Корифеи новѣйшей русской литературы.
правитьI.
правитьСъ Гаршина, можно сказать, начался поворотъ русской интеллигенціи отъ общества къ отдѣльной личности, отъ общественной психологіи къ психологіи индивидуальной. Хотя начало его дѣятельности относится къ эпохѣ семидесятыхъ годовъ, онъ однако не былъ сыномъ этой эпохи, и въ его творчествѣ, въ противоположность прямолинейности и стремленіямъ къ опредѣленной цѣли народниковъ, слышатся ноты сомнѣнія, разладъ съ идеалами его старшихъ современниковъ.
Эпохи шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ, въ ущербъ личнымъ интересамъ, отвлекали вниманіе человѣка въ сторону общества, заставляли интересоваться общественной стороной жизни. Правда, въ шестидесятые годы получила свое развитіе теорія эгоизма, въ лицѣ Писарева, но въ данномъ случаѣ подъ эгоизмомъ понималось нѣчто иное, сравнительно съ тѣмъ понятіемъ, какое мы приписываемъ слову «эгоизмъ» въ наше время. Мы привыкли подъ эгоистомъ разумѣть человѣка, занятаго исключительно самимъ собою, ушедшаго въ себя и съ особенною старательностью оберегающаго свой внутренній покой.
Эгоизмъ шестидесятыхъ годовъ предполагалъ свободу личности, преслѣдовалъ цѣль свободныхъ дѣйствій по личному влеченію и почину отдѣльнаго человѣка. Въ то время не существовало авторитетовъ, — руководящимъ мотивомъ въ поступкахъ считался исключительно развитой путемъ самосовершенствованія умъ. Естественныя науки и методъ этихъ наукъ служитъ прочной гарантіей иниціативѣ отдѣльныхъ личностей.
Культомъ для шестидесятыхъ годовъ былъ разумъ. Всѣ заботы были направлены исключительно къ его воспитанію. Въ его силѣ видѣли главный рычагъ, двигающій человѣчество по пути прогресса. Голосъ чувства почти не былъ слышенъ: въ то время стыдились проявленія чувства, окрещивая подобныя проявленія браннымъ именемъ «романтизма». Базаровская безпощадность являлась образцомъ для тогдашней молодежи. Человѣкъ, какъ духовное существо, былъ развѣнчанъ. Его призывали къ общественнымъ интересамъ, разумѣя подъ послѣдними исключительно интересы матеріальные. Если указывали на науку, подъ которой въ то время понимались почти исключительно науки естественныя, то въ ней видѣли лишь могучее средство къ достиженію, именно, этихъ, а не иныхъ интересовъ.
Въ то время какъ шестидесятые годы направляли свои заботы на интеллигентную личность, ставили идеаломъ, именно, эту личность, вооруженную въ доспѣхи реальнаго міросозерцанія, эпоха семидесятыхъ годовъ обратила свой взоръ на мужика. Имъ занялись разночинцы, вышедшіе изъ народа, когда просвѣщеніе изъ среды дворянской разлило свой свѣтъ на народную массу.
Дѣятельностью народниковъ руководило больше непосредственное чувство, чѣмъ разсужденія ума. Пилы и Сысойки изъ Подлиповки брали за живое, терзали сердце. За народъ или болѣли душой, или въ его «устояхъ» жизни находили образецъ для общественной жизни. Глѣбъ Успенскій и Златовратскій являются выдающимися выразителями двухъ указанныхъ воззрѣній на народъ и его жизнь.
Въ семидесятые годы интеллигентъ имѣлъ въ виду опять-таки общественные интересы. Какъ и въ шестидесятые годы, онъ мало занимался собою, какъ индивидуальною единицей, живущей въ самой себѣ. Раньше, правда, онъ съ нѣкоторымъ самоудовлетвореніемъ развивалъ въ себѣ умъ, питалъ его здоровой пищей и, конечно, въ этомъ играли роль не столько это мистическія побужденія, сколько желаніе быть полезнымъ для общества.
Проповѣдуя теоріи эгоизма, реалисты шестидесятыхъ годовъ въ то же время уважали въ себѣ личность постольку, поскольку она могла быть полезной для общества. Общество поглощало въ себѣ индивидуальность, отдѣльная личность тонула въ немъ.
