Враг рода человеческого (Ясинский)/ДО
| Врагъ рода человѣческаго |
| Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1883—1884). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. III. — С. 442. |
— Одного не могу я взять въ толкъ, баринъ, — отчего это люди накладываютъ на себя руки… Я такъ полагаю, что врагъ путаетъ, а отъ себя ни въ какомъ случаѣ это не приходитъ… Вотъ я, напримѣръ: сколько времени я бѣдовалъ, и ужасти, какъ мнѣ скверно и горько приходилось, ну, однако-же, о томъ, чтобы застрѣлиться, либо утопиться, либо зарѣзаться, или тамъ удавиться — никогда, вѣрите Богу, мысли не было. Правда, что я, хоть по моему извозчичьему ремеслу въ церковь не хожу, но ежедневно благодарю Творца Вышняго за все, что онъ ни пошлетъ мнѣ. Куплю я лошадку дешево — благодареніе Господу. Околѣетъ у меня лошадка — и за то благодареніе Господу. За все, за все! И такъ-какъ есть во мнѣ вѣра, то онъ никогда и не смущаетъ меня. А вотъ жена покойная — та, бѣдняжка, не выдержала. Попуталъ врагъ! Самъ явился и попуталъ! Произошло это такимъ способомъ. Женился я — было мнѣ ужъ сорокъ, а ей, натурально, двадцать, или такъ двадцать одинъ. Ну, какъ я ухаживалъ, то замѣчалъ, что нѣтъ за ней никакого приданаго, родители у ней бѣдные и сама она ходитъ зимою въ холодненькой накидочкѣ; ручки до локтей засунетъ и бѣжитъ къ сосѣдямъ полѣнцо дровъ занять или хлѣбца. Звали ее Параскевіей. Мнѣ, знаете, жаль было смотрѣть на такую бѣдноту. Жилъ я тогда припѣваючи, оттого, что свой извозчичій дворъ былъ и троихъ извозчиковъ держалъ, да шесть лошадей, да фаэтонъ. Куфарку держалъ за мѣсто хозяйки. Можно сказать, словно какъ подрядчикъ какой, либо купецъ, завсегда сытъ и много всѣмъ доволенъ, первый хозяинъ въ Шулявкѣ! Борщъ у меня съ саломъ, каша тоже съ саломъ, праздникомъ и курочка, и поросеночекъ. А водки сколько хочешь! Вотъ посматриваю я на Параскевію — а она рядомъ-же со мной у родителей проживала — и все льщусь на нее. Вѣрите, дошло до того, что на старости лѣтъ сохнуть по дѣвкѣ сталъ. Между-тѣмъ куфарка постарѣла, негодная сдѣлалась, я и думаю: не жениться-ли мнѣ, бобылю, на Параскевіи. Можетъ, мнѣ Богъ за это поможетъ, что осчастливлю я ее, горькую бѣдняжечку. Перестанетъ она бѣгать по сосѣдямъ за солью, да за ложкой муки, станетъ сама госпожей, а хозяйствовать, слава Богу, есть надъ чѣмъ. Къ тому-же, ничего дурного я за ней не примѣчалъ, поведеніе у ней вполнѣ добропорядочное. Началъ я присватываться; отказу, конечно, старики не сдѣлали. Параскевія промолчала, въ землю потупилась; тоже, значитъ, согласіе дала. Я подарки сдѣлалъ, на платье, на одно, а также на другое, еще и шубку сдѣлалъ, и однимъ словомъ все какъ есть приданое построилъ, окромѣ рубашекъ, которыя мать ей сама пошила. Я ужъ, правду сказать, изъ силъ выбился и попросилъ, чтобъ на бѣлье хоть заняли, да сдѣлали-бы. Отлично. Вотъ только повѣнчались мы, съиграли свадьбу, пошли спать. Кровать у насъ съ пуховиками и одѣяло новое, шерстяное, и образа, и лампадка; и на толкучкѣ зеркало въ золотыхъ рамахъ я пріобрѣлъ довольно сходно, то и его повѣсилъ. Говорю женѣ: «Милая, — говорю, — жена, начинается теперь новая жизнь для насъ; и вотъ скажу тебѣ отъ всей души, что доколѣ жить буду, останусь къ тебѣ приверженъ, лишь-бы то-есть ты цѣнила мое благодѣяніе, да помнила, что взялъ я тебя бѣдную и, можно