но выраженіемъ глубокой душевной мистики, и точно такъ-же, какъ братъ, Всеволодъ Сергѣевичъ прошелъ черезъ многія стадіи мистическихъ увлеченій, — отъ теоретическаго изученія оккультной литературы разныхъ эпохъ до практическаго ознакомленія съ разнородными проявленіями спиритизма и медіумизма. Парацельсы, Трисмегисты, Фламели, Леви, Эккарстгаузенъ были для него не пустыми именами, усвоенными изъ популярной статьи, знакомящей съ мистикой, но авторами, пытливыя книги которыхъ дали ему много новыхъ думъ и заключеній.

"Обыкновенная вѣра въ таинственное, свойственная большинству, пишетъ о Соловьевѣ одинъ изъ литераторовъ, имѣвшихъ возможность хорошо знать Соловьева: «вовсе не могла идти въ сравненіе съ вѣрою въ реальное существованіе духовъ, въ реальные признаки тѣснаго общенія людей съ міромъ, отъ насъ, сокрытымъ, — какою проникнутъ былъ да мозга костей Соловьевъ. Слабаго человѣка, нервнаго, впечатлительнаго, своими бесѣдами, полными убѣдительныхъ доводовъ и краснорѣчія, онъ могъ превратить въ такого-же яркаго мистика, оккультиста, какимъ былъ онъ самъ едва-ли не съ первыхъ шаговъ своей дѣятельности… И самая личность его, если къ ней приглядѣться поближе, представляла очень много страннаго, таинственнаго. Нерѣдко послѣ бесѣды съ нимъ по душѣ, мнѣ казалось, что у меня какъ будто двоится въ глазахъ. Передо мною былъ одинъ человѣкъ, а изъ за него словно выглядывалъ кто-то другой, чуждый меркантилизма, глубоко грустный, совершенно чуждый міра сего, негодующій безъ гнѣва, но со скорбью на рѣчи и дѣянія своего двойника, если можно такъ выразиться далеко не часто видѣлся съ Соловьевымъ, между моими встрѣчами съ нимъ проходили иногда цѣлые годы, но, встрѣчаясь съ нимъ и послѣ длиннаго промежутка, я видѣлъ все того-же, застывшаго въ своихъ вѣрованіяхъ, упорнаго въ своихъ взглядахъ, вкусахъ и привычкахъ фанатика, враждебно относящагося къ людямъ иныхъ убѣжденій, несогласныхъ съ его воззрѣніями, точно закоченѣвшаго».^[14].

Мистически-пытливые умы — Захарьевъ-Овиновъ въ «Волхвахъ», Николай въ «Послѣднихъ Горбатовыхъ» — это, въ сущности, самъ Всеволодъ Соловьевъ въ своемъ вѣчномъ мистическомъ исканіи. Ихъ убѣжденіе въ наличности въ мірѣ огромной мистической тайны, доступной ищущему, было и его убѣжденіемъ. Осуждая огромную часть оставленной вѣками мистической литературы, онъ, однако, вѣрилъ въ истинность легшаго въ ея основу зерна, вѣрилъ, что часто «подъ словами и понятіями, осмѣянными и признаваемыми за шарлатанство и вздоръ, скрывается дѣйствительно очень серьезная и важная сущность. Въ древнемъ мірѣ существовала истинная наука, точная и безошибочная, далекая отъ всякой произвольности и гадательности, отъ всякой фантастичности. Эта древнѣйшая математика, открывавшая великимъ ученымъ протекшихъ временъ, лучшимъ работникамъ истекшаго дня жизни человѣчества, многія тайны природы, выражалась знаками и символами, истинный смыслъ которыхъ можетъ быть извѣстенъ и понятенъ только посвященнымъ. Эта единственная наука, заключавшая въ себѣ, по своему свойству, всевозможныя науки, обладала огромной силой, знаніемъ природы, достигавшимъ до владычества надъ природою, а потому въ рукахъ человѣческихъ она могла быть какъ источникомъ высочайшаго блага, такъ и источникомъ высочайшаго зла». Эти строки изъ «Волхвовъ» являются выраженіемъ настоящаго взгляда В. С. на этотъ предметъ.

Итогомъ пытливыхъ устремленій въ эту область таинственнаго и являлись разсказы и романы Соловьева третьей категоріи. Въ «Кименисъ» онъ коснулся одной загадочной и посейчасъ полно невыясненной разновидности самогипноза, — такъ называемаго, автоматическаго письма, явленія котораго не были безызвѣстны автору и по личному опыту. Сюжетомъ «Во снѣ и наяву» служитъ одинъ изъ загадочныхъ случаевъ телепатіи, которой никогда не отрицалъ Соловьевъ. Въ «Магнитѣ» вы наталкиваетесь на одно изъ явленій, такъ называемаго, животнаго магнетизма. Опыты полно удающагося внушенія производитъ Николай Горбатовъ. Къ той-же области загадочныхъ явленій, вызываемыхъ произвольно, подходитъ онъ въ «Персѣ изъ Индіи», въ «Приключеніи моего доктора». Всѣ эти разсказы написаны уже довольно давно. За какіе-нибудь послѣдніе двадцать лѣтъ въ этой области таинственнаго наукѣ удалось сдѣлать не мало болѣе или менѣе устойчивыхъ гипотезъ, кой въ чемъ разобраться и, во всякомъ случаѣ, признать за фактъ удивительную сложность и капризность человѣческой души. В. С. вѣрно думалъ, что онъ, какъ и всѣ психологи его эпохи, «живутъ въ одинъ изъ раннихъ утреннихъ часовъ новой работы, на развалинахъ громаднаго труда, совершоннаго работниками древнихъ цивилизацій»^[15]. Нѣкоторыя изъ явленій, отмѣченныхъ въ разсказахъ Соловьева, кажутся теперь уже примитивными и слишкомъ знакомыми. Нельзя не чувствовать иногда нѣкоторой ихъ устарѣлости. Это особенно можно наблюдать хотя-бы на «Двойномъ привидѣніи». За два десятка лѣтъ, истекшихъ со дня появленія этого разсказа, какой изъ беллетристовъ не использовалъ, такъ или иначе той-же темы о заколоченномъ таинственномъ домѣ съ появляющимся въ немъ призракомъ! Какія рождественскія святки обошлись безъ полдюжины разсказовъ съ такимъ сюжетомъ! То, что когда-то бы по ново и свѣжо, — теперь стало банальнымъ. Полно и цѣльно, насколько это позволили рамки беллетристическаго труда, Соловьевъ провелъ свои мистическіе взгляды въ двухъ своихъ мистическихъ романахъ. Знакомый съ исторіей мистики и оккультизмомъ увидитъ здѣсь огромную теоретическую подготовку. Мысль о написаніи такихъ романовъ занимала Соловьева издавна. Въ 1884 году, закончивъ «Послѣднихъ Горбатовыхъ», онъ уже лелѣялъ планъ «Волхвовъ», живя въ Парижѣ «совсѣмъ не парижскою жизнью, въ никѣмъ не возмущаемомъ уединеніи», весь погруженный въ выписки изъ каббалистовъ и оккультистовъ, сдѣланныя въ Bibliothèque Nationale. Для ознакомленія съ взглядами В. С. этого рода, конечно, достаточно отослать писателя къ самымъ романамъ. Біографъ Соловьева долженъ только не забыть отмѣтить благородную христіанственную струю, проникающую оба мистическихъ его романа. Самое по себѣ оккультную мудрость, если-бы она была возможна въ отрѣшеніи отъ великаго завѣта любви, если-бы она сводилась къ одной мечтѣ чудотворенія и власти надъ природой, — Соловьевъ жестоко осудилъ «Великимъ Розенкрейцеромъ». Чудо безъ любви безсмыслица, ненужность и невозможность. Идеальнымъ человѣкомъ, по его сужденію, оказался не Захарьевъ-Овиновъ, но его братъ, священникъ, съ своею прямою Христовой мудростью. «Аще имамъ пророчество, и вѣмъ тайны вся и весь разумъ, и аще имамъ всю вѣру, яко и горы преставляти, любве-же не имамъ, — ничтоже есмь», — таковъ прекрасный эпиграфъ, поставленный В. С. къ обоимъ романамъ.

