1897.
правитьВРОДѢ СВЯТОЧНАГО РАЗСКАЗА.
правитьI.
правитьЕлка, сіявшая огнями и увѣшанная сверху донизу игрушками, бомбоньерками, сластями и фруктами, стоившая присяжному повѣренному Ивану Ивановичу Гульчевскому порядочныхъ-таки денегъ («Охъ ужъ эти праздники!» — думалъ онъ про себя), — наконецъ, потушена. Въ гостиной, гдѣ она стояла, было душно, пахло гарью и магніемъ.
Приглашенныя вмѣстѣ съ маменьками дѣти наѣлись сластей, напились чаю и, получивши по цѣлому коробку съ елки, уѣхали къ большому удовольствію уставшей, сбившейся съ ногъ хозяйки, хотя она и умоляла, съ самой любезной улыбкой, не уѣзжать такъ рано, — и вслѣдъ затѣмъ свои дѣти были отправлены спать.
Но нѣсколько болѣе короткихъ знакомыхъ хозяева настойчиво просили еще «посидѣть». Особенно настаивала хозяйка. Лечь спать въ десять часовъ было просто неприлично, а оставаться вдвоемъ съ мужемъ, съ которымъ она безупречно прожила пятнадцать лѣтъ, не представляло особой заманчивости
По той же причинѣ не отказались посидѣть и трое пожилыхъ холостяковъ. Итти домой и лечь спать было и для нихъ рано, а найти въ клубѣ партію винта — поздно, да и хозяева милые люди и вѣрно дадутъ потомъ поужинать. Жаль только, что у нихъ не играли въ карты.
Варвара Петровна не допускала ихъ у себя въ домѣ, находя, что это банально и что можно играть въ клубахъ, а дома, когда соберется кружокъ знакомыхъ, несравненно пріятнѣе вести умные разговоры. Слава Богу, всегда найдется о чемъ поговорить!
Такъ какъ Варвара Петровна, несмотря на свои тридцать пять лѣтъ, — единицы она, впрочемъ, откидывала, — была довольно свѣжая и хорошенькая брюнетка съ большими, искусно подведенными глазами и неподдѣльнымъ румянцемъ на смугловатыхъ щекахъ и болѣе уважала, чѣмъ любила, своего Ивана Ивановича, и такъ какъ Ивану Ивановичу были всѣ пятьдесятъ, — на видъ и того больше, — и онъ не только уважалъ и слегка побаивался, но былъ до сихъ поръ чуть ли не влюбленъ въ свою кокетливую Вавочку, находя, что другой такой жены нѣтъ въ подлунной, то понятно, что картъ въ домѣ не водилось, хотя Иванъ Ивановичъ, грѣшнымъ дѣломъ, и любилъ повинтить.
Хозяинъ увелъ гостей въ свой большой кабинетъ, убранный съ роскошью адвоката, имѣющаго практику, предложилъ желающимъ хорошія сигары, и всѣ усѣлись въ большія мягкія кресла вокругъ круглаго стола, у дивана. Въ кабинетѣ стоялъ полусвѣтъ; въ каминѣ тихо шипѣли уголья. Гости лѣниво перекидывались словами.
Скоро явилась Варвара Петровна и, опустившись на диванъ, проговорила, обращаясь къ гостямъ:
— Ну, господа, я вамъ молчать не позволю. Разсказывайте что-нибудь интересное…
— Ничего интереснаго нѣтъ, Варвара Петровна, — отозвался одинъ изъ гостей…
— Ну такъ вотъ что… Пусть кто-нибудь разскажетъ какую-нибудь исторію или какое-нибудь воспоминаніе изъ своей жизни… Сегодня такой вечеръ, когда какъ разъ кстати святочные разсказы!.. Это будетъ очень мило!
— Эти разсказы мы завтра прочтемъ въ газетахъ. Это дѣло господъ литераторовъ. Наше дѣло говорить только на судѣ! — смѣясь проговорилъ видный блондинъ съ солиднымъ брюшкомъ и съ лысой головой.
Но Варвара Петровна была не такая женщина, чтобы отказаться отъ своего желанія, разъ оно забрело въ ея голову.. Она сдѣлала недовольную, но милую гримаску, обводя взглядомъ всѣхъ трехъ гостей, и выбрала жертвой одного стараго господина съ засѣдѣвшей бородой, молча курившаго сигару, вѣроятно въ виду того, что онъ лѣтъ пять тому назадъ любилъ водить съ Варварой Петровной разговоры о дружбѣ и частенько пріѣзжалъ взглянуть, здоровы ли ея прелестныя малютки.