И теперь онъ отдавалъ всѣ свои силы народу. Народники, въ противоположность реалистамъ, жили больше чувствомъ, чѣмъ умомъ. Сами выходцы изъ народа, они слишкомъ близко принимали къ сердцу его интересы, своимъ чувствомъ сливались съ чувствомъ народнымъ. Народники, находя симпатичныя черты въ устояхъ народной жизни, гордились этими устоями, переживали счастливыя минуты, или они страдали вмѣстѣ съ народомъ, съ болью сознавая много отрицательнаго въ его жизни.
II.
правитьРеалисты шестидесятыхъ годовъ и народники не чувствовали въ себѣ внутренняго разлада. Отдаваясь во власть логикѣ разума или слушаясь голоса чувства, они были равны въ своихъ поступкахъ, послѣдовательно проводили свои задушевныя мечты и казались непоколебимыми, съ твердыми убѣжденіями, или, какъ говорится, съ царемъ въ головѣ.
Но находясь подъ исключительнымъ руководствомъ одного психическаго начала — ума или чувства — реалисты и народники, какъ и слѣдовало ожидать, пришли къ крайностямъ. Первые дошли въ своемъ культѣ разума до полнаго развѣнчанія живого человѣка, превративъ его въ бездушный механизмъ, дѣйствующій якобы по механическимъ законамъ мертвой природы; вторые, — увлекшись культомъ чувства, приведшимъ ихъ чуть ли ни къ обожанію мужика, въ которомъ они видѣли воплощеніе чистаго, непосредственнаго чувства, — разочаровались и разувѣрились въ своемъ кумирѣ.
Наступило время провѣрки внутренняго содержанія самихъ дѣятелей на пользу общества, тѣхъ путей, по которымъ они шли, поддаваясь своимъ побужденіямъ. Оказалось, что ихъ крайности были обусловлены нарушеніемъ основного закона человѣческой природы, — закона гармоніи между психическими элементами. Рѣшено было возстановить эту гармонію, но по первому же абцугу пришлось убѣдиться, что сдѣлать это не такъ-то легко: при первой же попыткѣ примирить разумъ и чувство пришлось натолкнуться на рѣзкія противорѣчія между ними. Новый человѣкъ попалъ подъ дѣйствіе этихъ противорѣчій и долженъ испытывать мучительную двойственность своего внутренняго міра.
Гаршинъ является характернымъ выразителемъ въ нашей литературѣ такой, именно, двойственности, давившей, по новизнѣ своей, съ особенной силой героевъ его произведеній, приводя большинство изъ нихъ къ роковому концу.
Война не одинъ разъ останавливала вниманіе Гаршина и служила ему какъ бы пробнымъ камнемъ, на которомъ чувство и разумъ имѣютъ между собою состязаніе, сталкиваются другъ съ другомъ и не находятъ примиренія.
Въ разсказахъ «Четыре дня», «Изъ воспоминаній рядового Иванова» и «Трусъ» Гаршинъ рисуетъ намъ картину рѣзкаго противорѣчія между чувствомъ и умомъ, — противорѣчіе, какое вызывала война въ душѣ героевъ указанныхъ произведеній. Чувство возмущается противъ войны, тогда какъ логика ума допускаетъ возможность и даже нѣкоторое оправданіе ея. Въ этомъ противорѣчіи и кроется вся трагедія героевъ: прислушиваясь то къ голосу чувства, то къ голосу ума, они не имѣютъ твердаго, опредѣленнаго убѣжденія, и потому поступки ихъ неувѣренные. Слѣдуя указаніямъ разума, рядовой Ивановъ поступаетъ въ ряды дѣйствующей арміи добровольцемъ и находитъ нѣкоторую удовлетворенность въ томъ, что онъ раздѣляетъ трудность похода съ людьми, обязанными къ этому и безмолвно и даже съ нѣкоторымъ благоговѣніемъ относящимися къ своимъ обязанностямъ. Но въ самомъ военномъ дѣйствіи, когда люди, освирѣпѣвшіе какъ звѣри, разили другъ друга на смерть, логика ума должна была уступить голосу чувства, возмущавшагося нелѣпостью лишенія однимъ человѣкомъ жизни другого.