X.

Особая страница въ біографіи Соловьева — его увлеченіе, въ 1884 г., извѣстною Блаватской и разочарованіе ею, въ 1885-мъ году, фактически выразившееся въ цѣлой книгѣ его разоблаченій «Современной жрицы Изиды», напечатанныхъ уже по ея смерти.

Исторію жизни и дѣятельности этой интересной женщины, геніальнѣйшей обманщицы, по мнѣнію однихъ, феноменально одаренной таинственною силою, по сужденію другихъ, интересующійся предметомъ читатель найдетъ при одной изъ вышедшихъ на русскомъ языкѣ книгъ покойной Радда-Бай — «Загадочныя племена на Голубиныхъ горахъ, въ дебряхъ Индіи»^[16]. Этотъ очеркъ панегирическаго характера, — что и естественно, такъ какъ онъ писанъ рукою родной сестры Радды-Бай, В. П. Желиховской, — является какъ-бы второй стороной той медали, первую сторону которой далъ въ своей книгѣ Соловьевъ. Объективный читатель имѣетъ возможность выдѣлить субъективный элементъ отношенія Желиховской къ своей сестрѣ, и, во всякомъ случаѣ, найдетъ здѣсь всѣ нужные ему внѣшніе факты жизни и дѣятельности этой, безспорно, выдающейся женщины, ни большой талантливости которой, ни исключительнаго загадочнаго дара (впрочемъ, уживавшагося съ неотрицаемымъ обманомъ) не отвергалъ, въ концѣ-концовъ, самъ Соловьевъ.

Основательница много нашумѣвшаго теософическаго общества, дочь небезызвѣстной русской писательницы Ганъ («Зинаида Р-ва»), Елена Петровна Блаватская была женщиной незаурядной судьбы. По уму, энергіи, жаждѣ сильныхъ ощущеній, рѣшительности и стойкости въ жизни, это былъ скорѣе мужской, чѣмъ женскій характеръ. Въ 17 лѣтъ она самовольно вышла замужъ за человѣка, годившагося ей въ отцы^[17], бросила его черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, и десять лѣтъ затѣмъ исчезала, безвѣстно отъ родныхъ, гдѣ-то внѣ Европы. Нѣсколько лѣтъ, несомнѣнно, она прожила въ Сѣверной Индіи, изучая санскритскій языкъ и древнюю науку индійскихъ браминовъ. Позднѣе, послѣ побывки въ 1859 г. въ Россіи, она посѣтила Грецію, Египетъ, Америку (1873). Разнаго рода феноменальныя явленія, подводимыя подъ понятіе спиритическихъ (стуки, сопровождавшіе ее, свѣченіе, передвиженіе въ ея присутствіи предметовъ и т. п.), отчасти подъ понятіе ясновидѣнія и медіумизма (странныя пророчества и предчувствія) окружили ея имя своеобразною славой. Блаватская увѣряла, что она находится въ постоянныхъ психическихъ сношеніяхъ съ своими учителями оккультизма въ Тибетѣ и на Цейлонѣ, и что всѣ окружающіе ее феномены — дѣло ихъ рукъ. Ея труды по оккультизму вызывали сотни лестныхъ отзывовъ. Соловьевъ, прочитавшій ея «Isis Unveiled» (капитальный трудъ Блаватской — «Разоблаченная Изида»), призналъ въ 1884 году самое появленіе этой книги феноменомъ. Позднѣе, ближе ознакомясь съ мистической литературой, онъ взялъ свое сужденіе назадъ^[18].

Масоны Англіи прислали ей свой дипломъ «таинственнаго масона». Старѣйшая въ мірѣ ложа бенаресскаго общества прислала ей еще ранѣе дипломъ на членство. Настоящая слава пришла къ ней съ учрежденіемъ ею теософическаго общества (1875 г.) и издательствомъ сирего журнала «Теософистъ». Изъ Лондона, Парижа, Германіи посыпались къ ней приглашенія. Камиллъ Фламмаріонъ просиживалъ цѣлыя утра у Блаватской. Все, интересующееся областью таинственнаго, тянулось и группировалось около этой загадочной женщины. Горячій сторонникъ и правая рука Блаватской, англичанинъ-полковникъ Олькотъ, сильный магнетизеръ, рядомъ съ ея феноменами совершалъ вызывавшіе большіе разговоры исцѣленія.

«Онъ такъ-же, — разсказываетъ Желиховская: — лѣчилъ и романиста, Всеволода Соловьева, который дивился его силѣ. Но еще болѣе и восторженнѣе онъ дивился „феноменамъ“ Е. П. Блаватской, звуковымъ, которые всѣмъ были слышны, и, которые онъ одинъ постоянно вокругъ нея видѣлъ. Г. Соловьевъ, столь круто измѣнившій впослѣдствіи свои мнѣнія о теософизмѣ и свои взгляды на его провозвѣстницу, въ то время былъ ярымъ поклонникомъ того и другого, предрекая ей великую славу. Все это явствуетъ изъ писемъ г. Соловьева къ Е. П. Б. и ко мнѣ. Онъ не только ждалъ великихъ благъ отъ покровительства всесильныхъ „учителей“ или „махатмъ“, — патроновъ теософическаго общества, — но даже состоялъ въ общеніи съ ними: получалъ письма Раджъ-Іога Кутъ-Хуми и видѣлъ самого Раджъ-Іога Морію въ его астральномъ тѣлѣ… Онъ, впрочемъ, видѣлъ и самое Блаватскую у себя въ комнатѣ, въ Парижѣ, въ то время, когда она была въ Индіи. Онъ намъ разсказалъ объ этомъ явленіи чрезвычайно интересно, въ письмѣ отъ 22 декабря 1884 г. Но надо думать, что онъ увлекался»…^[19]

Не отрицающій своего научнаго увлеченія Блаватскою, Соловьевъ, какъ видитъ читатель изъ его книги, впослѣдствіи перемѣнилъ мнѣніе о ней. Почему случилось такъ, — это полно мотивировано имъ въ «Современной жрицѣ». Случайности, подобныя исторіи съ фокусническимъ шкафомъ Куломба, расшатали репутацію основательницы теософическаго общества.