— Сергѣй Николаичъ! Вы должны что-нибудь разсказать.
— Почему же долженъ, Варвара Петровна?
— Потому, что я этого хочу… И вы, какъ нашъ старый другъ, должны доставить мнѣ удовольствіе…
— Охотно доставилъ бы его, но мнѣ нечего разсказывать…
— Вамъ-то?.. Точно съ вами во всю жизнь не случалось ничего интереснаго… Ну разскажите, напримѣръ, почему вы не женились?..
— Право, это неинтересно… На комъ хотѣлъ жениться, — не могъ, а на комъ могъ, — не хотѣлъ.
— Во всякомъ случаѣ разсказывайте… Вы, какъ докторъ, должны знать много любопытныхъ исторій… и вѣроятно таинственныхъ… Ну, ну, не ломайтесь, Сергѣй Николаевичъ. Я васъ прошу! — подчеркнула Варвара Петровна и даже подарила стараго доктора однимъ изъ тѣхъ милыхъ взглядовъ, которыми она умѣла очаровывать не одного только мужа, но и другихъ неосторожныхъ людей.
Но старый докторъ встрѣтилъ этотъ взглядъ, когда-то приводившій его въ нервное настроеніе, довольно равнодушно.
«Было, молъ, время, когда ты меня оболванивала, но теперь прошло!» — весело подумалъ онъ и не безъ насмѣшливости улыбнулся своими маленькими острыми глазами.
— Ну, извольте, я вамъ разскажу объ одномъ своемъ пріятелѣ… Но только предупреждаю: ничего таинственнаго не будетъ въ моей исторіи.
— Все равно, разсказывайте…
И докторъ началъ.
II.
править— Моему пріятелю, — назовемъ его хоть Ватутинымъ: къ чему вамъ знать настоящую фамилію? — было въ то время пятьдесятъ пять лѣтъ… Возрастъ, кажется, почтенный, господа, когда благоразуміе и предусмотрительность почти что обязательны и задерживающіе центры, казалось бы, должны работать добросовѣстно, особенно въ профессорѣ физіологіи и притомъ умномъ человѣкѣ, и тѣмъ не менѣе…
— Это вы въ нашъ огородъ что-ли, докторъ? — замѣтилъ видный блондинъ…
— Не перебивайте его… Онъ и своего огорода не минуетъ, даромъ что представляется женоненавистникомъ! — иронически проговорила Варвара Петровна… — Продолжайте, Сергѣй Николаичъ…
— Мой огородъ теперь неуязвимъ, Варвара Петровна, будьте-съ покойны за него… На немъ одна капуста да морковь, а незабудокъ нѣтъ! — подчеркнулъ докторъ. — Итакъ, продолжаю. Началось это у моего пріятеля съ того, что въ одно скверное октябрьское утро онъ обкарналъ свои длинные засѣдевшіе волосы, остригъ свою красивую сѣдую бороду, сдѣлавъ изъ нея куцую, модную бородку à la Henri IV, и купилъ флаконъ Jockey Club’а. Начало, какъ видите, не предвѣщало ничего добраго. Наблюденія привели меня къ такому выводу: если человѣкъ преклоннаго возраста, привыкшій носить длинную шевелюру и большую бороду, вдругъ мѣняетъ свою физіономію, то тутъ что-то неладное. Однако, когда Ватутинъ вошелъ въ мою половину, — мы жили съ нимъ въ одной квартирѣ, — подстриженный, напомаженный и вдобавокъ не въ черномъ, довольно неряшливомъ сюртукѣ, въ какомъ онъ всегда ходилъ, а въ модномъ короткомъ вестонѣ, признаться, сердце у меня екнуло. Но я не подалъ и вида, что замѣчаю перемѣну въ пріятелѣ, и, какъ ни въ чемъ не бывало, спросилъ:
— Ты вечеромъ куда… Въ засѣданіе? — «Нѣтъ, — говоритъ, — не въ засѣданіе… Нужно въ одно мѣсто!» Отвѣчалъ онъ умышленно небрежнымъ тономъ и, показалось мнѣ, нѣсколько смутился.