Герой разсказа «Трусъ» имѣетъ органическую ненависть къ войнѣ: онъ содрогается отъ каждой корреспонденціи съ поля военныхъ дѣйствій, сообщающей о количествѣ убитыхъ людей. Его трусость передъ войною не можетъ быть объяснена эгоистическими побужденіями. Потому что и раньше въ жизни героя бывали случаи, требовавшіе большого риска. Къ тому же участіе въ дѣйствующей арміи онъ могъ бы предотвратить, такъ какъ въ Петербургѣ у него было не мало вліятельныхъ знакомыхъ, черезъ которыхъ онъ легко могъ бы избѣжать похода.
Причина трусости кроется глубже, — именно, въ той самой раздвоенности, какою страдаютъ всѣ герои Гаршина.
Въ разсказѣ «Изъ воспоминаній рядового Иванова» обращаетъ на себя особенное вниманіе офицеръ Венцель, въ которомъ, послѣ нѣкотораго критическаго отношенія къ нему, нельзя не усмотрѣть въ весьма яркой формѣ внутренней раздвоенности. Этотъ человѣкъ кажется вамъ на первыхъ порахъ какимъ-то звѣремъ, лишеннымъ малѣйшихъ проявленій сердца, никогда не слышавшимъ, повидимому, голоса состраданія къ ближнему: его до крайности грубое обращеніе съ солдатами, съ которыми онъ не церемонится и бьетъ за всякую мелочь, возмущаетъ вашу душу до глубины. Но какъ мѣняется картина сейчасъ же послѣ отчаянной стычки съ врагомъ, когда потеряно пятьдесятъ два человѣка! Венцель — самъ не свой; онъ потерялъ совершенно голову и, плача навзрыдъ какъ ребенокъ, забылъ, казалось, про все окружающее, и съ его устъ не сходятъ жестокія для него слова: «пятьдесятъ два».
Венцель воплощаетъ въ себѣ двѣ личности; въ немъ нѣтъ гармоніи между умомъ и чувствомъ. Во время похода Венцель весь во власти ума, имъ владѣетъ извѣстная форма, традиціонно выработанная въ томъ сословіи, къ которому принадлежалъ Венцель. Онъ настолько пропитанъ ядомъ дисциплины, что, казалось бы, его чувство находится въ полномъ подчиненіи этой дисциплинѣ, — созданію ума. Но это не такъ. При первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью сказывается во всей силѣ его двойственность. Чувство вырывается изъ искусственно созданныхъ оковъ, и его проявленія не могутъ задержать никакія умственныя дисциплины.
Психологія Венцеля весьма характерна для произведеній Гаршина. Его герои страдаютъ отъ двойственности, у нихъ умъ и чувство живутъ въ совершенномъ разладѣ, при чёмъ чувство коренится гдѣ-то въ глубинѣ и, чтобы вызвать его реакцію, нуженъ слишкомъ сильный реагентъ. Для того, чтобы вызвать движеніе въ сердцѣ Венцеля, нужна была потеря на полѣ сраженія пятидесяти двухъ человѣкъ.
На почвѣ крайняго разлада мысли и чувства создаются всѣ трагедіи въ произведеніяхъ Гаршина. Ближе всего сюда примыкаютъ: «Надежда Николаевна», «Происшествіе» и «Ночь».
Безсоновъ въ «Надеждѣ Николаевнѣ», человѣкъ съ большими задатками, становится жертвой внутренней раздвоенности. Онъ любитъ Надежду Николаевну, падшую, но въ то же время добрую, съ нѣжнымъ сердцемъ, женщину. Но созналъ эту любовь, почувствовалъ ее слишкомъ поздно, уже тогда, когда пущенъ въ дѣло сильный реагентъ. Привыкнувъ жуировать, онъ таскалъ всюду за собою Надежду Николаевну и при такомъ образѣ жизни былъ далекъ отъ мысли близко сойтись съ этой чудной женщиной и поддержать ее въ ея случайномъ и, во всякомъ случаѣ, поправимомъ паденіи. Безсоновъ былъ во власти ума, во власти ходячихъ сентенцій и не принималъ никакихъ усилій съ своей стороны для того, чтобы разсѣять миражъ этихъ сентенцій, и такимъ путемъ очистить мѣсто живому чувству. Но пока онъ жилъ такъ день изо дня, Надежда Николаевна знакомится съ художникомъ Лопатинымъ, близко сходится съ нимъ и готова перемѣнить свою жизнь и зажить новой жизнью при поддержкѣ чистаго и сердечнаго Лопатина.