Въ 1891 г. Блаватская умерла. Прахъ ея былъ раздѣленъ на три части, которыя хранятся въ трехъ урнахъ: въ Лондонѣ, Нью-Іоркѣ и Адіарѣ въ тѣхъ комнатахъ, гдѣ нѣкогда она проживала. Комнаты эти сохраняются нетронутыми и необитаемыми.

Знакомство съ Блаватской въ итогѣ не принесло лично Соловьеву ничего, кромѣ разочарованій. Только чувство жалости сохранилъ онъ къ ней, какъ къ несчастному человѣку, да объективное признаніе удѣленныхъ ей природою недюжинныхъ силъ. "Я не только былъ свидѣтелемъ, — пишетъ онъ: — отвратительныхъ ея дѣяній, но и на самомъ себѣ испыталъ ея грязное мщеніе, — и все-таки, вспоминая нѣкоторыя минуты нашихъ бесѣдъ съ нею, я не могу думать о ней безъ жалости. Я никогда не позволялъ разростаться во мнѣ этому чувству, я всегда его сдерживалъ и неуклонно дѣлалъ свое дѣло, — наблюдалъ, слѣдилъ за нею, ловилъ ее. Когда пришло время, — я спокойно способствовалъ всѣмъ, что было въ моей власти, ея разоблаченію, не упустилъ ничего, не проявилъ относительно этой возмутительной обманщицы никакой слабости. Но жалость къ ней всеже осталась… Причину странной симпатичности «современной жрицы Изиды» слѣдуетъ искать въ ея самобытной, своеобразной, горячей какъ огонь, талантливости и въ ея бурной, бѣшеной энергіи. Такая талантливость и энергія — стихійная сила, съ которой не легко бороться. Эта сила въ соединеніи съ душевной изворотливостью произвела одно изъ весьма интересныхъ и характерныхъ явленій ХІХ-то вѣка — «теософическое общество».

Полемика съ Блаватской — чрезвычайчо характерный эпизодъ для личности Соловьева. Напряженный искатель таинственнаго, этою страницею своей біографіи онъ засвидѣтельствовалъ строгую научность своего міровоззрѣнія и отсутствіе въ себѣ слѣпого влеченія ко всему, что приклеивало себѣ марку таинственности и премірности. Онъ не остановился предъ разрушеніемъ одной изъ самыхъ дорогихъ своихъ иллюзій, разъ убѣдясь, что обманъ привходилъ въ дѣятельность того интереснаго лица, къ которому поначалу онъ отнесся съ полнымъ довѣріемъ.

Въ исторіи Блаватской, этого новаго Каліостро ХІХ-то вѣка, Соловьевъ сыгралъ большую роль. Благодаря его личной авторитетности и незаподозриваемой искренности, одно его отрицательное показаніе о Радда-Бай уже низводитъ ея имя изъ ряда дѣйствительно необыкновенныхъ людей исторіи.

XI.

Свою литературную карьеру Соловьевъ началъ стихотвореніями. До послѣднихъ лѣтъ онъ не потерялъ «дара созвучій», но въ послѣднее десятилѣтіе почти совѣмъ не печаталъ стиховъ. Отдѣльнаго изданія ихъ онъ никогда не дѣлалъ при жизни, ограничившись тѣмъ, что извѣстную часть ихъ приложилъ къ собранію своихъ романовъ. Они повторены въ настоящемъ полномъ собраніи. Поэму въ лирико-драматическомъ родѣ лелѣялъ В. С. послѣдніе годы. Она должна была называться «Форнариною». Поэма осталась незаконченною въ рукописи.

Стихотворное наслѣдство Соловьева не выдаетъ въ немъ особенно яркой поэтической индивидуальности. Черта обычнаго нашему писателю литературнаго изящества формы сказывается здѣсь съ особенной ясностью. Сказывается его обычный благородный идеализмъ, духовная философская настроенность. Но въ области поэзіи Соловьевъ не сказалъ новаго слова, не проявилъ выдающейся самобытности или особенно напряженнаго, захватывающаго чувства.

Есть нѣчто въ этой поэзіи, что очень роднитъ музу Всеволода Соловьева съ музой Владиміра Соловьева. Конечно, несравнимо ярче, глубже, могучѣе поэтическій талантъ автора «Оправданія добра». Но общее у обоихъ братьевъ — это та одухотворенность, идеальность, отрѣшимость отъ земли и полетъ вверхъ, которыя проникаютъ поэтическія мечты того и другого. Огромная часть ихъ стихотвореній можетъ быть безъ всякой натяжки подведена подъ заголовокъ «Excelsior», часто примѣняемый въ поэтическихъ сборникахъ. Это, въ самомъ дѣлѣ, пѣсни и думы, внушенныя порывомъ «выше», — въ просторъ, въ небо, къ высотамъ, къ духовному отъ земного, къ сверхчувственному отъ плотского.

Открывающее тетрадь стиховъ В. С., стихотвореніе «Искушеніе Будды»^[20] въ этомъ смыслѣ, дѣйствительно, стоитъ на своемъ мѣстѣ, являясь какъ-бы эпиграфомъ ко всему остальному. Будда, выстаивающій передъ всѣми соблазнами земли, предъ искушеніями женскихъ чаръ, земной радости, ликованія весны, ради достиженія истинной свободы духа — это по-Соловьеву идеалъ отношенія духовнаго человѣка къ землѣ. На дальнѣйшемъ протяженіи книги стиховъ Вс. С. читатель видитъ не случайность выбора Соловьевымъ такого вступленія. Онъ наталкивается на постоянный порывъ поэта отъ земли вверхъ, «въ чудный міръ, въ обитель грезъ далекихъ хоть на мигъ я-бъ улетѣлъ душой…» Расцвѣтъ весны устремляетъ его вниманіе не на пышность земли, но заставляетъ поднять взоръ къ небесамъ, — «и слышу въ нихъ я пѣснь, и пѣснѣ той внимаю, и она поетъ, что жизнь — не здѣсь, а тамъ». Живя на землѣ, онъ постоянно думаетъ объ этомъ тамъ, и «отраженья отчизны иной», мысль о ней, мечта о ней грезятся ему, подобно тому, «какъ въ краю непріютномъ, чужомъ, все покинутый грезится домъ»…

Съ этой одухотворенной, какъ-бы мистической точки зрѣнія Соловьевъ смотритъ и на земныя печали. «Не думай о бѣдѣ, пугающей разлуки, — разлука только, и нѣтъ разлуки тамъ».