Разсказчикъ закурилъ папироску, затянулся раза два и продолжалъ:
— И это «одно мѣсто» показалось мнѣ подозрительнымъ. Обыкновенно пріятели, ходящіе въ разныя мѣста, называютъ ихъ, но какъ только они начинаютъ посѣщать «одна мѣсто», то стыдливо умалчиваютъ. Я, конечно, не спросилъ, какое это «одно мѣсто» вдругъ нашлось у почтеннаго профессора, немногочисленные знакомые котораго были мнѣ извѣстны, хотя, признаться, любопытство мое было возбуждено до послѣдней степени. Современемъ, думаю, самъ разскажетъ, а теперь я рѣшилъ наблюдать за нимъ…
Онъ посидѣлъ у меня нѣсколько минутъ и вдругъ, словно бы удивленный, что я не обращаю вниманія на перемѣну въ немъ, спросилъ:
— А ты не замѣчаешь, что я выстригся?
— Что это тебѣ вздумалось? — самымъ равнодушнымъ тономъ спросилъ я.
— Да, видишь ли, жарко спать съ длинными волосами и, когда ѣшь, только пачкаешь бороду… Неопрятно какъ-то!
— И если бъ вы только слышали, господа, какимъ это онъ невиннѣйшимъ тономъ произнесъ, старый шельмецъ, будто и въ самомъ дѣлѣ приведенные имъ поводы и были истинными причинами его посѣщенія парикмахера. Прежде, небойсь, не жарко было спать и не стыдно было пачкать бороду, а теперь вдругъ, видите ли, неопрятно. И предъ кѣмъ онъ лукавилъ? Еще добро бы передъ супругой, которая могла бы задать взбучку и которой у него не было, а то передъ закадычнымъ пріятелемъ. Тѣмъ не менѣе я велъ свою линію, не выразилъ ни малѣйшаго удивленія и даже поддакнулъ: — «Да, говорю, пожалуй, удобнѣе». — «Совѣтую, говоритъ, и тебѣ послѣдовать моему примѣру, а то ты совсѣмъ лохматый». Я усмѣхнулся и отвѣтилъ, что мнѣ и такъ удобно… Онъ поднялся и, подавая мнѣ руку, спросилъ, не нахожу ли я, что онъ нѣсколько измѣнился. Ясно было, что онъ хотѣлъ спросить, не помолодѣлъ ли онъ. Но я взглянулъ на его дѣйствительно нѣсколько помолодѣвшее, хотя все-таки, между нами говоря, морщинистое, старое, худое лицо и даже, казалось мнѣ, поглупѣвшее, и отвѣтилъ, что никакой перемѣны не вижу. — «Морщины только замѣтнѣе стали на щекахъ съ тѣхъ поръ, какъ ты окарналъ бороду!» — ехидно прибавилъ я. — Ну ты всегда непріятности говоришь… До свиданія…
— Съ этого самаго дня мой Алексѣй Алексѣичъ, что называется, выбился изъ своей колеи. Прежде, бывало, рѣдко, рѣдко когда выходилъ по вечерамъ, все больше дома и въ халатѣ за книгами, а теперь почти ни одного вечера его нѣтъ дома… Все вѣрно въ «одно мѣсто» ѣздилъ, а то по театрамъ… И сталъ какой-то возбужденный, знаете ли… Ну, думаю, плохи дѣла съ Алексѣемъ Алексѣичемъ. На старости лѣтъ сбрендилъ. И какъ-то спрашиваю его, гдѣ это онъ по вечерамъ пропадаетъ. Покраснѣлъ слегка. «Въ театры, говоритъ, ѣзжу. Прежде я, говоритъ, дуракъ былъ, сидѣлъ все сиднемъ, а теперь захотѣлось музыки послушать… я всегда любилъ музыку… И тебѣ совѣтую». — Благодарю покорно за совѣтъ… Не вредно ли въ наши годы все по театрамъ шататься? Озлился. — Что ты все съ годами да съ годами! Не дряхлый же я старикъ… И ушелъ къ себѣ.
— Но видно мои слова задѣли его за живое. Ужъ я давно совѣтовалъ ему массажъ и гимнастику, но онъ и ухомъ не велъ, а теперь передъ лекціями каждое утро сталъ ходить въ гимнастическое заведеніе, души холодные сталъ брать, гири подымать, однимъ словомъ мнилъ обратиться нѣкоторымъ образомъ въ Фауста… Подите же… А вѣдь умный человѣкъ, — воскликнулъ, смѣясь, докторъ.
— А кто же была Маргарита? Брюнетка или блондинка? Замужняя или дѣвушка? — спрашивала Варвара Петровна.
— Въ свое время узнаете, Варвара Петровна… Заставили разсказывать, такъ не перебивайте… Дайте только папиросочку выкурить.