Реагентъ введенъ во внутреннее существо Безсонова, чувство вызывается наружу и, долго сдерживаемое, оно проявляется съ неудержимой силой. Въ результатѣ страшная трагедія: Безсоновъ убиваетъ изъ револьвера Надежду Николаевну, а Лопатинъ — Безсонова копьемъ, къ которому лѣтомъ привинчивался зонтикъ.
Въ свою очередь и Надежда Николаевна не открывала своего сердца. Живя среди извѣстныхъ отношеній, она привычкой выработала собственное представленіе о себѣ: она или не довѣряла Безсонову, или просто не хотѣла гнуться передъ нимъ, т. е. опять-таки подчинить свой умъ голосу чувства.
Въ разсказѣ «Происшествіе» Гаршинъ еще болѣе сильными штрихами дорисовываетъ типъ Надежды Николаевны. Героиня этого разсказа носитъ то же имя. Насколько умъ и чувство разъединены въ этой женщинѣ, видно изъ того, что, несмотря на полную откровенность Ивана Ивановича, котораго уже ни въ какомъ случаѣ нельзя было заподозрить въ неискренности, она не могла подавить въ себѣ недовѣрія ума и открыть ему своего сердца, способнаго любить чистою любовью… И опять жертва, опять холодная свинцовая пуля уноситъ хорошаго человѣка въ могилу.
Трудно итти прямою дорогой, смѣлой поступью, когда чувствуешь разладъ между первенствующими началами души — ума и сердца. Этотъ разладъ парализуетъ волю, человѣкъ теряется и взвѣшиваетъ свои поступки не предварительно, а послѣ ихъ совершенія.
Надъ тяжелымъ анализомъ, наединѣ съ самимъ собою, мы застаемъ героя разсказа «Ночь». Съ восьми часовъ и до трехъ ночи просидѣлъ Алексѣй Петровичъ, сводя счеты своей совѣсти. Ему пришлось съ горечью признаться, что за душой не было ни одного подвига, все разнообразіе жизни выражалось во внѣшней рисовкѣ, при существованіи гнетущаго внутренняго однообразія. Не было ничего свѣтлаго, на чемъ измученная душа могла бы отдохнуть. Только звонъ колокола выводитъ изъ оцѣпенѣнія Алексѣя Петровича, судорожно до того сжимавшаго въ рукѣ револьверъ, и мысли по ассоціаціи переносятъ его къ далекому дѣтству, а отсюда — къ ближнему. На минуту понялъ Алексѣй Петровичъ, что эгоизмъ, поддерживаемый холоднымъ умомъ, служитъ причиной собственныхъ страданій, и только страданія за другихъ, создающіяся на почвѣ чувства, сообщаютъ жизни свѣтлое настроеніе. Это минутное сознаніе, однако, не въ силахъ было удержать нашего страдающаго героя отъ рокового шага, вернуть его къ жизни, и сдѣлало для него только то облегченіе, что онъ умеръ съ мирнымъ и счастливымъ выраженіемъ на блѣдномъ лицѣ.
III.
правитьПереходя отъ индивидуальной психики къ коллективной, Гаршинъ, какъ и слѣдовало ожидать, рисуетъ намъ неприглядную картину отсутствія какой бы то ни было солидарности, являющагося результатомъ неустойчивости раздвоенной личности. Въ этомъ отношеніи замѣчательны двѣ сказки Гаршина: «Attalea princeps» и «То, чего не было», въ которыхъ нужно видѣть аллегорію.
Attalea princeps — ученое названіе бразильской пальмы. Бразильская пальма росла вмѣстѣ съ другими растеніями. Въ оранжереѣ было страшно тѣсно, такъ что корни растеній переплетались и отнимали другъ у друга пищу и влагу; было недостаточно свѣту. И вотъ пальма, благородное дерево, призываетъ остальныя растенія сплотиться воедино, съ цѣлью подняться кверху и напоромъ на рамы и стекла разрушить оранжерею. Отклика на призывъ пальмы не было, за исключеніемъ ползучей травки, вьющейся около пальмы. Attalea princeps вознамѣрилась собственными силами выполнить свою задачу и быстро стала расти кверху. Она разбила стекла, но на ея несчастье на дворѣ стояла ненастная погода, и злополучная пальма готова опять вернуться подъ крышу. Но бѣда одна не приходитъ, Attalea princeps срубили, такъ какъ она своимъ вольнодумствомъ причинила общій вредъ, а вмѣстѣ съ пальмой выдернули и слабую травку, ютившуюся у ногъ своего благороднаго товарища.
