Вечер. править
Точно улей гудит большое здание гимназии, в котором размещался комитет западного фронта всероссийского земского союза. В узких коридорах бурлить встречное течение людского потока. Комнаты переполнены. Здесь формируются отряды лазаретов, подвижных госпиталей, бань, питательных пунктов. Работа идет полным ходом, несмотря на то, что уже десятый час вечера, — пора и на ужин.
В многоголосый шум вдруг вплетается отдаленный, тревожный гудок. То сигнал: к городу летит цеппелин. Весть мгновенно облетает все трехэтажное здание. Гул голосов еще больше усиливается, но скоро спадает: точно граммофон во время игры, перевели «на низкий регистр». Стало тише, тревожней… Звенит звонок, и чей-то голос выделяется в общем гуле: «Цеппелин приближается, гасите огни в коридорах»!
Несмотря на приближение врага, столовая, которая помещается в том же здании, переполнена. Может быть потому, что она расположена в низшем этаже: здесь безопасней.
Ужин тянется дольше обыкновенного. Те, кто уже поужинал, жмутся у стен коридора, не решаясь идти домой. В полумраке слышны шутки мужчин, нервный смех женщин.
А тревожный гудок все стонет…
Летит страшный змей. Кто обречен в жертву этому Минотавру наших дней?
Однако, это пассивное состояние «жертвы» становится слишком тягостным, и публика решается, наконец, выглянуть на улицу.
Тьма. На небе светлей, чем на земле. Там, сквозь легкие облака, проглядывают звезды. Желтый месяц с бледным контуром полной окружности луны коснулся горизонта.
В этот вечер, под тревожные звуки гудка, весеннее небо стало другим…
Тысячелетия оно противополагалось нашей грешной, суетной земле, как символ вековечного покоя, великой тайны мироздания --
Но люди забыли небо, и оно мстит. Звезды притаили у себя смерть, звездная сеть охватила землю, от края до края. Небо стало врагом.
Ad astra летят теперь не мысли философа и поэта, а шрапнели.
А небожители? В их роли выступили немцы. Взобрались на небо, чтобы стирать людей с лица земли.
Зачем? Колонии? Проливы? «Агадирский вопрос»? Все это поводы, но не причины.
В объяснениях причин войны происходит та же ошибка, что и в объяснениях причин любви. Когда человек влюбляется, он говорит: «Я ее полюбил потому, что она очаровала меня.» Но он не знает, что лето происходит как раз, наоборот: она очаровала его потому, что он полюбил ее, а полюбил потому, что не мог не полюбить: иначе не существовала бы жизнь. Приходит волшебник Пуки и вливает в глаза таинственные соки. Откроет человек глаза, — и, — волшебная сила! — влюбляется даже в ослиную голову.
Тоже и с войной. Если нет подводов к войне, которая назрела, их выдумывают Жесточайшая война возникла из-за спора о том, с какой стороны правильнее разбивать яйца: острой или тупой. Так повествует «путешественник Гулливера». Очевидно, люди в настоящее время, по крайней мере, не могут не воевать.
Сказывается ли тут жестокий закон борьбы за существования, «естественный подбор», перенесенный в широкую область целых государств, является ли война реакцией на быстрое размножение населения, исполняет ли она какое либо иное назначение, мы не знаем, но мы видим ясно одно, что Дух войны сильнее всех наших человеческих чувств, мыслей и расчётов.
Иначе, как понять, что все не желают войны, и воюют, ужасаются её ужасам, и создают их, жаждут мира, но продолжат истреблять друг друга.
По силе принудительности, поистине, есть что то общее в любви и войне, в этих двух полярностях, — созидания и разрушения, — человеческой жизни.
А вот и символ этого единения: парочка влюбленных. Их не разогнал по домам даже цеппелин. Только плотнее прижались друг к другу.
— Умрем, так вместе!
Прохожих все меньше.
Как странно они выглядят. Сжались в комок, голова ушла в плечи, кажется, — если бы можно было, залезли бы в собственный жилетный карман.
Когда-то я видел на плакате кинематографа картину, изображающую солдата, который ладонью защищает лицо ребенка от летящего снаряда. Тогда мне показалась смешна эта картина. Теперь я убеждаюсь, что психологически она правдоподобна. Когда над головой цеппелин, взрослые люди крепче надвигают на уши шапки. Пассивность — невыносима, а что может сделать обыватель против бомбы? Шапку по уши надвинул, будто и дело сделал.