Докторъ выкурилъ папироску.
— Прошелъ такъ съ мѣсяцъ. Я надѣялся, что мѣсяцъ для старческой блажи срокъ совершенно достаточный, и думалъ, что мой другъ наконецъ перестанетъ ходить въ «одно мѣсто» и образумится… Не могъ же онъ разсчитывать на взаимность, если и въ самомъ дѣлѣ втюрился… Хоть онъ и поглупѣлъ, но не настолько же!..
— А развѣ непремѣнно разсчитываютъ на взаимность? Развѣ нельзя безнадежно любить? — перебила Варвара Петровна.
— Полагаю, что долго нельзя, а, впрочемъ, это не относится къ дѣлу.
— И, наконецъ, развѣ нельзя полюбить старика, особенно если онъ умный и интересный? — снова замѣтила хозяйка.
Докторъ разсмѣялся.
— Ну, вы, Варвара Петровна, составляете, значитъ, исключеніе. А я повторю слова Гейне, кажется, что лучше два раза любить двадцатипятилѣтнихъ, чѣмъ разъ пятидесятилѣтняго.
— Вы циникъ и больше ничего.
— А вы вѣрно въ душѣ согласны со мной… Однако не мѣшайте… Прошелъ, говорю, мѣсяцъ, но Алексѣй Алексѣевичъ не только не излѣчивался, но глупѣлъ все болѣе и болѣе… По крайней мѣрѣ дошелъ до того ошалѣлаго состоянія, что на старости лѣтъ заговорилъ стихами. Вы удивляетесь? Честное слово! И какіе еще трогательные. Однажды я увидалъ у себя въ кабинетѣ листокъ бумаги… Это мой пріятель въ разсѣянности обронилъ… Поднимаю и читаю… Я ихъ до сихъ поръ помню. Вотъ они:
О, если только ты не та,
Что говорятъ мнѣ наблюденья,
Не отрицай. Въ мои лѣта,
Вѣдь такъ отрадны заблужденья.
Пусть помнитъ ту моя мечта,
Въ комъ тонкій умъ, въ комъ духъ сомнѣнья,
Натуры чуткой простота,
Души возвышенной стремленья.
И, цѣломудренно чиста,
Внушая культъ благоговѣнья.
Сіяетъ гордо красота.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такъ дай мнѣ грезы сновидѣнья
И не буди, коль ты не та!
— Ну, значитъ, что называется, съ сапогами втюрился! — подумалъ я, прочитавши это стихотворное изліяніе… Надо принимать мѣры. И когда Алексѣй Алексѣичъ пришелъ обѣдать, я подалъ ему его листокъ и говорю: «Ты обронилъ, дружище». — Покраснѣлъ старикъ, словно школяръ, застигнутый за кражей яблокъ. — «Ты читалъ?» — Читалъ. — «Это, говоритъ, я списалъ изъ одного журнала». Вижу, что нагло вретъ, и спрашиваю: «Почему же они тебѣ такъ понравились? Прежде, кажется, ты стихи не особенно любилъ?» — Неправда, всегда любилъ. Въ этомъ стихотвореніи чувствуется искренность, и вообще оно мнѣ кажется недурнымъ! — конфузливо прибавилъ онъ. — «Не нахожу. Вирши самые ординарные. Удивляюсь, что ихъ напечатали. Въ какомъ журналѣ ты ихъ нашелъ?» — Отозвался запамятованіемъ — еще бы! — и окрысился. Такъ мы и промолчали весь обѣдъ.
Прошло такъ нѣсколько дней, и онъ вдругъ почему-то заговорилъ объ одномъ профессорѣ, который шестидесяти лѣтъ женился на восемнадцатилѣтней дѣвушкѣ.
— Развѣ ты не находишь, что этотъ профессоръ идіотъ?
— И что это у тебя за привычка вѣчно ругаться… Чѣмъ же онъ, какъ ты говоришь, «идіотъ»… А Мазепа… А Лессепсъ? Въ какихъ они преклонныхъ годахъ женились…
«Такъ вотъ оно что!» — подумалъ я, и мнѣ стало безконечно жаль этого «Мазепу», да еще съ хроническимъ катарромъ желудка и съ астмой.
— Ахъ, Алексѣй Алексѣичъ, ужели ты, профессоръ еще физіологіи, этого не понимаешь?.. Ну развѣ ты, напримѣръ, рѣшился бы жениться на молодой дѣвушкѣ? Хватило бы у тебя храбрости, еслибъ и нашлась дурочка, которая согласилась бы за тебя выйти замужъ?.. Развѣ ты взялъ бы на себя грѣхъ погубить молодое созданіе?..