При отсутствіи внутренняго цѣлостнаго содержанія, при фальши и рисовкѣ въ поступкахъ не можетъ быть групповой солидарности: искусственныя отношенія между людьми препятствуютъ общности интересовъ, создающейся на почвѣ совпаденія искреннихъ убѣжденій отдѣльныхъ индивидуумовъ.
Общество, созданное на искусственныхъ отношеніяхъ между членами, само собою разумѣется, не только не способствуетъ благосостоянію каждаго отдѣльнаго члена, а наоборотъ — еще болѣе вредитъ ему, дѣлая его менѣе сильнымъ, чѣмъ онъ могъ бы быть, живя отдѣльно. Поставленный въ ложныя условія, каждый изъ членовъ общества вынужденъ притворствовать, сочувствовать тому, что не заслуживаетъ сочувствія, и презирать то, что не достойно презрѣнія.
Въ сказкѣ «То, чего не было» Гаршинъ, — въ видѣ аллегоріи, — рисуетъ намъ разношерстную компанію, собравшуюся на освѣщенной солнцемъ полянѣ и состоявшую изъ навознаго жука, муравья, улитки, ящерицы, гусеницы, кузнечика и двухъ мухъ, усѣвшихся на гнѣдомъ. Въ компаніи этой возникаетъ споръ о сущности міра, о сущности жизни, и каждый изъ членовъ компаніи имѣетъ на этотъ счетъ свое собственное мнѣніе, совершенно различное отъ мнѣній сотоварищей. Навозный жукъ и муравей выставляютъ цѣлью жизни трудъ, при чемъ первый накатываніемъ навознаго шара стремится къ сохраненію своей породы, къ нарожденію новыхъ поколѣній; второй трудится для другихъ себѣ подобныхъ, для «казны». Кузнечикъ старается доказать, что красота міра призываетъ жить для жизни, веселиться. Для апатичной улитки весь міръ сосредоточенъ въ лопухѣ. Гусеница набиваетъ себѣ животъ для будущихъ бабочекъ. Нечего и толковать, чтобы подобная компанія спѣлась на чемъ-нибудь… и погибаетъ она подъ сапогомъ Антона, пришедшаго за гнѣдымъ и нечаянно наступившаго ногой на расшумѣвшуюся компанію: только мухи улетѣли облизывать увязшую въ вареніи маменьку, да улитка уползла съ оторваннымъ хвостомъ.
Такова аллегорія. Она близка къ современной дѣйствительности, когда люди культурнаго общества не имѣютъ твердыхъ общихъ убѣжденій, которыя могли бы ихъ сплотить въ единое цѣлое и помочь въ достиженіи тѣхъ благъ, которыя недоступны для одного человѣка. Каждый, можетъ быть, имѣетъ свой взглядъ на вещи, но, приспособляясь къ фиктивнымъ общественнымъ устоямъ, не можетъ воспитать въ себѣ этого взгляда, пропустить его черезъ кровь и плоть. Въ силу этого, вмѣсто убѣжденій, царятъ скоропреходящія мнѣнія, которыя расшатываютъ волю, не давая ей возможноcти укрѣпиться на чемъ-нибудь твердомъ, непоколебимомъ. Неудивительно, что человѣкъ съ вялой волей терпитъ неудачи, участь его зависитъ отъ случайностей и, какъ это ни печально сознаться, такъ же безпомощно гибнетъ, какъ погибла Гаршинская компанія подъ сапогомъ Антона.