А цеппелина все не видать. Только в небе нервно вздрагивает голубоватый огонек. Говорят, это прожектор «на фокус наводят».
Вот где-то далеко мягко забухали пушки. Очевидно, воздушный враг обнаружен.
Десять-пятнадцать минут гудит канонада и замолкает. Недолетел, видно?
Гроза пронеслась стороной.
Ночь. править
Я проснулся от какого-то необычайного шума и возни за дверьми моей комнаты. Сдержанные голоса, детский плач…
В тот же момент я услышал тяжко ухнувший орудийный выстрел. Еще и еще.
Цеппелин! А спать-то как хочется… Услужливый разум ткет вереницу успокоительных мыслей: не все ли равно стоят или лежат, быть раздетым или одетым? А если это и случится, так во сне даже лучше! И я засыпаю…
Стучат в дверь.
— Слышите?
— Слышу, слышу!
Да и нельзя не слышать. Характерный звук взорвавшейся бомбы потрясает воздух, жалобно звенят стекла. Громче плачут дети. Спать не придется…
Сажусь на кровати, зажигаю свечу. На столике карманные часы, спички, номер «Русских Ведомостей». Все такие мирные, знакомые предметы. И вдруг — цеппелин, бомбы, которые в одно мгновение могут испепелить меня вместе со спичечной коробкой и номером «Русских Ведомостей»…
И эта газета, часы, спички становятся мне как-то по новому дороги и близки, как символы мирной жизни, далекой от треволнений военного времени. С ними не так жутко, не так верится в опасность.
Не стыдно ли, в самом деле, бомбе разрываться среди мирной коробки спичек и карманных часов?
Одеваюсь и застаю в передней всю семью хозяев квартиры, за исключением больной их родственницы, которая не может подняться с кровати, каково-то ей лежать? Её больной отец, в этом же доме, при первом налете цеппелина, не мог перенесть волнений и умер к утру.
У всех лица не только серьезны, но даже как-то торжественны. Точно желают выказать почтение грозному гостю и тем задобрить его.
Все оделись, но дальше не знают, что делать. Практика еще не выработала плана определенных действий. Может быть, собрались идти прятаться в подвал, да боятся выйти.
У нас квартира «со всеми удобствами»: хозяин приспособил для квартирантов специальный подвал спасаться от бомб. Говорят, подвал даже меблирован.
Плачущие дети, бледные лица действуют на меня хуже, чем буханье пушек.
Выхожу на двор. У ворот толпятся солдаты. И ищут на звездном небе цеппелина.
Точно две гигантских шпаги, скрестились на синем фоне неба яркие лучи прожектора. Ищут. Вернее преследуют, цеппелин ускользает, прожекторы бегут следом. Где же он, этот коварный граф?
Приходится убеждаться, что самый неприятный враг — это враг и тайный, невидимый. Не знает, откуда придет опасность, и потому кажется, будто ею отравлен весь воздух. Напрягаю зрение и вижу, наконец, маленький предмет, не больше папироски. Парить почти на недосягаемой высоте. Трудно попасть в него. Но орудия бьют беспрерывно.
— Бумм, — гремит выстрел, слышно, как над головой пролетает снаряд, жужжанье его полета замирает в вышине, и вдруг там, в ночном весеннем небе, вспыхивает голубая звезда, горит секунду-другую и меркнет. А еще чрез 2-3 секунды долетает заглушенный звук «пок», будто кто ударил пальцем по пустой коробке. Это рвется шрапнель.
Целые плеяды таких звезд загораются и потухают на небе.
А в толпе зрителей уже переходить из уст в уста «творимая легенда» о немецком «шаре», который «одевается в звездный наряд», чтоб лучше укрыться меж звезд.
Добрых четверть часа длится канонада, Цеппелин поднимается выше, но упорно кружится над избранной целью и бросает бомбу за бомбой. Наконец, очевидно, считая свою задачу выполненной, он скрывается.
Но куда? Может быть, описав дугу и поднявшись на недоступную глазу высоту, он уже кружится над нашими головами?…
Замолкли пушки, стало необычайно тихо…
Жуткая тишина! Прожектор нервно бороздил небо, но оно не выдает страшную тайну.