— Отчего непремѣнно погубить… Развѣ она не будетъ свободна оставить мужа, когда ей угодно?.. Развѣ, наконецъ, старики не могутъ любить?.. «Любви всѣ возрасты покорны».
— Да она-то не можетъ любить старика… Ты только подумай, какое это свинство… А если у стариковъ большой мозгъ пошаливаетъ, то надо лѣчиться… вотъ что я тебѣ скажу, и серьезно лѣчиться… Главнымъ образомъ не навѣщать никакихъ барышень и взять себя хорошенько въ руки… Да и развѣ такихъ, какъ мы съ тобой, можно въ самомъ дѣлѣ полюбить?.. Надъ нами смѣяться только можно, если мы оглупѣемъ до того, что вообразимъ, будто можемъ еще нравиться.
— Мой пріятель слушалъ все это съ видимымъ раздраженіемъ. Непріятно вѣдь слушать, когда тебѣ говорятъ: «оставь надежду навсегда!» Онъ сдѣлался холоднѣе со мною. Не захаживалъ, какъ бывало, поболтать по вечерамъ, — да его и дома не бывало, — и за обѣдомъ ни о Мазепѣ, ни о Лессепсѣ не заговаривалъ. Признаюсь, мнѣ очень хотѣлось узнать, въ какое это «мѣсто» зачастилъ Алексѣй Алексѣичъ, и какое совершенство женскаго пола свело съ ума почтеннаго старика, который продолжалъ тщательно умалчивать объ этомъ «одномъ мѣстѣ». Случай помогъ мнѣ: вскорѣ послѣ нашего разговора я получилъ записку, приглашающую меня посмотрѣть больного ребенка. Записка, написанная красивымъ женскимъ почеркомъ, была подписана совершенно незнакомой мнѣ фамиліей: «Орловской». Пріѣзжаю на Кирочную, и вы, конечно, догадываетесь, что тамъ я нашелъ сокровище моего друга въ лицѣ молодой дѣвушки-курсистки лѣтъ двадцати пяти… шести, дочери добродушной вдовы Орловской… Обѣ онѣ мнѣ и объяснили, что послали за мной, такъ какъ очень много слышали обо мнѣ отъ Алексѣя Алексѣича…
— Что-жъ, хороша она была? — нетерпѣливо спросила хозяйка.
— Какъ вамъ сказать… Хороша — нѣтъ, но удивительно привлекательна… Въ этомъ надо отдать справедливость моему пріятелю… Вкусъ у него оказался, дѣйствительно, тонкій… Высокая, стройная, изящная, съ необыкновенно умнымъ и выразительнымъ лицомъ…
— Брюнетка или блондинка?..
— Скорѣй блондинка, Варвара Петровна… Пепельные волосы… Прелестныя руки съ длинными пальцами… И, по правдѣ говоря, мой-то старикъ вѣрно передалъ: «И, цѣломудренно чиста, сіяла гордо красота»… Именно въ ея своеобразной красотѣ было что-то одухотворенное… Видно было, что ея головка много думала… И костюмъ ея былъ подходящій… скромный такой… Вся въ черномъ, точно монашка… ни серегъ, ни колецъ, а только маленькая брошка… Очень симпатичная дѣвушка… Ну, я осмотрѣлъ ея брата, десятилѣтняго мальчика, прописалъ лѣкарство и просидѣлъ у нихъ полчаса. Конечно, болѣе разговаривали о моемъ пріятелѣ. Мнѣ было интересно знать, какъ относится къ нему Маргарита Михайловна, — такъ звали барышню… Неужели, думалъ я, ей могъ понравиться мой старикъ? Но — бѣдный Алексѣй Алексѣевичъ!.. Если бы онъ слышалъ, съ какимъ уваженіемъ относилась она къ «этому милому старику», — такъ и сказала, я вамъ доложу, «старику», — который такъ добръ, что читаетъ ей курсъ анатоміи, когда пріѣзжаетъ… Онъ такой общительный… Онъ вѣдь шельмецъ!.. Какой предлогъ нашелъ!.. Анатомію читаетъ и, конечно, тщательно скрываетъ свои чувства… Но вѣдь отъ вашей сестры не скроешь, Варвара Петровна, коли тутъ не одна анатомія… Не такъ ли?..