сказать, совершенно голую. Не забывай никогда этого, бѣдняжечка, что я сожалѣлъ тебя, и хочу, какъ я есть мужъ твой законный и глава, дабы ты завсегда была мнѣ вѣрна и услужлива, и Боже тебя храни, если ты станешь мнѣ въ чемъ перечить. Объявляю тебѣ также, моя любезная супруга, что если замѣчу тебя въ чемъ-либо недобропорядочномъ, то не посмотрю ни на твои лѣта цвѣтущія, ни на очи твои кроткія, а привяжу къ возу и буду тиранить тебя, сколько моей душѣ угодно». Сказалъ это я такъ, и жду, что она отвѣтитъ. А она стоитъ бѣлѣй своей рубахи и дрожитъ, какъ молодая осина. Ни слова не проговорила, закрыла лицо руками, да бухъ мнѣ въ ноги. «Лександръ Петровичъ, — воскрикнула, — простите меня, я уже виновата. Но только не передъ вами, а было то давно и произошло по моему малолѣтнему любопытству». Промолчалъ я, досадно мнѣ стало, а потомъ того махнулъ рукой, обнялъ и поцѣловалъ свою супругу и сказалъ: «Лишь-бы впредь не было, а снявши голову, по волосамъ не плачутъ. Будемъ жить въ страхѣ Божіемъ и взаимной любови!» И чтожь бы вы думали: былъ я, дѣйствительно, что счастливъ съ нею цѣлый годъ. Хозяйство наше пошло въ гору, доходы удвоились. Уже мы каждый день за обѣдомъ мясо ѣдимъ; бутылка пива безпремѣнно. Къ намъ гости и мы въ гости. Околоточный къ намъ заходитъ и все не иначе, какъ «Лександръ Петровичъ», да «Лександръ Петровичъ»! Домишко я насмотрѣлъ и уже подумываю, какъ-бы купить, чтобъ свое, значитъ, все было — и дворикъ, и огородина, и птица, и сарай, и цвѣточки. — Жена цвѣточки любила. — Зачастили мы и въ циркъ. Что вечеръ, то и въ циркъ, и въ циркъ. Вотъ разъ сидимъ мы съ женою и смотримъ, какъ барышня въ коротенькой этакой юпочкѣ сквозь обручи прыгаетъ съ лошади на лошадь, ажь глядь — приходитъ и садится возлѣ насъ на пустое мѣсто господинъ, нельзя сказать, чтобы старый, а скорѣе молодой. Да противный! Лысый, безъ бровей, носъ точно ножемъ перебитъ, губы мокрыя, и все плюетъ. Сѣлъ и въ лорнетку на жену посмотрѣлъ, а потомъ за руку ее взялъ и говоритъ: «Здравствуйте!» Сейчасъ съ Параскевіей ровно какъ столбнякъ случился. Затряслась она, поблѣднѣла, смотритъ, а только не видитъ. Между тѣмъ безносый такъ и трещитъ, и трещитъ. «Я, — говоритъ, — очень радъ, что съ вами сустрѣлся послѣ столькихъ лѣтъ. Вы, — говоритъ, — очень какъ похорошѣли, но и тогда вы мнѣ нравились, — говоритъ, — и я, — говоритъ, — часто вспоминаю тое благополучное время, какъ у васъ пожильцемъ жилъ, а вы мнѣ, — говоритъ, — самоварчикъ по утрамъ приносили». Молчитъ Параскевія, какъ воды въ ротъ набрала. Вышли мы изъ цирка, сѣли въ санки. Вѣтеръ сильно дуетъ и фонарь мигаетъ, и мнѣ то видать Параскевію, то не видать. Но только замѣчаю, что она опять испугалась и направо поглядываетъ. Глянулъ я и вижу, что тотъ безносый шляпу снялъ и низко ей кланяется, а на шеѣ у него, какъ теперь помню, красный шарфъ замотанъ. Тронулъ я лошадь, пріѣхали мы домой. Нахмурился я. Параскевія ни слова. Этакъ день прошелъ, этакъ и другой, а можетъ и еще другой. Не ѣстъ Параскевія, не спитъ, перестала усмѣхаться, отъ хозяйства отбилась и коровѣ помой забыла вынести. Спрашиваю я: «Скажи мнѣ, Параскевія, что это съ тобою? Отчего ты такъ вдругъ перемѣнилась? Кого ты сустрѣтила въ циркѣ? Скажи мнѣ, супруга любезная? Иль ты забыла мой завѣтъ тебѣ супружескій? Помнишь, что говорилъ я тебѣ послѣ вѣнца?» Но