Совершенно понятенъ отсюда и благородный, идеальный тонъ пѣсенъ его о любви. Какая-то цѣломудренность и чистота отличаетъ пѣсню любви Всев. Соловьева, какъ отличала и стихи его брата. У него вы не найдете бурной и клокочущей страсти, смѣлыхъ картинъ, нескромныхъ образовъ. Любовь Соловьева выливается въ тихіе, почти робкіе звуки, обвѣянные тихой печалью, и въ этихъ пѣсняхъ есть что-то усталое, осеннее и грустное. Недаромъ поэтъ бралъ иногда рамкою къ такой пѣснѣ картинку вечерняго заката. «Померкъ закатъ, поля печальнѣй, мрачнѣе тѣнь… Какъ отголосокъ пѣсни дальней смолкаетъ день… Все улеглося и застыло въ душѣ моей, — и лишь одинъ твой образъ милый сіяетъ въ ней»…

Женщина проходитъ въ стихахъ Соловьева прекраснымъ идеальнымъ образомъ, рождающимъ не эротическія, но духовныя мысли и очарованіе идеальною стороною ея красоты. Выписываемъ одну изъ самыхъ красивыхъ въ этомъ родѣ пьесъ В. С., не введенныхъ имъ въ свое собраніе и едва-ли не самую послѣднюю изъ напечатанныхъ имъ^[21].

О чемъ мечтаешь ты то грустно, то отрадно?

Куда тебя унесъ невѣдомый призывъ?

На что ты такъ глядишь? Что слушаешь такъ жадно,

Не видя никого и цѣлый міръ забывъ?

Что сталось вдругъ съ тобой? Въ твоихъ глазахъ чудесныхъ

Откуда принесла ты этотъ дивный свѣтъ?

Быть можетъ, онъ зажженъ и не въ лучахъ небесныхъ,

Но на землѣ у насъ такого тоже нѣтъ…

Философомъ-мистикомъ является Соловьевъ и въ значительной части своихъ стиховъ. Ни одно изъ нихъ не диссонируетъ съ представленіемъ о немъ, какъ объ авторѣ «Волхвовъ» и «Розенкрейцера». Въ стихотвореніи «Мертвъ онъ и страшенъ, любимый нашъ садъ» простое созерцаніе вдругъ освѣщеннаго лучами солнца помертвѣвшаго сада будитъ въ поэтѣ глубокія мысли о «тайнѣ», о «безсмертіи». Грандіозная картина моря въ льдахъ даетъ ему ощущать какъ-бы вѣяніе здѣсь «Духа Божія надъ бездной». Размышленіе о слабости человѣка-песчинки устремляетъ его мысль опять къ той-же великой міровой тайнѣ. Выписываемъ характерное стихотвореніе въ этомъ родѣ.

Въ безпредѣльномъ эѳирѣ предвѣчныхъ небесъ

Въ морѣ свѣта безсмертной мечты,

Средь немолчнаго хора и тайнъ, и чудесъ —

Лишь песчинка ничтожная ты.

Что земные твои быстротечные дни?

Что борьбы твоей жалкой года? —

Только трепетъ безсильный да вздохи одни…

Краткій мигъ, — и отъ нихъ ни слѣда!

Но бываютъ мгновенья… Въ застывшей тиши,

Сквозь замолкнувшій лепетъ обманчивыхъ сновъ,

Пробужденной и въ вѣчность глядящей души

Раздается таинственный зовъ…

Тебѣ вѣрятъ эѳирныя волны небесъ

Въ морѣ свѣта безсмертной мечты,

И, средь хора немолчнаго тайнъ и чудесъ,

Тайна чуда великаго — ты!..

Удивительно опредѣленный и красивый призывъ Соловьева отъ «чертога земной красоты» къ мечтѣ объ «ослѣпительномъ храмѣ красы неземной» читатель найдетъ въ стихотвореніи, заключающемъ тетрадь его стиховъ («Въ заповѣдномъ чертогѣ»…). Къ этой мысли еще разъ онъ вернулся въ своей пьесѣ «Изида»^[22], подчеркивающей недостаточность одного умственнаго исканія тайны и доказывающей необходимость пламенѣнія любовью въ этомъ духовномъ исканіи.

Онъ дерзновенно входилъ

Въ мракъ молчаливыхъ могилъ:

Тѣни вѣковъ передъ нимъ

Всѣ проносились, какъ дымъ.

Мудрости призракъ сѣдой

Велъ его скользкой тропой,

Но воспаленнымъ мечтамъ

Чудный все видѣлся храмъ…

Храмъ тотъ — не грезы, не санъ:

Вотъ у дверей его онъ,

Вѣрный въ рукахъ его ключъ,

Зовъ его воли могучъ!

*  *  *

И двери отверзлись. Средь чуднаго храма

Стоитъ онъ, на мигъ недвижимъ,

Въ лазурномъ покровѣ, во мглѣ ѳиміама —

Богиня предъ нимъ!

Свершилось! покровъ заповѣдной святыни

Сорветъ онъ безстрашной рукой

И въ звѣздныя очи великой богини

Заглянетъ душой.

Онъ смѣло рванулъ вѣковѣчныя ткани,

Но… вмигъ, пораженный, упалъ…

Таинственный голосъ, какъ шепотъ мечтаній,

Надъ нимъ прозвучалъ:

«Напрасно дерзнулъ ты безумной рукою

Сорвать мой священный покровъ…

Ты въ храмъ мой пришелъ, но я все-жъ предъ тобою —

Видѣнье лишь сновъ!

Иди и упейся святою любовью,

Земного страданья вкуси!

И сердце твое, исх одящее кровью,

Ты мнѣ принеси…

Тогда, по ступенямъ, къ престолу свіятыни

Взойдешь ты безстрашной стопой

И дивныя тайны великой богини

Постигнешь душой».

Это стихотвореніе — великолѣпный эпиграфъ къ мистическимъ романамъ Соловьева. Вмѣстѣ съ тѣмъ оно — девизъ всей его литературной проповѣди, эпиграфъ къ его благородной и прекрасной душѣ…

Для характеристики Вс. С., какъ человѣка, позволяемъ себѣ привести нѣсколько страничекъ изъ нашихъ личныхъ о немъ воспоминаній.

XII.

— Не то плохо, что вы опоздали на нѣсколько минутъ, — плохо то, что я умираю…

Это были первые слова автора «Горбатовыхъ», которыя я услышалъ отъ него въ отвѣтъ на свое привѣтствіе и извиненіе приблизительно за годъ до его смерти. Онъ былъ, какъ всегда, безукоризненно, — для дома почти роскошно одѣтъ, тщательно выбритъ, въ лицѣ не было худобы умирающаго, и оно было полно и даже свѣжо. Но черезъ темное, дымчатое пенснэ смотрѣли утомленные, печальные, немолодые глаза, и дыханіе у него было порывистое, тяжелое и напряженное. Что-то старо-барственное чувствовалось въ его фигурѣ, манерѣ держаться, слушать и говорить, но отсутствіе бороды молодило его и, несмотря на то, что волосы его явно серебрились и ему шелъ шестой десятокъ, — его какъ-то нельзя было назвать старикомъ. Давно уже онъ страдалъ сердцемъ, внушавшимъ серьезныя тревоги, и усиленно лѣчился.

