Времена меняются (Дорошевич)/ДО
| Времена мѣняются |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 74. |
Съ величайшимъ интересомъ я шелъ смотрѣть Boule de Suif[1], — новую пьесу, которую только что поставили въ театрѣ Антуана.
Вы помните этотъ чудный разсказъ Мопассана? Онъ передѣланъ въ комедію. Во Франціи передѣлки свирѣпствуютъ не меньше, чѣмъ у насъ. Наше время ничего не создаетъ, но все передѣлываетъ. Говорятъ, египетскія пирамиды скоро будутъ передѣланы въ великолѣпные отели. Въ литературѣ нѣтъ новыхъ художниковъ, зато сколько угодно превосходныхъ мастеровыхъ. Ни одного пера, но масса отличныхъ ножницъ.
Итакъ, я шелъ въ театръ съ особымъ интересомъ.
Пьеса бьетъ по раненому мѣсту. Она воскрешаетъ въ памяти пораженіе, униженіе, позоръ.
Дѣйствіе, — вы помните, — происходитъ во время франко-прусской войны.
Прусскій лейтенантъ третируетъ французовъ и самодурствуетъ надъ ними, какъ ему угодно.
И у нихъ не хватаетъ духа даже осадить наглеца.
Онъ не удостоиваетъ отвѣчать на поклоны, принимаетъ графа Губеръ-де-Бревилль, почтенныхъ коммерсантовъ Луазо и Карре-Ламадонъ въ халатѣ, задравъ ноги на каминъ, не давая себѣ труда даже повернуть голову въ сторону просителей.
Онъ не разрѣшаетъ имъ и ихъ женамъ ѣхать дальше.
— Я такъ хочу. Вотъ и все.
Онъ доходитъ до того, что требуетъ ѣдущую съ ними Boule de Suif къ себѣ для развлеченія.
— Вы не поѣдете до тѣхъ поръ, пока она не придетъ!
И вся эта почтенная компанія унижается до того, что уговариваетъ кокотку Boule de Suif «пожертвовать собой» и пойти къ прусскому офицеру.
Вспомните исторію Юдиѳи и Олоферна! Юдиѳь была героиней! Это былъ подвигъ съ ея стороны! Ей удивляются, и ее прославляютъ цѣлыя тысячелѣтія!
Мнѣ было интересно, какъ будетъ смотрѣть все это французская публика.
Я выбралъ не первое представленіе, съ его исключительной публикой, а обыкновенный воскресный день, когда театръ переполненъ обыкновенной, средней публикой, взятой изъ самой сердцевины народа.
Появленіе на сценѣ прусскаго лейтенанта вызвало легкій смѣхъ.
Но въ этомъ смѣхѣ не было ничего злого. Ничего враждебнаго.
Добродушно смѣялись надъ мужчиной, который затянулся въ корсетъ, чтобъ вытянуться въ ниточку.
Добродушно и презрительно смѣялись надъ великолѣпнымъ графомъ, надъ почтенными коммерсантами, когда они изъ трусости глотали оскорбленія.
Отъ души хохотали, когда эти порядочныя женщины и порядочные мужчины уговаривали кокотку «совершить подвигъ» — пойти къ прусскому офицеру.
Но вотъ, наконецъ, громъ аплодисментовъ. Какихъ аплодисментовъ! Всего театра. Аплодируетъ партеръ, ложи, галлереи, раекъ.
Это Фолланви, старуха-крестьянка, хозяйка постоялаго двора, гдѣ арестованы французы, говоритъ о войнѣ.
— Развѣ не мерзость убивать людей, кто бы они ни были? Будь это пруссаки, англичане, поляки или французы!
Эти слова покрыты трескомъ аплодисментовъ.
Артистка должна прервать монологъ.
— Отомстить за себя дурно, потому что за это наказываютъ! — продолжаетъ она. — Но когда уничтожаютъ нашихъ дѣтей, когда за ними охотятся съ ружьями, какъ за дичью, это очень хорошо: кто больше убьетъ, того награждаютъ орденами!
Снова громъ аплодисментовъ всего театра.
Аплодисменты не прерываются. Театръ дрожитъ отъ аплодисментовъ.
Кто-то одинъ свистнулъ.
Но этотъ свистокъ утонулъ въ бурѣ новыхъ рукоплесканій.
— Такъ каждый вечеръ! — сказалъ мнѣ потомъ одинъ изъ актеровъ.
Во всей пьесѣ эти двѣ фразы и имѣютъ огромный успѣхъ.
Я шелъ изъ театра холоднымъ, почти морознымъ вечеромъ и вспоминалъ прошлое. Такое недавнее-недавнее прошлое.
На самой красивой площади во всемъ мірѣ, на площади Согласія, яснымъ, теплымъ и свѣтлымъ весеннимъ утромъ происходила манифестація передъ траурной статуей Страсбурга.
Молодая женщина, эльзаска родомъ, съ огромнымъ чернымъ эльзасскимъ бантомъ изъ муаровыхъ лентъ на головѣ, водила въ Маделэнъ причащать своего сынишку.
Она купила букетъ фіалокъ въ два су, чтобъ ребенокъ возложилъ этотъ букетъ на статую Страсбурга.
— Пропустите ребенка! Пропустите ребенка.
Но толпа была слишкомъ густа.
— Ребенокъ несетъ цвѣты Страсбургу!
Его схватили на руки, подняли надъ головами и передавали изъ рукъ въ руки.
Такъ въ церкви передаютъ свѣчку святому.
Моментъ, когда онъ положилъ свой букетъ на колѣни статуи, — какое-то безуміе охватило всѣхъ.
— Въ Страсбургъ! Въ Страсбургъ! — кричала молодежь.
Воздухъ дрожалъ отъ аплодисментовъ.
Счастливая мать рыдала!
Многіе въ толпѣ плакали.
Ребенка снова передавали изъ рукъ въ руки, цѣловали, пока онъ, наконецъ, не заплакалъ и не началъ проситься. Овація подѣйствовала на него разслабляюще.
Это было всего восемь, много-много девять лѣтъ тому назадъ.
Лицо женщины, изображающей Страсбургъ, въ то время было закутано чернымъ флеромъ, пьедесталъ убранъ вѣнками, траурными лентами и золотыми надписями, которыя горѣли на солнцѣ, призывая къ мщенію. И всегда вы находили у ногъ статуи нѣсколько букетовъ, которые не успѣли еще завянуть.
Вѣтеръ истрепалъ черный флеръ и разнесъ его обрывки, какъ черную паутину.
Иногда бываютъ манифестаціи. Иногда. Когда хотятъ сдѣлать непріятность правительству, которое терпѣть не можетъ никакихъ манифестацій.
Высохшіе цвѣты сгнили подъ непогодами.
Металлическіе вѣнки заржавѣли, почернѣли, съ нихъ слѣзла краска, дожди смыли надписи съ лентъ.
И вся статуя Страсбурга напоминаетъ забытую могилу, которой больше никто не посѣщаетъ.
— Иногда… Въ годовщины… По обычаю…
Такъ бываетъ, когда умираетъ старая бабушка.
Сначала ѣздятъ къ ней на могилу. Потомъ перестаютъ.
Ея не забываютъ совсѣмъ. Наканунѣ годовщины ея смерти говорятъ:
— Ахъ, да! Пусть няня завтра съѣздитъ къ бабушкѣ на могилу и отслужитъ тамъ панихиду.
Tempora mutantur, et nos mutamus in illis.[2]
Можетъ-быть, это плохо. Можетъ-быть, это хорошо. Но это такъ.