— Конечно, не скроешь, Сергѣй Николаичъ! — засмѣялась хозяйка.
— То-то и есть. И я, грѣшный человѣкъ, подумалъ, что и Маргарита Михайловна, при всей своей серьезности и любви къ наукамъ, должна же была видѣть, что профессоръ втюрился. И я, признаться, такъ легонько, обинякомъ намекнулъ ей, что бѣдный мой другъ сталъ совсѣмъ неузнаваемъ
— Что же она?
— Усмѣхнулась глазами больше, а лицо продолжало быть серьезнымъ и точно не понимающимъ, въ чемъ дѣло. И тутъ я замѣтилъ, что она хоть и монашка, а у нея, знаете ли, эдакіе русалочные глаза… Однимъ словомъ — женщина! Ну, простился я, обѣщалъ на другой день пріѣхать, и за обѣдомъ разсказываю все Алексѣю Алексѣевичу моему. Смутился. И потомъ спрашиваетъ, какъ понравилась мнѣ Маргарита Михайловна. Говорю — умная и милая дѣвушка и очень тебя уважаетъ… Хвалитъ твое преподаваніе… Я, молъ, и не зналъ, что ты частными уроками занимаешься, Алексѣй Алексѣичъ? — Ну такъ что-жъ… Я всегда готовъ помочь… Время у меня есть! — точно оправдывался онъ, а самъ покраснѣлъ, какъ вареный ракъ. — Такъ, господа, продолжалось дѣло до декабря… Но въ одинъ день приходитъ онъ обѣдать; смотрю — видъ у него, знаете ли, точно у кота, котораго только что ошпарили кипяткомъ… Ну, думаю, объяснился, старый дуракъ, и получилъ должное… А онъ три рюмки водки царапнулъ, да стакана три краснаго вина… Я только гляжу на него… Видно, Маргарита-то эта самая ошпарила стараго Фауста по настоящему, и не пойдетъ онъ сегодня въ «одно мѣсто». Дѣйствительно, вечеръ просидѣлъ дома и халатъ надѣлъ. На другой вечеръ опять въ халатѣ и опять дома… На третій, ну, словомъ, мой старикъ заперся и музыку даже позабылъ… Однако, замѣчаю, бѣдняга совсѣмъ исхудалъ… и находится въ большой меланхоліи. «Что, говорю, старина, видно безсонница одолѣваетъ?» — Не спится что-то! — виновато такъ отвѣчаетъ. — «Переутомился, видно, а?» — Видно, переутомился. — «Ну, братъ, возьми себя въ руки, а я тебѣ пропишу бромъ… Дурь-то всю надо выбросить»…
— И что-жъ, помогъ ему вашъ бромъ? — насмѣшливо спросила Варвара Петровна.
— То-то нѣтъ… Ужъ слишкомъ острое было воспаленіе… Излѣчило его совсѣмъ другое…
— А что же?
— Очень, можно сказать, неожиданное происшествіе, и случилось оно какъ разъ въ сочельникъ. Сидѣли мы съ нимъ вдвоемъ у него въ кабинетѣ; онъ былъ въ пальто и снова запустилъ и волосы и бороду. Какъ вдругъ звонокъ… Наша Акулина пошла отворять и черезъ минуту приноситъ корзину. Говорить: велѣно господамъ отдать… Открываемъ, и что бы вы думали въ ней? Ребенокъ… дѣвочка эдакъ мѣсяцевъ около двухъ, и около нея записка: «Не оставьте, Христа ради… Крещена, зовутъ Анна»… Сперва мы оба ахнули, а затѣмъ Алексѣй Алексѣичъ сообразилъ, что надо послать за соской и молокомъ… И въ ту же минуту вышелъ… Вернулся съ молокомъ и съ соской и заставилъ Акулину устроить постельку дѣвочкѣ у себя въ комнатѣ и рѣшительно объявилъ, что оставляетъ у себя дѣвочку… Съ той поры его болѣзнь прошла. Онъ опять повеселѣлъ и поумнѣлъ… Теперь онъ только и знаетъ свою Нюточку и нянчится съ ней… Но о Мазепѣ не говоритъ. Вотъ вамъ и разсказъ.
— А я думала, что дѣло кончится трагически! — проговорила недовольно Варвара Петровна.
— Напрасно такъ думали. Я вамъ разсказалъ все, какъ было… не виноватъ, что трагедіи нѣтъ.
Въ это время лакей доложилъ, что кушать подано, и всѣ пошли въ столовую.