— Что-то странное съ моимъ сердцемъ, — пояснилъ онъ. — Никто ничего не понимаетъ. Я не могу спать, — боюсь, что задохнусь. Профессоръ воспретилъ выходить изъ дому, и я сижу здѣсь въ четырехъ стѣнахъ, какъ узникъ въ темницѣ, оторванный отъ міра, отъ воздуха, пью капли микстуры и считаю часы, приближающіе смерть…

Было литературное дѣло, касавшееся его послѣдняго романа «Цвѣты бездны» и заставлявшее меня его безпокоить. Дѣловой разговоръ неизбѣжно наклонилъ бесѣду въ сторону литературы.

— Я, вѣдь, — отставной, — съ горькой усмѣшкой сказалъ онъ. — Опальный и поконченный. Мое время прошло. Теперь я никому не нуженъ и не интересенъ.

Охлажденіе послѣ огромнаго вниманія публики произвело на Соловьева тяжелое впечатлѣніе. Онъ жилъ въ самомъ дѣлѣ въ послѣднее десятилѣтіе какъ-бы уже въ отставкѣ отъ литературы, въ какомъ-то почти безучастіи къ себѣ, въ паническомъ страхѣ и отвращеніи къ какимъ-либо рекламнымъ о себѣ напоминаніямъ. У него не было даже своего портрета позднѣйшихъ лѣтъ, и на фотографіи, снятой лѣтъ за пять до его смерти и наиболѣе распространенной, онъ еще представляется моложавымъ, полнымъ, совсѣмъ не такимъ, какимъ былъ въ послѣдній, изнурившій его годъ. Въ нѣкоторомъ какъ-бы отдаленіи отъ него совершался базаръ современной литературы, гдѣ торговали и торговались, — съ новыми богами, съ новыми именами, которыхъ онъ не могъ и не хотѣлъ услѣдить…

Ему, очевидно, доставляло какое-то терпкое удовольствіе бередить ноющую, вѣчную рану, и онъ точно радъ былъ попыткамъ возраженія, какъ новому поводу настаивать на своей мысли.

— Нѣтъ, нѣтъ, я еще живу, но я умеръ. Полевой, нынѣ уже покойный, въ своей исторіи литературы такъ прямо и написалъ, что я уже умеръ. Другой авторъ ходкой исторіи литературы напрямки назвалъ весь трудъ моей жизни лубкомъ. Я не могъ никогда и не могу сейчасъ пожаловаться на читателя. Онъ меня любилъ и дарилъ такими вещественными проявленіями симпатій, — кучами писемъ, показаніями библіотечной статистики, — какихъ безспорно, не видѣло большинство моихъ собратій. Знаете, онъ улыбнулся: — бывали презабавные курьезы. Когда я кончилъ «Послѣднихъ Горбатовыхъ», — нѣкоторые изъ читателей посылали мнѣ письма, спрашивая, въ какомъ уѣздѣ теперь проживаютъ мои герои. Но критика всегда была ко мнѣ презрительна и враждебна. Какія поносныя статьи удѣляла она мнѣ, какія нелѣпыя обвиненія, сколько вообще слѣпого и невѣжественнаго издѣвательства надо мной судьбы и литературы! Чужіе стихи печатались за моей подписью. Библіотеки подъ мое имя ставили стихи и разсказъ брата Владиміра. Когда онъ защитилъ диссертацію, въ газетахъ писали: "молодой ученый — не только философъ, но и изящный беллетристъ, и его перу принадлежитъ повѣсть «Княжна Острожская». Меня травили, какъ врага. Я молчалъ. Я никогда не заявлялъ печатно объ этихъ ошибкахъ и никого собой не безпокоилъ. Только поначалу я вздумалъ было откликаться на обвиненія, когда писалъ у Саліаса въ «Петербургскихъ Вѣдомостяхъ». Совсѣмъ юношей я былъ у него секретаремъ. Но отецъ далъ мнѣ добрый совѣтъ разъ навсегда бросить полемику. «Тебя не хватитъ на пять лѣтъ такой жизни. Прочитай, что пишетъ писатель побольше тебя», — и онъ открылъ мнѣ страничку изъ воспоминаній Тургенева: «Еще одинъ послѣдній совѣтъ молодымъ литераторамъ и одна послѣдняя просьба. Друзья мои, не оправдывайтесь никогда, какую-бы ни взводили на васъ клевету. Не старайтесь разъяснить недоразумѣнія, не желайте — ни сами сказать, ни услышать „послѣднее слово“. Дѣлайте свое дѣло, а то — все перемелется. Во всякомъ случаѣ, пропустите сперва порядочный срокъ времени и — взгляните тогда на всѣ прошедшія дрязги съ исторической точки зрѣнія»^[23]. И я сохранилъ этотъ завѣтъ, какой-бы вздоръ обо мнѣ ни писали и какъ позорно ни обвиняли. Мнѣ иногда совѣтовали отвѣчать. Я молчалъ. Я даже просилъ: — «не безпокойтесь доставать брани обо мнѣ, — это не такъ интересно, какъ вы думаете». Я зналъ людей, которые давали мнѣ въ печати возмутительную оцѣнку и черезъ какой-нибудь годъ печатали обо мнѣ восторженныя статьи. «И башмаковъ еще не износили!» Не правда-ли, я имѣю право не совсѣмъ довѣрять критической искренности?

Оживившись, онъ началъ вспоминать примѣры недобросовѣстнаго отношенія критики къ другимъ авторамъ, литературные скандалы на этомъ фонѣ и, повидимому, искренно удивился, что я знаю объ этихъ случаяхъ, которыхъ лично уже не могъ застать, и разъ или два указалъ даже годъ и книжки журналовъ, гдѣ разразилась полемика.

— Вы, кажется, — странный человѣкъ, — улыбнулся онъ. — Вы читали меня. Вы, при вашей молодости, помните, годъ напечатанія «Марины изъ Алаго Рога». Вотъ мы столько времени сидимъ, говоримъ о литературѣ, и намъ не скучно. Вы, кажется, любите литературу?

Онъ услышалъ искренность въ моихъ увѣреніяхъ и что-то юношеское мелькнуло въ его глазахъ, страстныя, искреннія ноты зазвучали въ голосѣ.

— Дайте вашу руку, если вы ее, дѣйствительно, любите. Я тоже люблю ее страстно, болѣзненно, какъ маньякъ. Любите ее! Такъ мало теперь людей, которые ее безкорыстно любятъ. Ее совсѣмъ не любятъ (тоска послышалась въ его голосѣ). А я-бы не могъ дня прожить безъ литературы. Всю жизнь я горѣлъ ею. Послѣдніе годы я долженъ былъ отчасти уйти въ чужое мнѣ, служебное дѣло. Это меня гнететъ, давитъ. Но она все-таки моя царица, и безъ нея я не могъ-бы жить. «Тотъ рабъ ея, кто разъ ее полюбитъ». Мое сердце — врагъ мой, но и сейчасъ я лелѣю замыслы и жду свой часъ свободы. Теперь я кончаю «Цвѣты бездны», большая часть которыхъ уже была напечатана въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Знаете что, — удѣлите мнѣ вечеръ вниманія: я прочту вамъ вновь написанное. Мои родные искренни, но они, можетъ быть, дружественно пристрастны ко мнѣ. Чужіе, можетъ быть, льстятъ. Мнѣ было-бы интересно мнѣніе сторонняго литературнаго человѣка, которому нѣтъ поводовъ ни лгать, ни льстить.