Раздвоенность современнаго человѣка не есть явленіе случайное: оно пустило глубокіе корни, вырвать которые не такъ-то легко. Въ своемъ зародышѣ явленіе раздвоенности личности имѣло характеръ критической провѣрки устоевъ жизни, насколько эти устои отразились въ индивидуальной психикѣ. Мы уже говорили, что послѣ исключительнаго господства ума въ шестидесятые, а затѣмъ такого же господства чувства въ семидесятые годы, долженъ былъ наступить историческій моментъ примиренія того и другого психическихъ началъ. Но добиться такого примиренія не легко, потому что борьба между ними оказалась неравной. Гордый умъ не мирится съ болѣе уступчивымъ чувствомъ, но и это послѣднее не хочетъ находиться въ рабствѣ у перваго, какъ это было когда-то, и изолировалось въ своей жизни, нѣтъ-нѣтъ подавая изъ глубины души свой голосъ — иногда довольно мощный. Но въ большинствѣ случаевъ побѣда остается за умомъ, и его власть мощно проявляется въ формахъ холоднаго эгоизма, индифферентизма и, главнымъ образомъ, лжи жизни. Такимъ образомъ, власть ума породила зло, съ которымъ приходится бороться чувству. Изъ глубины души, сказали мы, послѣднее подаетъ свой мощный голосъ, заставляя иногда человѣка измѣнять въ корнѣ свою жизнь, какъ это было съ Рябининымъ въ разсказѣ Гаршина «Художники». Но это только иногда, большею же частью голосъ этотъ является надтреснутымъ, съ болѣзненными призвуками.
Болѣе другихъ извѣстный разсказъ Гаршина «Красный цвѣтокъ» даетъ намъ яркую картину протеста чувства холодному бездушію, — протеста, выразившагося въ лицѣ героя этого разсказа въ патологической формѣ.
Человѣкъ съ горячимъ сердцемъ, не выносящимъ страданія ближняго, герой этого разсказа тяготится сознаніемъ своего безсилія помочь страданіямъ другого, старается найти выходъ изъ противорѣчія голоса чувства холодной дѣйствительности и, не находя выхода, теряетъ подъ собою почву. Здоровыя сужденія у него перемѣшиваются съ горячечнымъ бредомъ. Неправда людская насколько она могла отразиться на немъ лично, въ его больномъ воображеніи приняла форму общемірового зла, съ которымъ призваны на борьбу, какъ онъ самъ, такъ и другіе больные. Пространство и время для него были фикціей: онъ жилъ во всѣхъ вѣкахъ и въ другихъ больныхъ видѣлъ людей разныхъ временъ. Міровое зло воплотилось для больного въ аломъ цвѣткѣ мака, при чемъ такое воплощеніе явилось результатомъ ассоціаціи по сходству цвѣтка мака съ цвѣтомъ крови, пролитой человѣчествомъ, а съ другой стороны — умозаключенія отъ дѣйствія опіума, который приготовляется изъ мака, къ состоянію человѣчества, погруженнаго въ міровое зло.
Нужно имѣть колоссальныя силы, чтобы побѣдить это зло и избавить страждущее человѣчество: отсюда — манія величія, преувеличенное представленіе о своихъ силахъ; отсюда — болѣзненная склонность въ окружающихъ видѣть не простыхъ смертныхъ, а героевъ, геніевъ.
Вырвавъ съ корнемъ два цвѣтка во время общихъ прогулокъ, больной страдаетъ нетерпѣніемъ уничтожить и третій цвѣтокъ, глубоко вѣря, что съ его гибелью будетъ пресѣчено въ корнѣ міровое зло. Съ лихорадочнымъ возбужденіемъ больныхъ нервовъ, теряя свои послѣднія силы, онъ разгибаетъ желѣзную рѣшетку у окна, перелѣзаетъ черезъ заборъ въ садъ и радостный возвращается обратно, съ болью сжимая на груди своей проклятый цвѣтокъ. Побѣда одержана, и мученикъ внутреннихъ противорѣчій умираетъ со спокойнымъ лицомъ, держа въ рукѣ маковый цвѣтокъ, какъ трофей.