она мнѣ не отвѣтила, а только заплакала, и этакъ сумно, и очень даже сумно провели мы вечеръ, а какъ легли, то я отъ цвѣтущихъ ея прелестей взоръ отвратилъ и нарочито на край постели откатился. Встаю я обнаковенно рано, а на тотъ случай почему-то заспалъ. Такъ что ужъ свѣтало, когда я продралъ глаза. Повернулся — Параскевія стоитъ на кровати, у самой стѣнки, и такая она высокая мнѣ показалась! «Параскевія, — говорю, — чего ты стоишь?» Молчитъ. Я тронулъ ее за босую ногу, а она безо всякаго шуму покачнулась направо, потомъ-того налѣво, какъ маятникъ на часахъ. Я къ ней: «Боже мой, что ты надѣлала, супруга моя любезная!» Ротъ у ней распухъ, языкъ выперло, глаза застыли, холодная, закоченѣлая… Ахъ, ты жизнь моя горькая! — Пришла полиція, составили протоколъ, затѣмъ анатомили и ничего не нашли, натурально. Похоронили Параскевію, безъ попа и безъ хоругвъ, и запилъ я. То-есть окончательно все пропилъ, что было, до послѣдней нитки, лошадей, фаэтонъ, санки, дрожки, съ квартиры сошелъ и босякомъ сдѣлался. Горько мнѣ было, ахъ, до чего горько, что попущено было врагу рода человѣческаго жену мою смутить и душу ея погубить, но все же не возропталъ я на судьбу и вторично произошелъ къ жизни. А что ей самъ врагъ тогда въ циркѣ явился, въ томъ я теперь не сомнѣваюсь. На его головѣ этакія двѣ красныя шишки на манеръ рожковъ торчали. Конечно, и то сказать, что, можетъ, это ей наказаніе было за тотъ грѣхъ. Лучше бы я самъ поучилъ ее, то ему было бы уже и не такъ легко. А то появился, смутилъ и сгубилъ.
Старикъ замолчалъ и видно было, что ему тяжело переживать картины ужаса и разоренія, нарушившія такъ внезапно его душевный миръ и разбившія его счастье. Но когда я спросилъ, какимъ же образомъ «произошелъ» онъ «вторично къ жизни», онъ широко и радостно улыбнулся и такъ заключилъ свой разсказъ:
— А весьма замѣчательно. Было это уже лѣтъ семь-восемь тому назадъ. Дожился я до того, что ночевалъ и дневалъ въ Царскомъ саду, голый и босый; послѣдній человѣкъ, однимъ словомъ, сдѣлался. Вотъ только на Успенье былъ храмъ въ Лаврѣ. Стала укорять меня совѣсть, что за пьянствомъ Бога забылъ, и пошелъ я помолиться святымъ. Иду и все Бога прошу помочь мнѣ и снизойти къ моимъ прегрѣшеніямъ. Народу было въ церкви много, я на паперти сталъ съ нищими. Подала мнѣ какая-то барыня копѣйку, а я ту копѣйку сейчасъ въ кружку. Помолился и за себя, и за грѣшную душу Параскевіи покойной, и такъ мнѣ сладко и пріятно стало, что и сказать не могу. Погода была хорошая, теплая. Послѣ служенія зовутъ меня босяки въ кабакъ, а я говорю: «нѣтъ, — говорю, — братцы, сегодня въ кабакъ шабашъ». Хожу и размышляю все этакое душеспасительное и, пообѣдавши въ Лаврѣ, отправился на ту улицу взглянуть, гдѣ я жилъ хозяиномъ и съ Параскевіей годъ въ безмятежномъ счастіи провелъ. Вечерѣло. Гляжу, ажъ нѣтъ уже простого домика, а на мѣсто его построенъ домъ каменный, о двухъ этажахъ. Въ нижнемъ этажѣ окна настежъ и на фортепьянахъ барышни играютъ. Окошки низенькія, такъ-что мнѣ все видно. Лампа горитъ. Когда я смотрю, а на самомъ послѣднемъ подоконникѣ пачка ассигнацій лежитъ. Ну, скажите, ну, точно для меня положено! Я вижу, что никого нѣтъ, а пачка здоровенная, подошелъ и, натурально, взялъ. Что бы вы думали? Пересчиталъ я — сто тридцать два рубля! Съ этихъ самыхъ денегъ, баринъ, я и пошелъ опять ѣздить.