Я выразилъ ему мое удовольствіе, и онъ обѣщалъ меня увѣдомить письмомъ о днѣ чтенія.

XIII.

…Ему было не лучше и на этотъ разъ, и онъ читалъ тяжело, съ постоянными паузами, съ одышкой, точно волнуясь, отдыхая все чаще и чаще, чѣмъ дальше двигалось чтеніе.

— Вы счастливецъ, — можете пить вино и чай. А мнѣ осталась только вода съ малиновымъ вареньемъ и… капли.

Онъ читалъ красиво, ясно, безъ дѣланнаго паѳоса. Литераторское, а не актерское чтеніе, въ которомъ гораздо больше вкуса, искренности и силы. Кабинетъ съ фамильными портретами и картинами, оригинально выгнутымъ стариннаго типа шкафомъ для книгъ и мягкою мебелью, — тонулъ въ полумракѣ. Только нашъ уголъ, его, сидящаго въ креслѣ, и столъ съ рукописью освѣщалъ рожокъ электрической лампочки. Когда наступало время, онъ принималъ лѣкарство и изрѣдка прохаживался по кабинету уже совсѣмъ нетвердою, старческою походкой.

— Усталъ. Поговоримъ.

И мы говорили по получасу, по часу. Съ трудомъ дошелъ онъ до намѣченнаго мѣста.

— Будетъ. Остального я не читалъ еще и своимъ, и на-дняхъ прочту это и имъ, и вамъ вмѣстѣ. Однако, я не ожидалъ, что окажусь сегодня такимъ молодцомъ.

Въ дальнѣйшемъ разговорѣ, конечно, пришлось коснуться его трудовъ и онъ много разсказывалъ о себѣ, о своей литературной дѣятельности.

— Хронику Горбатовыхъ, — говорилъ онъ: — естественно родила сама жизнь. Я задумалъ поначалу одинъ романъ. Дописывая послѣднія главы его, я уже видѣлъ, что не утерплю и вернусь къ своимъ героямъ снова. Такъ и вышло, и тоже повторилось при второмъ, третьемъ, четвертомъ романахъ, пока все не завершилось пятымъ. У меня гдѣ-то въ хроникѣ есть замѣчаніе, что я пользовался особыми фамильными документами. Это, разумѣется, авторскій вымыселъ. У меня не было такой канвы. Правда, одно лицо дало мнѣ возможность видѣть частную переписку Павла І, для меня очень цѣнную. Конечно, я изучалъ много рукописей. Благодаря положенію отца, я имѣлъ возможность въ историческихъ музеяхъ и архивахъ видѣть такіе документы, какихъ не могъ видѣть никто. Именно изъ такихъ документовъ я вынесъ свое, а не иное освѣщеніе личности Павла І-то, за пристрастіе къ которому меня упрекаютъ. Но фамильныхъ записокъ не было. И въ этомъ смыслѣ никогда въ жизни мнѣ не счастливилось. Все являлось естественнымъ итогомъ долгихъ изученій и воображенія. Романы имѣли успѣхъ. Я могу это сказать безъ похвальбы, потому что при нихъ «Нива» возросла съ 20 тысячъ подписчиковъ до 100.

Неизбѣжно рѣчь коснулась основаннаго Всеволодомъ Сергѣевичемъ «Сѣвера».

— Это было тоже одно изъ проявленій моей страсти къ литературѣ, — сказалъ онъ. — Я думалъ дать настоящій литературный дешевый журналъ, но при несомнѣнномъ его сравнительномъ успѣхѣ, — такъ удачно рѣдко кто начиналъ, — я понесъ въ нѣсколько лѣтъ колоссальные убытки — до 100,000 р. и потерялъ здоровье. Боже мой, какую кабалу я несъ! Какое было возмутительно неблагодарное непониманіе черни! Съ огромными усиліями и за значительныя деньги я добывалъ, напримѣръ, рѣпинскій карандашный рисунокъ Толстого, и меня засыпали письмами: «ну, Всеволодъ Сергѣевичъ, провели вы насъ, — обѣщали картины, а даете то, что намажетъ мой 9-лѣтній Коля!» А сколько ночей я просидѣлъ, выправляя начинающихъ! Скверно сдѣлано, а горитъ искорка, и — сидишь, свое отдаешь. О, какъ тогда я обкрадывалъ самого себя! Мои крестныя дѣти — поэтъ Сафоновъ и поэтесса М. Лохвицкая. Остальное все затерялось въ морѣ посредственности. Но все-таки то время было лучше, чѣмъ теперь. Потомъ пошло сплошное меркантильное направленіе…

И онъ говорилъ о современности, взволнованный и гнѣвный.

— Не тѣ времена, не тѣ люди. Мы благоговѣли передъ стариками, и старики любили насъ. Я ужъ не говорю о великанахъ. Мнѣ выпало счастье близости къ Достоевскому. Храню его письма. Вотъ книга съ его автографомъ. (Онъ взялъ, кажется, «Преступленіе и наказаніе», врученное авторомъ «дорогому Всеволоду Сергѣевичу»). Многаго я не могъ внести въ свои печатныя воспоминанія объ этомъ человѣкѣ великаго духовнаго порыва и вмѣстѣ великаго грѣха. Мы, впрочемъ, любили и небольшого писателя. Теперь не любятъ писателя вообще. И намъ остается допѣвать печальныя осеннія пѣсни. Вотъ, вы знаете, что я писалъ и пишу стихи, а спросите — многіе-ли еще знаютъ…

Онъ взялъ миніатюрную книжечку, кажется, въ пергаментѣ, и раскрылъ ее.

— Сюда вношу, что напишется и — только. Зачѣмъ печатать то, что никого не интересуетъ? Вотъ вамъ, — онъ улыбнулся: — если хотите, прочту. Вы не осудите.

Онъ читалъ позднѣйшія свои пьески, и отъ нихъ, дѣйствительно, вѣяло осенью. Это были пѣсни догорающаго заката. Я высказалъ ему свое впечатлѣніе.

— А развѣ я не на закатѣ? Вѣдь, я и въ самомъ дѣлѣ старъ. И сердце, сердце!.

XIV.

…Мы говорили объ его мистическихъ произведеніяхъ и мистическихъ склонностяхъ. Я отмѣтилъ, что постоянная повторяемость у него мистическаго мотива, всѣ его загадочныя фигуры въ романахъ, Николай и Нуръ Сингъ въ «Горбатовыхъ», Захарьевъ-Овиновъ въ «Волхвахъ» и «Великомъ Розенкрейцерѣ», герой «Кимениса», рука котораго машинально пишетъ какъ-бы подъ диктовку таинственнаго существа, загадочный «Персъ изъ Индіи», герой «Магнита», чувствующій таинственныя влеченія къ странной женщинѣ, и т. д., — выдаютъ какъ-бы дѣйствительную вѣру его во все, о чемъ онъ разсказываетъ, говорятъ не о случайномъ писательскомъ увлеченіи интересной темой, не о порывѣ, но о постоянной такого свойства настроенности.