Въ «Красномъ цвѣткѣ» Гаршинъ хотѣлъ показать, какъ чувство, подавленное обстоятельствами холодной жизни, прорывается наружу съ такой силой, что разумъ человѣка, неподготовленный къ такому бурному проявленію, теряется въ своихъ логическихъ законахъ и не можетъ руководить чувствомъ. Случаи въ психической жизни съ трагическимъ концомъ повторяются довольно часто, и если они проходятъ незамѣченными, то лишь потому, что самая внутренняя борьба, результатомъ которой является трагическій финалъ, остается отъ насъ скрытой. Сколько, въ самомъ дѣлѣ, бываетъ въ жизни самоубійствъ и разгадку ихъ ищутъ, по обыкновенію, во внѣшнихъ обстоятельствахъ жизни самоубійцы! Правда, самоубійству въ большинствѣ случаевъ предшествуетъ какое-нибудь внѣшнее событіе, кажущееся постороннему наблюдателю ближайшей причиной, но эта видимая причина настолько незначительна, что одна наличность ея далеко не объясняетъ самоубійства. Все дѣло заключается часто, именно, въ той внутренней борьбѣ, жертвой которой сдѣлался, между прочимъ, и герой Гаршинскаго «Краснаго цвѣтка», и которая характеризуется бурнымъ проявленіемъ чувства, до того находившагося подъ спудомъ разнаго рода измышленій холоднаго разсудка.
IV.
правитьПодводя итогъ всей дѣятельности Гаршина, нельзя не прійти къ выводу, что, характеризуя собою новое явленіе въ индивидуальной психикѣ, именно, стремленіе къ равновѣсію между разсудкомъ и чувствомъ, она констатируетъ пока фактъ разрозненности между этими двумя элементами души. Прошло время безусловнаго подчиненія чувства разсудку, какъ то было въ эпоху шестидесятыхъ годовъ, а равно разсудка чувству, чѣмъ характеризуется народничество. Но далеко еще до идеала, который намѣченъ въ творчествѣ Гаршина,
Призванный изобразить трагедію человѣческой души, Гаршинъ въ то же время даетъ надежду на то, что трагедія эта не есть что-нибудь непреодолимое, что изъ нея можетъ быть благополучный исходъ.
Въ этомъ отношеніи интересенъ разсказъ Гаршина «Художники», въ которомъ сказалась положительная сторона творческой дѣятельности нашего художника, и по которому можно судить, чего желала его измученная душа, изъ себя самой извлекавшая трагическіе образы.
На сценѣ два художника: Дѣдовъ и Рябининъ. Первый — пейзажистъ и представитель чистаго искусства, второй — жанристъ и склоненъ къ тенденціозности. Дѣдовъ, обезпеченный человѣкъ, видитъ цѣль искусства въ самомъ себѣ и стремится къ тому, чтобы обезпечить себѣ такое положеніе, при которомъ съ полнымъ самоудовлетвореніемъ можно отдаться одному искусству и не слышать вокругъ себя надоѣдливой прозы жизни. Въ концѣ концовъ, онъ получаетъ медаль и ѣдетъ за границу пансіонеромъ академіи.
Рябининъ, болѣе талантливый изъ учениковъ академіи, не можетъ подчиниться холодному расчету, не можетъ отдаться исключительному упоенію природой, такъ какъ онъ чувствуетъ біеніе теплаго сердца, призывающаго его къ людямъ, заставляющаго искать вокругъ себя живой жизни. Глухарь, т. е. человѣкъ, выдерживающій удары молота, при заклепкѣ котловъ, съ особенной силой трогаетъ за живое Рябинина. Онъ спѣшитъ занести страшное впечатлѣніе на холстъ и изъ-подъ его талантливой кисти выходитъ поразительная картина. Ею онъ думалъ тронуть черствыя сердца, но вообразивъ свою картину на выставкѣ, гдѣ равнодушная публика пройдетъ мимо нея, бросивъ казенную оцѣнку, онъ совсѣмъ отказывается отъ искусства и дѣлается сельскимъ учителемъ.
Этимъ разсказомъ Гаршинъ пытается разрѣшить споръ между разумомъ и чувствомъ. Первый потому не мирится со вторымъ, что послѣднее страшится подставлять себя подъ страданія другихъ и тѣмъ самымъ развивать въ себѣ теплоту, могущую согрѣвать холодъ разсудка. Всѣ герои Гаршина копаются внутри себя, страдаютъ рефлексіей, именно, потому, что чувство въ нихъ хотя и живо, но оно не подготовлено къ активному проявленію. Запросамъ ума оно не даетъ живыхъ отвѣтовъ, а отражаетъ эти запросы, рефлектируетъ ихъ вновь уму, который вслѣдствіе этого играетъ роль резонера. Одно тяжелое, живое впечатлѣніе разрѣшаетъ Рябинину тайну жизни и смѣло выводитъ его изъ запутанной сѣти внутреннихъ противорѣчій!