Стоим бессильные, покорные, и ждем…
Утро. править
Солнечное, ликующее, радостное весеннее утро. Улица полна движения. Золотые лучи будто поновили дома, почистили витрины магазинов, омолодили лица людей. Вот едет на извозчике сестра милосердия и чему то улыбается. С звонкой песней проходить солдаты. Весна расшевелила всех. Даже старушка собирает в улыбку свои морщинистые губы и щурится на солнце.
Какое счастье жить!…
Что это, выстрелы? Так и есть! Стреляют из пушек.
Точно электрический ток пробежал по улице, и она заволновалась как потревоженный муравейник. Но это не было волнение напряженного вечернего ожидания или тоскливой безысходности ночи. В это солнечное утро чувствовался какой-то удесятеренный подъем жизнерадостности.
Сутолка и бестолочь продолжались не больше минуты, а потом, как по команде, произошло «расслоение» толпы: трусливая часть публики, с кинематографической быстротой, скрылась в подворотни и за двери домов, оставшуюся, как ветром смело на одну сторону улицы.
Это — наблюдатели. Собрались в тех местах, где видно, как на голубом небе появляются, точно комки белой ваты, дымные пятна разрывающихся шрапнелей.
Белые пятна медленно тают, превращаются в легкие облачка, и по ним легко сосчитать выстрелы.
А вот он и сам «виновник торжества» ныряет среди белых облачков.
Серая изящная птичка, формой и размером напоминающая бумажных голубей, что мастерят дети. Ловко лавируя, аэроплан поднимается выше и упорно летит на город.
Новые и новые облачка появляются вокруг него, но он, по-прежнему, невредим.
Среди орудийных выстрелов вдруг раздался тяжелый, какой-то ухнувший звук, — то взорвалась бомба.
Смертоносная птица уже над городом.
Но разве можно серьезно верить в смерть в такое радостное, солнечное утро?
Опасность придает только особую остроту жизни.
Ах, почаще бы заглядывать в глаза смерти, и мы научились бы жить! Не от того ли тускла и нудна наша жизнь, что мы забываем о её мимолетности.
А вот здесь, когда над головой кружится смерть, начинаешь вдруг чувствовать жизнь до самой глубины. Как-то радостно-возбужденно бьется сердце, остро и ясно работает мысль и, будто, ощущает, как горячая, живая кровь струится по жилам.
Посмотрите, как блестят у всех глаза, какая вызывающая улыбка на устах, какие смелые позы у тех самых людей, что прятали свои головы в плечи в тревожный вечер и с унылой безнадежностью вперяли свой взор в ночную тьму.
Неужели это превращение сделало солнце?
Откуда эта бодрая радость, этот «пира, во время чумы?»
Мне всегда казалось, что «пиры во время чумы» объясняются только желанием забыться. Теперь я вижу, что это не совсем так, и что «чума», смертельная опасность является сама по себе великолепной приправой на пиру жизни: от неё кажется слаще вино и острее пряности.
Не от этого ли особенно жизнерадостны врачи, имеющие дело с наиболее тяжелыми больными, не от этого ли такая бодрость духа на фронте под огнем и такие «удушливые газы» в настроении тыла, которому самый смертельный враг рисуется в образе соседнего будочника?
Толпа живо реагирует на каждый новый выстрел.
— Недолет! Перелет!
Два белых облачка, почти одновременно, появились под самым аэропланом. По толпе пронесся одобрительный гул. Аэроплан как-то неуверенно шарахнулся в сторону. Это вызвало целый взрыв восторженных восклицаний, свистков, смеха.
— Попало таки! Подстрелили! Долетался! Еще поддай!
О том, что там, на высоте двух-трех тысяч метров сидели живые люди, кажется, не думал никто. Да и люди ли? Там, под облаками, парила наша смерть, а к смерти разве можно чувствовать жалость?
Неудивительно, что когда аэроплан стал падать зигзагами, как брошенный кусок бумаги, толпа пришла в неописуемый восторг. Однако, летчику, видимо, удалось выправить аппарат и, хотя и медленно, с большим креном, он улетел из сферы орудийного огня.
Говорят, аэроплан опустился, поврежденный, в шести верстах от города.
Публика медленно расходилась, будто бы с некоторым даже сожалением о том, что кончилось столь волнующее зрелище и что приходится возвращаться опять к той обывательщине. которая не знает страха смерти, но зато и не чувствует трепета жизни.
Примечания править
- ↑ Впервые — в газете «Приазовский край». 1916. № 95. 10 апреля. С. 8-9.