— Вы правы, — отвѣтилъ онъ. — Я былъ-бы лжецомъ и игрушечныхъ дѣлъ мастеромъ, если-бы сочинялъ это, не вѣря, и игралъ въ эти литературныя бирюльки. Я, дѣйствительно, глубоко вѣрю, что «есть многое на свѣтѣ, что не снилось нашей школьной мудрости». Эту вѣру въ таинственное я пронесъ черезъ всю жизнь, глубоко въ ней убѣдился и готовъ былъ-бы сейчасъ подтвердить ее смертью. Да, я умеръ-бы за нее! И если-бы не было этой вѣры или вдругъ не стало, т. е. я убѣдился-бы, что это вздоръ, — не стоило-бы жить. Многіе годы я посвятилъ изученію мистики

Кабы вы знали, какой подготовки стоилъ «Розенкрейцеръ!» Съ дѣтства меня глубоко интересовалъ духовный міръ. Я не оставлялъ безъ разсмотрѣнія и частныхъ отраслей этого знанія. Въ Парижѣ я бралъ уроки у знаменитаго хироманта Дебарроля. Сколько времени я возился съ Блаватской. Я хватался за все, гдѣ чувствовалъ легкое приподнятіе таинственной завѣсы Изиды.

Я былъ внимателенъ къ своей жизни и останавливалъ вниманіе надъ тѣмъ, мимо чего обычно проходятъ. Попробуйте такъ слѣдить за своей жизнью, и многое, повидимому, мелкое и ничтожное, вдругъ освѣтится передъ вами какъ значительное, важное, полное глубокаго смысла, выдающее участіе разумной силы. Передо мной прошли замѣчательные люди и удивительныя книги и рукописи. Въ «Розенкрейцерѣ» мнѣ не удалось сказать и десятой части того, что я хотѣлъ-бы сказать, хотя изучившій мистику и найдетъ и здѣсь между строкъ гораздо больше, чѣмъ простой читатель. И мое сѣмя падало не всегда на камни. Иногда я слышалъ яркій откликъ на свое слово. Мнѣ никогда не забыть, какъ по напечатаніи «Розенкрейцера» ко мнѣ явился одинъ офицеръ, пріѣхавшій спеціально откуда-то издалека, съ безпокойнымъ вопросомъ, который онъ поставилъ мнѣ съ дрожью въ голосѣ: «Скажите мнѣ, только совершенно искренно: правда-ли то, что вы написали въ „Розенкрейцерѣ“? Если это вашъ вымыселъ, — пусть это признаніе останется въ вашихъ стѣнахъ. Еслиже это правда, такъ, вѣдь, это настолько значительно, что стоитъ бросить все — службу, радости жизни, семью, обезпеченное положеніе, любимое дѣло — и идти, и искать…» Я отвѣтилъ ему коротко: «если это выдумалъ я, — преклоняйтесь предо мной, потому что, значитъ, я геніаленъ, если мой умъ могъ создать все это». И на этомъ кончился нашъ разговоръ.

— Я всегда былъ мистикомъ, — продолжалъ Всеволодъ Сергѣевичъ: — и все въ этой области меня влекло. Мнѣ всегда нравилась старинныя вещи. Я вѣрю, что нѣкоторая часть духовнаго какъ-бы отслояется на вещественное. Оттого я очень люблю, напримѣръ, древнія иконы. Меня ничуть не удивляетъ старообрядецъ, въ которомъ такой образъ сразу воспламеняетъ духъ. Фамильная иконка, маленькій мѣдный складень, которымъ прабабка благословляла мать! Сколько душъ черезъ ея посредство горѣло и летѣло въ высь, слагало сюда молитвы, благодарность, жалобу, смертную тоску!.. Вы только подумайте!..

Бесѣда сплошь соскользнула на эти темы. В. С. говорилъ объ евангеліи, о несимпатичномъ ему пониманіи его Толстымъ, о Кириллѣ Александрійскомъ, нѣкоторые частные взгляды котораго онъ готовъ былъ раздѣлять, о спиритизмѣ, которымъ когда-то сильно интересовался, о таинственномъ въ жизни. Онъ былъ положительно неистощимъ въ иллюстраціяхъ проявленій въ бытіи этого мистическаго начала, — онъ искалъ этого, и его опытъ былъ здѣсь естественно чрезвычайно обширенъ. Выяснялось удивительно стройное, красивое и по своему убѣдительное міровоззрѣніе его, ясно и достаточно просто разрѣшавшее философскій узелъ жизни, удостовѣрявшее въ торжествѣ высшей правды въ судьбѣ человѣка и придававшее одухотворенный смыслъ жизни. Что иногда предносилось уму, какъ поправка къ существующему взгляду, какъ мистическая догадка, — оказывалось давно принятымъ элементомъ его стройной системы, улегшимся въ ней въ соотвѣтственной рамкѣ…

Во время минутной паузы онъ всталъ и, уйдя въ тѣнь отъ освѣщеннаго стола, воскликнулъ:

— Удивительная бесѣда! Вотъ замѣчательно! Лѣтъ двадцать назадъ совершенно былъ-бы невозможенъ такой разговоръ! Тогда не говорили о такихъ вопросахъ и даже не было такихъ вопросовъ. Не интересовались. И еще между стариками, какъ я, пожалуй, но, вѣдь, вы-то молодой!.. Положительно мѣняются времена!..

Въ томъ углу, гдѣ онъ стоялъ, было уже совершенно темно. Шелъ второй часъ ночи. Въ моей сторонѣ кабинета я могъ различать на стѣнѣ очертанія портретовъ, до которыхъ едва долеталъ свѣтъ, выбивавшійся изъ-подъ низкаго абажура. Въ эту ночь я уносилъ съ Стремянной улицы впечатлѣніе одного изъ интереснѣйшихъ вечеромъ моей жизни.

…Новое чтеніе на слѣдующій разъ, удалось плохо. Прочитавъ листовъ десять, на этотъ разъ въ присутствіи и своихъ родныхъ, В. С. усталъ, изнемогъ и сложилъ рукопись.

— Простите. Обманулъ. Не могу читать.

И мы снова остались одни въ томъ-же кабинетѣ за обычными разговорами и засидѣлись за полночь. Говорили на тѣ-же темы, — литературныя и мистическія, — онъ вспоминалъ о Достоевскомъ, отмѣчая въ частности пророчества его о ницшеанскомъ антихристѣ, говорилъ объ отцѣ, о Писемскомъ, Тургеневѣ, котораго не очень любилъ, и какъ человѣка, и какъ писателя, о Леонтьевѣ, котораго считалъ неоцѣненнымъ и напрасно забвеннымъ, о братѣ Владимірѣ, о Горькомъ, о «Мысли» Андреева, въ героѣ которой было нѣчто общее съ героемъ его послѣдняго романа «Цвѣты бездны», о его взглядѣ на русскій историческій романъ и нашъ мистическій разсказъ (Гоголя, Тургенева, Лѣскова), о загадочной мистической рукописи масонскаго происхожденія, которую я принесъ ему и которая его очень заинтересовала, о тайныхъ наукахъ, розенкрейцерствѣ, Эккартсгаузенѣ, Юнгѣ, Элифасѣ Леви, Блаватской и своей книгѣ о ней, о хиромантіи и графологіи, Лурдѣ и вынесенныхъ оттуда впечатлѣніяхъ и, наконецъ, о своемъ больномъ сердцѣ. Онъ и боялся за него и хотѣлъ вѣрить, что жизнь еще не кончается, хотя въ своемъ міровоззрѣніи находилъ утѣшеніе даже и при мысли о концѣ.

— Одна жизнь кончится — начнется другая. А мнѣ ужъ и такъ — «все покинутый грезится домъ». Помните?

Онъ напоминалъ мнѣ свое осьмистишіе, вписанное въ мой литературный альбомъ и вошедшее въ собраніе его стиховъ.

Вскорѣ Всеволодъ Сергѣевичъ уѣхалъ въ Валдай, гдѣ лѣтомъ едва не умеръ. Заглянувъ на нѣсколько дней въ Петербургъ, въ самомъ началѣ августа 1903 года, Соловьевъ вызвалъ меня къ себѣ письмомъ, и я трижды видѣлся съ нимъ въ теченіе недѣли. Онъ страшно похудѣлъ, сталъ какимъ-то другимъ, мало похожимъ на существующія фотографіи.

— Не правда-ли, какъ я страшно похудѣлъ?

Не соглашаться съ нимъ было нельзя, — видѣлъ-же онъ себя въ зеркало! — и приходилось напирать на то, что въ немъ явилась какая-то живость, точно легкость и бодрость духа, и оживленіе въ глазахъ. Онъ точно обрадовался.

— Да, да! Это не вы одинъ говорите. Теперь убѣгу отъ вашей осени, и если ее протяну, то, должно быть, въ самомъ дѣлѣ останусь живъ.

И онъ радостно разсказывалъ, какъ «буквально убѣжалъ» отъ смерти, точно чудомъ, и Валдай его поднялъ. Опять бьется сердце, циркулируетъ кровь, явился интересъ къ жизни…

Онъ былъ опять полонъ планами и замыслами, подсчитывалъ находящіяся въ замыслѣ и начатыя вещи. «Форнарина», потомъ историческій романъ «Шестьсотъ шестьдесятъ шесть» (о Наполеонѣ), изъ котораго уже написано нѣсколько первыхъ главъ… Онъ говорилъ, что, какъ только осядетъ на мѣсто, кончитъ послѣднюю часть «Цвѣтовъ бездны». Потомъ — за большую, листовъ въ пять, неисторическую повѣсть мистическаго характера. Нѣкоторыя частности ея уже созрѣли. Журналъ, ее принимающій, долженъ только не испугаться мистики. — А то, разсказалъ онъ, — былъ у меня нѣкогда одинъ уважаемый мною издатель, и мы совѣщались съ нимъ о моей вещи. «Только нельзя-ли, говоритъ, чтобы тамъ не было… ну, этой вашей мистики…» — «Нѣтъ, говорю, тамъ будетъ „эта моя мистика“, и потому кончимъ о дѣлѣ и побесѣдуемъ на частныя темы».

Это была наша послѣдняя встрѣча. Послѣ этого онъ уѣхалъ въ Москву, и въ двадцатыхъ числахъ октября телеграфъ принесъ оттуда печальную вѣсть о смерти третьяго изъ прекрасной и удивительной семьи Соловьевыхъ.

А. Измайловъ (Смоленскій).

---

1. См. «Владиміръ Соловьевъ, жизнь и творенія», В. Л. Величко 1902 г., стр. 21.
2. Не исключительный для Соловьева примѣръ. Во вступленіи къ «Сергѣю Горбатову» онъ, напримѣръ, заявляетъ о случайно найденныхъ имъ въ старинномъ бюро старой усадьбы «маленькихъ, переплетенныхъ въ сафьянъ тетрадкахъ», на французскомъ языкѣ, якобы послужившихъ ему главнымъ матеріаломъ для «хроники четырехъ поколѣній». Ниже читатель увидитъ, что это замѣчаніе было только беллетристическимъ пріемомъ.
3. «Котлинъ», 1900, февраль, № 44, Мих. Левицкій — «Старинная школа».
4. Вс. Соловьевъ. Полное собраніе сочиненій. Спб. 1887 года. Цѣна 15 р. I—VII.
5. Первоначально напечатанъ въ «Нивѣ» 1879, № 15.
6. К. Петрову (псевдонимъ одного изъ молодыхъ критиковъ), статья въ «Историч. Вѣстникѣ», «Литературные дѣятели. — В. С. Соловьевъ.»
7. «Волхвы» ч. I, гл. XIII. Курсивъ нашъ.
8. «Потемкинъ, его жизнь и общественная дѣятельность», по Брикнеру — Огарковъ.
9. С. М. Соловьевъ, Исторія Россіи съ древн. врем., т. XXIX, 1065.
10. Менѣе значительныхъ отступленій отъ сухой правды исторіи у Соловьева немало. Можно вспомнить въ романтическомъ жанрѣ выписанную имъ фигуру Рылѣева въ «Старомъ домѣ», описаніе Нелидовой — «нѣжной, граціозной, съ прелестными глазами». Шильдеръ въ «Очеркѣ жизни Павла І-то» положительно свидѣтельствуетъ, что Нелидсва никогда не была красива и т. д.
11. «Злые вихри», ч. I, XXVI т.
12. См. вышеназванную статью К. Петрова въ «Истор. В.».
13. См. цитированную выше книгу о немъ В. Величко, стр. 19.
14. П. В. Быковъ, статья о Вс. С. Соловьевѣ въ «Звѣздѣ», 1903, 91.
15. «Волхвы», 188.
16. Е. П. Блаватская (Радда-Бай). «Загадочныя племена на Голубиныхъ горахъ. Дурбаръ въ Лагорѣ». Спб, изд. Губинскаго. Изъ другихъ работъ ея вышла въ «Русск. Вѣстникѣ» и затѣмъ отдѣльнымъ изданіемъ книга «Изъ пещеръ и дебрей Индостана. Письма на родину — Радда-Бай», Москва, 1883.
17. Очеркъ Желиховской, стр. 2.
18. См. примѣчаніе къ XXVIII гл. «Современной жрицы Изиды».
19. Очеркъ Желиховской, 25 стр.
20. «Будда» Соловьева при сравненіи съ аналогичною поэмою Д. С. Мережковскаго «Будда» не уступаетъ послѣдней въ силѣ мысли, но блѣднѣе образами и слабѣе по формѣ.
21. «Ежемѣсячн. соч.» I. Ясинскаго, 1900, мартъ, 42.
22. Нѣтъ въ собраніи стиховъ.
23. Тургеневъ «По поводу Отцовъ и дѣтей» T. XII, 102.